Письма Н.Д. Иванчина-Писарева к И.М. Снегиреву

Предлагаемые вниманию читателей и печатаемые ниже письма Николая Дмитриевича Иванчина-Писарева к бывшему профессору Московского Университета, известному археологу Ивану Михайловичу Снегиреву переданы были мне покойным академиком Л. Н. Майковым для приготовления их к печати. Леонид Николаевич справедливо считал их заслуживающими внимания как со стороны содержания, так и-в смысле материала для характеристики своеобразной личности Иванчина-Писарева. Биография последнего, составленная В. И. Саитовым, помещена в «Русском Биографическом Словаре»¹; но, чтобы познакомить читателя с жизнью этого ревностного любителя литературы и дилетанта историка, считаю нелишним изложить здесь главные факты его биографии, пользуясь как вышеназванной работой В. И. Саитова, так основываясь и на некоторых других, мною собранных сведениях.

Н. Д. Иванчин-Писарев, сын достаточного и родовитого дворянина, помещика Московской, Калужской и Тульской губерний, отставного гвардии подпоручика Дмитрия Петровича и Александры Яковлевны, рожденной Пашковой, – родился в Москве 30-го сентября 1790 года². Детство его прошло в патриархальной, строгой семье, в мирной деревенской обстановке: Иванчины-Писаревы проживали в имении, доставшемся Александре Яковлевне в приданое от отца ее Якова Михайловича, – селе Рудинах (или Рудинках), Серпуховского уезда Московской губернии. Здесь-то вырос наш писатель³ и здесь получил он свое образование под руководством гувернёров-иностранцев, которые, однако, отнюдь не заглушили в нем любви к родине: Иванчин-Писарев был всегда горячим патриотом, открыто заявив себя врагом галломании, господствовавшей у нас в эпоху Отечественной войны. Окончив свое образование, которое можно назвать весьма основательным, изучив языки французский, немецкий и итальянский, молодой Иванчин-Писарев начал службу, вступив, 2-го марта 1804 года в Московскую контору запасных магазейнов губернским регистратором, но уже в декабре этого года уволился оттуда, с тем, чтобы перейти (22-го декабря) в Московский почтамт, – сперва «сверх комплекта»; в 1809 году он получил здесь чин губернского секретаря и продолжал свою службу сперва под начальством Ф. П. Ключарева, а после его ареста – при Д. П. Рунич и И. А. Рушковском. Нет сомнения, что в почтамте Иванчин-Писарев исполнял поручения, сообразные с его образованием и знанием языков; так, например, известно, что он был, в течение пяти лет, почтамтским цензором⁴. Выйдя в отставку 12-го мая 1814 года в чине коллежского секретаря⁵, он поселился в деревне и проживал, по большей части, в доставшихся ему 1826 году, по разделу со средним братом его Петром Дмитриевичем, Рудинках⁶, занимаясь сельским хозяйством, а досуги свои посвящая литературным занятиям, к которым имел склонность еще. с юношеских лет.

Первым произведением Иванчина-Писарева было стихотворение, «Покойному моему учителю», напечатанное позже в сборнике его «Сочинений и переводов в стихах», в1819 году. По собственным словам нашего автора, он особенно зачитывался произведениями Клейста, Галлера и Гердера, а из русских писателей любимыми его авторами были Дмитриев, Жуковский, Мерзляков и особенно Карамзин, увлечение которым, как можно видеть, между прочим, из печатаемых ниже писем, не остывало в нем до конца жизни. Выступив в печать в 1809 году со стихотворением «Очарование любви»⁷ и издав в 1813 году патриотическую «Песнь российских воинов на истребление Наполеоновых армий», Иванчин-Писарев вскоре становится в ряды присяжных литераторов, помещая многочисленный свои пьесы в «Вестник Европы» (1812), при редакторе его – В. В. Измайлове (с 1814), также убежденном карамзинисте, а затем – в «Российском Музеуме», «Сыне Отечества»⁸, «Дамском Журнале», «Московском Телеграфе» (с 1825 года)⁹, «Северной Пчеле» (1826 г.), «Трудах Общества любителей российской словесности», членом которого он был уже в начале 1820-х годов, и других журналах Москвы и Петербурга, а также во многих альманахах 1820-х и 1830-х годов¹⁰. Напечатав в 1819 году первый сборник своих «Сочинений и переводов в стихах», Иванчин-Писарев в 1828 году издал к нему дополнение: «Новейшие стихотворения, собранные после 1819 года, с прибавлением нескольких сочинений в прозе», а в 1832 году, скрывшись под анонимом, выпустил в свет, с благотворительною целью, новую книжку своих поэтических опытов, под заглавием «Чем богат, тем и рад». Однако, все многочисленные стихотворные произведения Иванчина-Писарева, состоящие из посланий, патриотических и духовных пиес, басен, романсов, надписей, мадригалов, эпиграмм и т. под., не представляют собою ничего оригинального, сколько-нибудь выдающегося из рядов посредственности: они бедны внутренним содержанием и заурядны по внешней форме. Поэтому-то Воейков был очень близок к истине, когда в своем «Парнасском адресе-календаре» сказал про Иванчина-Писарева, что он состоит «по горной части, при переплавке свинцовых Мерзлякова стихов в свои».

Как сказано выше, Иванчин-Писарев был сторонником Карамзина и его литературной деятельности. В письме своем к князю Шаликову, напечатанном еще в 1819 году в «Сыне Отечества» и представляющем панегирик литературным и ученым трудам Карамзина, Иванчин-Писарев открыто заявил себя его восторженным поклонником, и в литературных своих работах всегда ставил его своим образцом, стараясь подражать ему. Еще при жизни историографа он составил книгу «Дух Карамзина, или избранные мысли и чувствования сего писателя, с прибавлением некоторых обозрений и исторических характеров», изданную в двух частях в 1827 году, уже после смерти Карамзина. Хотя книга эта, как заметила еще современная критика, и не отличалась ни удачным выбором статей из сочинений Карамзина, ни умелым их расположением, она, тем не менее, интересна, как выражение благоговейшего отношения нашего писателя к главе его литературной партии. Этот энтузиазм к историографу со стороны Иванчина-Писарева и других карамзинистов, доводивший их до раболепного ему поклонения, дал повод одному из наших позднейших критиков (Аполлону Григорьеву) сказать, что Карамзин «был кумиром для бланжевых чулков¹¹, доходящих, в лице Иванчина-Писарева, до идолопоклонства самого омерзительного»¹²..

Быть может, под влиянием исторических работ Карамзина Иванчин-Писарев и сам рано стал интересоваться нашей стариной,– и труды его в этой области прибрели ему большее право на память в потомстве: они и до сих пор еще не потеряли некоторого значения. Будучи избран, в половине 1820-х годов, в члены Московского Общества истории и древностей российских, Иванчин-Писарев с ревностью изучал русскую историю, собирал различные памятники литературные, художественные¹³ и исторические, занимался историческими разысканиями. В последних, правда, он является лишь дилетантом, но дилетантом сведущим, добросовестным и пытливым. Ряд работ Иванчина-Писарева в этом направлении открывается изданной им в 1832 году «Отечественной галереей» (2 части), в которой, кроме канвы исторических событий, начиная от Рюрика, написанной им для русских художников, он поместил составленные им биографии князя Ф. Н. Голицына, В. В. Измайлова, графа В. Г. Орлова, «Речь в память Карамзина» и собственные «Мысли и замечания»; изданием книги «Взгляд на старинную русскую поэзию» (1837) Иванчин-Писарев хотел, между прочим, обратить должное внимание изследователей на памятники нашего народного творчества. Затем, одна за другой последовали работы его: «Михаил, великий князь Киево-Черниговский и боярин его Феодор», изданная князем М. А. Оболенским (М. 1839 г.) – книга, вызвавшая насмешливый отзыв «Отечественных Записок»¹⁴, видевших в ней лишь риторические разглагольствования, написанные языком напыщенным и «хитросплетенным»; «Вечер в Симонове» (М. 1840), «День в Троицкой Лавре» (М. 1840), «Утро в Новоспасском» (М. 1841), «Спасо-Андроников» (М. 1842) и «Прогулка по древнему Коломенскому уезду» (М. 1843). Читатель увидит из писем, с каким жаром Иванчин-Писарев относился к своим работам и изысканиям; последние и по собственному его признанию, и по словам современной критики, ценны своими примечаниями¹⁵, в которых заключается много подчас весьма любопытных сведений, заметок, исторических материалов и сообщений. Остроумная и меткая характеристика работ Иванчина-Писарева дана была в «Отечественных Записках» 1841 года¹⁶. «Учитель его», – говорит критик по поводу выхода в свет «Вечера», «Дня» и «Утра», – «Карамзин, что очень хорошо. Предмет его похвалы – время прошлое, и это очень хорошо. Цель его нападок – время нынешнее, что не совсем хорошо. Какая-то сладенькая, иногда приторная чувствительность, вздох при взгляде на камешек, слеза при виде упавшего листка, грусть при полете жучка – и вот характеристика сердечных движений почтенного автора трех означенных книжек... Но дело... не в образе мыслей и не в качестве ощущений г. Иванчина-Писарева: дело в том, что в трех книжках его очень много любопытных исторических известий, замечаний, приложений. Его примечания, право, любопытнее главного текста... Ведь со вниманием слушаем мы любопытные анекдоты из уст почтенного старичка, хотя он при начале разсказа найдет непременный случай похвалить старину и в заключении – побранить молодежь. Что вам за нужда до предисловия и послесловия? Позабудьте, как он, почтенный старичок, хвалит прежнее и бранит новое – и помните любопытный анекдот».

С основанием Погодинского «Москвитянина» Иванчин-Писарев становится деятельным его сотрудником и вкладчиком; но и тут статьи его носят на себе тот же архаический отпечаток уже отжившей старины, отпечаток, который лежит на всех его работах: Иванчин-Писарев не шел за веком; впрочем, он не был крайним «старовером» и не чуждался литераторов новой школы; он был более или менее знаком, например, со многими представителями передовой литературной партии, как-то: с Жуковским, князем Вяземским, А. И. Тургеневым, Блудовым, Дашковым, Боратынским, братьями Киреевскими, наконец – с самим Пушкиным, который, при свидании с нашим писателем 30-го декабря 1828 года, вписал в альбом его, находящийся ныне у графа С. Д. Шереметева, стихотворение свое «Муза». Однако, новые веяния скользили по нем, не задавая его глубоко, и он до конца дней своих по своим взглядам и убеждениям, оставался литератором скорее XVIII, чем XIX века. Поэтому к нему, между прочим, с полным основанием можно отнести иронический отзыв, сделанный Гоголем в письме к Н. М. Языкову от 2-го января 1845 года, в котором он, говоря о журнале Погодина, писал: «Москвитянин», издаваясь уже четыре года, не вывел ни одной сияющей звезды на словесный небосклон! Высунули носы какие-то допотопные старики, поворотились и скрылись...»¹⁷.

Иванчин-Писарев умер в своих Рудинках 25-го января 1849 года, где и погребен около церкви¹⁸. Ни один журнал не помянул его некрологом; только в «Москвитянине»¹⁹ было помещено несколько строк о нем, представляющих выдержку из письма к Погодину И. М. Снегирева. Строки эти были вызваны старинными дружескими отношениями, существовавшими у Иванчина-Писарева со Снегиревым; знакомство их началось еще около 1815 года²⁰, когда Снегирев только-что выступал на служебную и ученую дорогу молодым магистром Московского Университета. С тех пор дружеские отношения их не прерывались; Снегирев всегда охотно помогал своему приятелю и «сочувственнику» в его исторических работах, а тот платил за это искреннею привязанностью и уважением к литературным трудам своего ментора, столь близким сердцу и интересам его самого: так, около времени, к которому относятся печатаемые ниже письма, Снегирев издал следующие труды: «Русские в своих пословицах» (М. 1831–1834), «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (М. 1837–1839), «Троицкая-Сергиева Лавра» (М. 1842), «Новоспасский монастырь» (М. 1843), «О лубочных картинках русского народа» (М. 1844) и «Письмо об иконописи к графу А. С. Уварову» (Спб. 1848); наконец, уже после смерти Иванчина-Писарева, Снегиревым были изданы «Древности Российского государства» (1849–1853) и другие работы по археологии.

Снегирев на много пережил своего корреспондента: он умер в Петербурге 9-го декабря 1868 года и погребен на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры.

Под № 2 помещаем одно письмо Иванчина-Писарева к А. А. Краевскому, находящееся в бумагах последнего в Императорской Публичной Библиотеке.

Б. Модзалевский

[31-го марта 1839 г. Москва].

Милостивый Государь, почтеннейший

сочувственник, Иван Михайлович!

Еще раз Христос воскресе!

Дальнее разстояние между наших жилищ, а потому и желание избегать пустых приездов, заставляет меня напомнить вам обещание, вами мне данное, навестить меня и провести время в беседе, столь для меня лестной. Итак, избрав себе день домоседный, а именно завтра (в субботу), покорнейше прошу пожаловать ко мне запросто откушать. Я обедаю еще по деревенски, не позднее двух часов; тем лучше: более будет вечернего времени. Живу я в переулке Обуховом, в приходе Успения на Могильцах, в доме г-жи Дурновой.

С почтением и преданностию честь имею остаться преданный ваш слуга

Н. И.-Писарев.

У меня есть еще до вас просьба: А. Ф. Малиновский²¹ и князь Оболенский²², у него служащий, сказывали мне, что было время, когда Симеон Бекбулатович²³ назывался Царем и Великим Князем всея Руссии, и что они нашли его грамоту в «Древней Библиотеке», изданной Ксенофонтом Полевым²⁴; то верно у вас есть эта книга, которую если не можете захватить с собою, по крайней мере, не успеете ли взглянутъ там на эту грамоту и мне сообщить, по какому случаю и кому она была дана. Симеон во время опричнины, зовясь Царем земщины, титуловался Государем всероссийским, как Ромодановский²⁵. Я хочу вместить это лишь к примечаниям²⁶, ибо шутовской титул нейдет в текст, где я говорю о Симеоне с уважением к его прямодушному характеру. Я вам покажу, как намерен сказать об этом, и еще кой о чем, в Примечаниях, которые, к сожалению, еще в деревне; как же скоро привезут их, то тот час явлюсь к вам с ними: я предпочитаю их тексту.

Извините, что послал с письмом кучера: люди все в разброде, – иной за ямскими лошадями, другой за сеном и другим запасом, иной слишком живо вообразил, что не одним господам веселиться и предался сладкому забвению житейского.

***

9-го января 1840 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Андрей Александрович! (Краевский)

Еще при первом объявлении Вашем об издании «Отечественных Записок»²⁷ я пожелал видеть скромное имя свое в числе многих славных имен, коими готовился обогатиться этот журнал, уже много обещавший именем издателя. Его появление вполне оправдало слова Корифея нашей словесности²⁸, что эта словесность, обратившаяся в торговую, может возвратиться к первобытному благородству, если появится журнал, дельный для ученых и наставительный для других. Это было сказано прежде издания первой книжки вашего, и было предсказанием. Знаю, что на него бросились вооруженные пузыриками и булавками, которые предупредили даже и самое появление журнала; – но пример Карамзина пред Вами; патриотическое чувство пользы – в Вас; – итак, эти две поруки достаточно обезпечивают нас в Вашей твердости.

Живя в глуши деревенской и не зная Вашего адреса, я утруждал Василия Андреевича²⁹ передать Вам кое-что из своих мелочей, для вставки, когда перемежится у Вас прилив чего-нибудь дельного, и уверен, что он, по своей ко мне давней благосклонности, не оставил моей просьбы. Теперь, узнав, как писать к Вам, спешу исполнить это желание, столь лестное для меня в качестве писателя и человека.

Между прочим, скажу Вам, что у меня готовится довольно большая статья: она заключает в себе мою поездку в Троицкую Лавру и названа мною «День в Троицкой Лавре»³⁰. С примечаниями на конце, она займет листов 6 или 7 печатных. Я желаю поместить ее в Вашем журнале, как статью патриотическую, с тем, чтобы тиснуть для меня, сверх журнальных, 50 экземпляров, которые после и перешлете ко мне по назначению от меня: куда и как переслать. Вот все, что я желаю получить за статью. На таковом же условии я отдал большую же статью: «Вечер в Симонове»³¹ г. Степанову³², издателю покойного «Московского Наблюдателя». Он дает мне 100 экземпляров; но в отношении Вас я разсудителен: Степанов имеет собственную свою типографию, а Вы не имеете, и для того вдвое менее требую от Вас. К моим 50 экземплярами должно будет прибавить заглавный лист с титулом и именем автора: Сочинение Николая Иванчина-Писарева, да еще с эпиграфом; между тем, как в журнале ставится имя на конце.– Итак, удостойте меня уведомить, чрез вручителя сего письма, Павла Михайловича Медокса³³, согласны ли Вы, если найдете статью достойною помещения, на это условие? Я бы и теперь послал ее к Вам, но еще не переписана и желаю знать Ваше расположение касательно предлагаемого: годится статья – дать мне 50экземпляров, тиснутых особо с титулом и оберткою; не годится – возвратить мне ее в манускрипте. Кажется, убытка большого не будет от прибавки титула, обертки и на 50 экземпляров бумаги и чернил. Эти экземпляры я сохраню у себя для детей моих, раздарив половину родным и немногим друзьям.

Отклоня материальное, могу ли я взять смелость советовать, и сказать нечто в пользу журнала? Если бы имел на это какое-либо право, то сказал бы: для перелома, начните хвалить Карамзина и, не упуская из вида его «Вестника Европы» 1802 и 1803 годов, следуйте ему в выборе статей, то есть полных разсуждений, пригодных и нашему времени, и потомству, чисто литературных, не удостаивая ни строкой нашу полемику. Это покажется новостию, и, как новость, понравится, как новость, восторжествует над уродливым, площадным и бранчливым направлением наших письмян, как рококо во Франции и во всей безчинствующей Европе, – с тою только разницею, что рококо заменилось уже вкусом de la renaissance, а Карамзин останется вечным, как дела Фидиев и Праксителей, – при том же, это поворотит передом нашу словесность, ползущую теперь раком. Эта истина подтверждается всеми книгопродавцами–старожилами, которые вздыхают о временах Новикова, Бекетова, Решетникова, Люби, Гария и Попова³⁴ и завидуют судьбе покойного патриарха Московской книжной продажи, Матвея Глазунова³⁵.

Покорнейше прошу не показывать этого письма никому, кроме Василия Андреевича Жуковского: неприятно, держа в руках заступ или грабли, защищаться от наездников литературы, нимало не сходных по характеру с рыцарями давних времен. Бог с ними!

Мне остается повторить о том, что было и есть для Вас в душе моей: извиниться пред вами, занятым делом, в многоглаголании, и просить Вас быть уверену в чувствах почтения и преданности, с которыми честь имею быть,

Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга

Николай Иванчин-Писарев.

Хотя в письме своем и сказал я, что его доставить к вам мой знакомый, но это не состоялось. Итак покорнейше прошу адресовать свой ответ: в Москве, за Москвою рекою, на Житной улице, в приходе Казанской иконы Божией Матери, Петру Дмитриевичу Иванчину-Писареву³⁶, для доставления Николаю Дмитриевичу Иванчину-Писареву.

***

15-го января 1840 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Как скоро случилась оказия (это слово кстати ныне, ибо ни у меня, ни у крестьян нет ни овса, ни сена, и подводы должны быть редки), я спешу благодарить вас за лестные отзывы о моих к вам письмах: их пишет старина, в них едва ли не 25 летнее знакомство. Мы познакомились с вами, кажется, у почтенного покойника, Алексея Федоровича Мерзлякова, а там уже сошлись, как члены двух университетских обществ³⁷.

Я люблю отвечать по пунктам писавшего ко мне письмо: и так, скажу вам, что анекдоты и подробности не могут, это правда, входить в состав изданий г. Тромонина³⁸; но описания портретов³⁹, важнейших в гравировании, могут быть приведены, как образцы моей коллекции⁴⁰; а в том числе, то есть в числе портретной части, Самозванцев⁴¹ есть один из трех упомянутых и описанных мною, один из важнейших от начала гравирования. Вы же сами изъявили мне жалобу князя Михаила Андреевича⁴², что в описании моей коллекции (хотя и весьма кратком) нет ничего об этом портрете. Я и описал его, придав ему, для компании еще два: Виниусов и Рафааэлев. И так, зависело бы от г. Тромонина, устранив все анекдотическое, облечь в форму, какую он хочет, описание этих трех портретов, ибо я полагаю, что он, взяв на себя издание, имеет довольно для сего авторской способности. Анекдоты же я писал точно не для печати, а так, просто, желая кое-что сказать любителю художеств.

Я виноват, забыл сказать в последнем письме о портретах двух царей (au trait): они выгравированы так, что хоть бы в Париж.

Много, много благодарен вам за желание писать к Андрею Александровичу Краевскому. Но погодите, пока будет что-нибудь напечатано из моих мелочей. В противном случае может Василий Андреевич Жуковский подумать, что я не надеялся на него. Бог знает! По-нашему,. Московскому, чем более рекомендаций, тем лучше, а особливо людей почтенных, заслуженных на поприще словесном; а по-тамошнему – не знаю, хотя и с младенчества в связи с Василием Андреевичем. В добавок, не желаю и вас компрометировать, если г. Краевский решительно откажется печатать мои мелочи: кто знает! может быть, все журналисты хотят юморического, а я не поддаюсь новому значению этого слова, которого и старые англичане не понимают. После же появления оных, найду ваше писание к нему обо мне и лестным для меня, и достойным Вас. – Я еще надеюсь послать к нему кое-что, но только тогда, когда увижу свои мелочи в его журнале; и тогда желал бы, чтобы вы помогли мне в принятии им и других моих сочинений. Сделайте, как лучше, оградив и меня, и себя от унижения. Я употребил это слово не слегка, а от сердца: Вам известно, что, прижимаемый книгопродавцами когда имел я деньги, я соскучился печатать на свой счет. Эта досада и безденежность заставили меня в этом году кланяться, чтобы напечатали кое-что мое с выдачею мне несколько экземпляров для подарков. Известен вам успех мой в этом! Вот что заставило меня употребить слово унижение. Пусть я один пострадаю, не вовлекая другого в это; может быть, мне суждено и от Петербурга то же.

Касательно «Симонова» я писал к Николаю Степановичу⁴³, что не число ли условных экземпляров останавливает его печатать; но он в ответе своем божится, что получу все 100 экземпляров; а между тем, мне больно, что многие места сделаются уже менее интересны: например, о присоединении Унии⁴⁴. Я там первый говорил об этом (в конце речи св. Сергия), а теперь – и даже давно – все это в газетах⁴⁵!

Вы упоминаете о дорогих лекциях Греча; не мудрено: урожай, говорят, в северном краю России порядочный; а от Москвы до Енисея к Востоку и до Тмуторакани к Югу не только на еду, даже семени на зерна нет. К тому же столица севера населена людьми дельными, администраторами.

Уведомьте меня о чем-нибудь касательно Высокопреподобного Мельхиседека⁴⁶. Мой поп, отец Андрей, явясь ко мне, по обыкновению, навеселе, объявил что-то слышанное им от родных ему семинаристов. Он уверяет, что мне уже не следует бояться разрушения келлий Царей Алексея и Федора и славной вышки, а также и дворца княжеского⁴⁷. Дай Бог, чтобы уцелел благовестник⁴⁸, вылитый при Царе Алексее, если от трещины падет созданный им столп. Не знаю, верить ли доброму отцу Андрею?

Я утомил вас письмом: но с сочувственником не наговоришься. Вините в этом себя: будьте менее добры и менее любимы.

С почтением преданный вам Николай Иванч.-Писарев.

Кажется, 15-го числа обещает г. Краевский выдать 1-ю и так, если там будет хоть строка моя, то, пожалуйста, не пишите к нему обо мне.

***

[Конец марта 1840 г. Рудинки].

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Одно из отраднейших сознаний моих есть то, что люди, Вам подобные, находят удовольствие читать меня – в письмах или литературных мараньях. Но вот что дурно: вы сидите и принимаете лекарство, то есть двояко губите себя. Повторю давнишний мой совет: пить Мариенбадские воды, как я, то есть, брать бутылочки домой, и, пив, ходить в саду Аптекарском (Петром Великим насажденном) или у Madame Tarny⁴⁹. Самому ездить из Мещанской в Хамовники почти то же, что мне из Рудинок. Поговоря с доктором вод, добрым Енихеном⁵⁰ и, благословясь, примитесь: свет увидите. Это не помешает вашим занятиям, ибо, начав пить и ходить в 6 часов утра, в 8 позавтракаете, а в 9 куда хотите; только старайтесь не встретиться с К., ибо главнейшим условием при питии вод – спокойствие духа и приятные впечатления. Диета не трудна: не есть копченого, слишком жирного, фруктов сырых, салада и не пить чаю, этой глупой китайской травы; впрочем, все можно, но только стараться не доедать: это при водах важно. Мне не нужно вам прибавить: не пить водки, а вино лишь с водою: Вы Буало, как я уже давно заметил. Послушайтесь – и увидите свет.

Много благодарен за старание о доставлении свободы бедному «Вечеру в Симонове»⁵¹, за сообщение пылких размашек моих в Историческом Обществе⁵² питомцу Московского Университета, которого классическое, более устепененное учение заставит быть менее пылким; а я ведь почти современник тому, о ком говорил, и ферула меня не осаживала.

«Отечественные (!) Записки» говорят⁵³, что формы Иванчина-Писарева обветшали; они Карамзинские: это значит, что Карамзин обветшал, потому что любил Россию; Россия обветшала, потому что любит еще Православие, своего Царя, свою старину. Так говорило и их Евангелие – «Телескоп», уверяя, что «обветшалую нужно погрузить в кровавой бане возрождения (см. письмо к г-же…)⁵⁴. Чем же начать, как не искоренением всего благонамеренного? Не даром издатель «Отечественных (!) Записок», в письме своем, назвал себя экстирпатором! В пояснение этого привожу выписку из его письма:

[после целой страницы комплиментов]:… «С признательностию принял я советы⁵⁵ ваши⁵⁶. Имя Карамзина было для меня любимым именем съ12 летнего моего возраста; я многим обязан ему в жизни, и благоговение к его памяти глубоко лежит в моем сердце : «я не изменил этому чувству до сих пор ни одним словом, ни печатным, ни изустным ["Et que fais-tu donc, traitre»! повторил бы Мольер, написав нового «Мизантропа»⁵⁷, а «Тартюфов» написав бы несколько]». «Но Карамзин издавал журнал в 1803 году: «Отечественные Записки» издаются в 1840-м; разница в 37 годах – это более четверти века. Все изменилось с тех пор – и люди, и идеи, и книги, и журналы...»

«Дома и все на новый лад...

как говорит Грибоедов⁵⁸. Карамзин имел дело с только что родившеюся литературою, с юною публикою, с литераторами; а меня бог⁵⁹ привел иметь дело с «литературою уже офранцуженною, уже гангренною, с третьим поколением читающей публики, и, вместо литераторов, – с барышниками, которые успели как-то заслужить и доверие, и вес в публике, и авторитет, издавая жалкие газеты и журналы, отзывающиеся «запахом французского XVIII века». [Над этой фразой я долго ломал голову, и так бросил, не поняв ее]. Я должен действовать со своим журналом не как с сеялкою, а как с экстирпатором⁶⁰. Можно ли же, при таком положении, при такой горькой обязанности действовать в духе «Вестника Европы» 1802 и 1803 годов? Призвание благонамеренного журналиста переменилось в наше время, и если кто надел на себя это ярмо, должен покоряться сему призванию ["Mais... Que diable allais-tu faire dans cette galére»⁶¹? Стало быть выгодно. Мольер ко всему пригождается]». «Впрочем вы, надеюсь, оправдаете меня сами, заметив, что выходки мои против того, что, как мне кажется, несообразно с достоинством литературы народа великого, бывают делаемы только по необходимости и всегда, смею уверить, от полного убеждения⁶²; я поставил себе за правило: высказывать свое убеждение печатно самым близким друзьям своим, – и, слава богу, до сих пор еще этот образ действия не лишил меня ни одного друга». «Убеждение – такая сила, которая покоряет себе даже и неприязнь».

(Наверное г. Краевский не дождется моего покорения).

За сим, переход к преуниженному окончанию письма, вроде падем до ногу⁶³.

Любопытно знать, пришли ли мои «Черниговские»⁶⁴ до него тогда, когда он это писал? А писал он 12-го марта.

Сообразив все это со связью с Белинским, последователем «Телескопа» и католиком⁶⁵, прямо можно пародировать одно место жития св. Троицкого Архимандрита Дионисия, и сказать: «како бедне великая Россия от змиевого гонения, от папы Римского изблеванною скверною водою [таким-то, таким-то и таким-то] ядовитыми сими гады уже довольне страждет»⁶⁶.

Довершите знаки вашего ко мне благорасположения и узнайте, припечатываются ли к концу «Вечера в Симонове» приложения об угодниках и святителях, исшедших из Симонова⁶⁷? Я дорожу этим приложением; а также и о том, цел ли мой второй список этого сочинения, посланный в типографию для лучшего разобрания наборщику? Он слово в слово с цензурованным, что можно увидеть при сличении.

Как скоро перепишу «День в Троицкой Лавре», то или пришлю к Вам, или сам привезу. Мне не нужно объяснять Вам свою благодарность за обещание помочь мне в этом издании без Троицкой ценсуры. Это враги то Муравьева⁶⁸, то Протасова⁶⁹ и ядовито ценсурят благонамеренное.

Выписка из письма Краевского с моими замечаниями сделана для старинного друга, и так – останется у него без сообщения в руки другого. Прочитать кой-кому можно, но на-дом не давайте никому. К тому же, если Краевский атаковал лишь мои Карамзинские формы, то Бог с ним!

Я вспомнил и добираться не нужно: Краевский писал ко мне, когда уже Жуковский получил от меня «Черниговских»: не знаю, впрочем, сообщил ли он их Краевскому до 12-го марта или нет. Только ни слуху, ни духу от Краевского о моих статейках, чрез Жуковского от меня к нему посланных⁷⁰. Желал бы видеть статью «Отечественных Записок» о «Черниговских»⁷¹. После ли или прежде письма моего к Жуковскому она напечатана.

Во всех этих дрязгах меня вот что утешило: после трех дней дождя, я вышел нынешний день в поле и в слезах благодарного изумления сказал: «Велий еси, Господи! И чудна дела Твоя, и ни едино же слово довлеет к пению чудес Твоих!» Рожь, посеянная в августе, не всходила, и так настала зима. Решено, что зерна истлели; настала весна – все снова черно – ни былинки! Нынешний только день оказалась рожь, хотя редка, но на семена и еду будет (не до идей о продаже: «не до жиру, лишь бы быть живу»). Какое милосердие Божие! И – как чудесно проявленное! Голодный народ утешается, что не умрет на тот год, забывая настоящий недостаток. При моем хозяйстве и попечениях о них, а при том и с собственным старанием их заниматься мануфактурными изделиями, я могу еще почитаться счастливцем: еще не умирают с голоду; но в окрестностях – страшно видеть и даже подумать о бедных поселянах. Более всех страдают экономические: спились, обленились, а помочь некому! Городские чиновники лишь живут на их счет сами…, а мы еще все аристократы, феодалы!

Преданный вам навсегда Николай. И.-Писарев.

***

[Май 1840 г. Москва].

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

«Старый друг лучше новых двух», а у меня, кстати, новых и нет. Удастся ли моя просьба к вам, или нет, так и быт: «повадился кувшин по воду ходить, на том ему и голову положить». Просьба моя в том, чтобы, прочитав мою пиеску, с надписью, что представлена она в прошлую пятницу, дабы в будущую, то есть, 28-го мая оную мне выдать⁷². Я – проездом чрез Москву и спешу отдать ее в печать. Сим довершите знаки вашей всегдашней ко мне благосклонности.

С почтением и преданностию честь имею остаться, Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга Николай И.-Писарев.

***

[Середина 1840 г.].

……………………………………………………………………………………………….

Вам понравился очерк причудливого характера моего друга, Власова⁷³, – и так дополню об нем. При всей утонченности европейской он был прямо русский барин. В день именин жены он, в сели своем Ситне⁷⁴, давал ежегодный пир с обедом царским, фейерверком и иллюминациями и балом, что продолжалось несколько дней. Кроме сотен Московских гостей, три уезда, кто только был не в армяке, мог, хотя и однодворец, войти в гостиную; все плясали, как кто умел (малейшая насмешка была знаком неблагорасположения к хозяину), все ели dindes, truffes, бекасины, форели, котлеты a la Richelieu, дивные стерляди и пр., пили, не зная, что пьют: Бургонское Clos de Vongeau, Шампанское Au, Венгерское Радзивиловское или Эстергази, Лакримо даль Кристи⁷⁵...

У него никого не смели обнесть или дать худшего вина: князья Юсупов⁷⁶ и Голицын⁷⁷ не могли спросить себе, чего бы не налили Панкрату Агаповичу Гаронину; вот что ныне редко, и что я называю барством. На этом празднике несколько сороковых бочек разливались пяти тысячам народа разных сел. Старый его дворецкий, с трясущеюся головою, смешил нас, являясь безпрестанно: «Ваше Превосходительство! Бранятся близко отсюда, и [на ухо] скверными словами». – «Э! Братец, это русская веселость; а у наших княгинь и графинь ушки завешены золотом, да и не поймут». – «Ваше Превосходительство велели пустить их по цветникам: они опустошили сады, а ваши тюльпаны и даже мирты стоптаны; недели в три не исправишь всего». – «Да разве ты не догадаешься, что они хотят смотреть на плошки и стаканчики и на господ»⁷⁸. Является немец–садовник и с германскою важностию разсказывает, что в большое померанцевое дерево бросают палками. Тут он подымается и бежит осмотреть дерево. У него было ста два померанцевых дерева, но это покрывало нас своими ветвями, когда мы обедали в числе 25 человек. Под ним всякий год он распивал бутылку шампанского (то-есть, отведывал, ибо вина почти не пивал сам) со своим садовником. Это дерево, тотчас после его смерти, увезено, вместе с другими и с прочим и прочим, на 300 подводах, нашею Коринною, ныне целующею туфель папы, знаменитою княгинею Зенеидою⁷⁹, сперва в имение мужа ее, а потом далее, для обращения в червонцы, ибо она – родная сестра вдовы–хозяйки и теперь живет с нею в Риме. – Скажу нечто о старом дворецком: он был верен так, что мог бы обогатиться от связи с итальянцами, которые окружали Власова, – но он только что открывал их плутни. Однажды, при мне, он получил 1500 руб. подарку от барина: Власов, по родству, звал к себе в деревню князя Дмитрия Владимировича Голицына дня на три погостить, назначив месяц и число. Князь был верен числу, но забыл месяц и не застал хозяина, уехавшего в другие деревни. Дворецкий, со своею трясущеюся головою, умел по-царски угостить князя, так накормил, напоил и занял его, показывая все великолепие его хозяйства, выводя лошадей английских, коров, собак; показывая редких птиц, цветы, оранжереи, левады; катая по паркам, ловя стерлядей; доведя до того, что князь все три дня прожил там без хозяина. Власов был в восторге, назвал это угощение improvisé, и поцеловал старого слугу и дал ему 1500 рублей. Князь при мне разсказывал Гр. Ал. Васильчикову⁸⁰, что таких редкостей не видывал в собрании, в кучке; дивился одному растению огромному: Magnolia grandiflora, которому подобное видел лишь в Мальмезоне⁸¹, где императрица Жозефина показывала его как за единственное в старом свете (ибо оно экзотическое). Власовское доросло до того, что разломали над ним потолок оранжереи и сделали башню. Цветок его, колокол, величиною более аршина, испускал благовоние, заглушая дух померанцев и миндальных деревьев. Вот еще черта барства: ничто изо всех его оранжерей не продавалось; он любил смотреть на деревья, осыпанные плодами, а после отдавал плоды кому угодно: люди его играли в кегли померанцами, а ананасы всех известных сортов разсылались соседям и Московским приятелям корзинами.– Я упомянул о парках: это был лес на 4 версты. Власов призвал англичан, немцев, да более 500 русских, чтобы вырубить в нем все не живописное, а оставить клумбами и парками одно картинное; проложил английские дорожки лабиринтами; убрал мостиками, пустынками, и мы, ходя по этому пространству и устав, садились в линейки и объезжали, дивясь сюрпризам видов на каждом шагу. Но теперь скажу вам об этом парке, напоминая себе и всем о суете всего земного. Однажды заехал к нему богатый мужик, торгующий лесами. Мы обедали, но он позволил ему войти: «Александр Сергеевич! Продай-ка мне лесок». – «Да какой»? – «Да вот, что ты расчищал». – Вы легко можете вообразить наш смех. Что же вышло? – после его смерти, этот самый мужик купил на срубку этот парк! Так продано было и его славное Иваньково⁸² в Епифани, которого сама Епифань не стоит, – кажется, за один миллион; а там 25 мельниц не успевали молоть рожь, которой ставилось на полях до 18 тысяч копен, да на 100 тысяч рублей еще прикупалось ржи для винных его заводов, которые давали ему 450 тысяч доходу. Восемь старост верхами едва обскакивали его луга во время сенокосных работ! Теперь все, как изящное, так и хозяйственное, разбрелось по рукам и знающих, и невежд. Я хвалюсь тем, что у меня большая часть его эстампов, и самые лучшие, да 5 отличных картин.

Я вас утомил; но пеняйте на себя: зачем с вами не наговоришься.

Преданный вам с почтением покорный слуга Николай Иванчин-Писарев.

Благодарю за известие об Александре Александровиче⁸³. Я не дождался «Симонова» и посылаю к нему «Черниговских», а то он уедет.

***

22-го августа 1840 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

По благосклонности вашей ко мне я осмеливаюся просить вас оставить приготовленными ответы ваши на мои письма: это покойнее для вас, а для меня выгоднее, что на свободе, в час досуга, вы, не спеша, изложите обо всем. – И так, жду теперь такого, приготовленного ответа. Что-то мой Степанов? Лафонтен в своей басне о черепахе, которая перегнала быстроногих, меня утешает; но мне кажется, что я, или лучше сказать, г. Степанов, отстает и от черепахи! Боюсь той же судьбы при напечатании «Дня в Троицкой Лавре» и «Утра в Новоспасском»⁸⁴, которое уже окончено вчерне; остается переписать, а это для меня труднее, чем камни ворочать. Вольтер диктовал переписчику; а я не имею и переписчика. И вот еще что: покойный, забытый ныне, Карамзин, сказал мне однажды: «Переписывайте ваши страницы сами; это будет в пользу сочинения: всегда найдутся поправки». Но Карамзин не бегал по полям, не выбирал колоски ржи из мириады трав, чтобы намолотить что-нибудь для посева; а я, купив на семена ржи более, чем на 3000 рублей, должен выбрать и последний колосок в моем поле; а тут сев, а тут уборка овса, а тут кормить крестьян, а тут крик дочери⁸⁵ , у которой прорезывается зубок; а тут... и пр. и пр.! И так, я не могу слушаться великого человека и сам переписывать; а мой переписчик теперь таскает снопы. Я хочу перестать писать к г. Степанову: я послал несколько писем к нему о перепечатании 7-й, 8-й, 9-й и 10-й страниц «Симонова», – но это было, как будто я писал к Минину и Пожарскому, что против Ножевого и Пуговичного ряду. Перепечатание этих страниц не многого стоит, и я беру это на свой счет. Участь моя в напечатании моих безделок такова, что я или сожгу свое перо, или заведу типографию. Я получил письмо из Варшавы, все на стихах, в двух страницах! Это ответ на доставление «Черниговских» от сочлена Исторического Общества. Есть немного и прозы, где сказано, что он думает быть полезнее отечеству там, нежели в Москве⁸⁶.

Любопытно для меня знать, та ли выходит теперь книга о «Симонове»⁸⁷, которой один только лист показал мне преподобный Мельхиседек⁸⁸. На этом листе я видел кресты с угла на угол и подпись митрополита: «удержаться от напечатания» Она, вы сказывали мне, объехала Европу в чемодане графа⁸⁹, и так набралась многому и должна быть полна ума–разума. Как бы то ни было, повторяю свою просьбу о своем «Симонове»: да не. опередит этот кон меня – черепаху⁹⁰!

С истинным почтением и преданностию ваш покорнейший слуга Николай И.-Писарев.

Скажите мое почтение (при свидании) Высокопреподобному Аполлосу⁹¹. «Новоспасский»⁹² будет состоят из пяти, думаю, листов, а может быть и из четырех печатных, под титулом: «Утро в Новоспасском». Это пандект «Вечеру в Симонове»; но не знаю, будет ли утро мудренее вечера.

Если и отпечатан «Симонов», то сделайте милость, сообщите г. Степанову о перепечатании 7-й, 8-й, 9-й и 10-й страниц⁹³ по вашему последнему утверждению, на мой счет.

***

[Конец сентября – начало октября 1840 г. Рудинки].

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Приятнейшее письмо Ваше от 23-го сентября имел удовольствие получить. Шутя над моею аккуратностью, которую употребил я в вопросах по пунктам, вы отвечали по пунктам же. Клубиста⁹⁴ в сторону: кто поверит ему и в чем после 13 месячного лганья? Но вы не решили моего вопроса: вы пишете, что доставленный от меня к вам лист не есть последний, а предпоследний; но этот мною доставленный лист содержит в себе счет святых Патриархов, Архиепископов и Епископов⁹⁵, изшедших из Симонова; а за тем уже ничего нет, – и статья оканчивается этим; итак, лист, присланный от меня, был последний, за которым, (кроме разве исправления миллиона погрешностей) ничего не следует. Погрешности простираются до того, что могу быть почитаем пошлым дураком литераторами, занимающимися историческою частию: там (на стр. 13) Мамай гибнет в пределах Казанских, тогда как и имени Казани еще не существовало во времена Мамая: у меня – Кафинских⁹⁶. Человек мой, бывший у Степанова, слышал от него, что один корректурный лист пропал у вас в доме. Но тот же человек мой и прибавил: «не извольте верить: прикащик, пожимая плечами, пролепетал мне о бумаге, которую не-на что купить». Зачем же г-н Степанов не послушался г-на Белинского, который советовал ему, взяв деньги с подписчиков, прекратить журнал⁹⁷? Тогда ему не нужен бы был мой «Симонов»; а я не дождался бы издания какой-то новой о нем статьи, Тромонинской⁹⁸.

Ваши строки одни ободряют меня: «Ваша статья выйдет отдельно и прежде поступления смеси для книжки журнальной».

Указ новый Св. Синода не страшит меня на счет «Троицкой» статьи, ибо пропущенные книги печатаются, и Указ состоялся после выпуска ее из Московской Университетской цензуры⁹⁹. Касательно же «Новоспасской», поеду в Москву, препоручу ее княгине Меньшиковой¹⁰⁰, вместе с письмецом к ее брату¹⁰¹; другого средства, вы сами видите, мне не остается.

У вас письмо ректора Голубинского¹⁰² ко мне, письмо столь лестное моему авторскому самолюбию, а при том все-таки моя статья общипана и награждена насмешливыми колкостями, которые хранятся, как официальный акт, в протоколе светской цензуры, в отношении за №, и подписана Голубинским. Чего же мне ждать и за статью о Новоспасском? Если Протасов не возьмется быть моим цензором, то отправлю ее в Киевскую или другую Белорусскую духовную ценсуру.

Скажу вам, как упрек дружбы, что я получил св. Егорья на коне¹⁰³, до сих пор не знав от Вас о труде вашем. Он срисован и выгравирован отлично хорошо. Этот барельеф я видел еще в первой юности и, поленясь еще раз на него посмотреть, приписал его к антикам времен цветущих древнего Греческого или Римского ваяния (см. «Взгляд на старинную Русскую поэзию»¹⁰⁴, стр. 111); но, разсмотрев его с большим вниманием, увидел, что София привезла из Рима произведение времен христианства, времен Константина, то есть, когда скульптура была уже в совершенном упадке (см. D'Argenville¹⁰⁵, Montfaucon¹⁰⁶, Winckelmann¹⁰⁷, Mengs¹⁰⁸, и других, а также и все древние барельефы всех музеумов, да и мои в числе 13 антиков). Женщина (уродливо изображенная) также доказывает позднее время художества (Фидий, Пракситель, Скопас и Лизипп¹⁰⁹ ужаснулись бы ее): она, при том, и объясняет, что это св. Георгий, ибо это царевна, видевшая чудо. Итак, София привезла из Рима снятый с врат Константиновых барельеф времен христианских. Не помню только, был ли тогда во святых св. Георгий? Только мнение мое неоспоримо: это св. Георгий, делан в IV веке после Рождества Христова, а не идеал древних. Готико-византийско-варварский стиль, вялость в движении, дурной конь, шлем не самый древний, тяжелая драпировка и уродливая женщина, – все это, несходное с древним стилем первых времен, удостоверяют всякого. Но этот барельеф важен, достопамятен, освящен тем, что, со времени доставления его в Москву, московский герб стал означать Св. Георгия с копием вместо прежнего всадника с саблею, которого мы видим от времен Калиты до средины царствования Иоанна III на мелких монетах серебряных. Итак, София этим барельефом дала св. Георгия нашему гербу. Простой всадник не переставал до того быть гербом наших великих князей: даже и на Олеговом щите был этот всадник. Если что из изложенного покажется вам истинным и достойным вашего внимания, то за честь и удовольствие пос(та)влю себе помещение оного в ваше описание Успенского Собора, труда¹¹⁰, повторяю, о котором я от Вас не слыхал.

Закраска этого барельефа не дала мне узнать камня: думаю, что это Пантелический мрамор, но не Паросский, ибо тогда уже и Пантелический был редким по истощению горы Пантелис (близ Афин); или Салинский. Кто-то мне сказал, что это базальт, – и я смеялся, ибо базальт черный и из него не делали фигур по его крепкости, а только вазы. Серпантин еще крепче, – итак это мрамор. Не быв палеографом, я никак не умел разобрать надписи: вы, верно, переведете ее с совершенною точностию.

***

[Конец октября 1840 г. Рудинки].

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

При первой возможной поездке спешу препроводить к вам экземпляр своего родного «Симонова», который вы должны один из первых получить по праву старой приязни и внимания к моим безделкам. Бедный весь обруган опечатками, что и заставляет меня перепечатать его на свой счет. Уведомьте меня: подлежит ли вновь духовной ценсуре книга, уже вышедшая из ценсуры с позволением печатать? Например, «Симонов» уже напечатан; но при печатании вновь, думаю, достаточно надписи светской ценсуры; ибо, кроме опечатков, ничего переделанного не будет.

Член Немецкого клуба¹¹¹ прислал мне, наконец, вместо условных 100, 75 экземпляров, ибо в письме своем, последнем, я решился развязаться с ним, сам предложив ему 75 вместо 100. Но меня удивила его дерзость переменить год, месяц и число выпуска манускрипта из ценсуры. Мой манускрипт был вами подписан и выдан мне в августе 1839 г. и я имею от него расписку на взятие оного у меня в августе 1839 г., а здесь над вашею подписью он выставил 27-е сентября 1840 г.!!! Это чтоб скрыть 14-ти месячное печатание с 27-ю ошибками, из которых главные переправляю пером, обрекши себя на двухнедельную работу. Более ста человек моих знакомых знают, что я 14 месяцев ждал напечатания моей тетрадки, – итак должен им объяснить это плутовское скрытие неисправностью заведения. Касательно же ошибок, – есть такие, за которые могу подпасть под бич критики, не быв виноват. Кто знает меня хорошо, не поверит, чтоб я уморил Мамая в пределах Казанских; ибо тогда и слова Казань еще не было. Но и не всякий уверится, чтобы типография сделала такую ошибку, поставив Казанских вместо Кафинских, воинского вместо Вожского и пр., и пр.¹¹².

Касательно «Дня в Троицкой Лавре», который почитаю своим chef-d'oeuvre, то есть, лучшим из всех своих пустяков, думаю печатать сам, приехав в Москву. Что же принадлежит до «Утра в Новоспасском», то оно готово, и я сам прочту его вам и Высокопреподобному¹¹³, если он возьмется напечатать его с двумя условиями: 1) в самой скорости изъять его из рук Духовной Академии и скоро напечатать; 2) выдать мне 75 экземпляров для меня лично, то есть, для подарков. Если же найдет он какое затруднение хотя в одном из этих двух пунктов, то объявил бы мне откровенно и ясно: тогда я пошлю манускрипт к графу Протасову; там он и напечатается уже для меня, а монастырю я пожертвую 100 экземпляров. Это в случае, если отец Аполлос не возьмется в точности исполнить по сим двум пунктам.

Я привезу сам к Его Высокопреподобию экземпляр «Симонова». Не знаю, имеет ли он «Черниговских»? К сожалению, почти все мои разошлись; остался только для моего собственного употребления. Желал бы знать, где они продаются; я слышал, будто в самом Архангельском соборе для сбора на раку святых. – Итак, за доставление описания Новоспасского и за жизнь патриарха Никона, сочинения самого архимандрита¹¹⁴, не могу отплатить ему ничем более, как «Симоновым», в надежде, что «Новоспасским» он будет еще довольнее, ибо там менее романизма. Предварите его о моих двух условиях, а особливо касательно ценсуры.

Для шутки замечу: помните ли, как вы уговаривали меня не употреблять слова: низменный, говоря, что терпеть его не можете, – и я, по совету вашему, вымарал низменныя келлии, и написал убогие («Вечер в Сим.», стр. 13, стр. 8). Теперь, в «Описании Лавры»¹¹⁵, вы на одной 17-й странице два раза употребили низменный. Я было оставил это слово, говоря о дсках над умершими схимниками, но судьба и тут мне воспрепятствовала: Степанов напечатал неизменные дски¹¹⁶.

Погода, а более дорога так дурны, что кажется и не дожить, когда увидимся. Постараюсь при первом снеге. В ожидании этой приятной для меня минуты, с истинным почтением и преданностию честь имею остаться, Милостивый Государь, ваш покорнейнший слуга Николай Ив.-Писарев.

Много, много благодарен за содействие мне в перепечатании 7-й, 8-й, 9-й и 10-й страниц, и за вставку об Иове¹¹⁷ и пр., и пр.

Крайне одолжите меня присылкою, дня на три или четыре, книги, которую я видел у вас в одном или двух томиках: это исторические известия о времени Царя Алексея Михайловича, недавно напечатанные, кажется, в прошлом или третьем году. Мне нужно кое-что о князе Якове Куденкович Черкасском¹¹⁸, дворовом воеводе в Смоленском походе. Также кое-что о боярине Никите Ивановиче Романове¹¹⁹; известия о нем «Русской Старины» Карамзина¹²⁰ для меня недостаточны. Знаю, что он был последний Романов, и вклады по нем царские важны – вот и все. Олеариевы¹²¹ сказания не важны.

Писав к вам, мудрено оторвать перо от бумаги: вот еще вопрос, который вертится у меня в голове. Вы пишете, что с нового года появится журнал гг. Погодина и Шевырева: «Москвитянин»¹²²; там верно будет много исторического о Москве; не думаете ли вы поместить туда свои замечания об Успенском Соборе¹²³ или о всем Кремле? Уведомьте меня об этом. Может быть и я вздумаю поместить туда свой «День в Троицкой Лавре»¹²⁴, если будут выходит большие книжки в форме «Библиотеки для чтения», ибо не желал-бы разшивать статью. К тому же не знаю, понравится ли им мой Карамзинский обветшалый слог. Я послал к Михаилу Ивановичу¹²⁵ экземпляр, который в его время будет куриозностию, как один из последних образцов обветшалого слога, который, кажется, умрет со мною. Кроме меня, уже никто не пишет с Карамзинским распевом и уже не мешают романизм с отечественными воспоминаниями. Хотя Карамзин и загодя защищал меня (см. «Вечер в Симонове», стр. 53, примеч. 3)¹²⁶, но молодежь перекричит. А в его время, уже наверное, мои строки будут лишь забавною куриозностию, как стихи Симеона Полоцкого.

***

16-го декабря 1840 г. Рудники.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Почтеннейшее письмо Ваше от 13-го декабря честь имел получить. Стократно благодарю Вас за доставление прекрасной вставки, которую, вместив, препровождаю к вам. Я должен был повторить предыдущее, чтобы типографии легче было вставить, и отделил уже периодами. Последний вмещает в себя 1 1/2 строки, сделавшиеся нужными по причине вставки целого нового периода.

Высокопреподобный¹²⁷ желал еще вставки; я вместил ее в 56-е примечание, после Боссюэтовых слов, ибо лица, хотя и интересные, но не исторические¹²⁸.

Снеситесь с ним для вставки обоих (sic) новых мест вами сообщенного – в текст, как означено, а сообщенного отцом Архимандритом – в 56-е примечание.

Высокопреподобный приказывает мне на словах, что печатать будут у Семена¹²⁹ и для того я просил его и Александра Сергеевича Ширяева¹³⁰ отложить условные мои 75 экземпляров, чтоб не было ни белых чернил, ни пятен, ибо это все, что я получу за труд свой, – то есть, возможность не покупать своего сочинения для подарков друзьям! Он также уверяет меня, что корректура будет мне доставляться; но это уже мое дело, как автора, и на мой счет, как и теперь читаю «Троицкую» статью.

Ваша благосклонность и даже дружба, которой так давно вы меня почтили, заставляет меня говорить с Вами, как бы я говорил с собою. Итак, скажу Вам, что не в литературном отношении, в чем вы сильны, но в корректурном вы допустили многие ошибки во время 12 месячного печатания моего «Симонова». Степанов ссылается на Вас. Я кричал и теперь еще кричу, что это вздор, ибо Иван Михайлович поправлял кое-где по дружбе ко мне; а не то, чтобы он был обязан просматривать всю корректуру. Степанов стоит в том, что вы всю корректуру просматривали. Я допустил бы еще более ошибок, будучи на вашем месте, то есть, занятым литературою, как автор, и должностию, как ценсор. Перенеситесь теперь и на мое место: отдалитесь на 60 верст от типографии; заройтесь в снегах между Рожая¹³¹ и Северки¹³², в местах исторических, правда, но теперь оледеневших, – и вы простите меня в душе своей, которой и правоту во всех отношениях, а при том и приязненность к себе я неоднократно испытал.

Повторяя просьбу свою о вставках, вами и отцом архимандритом предложенных, а при том и поздравляя, как от себя, так и от жены¹³³ с наступающим праздником Рождества Христова, честь имею пребыть с истинным почтением Ваш, Милостивый Государь, покорнейший и преданнейший слуга

Николай Иванчин-Писарев.

Что-то наш князь Михаил Андреевич¹³⁴? Скоро ли он возвратится? Я нахожу, что для Архива нет лучшего начальника: в нем опытность и знание соединены с пламенною любовью к предметам, занимающим его по службе.

В последний мой приезд я не видал и не хотел видеть г. Степанова: дай Бог и не слыхать о нем!

***

17-го января 1841 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Было и будет тако: первый экземпляр Вам¹³⁵. Я очень доволен изданием. Новоспасская брошюрка, кажется, уже готова также. Жаль только, что я разстроил семидесятивековой порядок творения: я начал вечером, продолжал днем, а оканчиваю утром¹³⁶. Я думаю, что это картина жизни вашей, жителей столицы... Apropos! La Pasta, la divina Pasta¹³⁷, перед которою трепетали и Зонтаг¹³⁸, и сама Малибран¹³⁹ – в Москве! Вы можете написать ко мне, как Генрих IV к Крильону с места сражения: «Pends-toi, brave Crillon! J'ai vaincu sans toi»¹⁴⁰! Но уже я не воспел бы ее, как некогда Каталани¹⁴¹: лета все пришибают. Впрочем, приятно мне, зарытому в снегах, думать, что Москва преобразилась в отчизну Виргилия и Тасса: то Джустиниани¹⁴², то Паста!

Доставьте экземпляр Его Высокопреподобию¹⁴³ при первом случае: много обяжете меня этим; также покорнейше прошу, сказав мое почтение Его Превосходительству Дмитрию Павловичу¹⁴⁴, предварить его, что экземпляр для него готов, и я чрез три или четыре дня доставлю оный вместе со вторым выпуском списков с моих старинных бумаг¹⁴⁵.

За сим, изъявляя от себя и жены моей истинное почтение, с преданностию навсегда ваш, Милостивый Государь, покорнейший слуга Николай Иванчин-Писарев.

***

[Первая половина Февраля 1841 г. Рудинки].

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Приятнейшее письмо Ваше от 11 Февраля честь имел получить. Дурно хворать, да и с супругою¹⁴⁶, которой засвидетельствуйте мое нижайшее почтение. Моя велела вам изъявить свое. Намедни я было совсем собрался с нею в Москву, чтобы загодя перебраться туда по ее положению¹⁴⁷; но, узнав об ухабах и раскатах по дороге, узнал в то же время и о несчастном случае с одною из наших приятельниц. Помните ли первый наш съезд к отцу архимандриту, после панихиды по Ив. Вас. Павлову, за которой были разсказы о нем, как о современнике Пугачевских ужасов? Тут была одна девица в трауре, которая известила меня, что с часу на час ждут в Москву его сына с женою. Сын его недавно женился на прекрасной молодой девушке, Сомовой, нам очень также знакомой! Он поехал из Петербурга в Москву с нею, беременною, – и довез ее живую только до Валдая! Оттуда до Москвы вез одно тело. Она, думаю, похоронена в Новоспасском подле старика–свекра. Испорченность дороги и эта весть заставили меня выписывать хорошую бабушку из Москвы, и сам еду ее искать.

Приезд в Москву князя Михаила Андреевича¹⁴⁸, уже хранителем наших отечественных сокровищ, меня обрадовал. Касательно отъезда, столь неожиданного, Михаила Петровича Погодина и предполагаемая вами причина меня удивили: я не думал, чтобы он допустил такую неосмотрительность в своем журнале: можно, играя речыо, назвать Жуковского родоначалъником духов, которых он пустил по Руси, относя это к вымыслам в новом германском вкусе; но эпитет святая Русь зацепляет некоторым образом его благонамеренность и моральный характер¹⁴⁹.

Что нам делать с г. Тромониным? Сограждане! Люблю вас, как душу, но вы трясете меня, как грушу. Я право патриот, и для того прошу вас от всякого иностранца, даже от доброго Семена, эту апострофу к моим соотечественникам оставить в тайне.

Касательно отечественных древностей в частных кабинетах Москвы, думаю, что важнейшие были у гр. Мусина-Пушкина¹⁵⁰, как в отношении нумизматики, так и рукописей, где находились и «Русская Правда», и «Песнь о Полку Игореве» (или «Слово»). У Толстова¹⁵¹ также было много. У Баузе¹⁵² наверное есть довольно. Но у гр. Бутурлина¹⁵³, которого и кабинет, и библиотека не выезжали из Флоренции, и у Власова¹⁵⁴, также западного европейца, ничего не было в этом отношении, что свидетельствует и его каталог (catalogue raisonné). В общем же европейском объеме, вещи Власова были смешно описаны Свиньиным¹⁵⁵. Власов, читая мне его описания, смеялся, как безумный, ибо ничто не было понято, все на выворот. Лучшие его эстампы мне достались, которые присоединил я к Головкинским¹⁵⁶, Хитровским¹⁵⁷ и Бекетовским¹⁵⁸. Шесть картин его также достались мне, из которых три – капитальные. Разные камни, антики, кроме трех, которые купил государь, все куплены Лухмановым¹⁵⁹: их было на 250 тысяч.

У меня просил Погодин краткое описания моих эстампов для «Москвитянина». Я принужден был отказать ему по трем причинам:

1) Статья, долженствующая иметь форму толкового (raisonné) каталога, не может быть краткою, но должна составить книгу.

2) Мой каталог – на французском языке (потому на французском что все привычные технические именования заметок охотничьих уже, так сказать, освятились давностию и неудобопереводимы на другой язык, кроме итальянского). Сами Барч, Юбер и Рост¹⁶⁰, немцы, писали свои мануэли на французском языке. Этот каталог, труд 25-тилетний, я собираюсь напечатать в Париже, где разойдется 1000 экземпляров, а 200 доставятся в Россию¹⁶¹.

3) Я не могу говорить в своей журнальной статье об эстампах иначе, как языком фанатика–собирателя, – итак в России меня почтут сумасшедшим, да и, повторяю, не слажу перевесть охотничьи термины. Препровождаю, по обыкновению, первый экземпляр «Новоспасского»¹⁶² картинку вы приложите, когда получите ее от Тромонина. Скажите ему мою апострофу к соотчичам.

Преданный вам Н. И.-Писарев.

***

16-го апреля 1841 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Несношения мои с Москвою от распутицы, болезнь от простуды и тревожившее меня положение жены препятствовали мне исполнить приятный долг поздравить Вас с праздником Светлого Христова Воскресения. Теперь жена, свидетельствующая Вам свое почтение, начала оправляться, принеся мне сына: 4-й том моих существенных произведений¹⁶³.

Уведомьте меня о себе и своем любезном семействе.

Я теперь в поле (сколько дозволяет здоровье жены, от которой еще не могу отходить надолго); выбираю нивы более сухие для пахоты, – и так перо в сторону. На долго ли? – Не знаю. «Поется мне, – пою».

Сказав, при свидании, мое почтение Высокопреподобному отцу Аполлосу, узнайте, куда девался мой «Новоспасский»? Его нет в газетах. Я получил очень лестное письмо от графа Протасова¹⁶⁴: он им очень доволен. В «Москвитянине»¹⁶⁵ я нашел весьма краткое о нем упоминание, в котором замечено, будто я сказал, что во время постройки храма можно расписывать его стены; между тем, как я сказал во время достройки. Можно делать главы, весь верх выше сводов и наружные карнизы, а в храме писать царские портреты. Никон мог также заказать их и во время своего патриаршества¹⁶⁶. Замечание о венцах¹⁶⁷ есть важнейшее и может опровергнуть мое заключение, если не царь Федор Алексеевич смастерил их. Помню стенопись прежнюю, ничем не сходную с кистевою замашкою этих портретов, столь близких к манеру Воскресенских¹⁶⁸. – Отзыв издателя обо мне и моих безделках, впрочем, весьма для меня лестен и приятен¹⁶⁹.

Дайте мне весточку о литературном мире: что там делается?

Писал бы больше, но посланный посылается спешно; и так, повторив вам о чувствах моего почтения и преданности, честь имею быть, Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга

Николай И.-Писарев.

Между тем, в часы свободные пишу об Андроникове¹⁷⁰. Нужно взглянуть на него и его гробы, да на ризницу, а историческая часть готова. Некоторые гробы, а особливо графини Головкиной¹⁷¹, описаны; но о древнейших не знаю. Надобно самому побывать в Москве, где прочту вам, что уже написано. А между тем, если знаете какие подробности, то сообщите по всегдашней вашей ко мне благосклонности. Начало описано исторически и риторически, встреча Донского также и пр., и пр. Лопухинское¹⁷² погребалище мне не все известно: об основательнице, предке Петра и Павла, Евдокии Федоровне¹⁷³ сказано довольно с разсуждениями и пр., и пр. Надобно быть на месте. Теперь же не до того: и жена, и поле – все отвлекает.

***

[Конец] декабря 1841 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Исполняя всегдашний мой долг поздравлять Вас с торжественными христианскими праздниками, спешу и теперь поздравить Вас и все любезное Ваше семейство с праздником Рождества Христова, желая провести его не по-моему, но в добром здоровье.

Я, признаюсь, вспоминаю о последнем нашем свидании, как о сне, которого некоторые минуты были для меня тягостны и скорбны; но оставил Москву с утешительною мыслию, что вы уже обвиняете меня в том, в чем я сознался и сознаюсь: в ропоте, хотя и виновном, но только в ропоте, а не в клевете. Все поколение нашего Московского ученого мира моложе нашей с вами приязни – итак, одно это может и убедить вас в негодном прибавке к моему ропоту, и меня успокоить уверенностию в продолжении этой приязни.

Теперь, по привычке же, с покорнейшею просьбою: Вы уже одолжили меня, указав место в «Трудах Исторического Общества», где означены Рублев и Даниил похороненными в Андроникове¹⁷⁴, и обещали указать и на другие сведения об этом¹⁷⁵, да обещали также приказать выписать из «Стоглава», с каким чувством моленного богочестия приступать к написанию св. икон¹⁷⁶. Итак, ожидаю этих знаков Вашего ко мне благорасположения. Да вот еще что: не позволите ли Вы мне оставить белый клобук на св. Алексее? Вы улыбнетесь моим причинам; но вот они: благозвучнее и мягче сказать:

«осребренный сединами, в белом клобуке, в мантии с источниками, с посохом Архипастыря...»,

нежели:

«осребренный сединами, в клобуке Первосвятителя, в мантии с источниками, с посохом Архипастыря...»

Первое, вы сами видите, благозвучнее; и там не сталкиваются Первосвятитель с Архипастырем ¹⁷⁷.

Если вы все это разрешите, то я помещу в Примечании к этому месту следующее:

«В некоторых известиях сказано, что наши древние митрополиты не носили белых клобуков; но не задолго до сего Новгородский Архиепископ Василий получил от Митрополита Феогноста или чрез него от Патриарха, в знак отличия, крещатые ризы (какие видим у гроба св. Алексея) и белый клобук. (См. «Ист. Гос. Росс», том IV, стр. 273 и Прим. 360).

"В Никоновской Летописи под годом 1392, в житии св. Сергия, подтверждается о давнем ношении нашими митрополитами белых клобуков.

«В сильной выходке Деяний Московского Собора 1667 года против Димитрия Толмача, сказано, что не по его писанию, а ради древнего обычая, благословляется Российским Митрополитам носить белые клобуки; хотя, в другом месте, те же «Деяния» сбиваются во мнениях, а в то же время и в хронологии, говоря против этого обычая».

«Да если бы некоторые митрополиты наши и не носили белых клобуков, то св. Алексей мог, без сомнения, получить таковой, в 1359 г., от Константинопольского Патриарха. А также можно ли думать, что и Феогност, раза два ездивший в Константинополь с дарами и доставивший от Филофея белый клобук Василию Новгородскому, подчиненному ему святителю, сам не получил его?»

«Но вот лучший из всех доводов: на Соборе еще 1563 года (когда эти клобуки были оставлены) соборною грамотою постановлено: носить Митрополитам клобуки белые, как изображались на иконах Митрополиты Петр и Алексий¹⁷⁸. А которые митрополиты были после (то есть после Петра и Алексия), те все носили черные клобуки; а того в писании не обрели есмя, чего для белые клобуки отставлены»¹⁷⁹.

Итак, сделав фразу благозвучнейшею, я прикроюсь этими цитатами от критики. Ожидаю вашего разрешительного благословения. А кстати хвастну своею разыскательностью пред московскими элегантами, которые не догадаются, что это место выписано из 360-го примечания к IV тому «Истории Государства Российского».

Жена моя поручила мне засвидетельствовать Вам свое почтение и поздравить с праздником.

Прося Вас изъявить мое почтение и поздравление супруге Вашей и поцеловать за меня Михаила Ивановича¹⁸⁰, остаюсь преданный с почтением покорнейший слуга

Николай И.-Писарев.

Простите поправкам в строках: спешил отправлять при детском шуме.

***

3-го января 1842 г. Рудинки.

Милостивый Государь

Иван Михайлович!

Письмо ваше от 30-го декабря честь имел получить. Одна строка оного сильно потрясла меня: у Вас больны дети¹⁸¹! Никогда еще не понимал я этого сердцем так, как теперь: в эту осень я едва не схоронил всех своих, лежавших в ужасной скарлатине. Если и у Ваших похоже на это, то пуще всего не застудите, чтоб не перешло в водяную.

Это письмо Ваше показывает мне, что Вы еще на меня сердиты. Напрасно Вы отдаете преимущество фризам и корнишам над фундаментом, стенами и сводами: первые не могли бы держаться без последних, как и я, в течение стольких лет пользовавшийся Вашею ко мне приязнию, чувствовал, сверх удовольствия, и нужду в Ваших беседах. – Слог есть одежда, содержание – самая фигура: итак, что важнее? К тому же, и слог мой, распевно-Карамзинский, или, как Вы говорите, – обточенный, уже выходит и едва ли не вышел из моды. Если есть в моих строках какая-нибудь догадочная разыскательность при своде летописных известий или преданий и свои о том суждения, то на это станет всякого, кто хоть немного умеет мыслить. – Вы называете свои писания топорной работы: я с этим не согласен: ваш слог прост, без декламации, но не имеет той шереховатости, которую я почитаю топорной, и которою щеголяют некоторые Петербургские модные писатели. – Если бы я наговорил супруге Вашей и теще на себя Бог знает каких напраслин, то, при всем моем к ним уважении, думаю, что и они бы передали это, одна своей сестре, другая своей матери. С женщинами, повторяю, надобно шутить осторожно. Впрочем, я уверен, что слова их остались на воздухе. Пишу по возобновлении моих им упреков и укоризн, которые едва не достигли до распри. Да и на них сказал Вам я же, ибо помню, что ни с кем не было у меня разговора, причиненного Вашею шуткою, как только с ними. Помню все, что говорил с другими; помню все выражения не терпеливости при задержке картинок, все помню – и выставил одних своих, ибо только на них и думал. Итак, винюсь лишь в том, в чем винился пред Вами на словах и в письме. Касательно же остального, мною от Вас слышанного, то, клянусь еще раз, это клевета, архи-клевета! Когда г. Степанов меня чрез моего дворецкого уведомил, что один лист корректуры потерян у вас, и он печатает другой с оригинала, и тогда я не позволить себе ни на словах, ни даже в мыслях подобного тому, что слышал от вас, будто мною сказанному. Помню, все слова и мысли свои помню, – и с горестию повторяю: я оклеветан уже при издании «Новоспасской» брошюры; да и вы сами означаете этот периодец времени. Уверен, что, сообразив мои оправдания, вы убедитесь и меня успокоите, дав веру прямому чистосердечию.

Услышав от Вас, что выписка из «Стоглава» займет пол-листа, не смею и просить, и отделаюсь, сказав, что в «Стоглаве» находится любопытное изъяснение обязанности и характера иконописца, а также и узаконение подражать Андрею Рублеву¹⁸². Но желал бы получить известие хоть в трех строках летописным слогом, подтверждающее сказание Калайдовича, кроме книги, о которой он только упоминает касательно похоронения Рублева и Даниила в Андроникове¹⁸³. Да и как звали живших у Андроникова людей: городные люди или городники? Видите, что я, по прежнему, безпокою вас запросами; ибо чист в совести и на мелькнувшее облако раздора смотрю, как на сновидение минутное.

С почтением и преданностью остаюсь ваш, Милостивый Государь, покорнейший слуга Николай И.-Писарев.

***

Напечатано по распоряжению Императорской Академии Наук. Декабрь 1902 года. Непременный секретарь, Академик Н. Дубровин

Отдельный оттиск из Известий Отделения русского языка и словесности Императорской Академии Наук, т. VII (1902), кн. 4.