Глава XVII. Взаимные отношения старца Макария и господина Д.Л. с семейством

Не менее назидательны были и устные беседы богомудрого старца батюшки о. Макария. Для примера, кроме вышеприведенных бесед, предлагается здесь боголюбивым читателям рассказ господина Д.Л., в котором предварительно говорится и о том, как Промысл Божий направил сего раба Божия с его супругою к богомудрому старцу. Рассказ предлагается подлинником. Заглавие его таково: «Воспоминания о старце Оптиной Пустыни иеросхимонахе Макарии»¹²⁰.

Вот самое сказание:

«Пусть извинят меня, – пишет Д.Л., – если начало рассказа моего покажется кому-либо несколько далеким от дела. Я не могу не начать его так. Мне нужно показать, что послужило мне поводом к знакомству с одним из великих старцев Руси Православной, который впоследствии стал моим наставником в деятельности христианской, моим отцом духовным, усердным молитвенником пред Богом, у престола Коего предстоит он ныне в венце праведника... Итак, несколько слов о самом себе. Я – русский помещик и, по милости Божией, женат. Оба мы получили современное, по-тогдашнему, образование. Но, воспитанный покойною моею матерью, я уберег в душе моей искру страха Божия; и ни студенческая жизнь, ни гусарская служба, ни столичные развлечения не погасили ее во мне. Правда, подобно другим, и я редко посещал храмы Божии, забывал утренние и вечерние молитвы, любил театры и разные другие общественные увеселения; но бывали минуты, когда в душе моей неотразимыми упреками заговаривала совесть, и я с глубоким вздохом сокрушения о моем окаянстве обращал мысль мою к Тому, Кто сказал: Не хощу смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему [Иез.33:11].

Однажды случилось мне проехаться по делам своим в разные места. Это было в сырую и пасмурную осень. Грязь была невылазная. К тому же и положение дел моих не слишком радовало меня. Естественно, поэтому я был в самом дурном расположении духа. Жена, встретив меня на пороге моего дома, сказала, что к нам собралось несколько знакомых. Не до них мне было, но, делать нечего, я переоделся и вышел в залу. Поздоровавшись с гостями и усевшись вокруг шипящего самовара, мы повели разговоры о сене, о гречихе и других предметах, «вызывающих на размышление». Беседа наша час от часу становилась шумнее: посыпались анекдоты и рассказы про разные деревенские случаи. Вдруг докладывают, что в прихожей дожидается какой-то монах. После нескольких секунд колебания решено было принять неожиданного гостя. Вошел инок и, помолясь пред иконами, объявил, что он иеродиакон Оптиной Пустыни К. После обычных приветствий он объяснил причину своего приезда, что, дескать, послан от обители для сбора доброхотных подаяний на нужды монастырские. Было уже поздно. Я и жена предложили ему переночевать у нас. Монах согласился. Затем мы стали продолжать прерванную беседу и скоро вошли в обычную колею толков и пересудов. Нас немножко стесняло присутствие монаха, и потому мы старались вести речь больше на французском языке. Монах молчал. Чувствуя неловкость нашего положения, мы пробовали как-нибудь втянуть в общий разговор и гостя. Как там оно случилось, не помню, но только речь наша коснулась вопросов религиозных. Поднялись сначала легкие, а потом более серьезные споры. Монах все молчал. Наконец, когда я, чтобы прекратить неуместную полемику, заговорил несколько в тоне поучительном, гость прервал свое молчание. Частию из любопытства, частию из учтивости, все наше общество перестало спорить и внимательно прислушивалось к скромной и простой речи инока. Довольно говорил он. Откланявшись затем, он вышел от нас в отведенную ему комнату. Мы тоже недолго оставались вместе. Через час каждый из нас отправился на покой с думами далеко не теми, какие были у всех нас при начале вечера.

На другой день инок, получив от нас посильное приношение, уехал. К завтраку мы собрались, как и вчера, целым обществом; но уже не тот был у нас разговор – все как-то не вязалось, не клеилось. Пробужденная совесть простым, но сильным словом инока не давала покоя. Что прежде казалось нам пустым и ничего не значащим, то теперь получило для нас смысл и выпукло стало пред открывшиеся наши очи внутренние. По крайней мере я так чувствовал. До борьбы с грехом было еще далеко; но сознание своей порочности уже явилось. Образ жизни пошел по-прежнему, но спокойствие духа уже было нарушено.

На следующий год опять посетил нас тот же о. К. Мы обрадовались ему, как давно знакомому, и упросили пробыть у нас целый день. Мы и не заметили, как прошел этот прекрасный для нас день. Так много было сладостного в беседе человека, напитанного духовною мудростию опытных подвижников жизни духовной! Очень естественно, что мне и жене моей захотелось побывать в Оптиной Пустыни и познакомиться с тамошними подвижниками, особенно со старцами – иеромонахом о. Леонидом (в схиме Львом) и иеромонахом о. Макарием, о котором о. К. рассказывал нам много интересного. Впрочем, проект наш на этот раз остался только проектом. Уже на другой год мы с женою исполнили наше сердечное желание и прибыли в Оптину Пустынь, помнится, в конце сентября. Остановившись в монастырской гостинице, мы послали за нашим знакомым о. К. Он не замедлил явиться и, повидавшись с нами, пошел и привел с собою о. Макария. Первая наша встреча со старцем, против нашего ожидания, не имела ничего особенного. Припоминая себе рассказы о. К., мы думали встретить подвижника с особенным выражением в лице, с особенными приемами. Оказалось, что это был простой, обыкновенный монах, чрезвычайно скромный, неразговорчивый и к тому же еще косноязычный. Я положительно был разочарован. Но жена моя, несмотря на свою светскую бойкость, с первого раза почувствовала какой-то безотчетный страх, смешанный с благоговением; а в следующие его посещения привязалась к нему всей своей душою. Отговев и приобщившись Св. Таин, мы воротились в деревню; а чрез несколько времени выехали в Петербург.

Это была пора или, как говорят, сезон общественных увеселений. Спектакли, балы, маскарады, вечера не давали отдыха великосветским людям. Не каждый день, но, однако ж, и мы посещали театры, бывали на балах. Только, странное дело! Как-то неспокойна уже была совесть; и звон колокола, благовестившего ко всенощной, пробуждал в душе чувство, похожее на стыд и угрызение, когда уже порешено нами было ехать в балет или оперу. Нарушение поста тоже перестало казаться нам делом неважным. Мы начинали понимать, что живем не так, как того требует Православная Церковь. Перед встревоженными взорами души неотразимо стоял старец со своим спокойным взором, со своею умоляющею речью...

В следующую осень мы опять посетили Оптину Пустынь. О. Макарий был уже обходительнее и откровеннее с нами. Он подробно расспрашивал нас о нашем житье-бытье, говорил о Петербурге и встречающихся в нем на каждом шагу искушениях. Когда я признался в смущениях, которые так безотвязно преследовали меня среди столичных развлечений, о. Макарий заговорил так, как никогда до того не говорил с нами. Жадно ловили мы каждое слово подвижника и по уходе его, соревнуя друг с другом, записали чудную речь старца Божия: «Всякий человек, – говорил о. Макарий, – создан для того, чтобы, живя, славить Бога. Создан он хорошим, но по времени, увлекаемый страстями телесными, ниспадает в состояние греховное. Однако никогда не поздно всякому грешнику возвратить себе первобытное состояние. Покаяние и старание исполнять заповеди Божии – вот вернейший путь к милосердному Господу для каждого. Христианину обязательно ежечасно обращаться к Богу и полагать начало исправления духовного своего бытия. Никто не должен смущаться своим греховным состоянием. Несть человек, иже поживет и не согрешит [2Парал.6:36]. И чем греховнее человек, тем сильнее будет помощь Божия для возведения его из тины греховной. Но помощь Божия бывает тогда лишь, когда грешник с сокрушением сердца кается, имеет произволение исправиться и, не видя в себе столько сил душевных, чтобы самому собою отторгнуться от дел греховных, ищет помощи Божией. Тут-то часто бывает видимое милосердие Господа, не хотящего смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему. Но ни в каком случае не должно ни на минуту отлагать начало своего исправления; и ежели голос совести возбуждает в нас чувство угрызения или раскаяния, то должно усердно молить Ангела Хранителя жизни человеческой, да сохранит он нас от тлетворных падений и да поможет нам работати Господеви со страхом и трепетом [Пс.1:11]».

Как однако ж вяло слово человеческое, когда оно укладывается в размеренные строчки и обусловленные знаки, прозванные буквами! Доселе чуется сердцем та невыразимая сладость, та непобедимая сила речей о. Макария, которыми он тогда потряс все существо наше... Вся пошлость жизни светской встала перед нами во всем своем безобразии. В груди стало тесно от накопившихся слез, которые неудержимо потекли потоком из глаз моих. Да, мы плакали, и сладки были эти слезы глубокого раскаяния в грехах! О. Макарий утешал нас словами Св. Писания и писаний отеческих. И, Боже! Как много было в речах его этой врачующей елейности! Какая чудная заря невечернего дня Христова поднималась тогда из-за туч наших грешных душ!.. О. Макарий посоветовал нам поговеть и, благословив нас, пошел в другие номера гостиницы для назидания и поучения посетителей, которые жаждали его внушающего слова. Мы сами видели, как встречали его на дворе гостиницы. Ему кланялись в ноги; теснились, чтобы принять благословение, и крестились от радости, получив его.

Во все время приготовления нашего к исповеди и Св. Причащению, старец ежедневно навещал нас и назидал духовно. Мы раскрывали пред ним все наши помышления. Как-то раз зашла у нас речь о постах. Признаться, я боялся сказать ему о своей виновности в этом отношении, опасаясь услышать строгий выговор за нарушение постановлений Церкви. Вышло совсем не так. О. Макарий кротко заметил нам, что это дурно, нехорошо, что в Церкви на то и существуют разные постановления, чтобы мы, как дети ее, соблюдали их со всею строгостию, что они обязательны для всякого, невзирая ни на какие условия обыденной жизни. И все это говорил он так мягко и ласково, что у меня явилась смелость спросить его: «А можно ли в случаях нужды, например, в дороге, в гостях, вообще, где неудобно найти постную пищу, разрешать на скоромную?» О. Макарий, улыбнувшись, отвечал мне на это: «Могу ли я, иеромонах, разрешать то, что запретила Церковь? Нет, я бы попросил вас, хоть из любви ко мне, начать соблюдение постов». Мы решились послушаться. Сначала трудненько было, а после привыкли; и теперь, благодаря Бога, не чувствуем в этом никакой тягости.

Разговаривая с о. Макарием, я как-то сказал ему, что, живя и вращаясь в свете, случается, что вдруг, ни с того ни с сего, понравится какая-нибудь девица. Слово за слово, и привяжешься к ней, да так, что после находишься необходимым из опасения ревности скрывать это от жены. Даже на молитве и в храме Божием все думаешь о ней да о ней. Конечно, с течением времени эта привязанность сама собой проходит и забывается; а все-таки... «Да, – со вздохом сказал о. Макарий, – вам, людям светским, такая ветреность кажется пустою, незначащею; а между тем, в ней кроется страшное зло, влекущее за собою бездну бед и напастей и окрадывающее вашу духовную сокровищницу. Спаситель прямо говорит: Всяк, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем [Мф.5:28]. Видите – вы только взглянули с вожделением, а грех уже совершен, и заповедь Господня нарушена. А с житейской-то точки зрения сколько горьких скорбей влекут за собою подобные пристрастия! Вот вы теперь, как я вижу, живете счастливо и спокойно в вашем семейном быту: любите жену, и она вас любит, откровенны с нею; вы имеете в ней друга, который искренно участвует в ваших скорбях и радостях. А лишь только в сердце ваше проникнет помысл об измене, искуситель тотчас схватится за него и повлечет вас с такою силою, что трудно уже будет остановиться и воротиться к священному вашему долгу. До падения тут уже недалеко, а совершилось оно – все тогда расстроилось! В жене вашей, если она верна вам, вы будете иметь скорее врага, чем друга; вместо любви вы начнете питать к ней ненависть, вместо утешения вы будете видеть в ней помеху удовлетворению вашей грубой нечеловеческой страсти. Вы и не заметите, как станете беззаконным врагом вашей законной супруги. Что за горькая будущность такой жизни! Но это еще здесь; а что там, за гробом?.. Страшно, страшно грешнику впасти в руце Бога живаго. [Евр.10:31.]"

– Научите же, батюшка, – сказал я, – как сохраниться от страстных увлечений вообще и от соблазняющих помыслов дома, на молитве и даже в церкви?

«Начало всех этих искушений, – отвечал старец, – есть гордость. Вообразит себе человек, что он живет благочестиво, нимало не рассуждая о своей греховности да иногда еще и осуждая других. Вот Господь и попустит действовать на него козням врага. Будьте внимательны к своему образу жизни. Поверяйте вашу совесть; и вы всякий раз невольно будете приходить к тому убеждению, что вы еще ни одной заповеди не исполнили, как следует христианину. Рассуждая таким образом, вы ясно увидите ваши немощи душевные, которые влекут за собою и плотские падения. Чтобы избавиться от этих падений, должно приобрести смирение. Что же касается до греховных помыслов в церкви и дома на молитве, то этим смущаться не должно; ибо это исходит не от вас, а от врага. Вы же старайтесь не коснеть в этих помыслах, а скорее обращайтесь к Богу с молитвою: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». Вот вам пример. Когда родители идут с маленькими своими детьми гулять: то обыкновенно детей пускают вперед, чтобы не выпускать их из виду. Вдруг откуда-нибудь из-за угла выбежит собака и бросится на детей. Что они делают? Сейчас же бросаются к родителям с криком: «Папа! Мама!» Они с детскою простотою, с чистой верой ожидают помощи от родителей. Так и вы, на пути вашей временной жизни, ежели искуситель наш диавол и начнет кознодействие, не смущайтесь и отнюдь не помышляйте обороняться своими собственными средствами, но с детской простотою спешите к Отцу Небесному с воплем: «Господи! Я создание Твое; помилуй меня!» Наконец, скажу вам и то, – прибавил старец, – что, по моему разумению, трудно сохраниться от соблазнов, живя в больших городах. Как устоять человеку, еще слабому в деле духовного делания, против искушений современного света! Заметьте, что настоящее светское общество состоит частию из людей иноверных, частию из христиан хоть и православных, но, по слабости их, так увлеченных обычаями света, что они православны лишь по имени, а в сущности далеко уклонились от истинного Православия. Трудно бороться со страстями, но несравненно труднее устоять против постоянных соблазнов. Наконец, роскошь, следование за модой, самые потребности жизненные – все это так дорого, что какого хотите состояния мало для удовлетворения всем требованиям света. Вот вы сами говорите, что ваши денежные дела в расстройстве; а как поживете подольше в деревне, средства-то ваши и поправляются. Да это ли одно? Душа человеческая, как существо бессмертное, не может оставаться в одном и том же положении: она или улучшается, или ухудшается. Очень немудрено, что при тихой деревенской жизни, конечно, при помощи Божией, и духовное ваше устроение должно хоть сколько-нибудь улучшаться».

И много говорил мудрый старец такого, что глубоко запало в душу, жаждавшую слова правды. Никогда в жизни моей не ощущал я такого усладительного спокойствия, как в эти незабвенные минуты беседования с благодатным подвижником. Все помыслы стремились к одному твердому намерению положить начало жить, как следует православному христианину. Слова старца, как роса небесная, ложились на иссохшую землю сердца; и чуялось, как внутрь его начинало прозябать зерно сладкого упования, что и для меня не закрыт путь спасения, путь к блаженной жизни, что и я могу быть христианином не по одному названию. Все мои житейские планы получили другое направление. Я намеревался совсем покинуть зимние поездки в города, потому что после этих собеседований и мне, и жене моей решительно опротивела городская шумная жизнь. Мы как будто в первый раз увидели логичность той простой истины, что гораздо будет разумнее привести свои дела в порядок вдали от света и вместо того, чем проживаться, например, в Петербурге, иногда пополам с нуждою, жить безбедно и даже со всеми удобствами в деревне.

В таком настроении чувств и мыслей воротился я домой, усердно занялся хозяйством и стал жить, по возможности следуя советам о. Макария. Наступила Филипповка. Я стал строго держать пост. Но увы! Плоть, похотствующая на дух, скоро взбунтовалась против святого постановления Церкви. Сначала колебание, потом разные думы и размышления, наконец, даже досада на старца Божия, возмутившего, как мне казалось, спокойствие моей совести, решительно расстроили меня. В таком раздраженном состоянии духа я как-то резко сказал жене, что мне надоело жить в деревне, что, собравшись с деньгами, я положил ехать в Петербург, куда, действительно, звали меня родные. Жена выслушала меня спокойно, но потом мало-помалу принялась отсоветовать мне поездку. Она умоляла меня хоть на этот раз послушаться о. Макария; но я-таки настоял на своем и сказал решительно, что едем в Петербург в первых числах декабря. Оставалось дней пять до отъезда. Мне что-то не поздоровилось. Вообразив себе, что это от постной пищи, я приказал готовить себе скоромную. Но в первую же ночь после нарушения заповеди, когда все в доме угомонилось, оставшись один, я почувствовал какое-то беспокойство, похожее на угрызение совести. Самовольное разрешение на скоромную пищу, а главное – ропот на о. Макария и преслушание любвеобильного его совета преследовали меня неотразимо. Я не спал почти всю ночь. Утром я рассказал об этом жене. Она снова начала упрашивать меня отложить поездку, но опасение показаться бесхарактерным не позволило мне согласиться на ее представления. Кончилось тем, что после долгих споров мы положили послать нарочного в Оптину Пустынь с письмом к о. Макарию и просить его благословения на поездку в Петербург, объяснив и причину тому. Я принялся писать, но странно! Вместо того, чтобы приступить прямо к делу, я, по какому-то неудержимому чувству своей виновности, писал вовсе не то, что думал писать, принимаясь за перо. Вот что написал я:

«Долго думал я, как начать письмо мое к вам, благодетель и покровитель души моей, батюшка отец Макарий! Случалось мне красно выражаться в сочинениях светских; но недоумею выразить того, что чувствую в настоящую минуту. Умоляю вас принять и обратить внимание на мое послание. Виноват перед вами, виноват перед Господом. Простите ради милости христианской. Свежо сохраняются в памяти моей ваши благие советы; но, увы! – почти ничего из них не исполнено. Очень горько мне, и крайне смущает меня, что не исполнил я ваших приказаний. Я со страхом решаюсь писать вам; но письмо мое состоит из верного описания моих греховных действий и помышлений. Я по делам моим решился ехать в Петербург без вашего благословения. Я сетовал на вас, что вы не советуете поездки в столицы. Наперед прошу вас простить меня как наигрешнейшего сына Церкви. Сознаюсь вам, я и теперь боялся писать о неисполнении советов ваших; даже тяготился ими, помышляя так: ведь я не монах и не могу оставить мира! Наконец, и теперь не оставляет меня мысль, что вы воспретили мне поездки в столицы и мирские увеселения. Все описанное сильно тревожит мою грешную душу; но более всего боюсь что-либо утаить от вас. Усерднейше прошу почтить меня ответом. Жена моя и проч.»

Письмо было наскоро переписано и отправлено. Когда нарочный уехал, я стал перечитывать брульон (чернетку) и пришел в необыкновенное смущение. Мне сделалось так досадно и на себя, и на жену, и на о. Макария, что я готов был послать в погоню за нарочным и воротить его; и послал-таки, но посланный вернулся ни с чем. Я просто был вне себя от досады и тогда только успокоился, когда получил от о. Макария ответное письмо. Вот оно:

«Достопочтеннейший о Господе! В письме вашем сознаете вы в некоторых случаях неисполнение должного, называя оные моими приказаниями. Но что я значу? И могу ли что кому приказывать? Да без вопроса не могу ни к кому и ни о чем советовать. А кто о чем вопрошает меня, я, молясь тогда, призываю Бога в помощь, что, кому и как должно говорить, но не приказывать, а давать совет, согласно с заповедьми Божиими и постановлениями Церкви. За неисполнение оного я не могу требовать отчета или взыскания, ибо я не от себя советую; а всякий должен поверять совесть, в чем согрешил пред Богом, и приносить покаяние с намерением положить начало исправлению. Вы боялись мне сознаться, помышляя, что вы не монах и не можете оставить мира и что я воспрещаю вам поездки в столицы и мирские увеселения. Это как же? Какое право я имею воспрещать вам? Но должен сказать не как монаху, а как христианину, учение св. апостола: Аще кто хощет быти друг миру, враг Божий бывает [Иак.4:4]. И паки: Не любите мира, ни яже в мире, аще кто любит мир, несть любви Отчи в нем, яко все, еже в мире, похоть плотская, и похоть очес, и гордость житейская, несть от Отца, но от мира сего есть [1Иоан.2:15]. Видите, что есть мир, которого дружба поставляет во вражду с Богом, – не люди, но страсти, которым мы подвергаемся из подражания миру и свету. Не подумайте, что, написав вам это, воспрещаю вам обращаться с миром, но я только предлагаю вам учение апостолов в предосторожность. Вы имеете самовластие, разум и закон. Могу ли я понудить самовластие, разум, рассуждение и волю? А вы можете избирать – что хотите, благое или сопротивное».

Прочитав несколько раз письмо старца, я не знал, – что предпринять. Но когда мысли мои пришли в нормальное состояние, взволнованный дух успокоился, тогда я взвесил на весах моего разума истины, предложенные о. Макарием. Какая логически верная правда, что суетная дружба с миром поставляет нас во вражду с Богом! Очень ясно, что не люди, а страсти наши, которым мы так легко подвергаемся из подражания свету, беспрестанно увлекают нас к падению. Кто из нас, поверив свою совесть, не сознается, что если не совсем невозможно, то очень трудно удержаться от подражания светским, не совсем-то православным обычаям! Возможно ли сохранить чувство целомудрия в обольстительно-изящном балете? Явится ли сокрушение духа после крикливой оперы или смирение после потешного водевиля? Соображая все это, я чувствовал, как сердце мое сжималось какою-то тягостною тугою; во взволнованной душе поднимался вопрос о смертном часе. Ужас объял меня, и я: чаях только Бога, спасающаго мя от малодушия и бури [Ис.54:9]. Вспомнились мне в эти минуты слова старца о детях, гуляющих под призором родителей, и, смущенный духом, я думал с детскою простотою обратиться к Богу с испрошением Его помощи. Но где же взять простоты-то детской? Она чужда растленному человеческому сердцу; она подавлена кичливым разумом и безмерным самолюбием. Делать было нечего, приходилось обратиться за помощью к смиренной мудрости старца Божия. Мы так и сделали: вместо поездки в Петербург отправились в Оптину Пустынь.

С каким-то замиранием сердца взъехал я на двор монастырской гостиницы. Было около трех часов пополудни. Лишь только отвели нам квартиру, вошел к нам о. Макарий, бывший в ту пору на гостинице. Благословив и приветствовав нас, он сказал шутливым тоном: «Видите, какой я страшный! Вы за сто верст и то меня боитесь. А я, ежели правду сказать, радуюсь и благодарю Бога за вас. Ведь вы не меня боитесь; а вас пугает, что живете-то нехорошо. Не смущайтесь, однако же, этим. Господь вам поможет. Полагайте начало вашего исправления. Имейте только произволение благое, а уж Господь устроит ваше спасение. А ежели я не искусен и не сумел научить вас так, чтобы вы не смущались, то в этом простите Бога ради и не посетуйте на меня. Ведь я тоже человек, такой же грешник, как и все люди, даже грешнее многих, очень многих. Ежели и вы что-нибудь помыслили или сказали обо мне что-либо худое, то забудьте и не думайте об этом. Мы – христиане. Каждый из нас обязан, прощая друг друга, понести немощь братскую, по словам апостола: Друг друга тяготы носите, да тако исполните закон Христов [Гал.6:2]. Успокойтесь, прошу вас, и будьте мирны». Поговорив еще немного, о. Макарий ушел. Оставшись один, я подумал: что за чудеса такие! Несколько недель душа моя была в беспрерывном волнении. Мысли беспрестанно менялись и порождали в сердце то злобу, то досаду, тоску, беспокойство; и вдруг после его ласковых, исполненных христианской любви слов вся эта буря духовная миновалась... Неужели это от воображения? Отчего ж, однако, никто другой никогда не производил на меня такого влияния, как этот простой монах? Ведь это же не сказка, что я назад тому сряду несколько недель был нездоров душою, почти ни одной ночи не спал покойно; и вот теперь чувствую, как будто на свет родился. Нет, поневоле придешь к тому убеждению, что тут есть божественная благодать, всегда немощная врачующая, что она уврачевала меня при молитвенной помощи старца, что вместе с ним явилась ко мне всесильная помощь Божия и изгнала из души моей скорбь, замирание сердца заменила какою-то тишиною, пролила во все существо мое легкость, мир и спокойствие. Нет, старец Божий, – сказал я решительно, – теперь уж не отстану от тебя и, насколько сил моих хватит, буду исполнять все твои советы!

В течение нескольких дней, проведенных нами в Оптиной Пустыни, вот что преимущественно сохранилось в моей памяти. Когда у нас зашла речь о последнем письме старца, по которому я и приехал в обитель, о. Макарий сказал: «Помните, я писал вам, что вы имеете самовластие, разум и закон. Рассудите здраво: вам дана воля жить, как вы хотите; дан всем нам закон, как обязаны мы жить; и наконец – разум, чтобы понять закон и видеть, как управляем мы нашею волею. Сообразны ли с уложениями закона по воле нашей творимые дела? Что преобладает нами – твердое ли намерение исполнять заповеди или лукавый и вместе с тем заманчивый соблазн житейских наслаждений? Кто в состоянии устоять сам собою против искушений вражиих? Кто, плывя по житейскому морю, не знает бурных напастей на зыбких волнах? А между тем, каждому из нас надо стремиться к тихому пристанищу, возводящему от тли ко Господу, Который призывает всех труждающихся и обремененных, обещая упокоить их. Помните, что все мы здесь временны, и никому не известно, когда предстанем пред Господа славы. Но ведайте, что в чем нас застанут, в том и судить будут. И ежели мы наше самовластие употребим во зло и разумную волю нашу не покорим закону, повторяю – страшно будет грешнику впасть в руки Бога живаго! Не подумайте, чтобы я вам предлагал убегать общения со светом или чуждаться знакомства с добрыми и хорошими людьми. Нет. Всякий человек должен жить там, где Господь определил ему жить. Вы – человек светский; вы – член вашего общества. Не чуждайтесь же его, но старайтесь жить благочестиво, никого не осуждая, всякого любя; во всех житейских столкновениях укоряйте себя, стараясь извинять другого. Если же кто вас чем оскорбил: то помышляйте, что это попущено Богом, дабы испытать несколько ваше христианское терпение. Поминайте чаще величие Божие и свое убогое ничтожество. Будьте внимательны к своему деланию и не допускайте в себе мысли о вашем достоинстве, подобно фарисею, но почаще повторяйте молитву мытаря; читайте книги старческие, выпишите себе духовные журналы. Это будет занимать вас и утверждать в духовном делании»¹²¹. Когда я обжился в деревне и познакомился ближе с соседями, прошел слух, что меня хотят назначить на службу по выборам. Крепко не хотелось мне закабалить себя на несколько лет, не предвидя в этом ничего, кроме стеснения в жизни и лишения себя свободы. Увидавшись с о. Макарием, я обратился к нему с вопросом, как он мне посоветует поступить в этом случае. «Не должно искать или просить, – отвечал он, – чтобы вас избрали в какую бы то ни было должность; но ни в каком случае не должно и отказываться. Ибо не совсем добросовестно уклоняться от служения обществу, тем более, что ежели жребий служения падет на вас, то это, конечно, не без Промысла Божия, которому каждый из нас со смирением и любовию должен покоряться. Наконец, ежели никто из благонамеренных и способных людей не захочет служить: то поневоле место его займет какой-нибудь малознающий или, того еще хуже, человек с малыми средствами к жизни, который иногда будет не в силах устоять против искушений денежных, могущих встретиться на службе. Вами же выбранный человек начнет брать взятки, судить пристрастно; а вы приметесь его бранить, осуждать да сердиться на него, а кто виноват? Вы сами; потому что ленитесь служить, тогда как имеете все средства к тому, чтобы удержаться от каких бы то ни было незаконных доходов. Ведь вас не соблазнит мшелоимство?¹²² – спросил он, устремив на меня свои добрые, в душу проникающие очи. – Не правда ли?» «Конечно, – отвечал я, – лично для меня это не опасно. Бывши в военной и гражданской службе, я никогда не имел никаких доходов; убежден и теперь, что никогда и впредь иметь их не буду». «Ой, как вы нехорошо говорите! – почти со гневом перебил меня старец. – Какие у вас горделивые мысли! Как можно так самонадеянно говорить?! Неужели вы не знаете примеров, что бывали люди, о коих общественное мнение говорило, что они, в строгом смысле слова, честны; и не ошибочно было это мнение. Они действительно были безукоризненно честны, но когда доверили их распоряжению большие суммы: тут-то лукавый и попутал их. Горделивое самолюбие сказалось: страстная привязанность к житейским наслаждениям искусила их слабые души; конечно, не без труда и не без угрызения совести решились они поклониться тельцу златому как средству для удовлетворения своих страстей, и пали они оттого, что их честность основана была на одном лишь самолюбии. Они были самонадеянно честны и притом боялись только света, не помышляя о будущей жизни и ответственности пред всеправедным Судиею живых и мертвых. Вам же советую о своих намерениях рассуждать без самонадеянности, но со смирением. Понятно, что вас не соблазнят сто рублей или тысяча, положим, даже больше этого; потому что по вашему состоянию подобная сумма не так еще важна. А ежели бы представился вам случай приобрести миллион, несколько миллионов, и приобрести их с надеждою, авось не узнают; что бы вы сделали? Я вам на это отвечу так: ежели обратитесь ко Господу, то Он поможет и сохранит от постыдного падения; а ежели понадеетесь на себя, то весьма немудрено, что впадете в преступление; от чего да сохранит вас Господь Бог и Царица Небесная!»

Раз как-то сказал я о. Макарию, что ко мне заехал монах со сбором для монастыря, что он держал себя неприлично своему званию, и манеры его для меня были неприятны, что я рассердился и с трудом удержался, чтобы не высказать ему этого. Отец Макарий задумался и потом сказал: «Попал к вам в гости наш брат монах и держал себя неприлично своему званию. Жалко его. А все-таки это случилось не без Промысла Божия, путеводящего всех нас. Почем вы знаете – может быть, Промысл завел его к вам для того, чтобы испытать, насколько у вас христианской любви и снисхождения к падшему во искушение человеку? Подумайте хорошенько, ваше ли дело осуждать его? Конечно, нет. Ваша обязанность – странного принять, успокоить его да по силе возможности подать ему. Знаете ли, что ежели вы пришедшего к вам примете во имя праведника, то и мзду праведничу приимете. Ежели монаха, носящего на себе чин ангельский, достодолжно примете, то и за это мзды не лишитесь. А что монах чин свой носит неправедно, в том за него ответствовать не будете. Да притом вы видите только, как он погрешает; а известно ли вам, как он кается. Быть может, его раскаянию и Ангелы Божии радуются».

Бывая в Оптиной Пустыни, я познакомился с одним из духовных детей о. Макария. Знакомцу моему случилось по делам своим заехать в нашу сторону. Верстах в тридцати от моего имения он сильно захворал. Узнав об этом, я тотчас же навестил его, принял на себя все хлопоты по делам его, ухаживал за ним как нянька, словом – употреблял все средства, чтоб быть ему полезным. Больной трудно поправлялся и, по приговору медиков, едва ли должен был встать с болезненного одра, но, к общему удивлению, он выздоровел и, приехав ко мне, вместо благодарности наговорил и наделал мне кучу неприятностей. Я страшно рассердился и если не наговорил ему дерзостей, то только из приличия и из опасения не наделать какого-нибудь скандала. Увидавшись после этого с о. Макарием, я рассказал ему все, что случилось, и горько жаловался на моего знакомца, не стесняясь нимало в излиянии моего гнева. Отец Макарий все слушал, да молчал. Мне стало досадно; замолчал и я. «Действительно, – сказал о. Макарий с обычною ему скромностию, – этот человек немного неосторожен, даже неучтив иногда, но что же мне с ним делать? Видите, каковы у меня духовные дети! Я иногда тоже бываю немирен к нему и даже часто браню его. Что ж? И меня иногда не слушается. Сколько раз выговаривал я ему за то, что он без толку ездит; и каждый год или испортит, или совсем загонит несколько лошадей. Ведь это тоже нехорошо, говорю ему, а он противоречит. Погодите. Вот как он ко мне приедет, я поговорю с ним, и ежели Господь поможет, вы помиритесь. А вам теперь советую умирить ваш гнев да поговеть. Это дело будет полезней для души вашей».

Я начал говеть. А чрез несколько дней приехал в обитель и оскорбивший меня оптинский мой знакомец. Когда я пришел к о. Макарию принять от него прощение и благословение к исповеди, старец сказал: «Да ведь вы еще не мирны к такому-то? Как же вы приступите к таинству покаяния и причащения, не примирившись со всеми? Я прошу вас, докажите мне на деле, что у вас есть желание приобрести смирение: смиритесь и попросите прощения у оскорбившего вас». Трудно было совладать с оскорбленным самолюбием. Я несколько минут колебался; но потом увидал, что делать было нечего, надо было покориться старцу. Впервые в жизни пошел я просить прощения у человека, оскорбившего меня. Но когда я вошел к нему и поклонился, он так смутился, что мне стало жалко его. Мы обнялись и поцеловались лобзанием мира. С необыкновенною радостью в сердце я воротился к батюшке. «Спаси вас, Господи, за ваше ко мне послушание!» – сказал старец, когда я поведал ему все, бывшее между нами. – Вот теперь идите исповедоваться. Бог вас благословит!»

По принятии Св. Таин я еще несколько дней оставался в Пустыни и при разговоре с о. Макарием сказал как-то: «Отчего вы, батюшка, в ту пору, как я жаловался на такого-то, не укорили меня, а, напротив, даже сами осуждали его, принимая мою сторону?» «Да, – отвечал старец, – я согрешил в этом, что осудил брата моего. Но что ж мне было делать-то? Если бы я начал тогда укорять вас, очень немудрено, что вы и против меня стали бы немирствовать. Ведь огонь маслом не тушат. Когда человек немирен, то противоречие только раздражает его. Должно дать место гневу. А когда бурное состояние позатихнет и мир начнет водворяться в душе его, тогда можно и совет предложить, который гораздо вернее подействует и примется с большею любовью. И вам советую в подобных случаях быть осторожным. Человека, в гневе сущего, не укоряйте, не обличайте и не спорьте с ним; а лучше оставьте его в покое. Будьте только внимательны к самим себе, чтобы не впасть в немирствие; и когда чувствуете, что сердце ваше раздражается, то поминайте мысленно молитву Иисусову и старайтесь положить хранение устом своим».

В течение нескольких лет знакомства моего с Оптиною Пустынью и руководства о. Макария я незаметно начитался и наслушался многого от Священного Писания и от старческих книг. Свойственное человеку самолюбие родило во мне охоту в обществе разнородных людей вести религиозные разговоры, иногда вступать в споры с желанием поставить на своем. Когда я встречал сопротивление, то раздражался и выходил из себя. Однажды я рассказал об этом о. Макарию; и вот что отвечал он мне на это: «Ежели вам случится сойтись с людьми единомышленными, то отчего ж не говорить о религии? Этот разговор несравненно лучше и приличнее для христианина, чем какое-нибудь празднословие и пустословие. Почему не послушать духовно разумную речь благомыслящего человека; или отчего не передать того, что вы сами знаете? Но если возникнет спор, то гораздо разумнее избегать его, по учению апостола, воспрещающего словопрение; потому что оно служит не на потребу, а на разорение слышащих. В этом случае лучше прекратить разговор, но и то разумно, со смиренномудрием, или переменив предмет рассуждения, или постепенно выйти из него, но не замолчать разом, как бы внезапно. Ибо такое молчание легко может в спорящих породить такую мысль, что вы пренебрегаете их образом мыслей или что вы не хотите с ними говорить, считая их недостойными вашего разговора. Во всяком случае, должно стараться всякого человека умиротворять, а не вовлекать в страсть гневную. Ведайте и то, что для противоречащего поучение бесполезно, ибо поучается лишь тот, кто желает и ищет поучения».

Много бы и еще можно поведать назидательных речей и уроков в Бозе почившего старца Макария; но довольно и этих, чтобы видеть всю духовную мудрость и опытность человека Божия.

Постараюсь еще, насколько сумею, очертить общий характер его наставнической деятельности. Что ни предлагал бы он, всегда ставил в главизне своих советов смирение. Из этой добродетели выводил он все прочие добродетели, составляющие характеристику истинного христианина. Поверять свою совесть, быть в постоянной борьбе со своими страстями, очищать душу от грехов, любить Бога в простоте сердца, веровать в Него без рассуждения, беспрестанно иметь перед собою Его милосердие беспредельное и всеми силами души своей хвалить и благодарить Его; во всех неприятностях жизни искать вину в самом себе и всякую вину ближнего против нас прощать, дабы исходатайствовать тем у Господа прощение своих грехов; стараться водворить в себе любовь к ближнему, хранить мир и спокойствие в своем семейном кругу, чистосердечно участвовать как в радостях, так и в скорбях своих домочадцев и всех знакомых; вспоминать почаще заповеди Божии, стараться исполнять их, равно как и постановления церковные; если возможно, несколько раз в год говеть и приобщаться Св. Таин; соблюдать все четыре поста, а также среду и пятницу; каждый праздник бывать у всенощной и у обедни; каждодневно читать утренние и вечерние молитвы и хоть несколько псалмов; а ежели время позволяет, то главу из Евангелия и Посланий апостольских; кроме того, утром и вечером молиться о упокоении усопших и о спасении живущих и в главе сей молитвы с благоговением молиться о Государе Императоре и о всем царствующем доме. Если же какую-либо из сих обязанностей по каким-нибудь обстоятельствам не пришлось бы исполнить – то укорять себя в этом, приносить чистосердечное раскаяние с твердым намерением впредь сего не делать; молиться и за тех, к кому питаем какое-либо неудовольствие; так как это есть вернейшее средство к примирению о Христе. Вот сущность уроков, которые преподавал о. Макарий всякому, жаждавшему от него назидания и поучения!¹²³

Отличительною чертою характера о. Макария была невыразимая любовь к ближнему. Когда он слышал о каком-нибудь несчастии или скорби ближнего, или о каком-либо греховном падении, или о семейной ссоре и т. п.: то как ни старался старец скрывать свои чувства, но всякому видно было, что он соскорбит скорбящим и всею душою соболезнует о них. Какою чистою любовию радовался он, когда с кем бы то ни было случалось что-либо, достойное духовной радости! Один знакомый мне господин около двадцати лет жил врозь с женою. Ненависть между супругами была взаимная, но вследствие увещеваний старца они сошлись и живут теперь так, как приведи Бог каждому жить. С каким восторгом батюшка рассказывал нам об этом, относя, разумеется, успех дела не к себе, а к Богу, не хотящему смерти грешника, и искренно воздавая хвалу Ему!

Изумительно было спокойствие старца в минуты наставнической его деятельности. Он с одинаковым терпением выслушивал нелепое суеверие и безумное вольнодумство, бессмысленную жалобу крестьянской женщины и замысловатую пытливость эмансипированной барыни, бесхитростный рассказ простолюдина и хитросплетенную фразу ученого мудреца. Ничто не могло возмутить его христианского терпения, его полного душевного спокойствия. Все было покорено им в себе глубочайшему смирению. Это был истинный учитель нравственного богословия и духовного делания. Не цветисты были поучения его; но в них слышался дух, чувствовалась теплота, размягчалось самое ожестелое сердце.

Накануне кончины о. Макария, 6 сентября, я с семейством моим удостоился принять от него последнее благословение. Благодетель наш благословил нас иконами. И вот последние, чуть слышно произнесенные слова его к нам: «Помните Бога и смертный час; храните мир и любовь между собою и ко всем».