Книга первая. Личный состав правительства. Император и Императрица – Министры и двор

1.  Медная монета Юстиниана, выбитая в Равенне в 560г.

В церкви св. Виталия в Равенне на стенах алтарной абсиды видны два больших мозаичных изображения. Слева – император в богатом одеянии, блещущем золотом и драгоценными каменьями, в красной обуви, с короной на голове, окруженной сиянием, присвоеваемым византийцами, наравне со святыми, царям, приносит дары свои церкви, оконченной его попечениями. Две группы лиц его сопровождают: тут –  архиепископ равеннский со своим клиром, в длинных облачениях, там – блестящая свита придворных сановников и телохранителей, вся сверкающая переливами шитья и блистанием щитов и оружия. С другой стороны абсиды –  императрица направляется к вратам алтаря, сопровождаемая свитой женщин в роскошных, изысканных нарядах. Императрица одета с неподражаемым великолепием. По низу ее фиолетовой порфиры светящимися складками развертывается широкое золотое шитье; на груди сияют драгоценности; на голове, обрамленной венчиком, красуется высокая диадема; в волосах перевиваются нити жемчугов и самоцветных камней, спадая на плечи ослепительным каскадом.

Может быть нигде византийский мир не представляется так поразительно, как бы воскресшим, как в этих знаменитых изображениях. В своей слегка торжественной натянутости эти симметрично расположенные фигуры являют нашему взору великолепие императорского двора, обаяние его роскоши, утонченность его мелочного, но многозначительного этикета. Пышные одеяния воспроизведены с натуры. Лица, столь характерные в своей священной холодности, – несомненные портреты подлинных личностей; и вот перед этими неподвижными фигурами, в уединении абсиды, легко забываешься, в долгом раздумье, невольно пытаясь разрешить загадку этих непроницаемых масок, выяснить тайну их исчезнувшей жизни и мыслей, ибо этот человек и эта женщина, тринадцать столетий тому назад, играли на мировой сцене великие исторические роли. В течение почти полувека, в качестве неограниченных властителей, они правили всем, что составляло тогда цивилизованный мир; для их славы не было ни в чем недостатка: ни в престиже военных успехов, ни в блеске великих административных реформ, ни в утонченности самой изящной цивилизации, ни в чудесах творческого искусства; ни в чем, ни даже в прелести, из ряда вон, романического положения, которое и доныне не перестает возбуждать к себе нашего интереса при неразрывно связанных именах Юстиниана и Феодоры.

Чем был, чем хотел быть этот царственный выскочка, бедный иллирийский крестьянин, возведенный на трон цезарей; чем была, чем хотела быть эта танцовщица, счастливым случаем перенесенная из коридоров цирка в царственное великолепие, – разгадать это в точности не легко; однако, если загадка и трудна для разрешения, если задача тонка, быть может, невыполнима, все же наверно – она не безразлична ни для нашей любознательности, ни для истории. Чтобы понять чем была в VI веке эта восточная империя греков, озаряемая в то время неожиданным лучом славы, нужно постараться проникнуть в тайну этих царственных волей, приводивших в движение весь механизм государства, надлежит сделать попытку прочесть в этих душах, горделивых и деспотических, наложивших на все, к чему они притронулись, глубокий и неизгладимый отпечаток.

2. Золотой солид Юстиниана.

В последних годах V столетия три молодых крестьянина из Македонии покинули однажды свои родные горы, отправляясь искать счастья. В качестве единственного багажа и всего имущества у них было по мешку за плечами с скудным запасом сухарей; и в таком виде они направились пешком в Константинополь. Зато они были малые представительные, крепкие, сильные. По прибытии в столицу им без труда удалось поступить в императорскую гвардию. А в тогдашнем византийском обществе, в некоторых отношениях своеобразно демократическому военная служба вела ко всему: это вполне оправдалось на одном из троих товарищей. Его храбрость, хорошая и честная служба доставили ему быстрое повышение: он стал офицером, генералом, даже сенатором; – он начальствовал над гвардией, когда, в 518 году, умер император Анастасий. Довольно темная интрига возвела нашего героя на престол: то был император Юстин I. ¹³⁸

У Юстина был племянник Флавий Петр Савватий Юстиниан ¹³⁹ , которого мы именуем Юстинианом, родившийся, также как и он сам, в глухой деревне верхней Македонии, в окрестностях нынешнего Ускюба, на границе Албании. ¹⁴⁰ Для молодого человека Юстин оказался внимательнейшим и лучшим из дядей, при том дядей с наследством. Будучи бездетен, он с ранних пор принял участие в сыне своей сестры: вызвал его в Константинополь и позаботился о его воспитании. Лично Юстин был не из грамотеев: он еле умел читать, а писать – и того менее, так что для него, по восшествии его на престол, дабы он мог подписывать официальные акты, пришлось изготовить деревянную дощечку, с прорезанными в ней, соответственно буквам императорской подписи, выемками, в которых монарх с трудом и неуверенно водил своим пером. ¹⁴¹ Зато в отношении других, этот дунайский крестьянин понимал силу образования.

И так его племянник посещал школы; в них он глубоко проникся культурой и традициями древней Греции и Рима; а когда счастливый случай облек его дядю порфирой, он оказался вполне подготовленным, чтобы быть его советчиком и помощником. ¹⁴² И он не замедлил стать одним из первых лиц империи; благоволение монарха последовательно приблизило его к самым ступеням трона. Он сделался комитом, vir illustris , патрицием, консулом, главнокомандующим войсками столичного гарнизона (magister equitum et peditum praesentalium) , благороднейшим ¹⁴³ ; наконец, Юстин его усыновил и приобщил к управлению империей (апрель 527 года ¹⁴⁴ ). К тому же, своими дарованиями и ловкостью он оправдал возлагавшиеся на него дядей надежды. Ему было, когда Юстин принял власть, около тридцати шести лет ¹⁴⁵ ; он имел опыт в делах, зрелый ум, сложившийся характер. Он умел вместе и освобождаться, не без некоторого вероломства, от соперников, которые могли препятствовать его возвышению, и быть приятным для всех классов византийского общества. Строгим православием он нравился Церкви, а ревностным благочестием стяжал похвалы и уважение римских первосвященников ¹⁴⁶ ; пышными празднествами, ознаменовавшими время исполнения им общественных должностей (в качестве консула он израсходовал 288.000 солидов золотом, на нынешние деньги – более полутора миллиона рублей ¹⁴⁷ ), он приобрел поклонение черни ипподрома ¹⁴⁸ , удовлетворяя

3. Консульский диптих Юстиниана (из коллекции Trivulzio в Милане).

одновременно собственному вкусу к роскоши и расточительности; наконец, он льстил сенату и сумел угодить аристократии. Была, правда, у него всем известная связь с Феодорой и тот несколько скандальный брак, которого, по словам одного современного писателя, «достаточно, чтобы судить о качествах его души и оценить его нравственность». Но добрейший император Юстин взглянул на дело, по-видимому, менее строго: он был старый солдат, мало заботившихся о благородстве происхождения, который, сам женясь на любовнице, давнишней спутнице своей походной жизни, не задумываясь, возвел в византийские императрицы эту достойную женщину, столь же простую и грубую, как и он сам. Он, поэтому, не слишком-то горячился из за безумной страсти своего племянника. Закон возбранял сенаторам и высшим сановникам женитьбу на женщинах рабского состояния, на трактирных служанках, а также на актрисах: чтобы доставить удовольствие Юстиниану, император отменил этот закон, и Феодора стала законной супругой наследника престола, с возведением в высокое достоинство патрицианки, причем Византия, кажется, и в самом деле этим не была через чур скандализирована. ¹⁴⁹ Итак, когда Юстин в 527 году (1 Августа) умер, его племянник не встретил ни малейшего затруднения к тому, чтобы стать его преемником, а Феодора разделила с ним власть. Почти на сорок лет, с 527 по 565 г., Юстиниан воцарился над Восточной греческой империей.

Редко о ком из исторических лиц так трудно судить, как об Юстиниане. О нем можно одновременно сказать много хорошего и много худого, причем для оправдания как худого, так и хорошего, доказательства, по-видимому, все умножаются. Оценку в этом случае усложняет не недостаток документов, как в других задачах исторической психологии, а напротив – изобилие их. Юстиниан сам много написал и еще более заставил написать;

4. Печать или свинцовая булла Юстиниана.

его законодательные памятники предваряются длинными предисловиями, велеречивыми указами, где отражаются мысль и правительственные идеи государя; и хотя было бы несколько наивно всю эту канцелярскую литературу принимать за верное выражение истины, однако невозможно также совсем не брать ее в соображение. С другой стороны, современные писатели поведали нам с большой подробностью о событиях этого царствования и, кажется, из их повествований мог бы выделиться живой образ     императора. Но рассмотрите поближе одного из этих историков, притом самого известного, Прокопия. Он был секретарем Велизария, которого сопровождал во всех его походах; он жил в Константинополе в близости ко двору, в рядах высшего административного общества, он был хорошо поставлен, чтобы близко наблюдал дела и людей. Загляните теперь в его книги и посмотрите какой противоречивый образ Юстиниана начертал нам этот писатель.

Вот, например, трактат «О постройках». В этом сочинении император без колебания превозносится над самыми великими мужами древности. ¹⁵⁰ Он превосходит Фемистокла военными успехами, а Кира административной мудростью. Он вернул монархии ее блеск и ее славу, сокрушил варваров, завоевал обратно утраченные провинции, основал бесчисленные города. Он был восстановителем религии, поборником православия. В темноту и противоречивость законов он внес ясность и порядок и по истине положил основание писанному праву. Он упрочил безопасность империи, украсил ее города удивительными зданиями. Особливо же он был добр и милостив: добр по отношению к своим врагам, интриги которых простил и позабыл ковы, чтобы помнить лишь оказанные ему услуги; милостив к бедным и несчастным, которых осыпал богатствами; короче, он водворил счастье на земле. ¹⁵¹ Дабы способствовать ему в предприятиях, сам Бог простер над ним свою десницу. Чтобы сохранить людям эту столь драгоценную жизнь, Он умножил в его пользу чудеса, и в то время, как мудрость человеческая утратила всякую надежду на спасение императора, Он посылает с высоты небес своих угодников для его исцеления. ¹⁵² Чтобы помочь ему в разрешении забот и трудностей правления, Бог сообщает ему своего святого Духа, и Прокопий пресерьезно повествует, как однажды наводнением опрокинуло стены какой-то крепости и, между тем, как искуснейшиe механики недоумевали каким способом поправить зло, Юстиниан, по вдохновенно свыше, сам начертил все необходимые для этого планы. ¹⁵³ Таким образом, чтобы возвысить величие своего избранника, Бог сделал его импровизированным инженером.

Таков панегирик: он безусловен, неограничен. Но вот и обратная сторона медали. Это – знаменитая «Секретная история», где тот же Прокопий, около середины царствования, собрал все клеветы, все злословия, всякий вздор, который константинопольские зеваки разглашали на счет Юстиниана. Тут ¹⁵⁴ уже не Фемистокл или Кир служат точками сравнения, а Домициан, худший из тиранов. И вот портрет государя, рисуемый автором: это вместе глупец и злой человек ¹⁵⁵ , соединение слабости с испорченностью, притворства с жестокостью; душа вероломная, лживая, низко-клятвопреступная, без веры и честности, подверженная всяким влияниям, в особенности худым, завистливая ко всякому над собой превосходству, находящая удовольствие лишь в предательстве и интригах; коротко сказать, это соединение в одном характере пороков, распределяемых природой обыкновенно между несколькими лицами. Таков был частный человек; а вот теперь

5. Серебряный медальон Юстиниана.

император. Если вы пробежите книгу «Анекдотов», то у вас получится одно преобладающее впечатление: в течение своего тридцатилетнего царствования Юстиниан имел одну лишь заботу, единственное попечение: собирать деньги во что бы то ни стало, не стесняясь при этом ни честностью, ни состраданием. При чтении рассказа о такой способности, невольно вспоминается известный Панург, о котором Раблэ говорит, «что он обладал шести десятью тремя способами добывания денег для своих надобностей, причем самым обычным и наиболее почтенным был способ тайной кражи». Когда рассказ, претендующий на историческую достоверность, наводит на подобные сравнения, он, думается, сильно рискует не быть более историческим.

Однако же Прокопий передает этот вздор наисерьезнейшим тоном: как в деле обирания своих подданных Юстиниан и Феодора действовали за одно – император прикидывался, будто приносит в жертву ненависти императрицы своих любимцев, которым предварительно давал возможность обогатиться, а императрица оказывала императору подобную же услугу и, таким образом, оба сообщника кончали всегда тем, что разом удовлетворяли и своей злобе, и своему корыстолюбию ¹⁵⁶ ; как, еще, своей алчностью государь привел в расстройство весь порядок государственной службы; как он был фальшивым монетчиком ¹⁵⁷ и проч. По книге «О постройках» Юстиниан был избранником Божьим, в «Секретной истории» Прокопий собирает явные доказательства гнева Господа, «который, говорит он, из ненависти к этому человеку отъял свое покровительство от Римской империи». ¹⁵⁸ В его глазах, Юстиниан, не более «как ниспавший с неба бич, никого не пощадивший». ¹⁵⁹ Он представляет из себя даже нечто большее, и здесь воображение писателя переходит границы смешного. Он преважно сообщает, что, по его мнению, Юстиниан не человек: «это, пишет он, один из тех страшных демонов, которых поэты называют вампирами и которые для погубления смертных принимают человеческий образ». ¹⁶⁰ А если бы у вас на этот счет явилось сомнение, то выслушайте лучше доказательства ¹⁶¹ : мать Юстиниана сама рассказывала, что имела связь с сверхъестественным существом. Но вот нечто еще более убедительное: но ночам, как утверждают дворцовые слуги, «которые, добавляет Прокопий, находились в совершенно здравом уме» ¹⁶² , император зачастую вставал и подолгу бродил по комнатам; но это был уж не тот Юстиниан, которого народ привык видеть и приветствовать радостными кликами на официальных торжествах, то было тело без головы, в нескончаемых прогулках обегавшее пустынные залы до того часа, когда голова, неведомо откуда возвращаясь, снова воссоединялась с так странно покинутым ею телом. В своем предисловии Прокопий заботливо предупреждает нас, что будет передавать происшествия, «могущие показаться потомству мало вероятными и не правдоподобными». ¹⁶³ Я очень опасаюсь, чтобы это предупреждение не оказалось по меньшей мере излишней предосторожностью.

Выше мы искали объяснения причин, почему Прокопий, прежде чем сделаться крайним панегиристом Юстиниана, счел нужным стать самым горячим из его порицателей, при чем старались определить, действительно ли эта «Секретная История», делающая так мало чести уму, равно как и нравственному достоинству того, кто ее написал, –  произведение Прокопия. Что бы однако не думать на счет предложенных заключений, остается одно, что для нас важно: где найти истину между этими двумя совершенно противоречивыми портретами? – Без сомнения, ни на той, ни на другой стороне, ни в хвалебных преувеличениях книги «О постройках», ни в груде нелепостей «Анекдотов»; однако, какие же черты из этих свидетельств следует предпочтительно удержать, чтобы изобразить человека, каковым он был в действительности? И если истина заключается между обеими, как это вероятно и есть на самом деле, то каким образом достичь ее обнаружения?

Другая трудность усложняет задачу. Приступая к изучению крупной фигуры Юстиниана, не следует забывать двух вещей: во-первых, что в момент вступления на престол ему было сорок пять лет и во-вторых, что он процарствовал тридцать восемь лет, то есть умер восьмидесяти трех лет. А за последние годы, как это обыкновенно случается на исходе слишком долгого царствования, глубокое расслабление проникло во все области государственного управления. Император старился: он становился безучастным, говорит одних историк той эпохи ¹⁶⁴ , к благородным заботам,

6. Император Юстиниан на мозаике в церкви св. Аполлинария в Равенне (по фотографии Алинари).

занимавшим его в юности и зрелом возрасте, он утратил ту активность и царственную гордость, коими в былое время вдохновлялись его решения. Армии он дал придти в упадок, и крепостям в разрушение. Бессильный, он оставался добровольным зрителем злоупотреблений своих чиновников, проводя время в бесплодных богословских спорах и ограничиваясь в политике лишь тем, что посевал раздоры среди варваров и, в случае опасности, покупал ценой золота их отступление. Всем известно, введенное Мишле, знаменитое медицинское подразделение царствования Людовика XIV; также точно пробовали различать в царствовании Юстиниана эпохи до и после чумы, и в самом деле достоверно, что в 542 году император тяжко занемог этой болезнью и лишь с трудом оправился от нее. Равным образом, пытались разделить царствование Юстиниана, по времени правления с Феодорой и без нее, и неоспоримо тоже, что смерть императрицы, последовавшая в 548 году, ознаменовывает собой начало ослабления и упадка. Во всяком случае, какие бы этому ни были причины, тот факт остается в силе, что Юстиниан состарился и ощутил во всей тяжести бремя своих лет. Поэтому, если для написания его портрета мы станем искать черт преимущественно в этом периоде дряхлости, когда император порой представляется как бы пережившим самого себя, не рискуем ли мы исказить облик человека и присущий ему характер?

Как же должен, поступить историк, хотя бы лишь для одного наброска этой внушительной фигуры, бесспорно заслуживающей, по выдающемуся мировому положению человека, своего воспроизведения? Прежде всего, по счастью, у нас сохранилось о Юстиниане несколько разбросанных свидетельств историков, более независимых и менее предвзятых, чем Прокопий, – каковы: Агафий, Евагрий, Малала, Иоанн Ефесский, Иоанн Никиуский, – которые позволяют проверять и исправлять утверждения этого писателя. Затем и в самой «Секретной Истории» не все без разбора должно отвергнуть. Если заимствовать из нее следует с чрезвычайной осторожностью, то по крайней мере те немногие хорошие качества, которые в этом памфлете приписываются императору, ни мало не должны казаться нам подозрительными. В особенности же нужно рассмотреть великие события царствования, исследовать движущие силы, коими они были вызваны, выяснить роль, какую в них играл император: здесь история войн Юстиниана, написанная Прокопием, на этот раз, с бόльшим беспристрастием, снабдит нас чрезвычайно полезными указаниями; и когда эти указания будут согласны с мыслями, выраженными в законодательных актах Юстиниана, то не окажемся ли мы в праве удержать выступившие таким образом черты, с некоторой надеждой на их истинность, для портрета императора, который мы должны теперь попытаться сделать?

По телосложению, говорит Прокопий ¹⁶⁵ Юстиниан был роста среднего, плотный, но не толстый; лицо имел круглое, цвет лица румяный, голову скорее красивую. Другой летописец, Иоанн Маллала ¹⁶⁶ , добавляет, что у него был – нос прямой, цвет лица светлый и яркий, волосы вьющиеся с начинающейся плешивостью, и что голова и усы его рано засеребрились проседью. Интересно сопоставить с этими свидетельствами два мозаичных изображения, которые можно видеть в Равенне, одно – в церкви св. Виталия и другое в храме св. Аполлинария, называемом «Nuovo». ¹⁶⁷ Оба действительные произведения современных Юстиниану художников, причем мы знаем в точности и время, к какому они относятся: первое к 547 году, а второе позднейшее, по меньшей мере лет на десять; оба, сверх того, предполагая их в остальном совершенно точными, заметно несколько подновлены. В абсиде св. Виталия голова слегка удлинена, подбородок выражает твердость и властность; не очень высокий лоб осенен прядями волнистых волос; нос прямой, тонкий и характерный; над небольшим, выразительным ртом, с довольно полными губами, виднеются усы; широко открытые глаза с очень расширенными зрачками, смотрят пристально, прямо перед собой. Портрет, находящейся в церкви св. Аполлинария, представляет нам Юстиниана несколько потолстевшим и обрюзгшим; низ лица пополнел и обременен двойным подбородком; глаза, глубже обведенные синевой, имеют выражение более вялое и безучастное; усы исчезли и эта жирная и гладкая маска с видом простодушия и притворства не имеет

7. Император Юстиниан на мозаике церкви св. Виталия (фотография Алинари).

болеe того выражения энергии и некоторой озабоченности, как на изображении в церкви св. Виталия. Это – Юстиниан в старости, каким он является в конце царствования. Это уже не прежний славный победитель Вандалов и Остготов.

Такова внешность; теперь следует попытаться, – и это представляет особые трудности, – разгадать внутреннего человека. Здесь внешность скорее подкупает своей привлекательностью: среди его двора, где этикет играет такую значительную роль, император щеголяет неподдельной простотой обхождения. Прежде всего он доступен, милостив на приемах; он никого не устраняет, от своих аудиенций, нисколько не оскорбляется незначительными погрешностями в позе или выражении, могущими нарушать церемониал; тон у него мягкий и любезный; но его манерам, заявляет автор «Секретной Истории», вы бы сказали, что у этого человека душа овечья. ¹⁶⁸

8. Медная монета Юстиниана, 538 г.

Уместно дополнить, что эта наружная доброта, быть может, была более, чем одна простая внешность. В Юстиниане указывают на черты истинного великодушия и настоящего милосердия. Он был чрезвычайно заботлив в деле благотворения и сострадателен к несчастным. Бесспорно, то была его роль правителя и долг христианина, но в этом же сказался и порыв его сердца. Малала приводит примеры его щедрости ¹⁶⁹ , противоречащие ненасытимой алчности, приписываемой ему Прокопием; он представляет доказательства благодарности, выказанной Юстинианом в отношении верных слуг, которые являют его не таким неблагодарным, как это утверждает «Секретная История». Наконец, нечто более редкое, – этот император умел прощать. Я не говорю здесь о благодушии, – весьма относительном, – какое последовало за подавлением мятежа «ника» ¹⁷⁰ : здесь была скорее усталость убивать, а также осторожность, чем действительное милосердие. Я не говорю о снисходительности, – притом чрезмерной, – какую Юстиниан проявлял в отношении некоторых из своих любимцев: это была слабость и ничего более. Но он умел прощать заведомых заговорщиков, каким был известный Артабак, армянский кандотьер, в продолжении долгого времени осыпаемый его милостями и получивший, не смотря на свою измену, после немногих месяцев опалы, высокое назначение ¹⁷¹ , или таких, как Проб, приговоренный имперским сенатом к смерти, но которого он отпустил на свободу с такими пренебрежительными, но не лишенными красоты словами: «за себя, я прощаю тебе твое преступление, лишь бы Бог тебя так же простил»! ¹⁷²

Но вот еще другое хорошее качество. Юстиниан чрезвычайно заботился о соблюдении своего достоинства и величия, приличного его сану. В самых серьезных обстоятельствах он умел, по крайней мере в общем, (так как под старость он несколько утратил такое самообладание ¹⁷³ ), владеть собой и хладнокровно отдавать приказания. «Никогда, – говорит один историк, – он не проявил гнева или вспыльчивости в отношении тех, кто его оскорбил». ¹⁷⁴ Скажут, пожалуй, что самообладание, доведенное до такой степени, отчасти граничит с притворством, но столь же справедливо будет добавить, что император не раз умел выслушивать без раздражения неприятные для себя, но честные и верные советы, и, что еще более замечательно, умел им следовать.

Можно отметить в нем и другие достоинства. Этот всесветный властелин ведет жизнь необычайной простоты; его стол показался бы скромным скромнейшим гражданам нашего времени. Он никогда не пьет вина, едва отведывает кой-какой пищи, преимущественно из овощей; он считает чем-то низменным и презренным удовлетворение этих чувственных позывов и нередко встает из-за стола, еле испробовав поданных блюд. ¹⁷⁵ Он часто остается по два дня без принятая твердой пищи и, когда религия того требует, охотно подчиняется совершенному посту в течение одного дня и двух ночей. Так же мало времени он посвящает сну. Не знаю, который именно из его царедворцев прозвал его: «неусыпный царь» (βασιλεὺς  ἀκοίμητος) ¹⁷⁶ , и, в самом деле, он поднимается с рассветом и ложится спать лишь поздней ночью; он даже снова встает с постели с тем, чтобы среди ночи опять приняться за работу ¹⁷⁷  и вот где секрет тех ночных прогулок, которые так странно смущали воображение Прокопия. Если существуете, качество, которое у Юстиниана невозможно оспаривать, так это его большое трудолюбие: он хотел знать во всех подробностях, текущие дела империи и не жалел своих трудов на то, чтобы самому лично все исследовать. ¹⁷⁸ Чтобы быть осведомленным, он умножал аудиенции, принимая людей самых безвестных, даже совершенно незнакомых, и подолгу беседует с ними. Он то и дело сам заступает место своих секретарей, чтобы непосредственно давать ход нерешенным вопросам. Он любил писать ¹⁷⁹ , и ему нельзя отказать в удивительной способности к труду, в чрезвычайной любви к порядку, во внимательной заботливости о регулярном ходе правления. Возможно, что в этом отношении с Юстинианом случилось то же, что произошло с Филиппом II, на которого он впрочем походит и другими чертами характера, а именно, что, благодаря этому стремлению к добросовестному исследованию всякого предмета до мелочей, он оказался наводненным и затопленным делами, и что под этой видимостью строгого контроля расплодилось без ведома императора много беспорядков. Это правдоподобно, даже достоверно ¹⁸⁰ , но тем не менее самое намерение было похвальное. Юстиниан умел выполнять свое дело государя.

Впрочем, к этому его вполне естественно побуждал его очень властный характер. «Он не позволял никому, говорит Прокопий, на всем пространстве империи, принимать малейшее решение по собственному почину». ¹⁸¹ За тысячу миль расстояния он предписывал своим генералам подробности плана кампании или системы укреплений, отнюдь не допуская нарушения своей воли. ¹⁸² В своей царственной гордости он присваивал себе всеобъемлющую способность в области законодательства или суда, равно как и в военном деле; он охотно производил суд самолично ¹⁸³ и свое решение по всякому предмету считал безапелляционным. Однажды он написал следующие характеристическая слова: «Если какой-либо вопрос кажется сомнительным, пусть о нем доложат императору, дабы он разрешил таковой своей самодержавной властью, которой одной лишь принадлежит право истолкования закона». ¹⁸⁴ Равным образом он относился с недоверием ко всякому, кто казался достаточно знатным, либо независимым, чтобы оспаривать его приказания. ¹⁸⁵ Самые верные слуги, преданнейшие генералы постоянно рисковали задать за живое его чуткий деспотизм; они всегда находились под страхом ложного обвинения. Никогда его любимцы, даже самые явные, не могли с уверенностью похвалиться тем, что обладают дружбой своего повелителя. За один лишь шаг, возбуждающий его зависть, Юстиниан забывал самые крупные услуги. «Ухо его, говорит один летописец, было всегда отверсто клевете». ¹⁸⁶ Велизарий в особенности жестоко испытывал это на себе. ¹⁸⁷ Всю свою жизнь он был подозреваем: император завидовал его военной славе, завидовал его богатству, завидовал его популярности. Против него он был готов принимать все доносы, поощрять всякие интриги; даже накануне своей смерти великий и честный полководец был обвинен в крамоле и немедленно подвергнут опале. ¹⁸⁸ Едва ли нужно добавлять, что легенда и песня своеобразно прикрасили эту историю. Конечно, очень, трогательная картина – представить себе Велизария слепым, вынужденным наравне с нищими протягивать руку перед прохожими, но на несчастье чувствительным душам, эта картина не имеет в себе ни малейшей исторической правды. Однако же и того, что было в действительности, достаточно для доказательства, что Юстиниан не щеголял благодарностью. Во всяком случае следует добавить, что его тревоги подчас были небезосновательны. Против его жизни не раз составлялись заговоры, да, кроме того, и самый способ, каким его дядя и он сам достигли императорской власти, как нельзя лучше может служить к объяснению и оправданию подозрений, внушаемых ему слишком блестящей славой его победоносных полководцев.

Вот еще другая черта. Этот абсолютный, деспотически монарх проявляет часто ребяческое тщеславие. Этот выскочка преисполнен столь высокого мнения о своем императорском достоинстве, что хотел бы, чтобы его царствованием была обозначена и запечатлена его именем эра полного восстановления всей империи. Несомненно, было бы чрезмерным сказать вместе с Прокопием, что он имел необузданную страсть к бесполезным нововведениям ¹⁸⁹ ; вообще его реформы имели серьезные основания, но нужно признаться, что он с некоторым излишним самодовольством подчеркивал их достоинство и новизну и что порой нечто смешное проглядывало в его манере украшать предметы, города, учреждения, полки, эпитетом, несколько личным, «Юстиниана». ¹⁹⁰ Я, однако, не думаю, чтобы он был настолько не умен, чтобы прислушиваться ко всяческой низменной лести, которой его осыпали. Когда царедворцы ему заявляли, что он мог бы по желанию воспарить в воздухе, как сверхъестественное существо, когда его министр Трибониан говорил ему, что, заседая в совете , он находился под непрестанным страхом узреть вдруг своего повелителя восхищаемым на небо, подобно пророку Илии, «за благочестие» ¹⁹¹ , то трудно поверить, предполагая россказни эти точными, чтобы Юстиниан в этом находил большое удовольствие. Но несомненно, что под этой внешностью абсолютизма скрывалась душа нерешительная и слабая. ¹⁹² В трудных обстоятельствах Юстиниана видели странно колеблющимся, рискующим все испортить своими увертками. Его настроение, подвижное и непостоянное, знало резкие перемены; то его спокойствие разрешалось внезапным гневом, то твердость переходила в неожиданное уныние. Это хорошо видно по знаменитому мятежу 532 года, доставившему Сарду одну из самых характеристических сцен в его «Феодоре»: в тот день он, действительно, явился таким, каким его изображает драма, низведшим до постыднейшего унижения свою царственную гордость, без мужества и душевной крепости, готовым малодушно бежать от бунтовщиков, если бы Феодора, явившая себя в эту критическую минуту по истине достойной власти, не вдохнула в эту смятенную душу сколько-нибудь от той пламенной страсти, которая ее воодушевляла. ¹⁹³

9. Золотой солид Юстиниана.

Это еще заметнее на склоне его жизни, когда, останавливаясь в колебании перед всяким твердым решением, он то и дело раскаивался в каждом принятом им шаге, меняя по своему капризу политику, равно как и генералов, неспособный ко всякому энергическому проявлению воли, сколько-нибудь прочному мнению, и с непонятной небрежностью предоставляя своему течению важнейшие государственные дела. ¹⁹⁴ А вот другая слабость. Этот всесветный властелин, стремившийся к абсолютизму, служил очень часто игрушкой для своих окружающих и льстецов. Феодора в течение всей своей жизни оказывала на Юстиниана неограниченное влияние, столь могущественное, столь бесспорное, что столичные сплетники не могли его себе объяснить ничем иным, как только чародейством. ¹⁹⁵ С не меньшей силой он испытывал на себе власть своего министра Иоанна Каппадокийского, искусного финансиста, но человека продажного и порочного. Поэтому становится ясным, что многие добрые намерения Юстиниана остались невыполненными, остановленные, либо искаженные, по советам его фаворитов. ¹⁹⁶

Было бы ребячеством желать скрыть другие недостатки этого характера: безумную расточительность, швыряющую деньгами без счета не столько, впрочем, ради собственных нужд, сколько для того, чтобы возвысить престиж и славу монархии и, как необходимое последствие, чрезвычайную жадность и неразборчивость в средствах добывания денег ¹⁹⁷ , некоторую наклонность к притворству, двоедушию, вероломству ¹⁹⁸ , – обычные недостатки при тогдашнем византийском дворе, исполненном хитростей и интриг; подчас, наконец, – реже, однако, чем это утверждали,» – жестокость, порождаемую в особенности страхом ¹⁹⁹ , и ненужные строгости в отношении к невинным, виновным лишь в том, что обеспокоили государя или осмелились противиться его воле.

10. Золотая медаль Юстиниана, хранившаяся до 1831 г. в парижском кабинете медалей.

В общем, сводя черты настоящего психологического этюда, получается душа плохо уравновешенная, полная контрастов, и – несмотря на неоспоримые достоинства, – скорее довольно посредственная; чувства – часто мелкие, волю – иной раз нерешительную и слабую, ребяческое тщеславие, завистливый деспотизм, несомненную, но беспокойную и беспорядочную деятельность. И в этом весь человек? – Если бы только это было в Юстиниане, то конечно трудно было бы понять славу, окружающую его имя; на самом же деле имелось нечто иное; если характер у него посредственный, то ум – великий и возвышающий личность. Этот македонский крестьянин, взойдя на византийский престол, был продолжателем и наследником римских императоров; он был высоким представителем двух великих идей: государственной и христианской, а этого одного достаточно для упрочения его славы.

Даже из императоров высокого происхождения немногие обладали в большей мере, чем этот выскочка, чувством императорского достоинства и благоговейного преклонения перед римской традицией _; Прочтите его указы: Юстиниан беспрестанно обращается к воспоминаниям о Риме, превосходно ему известным и удивительно усвоенным, ища в них себе вдохновение. Человек, как мы видели, – прост, почти скромен; государь, по занимаемому им высокому положению, – полон гордости и честолюбия. В силу того, что он вступил на трон Константина, он стал прямым и законным наследником цезарей; он, не колеблясь, требует себе обратно наследство во всем его объеме. ²⁰⁰ Тотчас по восшествии своем на престол, Юстиниан стал мечтать о всемирной империи. То древнеримское единство, среди которого германские выходцы повыкроили себе владения, он стремился восстановить в его целости; неотъемлемые исторические права, тщательно оберегаемые его предшественниками, он хотел усилить и осуществить в действительности ²⁰¹ ; и когда ему приходило на мысль, что имперские регалии, – символ верховной власти, – захваченные когда-то Гензерихом при разграблении Рима, находились с тех пор в плену у варваров, его гордость испытывала нестерпимое оскорбление. ²⁰² Завоевать обратно Африку у Вандалов, Италию у Остготов, Испанию у Вестготов, Галлию у Франков, – такова была его мечта. «Он стремился, говорит Прокопий, покорить весь мир» ²⁰³ , а сам он немедленно после занятии Африки и Сицилии писал: «мы питаем полную надежду, что Бог даст нам возвратить остальные страны, которыми обладали древние римляне, до пределов обоих океанов». ²⁰⁴ Конечно, в высокопарном выражении этих широких упований было нечто призрачное; но и сами порицатели Юстиниана должны признать, что эта жажда славы, направленная у него к восстановлению римского единства, составляла обязанность, присущую его долгу императора. ²⁰⁵ И если подумать, что эта мечта Юстиниана стала почти что действительностью, что Италия, Африка, Корсика, Сардиния, Балеарские острова, часть Испании в его царствование были возвращены империи, то следует признать, что было некоторое величие в человеке, который сумел постигнуть и осуществить такую идею.

Римский император, а Юстиниан считал себя наследовавшим этот сан, был не только славным полководцем, он был еще живым законом, совершенным воплощением неограниченной власти. Таким тоже хотел быть и Юстиниан. Однажды он написал характеристические слова: «Что есть большего и священнейшего императорского величества? Кто дерзнет пренебрегать суждением государя, когда сами основатели права прямо и ясно объявили, что императорские решения имеют значение закона». ²⁰⁶ Также точно, как во внешней политике он хотел владычествовать, как в былое время римский народ, над всеми народами вселенной, так и внутри он требует снова для короны всю власть, которая по «lex regia» когда то была дарована императорам древности ²⁰⁷ ; и действительно, по выражению одного историка той эпохи, «он был первым из византийских государей, явившим себя по имени и на деле неограниченным властителем римлян». ²⁰⁸ В руках самовластного монарха все подлежало централизации; от его высочайшей воли все должно было зависеть: государство, закон, религия. Рим когда-то соединял в себе военную славу с блеском права; в этом двойственном источнике он черпал силу, создавшую его величие; на этом двойном основании он положил начало своему всемирному владычеству. ²⁰⁹ Юстиниан хотел делать, как его предшественники. Он был победителем, если не лично, то по крайней мере усилиями генералов, им избранных и направляемых; ему хотелось быть также и законодателем. Он им и был с тем абсолютизмом, какой он вносил повсюду, без колебания присваивая императорскому сану истинную непогрешимость, заявляя свое право, равно и способность, изменять, исправлять и толковать закон. «Наше Величество, пишет он, по рассмотрении доложенных ему проектов, исправило по божественному вдохновению все неопределенности и неясности и придало делу его окончательный вид». ²¹⁰ В другом месте, осмеивая «пустые и смешные недоумения» тех, кто подвергал сомнению высочайшую непогрешимость, он замечает: «кто был бы способен, говорит он, разрешать загадочное в законах и открывать его людям, если не тот, кто один лишь имеет право создавать закон?». ²¹¹ Конечно, в подобных словах есть несколько ребяческое притязание; но творение, рожденное и этих идей, – одно из величайших в истории. Это – Юстинианово законодательство, которое господствовало в течение всех средних веков и снабдило современную Европу самыми основами права.

Это еще не все. Императорскому званию прилично заниматься изысканием наивысшего блага государства. Не знаю, всегда ли заботы Юстиниана имели счастливые результаты, как он надеялся; но, конечно, есть некоторое благородство, а также известная искренность, в заявлениях императора, когда он утверждает, «что проводить дни и ночи в заботах и бдениях, дабы придумать для своих подданных что либо полезное и угодное Богу». ²¹² При добросовестности, любви к порядку и способности к труду, – что мы за ним знаем, – это отнюдь не пустые слова: к тому же и «Новеллы» всей своей массой обильно свидетельствуют о разнообразии его забот. «Из всех императоров, как верно заметил Ранке, которые царствовали в Риме или Константинополе, нет ни одного, административная деятельность которого прилагалась бы к стольким предметам, как у Юстиниана». ²¹³ Справедливость требует добавить, что к этому царствованию относятся несколько величайших реформ, и если Юстиниан находил удовольствие в том, чтобы присоединять свое имя ко многим делам, то иные из них делают честь имени, ставшему с ними неразлучным.

Приведем еще одну черту. Этот император в столь высокой степени обладал сознанием исключительности своего императорского достоинства, что желал бы окружить его всевозможной пышностью и украсить всяческим великолепием. Сам он, как мы видели, мало придерживается этикета, но за то Священные Палаты должны сиять неслыханным блеском. Сам по себе, он скромен и прост, но ему хочется, чтобы императорское имя было украшено самыми громкими эпитетами, чтобы звонкие титулы – Аллеманского, Готского, Франкского, Германского, Вандальского, Аланского, лестные прозвища – благочестивого, счастливого, славного, победоносного и торжествующего императора уравнивали его с знаменитейшими из его предшественников. ²¹⁴ В особенности ему желательно, чтобы монархия блистала пышным великолепием. Он ничего не пожалеет для усиления блеска своей столицы, так как столица эта некоторым образом служит видимым символом империи. Он собирает в нее сокровища античного искусства, умножает в ней образцовые художественные произведения, и вдохновлявшая его к тому мысль, выступает со всей яркостью в том крике гордости, но гордости грандиозной, который вырвался у него в торжественный день освящения св. Софии: «Слава Богу, признавшему меня достойным для совершения такого дела! Я победил тебя, о Соломон!». Тут та же идея императорства воодушевляла Юстиниана. И через св. Софию, а также и за свой Кодекс, этот император, имевший чувство великого и любовь к нему, и сам тоже остается истинно великим.

Но наряду с римской традицией выступает и христианское влияние. Византийский император не только наследник римского «imperator'a»; он также, как говорилось, «isapostolos», – князь, подобный апостолам, верховный глава и защитник религии, которому Церковь воздает настоящее почитание. Отсюда в личности Юстиниана открывается новая сторона.

Юстиниан был крайне набожен и даже суеверен. К тому же его религиозная ревность совершенно естественно рождалась из идеи, которую он себе составил об императорском величестве. Для него император есть необходимо избранник Божий, которого Господь, по особому своему усмотрению, приставил к управлению человеческими делами ²¹⁵ , простирая над ним во всех обстоятельствах свою попечительную десницу; к нему он приходит на помощь во всех трудностях и опасностях. Идет ли дело о том, чтобы благополучно завершить великий законодательный труд: «вещь, пишет государь, казалась трудной, невозможной, но, воздев руки к небу и призвав Его на помощь, мы снова обрели покой, уповая на Бога, который могуществом своим может привести к концу самые безнадежные предприятия». ²¹⁶

11. Статуя Юстиниана на Августеоне, по рисунку Нимфириуса в библиотеке сераля.

Предстоит ли воевать: «это отнюдь не в оружии, говорит опять император, что мы полагаем свою уверенность, ни в солдатах, ни в генералах, ни в нашем собственном гении; но мы возлагаем всю нашу надежду на провиденье Святой Троицы». ²¹⁷ И так глубока его вера в небесное покровительство, так тверда его уверенность в договоре, связывающем его с божеством, что он, не колеблясь, прилагает к себе слова пророков и стихи Псалмопевца: на базисе конной статуи, воздвигнутой в честь его, в центре форума Августа (Forum Augusteon), Юстиниан приказал вырезать такую смиренно-горделивую надпись, рисующую его настоящим представителем Бога на земле: «Он воссядет на коней Господних и езда его будет спасение. Царь возлагает надежду свою на Бога и враг его не сможет его одолеть». ²¹⁸

Для Бога, который его вдохновляет и ему помогает ²¹⁹ , умножает в его пользу милости и чудеса ²²⁰ , Юстиниан должен быть самым благодарным и преданным из слуг. Если он ведет воину, то не исключительно затем лишь, чтобы снова привести к римскому единству провинции, плененные варварами: будучи правоверным государем, он страдает, быть может с еще большим нетерпением, видя православных христиан в подчинении у еретиков ариан, «гонителей душ и телес». ²²¹ На ряду с восстановителем исторических прав империи в нем был борец за Бога. В его военных предприятиях есть доля энтузиазма крестового похода; равно и во внутреннем управлении религия у него нераздельна с политикой. Чтобы верно уловить это сочетание разнообразных чувств, образующее самую основу императорской души, в особенности надо прочесть предисловие к большому указу, обнародованному Юстинианом тотчас после покорения Африки. ²²² Здесь все: и благочестие христианина, изливающееся в благодарениях перед Богом, явившим ему новое и еще более яркое доказательство своего благоволения, и гордость государя, который величается тем, что вернул свои утраченные области и отвоевал у варваров облачения и знаки императорского достоинства. Тут, благоговейный князь религии скромно благодарит небо, благоволившее избрать его для отмщения страданий церкви; там, надменный император горделиво напоминает, что в приобретенной им славе было отказано его предшественникам, и объявляет, что эра счастья открывается для Африки с его царствованием. Императорское высокомерие, христианское смирение, в котором быть может, проявляется еще более гордости, – в этом весь Юстиниан, сказывающийся и резюмирующийся в характеристическом и достоверном памятнике своей мысли.

Конечно, религиозная страсть, воспламенявшая Юстиниана, имеет свои дурные стороны и опасности. Она быстро ведет к религиозной нетерпимости и порождает гонение против всякого, кто верует иначе, чем государь, и гонение это, как бы жестоко оно ни было, становится для него законным и священным. «Он не считал убийством, говорит Прокопий – и тут снова вспоминается Филипп II – смерть, которой подвергали людей, не разделявших его верований». ²²³ Сам он как-то написал: «мы питаем ненависть к еретикам» ²²⁴ , и он доказывал это в течение всей своей жизни, беспощадно преследуя всех иноверцев, евреев, ариан, донатистов, монофизитов и язычников. ²²⁵ А вот и другая опасность, проистекающая из такого отношения к религии: абсолютный император, интересующийся церковью, очень рискует стать ее тираном. Юстиниан во все времена любил непосредственно вмешиваться в богословские споры: он красно говорил, знал это и охотно поучал епископов в беседах, исполненных умилительности и сладости, от которых слушатели оставались в восхищении. «Если бы я, пишет один архиерей, не слыхал своими ушами слова, которые, по милости Божьей, исходили из благословенных уст государя, то с трудом бы тому поверил, настолько в них обретались соединенными кротость Давида, терпение Моисея и благость апостолов». ²²⁶ Такими ораторскими успехами быстро опьяняются: Юстиниан с годами все более и более впадал в манию богословствования. Он с каждым днем находил все более удовольствия в тончайших изысканиях, в бесполезных спорах о природе Божества; он проводил ночи, некогда посвящаемые государственным делам, в прениях с епископами на тексты Писания ²²⁷ ; он хотел поучать так же, как производил реформы и законодательствовал, и, имея быть может благое намерение восстановить мир в церкви и порядок в государстве, на самом деле возбудил в нем междоусобие. Таковы неудобства христианской идеи, когда она развивается в голове императора: но не служит ли она за то в другом направлении могучим началом деятельности? И когда на ряду с войнами и анафематствованиями, забота о религии внушает христианские миссии, которые во времена Юстиниана разнесли православие и цивилизацию от оазисов Сахары до гор Кавказа, из недр Абиссинии до берегов Дуная, то совершенное дело достойно того, чтобы его ценили и прославляли.

И, конечно, можно посмеиваться над Юстинианом, сочиняющим гимны, регламентирующим при помощи церковных текстов время поста ²²⁸ или с бранью препирающимся с невежественными монахами, думающими иначе, чем он. Нужно печалиться, когда видишь его забывающим, за бесплодными спорами, находящуюся в отчаянном положении Италию, или проливающим кровь в удовлетворение пустому желанию навязать тот или иной член веры. Но когда он находил удовольствие в том, чтобы служить восприемником королям варваров, приходившим в Константинополь за крещением ²²⁹ , когда он осыпал знаками внимания и подарками этих странных новообращенных из крымских гуннов, герулов, кавказских иверов, когда он посылал по всему свету миссионеров проповедовать евангелие еретикам и язычникам, то совершал дело по крайней мере столь же политическое, как и христианское, и вот тут-то христианская идея, живым воплощением которой Юстиниан стал позднее в умах народов ²³⁰ , встретилась с идеей императорской, которой он остался самым славным представителем.

Я не думаю, чтобы Юстиниану, из-за того, что он обладал этими двумя великими идеями, следовало приписывать первостепенный ум: в глазах самих современников, как мы видели, идеи эти казались почти неотделимыми oт сана императора. Но если вспомнить, что человек, который их так удивительно воспринял и усвоил, был лишь простой иллирийский крестьянин, то должно признаться, что ум этого человека не имел недостатка ни в широте, ни в глубине. Историк вправе спросить себя: не оказался ли бы Юстиниан более мудрым, принимая их не столь слепо, и это на самом деле можно предполагать.

12. Серебряный диск с изображением императора VI века, найденный в Керчи.

Но посмотрите, какую силу над ним имели эти две господствующие идеи: всякий раз, когда они его особенно вдохновляли, казалось, что он преображается и возвышается над самим собой. Тогда восстает новый Юстиниан, более твердый, более решительный, умеющий, вопреки оппозиции окружающих его, стать инициатором смелых решений и держаться таковых. Несомненно, что эти великие идеи несут сами в себе свой недостаток. Их осуществление развивает в том, кто их усвоил, невероятное высокомерие и гордость. «Никогда доселе, пишет император, Бог не даровал римлянам таких побед» ²³¹ , как в наше царствование. В другом месте он восклицает в восторге триумфатора: «Благодарите небо, обитатели вселенной, которое сберегло для вашего века совершение столь великого дела. То, чего древность, видимо, не была достойна, по суду Божьему осуществилось в ваше время». ²³²

Вот что идеи эти делают из человека; для империи же последствия их оказались быть может еще более серьезными. Осуществленная христианская идея породила ту глубокую нетерпимость, которая вызвала неудовольствие подданных и почти отторгла от монархии монофизические Египет и Сирию. Осуществленная императорская идея оказалась едва ли не еще более гибельной. Громадные честолюбия обходятся дорого людям, которые им служат бессознательными орудиями. Чтобы иметь деньги, все средства представлялись Юстиниану хорошими: налоги умножались и взимались с беспощадной жестокостью. «Первая обязанность подданных, пишет этот государь, и лучшее имеющееся у них средство благодарения императора за попечительность – уплачивать с безусловным самоотвержением общественные подати полностью». ²³³ Император предоставил полный простор алчности и лихоимству своих чиновников, лишь бы только деньги исправно поступали в казну, причем «оказывал все свое благоволение, говорит один летописец, тем, кто придумывал способы добывания денег» ²³⁴ , и сам он, ради удовлетворения нужды в деньгах на свои войны, не останавливался ни перед несправедливостью, ни перед самыми бесчестными приемами. ²³⁵ Такова уж обычная плата за славу: глубокая нищета и полное истощение государства.

Всем известен знаменитый анекдот: «Когда я умру, спрашивал Наполеон I одного из своих придворных, что тогда скажут? – Государь – отвечал собеседник – будут говорить разное...– «Нет, резко прервал император, скажут: уф!» Народы сказали: уф! на другой день смерти Юстиниана.

13. Медная монета с Юстинианом, сидящим на троне.

Поэт Корипп повествует ²³⁶ , что когда преемник умершего императора в первый раз появился в ипподроме, то был встречен слезно умоляющей толпой криками: «Сжалься над нами, взывали эти люди, ибо мы погибаем. Приди на помощь твоим рабам». «Ты благочестив, кричали другие, ты всемогущ. Воззри на наши слезы, облегчи нашу нищету». Это были все те, у которых Юстиниан вымучивал деньги: семьи несостоятельных должников, жены и матери заключенных в темницах, все жертвы предшествующего режима, взывающие к жалости нового императора. Настолько глубоко и повсеместно было впечатление освобождения, что сам суровый Евагрий, заканчивая повествование об этом царствовании, пишет: «Так умер Юстиниан после того, как наполнил весь мир ропотом и смутами и, получив тотчас по конце своей жизни возмездие за свои злодеяния, отправился искать себе перед судом преисподней подобающего правосудия». ²³⁷ Как бы то ни было, впечатление, оставленное царствованием Юстиниана, то самое, которое оставляют по себе все великие царствования, – Юстиниана, как Людовика XIV, Людовика XIV, как Наполеона, – и однако же, несмотря на все созданные ими бедствия, считаются ли они от того менее великими?

Наконец, несомненно, что исполнение иногда не оправдывало намерений императора. Одна часть его дела осталась неоконченной; иные дела оказались эфемерными. ²³⁸ Но мысль была высокая и благородная и, что бы ни говорили, это царствование отнюдь не было бесплодным. Африка, Италия, Испания, завоеванные вновь Юстинианом, могли ускользнуть у его преемников; напряжение этой удивительной административной деятельности могло кануть в забвение; его церковная система могла измениться, но две вещи и поныне остаются: кодекс Юстиниана и св. София ²³⁹ навсегда останутся защитниками перед потомством дела великого императора.

Уже византийское потомство не оспаривало у него имени Юстиниана Великого ²⁴⁰ , и в самом деле, не смотря на свои недостатки и пороки, государь этот заслужил такой титул. В особенности же народное сказание, более снисходительное, чем история, окончательно освятило его славу. Весь свет сохранил и прикрасил воспоминание об этой мощной и гигантской личности. В Египте VII века, равно как и Италии IX века, с восхищением говорили о превосходных мерах, коими Юстиниан восстановил порядок в провинциях, о благотворительных учреждениях и великолепных церквах, им построенных, о его великодушии, превосходящем всех его предшественников ²⁴¹ ; и вокруг его имени и памятников его царствования народное воображение соткало целый цикл живописных и чудесных рассказов. В Византии XI и XII века легенда окружила обаянием и чудесами великое произведение, из всех наиболее хранившее воспоминание о Юстиниане, эту дивную св. Софию, колоссальные размеры которой поражали удивлением выродившееся потомство ²⁴² ; и если некоторые рассказы, превознося славу и несчастья Велизария, напоминали особливо об императорской неблагодарности, то на востоке XII и XIII столетий, у сербов, у болгар, романические предания ²⁴³ , которым чересчур долго и напрасно придавали историческую цену, требовали признания за славянским племенем чести, что из него происходил великий император.

И так из века в век сохранялась память о нем, подчас еще более оживавшая благодаря таким поразительным случаям, как в тот трагический день 1204 года, когда латинские крестоносцы, грабя в своей святотатственной алчности императорские могилы в церкви Святых Апостолов, нашли в оскверненной ими гробнице тело Юстиниана еще сохранившимся в целости по прошествии более шести веков и, онемев от изумления, отступили перед этим императором, который, казалось, восставал из гроба во всем блеске парадных одеяний и драгоценных камней, его украшавших. ²⁴⁴ И когда, наконец, средневековый запад из законодательства Юстиниана снова научился забытому римскому праву, обаяние его возросло еще более. Данте поместил Юстиниана в своем «Раю» и вложил в его уста многозначительные слова, которые хорошо резюмируют его мысль и его славу: «Я был Цезарем и я – Юстиниан... Богу было угодно вдохновить меня в моем великом деле».

Cesare fui, е son Giustiniano...

A Dio per grazia piacque di spirarmi

L'alto lavoro...

Воплощением императорской идеи, восполненной идеей христианской, вот чем, действительно, был и чем хотел быть Юстиниан, и через это стал велик.

С тех пор как Николай Алеманни, библиотекарь Ватикана, в начале XVII столетия, нашел «Секретную Историю» Прокопия, опыт наброска портрета императрицы Феодоры представляется делом довольно щекотливым и, по крайней мере с внешней стороны, несколько скабрезным.

14. Обрывок византийской ткани. (Раскопки Деир-ель-Дик).

До этого знаменитого открытия об ней вообще знали довольно мало: разбросанные свидетельства византийских историков указывали, что она имела на Юстиниана неограниченное влияние, что в момент одного грозного кризиса она проявила удивительную твердость, что она деятельно вмешивалась, и подчас досадливым образом, в придворные интриги и религиозные споры той эпохи, что, наконец, император был обязан мудрости ее советов некоторыми из своих наиболее удачных нововведений в законодательстве. Самое бόльшее, что церковные историки оплакивали, легкость, с которой она впала в ересь, и необузданность, которая подвинула ее на то, чтобы наложить руку на священную особу одного папы. Всего прочего про нее совсем не знали, а это прочее Прокопий повествует с избытком, почти неудобным, скандальных подробностей. Ныне, благодаря этому знаменитому памфлету и успеху, какой его встретил, знают о Феодоре чуть ли не слишком много. Ее имя естественно вызывает представление о всяческом распутстве и всевозможных пороках, настолько, что на первый взгляд кажется довольно рискованным осмелиться коснуться подобного предмета.

Однако историк, который хочет изучить и понять VI век Византии, не вправе умалчивать о Феодоре. Была ли она действительно такой великой куртизанкой, как это говорят? – Не думаю, и в сущности это совершенно безразлично, потому что она несомненно была еще чем-то иным, великой государыней, которая занимала рядом с Юстинианом значительное место и играла часто решающую роль в управлении. Существует легендарная история Феодоры и следует ее напомнить, по крайней мере вкратце, хотя бы для того лишь, чтобы оспаривать степень ее правдоподобия. Но на ряду с ней есть истинная история Феодоры, которая гораздо более заслуживает быть рассказанной, потому что рисует личность необычайно оригинальную и сильную, характер энергический и твердый, деспотический и высокомерный, редкого ума, сложный до противоречивости, и вообще полный глубокого психологического интереса. И вот об этой-то Феодоре я и намерен говорить без ложной стыдливости, равно как и без угодливого выискивания чересчур живописных подробностей; и если иной раз мне случится встретить место слишком затруднительное для перевода, то да позволит мне читатель отослать его к греческому подлиннику Прокопия, который может тем свободнее пренебрегать благопристойностью, что в наше время совсем не читают истории, хотя бы даже скандальной, если только она написана на мертвом языке.

В первых годах VI века проживал в Константинополе бедный человек по имени: Акакий, по профессии сторож медведей в амфитеатре. Это – отец Феодоры. Рано осиротев, она росла с своими сестрами, под присмотром не слишком строгой матери, в довольно таки сомнительном обществе закулисных завсегдатаев ипподрома и, таким образом, вполне естественно оказалась подготовленной к своей будущей судьбе. Она видела как старшая из ее сестер, Комито, поступила в театр и пользовалась там  успехом; совсем еще ребенком она сопровождала эту взрослую сестру на подмостках, играя при ней роли маленькой горничной; когда же она выросла, то вполне естественно стала искать счастья там, где его нашли прочие члены ее семьи. ²⁴⁵ Она стала актрисой, но не исключительно певицей или танцовщицей; она более выступала в живых картинах, где особенно обнаруживалась ее красота, и в пантомимах, где ее увлекательность и остроумная веселость быстро заставили обратить на нее внимание. ²⁴⁶ Она была, говорят ее панегеристы, красоты несравненной, «такой, что слова и искусство людей не в силах ее изобразить». ²⁴⁷ По мнению самих ее порицателей, она была очень хорошенькой женщиной, довольно невысокого роста, крайне грациозной, с несколько бледным цветом лица, с глазами, особенно исполненными живости, выражения и огня. ²⁴⁸ От этой всемогущей очаровательности официальный портрет, находящийся в церкви св. Виталия, нам сохранил очень мало: под длинной императорской мантией стан кажется более высоким и неподвижным; под тяжелой, скрывающей лоб диадемой, под таким же париком, который едва позволяет распознать черные волосы ²⁴⁹ , мелкое и нежное лицо, с своим несколько исхудалым овалом, длинным, прямым и тонким носом, имеет вид торжественно-важный, почти меланхолический; одна, впрочем, черта сохраняет силу в этом поблекшем облике: это, под темной линией сросшихся бровей, большие черные глаза, о которых говорит Прокопий, – еще озаряют и точно поглощают лицо. Но Феодора, помимо красоты, имела за себя нечто другое; она была сметлива, полна ума, забавна; она обладала известным вдохновением странствующей актрисы, в котором она охотно изощрялась в ущерб актрисам, игравшим вместе с ней. ²⁵⁰ При этом, недостаток нравственного чувства – да впрочем и трудно понять откуда бы она ему научилась – и прирожденное влечение к удовольствиям, происхождение которого едва ли стоит доискиваться. По всем этим данным она должна была иметь быстрый успех, кроме сцены, еще и на ином поприще.  – У нее, в самом деле, было, судя по тому, что передает «Секретная История» ²⁵¹ , неимоверное множество приключений, и очень скандальных: ее милосердие, по картинному выражению строгого Гиббона, было универсально. Прокопий рассказывает истории маленьких ужинов, живых картин чрезмерной вольности ²⁵² ; он приводит словца довольно таки неудобные, которые доказывают, что Феодора заботилась более о том, чтобы удивлялись ее красоте, чем сдержанности. Один византийский историк XII века говорит, что она имела ум любознательный и изобретательный на выдумки ²⁵³ ; анекдоты «Секретной Истории», если бы можно было их пересказать, очень полно показали бы, что эта репутация вполне оправдывалась. Достаточно будет сказать, что, если бы только все эти сплетни захотеть принять в их буквальном смысле, то Мессалина оказалась бы в сравнении с Феодорой женщиной едва ли не достойной уважения, и осталось бы добавить, что подобными проделками Феодора оказалась скоро до такой степени скомпрометированной, что порядочные люди, говорит Прокопий, которым случалось на улице пересекать ей дорогу, отстранялись от нее из опасения оскверниться от столь нечистого прикосновения, и что самый факт встречи с ней считался дурным предзнаменованием. ²⁵⁴

После такого блестящего начала Феодора внезапно скрылась. Она покинула столицу, чтобы следовать в провинцию за неким Гецеболом, назначенным губернатором дальнего Пентаполиса в Африке; затем она его бросила, или была им покинута, и в течение некоторого времени перебивалась в нищете по большим городам востока, дабы, говорит Прокопий с напыщенной важностью знатока, «по воле диавола, ни одно место на свете не оставалось в неведении распутства Феодоры». ²⁵⁵ Наконец она вернулась, в Константинополь на театральные подмостки, где впервые подвизалась; ей было тогда от двадцати до двадцати пяти лет; приключения и бродячая жизнь ей надоели, она желала, по-видимому, основаться в какому-нибудь прочном учреждении. И вот в этот-то момент случай привел на ее дорогу Юстиниана. Разыграла ли она для его привлечения комедию скромности и добродетели? Предание, бывшее

15. Императрица Феодора в мозаике ц. св. Виталия (Фотография Алинари).

еще в XI веке в ходу в Византии, утверждает, что в это время она вела жизнь очень уединенную и корректную в скромном маленьком домике, где она сидела дома и пряла шерсть, как римские матроны доброго старого времени. ²⁵⁶ Во всяком случае она сумела понравится племяннику императора и Юстиниан воспылал к ней такой сильной страстью, что, не довольствуясь тем, что осыпал ее богатствами, захотел, во что бы то ни стало, на ней жениться. Дело это, как известно, устроилось не без некоторых затруднений. ²⁵⁷ Юстиниан в это время был предполагаемым наследником престола империи и жена Юстина, императрица Евфимия, была, как говорят, мало польщена видеть какую-нибудь Феодору предназначаемой ей в преемницы. Но Евфимия во-время умерла, в 523 году. Раньше Юстиниан добился, благодаря слабости своего дяди, того, что его любовница получила высокое достоинство патрицианки ²⁵⁸ ; теперь он достиг даже еще бόльшего: когда он в 527 году был официально признан соправителем, Феодора вместе с ним, в самый день Пасхи была торжественно коронована в св. Софии руками патриapxa и, по обычаю византийских государынь, явилась в тот самый ипподром, который был свидетелем ее дебютов, для получения одобрения и приветствий от народа ²⁵⁹ Ее мечта осуществилась.

Таков роман Феодоры, как его передает Прокопий; и вот в течение почти двух с половиной веков, с тех пор как найдена рукопись «Секретной Истории», рассказ этот встречал к себе чуть, не универсальное доверие. Нельзя же выдумать, говорил Гиббон, вещей столь невероятных, а потому они должны быть истинны. И успокоенные этим прекрасным доводом, соблазненные, быть может, также самой приправой приключений, большинство историков снисходительно приняли столь пикантную историю, отделываясь негодованием и награждая Феодору самыми оскорбительными эпитетами. Рассмотрим в свою очередь эти суждения и самый рассказ. ²⁶⁰ Конечно, я отнюдь не предполагаю – парадокс был бы немного силен, – чтобы юность Феодоры, какой ее изобразил Прокопий, могла быть предложена или принята в качестве примера для подражания; еще менее буду я пытаться оценивать, по чрезвычайной щекотливости вопроса, большую или меньшую степень безнравственности поведения, приписываемого будущей императрице. Но, наконец, если только что приведенную мной историю изложить простыми словами, то нужно будет признаться, что она, отнюдь не будучи вполне нравственной, в общем итоге представляется чрезвычайно банальной и довольно обычной.

16. Византийская ткань из Египта. (Раскопки в Деир-ель-Дик).

Актриса или танцовщица, рожденная и выросшая между кулис, которая себя вела так, как во все времена ведет себя большинство ей подобных, утомленная затем нескончаемыми любовными похождениями, ища такого солидного человека, который поднес бы ей бриллианты и домик-особняк, и, найдя такового, сумевшая женить его на себе и зажившая тогда жизнью самой порядочной и регулярной, дабы закончить дни в набожности, – неужели же это и в самом деле нечто уж очень необыкновенное? И разве оттого, что домиком-особняком был императорский дворец, а бриллиантами – драгоценности короны, что ставкой игры был будущий император, история становится гораздо скандальнее? – А с другой точки зрения, уже не моралиста, а историка, делать ли в самом деле большое различие между Феодорой, и, например, Екатериной II, из-за того лишь, что то, что первая проделывала до восшествия на престол, другая совершала после, с тем смягчающим обстоятельством в пользу первой, что она была девушкой низкого происхождения и крайне небрежного воспитания, между тем как другая была весьма честной немецкой принцессой, которую замужество вознесло на трон Poccии? И, если XVIII век целиком преклонялся перед Екатериной Великой, если и ныне история относится к ней не слишком строго, не должны ли мы также оказать Феодоре, которая несомненно заслуживает этого, и Византии, которая приняла без возмущения свою новую государыню, некоторое снисхождение? Приключение Феодоры, в общем довольно банальное, совсем не заслуживает – предполагая, что оно достоверно – траты громких слов, которыми ее клеймят. А может быть оно и не достоверно.

За эти последние годы независимые умы неоднократно отказывались верить анекдотам Прокопия, и стало возможным говорить о легенде Феодоры очень серьезно. «Аксиома права, пишет Гуссе, testis unus, testis nullus, имеет свое значение и в истории». А кто поведал потомству о той распутной жизни, которую Феодора вела у всех на глазах, скандализируя тем весь Константинополь? – Один единственный свидетель, автор той самой «Секретной Истории», пустые и смехотворные выдумки которой в отношении Юстиниана ²⁶¹ были уже нами указаны; и если в том, что касается императора, свидетель этот, как достоверно известно, либо нагло преувеличивал, либо лгал, то допустимо ли в том, что касается императрицы, принимать с большей верой его россказни за историю? А вот и другая загадка. Каким образом знал Прокопий о тех необычайных происшествиях, о которых он рассказывает? Он сам как-то написал: «Когда императрица хотела, чтобы какое-нибудь из ее деяний оставалось в тайне и никто о нем не мог ни говорить, ни сохранить какое-либо воспоминание, то те, кто знал, имели приказ молчать, те же, которые желали бы узнать, не могли того добиться, не взирая на все свое искусство». ²⁶² Раз это так, то спрашивается, где мог Прокопий узнать эти ужасные истории, по своему характеру в высшей степени секретные, о ночных убийствах, подземных тюрьмах, в которых Феодора приказывала пытать свои жертвы, и каким образом для него одного открылась тайна, так хорошо охраняемая? Если же, наоборот, эти анекдоты ходили по городу, то как сталось, что из всех современников императрицы единственно лишь он собрал эти отголоски народной молвы? А это факт, что, за исключением Прокопия, ни один писатель VI века, равно ни один из историков последующих веков, не рассказывал о скандалах Феодоры, никто не сделал даже малейшего намека на них. ²⁶³ И заметьте, что в числе этих писателей находится несколько, особливо среди церковных авторов, которые питали к этой государыне, заподозренной в ереси, сильнейшую ненависть и не совестились осыпать ее всевозможными проклятиями; а между тем ни один не вспомнил, дабы бросить ей этим в лицо, о мнимом разврате ее молодости. Да не подумают, что они не смели говорить это из уважения к императору или из боязни мести императрицы. Многие из них не останавливались перед тем, чтобы наносить живой Феодоре разного рода оскорбления; и если даже предположить, что современники молчали страха ради, почему бы, как скоро Юстиниан и Феодора умерли, языкам не развязаться? Почему бы летописцы, которые говорят об алчности императрицы, о ее чрезвычайном влиянии на императора, стали соблюдать на счет остального такую изумительную сдержанность? И чего тогда стоит, в виду всеобщего молчания, такой единичный, преувеличивающий свидетель, каков Прокопий? Другое замечание. Был день, когда в незабвенной сцене взбунтовавшийся в Константинополе народ бросал в лицо Юстиниану самые жестокие истины, перемешанные с самыми кровными оскорблениями. ²⁶⁴ Это было в 532 году, едва лишь девять лет спустя после женитьбы, наделавшей, по сказанию Прокопия, столько скандала, – в минуту, когда громкие приключения Феодоры не могли быть забыты в столице, которая была их свидетельницей. Однако, в сохраненном нам протоколе этого удивительного разговора между государем и его подданными ни одно оскорбительное слово не было направлено против Феодоры. Наконец, еще одно, последнее замечание. Когда Юстиниан встретил Феодору, он не был уже ребенком: это был человек тридцати восьми лет, ума зрелого и спокойного; он имел в настоящем положение, которое требовалось беречь, и стремился обеспечить себе в будущем положение, еще высшее. Признаться, было бы странным неблагоразумием, не скажу взять в любовницы, а всенародно вступить в брак с женщиной, от которой всякий на улице отворачивался; это значило бы рисковать своей популярностью и утратить все свои шансы попасть на трон. Правдоподобно ли такое поведение у человека, которого та же «Секретная История» изображает обычно столь рассудительным и владеющим собой? ²⁶⁵

Значит ли это, что должно делать из Феодоры, по примеру одного из ее панегиристов VI столетия, святую? ²⁶⁶ Никак; было бы даже чрезмерно парадоксально желать изобразить ее слишком добродетельной. Несомненно, во всем этом деле трудно с точностью отделить правду от лжи; но может быть также было бы и не в меру удобно огульно отринуть все, что рассказано Прокопием. В «Секретной Истории» можно найти некоторые признаки, которые позволяют думать, что в его рассказе существует доля правды. Известные неоспоримые черты характера Феодоры согласуются довольно хорошо с тем, что рассказывают про ее молодость и, наконец, мы знаем, что она имела дочь не от Юстиниана. ²⁶⁷ Очевидно, было бы бесплодно доискиваться насколько именно она могла пасть и какую меру бесчестия она не переходила; однако же, я склонен думать, что она начала так, как это рассказывает Прокопий, с той только разницей, – а это важно, – что тогда как «Секретная История» придает приключению почти эпической характер, действительность, без сомнения более простая и менее громкая, должна свестись к размерам банального анекдота, к истории авантюристки, достаточно ловкой, чтобы соблюсти некоторую благопристойность и которой удалось заставить на себе жениться без шумного скандала. ²⁶⁸

Достоверно, впрочем, что счастливый случай, вознесший Феодору на трон, глубоко поразил народное воображение и что вокруг ее имени очень быстро сложился цикл легенд. В Византии XI века еще показывали небольшой домик, переделанный впоследствии в церковь, где ее скромная и целомудренная жизнь привлекла первоначально внимание Юстиниана. ²⁶⁹ Даже далеко вне cтен столицы хранили

17. Костюмы женщин в V I веке. (Мозаика в ц. Св. Апполинария в Равенне).

память о ней. Славянские предания ХII и XIII столетий, не довольствуясь восхвалением ее удивительной красоты, рассказывали, что она была самой изящной, образованной и ученейшей из женщин. ²⁷⁰ Сирийские предания были еще более лестны. Желая превознести великую противницу Халкидонского собора, монофизиты XIII столетия утверждали, что отцом Феодоры был не бедняк, стороживший медведей в гипподроме, но благочестивый старец, быть может сенатор, сильный приверженец монофизитских воззрений, и рассказывали, что когда Юстиниан, привлеченный слухом о красоте и об уме молодой девушки,

18. Византийская ткань из Египта. Хитон из льняного полотна (раскопки в Деир-ель-Дик).

явился просить ее руки, сей добрый отец согласился выдать ее за наследника престола лишь на том условии, что Феодору никогда не станут понуждать к принятию проклятых халкидонских канонов. ²⁷¹ Наконец, в отдаленных монастырях запада отражались слабые отголоски ее шумливой известности. Летописец Aimoin de Fleury, живший в XI веке, рассказывает, что Юстиниан и Велисарий, оба молодые и связанные тесной дружбой, повстречали однажды двух сестер, Антонию и Антонину, происходивших «из рода амазонок», которые, став пленницами византийцев, находились в самом несчастном положении. Велизарий полюбил одну, Юстиниан взял другую, и эта последняя, которую некое предзнаменование известило о будущих судьбах ее любовника, взяла с него обещание, что, если он когда-либо будет императором, то сочетается с ней законным браком. После связь эта порвалась, при чем, однако, Юстиниан, в знак своего обещания, дал Антонии кольцо. Прошли годы; принц сделался императором; и вот как-то у дверей дворца появилась, прося аудиенции, женщина, в роскошном наряде и удивительной красоты. Будучи введена к государю, Антония сперва не была узнана; но она показала кольцо, напомнила данные некогда клятвы и Юстиниан, вновь охваченный прежней страстью, провозгласил немедленно прекрасную амазонку императрицей. Народ и сенат, добавляет летописец, были несколько удивлены этим внезапным браком, но казни заставили умолкнуть недовольных и Антония разделила с Юстинианом его трон. ²⁷² Не трудно узнать в этой истории приключения Феодоры; по этим рассказам также видно сколько басней породила необычайная судьба императрицы среди людей того времени. Судьба ее была романична, и роман ею завладел и приукрасил; но какова бы ни была эта легенда – хороша или плоха, снисходительна или строга – она не может претендовать на то, чтобы ее принимали за историю, и из скандальной повести, переданной нам Прокопием, должно удержать только лишь существенные черты.

Впрочем, было бы ребячеством домогаться разрешения вопроса, остающегося по необходимости неразрешимым и имеющего притом второстепенное значение. Нас интересует в Феодоре отнюдь не куртизанка, а государыня, и чтобы получить понятие о таковой у нас, к счастью, имеются иные данные, помимо «Секретной Истории».

Сарду, в своей драме «Феодора», представил нам императрицу, сохраняющую на троне приемы авантюристки, удерживающую и при дворе развязные манеры и свободное поведение своей молодости, находящую удовольствиe, из некоторого рода тоски по былой грязи, в болтовне по темным углам ипподрома с прежними, хотя и менее счастливыми, товарками по цирку или театру, или уходящую ночью из Священных Палат, чтобы бродить по улицам Константинополя; наконец, завязывающую любовную интригу с красавцем Андреем и, в качестве куртизанки, которой она осталась, по собственным словам, приписываемым ей Сарду, возвращающуюся к своим старым грехам. Я думаю, что императрица Феодора, если бы снова появилась на этом светe, была бы мало польщена ролью, которую ей приписывают, и посмертной славой, которой ее удостаивают. Помимо того, что она могла бы довольно законно жаловаться на то, что для развязки и ради доставления Cappе Бернар случая умереть с эффектом, Сарду в последнем акте ее задушил лет на шестнадцать ранеe, чем она умерла естественной смертью, – она имела бы право сказать очень много и против остального. Может быть,

18 . Девы мудрые и девы неразумные; миниатюра в Codex Rossanensis.

она признала бы, что имела суеверную душу, что была способна совещаться с гадателями и приказывала составлять любовные напитки ²⁷³ ; без сомнения, она также признала бы, что, в качестве византиянки, сохраняла и на троне страстную любовь к тем самым играм цирка, в которых она прославилась в молодости ²⁷⁴ , но она наверно стала бы возражать – и была бы права – против романического продолжения, какое Сарду придал роману Прокопия. По правде говоря, Феодора драмы, за исключением знаменитой мантии, изображенной на равеннской мозаике, не имеет почти ни «одной черты сходства с визатийской императрицей.

По признанию даже Прокопия, на котором нам здесь в особенности следует остановиться, Феодора, после того как взошла на трон, стала самой корректной, самой строгой, самой безупречной из женщин. ²⁷⁵ "Секретная История», не стеснявшаяся в избытке наделять приключениями ее молодость, не приписывает этой глубоко испорченной женщине, хотя бы малейшего поползновения на любовную интригу после ее замужества. Я отнюдь не хочу извлекать отсюда какого-либо аргумента в пользу добродетели Феодоры: верховная власть стоила того, чтобы ради ее сохранения были приняты кой-какие предосторожности, и эта респектабельность жизни быть может делает столько же чести ее практическому смыслу, как и нравственному чувству. Но, во всяком случае, черта эта тем не менее достойна замечания, и грешница – если только тут была грешница – умела в течение двадцати пяти лет давать доказательства удивительной выдержки.

Каково бы ни было ее происхождение, на самом деле, она, пользуясь своею властью, весьма быстро освоилась с своим новым положением величества. Она любила и с наслаждением пользовалась различными утехами, которые ей обеспечивались верховной властью. Ей доставляло удовольствие в своих покоях Священных Палат и в своей пышной вилле на малоазиатском берегу окружать себя всевозможной роскошью и изяществом. Как женщина и утонченная кокетка, она чрезвычайно и постоянно заботилась о своей красоте ²⁷⁶ ; чтобы иметь лицо свежее и чарующее, она вставала очень поздно; чтобы придать цвету лица яркость и свежесть, она принимала частые ванны, за которыми следовали долгие часы отдохновения. Стол ее всегда сервировался с отменным и тонким вкусом; – она не могла довольствоваться таким плохим обедом, какой имел Юстиниан. Но тем сильнее она дорожила более видимыми удовольствиями владычества. Тогда как Юстиниан остался прост, Феодора, как истинная выскочка, обожала этикет во всей его сложности и находила удовольствие в том, чтобы доводить до крайности требования церемониала. ²⁷⁷ Она хотела, чтобы наивысшие сановники, являясь перед ней, повергались ниц и прикасались губами к ее ногам; она требовала, чтобы, разговаривая с ней, ее то и дело титуловали «Ваше Величество» и приказывала увольнять, как неуча, всякого, кто погрешал против малейшего обряда церемониала. Она в особенности желала, чтобы как можно чаще являлись к ней на поклон, заставляя при том тех, кто искал ее аудиенции, подолгу пребывать в унизительном ожидании ²⁷⁸ , «превращая, по выражению «Секретной Истории» в постыдное рабство свободный строй государства». ²⁷⁹ И всякое утро

20. Византийская золотая пластинка с изображением императрицы (Парижский кабинет медалей).

можно было видеть «битком набитыми в ее передней, говорить Прокопий, подобно толпе рабов», знаменитейших особ Византии, добивающихся, зачастую по нескольку дней сряду, своей очереди быть принятыми, и подымающихся на цыпочки, дабы, по крайней мере, обратить на себя внимание евнухов, охранявших вход в императорский кабинет; когда же, наконец, они бывали введены к императрице, опять таки церемониал определял их жесты и речи: они должны были ограничиваться лишь ответами на вопросы государыни, отнюдь не позволяя себе обращаться к ней самостоятельно. В сущности все то, что так скандализирует Пpoкопия, не содержит в себе ничего необычайного в придворной жизни, и если я отмечаю эти подробности, то главным образом потому, что они свидетельствуют с какой легкостью и с какой охотой Феодора подчинилась требованиям присущего ей положения и власти; а также и потому, что они доказывают, что женщина, заботящаяся до такой степени об этикете, никогда бы не стала, подобно Феодоре Сарду, возиться со всяким сбродом гипподрома и опускаться до вольности поведения, приписываемого ей в драме.

Однако ж в исторической Феодоре отнюдь не следует видеть образец празднолюбивой императрицы, упоенной своим недавним величием. Конечно, ей нравился декорум власти, но она еще сильнее жаждала ее действительности. В высшей степени честолюбивая, она имела в себе все, что побуждает желать абсолютной власти: властную душу, сильную и страстную волю, деспотический и твердый характер; она обладала также некоторыми из тех качеств, что обеспечивают влияние: сильным и ясным умом, быстрой и тонкой сообразительностью ²⁸⁰ , остроумием и шутливостью, чем в былое время, в эпоху своей молодости, она говорят, достигала того, что умела непреодолимо привязывать к себе самых изменчивых из своих поклонников ²⁸¹ , и, благодаря чему, она продолжала неотразимо господствовала над Юстинианом. Она даже имела, следует добавить, кой-какие из высоких качеств, которые делают законным стремление к верховной власти, – замечательную энергию, мужественную стойкость, спокойствие духа, проявившееся в своей надлежащей высоте среди трудных обстоятельств. Никогда не следует, говоря о Феодоре, забывать великого примера, который она подала в момент бунта 532 года. ²⁸² Столица была охвачена возмущением, императорский дворец подвергся нападению и почти взят мятежниками; половина города была в огне и, как представил Сарду в одной из наиболее захватывающих – одной из немногих, впрочем, действительно исторических сцен своей прекрасной драмы – победные клики, с провозглашением смерти императору, доносились уже до залы, где Юстиниан, обезумевший, потерявший голову, совещался с

21. Бюст женщины VI века, представляющий королеву (Амалазунту?) или императрицу (Рим, музей Терм).

своими министрами и генералами. Упадок духа был полнейший; с остававшимися тремя тысячами человек верных ему войск, Юстиниан не надеялся подавить восстание и опасался даже за возможность защитить свою жизнь. Впопыхах, садами, выходящими на море, несколько судов нагружались богатствами императорского казнохранилища и Юстиниан собирался бежать той же дорогой. Это значило бы спасти свою жизнь, но наверно также потерять трон, который он покидал. Однако государь решался на это и всe его советники, даже самые энергичные офицеры разделяли его слабость. Феодора в этот критический день присутствовала в совете; до сих пор она ничего не говорила, но вдруг, прервав молчание, она в свою очередь поднялась и, возмущенная всеобщим малодушием, напомнила перепуганным императору и министрам их долг. «Если бы, заявила она, не оставалось иного спасения, кроме бегства, я не пожелала бы бежать. Те, кто носили корону, никогда не должны переживать ее потери. Никогда я не увижу того дня, когда меня перестанут приветствовать титулом императрицы. Вели ты, цезарь, хочешь бежать, это твое дело: у тебя есть деньги, корабли готовы, море открыто; что до меня, – я остаюсь. Я люблю старинное изречение, что порфира – великолепный саван». В тот день Феодора спасла трон Юстиниану и, по прекрасному выражению Уссэ, заслужила себе в государственном совете то место, которым она до сих пор, быть может, пользовалась только по слабости императора.

Понятно, что такая женщина должна была оказывать на часто нерешительную душу Юстиниана неограниченное влияние. Государь, по-видимому, сохранил к Феодоре до ее последнего дня ту же беспредельную страсть, которой она его воспламенила в молодости. ²⁸³ Она была для него, по выражению историка того времени, «самым сладостным очарованием» ²⁸⁴ ; она была, – как он сам с особым удовольствием, пользуясь именем Феодоры, объявил в одном официальном акте, – «его даром от Бога» ²⁸⁵ ; и, рассказывают, что император сохранил о ней столь священную память, что много лет спустя после смерти государыни, когда он хотел дать торжественное обещание, то клялся именем Феодоры. ²⁸⁶ Он ни в чем ей не отказывал, ни в почестях, ни в действительном пользовании верховной властью: имя Феодоры фигурирует на ряду с именем Юстиниана в надписях, вырезанных на фасадах церквей и над воротами цитаделей ²⁸⁷ ; ее изображение присоединено к изображению Юстиниана в мозаиках церкви св. Виталия, ровно как и в тех, которые украшали собой покои «Священных Палат». ²⁸⁸ Она появляется на императорских печатях рядом с basileus'ом  и для множества городов, даже для одной, вновь созданной, провинции, было почетом получение ее имени. ²⁸⁹

22. Печать или свинцовая бумага Иоанна апоэнарха.

Всю свою жизнь она была в империи равной императору. Так же, как базилевсу, ей воздвигались статуи ²⁹⁰ ; судьи, епископы, генералы, губернаторы провинций присягали ей, как самому государю, и клялись «всемогущим Богом, Его единородным Сыном, Господом нашим Иисусом Христом, и Святым Духом, святой славной Богородицей Приснодевой Mapией, четырьмя евангелиями, святыми архангелами Михаилом и Гавриилом», что будут хорошо служить «благочестивейшим и святейшим государям Юстиниану и Феодоре, супруге Его Императорского Величества» и при прохождение пожалованных «ими» должностей «нелицемерно трудиться ради преуспеяния «их» самодержавия и правления». ²⁹¹ Когда Феодора путешествовала, ее сопровождала царская свита, целый двор патрициев, высоких сановников, министров и конвой в числе четырех тысяч гвардейцев. ²⁹² Ее приказания принимались с уважением во всей империи; и если – что иногда случалось – они оказывались в противоречии с волей монарха, то не бывало редкостью, что распоряжениям Феодоры давали предпочтение. ²⁹³ Чиновники понимали, что до высших должностей можно достичь через ее покровительство и что вернейшей гарантией против возможных немилостей было заслужить ее благоволение. ²⁹⁴ Иностранные послы знали ее влияние и, чтобы приобрести ее благосклонность, спешили явиться к ней на поклон. ²⁹⁵ Сами иностранные цари заботились о том, чтобы приобрести себе ее расположение и охотно льстили свойственным ей, как выскочке, тщеславию и необузданной любви к власти. ²⁹⁶ Все летописцы единогласно говорят, что в важнейших делах она была сотрудницей императора, что она пользовалась таким же авторитетом, как император, и даже быть может большим. ²⁹⁷ Однажды Юстиниан сам признал это. В одном из его указов мы читаем: «посоветовавшись в этом случае еще раз с нашей преосвященнейшей супругой, которую Бог наш даровал...». ²⁹⁸ Феодора, впрочем, не менее открыто заявляла о своем влиянии: она приглашала Теодата предварительно сообщить ей прошения, с которыми он хотел бы обратиться к bаsileus'у ²⁹⁹ , и писала к одному министру Хозроя: «император никогда ничего не решает, не посоветовавшись со мной». ³⁰⁰

Все дела в государстве, равно как и в церкви, она направляла по своему ³⁰¹ , назначая или подвергая опале генералов и министров, поставляя и низлагая константинопольских патриархов и римских пап, не зная меры в возвышении своих фаворитов, – банкира Петра Барсимеса, из которого она сделала начальника императорской стражи; евнуха Нарзеса, которого она произвела в генералы; диакона Вигилия, которого возвела в папы, – и равно ненасытная в разрушении могущества и положения своих противников. При ее уме, она в совершенстве понимала нужды имперской политики и акты, иногда необычайно смелые, в которых узнается ее вдохновение, делают честь ее выдающимся способностям государственного человека. – Но она в тоже время была женщиной страстной, горячей, неукротимой, алчущей влияния, необыкновенно ревнивой к нераздельному сохранению за собою раз завоеванной власти. Поэтому она без колебания и без стеснения устраняла всякое влияние, которое ей представлялось способным взять перевес над ее влиянием, и беспощадно сламывала всякую оппозицию, которая казалась ей направленной к тому, чтобы поколебать ее авторитет. ³⁰² В интригах, которые велись с целью завоевать доверие Юстиниана, она всегда домогалась иметь решающее значение и, действительно, это ей удавалось. Тщетно фавориты, министры, считавшиеся незаменимыми, пытались не давать ей ходу, подорвать ее силу при императоре, – она умела им показать, что она не из тех женщин, которые способны потерпеть подобные посягательства и когда-либо их простить. Секретарь Приск, который благоволением Юстиниана был вознесен на высокую должность начальника телохранителей, жестоко поплатился за оскорбления, которые он себе позволил нанести

23. Костюмы женщин VI века (мозаика apxиепископ. капеллы в Равенне).

Феодоре, и за дерзновенную попытку вступить с ней в борьбу: он был удален, заключен в тюрьму, в конце концов принужден постричься в монахи, и его огромное состояние было конфисковано. ³⁰³ История немилости Иоанна каппадокийского еще более знаменательна: одновременно с тем, что она дает возможность несколько проникнуть в нравы этого столь плодовитого интригами и заговорами византийского двора, она освещает довольно ярким светом страстный характер, властолюбивую душу, мстительный ум, безразборчивую энергию и соединенную с вероломством ловкость императрицы Феодоры.

В течение десяти лет Иоанн каппадокийский занимал высокую должность начальника императорской стражи, делавшую его одновременно министром финансов, министром внутренних дел и почти что первым министром империи. Своими пороками, жестокостью и лихоимством, он вполне оправдал ходившую среди его соотечественников поговорку: «каппадокиец плох по природе; если он достигнет власти, то становится еще хуже; когда же дело идет о приобретении, он – отвратительнее всего». ³⁰⁴ Но в глазах Юстиниана Иоанн имел одну чрезвычайную заслугу: он доставлял по всякому требованию государя деньги, которые были необходимы при огромных расходах царствования. Ценой каких вымогательств, каких страданий для подданных достигал он этих превосходных результатов, – до этого императору не было дела, а быть может даже он  действительно ничего о том не знал. ³⁰⁵ Во всяком случае, префект был большим любимцем монарха и при дворе все перед ним трепетали, наперерыв прославляя его искусство и успешность его управления. Оказывая могущественное влияние на ум Юстиниана и будучи при том необычайно богат, он мало-помалу пришел в опьянение от своего счастья. Роскошь его проявлялась пышными выездами, живописным убранством, утонченным великолепием, чем он думал поразить умы своих современников; его воображение, суеверное, как у большинства людей его времени, распалялось при обещаниях гадателей, представлявших его взору мелькающая надежды на императорство, а пока, дабы подготовить себе путь, он полагал себя доросшим до борьбы с Феодорой. ³⁰⁶ Он принял в отношении императрицы высокомерный, почти оскорбительный тон и пробовал разрушить доверие, которым она пользовалась у императора. Это были такие вещи, которых Феодора никому не прощала.

С этого момента началась открытая борьба. Префект не ведал, какую страшную противницу он затронул; он знал, что она на все способна, даже на то, чтобы освободиться от врагов посредством убийства; и по ночам, не смотря на целую армию стражи, которой он себя окружал, зловещие сновидения зачастую тревожили его сон: ему представлялся стоящий у его изголовья варвар, готовый его задушить. Но наступивший день возвращал ему его смелость: он сознавал настоятельную нужду, какую имел в его услугах Юстиниан, сознавал также и тот неимоверный беспорядок, умышленно им введенный в управление финансами, который, превращая его наследие в нечто совершенно неразрешимое, делал его самого необходимым. ³⁰⁷ Однако же он не принял в расчет всю глубину интриганства Феодоры. Сначала императрица попробовала просветить Юстиниана на счет страданий, которые управление префекта причиняло его подданным ³⁰⁸ ; затем она пыталась возбудить в нем подозрения относительно опасностей, которые угрожали его трону вследствиe честолюбия Иоанна: император, подобно всем слабодушным людям, не решался расстаться с советником, к которому долговременная привычка и некоторая действительная симпатия, по-видимому, глубоко привязала его. Феодора придумала тогда коварную махинацию. Ее фаворитка Антонина, жена Велизария, как раз только что вернулась из Италии. Антонина, по выражению Прокопия знавшего ее хорошо, «не имела себе равной в интриге». ³⁰⁹ Феодора приобщила ее к своим замыслам и Антонина, дабы ей понравиться, развернула здесь все свое рвение. Она вкралась в дружбу к единственной дочери префекта, сообщила ей по секрету о недовольстве Велизария, жаловалась на неблагодарность, которую Юстиниан оказал своему победоносному генералу; молодая девушка без малейшего недоверия слушала эти опасные речи и, так как сама тоже ненавидела соперницу своего отца, кончила тем, что однажды простодушно спросила: «да отчего же, имея в руках армию, вы терпите такие оскорбления»? Этого только и ждала Антонина. «Революция в лагерях, возразила она, – вещь невозможная, если не иметь союзника в столице. Ах! если ваш отец захотел быть этим союзником»! Разговор, естественно, был передан префекту, который поручил ответить, что он охотно переговорил бы с Антониной. Чтобы его скомпрометировать в конец, эта последняя отложила свидание на несколько дней, прося, чтобы оно было ночью, за городом, под большим секретом, в уединенной вилле, принадлежавшей Велизарию. Префект согласился; тем временем, Феодора, по мере успеха дела, постепенно подготовляла Юстиниана. Она его уговорила, не без труда – так как император упорно сомневался   – послать в час решительного свидания двух преданных ему людей, Маркелла и Нарзеса, в виллу Велизария: спрятанные стараниями Антонины, они должны были накрыть разговор врасплох, причем имели приказ, в случае, если измена им представится несомненной, арестовать префекта, а, если бы он стал сопротивляться, немедленно его умертвить. Уступая таким образом воле Феодоры, Юстиниан в тоже время, по внушению последнего остатка привязанности, приказал под рукой предупредить своего министра, чтобы он отнюдь не отправлялся в роковой дом. ³¹⁰ Иоанн каппадокийский не обратил ни малейшего внимания на этот совет; он позаботился лишь о том, чтобы при нем был хороший конвой, и, когда офицеры императора, услышавши из его собственных уст признание в участии в заговоре, хотели наложить на него руки, он вырвался и поспешил укрыться в неприкосновенном убежище св. София. В этом, говорят современники, он проявил недостаток хладнокровия и присутствия духа. ³¹¹ Дерзни он смело предстать перед императором, ему, быть может, удалось бы уверить его в своей невинности; спасаясь, он признавал себя виновным. Феодора одержала над ним победу: она вынудила у Юстиниана отрешение префекта от должности. Однако император удовольствовался тем, что сослал в Кизик падшего министра, который, следуя обычаю византийской опалы, должен был принять монашество, а немного спустя милость Юстиниана ему снова вернула большую часть из его первоначально конфискованных имений. ³¹²

Этого отнюдь не было достаточно для удовлетворения Феодоры. В этот опасный момент, самый серьезный из ознаменовавших ее жизнь в качестве императрицы, было мгновение, когда она дрогнула за свою власть; поэтому она никогда не могла уже простить человеку, который угрожал ее влиянию. Ее упорное злопамятство ничего не щадило, чтобы его погубить; несколько лет спустя она силилась впутать его в заговор, имевший своим последствием убиениe епископа кизикского. Иоанн был снова арестован, подвергнут ударам розгами и лишен всех своих имений. ³¹³ Но его невиновность была столь очевидна, что не было возможности приговорить его к смерти. Однако же Феодора добилась его ссылки в дальний Египет, где, лишенный всего, он был вынужден просить милостыню для своего пропитания. Он оставался там до смерти своей гонительницы. Конец всей истории был таков ³¹⁴ : в этой чрезвычайно закаленной, душе, ни нищета, ни изгнание не сломили энергии; всегда наглый и дерзкий, всегда верящий в свою звезду, Иоанн снова появился в Константинополе, но теперь это оказалось слишком поздно. За семь лет Юстиниан успел позабыть своего прежнего советника: Иоанн каппадокийский не смог войти в милость и умер в Константинополе в той самой монашеской рясе, в которую он помимо своей воли вынужден был облечься. Прокопий добавляет, – так как сам он был тоже суеверен и подобно Иоанну Каппадокийскому и Феодоре верил в действительность предсказаний, – что гадатели, обещая префекту, что настанет день, когда он наденет одеяние «августа», нисколько не солгали. Когда, на другой день после своей опалы, Иоанн был вынужден принять монашество, то, за неимением под рукой необходимых в его новом положении одежд, ему наскоро накинули на плечи рясу одного из клириков св. Софии, который как раз носил имя Августа. Предсказание сбылось.

Из этой истории видно до каких крайностей могла дойти Феодора, когда было затронуто ее властолюбие. Тогда ее деспотический и жесткий характер ³¹⁵ давал себе полную волю, и отсутствие в ней нравственного чувства являлось воочию. Мстительная и жестокая, она никогда не прощала тем, кого она считала перед собой виновными. ³¹⁶ Всю свою жизнь она помнила оскорбления, которыми «Зеленые» осыпали ее в молодости, и ее упорное злопамятство заставило их жестоко искупить таковые. Равным образом, она неумолимо преследовала до гроба всех своих врагов своей ненавистью и зачастую, как говорят, заставляла расплачиваться сыновей своих жертв за преступления,

24. Ободок из слоновой кости на кафедре Максимиана (Кафедр. Собор в Равенне).

в которых она обвиняла отцов. Чтобы погубить своих противников, ее изобретательный ум никогда не испытывал затруднений и, будучи мало разборчивой в применении средств ³¹⁷ и выборе лиц, служивших орудиями ее злобы, она редко терпела неудачу в предначертанных, себе планах.

25. Феодора и ее двор. (Мозаика в церкви Св. Виталия в Равенне).

Чтобы изъять Юстиниана oт всяких соперничествующих влияний и крепче держать его в своих, руках, она удалила от двора принцев императорской фамилии, которые ее заслоняли, и своими клеветами почти добилась их опалы; чтобы удержать в подчинении такого всесильного полководца, каким был Велизарий, она применяла средства, как это будет указано нами ниже, наименее достойные одобрения и самые непозволительные.

26. Ободок из слоновой кости на кафедре Максимиана (Кафедр. Собор в Равенне).

Но следует ли из этого, чтобы можно было безусловно доверять рассказам о подземельях, где она подвергала истязаниям свои жертвы, и о тайных казнях, посредством которых она уничтожала своих противников? ³¹⁸ Это – сплетни, распускающиеся столичными зеваками и ничем не подтверждающиеся. ³¹⁹ Конечно, когда Феодора ненавидела, она была, я этому верю, женщиной, не отступающей ни перед чем, ни перед скандалом несправедливой опалы, ни даже, быть может, перед толками об убийстве; но из тех, с кем она боролась, большинство, в общем, здравствовало и некоторые из лиц, представляемых «Секретной историей» объектами ее жестокостей и злопамятства, каковы Бутцес, Велизарий и еще иные, сделали, несмотря на преходящие немилости, довольно хорошую карьеру. Приск, о котором определенно говорят, что он ее оскорбил ³²⁰ , был осужден лишь на изгнание и даже сам Иоанн каппадокийский, как ни был он ненавидим императрицей, хотя и влачил свои дни в нищете, но не был умерщвлен.

Во всяком случае можно думать, что если влияние Феодоры, как о нем сообщают, и было велико, то оно далеко не всегда было полезно для Юстиниана. Всю свою жизнь она страстно любила власть, роскошь и деньги. ³²¹ Для себя самой она скопила необычайное состояние: с самого начала своей связи с Юстинианом она, как говорят, скопила огромные богатства, пользуясь слабостью своего возлюбленного ³²² ; несомненно, что она не ограничилась этим. В момент брака будущий император ей назначил значительную вдовью часть ³²³ , которая затем постепенно все увеличивалась; а ее имения в Понте, Пафлагонии и Каппадокии, из которых она получала 50 фунтов золотом (до 25.000 рублей) годового дохода, были на столько значительны, что для их управления потребовалась специальная администрация. ³²⁴ Не меньшее попечение она имела о своей семье и была неустанно занята обеспечением будущности своих родственников. Ее старшая сестра, Комито, вышла замуж за офицера высокого чина, Ситта, который был товарищем юности императора и оставался его наперсником. ³²⁵ Достоверно не известно за кого она выдала дочь, которую она имела до брака с Юстинианом; но во всяком случае Афанасий, сын этой дочери, хотя и монах, был все же необычайно богат и его влияние во дворце было велико ³²⁶ , а до его вступления в монашество императрица пробовала даже завладеть огромным состоянием Велизария, посредством брака Афанасия с единственной дочерью генерала. ³²⁷ Наконец, она устроила брак своей племянницы Софии с племянником Юстиниана, предполагаемым наследником престола империи. ³²⁸ Всю свою жизнь она горько сожалела, что не имела сына, который мог бы возвести на византийский трон прямое потомство Феодоры. Но, по крайней мере , пока она была жива, она правила империей по своей воле; и если ее алчность, гордость и жестокость вызвали некоторые из наиболее прискорбных мероприятий царствования, непомерно возбуждая гордость и алчность императора, то несомненно она принимала также бесспорное участие – и притом значительное – в делах Юстиниана, как законодателя, администратора ³²⁹ и строителя; она вела, подчас без ведома императора, свою личную тайную дипломатию ³³⁰ , и направление общей политики черпало не раз, что я сейчас покажу, свою энергию и ясность из ее советов.

Но предварительно приведем еще одну черту характера, которая пополняет довольно хорошо портрет Феодоры.

«Секретная история» утверждает, что императрица проявляла к женским слабостям большую терпимость, в качестве женщины, которая сама имела за собой многое, что нуждалось в прощении, и что своей снисходительностью к любовным интригам она глубоко деморализировала столицу. ³³¹ Суровость Юстиниановых законов против прелюбодеяния достаточно доказывает, что, по крайней мере в этом отношении, Феодора была странным образом оклеветана. Верно то, – но в этом большая разница с рассказами Прокопия – что эта государыня, не особенно милостивая к мужчинам, выказывала всегда в отношении женщин несравненную заботливость и мягкость. Нельзя сказать с уверенностью следует ли приписать ее влиянию законы, которые Юстиниан обнародовал в пользу женщин ³³² с целью ли возвысить достоинство брака и сделать его более нерасторжимым, или чтобы дать защиту соблазненным девушкам от своих соблазнителей, или же чтобы поднять комедианток из того состояния общественного унижения, в которое они попадали. Весьма вероятно, что эти меры обязаны своим происхождением внушению Феодоры; несомненно, что она была, по выражению одного историка, «естественно побуждаема оказать помощь женщинам в несчастье» ³³³ и явилась в этом отношении строгой охранительницей общественной нравственности. Так, она беспощадно расстроила роман, который один из самых блястящих генералов империи затеял с племянницей Юстиниана. ³³⁴ Прейекта, – таково было имя принцессы, – прибыла в Карфаген со своим мужем, назначенным губернатором византийской Африки; но скоро военный мятеж сделал ее вдовой, отдав молодую женщину во власть главы мятежников. Она считала себя погибшей, когда ей предстал неожиданный избавитель в лице прекрасного офицера, армянина, по имени Артабана, энергичного воина, сумевшего возвратить ей свободу. Прейекта ни в чем не могла отказать своему избавителю: она обещала ему свою руку и честолюбивый армянин уже видел себя, благодаря этой блестящей свадьбе, на ступенях трона. Все шло наилучшим образом: принцесса вернулась в Константинополь и Юстиниан разрешил Артабану сопровождать ее. Чтобы умерить расстояние, которое разделяло его от предмета его любви, император осыпал его почестями  чинами, как вдруг приключилось нечто, неприятно нарушившее все предположения. Артабан совсем забыл, что он некогда, где-то в Армении, вступил уже в брак, но давно расстался с первой женой и никогда с того времени ничего о ней не слыхал. Теперь она внезапно явилась в Константинополе, заявляя свои права законной супруги, и нашла сильную поддержку у императрицы, Феодора была непреклонна в деле, где были затронуты священные узы брака; она обязала Артабана взять обратно свою жену, а Прейекту, в видах предосторожности, выдала замуж за другого.

Руководилась ли Феодора уважением к святости брака, когда она неоднократно принималась хлопотать о примирении Велизария с его женой Антониной? ³³⁵ Я не смею безусловно утверждать это: у нее были другие интересы, и быть может более серьезные, в том, чтобы дать почувствовать в семейной жизни генерала свою всесильную волю. Но есть другое обстоятельство, где невозможно оспаривать бескорыстную заботу, которую она имела о нравственности и милосердии. На азиатском берегу Босфора, в старинном императорском дворце, она основала для покаявшихся монастырь Метанойя , т.е. покаяние, а во избежание впредь всякого искушения для несчастных, которых довела до падения скорее нужда, чем порок, она позаботилась обеспечить это благотворительное учреждение богатым вкладом. ³³⁶ Следует ли предполагать, что в этой попечительности, в заботе, которую она и в других случаях прилагала к освобождению, на свои средства, бедных девушек от «ига их позорного рабства» ³³⁷ , отчасти способствовали личные воспоминания Феодоры и что она охотно, если бы не сказала, то по крайней мере подумала вместе с поэтом:

Non ignara mali, miseris succurrere disco.

Может статься; но даже и в этом случае такая забота и названное учреждение делали бы ей особенную честь: они свидетельствовали бы, что достоинство жизни императрицы представляло нечто иное, чем корыстное лицемерие, и что в этом у нее сказалось некоторое раскаяние и отвращение к своему прошлому.

Портрет византийской государыни был бы неизбежно неполным, если не сказать о ее религиозных чувствах, так как в отношении Феодоры именно в религиозных вопросах лучше всего можно видеть и энергию ее воли и степень ее влияния. Ниже я рассмотрю со всей надлежащей подробностью церковную политику царствования, но здесь я должен остановиться по крайней мере на характеристических чертах этого дела, вдохновительницей которого она нередко была, и окончательно обрисовывающих фигуру императрицы: если в них обнаруживается пыл ее страстей, то, думается мне, они также делают честь ее ясному пониманию дел и стойкой смелости ее решений.

26. Обрывок туники (раскопки в Деир-ель-Дик).

Как все византиянки своего времени, Феодора была религиозна и даже набожна. Она умножила учреждения в пользу Церкви. Летописцы называют базилики, сиротские дома и больницы, построенные ее попечениями ³³⁸ , и сам Юстиниан говорит в одном из своих указов о бесчисленных пожертвованиях, сделанных ею святейшим церквам, больницам, приютам, епископам, монахам и несчетному множеству других лиц. ³³⁹ Однако же Церковь, которую она обогатила, отнеслась к ней с чрезвычайной строгостью, и даже при ее жизни не пощадила ее от несения жесточайших обид. Около 529 года прибыл в Константинополь благочестивый палестинский пустынник св. Савва. Долгой подвижнической жизнью он стяжал ceбe славу святости и Феодора, наравне с Юстинианом, позаботилась о его приеме; но когда однажды императрица, приняв его отдельно, умоляла его помолиться Богу о даровании ей детей, св. Савва наотрез отказал в этом: «эта женщина, грубо сказал он, могла бы родить лишь врагов Церкви». ³⁴⁰

Да и в самом деле, в глазах православных Феодора, не смотря на свое благочестие ³⁴¹ , была сильно заподозрена в ереси: она открыто исповедовала учение монофизитов, которые признавали лишь одну природу в лице Иисуса Христа. ³⁴² Мало того: с своей обычной энергией она толкала Юстиниана на тот же путь, на который зашла сама, и во имя государственных интересов вовлекала его в политику, которая имела основание беспокоить православную церковь. В одной новейшей книге ³⁴³ сделана попытка изобразить Феодору миролюбивой христианкой, озабоченной единственно восстановлением религиозного мира в империи и примирением, ради общего блага, враждующих партий. И, конечно, в этой мысли есть доля правды. При тонкости своего политического смысла, Феодора, еще более чем Юстиниан, сознавала как опасно поддерживать на востоке вредные для могущества империи распри; она понимала всю настоятельную необходимость вернуть, путем своевременных уступок, Сирию и Египет, охваченные монофизитством и уже проникшиеся сепаратизмом, к единству монархии, и можно утверждать, что в этом отношении ее взгляд был правилен и она ясно предугадывала будущее. Тогда как Юстиниан, плененный величием римской традиции, упорно хотел в восстановленной империи цезарей утвердить строгое православие на единении с Римом, Феодора, со свойственной ей чуткостью политической действительности, обращала взор к Востоку. Она силилась успокоить религиозные раздоры, под которыми национальности Египта и Сирии обнаруживали свои сепаратистские стремления, и прилагала все старания к тому, чтобы направить к этой цели императорскую политику. Именно, ей был обязан Египет сохранением в неприкосновенности до 536 года своей монофизической церкви ³⁴⁴ ; ей обязана была Сирия восстановлением в 543 году ее яковитской церкви ³⁴⁵ ; ее же покровительству обязаны были диссиденты тем, что часто избегали суровостей светской власти ³⁴⁶ ; наконец ее поощрениям и ее содействию обязаны были монофизитские миссии успехом своей пропаганды. ³⁴⁷ Нерешительность Юстиниана, его воля, непостоянная и колеблющаяся, препятствовали Феодоре вполне осуществить свое дело и сообщить религиозной политике царствования то твердое и постоянное направление, какое ей желалось. Но можно спросить себя – была ли бы более сильной та империя, о которой она мечтала, и стала ли бы более надежным оплотом против натисков персов и арабов та крепко-сплоченная великая восточная империя, которую она хотела создать? Во всяком случае в этом широком плане есть высота мысли и ясность взгляда, которые особенно делают честь политическому смыслу Феодоры.

Но рядом с этими высокими качествами государственного человека в императрице сказывалась женщина: она имела нрав слишком страстный, слишком горячий, характер слишком властный, чтобы не вносить в религиозные споры ничего, кроме холодных соображений чистой политики. Она, очертя голову, кинулась в битву, решительно борясь за торжество своего вероучения; и если иной раз она чувствовала, что Юстиниан ускользает из ее рук, если перед еще более упорными волями ее воля должна была уступать, то она никогда не признавала себя побежденной. И ее влиянию следует приписать ту сложную политику, полную страстности, колебаний и изменчивости, которой следовал Юстиниан в отношении монофизитов; ее открытой поддержке была обязана ересь теми успехами, которыми она долгое время пользовалась. Монофизиты это хорошо понимали; за то они и не скупились расточать ей похвалы, провозглашая ее «императрицей, любящей Бога; императрицей любящей Христа; правоверной императрицей». ³⁴⁸ Никогда, действительно, она не покидала их партии; ей удалось возвести своих единомышленников на главные патриаршиe престолы востока: Севера в Антиохии ³⁴⁹ , Тимофея, которого она называла «своим духовным отцом» ³⁵⁰ и Феодосия в Александрии, Анфима в Константинополе ³⁵¹ ; когда же, вследствие представлений папы, православие Юстиниана встревожилось таким выбором, она уступила, не отказываясь, однако, ни от своих сторонников, ни от своих догматов.

Она приютила во дворце патриapxa Анфима, и в течение многих лет умела охранить его от преследований православных. ³⁵² Она превратила дворец Ормиздаса в монастырь, чтобы дать в нем убежище монахам, изгнанным из Сирии и Азии преследованиями православных ³⁵³ ; она взяла под свое покровительство патриapxa александрийского Феодосия. ³⁵⁴ Она сделала еще больше: со свойственной ей ловкостью она задумала вознаградить себя смелым ударом в самом Риме. В лице диaкoнa Вигилия она нашла фаворита, готового угождать ей, а потому, чтобы освободить для него место на папском престоле, она не остановилась перед тем , чтобы рукой Велизария грубо сбросить папу Сильвера с его епископской кафедры ³⁵⁵ , совершенно так же, как позднее она не побоялась удалить с нее довольно насильственно того же Велизария, когда этот последний не оправдал надежд, которые она на него возлагала. До самого последнего дня жизни, ее соучастие, открытое или тайное, покровительствовало монофизитам. «Она подогревала, говорит один историк, рвение еретиков, водворившихся в империи, а иноземных – осыпала великолепными подарками». ³⁵⁶ Когда надлежало доставить торжество своему делу, она не боялась противиться формальной воле Юстиниана и, что весьма знаменательно, должностные лица, поставленные в необходимость делать выбор между этими противоречивыми, но равно августейшими приказами, никогда не колебались исполнять предначертания Феодоры. ³⁵⁷

Церковь не простила Феодоре ни грубого низвержения Сильвера, ни ее продолжительной приверженности к монофизитской ереси, ни ее властной насильственности, которую она проявляла в различных обстоятельствах, удовлетворяя свою злобу против духовных лиц, и которая доводила ее до забвения самых священнейших прав убежища. ³⁵⁸ Церковные историки ее времени осыпали ее проклятиями, a позднейшие историки Церкви покрыли ее имя позором. Ей даже благосклонно приписали сверх всего, что она совершила, всевозможные дела, за которые она по всей справедливости не могла быть ответственной; например, жестокости в обхождении с папой Вигилием, бесспорно имевшие место уже по смерти Феодоры. Вот почему кардинал Бароний не находит достаточно сильных эпитетов, чтобы ее заклеймить; в его глазах супруга Юстиниана была «отвратительной тварью; второй Евой, слишком послушной змию; новой Далилой, второй Иродиадой, жаждущей крови святых; гражданкой ада, покровительствуемой демонами, одержимой духом сатаны, подстрекаемой диаволом, с остервенением стремившейся разрушить единодушие, купленное кровью исповедников и мучеников». ³⁵⁹ И заметьте, что Бароний писал до открытия рукописи Секретной Истории . Что бы он сказал, если бы сверх того знал мнимые похождения молодости этой женщины, в которой он и без того видел одного из злейших врагов Церкви?

Когда в июне 548 года Феодора умерла от рака ³⁶⁰ , Юстиниан горько оплакивал эту утрату, которая, по справедливости, ему казалась невознаградимой. Он хотел принять к себе , в личное услужение, всех приближенных базилиссы ³⁶¹ ; он считал для себя честью исполнение воли почившей императрицы ³⁶² и много лет спустя один поэт, желавший ему понравиться, вызывал в нем воспоминание о «превосходной, прекрасной и мудрой государыне» ³⁶³ , которая теперь молила Бога за своего супруга. Надо признаться, что есть некоторое излишество в таком апофеозе. Феодора не имела, собственно говоря, тех добродетелей, которые открывают настежь двери рая. Недостаточно известно, ни откуда она происходила, ни какими приключениями она начала свою жизнь; как императрица, она имела недостатки и пороки, желать открыть которые было бы ребячеством. Это была великая властолюбица, часто неразборчивая и безжалостная, государыня – часто деспотическая и жестокая, ни перед чем не останавливавшаяся для сохранения своей власти. Ее ловкость не была лишена некоторого вероломства, а любовь к широкой и роскошной жизни – некоторой алчности. Она редко бывала добра; но она была очень умна, энергична и отважна. Она превосходно поняла некоторые нужды правления; в одном решительном случае она выказала себя действительно достойной трона; и когда ее влияние прекратилось – какие бы подчас прискорбные последствия оно не имело – начался упадок, который мог окончиться лишь со смертью Юстиниана. Наконец, она была истая женщина, кокетливая, страстная, хитрая и властная; и при этом – умная и бесконечно увлекательная, но под этой внешностью скрывалась душа государственного человека, сильная, твердая, смелая и своевольная, которая гораздо более, чем сам Юстиниан, запечатлела собой его царствование. Одним словом, по прекрасному выражению Гандерà, если «ее пороки принадлежали ее происхождению и ее времени, то ее по истине царские достоинства принадлежали ей самой». ³⁶⁴

Когда в начале IV века Константин избрал Византию, чтобы основать в ней новую столицу империи, он выстроил там, в числе других сооружений, обширный и роскошный дворец, и в течение почти десяти столетий этот дворец, часто, впрочем, перестраиваемый и значительно расширенный преемниками первого христианского императора, оставался одной из обычных резиденций византийских государей. В настоящее время, когда путешественник, посетивший Константинополь, видит среди одного из красивейших в свете местоположений, на этом месте Европы, выступающем между Босфором и Западным Рогом, совокупность изящных, или причудливых построек, именуемых Старым-Сералем; когда он направляется вдоль мрачных зубчатых стен, за которыми в тени цветущих садов и зеленеющих дерев скрывается таинственный, белеющий город киосков и павильонов, – он не сомневается в том, что этот турецкий дворец, где некогда великие султаны держали свой двор, построен как раз на месте Священных Палат базилевсов. Однако, это совершенно не верно. В момент, когда Константин прибыл в Византию, древний город византийцев искони веков покрывал теперешнюю площадь сераля, а на вершине холма были воздвигнуты стены его акрополя. Император не пожелал трогать этой части древнего города, которая должна была образовать самое ядро его будущей столицы. Он стал искать вне древней ограды места, где бы он мог построить свой дворец и нашел его в некотором расстоянии к юго-западу, на склонах и на вершине плоскогорья, образуемого продолжением к западу холма акрополя, или точнее, в местности, которая ныне простирается между Св. Софией и площадью Атмейдан на северо-западе и Мраморным морем на юго-востоке и юге. На этом огромном пространстве, площадью никак не менее 400.000 квадратных метров, с неровной поверхностью, спускающейся к морю под довольно сильным уклоном, императорская любовь к великолепию и художественный вкус зодчих могли дать себе полный простор: Священные-палаты были чудом богатства, изящества и своеобразной грации. ³⁶⁵

Ныне от этой великолепной резиденции не осталось ничего, или почти что ничего. Задолго до падения Византии императоры ее покинули, чтобы поселиться во Влахернах и большой дворец, который с этих пор служил лишь для редких официальных церемоний, стал неприметным образом приходить в упадок. Он был в большом разрушении в начале XIII века; в XIV веке истощение казны помешало сделать в нем самые необходимые исправления; в начале XV века итальянец Буондельмонти нашел этот когда то самый роскошный квартал города совершенно разрушенным. Турки лишь довершили разрушение: они употребили на постройку зданий Старого Сераля обломки византийского дворца. ³⁶⁶

Понятно, что при этих условиях несколько затруднительно отдать себе отчет в том, какова была древняя резиденция императоров. Более того. На месте, которое было когда то занято дворцом, ныне возвышается большая мечеть султана Ахмета и исключительно турецкий квартал, который к ней прилегает, и теперь довольно трудно, подчас даже рискованно, разыскивать в этих узких переулках, между тамошними большими садами, обнесенными стенами, и наглухо закрытыми домами редкие разбросанные остатки, уцелевшие от разрушения. Сооружение в 1871 г. адрианопольской железной дороги, открыв широкую просеку в части, идущей вдоль побережья, обнаружило кой-какие остатки зданий, которые дают ценные точки опоры для топографии Священных-Палат, чем воспользовались ученые современного Константинополя и с похвальным терпением постарались определить сохранившееся до сих пор следы византийских построек. Однако по этим частям полуразрушенных стен, по колоссальным фундаментам, некогда державшим на себя здания, по обломкам капителей и колонн, не смотря на громкие названия, которые им хотят присвоить, не легко сделать достаточно точные выводы, и было бы весьма затруднительно, не взирая на эти добросовестные изыскания, восстановить наружный вид и расположение императорской резиденции, если бы византийские писатели, к счастью, не оставили бы нам на этот счет описаний, полных самых мельчайших подробностей. Конечно, до тех пор, пока этот квартал древней Византии не будет исследован путем методическим раскопок, – если только таковые раскопки будут когда либо произведены, – в воспроизведениях императорского дворца, при всей их тщательности и остроумия, которые пытались сделать такие архитекторы, как Лабарт и Ф. фон-Ребер ³⁶⁷ , останется много гадательного. Тем не менее, сопоставляя сведения, сообщаемые историками, с указаниями, к сожалению слишком редкими, которые дает изучение местности, все таки представляется возможность наметить, хотя бы в главных чертах, картину Священных-Палат в том виде, какой они имели при Юстиниане и Феодоре.

Прежде чем пытаться делать такое общее описание, надо с самого начала отметить одно обстоятельство. Было бы ошибочно представлять себе большой византийский дворец в виде здания, похожего на известные нам королевские резиденции, подобно Версалю развертывающие на обширной площади симметрические линии пышного фасада. Скорее следует припомнить султанский Сераль или еще лучше Кремль, чтобы составить себе верное представление о дворце базилевсов. Подобно им, он заключал в обширной ограде множество зданий, довольно различных эпох; дворцы, церкви, приемные залы часовни, бани, гипподромы, казармы для стражи и открытые террасы для прогулок, откуда простирался далекий вид на море, – целая совокупность роскошных построек, но до известной степени изолированных друг от друга, между которыми расстилались вымощенные мрамором дворы, длинные галереи, лестницы, идущие вверх и вниз, а также лимонные рощи и большие сады, спускавшиеся к самому Босфору. ³⁶⁸ Позднее, в X веке, крепкая стена окружила все это целое построек и образовала из дворца особый город в столице. ³⁶⁹ Нет указаний, чтобы во времена Юстиниана какая либо серьезная мера защиты охраняла императорскую резиденцию, что и дало возможность мятежникам, во время знаменитого бунта 532 г., распространить пожар на некоторую часть дворца. И вот почему тоже вскоре после катастрофы, истребившей вместе с старой св. Софией большую часть зданий, которые окружали площадь Августеона, весь этот квартал блистал свежестью новизны. Юстиниан со свойственным ему вкусом к великолепию перестроил разрушенные здания и, жаждая оставить здесь, как и во всем, след своего гения, он, при перестройке, подверг довольно коренной переделке старый императорский дворец Константина.

В книге Лабарта, которая, хотя и нуждается в необходимых поправках, но все же остается основным трудом по этому предмету, можно найти обстоятельный план и подробное описание внутренних помещений дворца. В кратком и беглом обзоре, который я намерен сделать, я ограничусь только такими чертами, которая с полной достоверностью соответствуют VI веку. ³⁷⁰

Точкой отправления следует принять большую площадь, которая называлась Августеон. ³⁷¹ Весьма вероятно, что она простиралась между св. Софией и дворцом, и по четырем ее сторонам возвышался целый ряд построек: великая церковь на севере, термы Зевксиппа и Гипподром на юго-западе, на востоке здание сената, место которого могло быть определено с достоверностью, и Магнаврский дворец; наконец, на юге-востоке и на юге – императорская резиденция. Заключенный таким образом между этими официальными зданиями, для которых он служил средством сообщения, Августеон представлял из себя не столько площадь, сколько обширный замкнутый двор; он был, по одному остроумному замечанию, «константинопольской площадью св. Марка». После пожара 532 года Юстиниан еще расширил и украсил Августеон. Портики, поддерживаемые двойным рядом колонн, окаймляли четыре стороны квадрата; земля была выстлана мрамором; а на площади, не подалеку от золотого столба, откуда расходились все большие дороги империи, высокая бронзовая колонна, воздвигнутая на семи уступах из белого мрамора, гордо возвышала в воздушном пространстве колоссальную конную статую Юстиниана. ³⁷² Император был представлен с лицом, обращенным к востоку; в левой руке его была держава, увенчанная крестом, а правая рука простерта в направлении к востоку, «дабы повелевать варварам, говорит Прокопий, чтобы они не выходили за пределы своих границ». ³⁷³ Он был представлен, по античному образцу, в костюме, присваиваемом Ахиллу, и его мантия, наброшенная на плечи, была усеянной звездами, а на голове – своеобразный убор, называвшийся у византийцев туфа , представляющий из себя золотой обруч, увенчанный золочеными павлиньими перьями. ³⁷⁴ Лошадь и всадник гигантских размеров были из бронзы и Петр Жилль, посетивший Константинополь в XVI столетии и еще видевший обломки этой статуи, рассказывает, что у ней нога была выше человеческого роста, а нос был более девяти дюймов. Наконец на пьедестале имелись своеобразно составленные надписи в честь монарха с цитатами из Священного Писания: «Он воссядет на коней твоих и езда его будет спасением... Злодей уничтожен перед ним, а он прославляет боящихся Господа». ³⁷⁵ Пышные монументы, которые обрамляли площадь, в равной мере возвещали славу Юстиниана.

27. Византийская ткань из Египта. (Раскопки в Деир-ель-Дик).

Перед великолепно отстроенным зданием сената, он приказал возвести чудный портик, поддерживаемый шестью белыми мраморными колоннами  и украшенный статуями; в термах Зевксиппа, где Константином были собраны, как в музее, образцовые произведения античной скульптуры ³⁷⁶ , Юстиниан, после пожара, восстановил великолепные орнаменты из разноцветных мраморов. Известно какими чудесами хотел он разукрасить вновь выстроенную им св. Софию; наконец, императорский дворец, который занимал юго-восточную и южную стороны Августеона, был, по свидетельству Прокопия, перестроен заново, почти целиком, с таким великолепием, добавляет писатель, что слово бессильно передать это. ³⁷⁷

Под портиками Августеона, без сомнения, по средине юго-западной стороны площади, виднелись тяжелые железные двери. Это был вход в роскошные сени, которые назывались Халкой. ³⁷⁸ Войдя в двери, проходили полукруглым двором, огражденным массивными решетками, и вступали в большую залу с куполом, которую Юстиниан около 538 года перестроил роскошнейшим образом. ³⁷⁹ Чтобы дать понятие о великолепии императорского дворца, Прокопий подробно описал в книге «О по стройках» эти сени, – истинное чудо художественной архитектуры и декоративной роскоши. ³⁸⁰ Пол был сделан из цветного мрамора, расположенного вокруг большой круглой плиты из порфира; панели стен были выложены разноцветным мрамором. По верху мозаичные фрески изображали победы Юстиниана, африканские и итальянские войны, триумф Велизария, представляющего побежденных королей и завоеванные сокровища Юстиниану и Феодоре, а императорскую чету, стоящую среди сенаторов в праздничных одеждах, «которые (сенаторы) радуются, говорит историк, славе своего повелителя и поклоняются ему, как бы некоему божеству». Нельзя достаточно пожалеть об утрате этих произведений искусства, принадлежавших наверно к числу наиболее замечательных образцов VI века. По крайней мере мозаики церкви св. Виталия дают возможность составить себе некоторое представление об этом великолепии и его сильном декоративном эффекте.

Двустворчатая бронзовая дверь вела из ротонды Халки в караульные залы, называвшиеся портиками схолариев, протекторов и кандидатов. ³⁸¹ Это были обширные постройки, выходившие на просторные дворы, вымощенные мрамором; они , несомненно, служили помещением для дворцовой стражи и сверх того заключали в себе парадные комнаты, в одной из которых стоял под куполом большой серебряный крест превосходной работы. Наконец, посредством большой окаймленной колоннадами аллеи, которая прорезывала квартал гвардейцев, достигали самого дворца ³⁸² , где прежде всего вступали в большой Консисторион. ³⁸³ Это был тронный зал; в него входили, со стороны наружных дворов, тремя дверьми из слоновой кости, которые были убраны шелковыми занавесами; изнутри стены сияли блеском драгоценных металлов; роскошные ковры покрывали пол, а в глубине залы, на возвышении, на которое вели три ступени, между двумя «Викториями» с растащенными крыльями и держащими лавровые венки, стоял, сияя золотом и драгоценными камнями, императорский трон, помещенный под золотым куполом, поддерживаемым четырьмя колоннами. ³⁸⁴ Позади трона три бронзовые двери открывались на лестницы, которые вели в верхние части дворца. Отсюда появлялся император в дни больших праздников для принятия в Консисторионе поздравлений, приносимых высшими правительственными чинами, для назначения новых сановников, или же для приема послов и подарков от иностранных государей. И таково было во времена Юстиниана великолепие этого парадного зала, что варвары, допущенные к императорской аудиенции, думали, по словам одного поэта той эпохи, что они попали прямо на небо:

Et credunt aliud Romana palatio coclum. ³⁸⁵

Рядом с Консисторионом находился большой Триклиниум , который называли также «Триклиниум девятнадцати лож». ³⁸⁶ Это была большая, роскошно убранная зала, где давались торжественные пиры в честь иноземных послов и высоких сановников; она служила также для некоторых торжественных церемоний, каковы коронование императрицы и выставление на поклонение тела почившего императора. Наконец, по соседству возвышалась церковь Спасителя, которая вплоть до IX века была дворцовой церковью. ³⁸⁷

Такова была часть императорского жилища, которую вообще называли Халкеей; она находилась всецело наравне с площадью Августеона, на которую были обращены фасадом образующие ее здания. Почти вполне перестроенная заботами Юстиниана, эта часть резиденции, кажется, имела лишь один этаж; но позади ее, на высшем уровне, подымались другие здания, не меньшей важности. Таковым в особенности был, приблизительно, на месте , занимаемом ныне мечетью султана Ахмета, большой дворец Дафна, связанный с апартаментами Халкеи целым рядом дворов, галерей, широких лестниц, развертывающихся под открытым небом, но который составлял отдельное, независимое здание. ³⁸⁸ Довольно, впрочем, трудно восстановить его расположение. Кажется, что его главный вход находился против юго-восточной двери гипподрома ³⁸⁹ и что вокруг обширного двора, одна из сторон которого была занята частным манежем императоров ³⁹⁰ , развертывался на двух других сторонах непрерывный ряд высоких террас и двухэтажных построек, достаточно высоких, чтобы господствовать над зданиями Халкеи. Нижний этаж был занят службами императорского дома; первый этаж заключал ряд комнат, считавшихся в числе наиболее роскошных помещений резиденции. Это были три залы, которые назывались « триклиниум Августеос », «восьмиугольная гостинная» и «коитон Дафны». Широкие террасы, с которых открывался вид на сады и на море, дополняли эти покои. Это были частью галереи Дафны, названные так потому, что там помещалась статуя нимфы Дафны, привезенная из Рима Константином и имя которой под конец было присвоено всей этой части дворца. Еще и ныне за мечетью султана Ахмета видны остатки колоссальных подземных сооружений, поддерживавших эту террасу. ³⁹¹ С другой стороны находилась длинная галерея, которая соединяла дворец с церковью св. Стефана и с гипподромом. Император не желал, отправляясь на свою пышную трибуну, откуда он смотрел на игры цирка, выходить для этого из своего жилища. Поэтому открытый переход соединял, через церковь св. Стефана, Дафну с императорской ложей Кафизмой, представлявшей двухэтажный дворец, где позади трибуны находилось несколько зал для приемов или для отдыха. Оттуда-то государь, окруженный своими придворными и гвардейцами, следил за шумными перипетиями конских ристаний; что же касается императрицы и придворных дам, то они обыкновенно занимали места на верхних галереях церкви св. Стефана, откуда открывался вид на гипподром. ³⁹²

Дворец Дафны был построен Константином и, по-видимому, Юстиниан ничего в нем не переделал. Но, так же как и Халкея, эта часть императорского жилища не заключала в себе ничего, кроме приемных зал, а потому приходится задаться вопросом: где были собственные апартаменты государей? В IX веке, в обширных садах, которые простирались между Дафной и морем, имелись два больших дворца, называемые «Хризотриклишум» и «Триконк» , где на ряду с парадными залами упоминаются жилые помещения, назначенные для императорской фамилии. Весьма вероятно, что именно здесь со времени Юстиниана, в уединении и среди прохлады садов, помещалось частное жилище монарха; но, за изменениями в его распланировке, введенными императорами Феофилом и Василием ³⁹³ , невозможно даже пытаться восстановить существовавшее в VI веке внутреннее расположение этой самой интимной части дворца, именно той, которую преимущественно называли Священными Палатами.

Наконец, для завершения этого очерка, следует отметить разнообразные часовни, которые византийское благочестие рассеяло в разных частях дворца и посвященные святым апостолам или другим святым, наиболее чтимым в православии. ³⁹⁴ Следует также упомянуть об уединенном дворце, на восточной стороне Августеона, неподалеку от сената, который Юстиниан реставрировал с своим обычным великолепием. Это был большой «триклиниум» Магнавры ³⁹⁵ , из которого крытые галереи, также построенные Юстинианом, вели к св. Софии: как, не выходя из своего дома, он ходил в гипподром, так он желал ходить и в церковь.

Но это – не все. До своего восшествия на престол Юстиниан проживал в квартале Ормиздаса в чрезвычайно элегантном доме, расположенном на берегу моря, который он украсил с совершенно особым старанием. Став императором, он не хотел уже расставаться с этим жилищем своей молодости и включил его в расширенный круг дворцовых зданий. ³⁹⁶ Еще и поныне, близ ворот Чатлади-Капу, несколько к востоку от церкви святых Cepгия и Вакха, видны на берегу Мраморного моря остатки прежнего дома Юстиниана и совсем рядом огромные своды, поверх которых тянулись некогда галереи Маркиана, составлявшие западную границу большого дворца. ³⁹⁷ Этим заканчивается точное определение площади императорской резиденции в том виде, в каком ее создал и жил Юстиниан.

Однако же старый дворец, даже расширенный и перестроенный, не представлялся Юстиниану в достаточной мере достойным его императорского величества. Он пожелал иметь и другие резиденции и для их возведения тратил без счета громаднейшие суммы. Прокопий весьма горько сетует на безумную гордость этих выскочек, которые считали для себя слишком малым и слишком скромным античное жилище, удовлетворявшее цезарей. ³⁹⁸ И в самом деле, достоверно известно, что за пределами столицы император приказал выстроить себе несколько пышных вилл. Такими были: на азиатском берегу Босфора, принадлежавший Феодоре дворец Гиepиa, – изящная дача, построенная на берегу моря, с тенистыми садами и ручьями ³⁹⁹ ; а на европейском берегу, в семи милях от города, –  величественный дворец Юкундиана, позднее называвшийся Гебдомон. ⁴⁰⁰ Юстиниан и Феодора охотно проживали в этих подгородных резиденциях; императрица любила проводить лето в Гиерии, а император очень часто переносил свой двор в Юкундиану, и многие из его указов помечены «новой Консисторией дворца Юстиниана» (Novum Consistorium palatii Justiniani). ⁴⁰¹

Такова была рамка. Теперь надлежит сказать какой роскошью, какою утонченностью великолепия и этикета оживляли ее Юстиниан и Феодора.

Эти двое выскочек, как известно, очень быстро привыкли, и он и она, к своему новому, совсем недавнему величию. Он – из уважения к императорской идее, представителем которой он был, она – по своему характеру, гордому и властному от природы, и оба они считали, что их божественному сану приличествует всякого рода почитание. Уже за два века до них, церемониал в обстановке жизни императоров чрезвычайно усложнился, заменив собой простоту, которую намеренно выказывали первые цезари. С Юстинианом и Феодорой придворная жизнь получила еще сильнейшее развитие. ⁴⁰² Так же, как позднее Людовик XIV в Версали, они желали, чтобы усердие важных сановников и высших должностных лиц проявлялось в частом посещении дворца, а так как последний был средоточием всех дел, то естественно, что все стремились туда. Чрезвычайно мелочный этикет определял отношения между государем и придворными. ⁴⁰³ В былое время доступ к государям был довольно легок; теперь же требовалось подчинить свое положение и свою речь предписаниям церемониала. Прежде, когда сенаторы являлись перед императором, они лишь преклоняли правое колено, а глава сената, положив правую руку на сердце, отвечал глубоким поклоном. Теперь перед Юстинианом и даже перед Феодорой все без исключения должны были повергаться ниц, приникнув устами к земле, с распростертыми руками и ногами, и смиренно лобызать пурпуровый сапожок царственных особ. Государя почтительнейше титуловали Величеством, называя себя самого его нижайшим рабом, и Феодора в особенности, говорят, являлись неумолимо требовательной в отношении точного соблюдения церемониала. Отныне, прежде чем быть принятым, также надлежало подолгу дожидаться в передней, и дабы определить все эти обряды, одно важное лицо того времени, начальник дворцовых служб, Петр, не счел ниже своего достоинства составить, вероятно по императорскому приказу, очень подробный трактат, от которого нам к сожалению осталось лишь несколько отрывков и который служил церемониальным уставом. ⁴⁰⁴ В настоящее время, когда хотят описывать великолепие византийского двора, довольствуются вообще заимствованием тех, в изобилии сохранившихся подробностей, которые оставили нам писатели X века; на самом же деле весь этот этикет гораздо более давнего происхождения и весьма вероятно, что он окончательно определился во времена Юстиниана. Император, как известно, любил пышность и имел притязание запечатлевать собою свое время; поэтому весьма вероятно, что в этом деле, как и во множестве других, –  в малом, как и в большом, а это малое ему представлялось, без сомнения, особенно важным, поскольку

28. Пилат и евреи (Миниатюра в Codex Rossanensis).

оно возвышало обаяние и величие basileus'a, – весьма вероятно, говорю я, что и в этом случае он хотел создать нечто прочное. Он был, если не изобретателем, то, по крайней мере, кодификатором церемониала, как он был кодификатором законов, и можно думать, что чудеса роскоши и этикета, которые позднее ослепляли наивные души людей средних веков, были лишь частицей огромного

29. Христос перед Пилатом (Миниатюра в Codex Rossanensis).  и тяжеловесного наследия, переданного Юстинианом своим преемникам.

Писатели той эпохи сохранили нам чрезвычайно точные воспоминания о всей этой роскоши. Помимо только что приведенных мной отрывков из церемониального устава начальника дворцовых служб, Петра, сохранилась сочиненная неким Кориппом весьма любопытная поэма о придворной жизни в Византии около половины VI века. Конечно, Корипп – жалкий писака, весьма посредственного ума, но он принадлежал к дворцовой челяди и имеет ту заслугу, что он сам видел, и притом хорошо видел, великолепие празднеств, которые там задавались. Он с любовью описал тонкости этикета, богатство костюмов, великолепие церемонии, живописное разнообразие зрелищ, которые, не переставая, оживляли Священные Палаты. Ради этого, его Панегирик Юстину II стоит прочтения, так как он дает самое верное понятие и как бы осязательное представление о том, каковы были придворная жизнь и церемониал в Византии во времена Юстиниана.

Опишем некоторые из этих празднеств. Первого января восточному императору, в воспоминание старинных римских традиций, иногда бывало угодно облекаться в консульское достоинство: это являлось поводом для начала года к пышной церемонии. В то время, как у ворот Халки теснилась толпа в ожидании триумфального шествия, а на трибунах, устроенных на Августеоне, городские корпорации и партии цирка занимали места для принятия императорских подарков; в то время, как улицы убирались зеленью, коврами, развешиваемыми вдоль фасадов, шелковыми занавесами, прикрепленными к колоннам ⁴⁰⁵ , – внутри дворца придворные служащие готовили подарки: чеканные серебряные вазы, корзины, наполненные золотыми монетами, диптихи из слоновой кости с изображением монарха, долженствовавшие в этот день нового года служить выражением щедрот нового консула. ⁴⁰⁶ В одной из зал, на золоченых ступенях, устланных богатыми коврами, ставили курульное кресло, все сверкающее золотом и драгоценными камнями; император, с короной на голове, с торжественным и важным видом усаживался на нем, облеченный в трабею, – античный роскошный костюм древних римских консулов. На приветствие сената, введенного сюда, он отвечал раздачей великолепных подарков ⁴⁰⁷ ; затем знаменитейшие риторы произносили ему по-гречески и по-латыни панегирики, получая в свою очередь щедрое вознаграждение за обильную лесть, которой осыпали государя. ⁴⁰⁸ Потом, один за другим, в иерархическом порядке, проходили перед basileus'ом бесчисленные дворцовые чиновники и каждый из них получал награду, на которую ему давали право его чин или звание. ⁴⁰⁹ После этого образовывался кортеж для консульской торжественной процессии: во главе – слуги, в пышных ливреях, несли на своих плечах кресло, как знак их должности; за ними следовал сенат в праздничных одеяниях; затем шла, построившись, по призыву герольдов, в строго определенном порядке, требуемом церемониалом, многочисленная толпа придворных чинов и, наконец, окруженный гвардейцами, среди сверкающих парадных мундиров и при ослепительном блеске оружия, выступал император. ⁴¹⁰ Развертываясь под портиками, блестящая процессия выходила на Августеон и под шум народных приветственных кликов пересекала площадь, чтобы вступить в св. Софию. К подножью святых алтарей basileus клал дары, жертвуемые им в этот торжественный день церкви, и здесь, в залитом светом огней и свечей, храме, благоговейно колепреклоненный, он принимал благословение духовенства и провозглашение божьего покровительства. ⁴¹¹ По выходе из церкви, он становился на триумфальную колесницу, и процессия медленно двигалась к Капитолию, сопровождаемая рукоплесканиями народа.

30. Отделка из мрамора, оникса и перламутра стен абсида церкви в Паренцо (VI-го века). (Фотография, доставленная г. Courtellemont).

Повседневно происходили новые празднества. Это были: торжественные аудиенции – silentia ⁴¹² , выражаясь языком византийского этикета, – в консистории, или в большом триклиниуме , когда император, в присутствии высших придворных сановников, жаловал новые достоинства, объявлял повышения по службе и возводил в должности дворцовых чинов или гвардейцев, посредством вручения присвоенных знаков отличия, согласно неизменно установленному церемониалу. ⁴¹³ Или это были премии королей варваров, – Гуннов, Аваров, Герулов, князей Кавказа или отдаленной Абиссинии, которые являлись, нередко в сопровождении жен и детей, чтобы приветствовать Юстиниана, возбуждая своими необычными и живописными костюмами крайнее любопытство простонародья. ⁴¹⁴ Или – посещения иностранных послов, которым оказывали, в особенности если они являлись от имени грозного персидского царя, чрезвычайное внимание. В такие дни весь дворец участвовал в празднестве. Чтобы поразить варваров и закрепить в их грубых умах глубокое и грозное впечатление византийского всемогущества, перед ними развертывали всю утонченность роскоши, все тонкости этикета. ⁴¹⁵ В залах выстраивались шпалерами гвардейцы с мечем у бедра, с золотым щитом на руке, золотым шлемом на голове, на котором развевался красный султан, с длинным копьем в руке, либо на плече, с страшной обоюдоострой секирой; впереди их, знаменщики когорт гордо поднимали разноцветные знамена, и между этими двумя рядами людей, на подбор гигантского роста, медленно, один за другим, выступали, сопровождаемые толмачами и чиновниками иноземного приказа, иноземные послы, уже пораженные громадностью великолепных зал, через которые они проходили, и роскошью костюмов и оружия. Тем временем в большой консистории, между двух статуй Побед, держащих над головой императора лавровые венки, он занимал свое место на троне. Его окружают телохранители, в белых туниках, с золотыми ожерельями на шеях; вокруг группируются дворцовые евнухи, а сенаторы в парадной форме и высшие сановники империи, в шелковых одеяниях, становятся по окружности обширной залы. Когда все готово, по знаку начальника дворцовых служб отдергивают, после более или менее продолжительного ожидания, шелковые занавесы, которые закрывают двери, и император предстает изумленным взорам варваров во всем царственном величии. Троекратно посол и его свита повергаются наземь, ожидая всякий раз приглашение basileus'a подняться; затем, приблизившись, начальник миссии лобызает ноги государя и униженно просит его соизволить принять подарки, которые он привез. Тогда подарки, драгоценные или причудливые, неторопливо расстанавливаются перед монархом, который наперед уже получил их список и знает им точную цену; после чего император в нескольких милостивых словах отпускает послов и прекращает аудиенцию. Последующее дни, равно как в течение всего времени их пребывания в Византии, иностранцев не переставали осыпать вниманием, любезностями и подарками. Их водили на долгие прогулки по городу, впрочем, очень официальные, чтобы дать подивиться его чудесам, причем весьма зорко следили за посетителями, дабы не допускать их видеть что-либо иное, кроме того, что им хотели показать; им расточали великолепные подарки, не считая и не жалея на то издержек. Рассказывают, что однажды подобный прием, оказанный персидскому послу, обошелся императорской казне более миллиона. ⁴¹⁶ Наиболее знаменитым или более опасным из этих гостей, тем, которых считалось полезным привлечь или же необходимым поберечь, сами государи лично старались оказывать ласки и знаки расположения. Юстиниан не гнушался быть восприемником языческих князей, являвшихся в Константинополь просить крещения, а высокомерная Феодора становилась любезной и пленительной в обращении с варварскими царицами Иверии и Гуннов. ⁴¹⁷

Наконец, давались еще парадные пиры, на которых открывалась другая картина императорского великолепия. ⁴¹⁸ На столах, покрытых пурпуровыми скатертями, расставлялись принадлежности роскошного сервиза, сделанного по приказанию Юстиниана из золота, взятого в карфагенской сокровищнице, драгоценные, сверкающие камнями, вазы, блюда из ценных металлов, на которых, среди барельефов, повествующих о победах, было вырезано изображение императора. Для придания большей пышности празднеству, пускали в дело все тонкости изысканного стола, а императорский погреб выставлял свои богатства, соединяя вина Аттики с легкими белыми винами Палестины, сменяя одно другим знаменитые местные вина Сирии и Африки, Египта и Кипра, а также произведения славных виноградников Итаки, Лесбоса и Фалерны. ⁴¹⁹

Таким образом от начала до конца жизни византийского императора, все его действия определялись церемониалом с того дня, когда в большом триклиниуме, в присутствии всего сената, среди радостных восклицаний сановников, он был поднят на щите ⁴²⁰ и на его голову, увенчанную золотым обручем, знаком императорского достоинства, патриарх с благоговением возлил священное миро. ⁴²¹ В тот день basileus впервые появлялся во всем блеске царственного великолепия, облаченный в златотканую тунику, которую широкой полосой окаймляло драгоценное шитье, обутый в пурпуровые сапожки, опоясанный богатым поясом, сияющим эмалью и драгоценными камнями, имея на плечах широкую пурпуровую, разукрашенную золотом, мантию, в диадеме, покрытый всеми коронными бриллиантами, всеми драгоценностями, – символами стольких же побед, – завоеванными у вандалов и у остготов. ⁴²² В тот день basileus впервые восседал на императорском месте и, прежде чем направиться в гипподром, чтобы показаться своему народу и пожаловать ему обычные, по случаю радостного восшествия на престол, подарки ⁴²³ , он принимал в большом триклиниуме приветствия сената и в своего рода тронной речи начертывал ему свою первую правительственную программу. ⁴²⁴

В тех же Священных Палатах в последних раз проявлялось величество императора, уже почившего: на парадной вызолоченной постели выставлялся монарх, в диадеме, облаченный весь в пурпур, с непокрытым лицом ⁴²⁵  и в последней раз принимал поклонения своих подданных. Вокруг высокого катафалка, блещущего драгоценными камнями, на колоннах тысячами горели золотые и серебряные канделябры; воздух наполнялся паром от ладона и пылания восковых свечей; и в последних раз под сводами дворца формировалась и двигалась, сопровождаемая теперь священными песнопениями и надгробным плачем, императорская процессия, которая медленно направлялась в церковь святых Апостолов для водворения basileus'a в месте его вечного успокоения. ⁴²⁶

Для удовлетворения многосложных требований этого церемониала, а также в видах усилены своим присутствием величия царственных особ, в залах византийских Священных Палат теснилась целая толпа слуг, гвардейцев, сановников. Прежде всего – люди собственных и императорских покоев (sacrum cubiculum), специально

31. Развалины дома Юстиниана в Константинополе.

состоящие при особе государя для личных услуг. Император имел свой двор, которыми управлял начальник  священных покоев   (praepositus sacri cubiculi) ⁴²⁷ ; для служения за столом у него были свои камергеры или кубикуларии , а при гардеробе одевальщики или веститоры , – интимные должности, доверяемые чаще всего евнухам ⁴²⁸ ;

32. Прошивка рукавов. (Раскопки в Деир-ель-Дик).

он имел своих силенциариев , которые водворяли молчание по пути следования базилевса ⁴²⁹ своих хартулариев палаты ⁴³⁰ , которые изготовляли указы о повышениях; своих референдариев ⁴³¹ , которые принимали прошенения; своих особых секретарей или нотариев ⁴³² , которые ведали его корреспонденцию. Императрица, точно так же, имела свой двор, во главе которого стояли: главный начальник покоев ⁴³³  и главная начальница дворца или кубикулария ⁴³⁴;она также имела своих камергеров, своих силенциариев , своих референдариев , которым она сама вручала знаки отличия их должностей ⁴³⁵ ; она имела, наконец, своих евнухов и приближенных женщин, – довольно сомнительной, иной раз, репутации, если верить в том Прокопию, – старинных приятельниц прежних дней, попавших, благодаря милости Феодоры, из-за кулис цирка в интимный круг Священных Палат. ⁴³⁶ Затем идут служащее императорских конюшен, которыми управлял комит священных конюшен ⁴³⁷ , и еще множество других гражданских чинов: decani, cursores, magistriani  и т.д., которые, будучи сгруппированы в приказы, работали под ведением начальника служб. ⁴³⁸ Потом – различные корпуса гвардейцев ⁴³⁹ , доместики и прожекторы , сведенные в два полка, один пехотный, другой конный, которыми командовал комит доместиков ⁴⁴⁰ ; далее схоларии и кандидаты, организованные в семь схол под высшей властью начальника служб. ⁴⁴¹ Не смотря  на силу их насчитывалось 3500 схолариев , а при Юстиниане их было до 5500; несмотря на их роскошные костюмы и украшенное золотом вооружение, эти войска представляли для защиты дворца довольно посредственную опору. Это были, по выражению одного историка того времени, скорее «статские в роскошной форме» ⁴⁴² , чем солдаты, и их единственная роль состояла в том, чтобы своим присутствием усиливать блеск императорских торжеств. В былое время, и еще в IV столетии, быть зачисленным в этот корпус отборного войска считалось самой лучшей наградой за храбрость; теперь же, в VI веке, схоларии уже являлись ни чем иным, как придворными должностями, покупаемыми за хорошие деньги, при чем носители их не имели ни военного опыта, ни склонности к походной жизни. ⁴⁴³ К тому же Юстиниан, с своим практическим смыслом, видел в этом учреждении главным образом средство к созданию доходной статьи: он извлекал доход из трусости схолариев, угрожая отправить их в поход в Африку или Италию; и после того как он, в целях продажи означенных должностей, увеличил на 2000 человек наличную численность дворцовых схол и когда позднее платить им жалование стало для него обременительным, он вычеркнул этих добавочных солдат из списков без всякого зазрения совести и без уплаты им денег. ⁴⁴⁴ Каковы бы они ни были, все же они, – в своих чудных одеждах, длинных белых туниках, поверх которых блистало золотое ожерелье, с своими золотыми щитами, украшенными инициалами Христа, золотыми шлемами с красными султанами, инкрустированными золотом копьями, с своими длинными роскошными мечами ⁴⁴⁵ – производили хороший эффект при дворцовых церемониях и, быть может, даже вводили в заблуждение пораженных варваров. Но их преданности, довольно таки сомнительной, было бы совсем недостаточно для верной охраны императора, поэтому монарх на ряду с ними содержал спатариев , телохранителей ⁴⁴⁶ надежных солдат, почти всех до одного гигантского роста, вооруженных копьями или тяжелыми обоюдоострыми секирами; bо главе их стоял начальник телохранителей , и эта должность, по своей важности, доверялась особливо верному слуге basileus'a, а под конец присваивалась предполагаемому наследнику престола. ⁴⁴⁷

Таким образом в столице дворец представлял как бы небольшой город: в нем одни только войска гвардии, если верить историку, составляли корпус в 10.000 человек ⁴⁴⁸ ; число же служащих при внутренних покоях, при гардеробе, при конюшнях, толпы гражданских чиновников, – определить нет возможности. Высшее управление этим сложным миром принадлежало завевающему дворцом или куропалату , – пост, соединенный с особой доверенностью, присваиваемый обыкновенно близкому родственнику императора и считавшийся достойным даже для наследника престола. ⁴⁴⁹

До сих пор я говорил исключительно о лицах, специально приставленных к разным должностям по императорскому дому и Священным Палатам, но в придворных торжествах участвовало еще множество других лиц. Прежде всего – министры, все без исключения украшенные титулом преславных ⁴⁵⁰ , которые под верховной властью базилевса управляли империей. Среди них самый важный – префект претории Востока ⁴⁵¹ , в управлении которого находилось более половины империи и соединявшей в своих руках все, что относилось к законодательству, общественному управлению, суду и финансам. Затем идет городской префект , заправлявший столицей; начальник служб – министр императорского дома и начальник канцелярии; квестор Священных Палат , министр юстиции; комит священных щедрот , министр казначейства; комит частных имуществ и комит патримониев , которые заведовали собственным состоянием императора; наконец трое начальников милиции , так называемые презенталы , которые командовали войсками, составлявшими гарнизон Константинополя, и были главными начальниками apмии. Затем следуют члены сената, который продолжал играть в VI веке некоторую роль в общественных делах, но влияние которого с каждым днем все более сокращалось ⁴⁵² , и комиты священной консистории – члены императорского совета. Наконец лица

33. Христос на троне среди ангелов. (Мозаика ц. Св. Апполинария Nuovo в Равенне).

благородного сословия империи, размещавшиеся, смотря по чину каждого, в строгой и мелочной иepapxии: одни, наиболее из всех почитаемые, носили название патрициев или illustres ; другие, не исполняя действительных обязанностей, были облечены придворными званиями кубикулapиев или спатариев ; иные, уже занимавшие высокие должности, сохраняли титулы экс-консулов либо экс-префектов ; иные, наконец, получали в качестве почетных титулов некоторые из военных государственных магистратур. ⁴⁵³ Образуя в совокупности аристократию империи, они, по выражению Юстиниана, суть florentissimi nostri palatii proceres ⁴⁵⁴ и, как таковые, участвовали во всех придворных празднествах и церемониях. Для завершения картины следует присоединить еще высоких военных сановников, начальников милиции, военачальников и комитов; представителей духовенства, константинопольского патриapxa , епископов, игумнов, – усердных посетителей дворца монарха; и если желательно получить верное представление

34. Cв. Дева Мария на троне среди ангелов (Мозаика ц. св. Аполлинария – Nuovo в Равенне).

о той пестрой толпе в ярких и разнообразных костюмах, которая наполняла собой в непрерывном движении во всех направлениях портики и залы, то оживите мысленно неподвижные ряды фигур мозаичных фресок той эпохи в Равеннской церкви Св. Виталия или Св. Аполлинария Nuovo. Вот нобили империи, в длинных белых туниках, задрапированные по плечам в парадные мантии, с нашитыми на них широкими полосами из пурпура или золота; вот начальники армии в воинских одеждах, телохранители в полной парадной форме; вот, в особенности, придворные дамы, тоже удостоенные громких званий патрицианок и придворных сановных титулов, в роскошных туниках из золотой парчи, в длинных белых платьях, расшитых цветными шелками, в больших плащах ярких цветов, с сплошь покрывающими грудь драгоценными украшениями, и с вплетенными в волосах каменьями. Я уже описывал великолепное одеяние, в которое облачена на равеннской мозаике Феодора и женские фигуры ее свиты; приведу еще, по описанию одного поэта ⁴⁵⁵ , другой пример чудес этой чисто женской роскоши, способствовавшей, на ряду со всем остальным, к поднятию блеска византийского двора. Это – пышное пурпуровое одеяние, все вышитое золотом и усыпанное камнями; художник изобразил на нем всю cepию побед Юстиниана, побежденных царей варваров, покоренные иноземные народы, императора, окруженного своим двором, попирающего ногой голову поверженного перед ним Гелимера, а по правой и левой сторонам базилевса две символическиие фигуры – Африку, держащую лавровый венок, и Рим, «кормилицу империи», – простирающие руки к своему освободителю. Это была одна из самых дивных вещей императорского гардероба; дабы почтить Юстиниана, она тоже была опущена в склеп церкви св. Апостолов вместе с телом государя, о деяниях которого повествовала.

Некоторый лица из всей этой толпы окружающей императора, заслуживают, чтобы на них остановиться, так как их портреты позволят нам уловить одновременно и некоторые из характеристических сторон этого общества и ближе ознакомиться с людьми, – в том числе и с женщинами, – оказывавшими в известной мере влияние в царствование Юстиниана и Феодоры.

На первом месте следует назвать принцев императорского дома. От брака с Феодорой Юстиниан не имел детей; но у него было не менее шести племянников и племянниц. Самым знаменитым из них был патриций Германос, один из славнейших и лучших генералов той эпохи. Одно его имя нагоняло ужас на врагов монархии, антов и славян, мавров и остоготов, и представлялось народонаселению империи залогом спасения; таково было его обаяние, так велико доверие, внушаемое им войскам, что при одном объявлении похода под его начальством, самые доблестные солдаты спешили стать под его знамена и даже варвары гордились службой под его командой. ⁴⁵⁶ Состоя попеременно главнокомандующим во Фракии, в Африке и в Сирии, он повсюду одинаково показал себя несравненным воином, энергичным начальником, искусным дипломатом; он сумел в 537–538 годах, в то время, когда Африка, взволнованная грозным возмущением, казалась почти потерянной, путем своевременных уступок в соединении с несокрушимой строгостью, восстановить в провинции порядок и мир. ⁴⁵⁷ Не меньшие достоинства проявлял он и в гражданской жизни. Во дворце, как и на форуме, всегда исполненный достоинства и спокойствия, он употреблял свое влияние лишь на ниспровержение интриг, слишком обычных при дворе Юстиниана. Справедливый по своей природе, он считал за честь являться при всех обстоятельствах почтительным исполнителем закона; при этом очень доступный, чрезвычайно любезный, – он пользовался своим громадным состоянием с самой широкой щедростью; наконец, явление редкое в Византии, он не увлекался ни страстью к цирку, ни соперничеством партии. ⁴⁵⁸ По всем этим причинам Германос был очень популярен; и по этому тоже, невзирая на важность оказанных им услуг, при дворе к нему относились довольно худо. В особенности Феодора, ненавидевшая в нем вероятного наследника Юстиниана, еще менее ему прощала то, что своим слишком блестящим браком с внучкой Теодориха он чересчур сильно подчеркнул низость ее собственного происхождения. Она не скупилась на выражение ему знаков своего нерасположения и под ее влиянием сам Юстиниан кончил тем, что стал держать в удалении, не у дел, почти что в немилости, этого, причиняющего слишком много беспокойств, слугу. ⁴⁵⁹ Однако, не смотря на многочисленный доказательства такой неприязни, Германос оставался всегда верным монарху, так что после смерти Феодоры он в конце концов опять вошел к нему в милость. В 550 году обратились к его талантам, чтобы завоевать обратно Италию, как он когда-то возвратил Африку. ⁴⁶⁰ На его победы возлагались самые лучшие надежды, но он скоропостижно скончался в Сардике, унесенный в могилу приступом лихорадки, имея от роду около пятидесяти лет. По своим высоким достоинствам и редким добродетелям Германос был одной из благороднейших личностей императорского двора; и несомненно, если бы ему было суждено докончить начатое дело, одолеть Тотилу и посадить свой род на византийский престол, он оставил бы по себе в истории громкое имя. ⁴⁶¹

Германос имел двух сыновей, Юстина и Юстиниана, которые, подобно их отцу, играли большую роль в истории царствования и так же, как он, изведали превратности императорской опалы и милости. ⁴⁶² Наравне с другими родственниками императора они имели, в особенности по смерти Феодоры, свою долю участия в тех высоких военных должностях, которые государь, из естественной осторожности, по-видимому, охотно предоставлял своим близким, а своими военными талантами они показали себя достойными его доверия. Оба, однако, – в особенности старший, характер энергичный, натура пылкая и честолюбивая, которую к сожалению портила необузданная скупость, – казалось подчас тревожили, подобно их отцу, подозрительный дух Юстиниана. По крайней мере в последние годы царствования симпатия императора обратилась по преимуществу на другого племянника, сына его сестры Вигиланции. Юстин – таково было его имя – женился на племяннице Феодоры и несомненно этот брак значительно способствовал его возвышению. За долго до 558 года император ему доверил высокую должность куропалата  и вскоре молодой человек, имевший впрочем несомненные качества, способность к деятельности, мужество, энергию, похвальную заботливость о хорошем управлении, был действительно приобщен к управлению империей и прибрел всесильное влияние на ум престарелого Юстиниана. ⁴⁶³ Тем временем сын Германоса, отправленный для главно начальствования в дальние экспедиции к Лазам, в Армению и на Дунай ⁴⁶⁴ , тщетно пытался путем интриг отстоять свои шансы на престолонаследие. Юстин, присутствовавший при дворе, без труда одержал верх над своим соперником и первым делом нового монарха было на другой же день своего воцарения приказать убить сына Германоса, в лице которого он не без основания опасался слишком страшного противника.

Из других лиц, связанных узами родства с императорским домом и которых Юстиниану угодно было назначать на важные

35. Хитон мужчины. (Раскопки в Деир-ель-Дик).

правительственные должности, можно было бы назвать еще Ситта, который, будучи женат на сестре Феодоры, достиг высокого звания magister militum praesentalis ⁴⁶⁵ , и сенатора Ареобинда, который, женившись на Прейекте, племяннице императора, был назначен главным управителем Африки, где и окончил свою жизнь довольно трагически. Но более чем эти второстепенные личности, интересный главным образом в том отношении, что показывают насколько Юстиниан заботился о сохранении монополии власти за своими близкими, заслуживают внимательного изучения его важнейшие сановники, так как в действительности они были главными сотрудниками его деяний, теми органами, которые приводили в движение весь механизм управления.

Среди них одним из наиболее знаменитых является бесспорно Трибошан, квестор Священных Палат , начальник канцелярии и министр юстиции ⁴⁶⁶ , имя которого неразрывно связано с великим законодательным делом Юстиниана. Родом из Памфилии ⁴⁶⁷ , он начал свою карьеру в отделениях канцелярии и очень быстро, благодаря своим высоким достоинствам и редкому юридическому смыслу, достиг высокого места начальника одного из отделений или sсriniа . Привлеченный с этого момента к участию в подготовительных работах к законодательной реформе, о которой мечтал император ⁴⁶⁸ , он вскоре сделался главным руководителем этого колоссального предприятия, когда благосклонностью монарха, в 529 году, он был призван к исполнению обязанностей дворцового квестора. ⁴⁶⁹ Юстиниан возлагал на него последовательно председательство в комиссиях, редактировавших Кодекс, Дигесты и Институции, и базилевс не находил достаточно сильных выражений для восхваления превосходных качеств, проявленных им в этих должностях. «Он, говорит об нем Юстиниан, равно замечателен в деле, в слове и в составлении законов, и ничего не ставит выше наших приказаний». ⁴⁷⁰ В другом месте император с истинным энтузиазмом прославляет его деятельность, тот ум, который сумел рассеять темноту и противоречия законов и заслужил Трибониану благоволение его государя. ⁴⁷¹ И действительно, похвала эта не преувеличена. Этот министр был великим ученым, «величайшим своего времени» ⁴⁷² , говорит Прокопий, который, однако, отнюдь не щадит его. Эрудиция Трибониана была необычайна; но вместе с тем этот кабинетный ученый

36. Печать Трибониана.

был человеком светским, благовоспитанным, мягким, любезным, чарующим в обращении. ⁴⁷³ К несчастью, крупный недостаток портил эти качества. Алчность Трибониана не знала меры: ради денег он был готов на все, и даже готов был без зазрения совести пренебречь справедливостью и правом. Он продавал, говорят, решения тем, кто больше давал, сочиняя, изменяя или поправляя законы, смотря по нуждам и щедрости просителей. ⁴⁷⁴ И в этих обвинениях нельзя видеть обычных клевет Секретной истории : мятеж Ника был в значительной мере направлен против Трибониана. Однако ж, в минуту этого страшного кризиса император его не покинул. Если, в виду рокочущего восстания, он и решился отнять у него квестуру ⁴⁷⁵ , то в возмещение ей дал ему пост начальника служб (в 533 и 534 годах) ⁴⁷⁶ , а с 535 года восстановил его в прежней должности квестора. ⁴⁷⁷ Он ее занимал до самой своей смерти, оставаясь неизменно большим любимцем монарха, которому, по словам Прокопия, расточал самую низменную лесть. ⁴⁷⁸ Но несомненно он был более необходимым выдающимися услугами, которые он оказывал Юстиниану, заставлявшими, даже при этом правоверном и благочестивом дворе, прощать ему сохраняемую им в глубине сердца тайную любовь к язычеству. Неоднократно присоединял он к квестуре должность начальника служб ⁴⁷⁹ и преуспевал повсюду. Когда, около 544 или 545 гг., Трибониан умер, он пользовался всеобщим уважением. ⁴⁸⁰ Урок 532 года ему пошел на пользу.

Но кто гораздо более Трибониана был действительно правительствующим министром и быть может также злым гением царствования, так это префект претории Иоанн Каппадокийский. ⁴⁸¹ Он не был ученым: его первоначальное воспитание было чрезвычайно небрежно; но ум у него был первостепенный, а его могущественный практический гений и его деловой смысл удивительно «предусматривали все обстоятельства и разрешали всякие затруднения». ⁴⁸² Будучи очень низкого происхождения, он понемногу вкрался в милость к государю, заманивая его прекрасными обещаниями, и вследствие этого весьма быстро назначенный на высокий пост по управлению финансами, а вскоре затем произведенный в достоинство illustris , он достиг наконец в 531 году должности префекта претории. ⁴⁸³

37. Мозаика абсиды в церкви св. Виталия в Равенне.

Тут его душевная черствость, отсутствие советливости и низменность его природы развернулись во всю ширь. ⁴⁸⁴ Чтобы исторгать у подданных деньги, нужные для непрестанных расходов Юстиниана, он не отступал ни перед какой жестокостью, подвергая пыткам, зачастую до смерти, тех, кого он подозревал в утайке имущества, разрешая своим агентам совершать в провинциях самые крайние насилия, вроде, например, увековеченного Лидом Иоанна «зубастого» ⁴⁸⁵ , разорившего лидийскую Филадельфию. При этом, крайне алчный сам по себе, Иоанн Каппадокийский управлял государственными финансами самым бесчестным образом, урезывая жалованье и пенсии, доходя до поставки в африканскую армию плохо выпеченного хлеба, который дорогой портился ⁴⁸⁶ , и скопляя себе таким путем огромные и постыдные богатства. Наконец, при своей низкой и чувственной натуре, он отличался самыми скверными привычками. Он любил хорошо поесть и до такой степени, что за удачно изготовленное блюдо назначал своих поваров на высокие общественные должности и никак не мог решиться встать из-за стола даже для занятия государственными делами. И надо сказать, что стол этот был отменный: там подавались блюда самые изысканные, вина самые тонкие, при чем все это потреблялось префектом с такою прожорливостью, что иной раз ему случалось несколько неожиданно облегчаться от съеденного на своих соседей. Когда он выходил из своего дворца, одетый в зеленый костюм, делавший особенно заметной бледность цвета его лица, его роскошь была не менее блистательна и скандальна: обыкновенно он бывал окружен свитой женщин столько же легкого поведения, сколько и легко одетых, небрежно опираясь на плечи которых, он подвигался в живописном и полном распущенности великолепии, близко напоминающем собой известный въезд Карла V в Антверпен, изображенный Макартом на его знаменитой картине. ⁴⁸⁷ Сверх всего этого, будучи крайне суеверен, Иоанн верил в гадателей, которые ему предвещали высокое положение и, чтобы способствовать успеху их предсказаний, он сам тоже занимался колдовством. Чрезвычайно честолюбивый, он осмелился домогаться занять место Юстиниана и в целях подготовления этого смелого предприятия пробовал образовать себе партию в империи, не боясь вступить в борьбу с Феодорой. ⁴⁸⁸ Наконец, большой лицемер, сильно заподозренный в язычестве, он ходил в церковь, но лишь за тем, чтобы там бормотать языческие моления. ⁴⁸⁹ И не смотря на все это, успех его долгое время был полный: так велико, неоспоримо и обаятельно было его искусство добывания денег ⁴⁹⁰ , так много встречалось в этой душе, энергичной, сильной и своевольной, выдающихся качеств государственного человека. Его жестокости несомненно в значительной мере способствовали возникновению мятежа «Ника»; когда же Юстиниан решился его уволить в отставку, то прием, оказанный его преемнику, вполне доказал насколько Иоанн был всеми вообще ненавидим. Когда население столицы впервые увидело перед собой нового префекта Фоку, то с полным единодушием, по собственному побуждению, воспело благодарственную молитву Богу, умилосердившемуся над страданиями своего народа. ⁴⁹¹ Но радость Визинатии была кратко-временна. В 534 года Иоанн Каппадокийский вернулся к должности префекта претории ⁴⁹² , более жестокий, более алчный, чем когда-либо, и не менее уверенный в благоволении своего монарха. Он стал консулом в 538 году ⁴⁹³ , а затем патрицием, и Юстиниан публично его поздравлял в официальном рескрипте с тем, «что он так радеет о благе императора и о возрастании общественных доходов». ⁴⁹⁴ И только благодаря промахам его честолюбия и открытой ненависти к нему Феодоры настал конец его всесильному фаворитизму. ⁴⁹⁵ Он пал в 541 году, но до того, в продолжении десяти лет, пользовался большим и прочным влиянием: своим отважным характером, смелой откровенностью речи ⁴⁹⁶ , как и своими услугами, он импонировал Юстиниану.

Таковы были вместе с начальником служб ⁴⁹⁷ Гермогеном ⁴⁹⁸ , гуном по происхождению, по-видимому весьма замечательным дипломатом (530–535), и его преемником Василидом ⁴⁹⁹ (536–539), заслуженным законоведом, который, пройдя последовательно должности префектов Востока и Иллирии, заместил в 532 году по кверстуре Трибониана, а также комиты священных щедрот ⁵⁰⁰ Константин ⁵⁰¹ (528–533) и Стратегий ⁵⁰² (535–537) и  комит приватных имуществ Флор ⁵⁰³ (531–536), – главные министры первой половины царствования Юстиниана. ⁵⁰⁴ Другие правили в конце этого царствования и были не менее хорошими слугами, к достоинствам которых император сумел отнестись с бόльшей благодарностью, чем то угодно утверждать Прокопию.

Преемство Иоанна Каппадокийского досталось в 543 году, после краткого промежутка ⁵⁰⁵ , одному любимцу Феодоры. Это был сириец, по имени Петр Барсимес. Свою карьеру он начал с торговли серебром и обратил на себя внимание, как говорит Прокопий, своим умением нагло и ловко обманывать. Поступив позднее в канцелярию префектуры, он умел снискать покровительство императрицы и последняя стала с этих пор выдвигать его с таким заметным благоволением, что константинопольские сплетники, в объяснение столь постоянной милости, рассказывали будто префект своими волшебствами и любовными напитками околдовал императрицу. ⁵⁰⁶ Для успеха префекта Петр по-видимому совсем не нуждался в таких

38. Восточная ткань VIвека, хранящаяся в ц. св. Амвросия в Милане. (По соч. Venturi, Stoffa del pallio Ambrosiano).

хитростях: посредством управления, весьма впрочем притеснительного, он умел, подобно своему великому предшественнику, доставлять деньги по всем требованиям монарха, И этого одного было достаточно, чтобы обеспечить ему значение. Жестокого характера, лишенный всякой совестливости, он торговал общественными должностями, «продавая с молотка, говорить один современник , жизнь подданных, у самого источника власти». ⁵⁰⁷ Он допускал всякие незаконные поборы, лишь бы только это было ему выгодно, и таким образом составил огромное состояние. Но, слишком уверенный в себе, он перешел всякую меру: скандальные спекуляции, предпринятые им с зерновым хлебом и имевшие своим последствием голод в столице, вызвали в 546 году такое сильное народное возмущение, что испуганный Юстиниан решился им пожертвовать. ⁵⁰⁸ Покровительство императрицы, которая тщетно пыталась спасти своего любимца, утешало по крайней мере его в несчастье. Немного спустя после своего падения, Петр был назначен министром

39. Серебряная чаша, найденная в Березове, в Сибири (коллекция Строгонова).

казначейства ⁵⁰⁹   и в этой должности снова оказал ощутительные услуги тем, что сумел, на этот раз с пользой для своего государя, сократить расходы и организовать прибыльные монополии. ⁵¹⁰ И даже после смерти Феодоры его влияние оставалось не поколебленным: в 555 году, он вторично вернулся к должности префекта претории и, не смотря на ненависть народа, который при новом возмущении сжег его дворец, продержался в этой должности по крайней мере до 559 года. ⁵¹¹ Тщетно враги его обвиняли в манихействе, волшебстве, воровстве, подделке денег: Юстиниан упорно сохранял этого драгоценного слугу и кончил тем, что присоединил к его должности префекта пост министра казначейства, который он уже раз занимал.

Другой Петр исполнял в течение многих лет высокие обязанности начальника служб  и по всему видно, что эта личность принадлежала к числу наиболее замечательных людей царствования Юстиниана. Родом из Фессалоник, он начал свою карьеру в качестве адвоката в Константинополе и вскоре обратил на себя внимание не только своими юридическими познаниями, но еще более своим искусством, вкрадчивостью и сговорчивостью, своим красноречивым и убедительным словом. ⁵¹² Это –  качества дипломата, и если добавить, что Петр был человеком светским, благовоспитанным, ласковым, приветливым, то не трудно понять почему Юстиниан, в 535 году, возложил на него ведение переговоров с королем остготов Теодатом. В этом деле Петр явил себя перед королем варваров дипломатом в высшей степени искусным, ловко соединяя с угрозой вежливость, не лишенную иронии, остроумно перемежая суровые заявления с обманчивыми обещаниями. ⁵¹³ Дело однако приняло для него худой оборот. Теодат кончил тем, что арестовал посла, который томился за тем до 539 года в тюрьмах Равенны. ⁵¹⁴ Столько услуг и несчастий заслуживали награды и по возвращении в Константинополь Петр был возведен в патрицианское достоинство с назначением на высокую должность начальника служб. ⁵¹⁵ Он занимал ее в течение двадцати шести лет, до своей смерти, которая последовала в 565 году ⁵¹⁶ , и приобрел в ней такое влияние, что мог обеспечить преемство в своей должности за своим сыном Феодором. ⁵¹⁷ Прокопий, отдавая справедливость его заслугам, не любил его и раcсказывает, что он был обязан своей силой у Феодоры косвенному участию, какое он будто бы принимал в убиении Амалазунты, а влиянием на императора алчности, делавшей его «самым вороватым из людей». ⁵¹⁸ Трудно сказать сколько правды в этих сплетнях ⁵¹⁹ ; во всяком случай Петр был человек чрезвычайно ученый, любивший науку и рассуждения талантливый писатель, посвящавший свои досуги от занятий делами составлению исторической книги и пользующегося и поныне известностью трактата о византийском церемониале. ⁵²⁰

40. Прошивка рукавов. (Раскопки в Деир-ель-Дик).

Это был очень ценный юрист и деятельный администратор, так что император, в течение своего царствования, неоднократно прибегал к его дипломатическим способностям, которые с самого начала содействовали его возвышенно. ⁵²¹ Наконец он, по-видимому, представлял собой идеал светского человека, вежливого, приветливого, чуждого всякой тупой надменности ⁵²² , очень заботившийся о достоинстве и великолепии того двора, церемониальная часть которого была вверена его попечению и церемониал которого им был кодифицирован. Иоанн Лид, служивший под его начальством, приписывает ему решительно все добродетели. ⁵²³ Владея большим состоянием, он был щедр; чрезвычайно кроткий, он умел, когда это требовалось, быть судьей твердым и строгим; наконец – вещь редкая в Византии – он был неподкупен и Кассиодор, который его знал в Равенне, прекрасно выразился о нем, похвалив «прозрачность его совести». ⁵²⁴ Судя по всему этому, он был, не смотря на сообщение Прокопия, что будто бы его все ненавидели ⁵²⁵ , – бесспорно, не только одним из лучших слуг Юстиниана, но также одним из замечательнейших и наиболее образованных людей при византийском дворе VI века.

Наконец, следует упомянуть, в числе преемников Трибониана по канцелярии, квестора священных палат Константина. Прокопий отозвался о нем нисколько не лучше, чем о прочих министрах императора. Это был, если верить Секретной истории , человек, бывший сам о себе очень высокого мнения, быть может довольно хороший юрист, но отличавшийся страшной алчностью и нестерпимой гордостью, – «самый вороватый из людей», говорит писатель, – забывая, что ранее он уже присудил начальнику служб Петру ту же привилегию на бесчестность, – «и самый тщеславный». ⁵²⁶ Чрезвычайно гордясь занимаемой высокой должностью, он был почти недоступен. Чтобы добиться от него самой коротенькой аудиенции, надо было перехватывать его когда он входил или выходил из императорского кабинета. Правда, к деньгам, которые ему давали, он относился с меньшим пренебрежением и в свою очередь тоже составил себе таким способом огромное состояние. Во всяком случае и какие бы к тому ни были причины, он пользовался большим благоволением Юстиниана: достигнув квестуры около 552 года, он продолжал еще исполнять свои обязанности в 562 году. ⁵²⁷

Для полноты настоящего обзора следовало бы также набросать портреты великих полководцев царствования: Ситта, начавшего свою карьеру службой при военном доме Юстиниана, когда тот еще был наследником престола, и упрочившего свое влияние женитьбой на одной из сестер Феодоры. Он был последовательно консулом, затем патрицием и достиг высокой должности – magister militum praesentalis ⁵²⁸ ; Велизария, который вперемежку с своими славными походами исправлял несколько важных придворных должностей – комита священных конюшен и потом комита телохранителей ; последнюю должность он сохранял почти до самой смерти ⁵²⁹ ; наконец Нарзеса, который прежде чем прославиться во главе армии, приобрел в интимных должностях, предоставляемых дворцовым евнухам, доверие монарха. Он последовательно был кубикуларием, спатарием, главным начальником покоев  и пользовался расположением и Юстиниана и Феодоры, которые неоднократно в серьезных обстоятельствах делали его своим доверенным лицом. ⁵³⁰ Следовало бы также очертить характеры придворных иерархов, константинопольских патриархов, разных Менасов или Евтихиев, которые играли такую большую роль в религиозных делах той эпохи. Мы встретимся в другом месте с этими личностями; а теперь, чтобы покончить, достаточно будет описать, после министров, кой-кого из почетных высших придворных сановников, которые, благодаря дружбе государей, пользовались продолжительным и могущественным влиянием.

Из числа этих лиц, прежде всего следует назвать Маркелла, который в течение долгих лет, с 541 года и по меньшей мере до 548 года, начальстовал в качестве комита телохранителей войсками императорской гвардии. ⁵³¹ Это был в полном смысле слова честный человек, строгих нравов, серьезного, несколько скрытного характера, презиравший и деньги и популярность, искавший лишь справедливости и правды. ⁵³² Это был прекрасный образец воина, доказывающий, говоря мимоходом, что ни Юстиниан, ни Феодора «не возмущались, как это утверждает Секретная История , видя среди своих слуг честного человека». ⁵³³ Напротив, влияние его было очень велико и император в одном документе отозвался с чрезвычайной похвалой об этом верноподданном, «который никогда не покидает нашей особы и возбуждает всеобщее удивление своей любовью к справедливости». ⁵³⁴ Не смотря на свое прямодушие и на весьма редкую при византийском дворе смелость, с которой он свободно говорил с базилевсом, – он продолжал пользоваться благосклонностью Юстиниана, потому что последний знал его безусловную преданность и ценил в нем хладнокровие и ту справедливую и здравую оценку вещей, которые предохраняли императора от всякого поспешного и необдуманного решения.

Наконец следует дать место – и при том в самом первом ряду – наперснице императрицы, Антонине, жене Велизария. Секретная История сообщает о ней почти столько же худого, как и о Феодоре. По словам Прокопия, она в молодости вела самую постыдную жизнь; а позднее известностью своих скандальных похождений и выходками своего бурного нрава она будто бы ставила своего мужа, Велизария, в самое смешное положение. Наконец, в удовлетворение своей мстительности, она пускала в дело все ухищрения самой гнусной жестокости, преследуя злейшей ненавистью даже своего родного сына, виновного лишь в чрезмерной заботливости о чести своей матери. ⁵³⁵ Что в этих рассказах правда, – разобраться довольно трудно. Достоверно, что Велизарий питал к Антонине до такой степени беспредельную страсть, что ее объясняли волхованиями. ⁵³⁶ Когда он на ней женился, она была уже не первой молодости и имела двоих довольно больших детей ⁵³⁷ ; однако, он обожал ее до безумия, до слабости. ⁵³⁸ Ради нее, он жертвовал самыми важными военными предприятиями, доходя до забвения своего долга полководца ⁵³⁹ ; из-за нее он участвовал в самых нечистых интригах и не побоялся поднять руку на священную особу одного папы. ⁵⁴⁰ Не знаю, пошел ли он далее и проявлял ли в отношении ее поведения преступную снисходительность ⁵⁴¹ , но во всяком случае, благодаря ей, он оказался, быть может, слишком замешанным в придворных и женских интригах. Антонина была на самом деле обер-гофмейстериной двора и формальной фавориткой Феодоры. Искусная интриганка – мы видели из истории Иоанна Каппадокийского степень ее ловкости – она была, по словам современника, способнее «всех к тому, чтобы своими кознями добиться успеха невозможному» ⁵⁴² ; при этом скрытная и вместе страстная, в сознании своей силы у императрицы и пользуясь ее доверием, она ни перед чем не останавливалась. Сверх того, умная, умеющая разобраться во всяком деле, при случае мужественная и способная подать хороший совет ⁵⁴³ , – всем этим качествам она была обязана тем, что Велизарий брал ее с собой во все свои походы, в Африку, на Восток, в Италию; но, благодаря этому же, она и вмешивалась во все. ⁵⁴⁴ Вследствие этого же, она часто играла политическую роль и во многих обстоятельствах служила орудием Феодоры. Во всяком случае, она безусловно управляла Велизарием, поддерживая его в той абсолютной, несколько рабской верности императору, которая, однако, не избавила его ни от подозрений, ни от немилости. В числе этих немилостей в особенности одна характеристична для выяснения роли и влияния Антонины.

Дело происходило в 542 году. Юстиниан был тяжко болен, и генералы объявили, что, в случае его смерти, они не оставят за Византией, т.е. за дворцом, права провозглашения нового императора. Подобных речей Феодора отнюдь не прощала. Велизарий был внезапно отставлен от начальствования и вытребован в Константинополь, с приказанием оставить при армии своих телохранителей. Он был дурно принят царствующими особами; друзья его отдалялись от него, так что он стал опасаться за свою жизнь и считал себя окруженным убийцами. Между тем Антонина оставалась во дворце в большом фаворе, будучи в это время в холодных отношениях со своим мужем. Феодора весьма ловко задумала примирить между собой супругов: она издавна распоряжалась своей фавориткой, секреты которой, ей были известны, и надеялась забрать в свои руки и Велизария через посредство его жены, устроив так, чтобы он был бы всем обязан последней. Когда Велизарий, после императорской аудиенции, вернулся в совершенном унынии к себе домой и мрачно, в задумчивости, прохаживался по одной из зал своего дворца, к нему неожиданно постучались в дверь и посол от императрицы принес ему письмо приблизительно следующего содержания: «Я много обязана твоей жене и ради нее решила тебя простить. Знай, что только ей ты обязан своей жизнью. Посмотрим, как ты сумеешь вести себя с ней». Взволнованный, потерявший голову Велизария, бросился к ногам Антонины и поклялся отныне быть ее рабом. Такой ценой он получил в 544 году командование итальянской армией. ⁵⁴⁵ Трудно сказать, что в этой трагикомедии истинного ⁵⁴⁶ ; однако несомненны два обстоятельства: во-первых, что Велизарий, даже по смерти Феодоры, оставался в слепом подчинении у Антонины ⁵⁴⁷ , и во- вторых, что эта последняя в течение всей своей жизни сохраняла во дворце очень большое влияние. ⁵⁴⁸ К ее услугам прибег ее муж, когда в 548 году просил у императора необходимых подкреплений для итальянской армии, и она же, уже после смерти своей покровительницы, сумела добиться от Юстиниана отозвания Велизария. Своими умственными качествами Антонина походит на Феодору и в этом быть может была не единственная черта сходства между ними; но, во всяком случае, по своему уму и выдающемуся положению, какое она занимала при дворе, она заслуживала быть помещенной в этой галерее портретов.

Таковы действующие лица всей пьесы, но получилось бы весьма неполное представление о византийском дворе, обильном интригами и опалами, если бы, очертив характеры, не показать, как в некоторых достопамятных обстоятельствах вели свои роли актеры. Я уже рассказал драматическую историю Иоанна Каппадокийского; приведу еще два не менее характеристичные эпизода для нравов того времени.

Это было в 548 году. ⁵⁴⁹ Феодора только что умерла, и смерть ее вернула бодрость всем тем, которые через нее пострадали. Иоанн Каппадокийский появился снова в Константинополе и в самом городе началась интрига. Артабан, тот армянский офицер, сентиментальные приключения которого мной уже рассказаны, не примирился с своей судьбой. Как только императрица скончалась, он поспешил развестись с женой; но Прейекта, за которой он когда-то ухаживал, была уже замужем за другим; отсюда у прекрасного кондотьера зародилось глухое неудовольствие. В это же время и другой армянский князь находился тоже в очень возбужденном настроении. Вступив на императорскую службу, он незадолго перед этим был подвергнут за довольно предосудительные сношения с персами крайне позорной прогулке на верблюде по улицам столицы и этого унижения он не прощал императору, назначившему такое наказание. Его дурное настроение очень быстро передалось и Артабану. Напрасно Юстиниан назначил последнего на должность magister militum in praesenti, comes foederatorum , консулом; армянин сразу позабыл все. Его легко уверили в том, что можно без всякой личной опасности осуществить заговор против государя, который проводит ночи без охраны, в богословских рассуждениях с епископами; ему указали также на Германоса, недовольного несправедливостями, оказанными ему и его близким, и уверили, что этого племянника императора чрезвычайно легко привлечь к заговору. Артабан объявил себя готовым на все и интрига завязалась. Германос, как известно, имел двух сыновей. Обратились прямо к старшему, Юстину, отважному и энергичному молодому человеку; его пригласили на тайное свидание, на котором напомнили ему все обиды, причиненные его семейству, указали на принцев крови, устраненных от дел по воле Феодоры и слабости Юстиниана, и на многое другое. Однако, молодой человек, испуганный таким началом, отказался слушать дальнейшее и побежал объявить обо всем своему отцу. Велизарий в это время находился в Италии и его отсутствие окончательно подбадривало заговорщиков; но так как Антонина только что добилась его отозвания и было известно, что генерал уже находился в пути и скоро должен был вернуться, то это очень расстраивало планы заговорщиков. Сверх того оказалось, что они не приняли в соображение Германоса, который, получив известие от своего сына, отправился к комиту Маркеллу и прямодушно ему обо всем рассказал, прося совета. Маркелл отвечал принцу, что пока не нужно говорить ничего, но прежде всего следует хорошенько удостовериться в важности и размерах заговора, и в этих видах предложил Германосу самому войти в сношения с заговорщиками.

41. Кайма византийской ткани. (Раскопки в Деир-ель- Дик).

Так и было сделано: по обычаю, Маркелл подослал одного из своих друзей с поручением тайно присутствовать при разговоре. Германос приказал скрыть этого посланного за занавесом и принял уполномоченного заговорщиков. Этот человек объяснил, что, взвесив все обстоятельства, следует дождаться возвращения Велизария, чтобы одновременно с императором умертвить и его самого верного генерала, который один лишь казался способным отмстить за него; затем, когда это будет совершено, престол будет предложен Германосу. После таких объяснений, дело было ясно. Маркелл, однако, все еще продолжал упорно молчать; тогда объятый страхом и боясь, что его скомпрометирует дальнейшее молчание, Германос, ради своей безопасности, сообщил обо всем двум дворцовым офицерам.

Когда, наконец, Маркелл счел, что наступил надлежащий момент, и узнал, что Велизарш уже находится под самой столицей, он сообщил о заговоре Юстиниану. Артабан был немедленно арестован и наряжено следствие. Из созванного во дворец сената был образован верховный суд, а Гермонос и его сын, скомпрометированные захваченными письмами, вызваны перед это судилище. Но невинность их была столь очевидна, что их без колебания оправдали. Тогда император пришел в ярость: он жестоко упрекал своего племянника в том, что он так долго медлил с доносом о заговоре, а окружавшие его приближенные, при таком взрыве гнева, молчали или низко одобряли его обвинения. Заговорил только один Маркелл. Он заявил, что лишь он один ответственен за все, что Германос с самого начала ему все открыл и что это он, Маркелл, посоветовал выждать, дабы можно было полнее узнать все дело. Такая смелая откровенность верного слуги успокоила императора; а так как вместе с этим и другие доверенные лица Германоса засвидетельствовали его искренность и верность, то Юстиниан вернул своему племяннику свою полную милость. Император явил в этом случае также доказательство своей снисходительности. Он удовольствовался тем, что держал заговорщиков под строгим надзором во дворце и отрешил Артобана от занимаемых им должностей, да и то лишь на короткое время: в 550 году, когда Германос

42. Женский хитон: Отделка и прошивка. (Раскопки в Деир-ель-дик).

получил назначение командовать итальянской армией, угодливый армянин, войдя снова в милость, получил должность magister militum Thraciae , при чем на него было возложено обратное покорение Сицилии.

Несколько лет спустя, в 562 году, другой заговор снова угрожал жизни Юстиниана. ⁵⁵⁰ Заговорщики составили план умертвить императора в то время, когда он давал вечером в триклиниуме свои обычные аудиенции; одновременно на улицах столицы должен был вспыхнуть мя- теж и помочь перевороту. Покушение это быть может и удалось бы, если бы заговорщики не были выданы одним важным придворным чиновником, которому они довольно неосторожно открыли свои намерения. Они были задержаны, когда входили во дворец, причем один из заговорщиков заколол себя на месте; другой, укрывшийся в церкви Влахернской Божьей Матери, был почти тотчас же выдан, так как право убежища не распространялось на виновных в оскорблении величества. Следствие, деятельно веденное городским префектом Прокопием и дворцовым квестором Константином, дало неожиданные результаты: в числе сообщников виновные назвали несколько лиц, близких Велизарию, а эти последние, в свою очередь заключенные в тюрьму, показали, что сам патриций был инициатором заговора. Такое обвинение, при всей своей невероятности, не могло не обеспокоить – и при том очень сильно – Юстиниана. Всю свою жизнь, не смотря на великие услуги Велизария, не взирая на его испытанную преданность, император не доверял своему слишком знаменитому генералу; всю свою жизнь он его подозревал в тайном стремлении к власти и боялся с его стороны попытки произвести переворот, который вознес бы его на трон. Поэтому он внезапно, по анонимным доносам, вызвал его из Африки; поэтому же он отозвал его из Италии, опасаясь чтобы остготы не поднесли ему титула короля; поэтому он ему отказал в почестях триумфатора над Витигесом; поэтому также, немного позже, он устранил его от начальствования над восточной армией, и хотя Велизарий дважды являлся истинным спасителем Юстиниана, в первый раз давно, в 532 году, во время мятежа Ника , и совсем незадолго до описываемого события, в 558 году, когда гунны напали на Константинополь, и хотя он был уже слишком стар, чтобы рискнуть на предприятие, на которое он не делал попыток, будучи молод, – император тем не менее охотно преклонял ухо к изветам, которые обвиняли патриция в слишком честолюбивых стремлениях и возбуждали беспокойство Юстиниана в виду чрезвычайной популярности его слуги. ⁵⁵¹

Был созван 5 декабря в большом дворцовом триклиниуме торжественный Silentium при участии высших сановников империи, патриapxa и начальников дворцовых схол . Юстиниан приказал прочесть показания обвиняемых, после чего обратился к Велизарию с жестокими укорами, и хотя не было никаких доказательств его соучастия, император из предосторожности отнял от него солдат его гвардии и лишил его всех высоких званий и высших должностей. Затем, так как ему казалось, что первоначальные комиссары проявили слишком большую снисходительность, он приказал произвести новое следствие, быть может питая в глубине души надежду, что оно окончательно скомпрометирует Велизария. И хотя оно не дало ничего нового, тем не менее патриций продолжал в течение нескольких месяцев находиться в полной опале. ⁵⁵²

Конечно, такой образ действий являлся со стороны Юстиниана актом явной неблагодарности, но, надо сказать, что его опасения не были совершенно лишены основания. Когда Велизарий следовал по улицам Константинополя, сопровождаемый своим конвоем из готов, вандалов и мавров, его, столь могущественного, так горячо приветствовал и так страстно желал видеть народ, что никто, говорит один современник, не осмелился бы противиться его воле ⁵⁵³ , а потому понятно, что монарх начинал подчас побаиваться такого опасного подданного.

43. Печать и свинцовая булла консула Павла.

Когда Юстиниан вспоминал, что Велизарий был необычайно богат; что в его распоряжении было 7.000 человек, готовых слепо следовать за ним повсюду, что он был кумиром толпы и армии, то становится понятным почему он потребовал от него торжественной присяги в том, что он никогда, во всю свою жизнь, не предпримет ничего, чтобы достигнуть престола ⁵⁵⁴ , и потом, даже заручившись таким обещанием, он не был им вполне успокоен. Затем, если обратить внимание на общественное мнение того времени, выражавшее недоумение по поводу неизменной верности Велизария ⁵⁵⁵ , то делается еще яснее, почему Юстиниан так охотно верил доносам на него и подвергал его всякого рода унижениям и немилостям, конечно незаслуженным; последние, впрочем, были непродолжительны. ⁵⁵⁶ Становится понятным, что вообще подозрительный ум государя легко мог умышленно создать для генерала во вторую итальянскую компанию то невозможное положение, в котором тот уронил свой военный престиж. Еще более понятно почему, начиная с 550 года, император постоянно удерживал его в Константинополе, у себя на глазах, связав его высокой и очень почетной придворной должностью главнокомандующего императорской гвардией. ⁵⁵⁷ В такой столице, как Константинополь, где много раз возникали мятежи, при таком дворе каким был византийский, столь богатом интригами, заговорами, дворцовыми революциями, – всякий, кто слишком сильно возвышался и казался чересчур популярным, неизбежно должен был беспокоить императора; и естественно, что Юстиниан, не смотря на слабость, которую он мог выказывать иногда в отношении некоторых из своих советников, хотел до конца и при всяком удобном случае всем очень ярко показать, что один лишь базилевс в монархии – все, и что самые великие по-видимому генералы или министры пребывают всегда во власти его всесильной воли.