Крестный путь святителя

Имя митрополита Мануила (1.05.1884–12.08.1968), в миру Виктора Викторовича Лемешевского, близко и дорого не только тем, кто знал его лично и окормлялся под его благодатным архипастырским покровом, но и всем, кто любил и продолжает чтить память его духовного сына, приснопамятного митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева). Эти два столпа Русской Православной Церкви ее новейшего периода воистину несли свет там, где, казалось, навсегда воцарилась тьма неверия.

У Учителя и его Ученика были удивительно схожие скорби (их не понимали и гнали), схожие дарования от Господа (дар предвидения, дар исцеления), схожие подвиги: оба они были строгими аскетами – для себя, и безотказно милостивыми – для всех, обращавшихся к ним за помощью. И оба – были воинами Христовыми, исповедниками Его. Учитель отстаивал чистоту Православия от обновленческой ереси, а Ученик – от яда либерализма и демократии (в православном понимании – Лаодикии).

Дивен Бог во святых Своих! И хотя ни владыка Мануил, ни владыка Иоанн еще не канонизированы, верующие сердца тысяч и тысяч простых русских людей чутко и безошибочно поняли, что они воистину избранники Господни. Больше того: когда подробнее знакомишься с их жизнеописаниями, нередко страх Божий охватывает душу, ибо некоторые эпизоды из жизни Святителей кажутся как бы «списанными» из древних патериков и житий святых.¹ Удивительно скромно и тихо, «яко веяние тихого ветра», являл Господь чрез них Свои чудеса. Читатель и сам увидит в коротких безыскусных строках владыки Мануила эти посещения Божии. К примеру, как-то весной он запишет о сетованиях матушки Феклуши, эконома Владыки, на то, что никаких продуктов не хватит, дабы прокормить нескончаемые потоки посетителей и постояльцев в архиерейском доме. А через месяц та же Феклуша заметит: «Каждый день всем вашим странникам варю пшенную кашу, беру, когда 1 кг, когда 1,5 кг, но вот замечаю, что пшено не убывает в мешке»...

Но как бы ни были тихи и незаметны для сторонних взоров (а порой и для самих Святителей) их благодатные дары, Господь не скрывал их втуне и нередко являл миру – нам, маловерным, в подкрепление, вразумление и утешение.

Как-то в тюрьме – вечной спутнице служения митрополита Мануила – один из «невинно репрессированных» сетовал Владыке, что его «ни за что» посадили. На это Святитель отвечал, что вины, которую ему предъявил светский суд, за ним, действительно, нет, но наказание он отбывает за то, что когда-то давно забрался к соседям, поломал у них капусту, открыл засов и выпустил корову, из-за чего потерявшие кормилицу многодетные соседи впали в крайнюю нужду. Тогда другой сокамерник, из уголовников, тоже спросил «дедушку», почему он всю свою жизнь мыкается по тюрьмам, и услышал поражающий воображение ответ: «Ты был зачат в Страстную пятницу... Ты и умрешь в тюрьме».²

Откуда могло быть такое дерзновение? Только от Господа. Ибо испытывая сосуды Свои избранные многими и превеликими скорбями, Господь не оставлял их без утешения. Во время богослужений, которые Архипастыри Христовы совершали благоговейно, со страхом Божиим, бывали моменты, когда, например, владыка Мануил чувствовал «такую близость неба и небожителей, что... сделал нечаянное порывистое движение к ним»... И это было не раз и не два. Такие моменты Святитель называл чувством «неземности». «Неземность», в его понимании, – это состояние необычайной легкости, «чувство стояния в духе вне земли и ее треволнений и скорбей, чувство тоски по небу, желание скорее соединиться со Христом»... Это состояние было знакомо обоим служителям Божиим. Но смиренный Учитель говорил порой духовным чадам о своем Ученике: «Этот-то столп повыше меня будет...».

Книга, которую читатель держит в руках, открывает нам образ митрополита Мануила как бы с двух сторон: с бытовой, заполненной человеческими заботами, попечениями и скорбями, и – внутренней, сокровенной, молитвенной. Первая часть книги – это дневники Святителя за 1945–46 годы, в дни служения в Чкаловской епархии; вторая часть – его молитвенные воздыхания «в одиннадцатый час жизни», составленные в ссылке, в Потемских лагерях, в июле – декабре 1955 года. По всем человеческим меркам Чкаловская кафедра досталась Святителю (одному из старейших иерархов Русской Церкви, служившему доселе в столицах) как бы в насмешку от сильных мира сего. Возвратясь из Канских лагерей, он пришел к Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Алексию (Симанскому) в надежде получить назначение, но вместо этого митрополит два часа «пробирал» его за «неправильный» подход к обновленцам, желающим вернуться в лоно Церкви:³

– Заставлять «кувыркаться» маститых протоиереев пред всем народом, разве это дело? Откуда Вы взяли подобный прием?

Никакие ссылки на Патриарха Тихона, благословившего такой чин присоединения покаявшихся еретиков, Святителю не помогли. В кафедре ему демонстративно отказали и отправили в Тамбов «знакомиться с современным положением Церкви». В январе 1945 года епископа Мануила срочно вызвали в Москву на Собор, но из-за снежных заносов к выборам и интронизации Патриарха он опоздал. После этого он долгое время безуспешно обивал пороги Патриархии.

«Однажды, – вспоминал Владыка, – я пришел на Чистый, и, к моему удивлению, неожиданно встретил Его Святейшество Патриарха Московского и всея Руси Алексия. Тот удивился моему приходу и, обращаясь ко мне, с презрением сказал: «Вы все еще здесь болтаетесь?» «А что же мне делать? – ответил я. – Три месяца как я обиваю ваши пороги и не могу получить назначения ни на одну из свободных кафедр, в то время как «свои люди» свободно посещают и ютятся около Вас и получают назначения на епархии». «Кто это свои люди?» – вспылил Патриарх. «Фотий (Топиро), – ответил я, – шесть раз бывший обновленцем и трижды григорианцем, и теперь получивший Орловскую кафедру. Таким можно обивать пороги Патриархии беспрепятственно, а мне, как видите, с большими препятствиями. Вы, Ваше Святейшество, – продолжал я, – даже не поинтересовались моим материальным положением, на что я живу и в каком положении нахожусь: ведь я сейчас на правах самого последнего нищего. А Вы еще смеете говорить мне, что я болтаюсь здесь». «Завтра же получите назначение!» – отрывисто ответил Патриарх и быстро удалился в свои покои.

На следующий день, обнадеженный обещанием Святейшего, я... пришел снова на Чистый, 5. Было как-то пусто в залах заседания. Раздевшись, я похаживал по комнатам и ожидал окончания заседания сессии Синода.

Долго пришлось мне ждать. Наконец дверь одной из комнат распахнулась, и ко мне вышел протопресвитер Н. Колчицкий. «О, рад Вас видеть, Ваше Преосвященство, – целуя мою руку, воскликнул протопресвитер. – Вы назначены на Чкаловскую кафедру. Согласны ли Вы туда поехать? – лукаво спросил он. «А почему же мне отказываться от назначения? – ответил я. – Ведь это славный город Чкалов (б. Оренбург), где провели свои годы в изгнании знаменитые писатели Русской земли, как Достоевский и другие. Я согласен!» «Право сказать, Владыко, Патриарх и я были уверены в том, что Вы непременно откажетесь», – с каким-то недоумением глядя на меня, сказал о. Николай. «Укажите мне хотя бы один факт в моей жизни, когда бы я позволил себе отказаться от назначения, – решительно ответил я. – Хотя я и плохой монах, но все же я – монах, и отказываться от предлагаемой мне кафедры я не имею права даже в том случае, если она и считается самой последней кафедрой».

В то время, как я беседовал с протопресвитером, вышел Святейший, одетый в черную рясу греческого покроя, и, проходя мимо меня, слегка обернувшись в сторону вышедших в это время из зала заседания архиереев, с неподдельной иронией сказал: «Конечно, лучше быть митрополитом Ленинградским, чем епископом Чкаловским».

Как горько было мне... Я готов был расплакаться, как дитя, но я удержался и, получив указ, с полной надеждой на помощь Божию выехал к месту своего назначения».⁴

В степной уральский город епископ Мануил прибыл незадолго до начала Великого поста в 1945 году. Многие обстоятельства этого периода остались за рамками дневниковых записей Святителя, но благодаря книге митрополита Иоанна о своем старце и духовном отце мы можем достаточно подробно судить об обстоятельствах его жизни на Урале.

Чкалов встретил Святителя далеко не дружелюбно. Принятая епархия, служение в которой Владыка называл «почетной ссылкой», была совершенно не устроена. Большинство церквей стояли разрушенными, оставшиеся – закрытыми, во всей епархии действовали пять молитвенных домов, а для вновь открывающихся храмов, о которых хлопотал Владыка, неоткуда было взять священников... Соборный настоятель прот. Александр Архангельский не желал подчиняться архиерею и даже позволял себе демонстративно не готовиться к архиерейской службе...

Поначалу, за неимением крова, епископ Мануил был вынужден снимать комнату в одном из частных домов, хозяева которого устроили в нем чуть ли не постоялый двор: народу ночевало столько, что утром невозможно было пройти к умывальнику. Кроме того, домовладельцы по своему усмотрению допускали или не допускали к архиерею посетителей и утаивали от него часть приношений. Но самым тяжелым испытанием стало для епископа Мануила одиночество – в этом краю у него не было ни одного близкого человека, и первые полгода он жил и служил без келейника, без секретаря, без эконома...

Но Владыка знал и гораздо худшие времена, и потому все свои надежды возлагал на Господа и Родимую Матушку, как он с юности называл Пресвятую Богородицу. Прежде всего, он озаботился открытием Никольского храма, занятого государственным архивом (к концу служения Владыки в Чкаловской епархии действовал 21 храм). В конце 45-го года ему удалось купить полдома, а в следующем году выкупить и его вторую половину. А самое отрадное – вскоре Господь послал Святителю человека, который стал его любимым учеником, послушником и сподвижником: Ваню Снычева, будущего митрополита, которого тогда, 9 августа 1945 года, в день памяти великомученика и целителя Пантелеймона, епископ Мануил посвятил в стихарь. Впоследствии владыка Мануил говорил, что, возможно, именно ради этой встречи Господь направил его в Чкаловскую епархию...

Трудно представить себе более необустроенную жизнь возглавителя церковной кафедры. И хотя в дневниковых записях этого периода мы не найдем особых подробностей о бытовых неудобствах опального архиерея – Святитель как бы и не замечал их, – но все же, наверное, читая скупые строки о поездках Святителя по епархии, стоит представлять, сколь нелегкими были эти дороги. Нередко для того, чтобы оказаться в нужной точке, Владыка, за неимением в епархии даже лошади, сначала шел пешком с вещами около четырех километров до вокзала, потом садился в промозглый полуразбитый вагон ночного, как правило, пригородного поезда и в общем потоке пассажиров, обвешанных котомками, узлами и корзинами, среди табачного дыма и сквернословия, часто глубокой ночью приезжал на требуемую отдаленную станцию, от которой еще нужно было каким-то образом добраться до храма, молитвенного дома или квартиры священника.

Если иметь в виду эти подробности, наверное, легче понять значение записей о покупке машины или о том облегчении, которое, бывало, испытывал Владыка, узнав, что в железнодорожных кассах нет билетов на запланированную поездку...⁵ А по епархии Владыка ездил постоянно. Впрочем, ездил не только сам. Разделяя скорби верующих, живших в отдаленных уголках, он благословил десять священников на «разъездное послушание». Систематически они объезжали глухие деревни и села, где на дому у верующих совершали Таинства и необходимые требы: крещения, причащения, соборования, венчания, молебны, панихиды...

Владыка вообще был сторонником того, чтобы выносить молитву и проповедь за церковную ограду. Не ограничиваясь «безвременными», т.е. с утра и до поздней ночи, приемами посетителей, из-за которых он часто оставался без обеда, он был готов в любой момент отправиться и на годовщину усопшего родственника какого-нибудь прихожанина, и на именины; безотказно, как простой батюшка, шел отслужить молебен или освятить дом... И если видел нужду, то отзывался на нее всем сердцем, помогая бедствующим, не дожидаясь их просьб.

Милостыню, благотворительность владыка Мануил понимал как средство искупить какой-либо грех, по духовному «закону замены», и посему милосердие его было неисчерпаемым. Вот как пишет об этом владыка Иоанн:

«...Пришла девочка 9–10 лет и просит: «Скажите Владыке, чтобы он меня увидел». У девочки болен брат – нужна электрическая лампочка. Владыка заворачивает лампочку в газету. Девочка просит еще газету, чтобы обернуть книгу. В заключение Святитель выносит коробку с печеньем, откладывает половину печения «для себя», остальное отдает девочке с тем, чтобы она поименно раздала своим семейным. Половина его печения тоже попадает какому-то мальчику. На столе у Владыки кипа тетрадей и учебников для необеспеченных детей. Здесь вроде бы как в универмаге – приходят за всем. Владыка сам следил за вещами, какие выдавали просящим. Хорошо ли зашиты галоши, тепла ли фуфайка и т.д.

А сколько было тайных милостыней! Их не перечесть. Очень многих он выручал из материальной беды. То даст на покупку дров, то дома, то лекарства и т.п... Бывали и такие случаи, когда люди приходили за помощью, а у Владыки не было в это время ничего. Тогда он назначал им время и говорил: «Приходите вот тогда-то и тогда-то, что пошлет вам святитель Николай, то и получите». К назначенному времени приходили просители. Владыка открывал почтовый ящик, находил в пакетах деньги и тут же отдавал их все пришедшим».

...В мае 1948 года, предчувствуя надвигающийся арест, епископ Мануил начал читать специальную молитву «Задержания», чтобы успеть закончить ряд агиологических работ – дело, которое доставляло отраду и отдохновение его душе. Спешил он и с другими попечениями. 9 августа, в день великомученика и целителя Пантелеймона, Владыка неожиданно наградил набедренником своего келейника иеромонаха Иоанна и пояснил: «Рано утром, когда я проводил тебя в церковь, я услышал внутри себя голос, говоривший мне: «Поторопись с наградой отцу Иоанну»... Мое сердце чувствует, что я скоро должен быть арестован...».

В том же месяце Святитель отправил на имя Святейшего Патриарха два письма, в которых он как бы отчитывался за три с половиной года служения в Чкалове.

4 сентября 1948 года Владыка был лишен свободы, а 16 апреля 1949 года – осужден за «завуалированную контрреволюцию» на десятилетнее пребывание в Потемских лагерях. Через семь лет он был освобожден, а в 1958 году и эта судимость была с него снята «за недоказанностью преступлений».

Дневниковые записи отражают всего лишь год из чкаловского периода служения владыки Мануила. Они достаточно лаконичны и служат скорее набросками к более подробным рассказам о происходивших событиях. Но за день Святитель открывал свою заветную тетрадь не один раз, добавляя все новые и новые штрихи к картине жизни провинциального архиерея послевоенного времени. Архиерея-старца. Архиерея-молитвенника. Архиерея-исповедника. В этой же тетради он хранил чем-либо значимые письма к нему и некоторые копии своих посланий и молитв. Их мы тоже включили в нашу книгу: одни – как живые свидетельства атмосферы противостояния богоборчеству и зарождавшейся религиозной теплохладности, другие – как маленькие «улыбки неба» на страждущей русской земле.

Покаянный Плач, который издатели предлагают вниманию читателей, составлен архиепископом Мануилом в июле-декабре 1955 года, когда он отбывал наказание за «завуалированную контрреволюцию» в Потемских лагерях, на земле, где некогда подвизался великий светильник Земли Русской преподобный Серафим Саровский. Он писал его в буквальном смысле на клочках бумаг: на промокашках, на оборотах конвертов, на обрезках – на всем, чем доводилось разжиться в ссылке.⁶

Этот Плач, этот крик истерзанной души Архипастыря, несмотря на сугубо личные переживания автора, коренится в святоотеческой традиции. Как указывает сам Святитель, при составлении Плача он обращался к таким трудам, как «Скрижали сердца моего» архимандрита Суздальского Евфимиева монастыря Амфилохия, «Страницы из жизни» и «Никодимово покаяние» афонского схимонаха Никодима Нового, «Так говорит Господь Бог твой» дамасского пресвитера Ермы и «О непознаваемом и непостижимом» афонского схимника Пансофия. Чувствуя «меру возраста» (владыке Мануилу исполнился в то время 71 год), он всерьез задумался о прожитой жизни, о своем отношении к урагану скорбей, обрушившихся на него, и – о неизбежной кончине. Он ведет нелицеприятный разговор со своей совестью – этим гласом Божиим в сердце каждого человека. И обличает себя этим Божественным гласом, и утешает, и наставляет, и подает надежду на спасение... Такое дерзновение мог иметь только тот, кому Сам Господь дал такую власть, кого Он избрал сосудом Своим. И это избранничество Владыка чувствует лично. Потому и дерзает говорить себе от лица Господа: «Ты был близок Мне и дорог за Свою докучливую доверчивость ко Мне. Будь и впредь таким, каким ты сейчас исповедуешь себя предо Мною. И да будет тако!»...

Впрочем, предоставим читателю самому сопережить со Святителем минуты молитвенного сокрушения. Мы же, со своей стороны, попытаемся хотя бы кратко обрисовать ту обстановку, в которой находился Святитель перед тем, как принять на себя сугубый подвиг покаяния.

Летом 1949 года осужденный Архиепископ достиг места своего «нового назначения» – местечка Явас вблизи мордовского города Потьмы. Жил он в общем бараке, кишащем клопами. К слову сказать, эти паразиты изнуряли всех заключенных, кроме... владыки Мануила. После нескольких беспокойных ночей он заключил с ними «союз о ненападении». Владыка провел на своих нарах черту и сказал: «Вы не переступайте вот этой границы, а я не буду вас убивать, за нарушение – наказание». И клопы словно приняли его условия и более не переступали черты, указанной им Святителем.

Вначале Владыке поручили вязать рыболовные сети, а затем, как человека честного, определили в каптерку – выдавать заключенным посылки. Из своих собственных посылок, которые приходили ему ежемесячно, Святитель, памятуя все тот же «закон замены», оделял продуктами и медикаментами нуждавшихся в них осужденных, а заодно и санчасть.

Хватало его любвеобильного сердца и на своих, оставленных на свободе духовных чад. Когда иеромонах Иоанн (Снычев) пожаловался ему в одном из писем на боли в сердце, Святитель откликнулся такими словами: «Ты пишешь, что у тебя болит часто сердечко. Бедненький! Я стал просить у нашего Отца твою сердечную боль переложить по закону замены на меня, ибо я сильнее тебя и легче перенесу ее. И представь себе – 8 апреля начало болеть мое сердце, и я очень обрадовался этому. Напиши, как болит сердце – “щемит”, стреляющими болями»...

В ссылке Владыка продолжал поддерживать аскетический образ жизни. Такое самоограничение в пище и сне долгое время никак не сказывалось на его здоровье. За шесть лет он практически не изменился и не потерял «жажды к жизни». Гораздо хуже переживал Святитель тяготы моральные.

Седьмой год его заключения был переломным. 14 июля 1954-го года вышел указ Президиума Верховного Совета об условно-досрочном освобождении просидевших 2/3 своего срока, особенно престарелых. Но подобная «актировка», без ходатайств и заступничеств, могла затянуться надолго, и потому в январе 1955-го иеромонах Иоанн обратился к Святейшему с просьбой похлопотать о скорейшем оформлении дела архиепископа Мануила. Святейший послал запрос в Совет по делам Русской Православной Церкви, к Г. Г. Карпову, но оттуда последовал отказ – как в деле, не подлежащем ведомству Совета. К Генеральному Прокурору Патриарх обращаться не стал. В мае 1955 года Святитель сам подал прошение на имя Генерального Прокурора, но в успех верил мало, готовил себя к худшему и очень боялся впасть в ту болезнь, которую он называл «утро» («уныние + тоска + ропот + отчаяние»).

«На кого и на что мне рассчитывать? – писал он келейнику Иоанну (Снычеву). – На Господа Бога моего и тебя, а дед (Патриарх Алексий – ред.) нужен только как primus oficial, которому воздается честь по его сану. И все. Скорби мои о нем и о себе через него неизмеримы, тяжки и неповторимы. Сам Господь нас рассудит. Ведь сумел он выхлопотать Вениамина из Сибири и быстро поставить в Саратов. Я приготовил себя ко всем ударам судьбы моей горькой»...

Отказ Патриарха в хлопотах о его освобождении, бестактные отзывы об архиепископе Мануиле протоиерея Н. Колчицкого и перспектива даже в случае освобождения оказаться уничиженным, ненужным Патриархии, отправленным «на покой» столь сильно повлияли на дух опального Святителя, что он стал допускать мысли о Богооставленности. В таком состоянии безотрадности проходили дни, недели... Наступило 14 июня – канун пострига Владыки в монашество. В ту ночь Святитель увидел поразивший его сон, который он в подробностях описал своему келейнику:

«Стою я в нижнем храме со сводами, похожими на подвальные т. н. нижние зимние московские храмы. В нем никого нет. У иконостаса горят лампады. Я знаю, что идет проскомидия. В алтаре светло, но совершенно тихо. Я стою у амвона справа: в левой руке моей черный посох, а в правой – просфора без вынутого агнца. В храме полная тишина. Вдруг справа, словно дуновение благодатного и благоухающего ветра, слышу два трепетных и многозначительных слова: “Пречистая грядет!”.

Духовный восторг охватил меня. Не выпуская посоха и просфоры, опускаюсь на колени, видя как уже около меня стоит Великая Мать мира сего. Родимая. И я от душевного восторга и страха за свое недостоинство произношу слова приветствия: “Христос Воскресе!”.

А сам нагибаюсь наземь и своим лицом прикасаюсь к Ее стопам, но не выпуская из рук посоха и просфоры. И жду, страдательно жду только три слова ответного Ея приветствия: “Воистину Христос Воскресе!”. Она прошла неслышными шагами. И, к великой своей скорби, не слышу Ея гласа. И от этой скорби, из-за Ее молчания, я и проснулся в слезах и воздыханиях. И снова заснул, и тут вижу себя сидящим у стола при ярком электрическом свете, но с правой стороны у угла стола. Напротив меня справа сидит уже умерший, но близкий мне боголюбец великий Леонид и рядом с ним один знакомый мне молодой верующий человек, кому т. Дуня писала ответное письмо в Иркутскую область. Я рассказываю им виденный мной сон и жду от них его толкования и разъяснения. И, не получив от них ответа, – я вновь проснулся. Было 4 часа 15 минут утра. В семь часов утра за литургией в убогой обители в 1911 году меня постригали в мантию. Вот и все, что я могу тебе рассказать. А истолковывать не умею и боюсь и только чувствую, что молчание Родимой означает призыв к мужеству в новых испытаниях, страданиях и скорбях. Ведь Пречистая вся была одета в черное, конечно, как инокиня и первая Игумения. Не спорю, что Она пришла в день одеяния меня во все черное, монашеское, в день пострига моего. Но и за все это я бесконечно благодарю Родимую»...

Через месяц Владыку вызвали в канцелярию и объявили, что его заявление отклонили. Оно даже не было допущено к отправке по назначению. И хотя это был тяжелый удар, тем не менее, именно это решение властей вернуло Святителю прежнюю уверенность в простертой над ним Деснице Божией, ибо, как он понял, именно к этому испытанию готовила его Своим молчанием Пресвятая Богородица. И именно эти обстоятельства заставили Святителя еще раз пересмотреть свою жизнь и принять сугубый подвиг покаяния, который нашел отражение, в частности, в предлагаемом вниманию боголюбивых читателей Покаянном Плаче «Преображение души».

А тем временем свобода была не за горами. 7 декабря 1955 года Владыке вручили справку об освобождении, 12 декабря он был в Москве, а 21-го Патриарх Алексий, вновь раздраженный мнимой оппозиционностью опального архиерея, спешно определил его на Чебоксарскую кафедру (хотя двумя днями позже МВД разрешило ему прописку в Лавре), и 23-го декабря архиепископ Мануил отбыл к месту своего нового назначения. Но это уже другая страница в жизни Святителя, к нашей книге не относящаяся.

Чем щедрее оделяет Господь избранника Своего небесными дарами, тем горячее горнило испытаний, сквозь которое проводит Он его на земле. Так было и с митрополитом Мануилом.

Господь доверил ему великую миссию – отстоять чистоту Православия от обновленческой ереси в самой ее цитадели.

Об этой миссии ему было предвозвещено еще в дни юности, когда он, студент юридического факультета Санкт-Петербургского университета, писавший романы и мечтавший о литературной славе, только начинал задумываться об истинном служении Богу. Первый раз – в ноябре 1908 года, когда после двух знаменательных видений Спасителя Виктор Лемешевский обратился за вразумлением к некоему старцу (имя его нам неизвестно), и повторно – 13 июля 1922 года, после того, как, отказавшись присоединиться к обновленцам, он впервые оказался за решеткой. На этот раз иеромонах Мануил услышал предсказание из уст Московского святителя Филарета (Дроздова). И оба раза вестники Божии предостерегали будущего Исповедника, что если его жизнь окажется недостаточно высокой, то миссия будет снята с него и передана более достойному. Но о какой конкретно миссии шла речь, юноше было непонятно...

...Когда новопоставленный епископ Мануил прибыл, по поручению Святейшего Патриарха Тихона, в сентябре 1923 года в Петроград, там, в среде духовенства и причта верными Патриарху оставалось лишь 93 человека, а из 123 приходов в «живую церковь» не перешли только 8. Но пламенные и доходчивые проповеди Святителя, уста которого благословил Дух Святой, отстояли Истину, вернули заблудших сыновей и дщерей российских в лоно Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви.

Господь благословил Своего Святителя и на великое стояние в вере против многочисленных расколов, терзавших Русскую Православную Церковь в 20–30-е годы: григорианского – по имени митр. Григория (Яцковского), ярославского – во главе с митр. Агафангелом (Преображенским), иосифлянского – связанного с митр. Иосифом (Петровых), викторианского – возглавленного Глазовским еп. Виктором (Островидовым), оппозиции митрополита Кирилла (Смирнова)... Но не соглашаясь в принципе с отделявшимися от митрополита Сергия иерархами, владыка Мануил не испытывал к ним никакой вражды, многих искренно любил и лишь скорбел об опрометчивых и неправых поступках лидеров оппозиции.

Конечно, враг рода человеческого не мог оставить безнаказанным столь высокий подвиг исповедничества. Его «попечениями» четвертую часть своей жизни Архипастырь провел в тюрьмах, ссылках и лагерях. Первый арест, как мы уже говорили, произошел в 1922 году, когда Мануил был иеромонахом и только начинал исповеднический путь. Затем последовали: 1924–1928 годы – Соловки; 1933–1936 – Мариинские лагеря; далее три года скитаний в Подмосковье; 1939 год – Лубянка, Бутырка и оттуда, с 1940 по 1944, – Канские лагеря; 1949–1955 – Потемские лагеря... И на протяжении всей жизни – непонимание, гонения, поношения и клевета...

Первыми ополчились на епископа Мануила обновленцы. Но поношения врагов Церкви духа Святителя не смущали и служили лишь к вящей славе Божией. Другое дело – уничижения от своих: от иосифлян, от отколовшейся зарубежной части Русской Православной Церкви, от собратьев-архипастырей и, наконец, от самого Патриарха...

Святейший Алексий (Симанский) то называл Владыку чудаком, то обвинял в оппозиционности и жестоковыйности и, обещая ему, одному из старейших епископов, достойную кафедру, отсылал его все дальше и дальше от Москвы... Их отношения складывались непросто. Дело в том, что владыка Мануил знал Святейшего Алексия еще в сане архиепископа Хутынского, считал его слишком официальным и, будучи «на покое» в Кадошах в начале 30-х годов, опасался его назначения в Ленинградскую епархию. Но именно так и случилось. В октябре 1933 года, когда епископу Мануилу предложили назначение в Ленинград и он, предвидя скорый арест, обдумывал это предложение, архиепископ Алексий сумел добиться вожделенной кафедры. Владыка Мануил был глубоко опечален и в разговоре с близкими посетовал, что такое назначение может «опустошить душу народа», что митрополит Алексий «будет далее от народа и более недоступен, чем митрополит Серафим (Чичагов)»...⁷

Отношение же митрополита Алексия к владыке Мануилу зачастую было откровенно враждебным. Предубеждение против Святителя сложилось у будущего Патриарха еще в 30-е годы, под влиянием разных поддельных писем, ходивших по Ленинграду от имени епископа Мануила, в которых составители старались выставить его как человека, подрывающего авторитет митрополита. В одном из таких подметных посланий говорилось, будто бы епископ Мануил видел во сне митрополита Алексия в красной мантии, с рогами и копытами... После каждого возвращения Святителя из мест заключения «доброжелатели» все более и более накаляли атмосферу, «нашептывая» Святейшему об оппозиционности и зложелательстве «архипастыря- рецидивиста». Отсюда все сложности в отношении Патриарха Алексия к владыке Мануилу, а заодно и к его келейнику игумену Иоанну (Снычеву), которого Святейший называл авантюристом, карьеристом, и на ходатайство митрополита Мануила о его хиротонии во епископа заявил: «Епископом он не будет»... Но гонители, помимо их воли, всегда плетут нетленный венец на главу гонимого. Другое дело – то, что поношения и клевета не оставляют митрополита Мануила и после его кончины. Мы имеем в виду туманные, но упорные слухи, курсирующие в Патриархии, будто митрополит Мануил «предал на верную смерть» протоиерея Сергия Мечева. Сторонники этой точки зрения утверждают, что о. Сергий, вернувшийся из заключения в 1937 году, «открыл свою церковную позицию» епископу Мануилу, но вскоре архиерея арестовали, и на «полуоткрытом суде» он «от всего отрекся», а «о. Сергия полностью предал», после чего отца протоиерея сослали в лагеря, откуда тот уже не вернулся. Вот, собственно, и весь дым, за которым гонители Святителя надеются когда-нибудь увидеть огонь.

Вероятно, распространители этих наветов хорошо понимают, что опровергать подобные «факты» – все равно, что бороться с призраками, и посему не утруждают себя никакими конкретными высказываниями. Тут нам в помощь – только молитва и милость Божия. Ну а пока нам хотелось бы напомнить всем введенным в заблуждение, что с первых дней служения и до конца дней митрополит Мануил нес особый подвиг – ревностного поминовения усопших. И в числе десятков синодиков и патериков, которые он постоянно пополнял, у него были синодики особые – об упокоении тех, кого он когда-либо обидел, оскорбил или причинил им другое зло. Так что даже если и имело место какое-либо недоразумение между двумя угодниками Божиими (во что мы, издатели, не верим), то Владыка давно отмолил у Господа этот невольный грех. Свидетельством тому – многочисленные чудеса, которые и поныне совершаются по молитвам приснопамятного Святителя. А если Господь оправдал и прославил угодника Своего, то кто может спорить с Ним?

Е. Копейка