Патриарх Алексий I (Симанский)

Мы сегодня с вами продолжаем разговор о русской церковной истории в портретах Патриархов Русской Церкви ХХ века. И сегодня мы будем говорить о Патриархе Московском и всея Руси, как он уже стал называться после той исторической встречи со Сталиным его предшественника, Алексии Первом (Симанском).

Мы уже упоминали его в связи с очень важными событиями, имевшими место в жизни митрополита Сергия (Страгородского). Но, конечно, эта личность, Патриарх, который на протяжении длительного периода времени, фактически четверть века возглавлявший нашу церковную иерархию, оставалась пока вне поля нашего зрения в целом. А между тем размышления о его жизненном пути, конечно же, не столь ярком и выдающемся, каким был жизненный путь митрополита Сергия (Страгородского), дает возможность лучше понять этого, честно скажем, не столь выдающегося, как митрополит Сергий (Страгородский), но все же весьма примечательного нашего церковного первоиерарха.

Итак, родился будущий Патриарх Алексий, в миру Сергей Владимирович Симанский 27 октября 1877 года в Москве в семье синодального чиновника, впоследствии камергера. Это была довольно благополучная дворянская семья, в которой, впрочем, не прерывались традиции церковного благочестия, причем такого церковного благочестия, которое, действительно, связывало эту семью с их предками, когда-то еще в допетровские времена жившими вот в такой внешней гармонии с православной церковной традицией. Гармонии, основанной, впрочем, именно на том самом бытовом исповедничестве веры, которое когда-то объединяло в нашей стране и аристократов, и мужиков. Это был интересный феномен, потому что, довольно успешно делая карьеру в синодальном ведомстве и в придворном ведомстве, отец будущего Патриарха, действительно, жил в той самой православной Москве, которая нам ведома благодаря произведениям Шмелева.

Тетка будущего Патриарха была игуменьей Новодевичьего монастыря – Леонида (Озерова). Это тоже было весьма неординарное явление для дворянской среды. А сам он начал свою жизнь, как начинали многие отроки в дворянских семьях. Он должен был, конечно, получить респектабельное образование.

С 1888 по 1896 год он обучается в Лазаревском институте восточных языков, а затем в Катковском имени цесаревича Николая лицее. Это было хорошее, как мы бы сейчас сказали, среднее специальное образование, после которого будущий Патриарх поступает на юридический факультет Московского университета. Семья видела его чиновником, который пойдет по стопам отца и сделает успешную карьеру. А сам по себе будущий Патриарх, действительно, послушно следовал воле родителей и, обучаясь на юридическом факультете, не мыслил себя, на первый взгляд, священнослужителем. Хотя, конечно, личное церковное благочестие ему было присуще с самых первых лет жизни.

Итогом его обучения на юридическом факультете Московского университета стала диссертация на получение степени кандидата права «Комбатанты и некомбатанты во время войны», то есть тема, в общем, далекая от канонического права, хотя и ставившая проблемы, одновременно, как нравственные, так и правовые.

А затем в его жизни происходит, в общем, неординарный для его среды поступок: пройдя период вольноопределяющегося на военной службе (а выпускники университетов проходили в течение года подобного рода воинскую повинность), получив чин прапорщика запаса, он решает поступить в Московскую Духовную академию. Конечно, такого рода решение было неслучайным. Для него к этому времени все более притягательным казалось служение монашеское – а значит, в общем, и архиерейское. Трудно было предположить, что такого рода выпускника Духовной академии, с таким происхождением, с таким образованием долго будут держать на каких-то второстепенным ролях в нашей церковной иерархии. Я говорю об этом, может быть, в достаточной степени прагматично, но те данные, которые имеют место применительно к личности будущего Патриарха Алексия, не дают возможности зацепиться за какие-то важные внутренние детали.

Вы помните порыв митрополита Сергия (Страгородского) после окончания Духовной академии и принятия монашеского и священнического сана отправиться миссионером в Японию. Этот порыв, безусловно, свидетельствовал о натуре ищущей, страстной. А вот здесь перед нами, в общем, человек, ориентированный на достаточно спокойную, стабильную, хорошую карьеру. Опять употребляю слово, которое у нас исполнено определенной одиозности – карьера. Но мы уже с вами говорили применительно к митрополиту Сергию: успешная карьера тогда – это не то, что успешная карьера в советское или постсоветское время. Нередко успешная карьера действительно соответствовала способностям, талантам того человека, который её делал. И в этом ничего предосудительного не было.

Он поступает в Московскую Духовную академию в 1900 году, и 9 февраля 1902 года принимает монашеский постриг от руки ректора академии епископа Арсения (Стадницкого), будущего кандидата в Патриархи. С этим архиереем он будет связан многими годами своей жизни и во многом сформируется под его влиянием. Хотя их разделяло многое. Арсений Стадницкий был сыном провинциального бессарабского священника, довольно низкого происхождения. Аристократ, теперь уже не Сергей Владимирович Симанский, а иеромонах Алексий (Симанский) даже чисто стилистически, визуально отличался от своего наставника. И эта внешность будущего Патриарха всегда символизировала собой его происхождение, происхождение аристократическое. Он этого не стеснялся, он этого не скрывал, он этим, в особенности в советское время, подчас и бравировал. Опять-таки, я говорю о категориях, нам трудно представимых, ибо мы сформировались в обществе, где после того противоестественного отбора, который прошел в нашей стране, не только умных, но и красивых лиц стало гораздо меньше, уж не говоря о породистых. Алексий Симанский знал себе в этом отношении цену. Но в епископе Арсении (Стадницком) он увидел человека, поднявшегося из низов, получившего прекрасное образование, ставшего настоящим ученым и что самое главное – ставшим очень строгим, очень ответственным иерархом Церкви. Может быть, вы знаете, что знаменитые раскопки в Великом Новгороде, которые потом так триумфально увенчал академик Янин, начал-то еще Арсений Стадницкий, будучи епархиальным архиереем в Новгороде. Так что перед нами не только князь Церкви, но и серьезный церковный ученый. Причем, повторяю, человек, вышедший из недр провинциального духовенства. Алексий Симанский не мог не ценить в ректоре вот такого рода яркую личность. К личностям его, конечно же, тянуло.

Окончил будущий Патриарх академию в 1904 году со степенью кандидата богословия – кстати, сочинение он избрал для себя совершенно беспроигрышное: «Господствующие в современном нравственно-правовом сознании понятия перед судом митрополита Филарета (Дроздова)». Здесь он мог опираться на свою эрудицию правоведа и одновременно апеллировать к непререкаемому авторитету для Московской Духовной академии святителю Филарету (Дроздову). Как видите, стык между правом и нравственным богословием определял содержание диссертации. Конечно, она была успешно защищена. И сразу же буквально, в 1904 году 27-летний Алексий Симанский становится инспектором Псковской духовной семинарии. Отнюдь неслучайно, ибо в это время Псковским архиереем является Арсений Стадницкий, который видит в Алексии Симанском своего ближайшего ученика.

Короткое пребывание на этой административной должности, затем 16 сентября 1906 года новое назначение – теперь уже ректором Тульской духовной семинарии с возведением в сан архимандрита. Такая типичная карьера ученого монаха, казалось бы, не предполагающая никаких катаклизмов. Мы не видим в нем тех исканий, метаний, желания как-то самоотверженно послужить Церкви, которое было у Сергия (Страгородского). Все достаточно предсказуемо и стабильно. При этом он строго соблюдает свое общественно-политическое реноме, даже становится председателем Тульского отделения «Союза русского народа», хотя для него, настоящего аристократа, черносотенцы провинциального розлива, конечно, не могли казаться достойным обществом. Но надо было обозначать свою политическую лояльность, и эта должность была им принята без особых размышлений.

Вообще, в политическом отношении он был человеком, весьма сервилистски настроенным. Но связь с Арсением Стадницким была ему дорога, он всегда стремился быть рядом с этим архиереем. И 6 октября 1911 года по ходатайству Арсения Стадницкого, уже новгородского архиерея, его назначают ректором Новгородской духовной семинарии и настоятелем монастыря преподобного Антония Римлянина. Именно здесь он и становится епископом. Хиротония его имела место 28 апреля 1913 года в Софийском соборе, причем хиротония в некотором смысле промыслительная. В это время в России после длительного, более чем двухвекового перерыва, появился Патриарх. Патриарх, естественно, не русский, а восточный – Антиохийский Патриарх Григорий IV. Его визит был обставлен довольно пышно. И вот как раз на богослужении в Софийском соборе, когда собор духовенства возглавлял именно Патриарх Антиохийский Григорий IV, архимандрит Алексий (Симанский) был рукоположен в сан епископа Тихвинского.

Это был для него очень важный эпизод, потому что он оказывался викарным епископом при архиерее, которого он хорошо знал, который его хорошо знал и который мог способствовать не только его карьере, но и его дальнейшему формированию как иерарха Церкви.

Все в его жизни и деятельности свидетельствовало об успехе – спокойном, стабильном, но, безусловно, успехе. И образовательном, и административном, и, надо полагать, личностном. Подобно многим он жил в ощущении незыблемости той православной Российской империи, в которой ему суждено было сделать столь же успешную, как и его родителям, но уже не светскую, а духовную карьеру.

И вот – 1917 год. Год, который потряс многих, в том числе и епископа Алексия. Читая его письма периода гражданской войны, поражаешься тому, насколько же этот, действительно, уже во многом сформировавшийся как князь Церкви иерарх, образованный, умный, был дезориентирован происходящими событиями. Он действительно не знал, как реагировать на то, что произошло. И уж тем более не мог размышлять над причинами того, что произошло. Это лишний раз свидетельствует, насколько для современников подчас трудны для восприятия события, который впоследствии кажутся в чем-то ясными и понятными. Он по-прежнему ориентировался на своего духовного наставника – архиепископа, а затем митрополита Арсения (Стадницкого), болезненно переживал его неизбрание в Патриархи на Поместном соборе. В своих письмах он, действительно, удивлялся тому, что годный разве на то, чтобы быть кутейником – так он и называл Патриарха Тихона – иерарх оказался во главе Русской Церкви в тот ответственный, трагический момент её истории. Действительно, его снисходительный взгляд на Патриарха Тихона, сочетавшийся более чем с уважительным взглядом на Арсения Стадницкого, показывал, наверное, то, что действительно многим не дано было понять смысл избрания Патриархом именно митрополита Тихона (Беллавина), столь неподходящего, как казалось на первый взгляд, для возглавления Церкви в такой трагический и ответственный момент.

Но здесь сказалось и другое: с одной стороны, преданность его Арсению Стадницкому, а, с другой стороны, глубокое непонимание им того, что Патриархом в Русской Церкви дано быть, действительно, людям, подчас совершенно не вмещаемым в обыденные представления о том, каким должен быть первосвятитель.

Надо сказать, что события гражданской войны особенно не отразились на судьбе епископа Алексия (Симанского). Боевых действий на территории Новгородской области не было. Хотя ему пришлось пережить арест и даже получить условный срок заключения в ноябре 1920 года. Это произошло тогда, когда началась кампания по вскрытию мощей, и во исполнение указа Патриарха Тихона он попытался до вскрытия мощей представителями большевистских властей осуществить это вскрытие для того, чтобы упразднить поводы для глумления. За это власти наказывали – наказали и его за такого рода самовольное вскрытие мощей, хотя он как епископ Церкви имел на это, конечно же, все права, в отличие от представителей советской власти.

21 февраля 1921 года его назначают епископом Ямбургским, первым викарием Петроградской епархии. Это был, конечно, очень тяжелый период в его жизни. Период, наложивший довольно зловещую печать на его дальнейшую церковную репутацию. Мы с вами отчасти касались этой проблемы. Арест Патриарха Тихона обусловил желание властей привести к власти в Церкви обновленцев. Но Патриарх Тихон назначил себе преемниками двух митрополитов – Агафангела (Преображенского) и Вениамина (Казанского). Попытка обновленцев договориться с ними ни к чему не привела, а митрополит Вениамин (Казанский), как вы помните, запретил в священнослужении обновленческих лидеров, тем самым поставив под удар всю эту интригу ГПУ – их сторонники становились ничем с канонической точки зрения. После этого последовал арест митрополита Вениамина, и властям было очень важно, чтобы как можно скорее прещение с их ставленников – священников Владимира Красницкого, протоиерея Александра Введенского и некоторых других – были сняты. Но по канонам прещение может снять либо сам архиерей, наложивший прещение, либо, скажем, Синод – вышестоящая церковная инстанция. Митрополит Вениамин не собирался снимать прещение с обновленческих лидеров. Арестовали его по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей – и здесь он не склонен был идти на компромиссы. И тогда вызванный на Гороховую, 2 епископ Ямбургский Алексий (Симанский) получил ультиматум: от него требовали снять прещение с обновленческих священников и в обмен на это предлагали подать прошение об освобождении митрополита Вениамина на поруки. Либо грозили провести быстрый процесс над митрополитом Вениамином с расстрельным приговором – если прещение с обновленцев не будет снято.

Он оказался в сложном положении и как канонист, к тому же с высшим юридическим образованием, и просто как православный архипастырь. Он не имел права снимать прещение с обновленческих священников. Но в то же время угроза жизни митрополиту Вениамину была очень велика. Он собрал Епархиальный совет, на котором некоторые высказались в поддержку снятия прещения с обновленцев, и снял с них прещение, после чего направил прошение об освобождении митрополита Вениамина на поруки. Но, как вы знаете, митрополит Вениамин освобожден не был; суд над ним состоялся, и он был расстрелян.

Но обновленцы к этому времени уже возобновили свою активную деятельность. Причем сам епископ Алексий оказался в положении, когда, не желая формально подчиняться обновленцам, он одновременно перестал поминать Патриарха Тихона, издал указ о прекращении поминовения Патриарха Тихона в петроградских храмах и о провозглашении Петроградской автокефалии – то есть о самоуправлении. После того, что произошло тогда, летом 1922 года, его положение стало очень тяжелым. Он довольно быстро снял с себя полномочия управляющего епархией – 24 июня 1922 года. В октябре 1922 года был арестован и отправлен в ссылку в Казахстан, в Каркаралинск, где служил в местном храме как простой священник, и провел, в общем, там время довольно долго, до весны 1926 года.

Но то, что он не занял однозначно твердой позиции в отношении обновленцев, а, самое главное, что он снял прещение с обновленческих лидеров, стали ему инкриминировать. Более того, некоторые утверждали, что, сняв прещение с обновленцев, он тем самым развязал руки властям. Он митрополита Вениамина этим не спас, а погубил. Потому что пока митрополит Вениамин не снимал прещение с обновленцев, власти были заинтересованы в том, чтобы он оставался в живых. А когда прещение было снято, то власти были уже совершенно свободны в своем желании расправиться с этим митрополитом, одним из двух Патриарших Местоблюстителей – что они и сделали. Можно об этом много спорить, можно вспоминать версию о том, что, узнав о расстреле митрополита Вениамина, епископ Алексий разрыдался; что его отец, многоопытный чиновник, убеждал его не верить большевикам. Но факт остается фактом: вот этот эпизод впоследствии будет ему инкриминироваться многими его оппонентами. Именно эпизод, связанный тем, что он стал то ли прямым, то ли косвенным соучастником расправы над митрополитом Вениамином.

Вернувшись из ссылки весной 1926 года, он был назначен управляющим Новгородской епархией с титулом архиепископа Тихвинского, затем Хутынского, правда, проживал в Ленинграде, в квартире своих родителей на Большой Дворянской, которая, конечно, уже изменила к этому времени свой облик.

Его позиция в 20-е годы была вполне представимой. Он, подобно многим епископам, в 1926 году поддержал митрополита Сергия и сохранил ему верность впоследствии. Неслучайно после освобождения митрополита Сергия и после создания им Временного Патриаршего Синода в число его членов попадает архиепископ Алексий (Симанский). Его духовный наставник митрополит Арсений (Стадницкий) в 20-е годы и в начале 30-х годов пребывает в среднеазиатской ссылке. В 1932 году в связи с назначением митрополита Арсения на Ташкентскую кафедру архиепископа Алексия (Симанского) с возведением в сан митрополита Старорусского, а затем уже Новгородского назначают на Новгородскую кафедру, на которой он пребывает, впрочем, недолго.

5 октября 1933 года митрополит Сергий, рассматривающий митрополита Алексия как одного из довольно еще молодых по возрасту, активных и в то же время готовых беспрекословно исполнять его указания архиереев, назначает его на Ленинградскую кафедру в место отправленного на покой митрополита Серафима (Чичагова).

Итак, ему 56 лет, и он уже Ленинградский митрополит и по существу второй человек после заместителя Патриаршего Местоблюстителя в нашей церковной иерархии. То есть по статусу своему он уже обходит своего учителя Арсения Стадницкого. Надо представить себе его состояние в качестве Ленинградского митрополита. Действительно, кафедра, которая во времена не только его юности, а во времена уже его епископского служения воспринималась как первенствующая кафедра Русской Церкви. И вот теперь все здесь не так. Храмов ничтожно мало, тем более, что часть их в руках обновленцев. Сам он изгнан из покоев Новодевичьего монастыря и проживает с 1937 года на колокольне Князь-Владимирского собора, а с 1940 года – на хорах Никольского собора. Вот таковы его скромные резиденции, и это было еще весьма отрадно, учитывая ту печальную долю, которая выпадала в это время другим епископам.

Весь его аристократический облик, все его привычки, конечно, контрастируют с этим нелепым титулом – «митрополит Ленинградский». Но он последовательно идет по тому пути, которым ведет Церковь митрополит Сергий (Страгородский). Он безупречно корректен с властями и ничего не предпринимает без указания своего предстоятеля, который к этому времени уже объявил себя, как вы помните, Патриаршим Местоблюстителем.

Конечно, страшные репрессии 1937–38 годов как-то отзываются в его душе, но он не властен ни в чем, даже в том, чтобы выступать в защиту священнослужителей, которые пошли вслед за ним и митрополитом Сергием. В этом и был ужас положения сторонников митрополита Сергия. Те, кто погибал, не идя на компромиссы, погибал с ощущением исполненного долга. А им приходилось погибать с ощущением того, что они согрешили перед Христом, и грех этот уже не вменится им ни в какое оправдание. Впрочем, в качестве своеобразной меры поощрения – или иронической насмешки судьбы – он получает в 1938 году право ношения двух панагий, оставаясь одним из четырех пребывающих на свободе и исполняющих свое епископское служение иерархов Русской Церкви – тех, кто, собственно, сохранился благодаря политике митрополита Сергия.

Затем – война. Мы с вами уже говорили о том, какую позицию занял митрополит Сергий (Страгородский), буквально, с первых дней войны. Позиция диаметрально противоположна той, которую занял его сподвижник Сергий Воскресенский на оккупированной территории. Одним из самых главных изъянов фильма «Поп» является как раз образ митрополита Сергия (Воскресенского). Упаси вас Бог представлять этого очень яркого иерарха по тому персонажу, которого вы увидели на экране в этом фильме.

Что же касается Алексия Симанского, то он остается в городе, и подобно Сергию Страгородскому, 26 июня 1941 года пишет воззвание «Церковь зовет к защите Родины». То есть, по существу, занимает во всем тождественную митрополиту Сергию (Страгородскому) позицию. Основной период блокады он пребывает в городе, по-прежнему проживая на хорах Никольского собора. Конечно, несет все те тяготы, которые несло духовенство блокадного города. Но опять-таки, человек, уже в эти годы очень закрытый, как он осмыслял для себя испытания, выпавшие на долю нашего города? Трудно сказать.

Конечно, он продолжает верить в митрополита Сергия (Страгородского), верить в то, что тот курс, который он избрал, единственно возможный, единственно правильный. И когда в июле 1943 года его вывозят в Ульяновск, он воспринимает это как признак того, что сейчас, возможно, перед Церковью в стране откроются какие-то новые перспективы. Конечно, он наслышан о том, что происходит за линией фронта. Конечно, он, служа молебны о победе Красной армии в блокадном Ленинграде в одном из шести действующих храмов, уже знает к этому времени об открытии сотен храмов на территории Новгородской, Псковской и в том числе Ленинградской областей, которые входят в его епархию. Знает и о том, что там возносится имя Сергия Воскресенского. Знает и о том, что в этих храмах служатся молебны о победе германской армии. Но продолжает занимать позицию, на которую благословил его Сергий Страгородский.

И вот 1943 год, получение в Ульяновске права предношения креста за богослужением, а затем, по возвращении из Ульяновска в Москву – медали «За оборону Ленинграда». Это был, конечно, нонсенс, когда в условиях войны, еще недавно подлежащие уничтожению православные священнослужители стали получать какие-то государственные награды. Впрочем, он был не одинок. Группа священников нашего города получила всем нам хорошо известную медаль. И это был еще один знак того, что возможны изменения в отношениях государства и Церкви.

Мы с вами говорили подробно о том, как на соборе 1943 года был избран Патриарх Сергий. И, собственно, после того, как он скончался в 1944 году, нетрудно было догадаться, что было потом. Вы помните, я вам рассказывал, как на соборе 1943 года, собранном из небольшого числа архиереев, именно митрополит Алексий (Симанский) заявил о том, что нет никаких оснований проводить процедуру избрания Патриарха, поскольку для всех очевидно, что Патриархом у нас уже многие годы является Патриаший Местоблюститель митрополит Сергий (Старгородский). И все пропели «Аксиос».

Именно он был еще в 1941 году назначен митрополитом Сергием своим преемником; именно он после смерти митрополита Сергия (Страгородского) становится Патриаршим Местоблюстителем. Он вступает в эту должность 15 мая 1944 года и сразу же пишет письмо Сталину, обозначая теперь уже свою позицию в отношении советской власти. Вы помните, что и в разговоре со Сталиным он участвовал достаточно активно, поставил ряд очень важных вопросов. И вот здесь, уже в качестве Патриаршего Местоблюстителя, он пишет свою, если можно так выразиться, первую декларацию к государственной власти, которая призвана показать советскому вождю, кто же такой новый Патриарх:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Нашу Православную Церковь внезапно постигло тяжелое испытание: скончался Патриарх Сергий, восемнадцать лет управлявший Церковью.

Вам хорошо известно, с какой мудростью он нёс это трудное послушание; вам известна и его любовь к Родине, его патриотизм, который воодушевлял его в переживаемую эпоху военных испытаний. А нам, его ближайшим помощникам, близко известно и его чувство самой искренней любви к Вам и преданности Вам, как мудрому, богопоставленному Вождю (это его постоянное выражение – прот.Г.М.) народов нашего великого Союза. Это чувство проявлялось в нем с особой силой после личного его знакомства с Вами, после нашего незабвенного для нас свидания с Вами 4 сентября минувшего года. Не раз приходилось мне слышать от него, с каким теплым чувством он вспоминал об этом свидании и какое высокое, историческое значение он придавал Вашему, ценнейшему для нас, вниманию к церковным нуждам.

С его кончиною Церковь наша осиротела. По завещанию почившего Патриарха мне судил Бог принять а себя должность Патриаршего Местоблюстителя.

В этот ответственнейший для меня момент жизни и служения Церкви я ощущаю потребность выразить Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, и мои личные чувства.

В предстоящей мне деятельности я буду неизменнои неуклонно руководиться теми принципами, которыми отмечена была церковная деятельность почившего Патриарха: следование канонам и установлениям церковным, с одной стороны, и неизменная верность Родине и возглавляемому Вами Правительству нашему, с другой. Действуя в полном единении с Советом по делам Русской Православной Церкви, я вместе с учрежденным Патриархом Священным Синодом буду гарантирован от ошибок и неверных шагов.

Прошу вас, глубокочтимый и дорогой Иосиф Виссарионович, принять эти мои заверения с такою же доверенностью, с какою они от меня исходят, и верить чувствам глубокой к Вам любви и благодарности, какими одушевлены все, отныне мною руководимые, церковные работники».

На первый взгляд, что же это? Просто дань дипломатической вежливости? Не просто. Тут есть и над чем поразмышлять. Хотя первое ощущение, которое овладевает нами, это, конечно, чувство большого разочарования. Нет, на самом деле, те из нас, кто, так сказать, более зрелые, а таковых большинство, давно привыкли, что в обращении к власть предержащим Церковь может говорить только подобного рода языком. Но все-таки надо представить, что думал, что чувствовал он, человек, которому вообще не предполагалось оставаться в живых в советском государстве и обществе, когда он писал подобного рода слова человеку, на руках которого была кровь многих из тех, кого он когда-то действительно любил и уважал.

Но здесь очень интересные слова: «богопоставленный вождь», подчеркивание того, что он в своей деятельности будет следовать тем же принципам, что и почивший Патриарх – «исполнять каноны церковные и хранить неизменную верность Родине и возглавляемому Сталиным правительству». А как это возможно? И, наконец, очень важная деталь – что он будет действовать в полном единении с Советом по делам Русской Православной Церкви, который тогда возглавлял полковник госбезопасности Карпов, и поэтому он «гарантирован от ошибок и неверных шагов».

То есть перед нами четкое, вкрапленное в эти пышные фразы обещание сохранять ту систему жесточайшего диктата государства в Церкви, которая была создана к этому времени при активном участии почившего Патриарха Сергия (Страгородского).

Ну а концовка уже совсем неподобающая для потомственного русского дворянина, когда он говорит о благодарности, которой «одушевлены все, отныне мною руководимые, церковные работники». Вот он, статус нашего духовенства в советской стране: партийные работники, государственные работники, церковные работники. Но это всего лишь штрих; штрих той политики, которую он будет проводить, в которой подчас очень трудно угадать его личность, личность живого человека.

Когда мы читаем письма священномученика митрополита Кирилла (Смирнова) или, скажем, митрополита Иосифа (Петровых), мы ощущаем этих людей. Но здесь, конечно же, перед нами какой-то совершенно закрытый иерарх – конечно, много переживший, много передумавший, но уже научившийся говорить так, как от него ожидает та самая богоборческая власть.

Конечно, он становится Патриархом, одновременно получая следующую правительственную награду в 1945 году – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Это была награда посолидней медали «За оборону Ленинграда». Доблестный труд в Великой Отечественной войне. Конечно, речь идет, прежде всего, даже не о сборах средств – а надо сказать, что не один десяток миллионов рублей собирался в блокадном Ленинграде умиравшими от голода верующими. Но именно четкая политическая позиция, озвученная в многочисленных воззваниях и обращениях периода войны давала властям основание видеть в этом доблестный труд в Великой Отечественной войне. Надо сказать, что советскими наградами он будет в изобилии украшен.

И что интересно, забегая вперед, чтобы закончить вопрос о его награждении: он, с детских лет знавший в России ордена святой Анны, святого Владимира, святого Андрея Первозванного (Андрея Первозванного и Александра Невского он так и не получил в своей жизни, а Анну и Владимира имел, и не один); и вот здесь он будет украшен четырьмя орденами Трудового Красного знамени. Сначала в 1946 году, и это очень интересно. Это период, когда Сталин проводил курс на поддержание Церкви и использование Церкви. Затем, обратим на это внимание, 8 ноября 1952 года – а 1952 год это период новых гонений на Церковь в последние годы жизни Сталина. Но что интересно – дата 8 ноября. Почему так? Если мы вспомним дату его рождения, 27 октября 1878 года по старому стилю, то мы увидим, что речь шла о дне рождения. Третий орден Красного знамени он получает 8 ноября 1962 года, в период хрущевских гонений – и опять-таки в годовщину своего рождения, что очень характерно. В 1952 году ему исполнилось 75 лет, в 1962 году, соответственно, 85 лет. А четвертый орден Трудового Красного знамени он получит 6 ноября 1967 года, в связи с пятидесятилетием Великой Октябрьской социалистической революции, которую он, конечно, можно сказать, «чаял» со своих детских лет.

И вот что здесь поражает? Ведь эти ордена он получает в такие разные периоды существования Церкви: два в период гонений, два в период некоторого послабления в религиозной политике властей. Но это еще впереди, а тогда в 1946 году он, наверное, не без удивления примерял к своей дворянской груди орден Трудового Красного знамени, ибо, согласно советской конституции 1936 года, духовенство считалось нетрудовым элементом.

А что же было дальше? А дальнейших событиях мы поговорим уже в следующий раз.

Дальше говорить о деятельности Патриарха Алексия очень сложно, потому что, говоря о его деятельности как Патриарха, нужно, конечно же, говорить о его деятельности как Предстоятеля Церкви.

Действительно, на второй встрече со Сталиным, уже в качестве Патриарха, весной 1945 года, он был удивлен тем, что Сталин поставил перед Русской Православной Церковью очень важные внешнеполитические задачи. После того, как Советская армия заняла территорию Западной Украины, где действовала униатская церковь, и после отказа пятерых попавших в руки советских властей униатских архиереев перейти в Московскую Патриархию, за что все они были отправлены в лагеря, был организован силами духовенства, вернее, той его малой части, которая пошла на сотрудничество с советскими властями, церковный Собор во Львове в марте 1946 года. Этот собор состоял лишь из священников, и этот собор объявил о ликвидации униатской церкви и о переходе всего духовенства, которое участвовало в соборе в юрисдикцию Московской Патриархии. Те, кто отказался участвовать в этом соборе, были арестованы и отправлены в лагеря. Так была ликвидирована Униатская Церковь на Украине, и более трех тысяч униатских приходов было передано Московской Патриархии.

Конечно, достаточно мудрый церковный политик, Патриарх Алексий не мог не понимать, что это своеобразного рода «данайский дар». Уния существовала на этой территории более 350 лет, и ликвидировать её таким вот образом, да еще в условиях, когда местное население вело партизанскую войну против советских властей, было, конечно, совершенно недопустимо – ни с моральной, ни с канонической точки зрения. То есть вернуться в Московскую Патриархию могли епископы со своим духовенством, а возвращение священников означало лишь их личный переход в Московскую Патриархию.

Но точно так же Патриарх Алексий понимал и то обстоятельство, что если он не согласится принять эти приходы в свою юрисдикцию, то более трех тысяч приходов будет просто закрыто, а он будет наказан за неповиновение властям, и последуют какие-то репрессивные меры в отношении остальной части Церкви в Советском Союзе. Возражать было невозможно, и он пошел на этот, очень тяжелый, компромисс, который отзывается по сей день в церковной жизни Украины.

Другим очень важным вопросом, который был поставлен перед Патриархом Алексием, был вопрос о судьбе православных Церквей на территории, которую заняла Красная армия в Восточной Европе. Ему пришлось потратить немало усилий на то, чтобы убедить Румынского Патриарха Никодима, Сербского Патриарха Гавриила не препятствовать установлению коммунистических режимов в этих странах. Та же самая работа была проделана и по отношению к Болгарской Церкви. И здесь, конечно же, власти всячески поддерживали Патриарха Алексия и направлявшихся им эмиссаров – митрополита Николая (Ярушевича), митрополита Григория (Чукова), которые вели переговоры с представителями православных Церквей. Нужно было постараться гарантировать устанавливающийся в этих странах коммунистический режим от какого бы то ни было сопротивления со стороны Церкви. И это было сделано. Тем более, что убедить их было не сложно. Можно было сказать: посмотрите, что сделали с нами, и с каким трудом нам удалось сохранить церковную жизнь – не повторяйте наших ошибок.

И эта миссия была проведена достаточно благополучно. Я не знаю – к мудрости ли, к чести ли, к бесчестью ли православных Церквей Болгарии, Румынии, Югославии, но они не попытались поднять народы этих стран на сопротивление богоборческому коммунистическому режиму. Хотя, в особенности в Сербии, да и в Румынии тоже, репрессии на духовенство сыпались в огромном количестве.

Но куда более перспективная задача была поставлена перед Патриархом Алексием на Ближнем Востоке. Ситуация была там такова, что Ближний Восток, на котором ослабло влияние англичан в то время, оказался в некотором политическом вакууме. Советская дипломатия хотела туда всячески проникнуть. В результате уже в мае-июне 1945 года Патриарх Алексий вместе с митрополитом Николаем (Ярушевичем) и протопресвитером Николаем Колчицким направился в паломническую поездку на Ближний Восток. Такая трогательная забота Сталина: сразу же после войны отправить Патриарха на Святую землю – конечно же, для того, чтобы навести контакты с представителями христианских общин, довольно влиятельных в этих странах. Хотя речь шла по преимуществу не о восточных Патриархатах, а о восточных Церквях – например, Армяно-григорианской и Коптской.

Начинаются попытки вовлечь восточные Патриархаты, прежде всего, Антиохийский, Иерусалимский, Александрийский и вот эти дохалкидонитские Церкви в фарватер советской внешней политики. Для этого выдвигается задача – причем не кем-нибудь, а к тому времени уже генерал-майором госбезопасности Карповым, председателем Совета по делам Русской Православной Церкви, о созыве Всеправославного Собора в Москве. Подготовительная комиссия начинает свою работу в январе 1947 года с тем, чтобы в 1948 году созвать в Москве в связи с отмечаемым 400-летием автокефалии Русской Православной Церкви Всеправославный Собор. Казалось бы, чем объяснить такую трогательную заботу советских властей о созыве Собора, да еще и Всеправославного? Речь, конечно же, шла о том, чтобы использовать этот Собор для того, чтобы принять на нем от имени всех православных Церквей – а надо сказать, что Карпов считал вполне возможным включить в число участников собора и дохалкидонитские Церкви, хотя они не являются православными (сиро-халдейская, армяно-григорианская). Я не могу не процитировать вам документ – доклад генерала-майора госбезопасности Карпова, председателя Совета по делам Русской Православной Церкви, в ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Одна только цитата:

«Разрешенное еще ранее правительством намеченное Патриархом Алексием на сентябрь 1947 года Предсоборное совещание в Москве глав или представителей всех автокефальных православных церквей преследует в качестве основной цели подготовку созыва в 1948 году не собиравшегося уже несколько веков Вселенского Собора (всемирного съезда) для решения вопроса о присвоении Московской Патриархии титула Вселенской».

Не говоря уже о том, что советские власти планировали принять на этом соборе чисто политические декларации, они рассчитывали представить этот самый Всеправославный Собор как Восьмой Вселенский Собор. Тут Карпову приходится объяснять богословски малограмотным членам ЦК, что Вселенский Собор – это всемирный съезд православных. От этого, действительно, уже отдает некоей зловещей апокалиптикой в духе «Повести об антихристе» Владимира Соловьева.

Надо сказать, что это начинание Сталина в полной мере не удалось. Не все православные Церкви прислали своих представителей на этот Собор. Часть участников Собора нарочито участвовали лишь в торжественных мероприятиях, в богослужениях – но не подписывали никаких политических деклараций. В основном этим занимались представители Церквей стран, уже вошедших в так называемый «социалистический лагерь». Как вы сами понимаете, в лагере особенно не повыбираешь линию поведения.

Сталин остался недоволен подобного рода итогами, хотя кое-чего добиться удалось. В частности, удалось не допустить вступления Русской Православной Церкви во Всемирный Совет Церквей – отнюдь не из-за боязни Сталина потерять чистоту Православия в экуменическом движении, а из-за того, что не удалось получить ожидавшееся количество мест во Всемирном Совете Церквей для Русской Православной Церкви.

Но то, что партийное руководство готово было сделать Патриарха Алексия (Симанского) Вселенским Патриархом, дабы более успешно проводить ту политику, которую они ему предпочли бы навязать, говорило, конечно, о том, насколько уже в это время Сталин воспринимал Предстоятеля Русской Церкви как совершенно предсказуемого, послушного ему церковного иерарха.

Конечно, все это было довольно грустно – все эти компромиссы, связанные с церковной внешнеполитической деятельностью. Конечно, это создавало весьма двусмысленный образ Русской Православной Церкви во всем мире. Патриарх Алексий шел на эти уступки вполне осознанно, продолжая политику своего предшественника и будучи убежденным в том, что без этих уступок не удастся сохранить то немногое, что удалось отстоять в это время.

Надо сказать, что положение Русской Православной Церкви в это время было очень тяжелым. Да, с одной стороны, на июнь 1945 года было открыто 10 243 храма – я хочу подчеркнуть, что процесс открытия храмов продолжался и в 1945–47 годах, и было открыто еще тысячи храмов. Более трех тысяч храмов было передано властями от униатской церкви. Итого число храмов в 1948 году перевалило за 14 000. Правда, нужно подчеркнуть, что собственно советскими властями было открыто не более двух тысяч храмов. Все остальные храмы либо не закрывались никогда, либо были открыты во время оккупации.

Храмов, конечно, было немного, и они были расположены очень неравномерно – в основном, на той части страны, которая была оккупирована. Но еще хуже было положение с духовенством. Надо сказать, что только четверть духовенства была у нас моложе пятидесяти лет. Зато старше шестидесяти лет было почти 45% священнослужителей.

Открывшиеся в это время духовные школы в Москве, в Ленинграде не могли компенсировать недостаток духовенства. Поэтому очень легко можно было потерять даже тот баланс, который сложился после войны в отношении храмов и в отношении духовенства. Нужно было всячески подчеркивать свою нужность властям, свою полезность властям где бы то ни было – пусть и на международной арене, чтобы сохранить то, что, казалось, таким чудом было сохранено в военный и послевоенный период.

Духовенства у нас было немного – 9 254 приходских священнослужителя. Среди 61 одного архиерея 17 прошли репрессии довоенного периода времени и были люди не всегда такие уж крепкие, многие из них были просто сломлены этими репрессиями. Поэтому, конечно, приходилось делать все возможное, чтобы доказать властям свою нужность.

Но то, что происходило во внешней политике, Сталина уже не устраивало. Наша Церковь выполнила свою миссию по нейтрализации сопротивления православных церквей в странах Восточной Европы; не смогла взять под свой жесткий контроль политику всех православных церквей на пресловутом Всеправославном совещании в Москве в 1948 году. Ну а на Ближнем Востоке в это время советский режим решил делать ставку не столько на христианское население, сколько на создание государства Израиль. Впрочем, здесь Сталин скоро обманется. Созданный при активной поддержке Советского Союза Израиль очень скоро примет прозападную ориентацию, и Сталину срочно придется искать себе союзника – теперь уже не среди христиан и не среди иудеев, а среди арабских мусульманских националистов. И Церковь в данном случае будет совершенно не нужна.

А внутри страны терпеть Церковь просто так казалось уже излишним. И вот в сентябре 1948 года выходит Постановление ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной пропаганды», инициированное молодым, но очень ревностным в своих идеологических устремлениях Михаилом Андреевичем Сусловым. Вы все помните этого «серого кардинала» брежневского времени? Когда мы вспоминаем портреты членов Политбюро, вот этот худощавый, аскетичный, похожий, действительно, то ли на подвижника, то ли на беса, Суслов казался хотя каким-то человеком идей. Ведь никаких идей не было на лицах Брежнева, Подгорного, даже Косыгина. А тут что-то такое в нем присутствовало. Отвлекаясь немножко от нашего повествования, не могу не заметить следующее: действительно, этот человек станет идеологом партии еще при Хрущеве, затем приняв участие в его свержении. И будет все последующее время самым непримиримым, самым догматически настроенным деятелем брежневского Политбюро. Пребывая среди людей, у которых идей уже не было никаких по определению, кроме желания поохотиться, посмотреть фильм «Челюсти» и просто выпить и закусить, он будет периодически напоминать о необходимости вести идейную борьбу. И здесь не могу не привести рассказ митрополита Ювеналия, всем вам хорошо известного, который с никодимовских времен участвовал в работе Синода как постоянный член. В брежневское время постоянных представителей Синода приглашали на кремлевские банкеты: годовщина Октябрьской революции, Первое мая; приглашали наряду с крупными функционерами и представителями всего советского народа – знатными доярками, председателями колхозов-миллионеров и так далее. Выходили члены Политбюро, приветствовали их за общим столом, потом уходили в свой отдельный кабинет. Представители общественности услаждались дефицитными продуктами, которые, впрочем, для них в дефиците не были и вне кремлевских стен. А затем там существовала очень четкая система приглашений в отдельный кабинет, где пребывали члены Политбюро, отдельных групп гостей. И в ряду последних групп оказывались как раз члены Синода – Патриарх, митрополит Ленинградский, митрополит Крутицкий и Коломенский, митрополит Киевский и другие. И вот митрополит Ювеналий вспоминает, как они ходили в этот самый кабинет, где стол был иного уровня, и градус возбужденности участников застолья был другого уровня. Все, в общем, к ним шли довольно радушно. Леонид Ильич Брежнев, конечно, не лишал себя удовольствия лобызаться, как он лобызался со всеми, в том числе и с бородатыми архиереями. И только Суслов административно уходил в угол, даже никак не демонстрируя свое отношение к ним, не подавая никому руки, и нарочито стоял с каменным видом, пока они, наконец, не уходили из этого самого кабинета.

Суслов был несчастный человек, у него был жесточайший диабет, и он был на страшной диете – отсюда, может быть, вид постника. Поэтому ни выпить, ни закусить он не мог, с отличие от Брежнева – а значит, и возлюбить православных архипастырей, хотя бы на время. А тогда еще молодой человек, он выпускает это постановление, в котором, если убрать всю эту пропагандистскую галиматью, говорится, в частности: «Некоторые члены партии из факта победы социализма и господства социалистической идеологии в нашей стране сделали ошибочный вывод, что теперь можно не вести антирелигиозную пропаганду, и что религия будет отмирать сама собой. Нельзя успешно решать задачу коммунистического воспитания трудящихся, не ведя борьбы против религиозной идеологии. Задача преодоления религиозных предрассудков имеет в переходный период от социализма к коммунизму важное значение». Казалось бы, привычная нам с детства белиберда, за которой, на самом деле, партийные работники прочитывали вполне конкретные указания.

И уже осенью 1948 года начинается новая волна арестов среди духовенства, продолжающаяся до 1953 года. Причем арестовывают всех. Например, митрополит Нестор (Анисимов). Его арестовали даже раньше, в июле 1948 года. Он принадлежал к той части епископата русской эмиграции, которая пребывала в Манчжурии, в Зарубежной Церкви и которая почти вся, за исключением только лишь Иоанна Шанхайского (Максимовича) перешла в юрисдикцию Московской Патриархии. В аэропорту, когда он собирался лететь в Советский Союз, его арестовали сотрудники китайской госбезопасности, передали в самолете сотрудникам советской госбезопасности, и он прилетел уже как арестованный.

Я неслучайно упомянул этих лиц в связи друг с другом. Посещавший с докладами председателя Совета по делам Русской Православной Церкви Карпова, приглашавший его к себе в покои, Алексий (Симанский) пребывал как бы в ряду советской элиты, украшенный пока еще одним орденом Трудового Красного знамени и двумя медалями. А Нестор (Анисимов), сразу же отправленный в тюрьму, прошел через тяжелое следствие, на котором, увы, давал признательные показания, на основе которых арестовывали некоторых священников – почему он и не может быть канонизован, несмотря на свою долгую праведную жизнь. А потом оказался в мордовском лагере. И вот, когда его с группой заключенных Мордовского лагеря отправили на работы в Арзамас-16, в город Саров, где тогда активно строился атомный центр, он в один из утренних подъемов – а он всегда очень тяжело переносил нецензурную брань – поднимаясь под окрики охранников, под соответствующий бранный комментарий самих заключенных, шел уныло на очередную работу, и тогда он вдруг вспомнил, как юным выпускником Казанской духовной академии приехал в Саров к Паше Саровской за научением, и она обругала его бранными словами, которые привели его просто в ужас. И потом сказала: «придет время, и ты здесь услышишь эти же бранные слова». И вот, попав уже арестованным архиереем среди зеков, уже не в Саров, а в Арзамас-16, он вспомнил это предсказание.

Тогда же в сентябре 1948 года был арестован архиепископ Мануил (Лемешевский), уже проведший почти двадцать лет в лагерях, уже с конца 20-х годов сотрудничавший как секретный сотрудник с органами ГПУ-НКВД. Даже он не избежал нового ареста, который, конечно, вызвал у него панический ужас. Оба эти иерарха получили по десять лет. Был арестован, например, инспектор Московской Духовной академии архимандрит Вениамин (Милов). Вы, наверное, помните экранизацию романа «В круге первом»? Помните, Сталин говорит с Абакумовым о раскрытии всякого рода шпионов и вредителей, и Авакумов говорит, что и в Московской Духовной академии удалось разоблачить врагов. И здесь имеется в виду вполне конкретное лицо – инспектор Духовной академии. И реакция Сталина очень характерная: «И там?! Ну ладно в генеральном штабе! Но в Духовной академии, там-то откуда могут быть враги, после того, что мы провели такой выдающийся отбор?» Это ведь очень зловеще звучит с точки зрения того, за кого же нас почитал Сталин в то время.

Репрессии начинаются. Начинается закрытие храмов в 1948 году. Положение становится очень тяжелым. Кажется, что возвращаются прежние времена, и все те уступки, которые стоили таких больших усилий, конечно же, и самому Патриарху Алексию, вновь обесценивались. Но надо что-то предпринимать. Остается еще международная деятельность. В августе 1948 года собирается первая Всесоюзная конференция сторонников мира с участием духовенства. И они теперь неизменно становятся членами Комитета защиты мира. Вы сами помните про сборы в Фонд мира, хотя, что это такое – никто никогда не задумывался: как эти деньги могли укрепить мир и кого на самом деле они укрепляли? В апреле 1949 года митрополит Николай (Ярушевич) в Париже участвует в создании Всемирного Совета мира – просоветской организации, которая призвана была доказывать всему миру, что за мир борется только Советский Союз. Да, это был тот аспект внешнеполитической деятельности, который еще как будто представлял интерес для власти, и надо было пытаться об этом не забывать.

Но что можно было предпринять внутри страны? Практически ничего, а только констатировать, как из месяца в месяц храмов становится все меньше и меньше, и все большее число духовенства подвергается репрессиям.

Но вот наступил день 21 декабря 1949 года, когда Сталину исполнилось семьдесят лет. И Церковь, конечно же, должна была отреагировать на это событие. Был составлен приветственный адрес, подписанный, впрочем, не только лишь Патриархом Алексием Первым, но всеми русскими епископами, среди которых были и исповедники, и даже, например, святой, ныне канонизованный, архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Вот что в условиях новых гонений на Церковь, начавшихся с 1948 года, в конце 1949 года писали Сталину все наши епископы:

«Вождю народов СССР, генералиссимусу Иосифу Виссарионовичу Сталину в день семидесятилетия со дня рождения.

В день Вашего семидесятилетия, когда всенародное чувство любви и благодарности к Вам – Вождю, Учителю и Другу трудящихся – достигло особой силы и подъёма, мы, церковные люди, ощущаем нравственную потребность присоединить свой голос к мощному хору поздравлений и выразить Вам те мысли и пожелания, которые составляют особенно драгоценную часть нашего духовного достояния.

Как граждане великой Советской страны и верные чада своего народа, мы прежде всего глубоко чтим подвиг Вашей многоплодной жизни, без остатка отданной борьбе за свободу и счастье людей, и усматриваем в этом подвиге исключительную силу и самоотверженность Вашего духа. Нам особенно дорого то, что в деяниях Ваших, направленных к осуществлению общего блага и справедливости, весь мир видит торжество нравственных начал в противовес злобе, жестокости и угнетению, господствующим в отживающей системе общественных отношений.

Так, торжество справедливости раскрывается для нас в Вашем мудром и твёрдом руководстве благодетельными преобразованиями внутри страны, а стремление к общему благу одушевляет дальновидную внешнюю политику нашего Государства, направленную к установлению длительного и прочного мира между народами. Ощущая на каждом шагу Ваши благородные усилия, направленные к тому, чтобы сделать жизнь людей мирной и счастливой, мы видим в Вашем лице не только великого государственного человека и Вождя, направляющего жизнь народов в новое русло истории, но и отечески заботливого попечителя всех сторон нашего человеческого существования со всеми его разнообразными нуждами. Близость последних Вашему сердцу сделало Ваше имя близким и дорогим всем простым людям на свете, всему передовому человечеству.

Как и все вообще интересы трудящихся, близки Вам и нужды верующих русских людей, составляющих Русскую Православную Церковь. Свидетельствуя о Вашем отношении к этим нуждам, мы прежде всего с чувством глубокого удовлетворения воздаём должное правам и обязанностям граждан Советского Государства, закреплённым Сталинской Конституцией. В ряду этих прав нам, церковным людям, особенно дорога ничем не стесняемая свобода и возможность исповедовать свою православную веру, как и полное гражданское равноправие нашего православного духовенства. Благодаря Сталинской Конституции церковные люди нашей страны могут не только свободно осуществлять свои церковные идеалы, но и принимать участие в общественной и государственной жизни.

Дальнейшие шаги нашей Церкви, направляемые к укреплению своего внутреннего строя, встречают с Вашей стороны такое же неизменное сочувствие. После кончины Патриарха Сергия, так верно определившего направление церковной жизни, Ваше внимание к нуждам Русской Православной Церкви сказалось в широком содействии созыву Поместного Собора 1945 года, на который были приглашены восточные патриархи и представители других Православных Церквей.

С чувством глубокой признательности должны мы вспомнить и о Вашем содействии историческому путешествию представителей русского православного духовенства во главе с Патриархом в Святую Землю, как и поездкам многих патриарших делегаций за границу с целью укрепления связей Русской Церкви с православным миром зарубежных стран. Благодаря этим путешествиям и связям, наша Церковь не только укрепила общение с другими Православными Церквами, но и собрала под своё крыло многих своих чад, рассеянных по всему миру.

Навсегда останется памятным и Ваше внимание к патриотической деятельности православного духовенства и верующих во время Великой Отечественной войны, когда решались судьбы нашего Отечества. В то трудное время на всякую жертву Церкви, приносимую на алтарь победы, Вы отвечали отеческой благодарностью, запечатлённой Вашими многочисленными телеграммами на имя Патриарха, епархиальных архиереев, настоятелей храмов и верующих.

И теперь, ощущая на каждом шагу своей церковной и гражданской жизни благие результаты Вашего мудрого государственного руководства, мы не можем таить своих чувств и от лица Русской Православной Церкви приносим Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, в день Вашего семидесятилетия, глубокую признательность и, горячо приветствуя Вас с этим знаменательным для всех нас, любящих Вас, днём, молимся об укреплении Ваших сил и шлём Вам молитвенное пожелание многих лет жизни на радость и счастье нашей великой Родины, благословляя Ваш подвиг служения ей и сами вдохновляясь этим подвигом Вашим».

Вы скажете: а что здесь такого? Так и должно быть! А разве бывает иначе? Вы знаете, бывает иначе, и должно быть иначе – если речь идет о Церкви. Можем ли мы представить подобного рода поздравительные адреса, направленные римским императорам-гонителям Церкви? Естественно, нет. В «Журнале Московской Патриархии», который, действительно, с трудом доставался очень многими, мы ведь практически ничего не встречали о том, что в действительности происходило в нашей Церкви, в нашей жизни, а только вот подобного рода официальные реляции, и возникало ощущение пребывания в каких-то разных мирах нашей церковной иерархии и простых православных христиан и священнослужителей.

Но что было делать, если гонений начались вновь, и нужно было попытаться эти гонения каким-то образом самортизировать? Если уже митрополит Сергий, наставник Патриарха Алексия, пошел этим путем? Надо сказать, что в мае 1952 года власти разрешили несколько обнадежившее Церковь начинание. Было разрешено в Троице-Сергиевой лавре собрать представителей всех церквей и религиозных объединений СССР, опять-таки, в защиту мира. Зрелище было, конечно, поразительное. За семь лет до этого переданная Русской Православной Церкви часть Троице-Сергиевой лавры (потому что музей продолжал там находиться) превратившаяся все-таки худо-бедно с монастырь, в академию и семинарию, приняла, так сказать, в свое лоно и мусульманских мулл, и иудейских раввинов, и буддистских лам. И никому даже в голову не приходило возмущаться таким безоглядным экуменизмом. И все они собрались не столько для того, чтобы защищать мир во всем мире, а чтобы попытаться каким-то образом сохранить свое существование в стране, где так вольно дышали все, в том числе и верующие. Это, конечно, было великим унижением лавры – не потому, что туда пришли какие-то иноверцы, а потому что всех под сводами лавры собрало это ощущение эфемерности тех прав, которыми они обладали.

Мероприятие провели, мир защитили, помолились все своим богам о мире…

В ноябре 1952 года Патриарх Алексий вновь получил орден Трудового Красного знамени. В его очень лаконичном, очень сдержанном дневнике мы находим в это время некоторые записи, очень характерные, которые дают нам возможность хотя бы отчасти представить по существу изуродованный внутренний мир этого человека. Он, в частности, пишет: «Установил новые книжные шкафы. Долго не мог решить, как поставить на полках собрания сочинений товарища Сталина, чтобы оно было для меня легко доступно». Предположить, что этот, куда более образованный и развитой, чем Иосиф Виссарионович, человек читал постоянно его сочинения, трудно.

Что же означает эта запись? А она означает отчет тем людям, которые будут читать его дневник. Ведь его пребывание в золотой клетке советского Патриарха, конечно, не делало его человеком, лишенном чувства реальности. Более того, если бы он был лишен чувства реальности, то в этой клетке он бы не остался. Он очень хорошо понимал, в каком мире он живет. Прекрасно отдавал себе отчет в том, что выпадает на долю простых священнослужителей и мирян в это время. И, конечно же, не просто утешался тем, что жил в мире привычных для него атрибутов той барской жизни, которая была ему дорога не сама по себе. Он на самом деле был человеком большого личного благочестия: и молился, как полагается, и постился, как полагается. Да, у него были определенного рода слабости – действительно, одиночество монахов вне монастыря достаточно сложно переносится некоторыми из них. Но в целом это был человек, который, конечно же, мечтал быть в Церкви, жил только Церковью, и теперь оказался в ситуации, когда ему нужно было эту Церковь сохранять – как думал он, благодаря митрополиту Сергию забывая, что Церковь-то сохраняется Христом. И вот это ощущение постоянного недреманного ока кесаря – того самого кесаря, бдительность которого невозможно было усыпить никакими приветственными адресами, никакими активными внешнеполитическими мероприятиями.

Тем более, что внутрицерковная жизнь в это время развивалась по-прежнему в том самом русле, которое было обозначено предшествующей политикой митрополита Сергия (Страгородского). Теперь уже не только епископы, но и священники получали возможность постоянного служения, лишь предварительно получив регистрацию у уполномоченного Совета по делам религий. И Патриарх Алексий прекрасно отдавал себе отчет в том, что число людей среди духовенства, служащих не столько Богу, сколько кесарю, растет. А это предопределяет весь дальнейший характер церковной жизни. Мера жестокости репрессий властей в начале 50-х годов была еще неведома. Да, расстрельных приговоров не выносили, но десятилетние сроки заключения щедро раздавали арестовывавшимся священнослужителям. А ведь он прекрасно знал по опыту 30-х годов, что десятилетний срок может оказаться бессрочным сроком. И многие с надеждой продолжали взирать на него, такого уверенного, такого убедительного в своем, действительно, подлинно аристократическом облике церковного иерарха. Как говорили некоторые современники, он даже возгласы на богослужениях произносил с гвардейским офицерским прононсом – так говорят люди, с детства владеющие французским языком. Но все эти атрибуты прошлой, бесконечно для него дорогой, но, конечно же, утраченной жизни, не могли скрыть главного: Патриарх Алексий ничего не мог поделать в ситуации, когда на короткое время ставший лучшим другом авиаторов и церковником Иосиф Виссарионович Сталин вновь стал лучшим другом работников МГБ и кого-нибудь еще из тех, кто гнал Церковь.

Ситуация могла разрешиться только одним образом: смертью Сталина. И о чем молился Патриарх Алексий в это время – трудно сказать. Трудно мне предположить, что искренне он мог молиться в это время о том, о чем писалось в адресе – о даровании многих лет жизни человеку, вновь уничтожавшему Русскую Православную Церковь, которой митрополит, а теперь уже Патриарх Алексий, посвятил всю свою жизнь.

А о дальнейших событиях мы поговорим уже в следующий раз.

Мы уже с вами говорили о том, что начавшиеся в начале 1948 года новые гонения на Церковь, сопровождавшиеся и закрытием храмов, и репрессиями по отношению к духовенству, предполагали от Церкви прежние действия.

Церковь пыталась доказать свою полезность коммунистическому государству международной деятельностью и, конечно же, подчеркивала где только возможно свою безусловную лояльность. И вот отсюда это двусмысленное ощущение жизни, которое, конечно же, испытывал и Патриарх Алексий (Симанский). Он, действительно являвшийся очевидцем, а иногда и становившийся жертвой, если вспомнить его трехлетнюю ссылку, религиозной политики коммунистического режима, теперь оказывался в этом двусмысленном положении. Сталин вновь вернулся к политике подавления Церкви, а Патриарх Алексий в ноябре 1952 года получил свой второй орден Трудового Красного знамени, не будучи в состоянии никакими трудами остановить подавление церковной жизни в стране.

Давайте попробуем погрузиться в атмосферу 1952 года. Я предоставляю слово митрополиту Николаю (Ярушевичу), второму из остававшихся в живых архиереев, который прошел вместе с Патриархом Алексием (Симанским) весь страшный путь, по которому шла Московская Патриархия, начиная с 20-х годов.

Я уже говорил с вами о том, что это были люди, в чем-то очень отличавшиеся друг от друга. У них были довольно сложные между собой отношения. Но испивший чашу многочисленных компромиссов митрополит Николай оставлял за собой некое право быть архипастырем в своих проповедях. Проповеди его, действительно, были в некотором смысле выдающимися. Патриарх Алексий Первый не обладал таким риторическим даром. Хотя, как отмечали некоторые современники, чем больше им приходилось слышать проповедей митрополита Николая, тем больше их поражало в них, наряду с такой риторической завершенностью, совершенством, духовная бессодержательность. Трудно было понять, о чем эта проповедь по существу. И, наверное, это была своеобразная расплата выдающегося проповедника за то, что ему приходилось говорить и писать – да, надо думать, в попытке сохранить церковную жизнь – многие годы.

Итак, статья митрополита Николая (Ярушевича), которая прозвучит особенно актуально сейчас – «Голос свидетеля» в «Литературной газете» за 6 марта 1952 года. Действительно, репрессии все нарастают. Сталин проводит репрессии не только по отношению к Церкви, он проводит репрессии в целом в стране, готовится полная ротация коммунистических кадров, что, собственно, и побудило спасавших свои жизни членов Политбюро избавиться от Сталина. Как вы, наверное, знаете, историки до сих пор спорят, каковы же были подлинные обстоятельства смерти Сталина, было ли это убийство, была ли это естественная смерть. А была ли это – и, скорее всего, эта точка зрения справедлива, смерть от неоказания помощи, потому что целые сутки Сталин был лишен возможности получать медицинскую помощь. И это была позиция членов Политбюро, таким образом спасавших свои жизни.

Вот такая была атмосфера в стране, в которой Церковь находилась, увы, на переднем краю всех треволнений и всех потрясений. И вот в это время появляется «Литературная газета», в которой – статья митрополита Николая (Ярушевича) «Голос свидетеля». Он как член Комиссии по расследованию немецко-фашистских преступлений – даже злодеяний, как она называлась, делится своими впечатлениями о том, какой клевете подвергается его Родина на Западе в связи с тем, что вновь начинают говорить о Катынском деле.

«Правящие круги США, в своем безудержном стремлении клеветать на мою Родину, выступили с новой чудовищной провокацией. Своей акцией по поводу так называемого «Катынского дела» они хотят – как это правильно понял весь наш народ – реабилитировать гитлеровских преступников, организовавших убийство в Катыни тысяч польских офицеров и солдат.

Катынское злодеяние – одно из самых подлых, самых омерзительных преступлений, совершенных немецко-фашистскими изуверами в их походе против человечества, рожденном бредовыми мечтаниями о господстве над земным шаром. На вечные времена вошло это злодеяние в историю, как бессмертный обвинительный акт против тех, кто поведение свое строил на лжи, ненависти, высокомерии, расчетливом, «научно обоснованном» человекоистреблении. И грозные страницы этого акта не смыть никакими химическими реактивами, не выбить никакими атомными взрывами, не выжечь никаким металлом, даже золотом.

Поистине, в том черном мире, где жизнь построена на лжи, насилии, обмане, корысти, где для достижения любой цели разрешены все средства, злобная ненависть к странам, люди которых начали жить по правде, перешла уже все границы разума. Ненависть омрачает разум! Провокаторам не удастся опорочить великую миролюбивую державу, мою Родину, знаменосца мира во всем мире! Правда сильнее лжи!»

Мы с вами не так давно имели возможность поразмышлять об этой истории. Можно предполагать, конечно, что митрополит Николай (Ярушевич) действительно считал, что подписывая акты Государственной Комиссии, не идет против правды. Но трудно в это поверить.

Но даже если это было так, как это все рассматривается с точки зрения вечности? А ведь любой архиерей должен каждое свое слово соизмерять с высшим смыслом, с высшей истиной.

Нам понятно, что эти слова – правильные с точки зрения господствовавшей идеологии – произносит человек, которого, если не в прямом, то в переносном смысле, взяли за горло. Он пытается спасти – не себя даже, а ту Церковь, ради которой он уже столько раз шел на компромисс. Но это ли средство спасения?

И тогда же, в разгар войны в Корее – вы помните, что была попытка захватить Южную Корею с помощью китайской армии, она была предпринята при благословении Сталина Ким Ер Сеном, северо-корейским диктатором. Но ООНовские войска не дали захватить Южную Корею, поэтому сейчас и существует две Кореи, очень непохожие одну на другую. Но и до Кореи митрополиту Николаю было дело в это время. Хочу подчеркнуть, что он как глава Отдела внешних церковных сношений, был главным ответственным за церковную дипломатию, ему поручались наиболее важные выступления в этом отношении. Патриарх Алексий по этому поводу мог хранить молчание. А митрополит Николай писал:

«На вечные времена покрыли себя позором американские агрессоры в Корее! Чудовищные действия, совершаемые ими, вызывают в каждом честном человеке ужас, потрясают сердца и умы! Этим «претендентам на мировое господство» не дали покоя «лавры» Гитлера. Истязать и истреблять всеми способами мирное население Кореи, разрушать памятники культуры и искусства, храмы и жилые дома, варварски пытать и уничтожать военнопленных – все это, оказывается, не насытило утробу подражателей Гитлера и его подручных. Грубо и бесстыдно попирая элементарные нормы международного права и принципы гуманности, морали, справедливости, американские агрессоры, как это мы узнали из заявлений правительств Корейской Народно-Демократической Республики и Китая, выступили с бесчеловечной акцией, начав в Корее и в Северо-Восточном Китае бактериологическую войну, объявленную вне закона международными конвенциями, сбрасывая бациллы чумы, холеры, тифа с самолетов на мирное население Кореи и на позиции доблестной Корейской Народной Армии и китайских народных добровольцев».

Никакой бактериологической войны, естественно, не было. Американские войска были основным контингентом войск ООН, там были и другие вооруженные силы. Именно ООН не позволило захватить Южную Корею. И в конце концов преемникам Сталина пришлось пойти на мирные переговоры.

«О вы, мужественные корейские воины, защитники своей родной земли от захватчиков! О вы, мирные корейские женщины, дети, старцы и все вы, братья-корейцы, подвергающиеся сейчас ужасному и отвратительному зверству ваших насильников! Все простые, честные люди во всем мире и все мы – душой с вами, переживая ваши страдания и ваше священное негодование против интервентов! Мы верим, что никакие злодеяния не сломят вашей воли к борьбе за Родину, не поколеблют вашего духа!

Русская Православная Церковь через меня и я лично, как один из её служителей, всецело, вседушно присоединяем свой голос, свое сердце к взволнованному голосу всего нашего народа, голосу протестующей против злодейства совести всего миролюбивого и прогрессивного человечества!»

Это говорилось тогда, когда, если от чего и негодовали по-настоящему митрополит Николай и Патриарх Алексий, так это от того, что творилось здесь по отношению, конечно же, к Русской Православной Церкви. Но возмущаться этим они не могли. Когда погружаешься в атмосферу страны тех лет, становится понятнее, почему же пройдут потом десятилетия, и мы вдруг почувствуем, что любое слово, даже самое глубокое, искреннее, выстраданное, не отзывается в наших сердцах. Мы по существу отвыкли от того, чтобы принимать слово всерьез, даже слово, исходящее подчас из уст пастырей. Потому что – как можно было реагировать на эти слова, когда возмущаться эти архиереи должны были бы другими явлениями, происходившими вокруг. Но иного пути, как я уже сказал, не было.

Смерть Сталина поставила нашу Церковь в очень сложное положение. С одной стороны, это, действительно, была смерть, которая не могла не привести к большой деморализации всего партийного аппарата. Да, их потенциального палача не стало – но кто же придет к власти? Возникла новая фигура, перед которой трепетали все – это фигура Берии. И теперь основные члены Политбюро готовы были сплотиться в борьбе против него.

В этот момент начавшейся борьбы за власть ситуация вокруг Церкви могла измениться. Не та это была проблема, чтобы уделять ей много внимания в такой ответственный для партийной номенклатуры момент. Но когда Сталин умер, многое оставалось неясным. Казалось, что дух Сталина все равно присутствует в стране, и оставшиеся у власти его преемники, прошедшие с ним многие годы и ничем от него, конечно же, не отличавшиеся, так или иначе будут продолжать этот самый культ Сталина поддерживать. Тем более что значительная часть нашего народа, во всяком случае, по Москве это было видно очень явно Патриарху Алексию, готова была со слезами прощаться со своим палачом – палачом даже, может быть, собственных подчас родителей, собственной страны. Как можно было выступить в этой ситуации, в тот момент, когда вся страна, по крайней мере, внешне, оплакивала Сталина, и в ГУЛАГе находились те, кто готов был скорбеть, что не знавший о том, как их незаслуженно осудили, Сталин не вовремя умер и не успел разобраться в их личном деле? Тем не менее, страна по-разному переживала эту смерть, но Патриарху Алексию не оставалось ничего, кроме как пойти на формальное нарушение определения Поместного Собора 1917–18 годов, которое налагало отлучение от Церкви на всех тех, кто осуществляет гонения на Церковь и осуществляет убийства невинных людей. Речь шла тогда, конечно, о руководстве большевистского режима, захватившего тогда власть в стране. Эту анафему никто не отменял по сей день. И, тем не менее, в Патриаршем соборе в день похорон Сталина была отслужена панихида, на которой свое слово сказал уже не митрополит Николай, а Патриарх Алексий.

«Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало. Упразднилась сила великая, нравственная, общественная; сила, в которой народ наш ощущал собственную силу, которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях, которою он утешался в течение многих лет. Нет области, куда бы не проникал глубокий взор великого Вождя. Люди науки изумлялись его глубокой научной осведомленности в самых разнообразных областях, его гениальным научным обобщениям; военные – его военному гению; люди самого различного труда неизменно получали от него мощную поддержку и ценные указания. Как человек гениальный, он в каждом деле открывал то, что было невидимо и недоступно для обыкновенного ума.

Об его напряженных заботах и подвигах во время Великой Отечественной войны, об его гениальном руководстве военными действиями, давшими нам победу над сильным врагом и вообще над фашизмом; об его многогранных необъятных повседневных трудах по управлению, по руководству государственными делами – пространно и убедительно говорили и в печати, и, особенно, при последнем прощании сегодня, в день его похорон, его ближайшие соработники. Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в веках.

Мы же, собравшись для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам. Ни один вопрос, с которым бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут; он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством.

Память о нем для нас незабвенна, и наша Русская Православная Церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в его последний путь, «в путь всея земли», горячей молитвой. В эти печальные для нас дни со всех сторон нашего Отечества от архиереев, духовенства и верующих, и из-за границы от Глав и представителей Церквей, как православных, так и инославных, я получаю множество телеграмм, в которых сообщается о молитвах о нем и выражается нам соболезнование по случаю этой печальной для нас утраты.

Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души.

Вчера наша особая делегация, в составе: Высокопреосвященного Митрополита Николая; представителя Епископата, духовенства и верующих Сибири, архиепископа Палладия; представителя Епископата, духовенства и верующих Украины, архиепископа Никона и протопресвитера о. Николая, возложила венок к его гробу и поклонилась от лица Русской Православной Церкви его дорогому праху.

Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога. Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом. И нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем вечную память».

Обратите внимание: поминовение его по имени-отчеству соответствует поминовению государей. Только государей так поминали в Церкви.

Опять-таки нельзя не вспомнить той семьи, в которой родился Патриарх Алексий, и того жизненного пути, который он прошел до 1917 года, и уж тем более того жизненного пути, по которому он шел после революции, чтобы задуматься над тем – а что же он должен был испытывать, произнося эти слова? Были ли они искренними или нет? Вот вопрос, который, наверное, каждому из нас следует задать: что лучше – если они были искренними или если они были не искренними? Вы знаете, я прихожу к выводу, что лучше, чтобы они были не искренними. Потому что, если бы они были еще и искренними, то это говорило было просто о состоянии духовной прелести. Но я не могу поверить в то, что такой человек, каким был Алексий Первый, мог искренне говорить такие слова, тем самым, по существу, попирая тех, кого, конечно же, он не мог поминать в своих молитвах велегласно, кому он был обязан многим в своей жизни – тем, кто вошел в число новомучеников и исповедников Российских. Я все-таки думаю, что он был неискренен тогда. Это, конечно, тоже большой грех для Предстоятеля Церкви – быть неискренним. Но все же гораздо большим грехом было бы, если бы он подобного рода образом отрекался от Христа и от тех, кто во имя Христа принимал от этого человека муки и смерть.

Слова были сказаны, Сталин был упокоен в Мавзолее. А в отношении к Церкви наступила некая пауза. Пауза, которая была нарушена в июне 1953 года, когда председатель Совета по делам Русской Православной Церкви генерал-майор госбезопасности Карпов обратился в ЦК ВКП(б) с предложением расширить полномочия Совета по делам Русской Православной Церкви, дать ему право открывать без санкции правительства хотя бы 25 храмов в год, дать право обращаться в обкомы партии по фактам административных злоупотреблений по отношению к Церкви, решать вопросы, связанные с издательской и хозяйственной деятельностью Патриархии.

Вы скажете: пустяковые вопросы. Но для Карпова это был своеобразный пробный шар. Более того – он даже просил снизить налогообложение духовенства. Карпов подчеркивал, что он чувствует неправильное отношение и явное недоверие к нему со стороны соответствующих органов, где он работал раньше. Это кстати, говорит о том, что по-прежнему органы госбезопасности осуществляют главный надзор над церковной жизнью. Карпов так действовал неслучайно. Он был человеком с развитым инстинктом выживания, иначе бы не остался в живых в аппарате НКВД в свое время. И он почувствовал, что его ведомство, которое, в общем и целом, в условиях начавшихся против Церкви репрессий, рисковало не только быть распущенным, но и подвергнуться в свою очередь тоже репрессиям за недостаточную борьбу с религией, теперь получает возможность активизироваться.

Да, все его предложения были отвергнуты Отделом пропаганды и агитации, который в ЦК курировал Церковь. Обратим на это внимание: в ЦК партии церковную политику курировал Отдел агитации и пропаганды. Но, по крайней мере, ведомство Карпова не было распущено, и никаких санкций по отношению к нему не последовало.

7 июня 1954 года появилось Постановление ЦК «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах её улучшения», подготовленное, в частности, Сусловым, который так и останется непримиримым противником Церкви на всю последующую жизнь. В Постановлении говорилось о том, что недостаточно ведется атеистическая пропаганда.

Казалось бы, политика государства здесь не должна была бы измениться. Но это было не так. Аресты прекратились. И хотя бериевская амнистия 1953 года не коснулась представителей духовенства, арестованных с конца 1948 года, но новых арестов все-таки не было. В сентябре 1954 года в СССР приехал Антиохийский Патриарх. Конечно, надо полагать, что его беседы с Патриархом Алексием Первым, которые происходили, безусловно, под контролем властей, все-таки имели и какую-то прикровенную сторону. Потому что, несмотря на то, что он получил 220 000 рублей и 35 000 долларов за дальнейшее содействие советской дипломатии на Ближнем Востоке, он заявил о том, что это будет возможно, если буду прекращены перегибы в отношении Церкви, поскольку это выбивает, как он попросту выразился, «все козыри и затрудняет нашу работу по сближению между нашими Церквами и народами».

Безусловно, не героизм Антиохийского Патриарха, а просьбы Патриарха Алексия как-то повлиять со своей стороны на ситуацию, когда она давала для этого какие-то возможности, убедили его выступить именно так. И надо сказать, что вскоре, 10 ноября 1954 года появляется Постановление ЦК КПСС «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения». Те, кто постарше, помнят все эти партийные постановления, в которых, в общем-то, ничего и понять-то было невозможно, по существу, вроде бы все об одном и том же. Но там были нюансы, которые подчас радикально сказывались на жизни людей. Здесь мы читаем те же самые мало что говорящие слова: «ошибки в антирелигиозной пропаганде в корне противоречат политике Коммунистической Партии в отношении к религии и верующим, являются нарушением неоднократных указаний Партии о недопустимости оскорблений чувств верующих». Это мягко сказано, имея в виду то, что происходило на практике. Но, тем не менее, это все же некая критика. И в результате не только прекращаются репрессии.

С 1955 по 1957 год наступает самый спокойный для Русской Православной Церкви период её существования в послевоенное время. Происходит амнистия практически всех остававшихся в живых репрессированных священнослужителей в 1957 году. Интересна статистика храмов в это время. Если к концу 1948 года у нас было 14 477 храмов, то к концу 1954 года их число сократилось до 13 422, то есть на тысячу. Это в тот самый период позднесталинских гонений на Церковь. А здесь ситуация меняется, и число храмов даже несколько возрастает к 1957 году до 13 477. То есть храмы какие-то продолжают закрывать, но в то же время какие-то и открывают – причем в большем количестве, чем закрывают. Это был очень важный момент.

Кроме того, очень существенно было для Сталина в последние годы его правления добиться уменьшения количества духовенства. И это ему, в общем, удалось. Если в 1949 году у нас было 13 484 священнослужителя, то к концу 1953 года их уже было 11 912. Конечно, это ничтожная цифра, имея в виду масштабы страны. И как раз после 1954 года количество клира у нас несколько выросло и достигло к 1957 году 12 288.

А за каждым конкретным человеком стояла конкретная судьба, и каждый клирик имел особую ценность для Патриарха Алексия. И не потому, что он был уж такой сердобольный, открытый для общения с каждым клириком. Многие клирики предпочитали, вдохновенно поминая его в храме, не встречаться с ним при жизни. Для них это был человек, с которым, действительно, было непросто общаться. Особенно весьма уже опростившимся клирикам советского времени. Да, они видели в нем как будто вышедшего из прошлого величественного барина, очень не похожего на советских начальников, но одновременно и на того, кто, наверное, мало походил в их сознании на патриархального первосвятителя. Но как бы то ни было для него клир был очень значим, и в тех условиях, когда кандидатура уже каждого священнослужителя обсуждалась на местах с уполномоченным по делам религий, любой новый клирик – это был уже успех. Успех, может быть, не очень значительный, но все же довольно важный.

Трудно сказать, в какой мере Патриарх Алексий Первый оценил как безусловно судьбоносный 1954-й год. Во всяком случае ситуация для Церкви изменилась в благоприятном направлении, и теперь казалось, что возникла перспектива развития церковной жизни уже в условиях, когда уже можно будет как-то активизировать свою деятельность. Период этот оказался, действительно, очень непродолжительным.

Мне бы не хотелось довольно много рассказывать о том, как происходила борьба за власть в советском руководстве. Вы все помните, что ликвидировав довольно быстро Берию, вместе со своими сподвижниками – Маленковым, Молотовым – Хрущев продолжил борьбу за власть. И в конечном итоге утвердился у власти сам в 1956 году. ХХ съезд стал временем, когда он окончательно укрепился у власти, и мог уже с легкостью оттеснить на периферию своих сподручных по расправе над Берией и, одновременно, конкурентов.

1957 год стал переломным. Кстати сказать, в этом году передали Троицкий собор Александро-Невской лавры церкви. Казалось бы, год не сулил никаких неблагоприятных перемен, но, тем не менее, они наступили именно в конце 1957 года. Конечно, трудно было и Патриарху Алексию в том числе уловить эти новые флюиды, которые исходили сверху. Тем более что в мае 1958 года в Москве происходило празднование по поводу сорокалетия восстановления Патриаршества. Это была опять-таки внешнеполитическая акция, акция, которая, как и Фестиваль молодежи и студентов, проведенный в Москве примерно в это же время, призваны были явить миру новый образ советской страны. Конечно, Патриарх не мог эту самую сорокалетнюю годовщину не использовать в качестве еще одного такого шага, когда бы Церковь могла помочь советской дипломатии.

Надо сказать, что на это празднование съехалось столь же много представителей Поместных Православных Церквей, как и на годовщину провозглашения автокефалии Русской Православной Церкви в 1948 году. Были делегации 12 Поместных Церквей, кроме Иерусалимской и Кипрской. Опять была предпринята попытка, вопреки протестам Константинопольской и Элладской Церквей, убедить делегации Церквей подписать ряд так называемых миротворческих документов, которые как бы оправдывали политику Советского Союза и рассматривали Запад как источник агрессии. Показательно, что именно Константинополь и Элладская Церковь, находящиеся в странах, где не было коммунистических режимов, выступили против подобного рода предложений.

Тогда же Патриарху Алексию удалось – это было беспрецедентно – добиться своей первой (впрочем, и последней) встречи с Хрущевым, которая произошла 17 мая 1958 года. К сожалению, мне не доводилось – да и есть ли они? – видеть фотографии этой встречи. Но вы все представляете себе Хрущева, может быть, не так хорошо – Патриарха Алексия. Но смотря на них, можно было, с одной стороны, порадоваться тому, насколько же Предстоятель Русской Церкви выигрышно смотрится на фоне Председателя Совета министров СССР: действительно, барин и холоп, даже если убрать всю архиерейскую атрибутику.

А, с другой стороны, когда я размышляю об этой, так и не исчезнувшей в Патриархе Алексии Первом привычке подчеркивать свое аристократическое происхождение – манерами, интонациями, словами… Простите, я опять отвлекусь, но уж очень живая деталь. Рассказывал мне протоиерей Валентин Чаплин (не путать с протоиереем Всеволодом Чаплиным), это очень старый московский священник, прошедший войну, который в те годы был врачом-фониатором, а, с другой стороны, знатоком церковного пения и даже кандидатом искусствоведения. Его пригласили к Патриарху Алексию провести осмотр. Конечно, ему как архиерею приходилось на богослужении напрягать голосовые связки. Отец Валентин был очень смущен – тогда он был еще мирянин. Вы представьте себе: в 50-е годы встреча с Патриархом! И он вспоминает, что как только я вошел, я сразу почувствовал все свое ничтожество на фоне этого человека, из которого источалось достоинство. Буквально одним из первых вопросов к нему был вопрос: «Не из рода ли Вы Чаплинских?» А он как раз был из рода Чаплинских, и он ему об этом рассказал. И сразу почувствовал, как к нему смягчился Патриарх – к своему собрату, так сказать, по российскому, с польскими корнями, дворянству.

И вот – встреча с Хрущевым. Конечно, эта встреча предполагала попытку наладить какой-то человеческий контакт. Конечно, речь шла о том, чтобы государство оказало помощь Русской Православной Церкви – в частности, в финансировании деятельности братских православных церквей на Востоке, которые должны были поддерживать и советскую политику. Просьба сводилась к тому, чтобы государство выплатило 40.000 долларов Александрийскому Патриарху вместо 20.000, о которых первоначально шла речь, чтобы Болгарскому Патриарху выплатить 300.000 левов. Это, такой, в общем, прагматичный разговор был важен не сам по себе. Для Патриарха Алексия было важно, чтобы Хрущев оценил важность встречи представителей Православных Поместных Церквей. Поэтому он пытался убедить его в том, что, коль скоро невозможно подписать пространный, подготовленный в Совете по делам Русской Православной Церкви документ, который, так сказать, оправдывал «миролюбивую политику Советского Союза» (в кавычках), то нужно ограничиться кратким документом, который подготовили в Отделе внешних церковных сношений – конечно, при участии советских чиновников, которые постоянно вкраплялись в структуру Отдела внешних церковных сношений. И у этого краткого документа больше шансов быть подписанным. Хрущев согласился. Вдохновленный этим согласием, Патриарх стал просить его разрешить открытие новых храмов, создать Патриаршую типографию, смягчить антирелигиозную пропаганду. Хрущев дал ему уклончивые ответы и, видимо, подобно Сталину, решил подождать, насколько успешным будет вот это новое всеправославное мероприятие в Москве.

Надо сказать, что 20 мая «Воззвание к христианам всего мира о борьбе за мир» подписали, но подписали только девять делегаций. Мало того, что его не подписали Константинопольская и Элладская Церкви, но его не подписала даже Сербская Церковь. Но тут уже сказывались сложные отношения с Югославией, с Иосипом Броз Тито, хотя как раз Хрущев стремился эти отношения несколько нормализовать.

Надо сказать, что 1958 год стал годом, когда Хрущев все-таки сделал свой окончательный выбор. За этим выбором стояли разные мотивы. Надо сказать, что, действительно, Хрущев в каком-то смысле слова был человеком догматического склада. Он, действительно, в какой-то момент поверил, что ему удастся построить коммунизм. А коль скоро это так, то какая может быть Православная Церковь в коммунистическом обществе?

Когда утописты пытаются что-то построить, они, в основном, что-то разрушают – потому что строительству утопий всегда что-то мешает. Это «что-то» надо разрушить – тогда утопия построится. И всегда они нечто разрушают, но ничего при этом не строится. Вот так получилось и у Хрущева: коммунизм надо строить, но этому может помешать, в частности, Церковь. Поэтому надо начать не со строительства коммунизма, а с окончательного разрушения Церкви.

Конечно, времена уже были другие. И мы должны себе отдавать отчет в том, что Хрущев, действительно, внес огромный вклад в историю коммунистической партноменклатуры. Он, действительно, создал систему, при которой партноменклатурщики были гарантированы от физической расправы над ними. И сам он её избежал, как вы знаете. Но он, действительно, смягчил нравы в партноменклатуре, где, как вы помните, ротация при Сталине была только одного вида – через расстрел. Здесь все было по-другому: секретарь обкома, даже смещенный со своего поста, все равно оставался на руководящей работе вплоть до персональной пенсии. И вот этот гуманизм в отношении партноменклатуры, конечно же, не распространялся Хрущевым на остальную часть нашего общества – в том числе и на Церковь. Хотя кровавых репрессий Хрущев допускать не хотел, ибо это могло помешать созданию того облика гуманной советской страны, который он хотел создать в это время – опять-таки, в интересах внешней политики.

Итак, 16 сентября 1958 года появляется Постановление ЦК, которое санкционирует вступление в силу Постановлений Совета министров СССР «О монастырях в СССР» и «О налоговом обложении доходов предприятий епархиальных управлений, а также доходов монастырей». Казалось бы, что-то такое второстепенное. Но это был первый шаг в проведении политики новых репрессий против Церкви. Первое постановление предписывало сократить число монастырей, монахов и монастырских земельных наделов, довольно небольших. Начинается процесс закрытия монастырей, иногда принимающий очень жестокие формы. Вспомним историю Почаевской лавры.

Второе постановление запрещало храмам продавать свечи по ценам большим, чем цены, по которым они приобретались в мастерских. По существу это была попытка ликвидировать основной источник приходского дохода – подчеркну, не дохода священников, поскольку священники всегда больше полагались на свои требы, которые скрывали от налогового инспектора.

Патриарх Алексий пробовал протестовать против этого, протестовал против этого и председатель хозяйственного управления архиепископ Макарий. Они апеллировали к Карпову, в частности, говоря ему о том, что уменьшение доходов храмов будет означать уменьшение и неформальных доходов уполномоченных по делам религии в разных епархиях. Я уже говорил вам о том, как через систему взяточничества пытались смягчать деятельность тех или иных уполномоченных. Потому что иного пути не существовало. Ведь это делало их заинтересованными в том, чтобы храмы существовали – дабы они получали что-то от их доходов.

Но эти постановления не были отменены. В ноябре-декабре 1958 года начинается массовая чистка церковных библиотек – и без того довольно скромных и убогих. Допустим, количество книг в лавке любого храма несопоставимо с количеством книг в соборной библиотеке, тем более что речь шла исключительно о книгах богослужебных. И, тем не менее, даже здесь решили провести чистку. Под жесткий цензурный контроль была поставлена вся иностранная литература, которая чудом попадала в библиотеки. Была принята специальная инструкция по порядку пропуска в СССР религиозной литературы и предметов религиозного культа.

28 ноября 1958 года принимается Постановление ЦК «О мерах по прекращению паломничества к так называемым «святым местам». В нем было подсчитано, что таких святых мест около семисот. Это все давало повод для максимального ограничения церковной жизни в разных её проявлениях.

А в январе-феврале 1959 года XXI съезд КПСС провозгласил идею ликвидации религии в условиях перехода к коммунизму. В январе 1959 года на закрытом партийном собрании по делам Русской Православной Церкви резко критиковалась политика Карпова, и новый член Совета критиковал деятельность председателя столь резко, что отсутствовавший на этом партийной собрании «по болезни» Карпов почувствовал, что ему нужно уже спасаться самому.

Надо сказать, что Карпов за эти годы – а я вам напомню, что на должность председателя Совета по делам Русской Православной Церкви он перешел с должности руководителя отдела по борьбе с церковно-сектантской контрреволюцией наркомата госбезопасности, то есть был прямым продолжателем небезызвестного Тучкова – что за эти годы он, действительно, в чем-то изменился. Не могу сказать – нравственно изменился, потому что нравственно любой советский партийный функционер мог только деградировать, как правило. Но поведенчески изменился. В доносах, которые писались на Карпова его соработниками, часто подчеркивалось то, что у него установились с Патриархом Алексием теплые личные отношения. Даже перечислялись подарки, которые они дарили друг другу – в частности, упоминался телевизор, подаренный Патриархом Алексием Карпову. То есть происходило то, что происходило в советских условиях: так или иначе номенклатура, действительно, мягчела в условиях послесталинского Советского Союза, стремилась жить спокойнее и даже иногда давать спокойно жить другим представителям номенклатуры. То есть начался процесс, который, наверное, новомученикам и представить было невозможно: процесс формирования в Церкви своей номенклатуры, которая имела возможность доступа к закрытым пайкам, к магазинам «Березка», к лечению в ЦКБ и так далее. Те блага, которые Сталин предлагал Сергию: «Вы продукты на рынке покупаете, а на рынке сейчас дорого – давайте мы вас обеспечим», «мы вам транспорт предоставим» и так далее, теперь уже поднимались на другой уровень.

Кого-то из архиереев это могло искренне радовать, кто-то принимал это с отвращением. Но не принять это было нельзя, потому что это был знак расположения власти. А с этой властью нельзя было вступать в конфликты. И вот история доносов на Карпова, просто перечень: «часто встречается с Патриархом», «Патриарх ездит к нему» (это нормально), но и «он ездит к Патриарху» (что странно), что подарены ковры, какая-то антикварная картина. Тут, конечно, явлены и нравы партноменклатуры. Карпов себя чувствовал очень неуверенно в тот момент, когда все это обнаружилось – хотя ничего особенного обнаружить было нельзя. Карпов как был, так и оставался партийным функционером. Но он срочно пишет в марте 1959 года письмо, в котором пытается подчеркнуть свою деятельность, очень важную для государства, которую он осуществляет над церковной жизнью. «Из 14 автокефальных православных церквей мира 9 церквей целиком поддерживают начинания Московской Патриархии (это значит, хорошо – прот. Г.М.). Сейчас предполагается подготовить и провести в течение одного-двух лет Вселенский Собор или совещание Православных Церквей мира (опять Карпов выступает, как видите, как новый Константин. – прот. Г.М.). Как можно проводить эту работу, если мы будем поощрять грубое администрирование по отношению к Церкви и не реагировать на извращения в научно-атеистической пропаганде? Я считаю недопустимым такие действия, как взрыв церковных зданий».

Я думаю, среди вас есть люди, которые помнят взрывы церковных зданий даже в нашем городе – на Сенной площади, например. Да, это такая большевистская традиция, забытая на некоторое время, вновь, так сказать, реанимирована была при Хрущеве. Но Карпов, конечно, понимал, что ему сейчас нужно быть максимально осторожным. Понимал это и Патриарх Алексий. А вот митрополит Николай к этому времени, видимо, уже потерял всякое терпение. Он ведь один раз это уже пережил тогда, в 1948–49 годах, вся жизнь была брошена, принесена в жертву этой политике компромиссов, которая должна была спасти Церковь. Но все перечеркивается. Потом вдруг опять начинается какое-то потепление, опять он делает все возможное и невозможное, чтобы доказать, что Церкви может доверять советское государство. И опять – новый виток. Карпов потом отмечал, что придя к нему, митрополит Николай (это было в феврале 1959 года), «в раздраженном тоне, нервничая и возмущаясь, заявил, что с осени 1958 года началось новое наступление на церковную жизнь, равнозначное походу на Церковь до войны 1941–45 годов».

20 февраля 1959 года посетил Совет и Патриарх Алексий, вновь призывая снизить налоги и дать право открывать храмы. Но Карпов ничего уже сделать не мог, потому что речь шла уже о его – конечно, не жизни, но будущей карьере. Тогда 16 мая 1959 года Патриарх Алексий и митрополит Николай пишут письмо Хрущеву с призывом вернуться к принципам Постановления ЦК от 10 ноября 1954 года – это то самое Постановление, которое ознаменовало собой смягчение политики в отношении к Церкви. Но письмо это было проигнорировано, и начинается новое гонение на Церковь.

16 мая 1959 года Патриарх Алексий и митрополит Николай пишут письмо Хрущеву с призывом вернуться к принципам Постановления ЦК от 10 ноября 1954 года. Это то самое Постановление, которое ознаменовало собой смягчение политики.

Но письмо это было проигнорировано, и начинается новый этап гонений на Церковь. То есть, гонения, собственно, начинают приобретать новые формы. Что значит – новые формы? Например, при закрытии Речульского монастыря в 1959 году насельницы пытались сопротивляться, а их насильственно вывозили из монастыря. При этом милиция застрелила одного из паломников, который пытался за них заступиться. Милиция арестовала огромную группу богомольцев в Троице-Сергиевой лавре в праздник преподобного Сергия и потребовала ото всех задержанных людей дать подписку о том, что они впредь не будут посещать Троице-Сергиеву лавру.

Совет в лице Карпова стал настаивать на увольнении на покой неугодных епископов. И здесь, в частности, речь шла о тех епископах, которые прошли очень выразительный жизненный путь и к этому времени занимали разные позиции. Мы с вами говорим прежде всего о Патриархе Алексии, но я бы хотел упомянуть имена двух архиереев, один из которых сейчас канонизован, которые были на самом деле людьми очень разными, но которые, дерзну это сказать, по масштабу своей личности, конечно же, превосходили Святейшего. И именно их Карпов и собирался принести в жертву. Это архиепископ Крымский Лука (Войно-Ясенецкий) и архиепископ Ташкентский Гермоген (Голубев). Надо сказать, что оба они прошли через следствие, через лагерное заточение. Правда, в отличие от Гермогена (Голубева) Лука (Войно-Ясенецкий) прошел через длительный период обольщения Сталиным. Он действительно поверил в то, что Савл стал Павлом. Диву даюсь, как это могло произойти с таким человеком, как святитель Лука. А Гермоген (Голубев) неслучайно был когда-то близок иосифлянским кругам здесь, в Лениграде, чтобы поддаваться таким иллюзиям. Но оба они были очень честные архиереи, и вот сейчас их можно было принести в жертву.

Но в это же самое время власти начинают прибегать к политике, на первый взгляд, не такой уж жестокой, но гораздо более для Церкви, я бы сказал, травматичной. И тут речь не идет о Патриархе Алексии, который в этой ситуации найдет в себе силу поступить очень принципиально. Речь идет о том, что вам самим, наверное, хорошо представимо – по крайней мере тем, кто постарше.

Итак, действительно, идет закрытие храмов, начинаются аресты священников, даже некоторых епископов. Правда, теперь им уже не предъявляют никаких политических обвинений. Обвинения теперь исключительно уголовные и иногда призванные нанести удар по престижу Церкви: кража финансовых средств, уклонение от уплаты налогов, растление несовершеннолетних, мужеложество, которое было уголовное статьей в это время. Людей из духовного сословия, подчас безупречной личной нравственности, могли сажать на основании обвинения, например, в изнасиловании. Какого-нибудь престарелого священника, например, обвиняли в изнасиловании и давали ему срок соответствующий.

Это была изощренная практика дискредитации Церкви путем репрессий. Это уже было апробировано. Помните, когда репрессировали духовенство на основании того, что оно сопротивляется изъятию церковных ценностей, не хотят помогать голодающим. Но в это время проводится и еще одна акция, которая, в общем, в таких масштабах не проводилась никогда, даже в 20-е годы. Вы помните, как с конца 50-х годов из Церкви начинают уходить некоторые священники и учащиеся духовных школ. Причем не просто уходить, а обставлять свой уход громогласными покаянными заявлениями. В частности, в 1958 году преподаватель Одесской семинарии Дулуман открыл эту самую «плеяду» кающихся в своей вере православных. Некоторые священники также поступили.

Но особое значение имело, конечно же, выступление 5 декабря 1959 года в газете «Правда» бывшего профессора-протоиерея, бывшего инспектора нашей Духовной академии Александра Осипова. Вообще, всего в период хрущевских гонений из Церкви ушли, публично отрекшись от нее, около двухсот клириков. Только клириков, я не говорю о студентах духовных школ. Что это были за люди? Люди, конечно, были разные. Некоторые, действительно, были просто надломлены тем давлением, которое на них оказывали. Но немало там было людей, которые по сути дела уже давно внутренне от Церкви отреклись. И одним из таких людей был, конечно, Александр Осипов. Это был человек, который секретным сотрудником органов безопасности был уже с конца 40-х годов. Чему не мешало его вполне добротное богословское образование, его действительно имевший место профессорский талант. Он был очень популярен среди студентов. И надо сказать, что отец Василий Ермаков сохранил о нем самые светлые воспоминания как о преподавателе. Но Осипов, будучи инспектором и протоиереем, писал соответствующие отчеты, то есть доносы на своих же собратьев. И были некоторые люди, что называется, просто на его совести, кого репрессировали из-за него – в частности, в послесталинских гонениях. У него были личные проблемы. Его жена ушла из Эстонии с отступавшей немецкой армией. Он остался один, вступил в гражданский брак со студенткой биологического факультета, что побудило в конце концов митрополита Григория (Чукова) запретить ему носить крест и совершать священническую деятельность. Он ходил просто в рясе в академии. Но главное заключалось в другом: он, действительно, был уже человеком, который сотрудничал с органами госбезопасности давно. И до поры до времени он нужен был им в качестве секретного осведомителя. А в условиях, когда церковную жизнь решили свернуть вообще, власти предпочли его, действительно, одного из самых крупных профессоров Духовной академии, представить в числе кающихся грешников – конечно, грешников по отношению к Коммунистической партии. И вот он очень эффектно, очень ярко обставил свой уход из Духовной академии, из Церкви вообще и перешел на работу в Публичную библиотеку, где защитил даже кандидатскую диссертацию на соискание ученой степени кандидата философских наук, где суммировал свои довольно бездарные атеистические брошюрки. Конечно, его атеизм по форме был гораздо более эффектней, чем атеизм недоучек с философского факультета, с кафедры научного атеизма. Осипов умел ярко подавать свое богоборчество. Но, в принципе, это был человек, который в общем и целом нанес большой удар по престижу Церкви. И это должно было возыметь какую-то реакцию.

Кажется, после того, что мы слышали, скажем, о панихиде по Сталину, от Патриарха Алексия уже нельзя было ожидать в данном случае какого-то резкого шага. Но он такой шаг все-таки предпринял. Именно он, потому что постановление Священного Синода 30 декабря 1959 года, конечно бы, не появилось без его согласия. Есть разные версии, кто его инициировал, но во всяком случае всю ответственность за это постановление Патриарх брал на себя. А в постановлении этом прозвучали слова, которые уже давно советские руководители не слышали из уст Предстоятеля Русской Православной Церкви.

«Бывшего протоиерея и бывшего преподавателя Ленинградской Духовной академии Александра Осипова, бывшего протоиерея Николая Спасского, бывшего священника Павла Дарманского и прочих священнослужителей, публично похуливших имя Божие, считать изверженными из священного сана и лишенными всякого церковного общения. Евграфа Дулумана и прочих православных мирян, похуливших имя Божие, отлучить от Церкви».

Конечно, это был все-таки в тех условиях поступок очень значительный. Казалось бы, все очевидно. И тем не менее. Надо сказать, что это заявление существенно не повлияло на политику советского государства.

13 января 1960 года появилось Постановление ЦК «О мерах по ликвидации нарушений духовенством советского законодательства о культах», где, в частности, предлагалось, вопреки советскому же законодательству о культах, предоставлявшему право управления религиозным общинам, выбранным из числа самих верующих, сосредоточить все руководство прихода в руках этих самых органов. Это был первый шаг по ограничению власти настоятелей в храмах.

Это было постановление ЦК, и в общем и целом Совет должен был дать конкретные указания нашей иерархии. И надо сказать, что, чувствуя, что за этим постановлением стоит новый этап наступления на Церковь, Патриарх Алексий решился на еще один, достаточно не привычный, не типичный для него шаг. Он был приглашен на конференцию советской общественности, конечно же, «за разоружение» в Кремлевский театр – тогда такой существовал, еще до Дворца съездов. Такое театрального вида сооружение. Он должен был прочесть соответствующий доклад, из которого было ясно, кто является оплотом мира во всем мире, кто является источником агрессии и так далее. И он говорил все эти полагающиеся слова. А потом решил сделать экскурс в историю Церкви и произнес слова, которые, я думаю, у вас не вызовут никакой особой реакции – а тогда они вызвали особую реакцию у слушающих его «миротворцев в штатском» (как можно было бы их назвать):

«Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания. И, тем не менее, она выполняет свой долг, призывая людей к миру и любви. Кроме того, в таком положении Церкви есть и много утешительного для верных её членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двухтысячелетняя история его говорит сама за себя; если все враждебные против него выпады предвидел Сам Христос и дал обетование о непоколебимости Церкви, сказав, что и врата ада не одолеют Церкви Его».

В контексте того, что происходило, это действительно был поступок. Поступок, который, в общем-то, продолжал то, что было сделано Синодом в отношении отступников. Но и, конечно же, слушатели его отреагировали на это молниеносно. Произошло то, что, видимо, даже было не санкционировано изначально. Началось его захлопывание, освистывание, топанье ногами. Причем топали даже не только «штатные миротворцы», но и те представители научной, культурной советской общественности, которые оказались на этом мероприятии и которым на самом деле просто стало страшно в этот момент. Помните историю с захлопываниями академика Сахарова? Собчак вспоминал, что у него возникло желание встать, но он увидел, что Патриарх Алексий сидит, и не встал. Я думаю, что вот это сидение Патриарха Алексия Второго при захлопывании академика Сахарова равносильно вот этим словам Патриарха Алексия Первого перед этой «миротворческой» общественностью.

Да, это был, безусловно, с точки зрения советского режима результат недоработки товарища Карпова. И 21 февраля 1960 года Карпов был уволен в связи с выступлением Патриарха Алексия Первого. Для него это, наверное, была по-своему трагедия – ведь советские руководители не уходят со своих постов просто так. А на место Карпова пришел человек, неведомый Патриарху Алексию, уже не работник госбезопасности, которых Патриарх Алексий знал, собственно, со времени своих первых встреч с чекистами в годы гражданской войны, а партийный работник Куроедов. Вообще, если вспомнить имена наших руководителей этого органа: Карпов, Куроедов, Харчев – становится как-то странно. Да и у нас-то был уполномоченные Жаринов, Лущепан. Последний председатель Совета по делам религии в СССР носил фамилию Христораднов…

Так вот, Куроедов был партноменклатурщиком, который готов был реализовывать вот ту самую программу скорейшей ликвидации религии в стране и который был готов подходить к своей деятельности творчески. А это, в частности, предполагало следующее: да, действительно, Церкви надо давать возможность заниматься внешней деятельностью весьма активно, и при Куроедове по-настоящему взошла звезда митрополита Никодима (Ротова). Это человек, который, в общем-то, для Патриарха Алексия был, конечно же, новым человеком в отличие, скажем, от столь ведомого ему митрополита Николая. Но во внутренней жизни Куроедов готов был с Церковью расправляться самыми жесткими способами – впрочем, в рамках так называемой социалистической законности.

15 июня 1960 года Куроедов встретился с Патриархом Алексием и обозначил свое отношение к происходящему. В частности, он выражал ему неудовлетворенность властей внешнеполитической деятельностью Церкви. Митрополит Николай стал в еще большей степени, чем Патриарх Алексий с точки зрения властей проявлять непослушание. После этой встречи, через неделю, 21 июня 1960 года, Синод сместил митрополита Николая с должности председателя Отдела внешних церковных сношений. Есть свидетельства о том, что на тот момент митрополит Николай дал согласие на то, чтобы по Би-Би-Си передали его выступление, произнесенное в Голландии, в котором он говорил о церковных гонениях в СССР. Но как бы то ни было, уже смещенный митрополит Николай попытался через американского митрополита Бориса, через архиепископа Василия (Кривошеина) дать конкретную информацию о тех гонениях, о закрытиях храмов, об арестах духовенства, которые имели место тогда в стране. Действительно, вовремя его уволили власти, потому что митрополит Николай, видимо, решил в последний момент своей жизни все-таки в каком-то смысле искупить то, что приходилось ему делать многие предшествующие годы.

Что можно сказать в данном случае о Патриархе Алексие? Это были очень сложные отношения. Ибо связывало их не только совместное служение в Церкви, но и совместная работа с государственными органами. А это, в общем-то, не способствует выстраиванию добрых и теплых отношений. Они очень многое друг о друге знали и были людьми очень разными.

И вот место митрополита Николая занимает совсем еще молодой архиерей Никодим (Ротов). Человек уже из другого поколения, из другого мира. Человек, с которым теперь Патриарху Алексию нужно выстраивать отношения, хотя этот человек был ему отнюдь не близок, в значительной степени незнаком и которого, в то же время, поддерживали почему-то государственные власти.

Говорить о митрополите Никодиме сейчас нет возможности, но сказать можно только одно: на самом деле в лице митрополита Никодима в «верхний эшелон» управления нашей Церкви вошел человек масштаба, наверное, все-таки личности митрополита Сергия (Страгородского). Внутренне это был, безусловно, самый выдающийся сергианин всех последующих десятилетий. Конечно, очень хорошо разбиравшийся в людях Патриарх Алексий могу увидеть в этом молодом архиерее для себя очень серьезного – не то, что конкурента, ибо Патриархом он должен был быть уже до смертного одра, он это тоже понимал, но конкурента именно в том реальном влиянии на церковную жизнь, на церковную политику, которое будет оказывать этот человек. Тем более, что ментально они были людьми очень различными. Потому что, чем дольше Патриарх Алексий жил, тем больше он растворялся в том, что когда-то во многом и привело его в Церковь – он был, действительно, большим поклонником и обрядового, и бытового русского традиционализма, от барской обстановки вокруг себя до продолжительных монастырских служб, приправленных к тому же синодальным пением. То есть это был человек, для которого жизнь остановилась в определенного рода эпоху – в ту эпоху, когда он был молод.

Так что здесь это была еще одна личная проблема Патриарха Алексия – то, что рядом с ним оказался столь непохожий на него и столь, по сути дела, превосходящий его масштабом своей личности человек. Митрополит Никодим действительно боготворил Патриарха Сергия и на вопрос одного из здравствующих ныне наших священнослужителей ответил: «да, это действительно личность». В данном случае нельзя с этим не согласиться.

Что же касается митрополита Николая, то уволенный на покой формально «по собственному прошению» 16 сентября 1960 года, он 13 декабря 1961 года скоропостижно скончался в больнице. И его кончина действительно дает повод предполагать и возможность какой-то его ликвидации физической. За счет неправильного лечения – не надо себе представлять какие-то застенки НКВД. Могут ведь случайно неправильно лечить – а могут специально неправильно лечить, когда речь заходит о такого рода фигуре.

Но ведь это происходило на фоне того, что происходили аресты – в том числе и архиереев. В июне 1960 года арестовывают и осуждают на три года архиепископа Казанского Иова (Кресовича) – по обвинению, разумеется, в неуплате налогов. 15 сентября 1960 года смещают с кафедры и отправляют в бессрочный отпуск архиепископа Ташкентского Гермогена (Голубева). В 1961 году арестовывают уже и так прошедшего много испытаний архиепископа Иркутского Вениамина, который через два года умирает в заключении.

Вообще нужно сказать, что в период с 1960 по 1962 год было осуждено по различным статьям Уголовного кодекса несколько сот священнослужителей. При этом, конечно же, идет политика свертывания духовных школ. Из восьми семинарий остается три к 1964 году. Ставится вопрос о закрытии уже и нашей Духовной академии и семинарии, которую во многом спасает митрополит Никодим за счет своей новой внешней политики, весьма активной.

Что же касается Патриарха Алексия, то новое испытание, которое на него обрушивается, имело место в марте 1961 года. Опять последовала сначала инструкция ЦК КПСС о применении законодательства о религиозных культах, которое запрещало организовывать при храмах детские и женские собрания, кружки, библиотеки, экскурсии, оказывать какую бы то ни было лечебную, материальную помощь; которое запрещало богатым храмам поддерживать бедные храмы. Далее Куроедов выходит в ЦК с предложением о повсеместном запрещении колокольного звона и крестных ходов. И, наконец, Постановление Совмина от 16 марта 1961 года «Об усилении контроля за выполнением законодательства о культах», которое предполагало создание при местных органах власти до сельсоветов включительно комиссий по содействию исполнения законодательства о культах. Эти комиссии получили возможность делать, по сути, все вплоть до закрытия храмов.

Вместе с этим 31 марта 1961 года Куроедов требует от Патриарха изменить положение управления Русской Православной Церковью и сделать так, чтобы вся приходская жизнь, прежде всего, конечно, финансовая жизнь оказалась в распоряжении не настоятеля, а приходского совета, который будет, соответственно, возглавляться назначаемым властями представителем. Так появляется институт церковных старост. И раньше были церковные старосты, но тут церковный староста появляется в том виде, в каком его будут знать все советское время – как лицо, пребывающее в храме, но осуществляющее деятельность, по существу, по разрушению приходской храмовой жизни. Я сейчас не хочу входить в детали того, насколько это было действенное средство борьбы с Церковью – по существу, противопоставление власти настоятеля власти лица, которое получало возможность полностью контролировать финансовую жизнь прихода, соответственно, кормясь от этого и в то же время транжиря церковные доходы. Была здесь и своя правда, учитывая, что финансовые злоупотребления имели место, да и имеют место в наших приходах по сей день. Но задачей этого постановления было, прежде всего, добиться от Церкви такого изменения собственного устава, который бы, действительно, ставил приходскую жизнь с материальной стороны, да и не только с материальной стороны, под контроль людей, которые внедрялись в приходскую жизнь, часто извне.

Это был вопрос принципиальный, и надо сказать, что ряд епископов выступил с протестами против этого постановления. В частности, уже упоминавшийся мною Гермоген (Голубев). Их обращение к Патриарху было проигнорировано, а в июле 1961 года состоялся Архиерейский собор, на который не были допущены архиереи, протестовавшие против этого постановления, которое как бы санкционировано созыв собора для изменения положения в управления Русской Православной Церковью. Они не были даже допущены. Потом на них обрушились определенные меры наказания, и, в частности, Гермоген (Голубев) уже окончательно был отправлен – формально на покой, а по существу в заточение в Жировицкий монастырь.

Конечно, надо сказать, что подобного рода изменения положения управления Церковью, когда Архиерейский собор изменил положение, принятое Поместным собором, изменило ситуацию в Церкви. И процесс разрушения приходской жизни изнутри усилился – при том, что, например, коль староста получал возможность контролировать церковные доходы и ничего не делать, скажем, по ремонту ветшавшего храма, то он мог довести храм до такого состояния, что храм уже можно было закрыть по техническим причинам.

Разные использовались способы для того, чтобы осложнить приходскую жизнь. И надо сказать, что в данном случае Патриарх Алексий ничего предпринять против не мог. Он мог с этим не согласиться, но это означало бы только то, что он был бы вынужден уйти со своей кафедры, а ситуация продолжала бы развиваться в этом направлении, уже под руководством другого иерарха.

Закрытие храмов активизировалось, и уже к лету 1963 года в стране оставалось действующих храмов 8 314. Причем, есть очень интересная статистика: в РСФСР было 2 093 действующих храма, на Украине – 5 114, конечно, за счет Западной Украины прежде всего. А вот в Белоруссии – 465, это было самое страшное место в Советском Союзе для Русской Православной Церкви – Белоруссия. В Молдавии – 231 действующий храм, и еще было несколько храмов в Средней Азии. 100 храмов в Казахстане и 4 храма в Армении и Азербайджане. Вот такое число храмов. И процесс закрытия должен был продолжаться.

Опять предпринимаются попытки за счет активизации внешнеполитической деятельности, вернее – внешнецерковной деятельности укрепить позиции Церкви. Но это было уже связано не столько с самим Патриархом Алексием Первым, сколько, конечно же, с митрополитом Никодимом, который не только пытаясь через активизацию участия Русской Православной Церкви, скажем, в подготовке Всеправославного совещания хотел позиции Церкви укрепить, но который пошел на активные переговоры с Римом, который, в общем-то, инициировал вступление нашей Церкви в экуменические организации. Да, власти пошли на это. Безусловно, Патриарху Алексию Первому и вступление во Всемирный совет Церквей было не очень, может быть, созвучно по его устроениям богословским и религиозным. Сближение с Ватиканом не могло вызывать у него радости, так же, как и переговорный процесс с Ватиканом. Но для митрополита Никодима все это были попытки за счет активизации внешней политики упрочить положение Церкви здесь, внутри страны.

Надо сказать, что смещение Хрущева ситуацию, действительно, изменило. Уже терявший силы Патриарх Алексий получил в последние годы своей жизни возможность перевести дух. Вы помните, что Хрущева сняли в октябре 1964 года. А в январе 1965 года появилось постановление Президиума Верховного Совета «О некоторых фактах нарушения социалистической законности в отношении верующих». Вот так деликатно и скромно было сформулировано. В результате этого были реабилитированы многие осужденные клирики и миряне, хотя отцу Глебу Якунину тогда еще предстояло пройти через свой арест. Я не буду сейчас говорить об открытом письме Якунина и Эшлимана, которые отозвались на все эти события. Важно то, что они были запрещены в священнослужении по указанию Патриарха Алексия. То есть, с одной стороны, начинается период какой-то либерализации в отношении политики властей. А, с другой стороны, и архиепископ Гермоген, и отец Глеб Якунин и отец Николай Эшлиман подвергаются, по существу, церковному прещению. Правда, уточним, что владыку Гермогена не запретили в служении, но отправили на покой.

Надо сказать, что 22 декабря 1964 года управляющим делами Московской Патриархии стал епископ Таллиннский Алексий (Ридигер). Пожалуй, в чем-то он был созвучен Патриарху Алексию Первому. И, пожалуй, действительно, с этого момента ключевыми фигурами в нашей церковной жизни становятся именно эти два человека: митрополит Никодим и архиепископ, а затем уже и митрополит Алексий.

Что касается Патриарха Алексия Первого, то вот эти брежневские годы становятся для него временем, когда он постепенно угасает. Правда, 25 декабря 1967 года, вскоре после получения им четвертого ордена Трудового Красного Знамени он получает записку архиепископа Гермогена (Голубева) «К пятидесятилетию восстановления Патриаршества. Историко-каноническая юридическая справка», в которой он очень честно, очень последовательно показывает то, насколько не соответствует жизнь нашей Церкви её же собственному, принятому когда-то на Поместном соборе 1917–18 гг. собранию определений, во многом и не отменявшихся. Никакой значительной реакции не было.

Процесс закрытия храмов идет, но вялотекущий. В 1966 году число приходов сокращается до 7 523. И, собственно, последними, опять-таки инициированными митрополитом Никодимом значительными событиями в жизни Патриарха Алексия становятся определение Синода о случаях обращения старообрядцев и католиков, допускавшее причащение старообрядцев и католиков в Православной Церкви без перехода ими в православную веру как таковую, и томос о даровании автокефалии Православной Церкви в Америке 10 апреля 1970 года. Повторяю, это произошло за неделю до кончины Патриарха Алексия, и все это уже было связано с деятельностью митрополита Никодима.

Патриарх Алексий оказался в ситуации, когда он, действительно, умирал в эпоху застоя, когда, по существу, политика государства по отношению к Церкви не изменилась, но активность гонений, безусловно, пошла на убыль. Можно лишь, наверное, предполагать, хотел ли видеть в качестве своего преемника на патриаршей кафедре Алексий Первый митрополита Никодима. Вероятно, не хотел. Но надо сказать, что в его окружении, пожалуй, наиболее в чем-то соответствовал ему, действительно, его тезка, митрополит Алексий (Ридигер).

Но неожиданно (впрочем, не для власть предержащих) Патриархом стал митрополит Пимен (Извеков), человек, очень непохожий ни на митрополита Никодима, ни на Патриарха Алексия Первого. Но это тот Патриарх, о котором говорить можно только гипотетически. До сих пор не написана ни одна его более или менее реалистичная биография, и многие стороны его жизни до сих пор сокрыты.

Что же касается Патриарха Алексия Первого, то, умирая, он так или иначе оставил после себя ту систему церковной власти, основы которой были заложены, конечно же, митрополитом Сергием (Страгородским) в конце 20-х годов, но которая во многом воплощала в себе те черты высшего церковного управления, которые сложились в Русской Православной Церкви как в синодальный, так и в досинодальный период и которые во многом оказались, увы, не способны сохранять Церковь в нашей стране, давая ей возможность свободного внутреннего развития и достойного стояния за именно честь Церкви по отношению к власть предержащим. Вот почему я и хотел этот момент подчеркнуть. Тот путь, который предлагали для церковного развития новомученики, прежде всего, священномученик митрополит Кирилл (Смирнов), окончательно был отвергнут не только митрополитом Сергием, но и всем последующим ходом развития нашей церковной жизни.

Поэтому, когда мы говорим о тех проблемах, которые существуют в нашей церковной жизни сейчас, мы должны отдавать себе отчет в том, что многие из этих проблем коренятся в том выборе, который сделал в свое время митрополит Сергий (Страгородский) и которому сохранял свою верность до последнего своего предсмертного часа Патриарх Алексий Первый. И который, конечно же, был предопределен многими веками развития нашей церковной жизни в предшествующие эпохи. Мы часто гордимся своим прошлым, делаем вид, что не хотим знать нашего настоящего и все устремляемся, как положено, в светлое будущее. Но живем-то мы все-таки в настоящем, и чтобы понять это настоящее, надо хорошенько представлять себе наше прошлое, чтобы не перенести из этого настоящего многие черты этого несовершенного нашего прошлого в будущее, которое нам еще во многом неведомо.

Аудиоверсию подготовил Александр Ратников