ХV. Возвращение на родину
Много радуются семинаристы отпуску их из семинарии и училищ на каникулы; чрезмерно спешат они своим путешествием на родину. Смотря на их радость и поспешность при сборах на каникулы, легко бы можно было каждому вообразит, что дома семинаристов Бог вест какое великое счастье ожидает, и что теперь-то они отдохнут вполне от своих усиленных трудов, поправятся здоровьем и возвратятся в Мутноводск с запасом свежих сил. Но если бы кто вообразил это себе, весьма ошибся бы в своем мнении. Жизнь семинариста на родине во время каникул далеко незавидна и вовсе не дает им возможности поправить свое здоровье и запастись свежими физическими силами на целую сентябрьскую треть сидячей жизни. Дома ожидают их не радость и отдых, a новые огорчения, нужды и труды, и к тому же труды очень для них утомительные и не сродные им. Лишь немногим счастливцам, батюшкиным и матушкиным сыночкам придется во время каникул не только что отдохнуть хорошо, но и порядком изнежиться, измениться и привыкнуть к барству. Всем же прочим беднякам денек, много два, придется провести на свободе от всяких забот и трудов, a там снова настают для них тяжелые дни несносной работы полевой и домашней, весьма изнурительной для них... Но семинарист все это заранее знает, и все-таки при отпуске на каникулы радуется почти до безумия наступления каникул и спешит домой. Для него и один день, проведенный на свободе от заботы и без всякой печали, дорог: он вознаграждает семинариста за все те невзгоды, которые он перед тем вытерпел. Для семинариста дороги искренние чувства отца и матери, их неподдельная радость при виде детей, их ласки и любовь к детям, те именно ласки, которых они потом опять надолго не увидят. В самый же первый день, по приходе своем на родину, семинаристы успеют и нагуляться вдоволь с своими маленькими братьями и сестрами, и высмотреть все и увидеть привет отца и матери, и всех обитателей их родины, которые на этот раз так же бывают им рады, как если бы они своих собственных сыновей увидели после долговременной разлуки с ними. Более семинаристу ничего и не нужно: он удовольствуется и этим по своей неприхотливости и привычке ко всякого рода лишениям. Добровольно потом и безропотно, по крайней мере на первое время, как бы для развлечения, примется он за полевые и домашние работы; a там уже и не рад им будет. «Пойдем, сынок, с тобою на покос», – скажет семинаристу отец, и вот семинарист уже появляется на покосе с граблями или с косою в руках, томится там целый день, терпит зной и сильную жажду, перед вечером навивает с отцом возишко-другой сена и тащится потом домой вслед за какою-нибудь чуть не трехногою кляченкою, совершенно усталый; на утро он разбивает близ сарая привезенное сено и снова потом тащится на сенокос, снова целый день работает, и опять усталый же возвращается домой. «Пойдем, сынок, ржицу-матушку посмотрим: не поспела ли она?.. Люди уже начинают жать и косить: не пора ли и нам приниматься за тоже?» – скажет опять отец сыну – семинаристу как-нибудь перед вечерком. И вот сынок вместе с своим батюшкою идет в поле смотреть рожь! Дорогою они советуются о том, как бы им успеть все сделать во время; a на утро, глядь, семинарист уже является чем-свет на поде, – либо косить там, либо жнет, либо смотрит за работами, носит рабочим воду из отдаленных колодцев и толкует с ними о чем-нибудь в свободную минуту, потом собирает все нужное и отправляется вместе с прочими домой поздно вечером, a на другой день он уже снова там либо вяжет рожь, либо складывает ее в копны, дело-не-дело толчется он там день целый и возвращается домой до того усталый, что не захочет уже ни пить, ни есть, a отправляется скорее куда-нибудь либо в сарай, либо в шалаш спать, чтобы наутро снова рано встать и вместе с прочими идти в поле. И так это каждый день, пока не кончатся полевые работы. He только большие, но и маленькие целые дни в эту пору томятся в поле: чем-нибудь да бывают там заняты они... За работами полевыми следуют домашние – молотьба и уборка зерна и соломы на токах. Семинаристу и здесь есть дело: если он еще мал и не может ни молотить, ни веять, ни подать соломы на омет, то хоть переворачивает снопы на грядах, развязывает их, сгребает колосья, заметает невейку, насыпает хоботье и т. п. в том и каникулы пройдут y семинаристов, что они все трудятся и трудятся до упаду; за это время они сделаются до того худощавы и бледны, что иного и не узнаешь с первого разу, точно он пролежал с месяц в большие. Мало того, что они в полевых и так называемых гуменных работах помогают своим родителям, по большей части и обыденные-то работы по домашнему хозяйству в это жаркое для сельских жителей рабочее время лежат на них же: семинаристы за частую и скотину вечером убирают, и корму готовят лошадям на ночь и коровам на вечернее и утреннее доение их, и за квасом в погреб и за водою на реку ходят, и на стол накрывают для обеда и ужина, словом делают все, чтобы ни заставили их сделать, и всюду бегают, куда бы ни послали их.
Так все это бывает всегда во время каникул, начинающихся с половины июля. Так это было даже и в настоящие каникулы, несмотря на то, что они начались с самого начала июля, и, следовательно, давали семинаристам право рассчитывать на хороший отдых до наступления рабочей поры. Едва прошло пять или тесть дней по приходе семинаристов на родину, как уже начались везде сенокосы, и семинаристы волей-неволей должны были взяться вместе с отцами за уборку сена, и на этот раз им не посчастливилось: с Казанской начались в тот год сильные дожди и сенокосы потребовали особых хлопот это всех: скошенное сено то высохнет, то намокнет, то опять просохнет, то снова вымокнет, и всякий раз было нужно то собирать его, то опять растрясать, и это почти до Ильина дня каждый день нужно было делать. Настало за тем жнитво, и семинаристы снова принялись разделять труды своих родителей; не успели еще окончить уборки ржи, как поспели уже овсы и гречи, a там настали молотьба и посевы; a там, глядь, уже и каникулы пришли к концу, и семинаристам нужно было подумывать об отправлении в Мутноводск и о всех тех невзгодах, которые их так ожидают...
He напрасно и герой наш, Владиславлев на пути из Диковолья так сильно задумывался над тем, что ожидает его по прибытии на родину. He радость и веселие в кругу своих родных, a горе, не спокойствие душевное и отдых после дороги, a тревога душевная и хлопоты, не ласки отца и матери, а выговоры да упреки на самый же первый раз готовы были разразиться над ним... Верстах в двух от большой желтоводской дороги, при слиянии двух небольших речек, по обоим берегам их раскидывалось довольно небольшое село – Спасское – родина Владиславлева.
На вид издали село это казалось довольно красивым и большим селением, живописно раскинутым по берегам двух речек, и все строения казались богатыми и хорошими; за то вблизи со всем иное представлялось взору путешественника: вблизи в Спасском все свидетельствовало об ужасной бедности и нищете обитателей этого села, только что начавшего поправляться, точно от татарского разгрома, от своего разорения незадолго пред тем умершею владетельницею его. Десятков восемь-девять довольно ветхих избушек с только что оправленными дворишками и сараями, с волоковыми окошечками, в которых вместо стекол в ином домишке были вставлены тоненькие дощечки или наклеена бумага, и без труб на соломенных крышах, несколько десятков таких-то избушек составляли самое поселение Спасского, и ни на одной из них любителю хороших сельских видов нельзя бы было остановить своего взора. На одном берегу главной из двух речек, на пригорочке сельская деревянная церковь значительно возвышалась над всеми зданиями; она еще довольно нова и хороша по архитектуре своей. Heподалеку от церкви с северо-западной стороны группировалось много построек, ясно указывавших на то, что здесь именно помещаются дом и все при нем службы владетелей Спасского. За этими постройками необходимо следовали сад и гумна с ригами и овинами, a там на целое двухверстное пространство тянулся березовый лес, со всех сторон огороженный высоким земляным валом, над возведением которого не мало было положено даровой крестьянской силы, и за который не смела переступить ни одна нога из простых смертных, обитавших в Спасском. В юго-западной стороне от церкви, за сельским погостом или кладбищем, отдельно и довольно уединенно стояли четыре домика, не похожих на крестьянские избушки, и только один из них мог обратить на себя внимание неприхотливого проезжего, потому что он был и довольно еще нов, и просторен, и высок, и, что реже всего можно встретить в селах, обнесен с трех сторон присадником. To был дом сельского священника, о. Петра. –И так, вот в какое, по самому даже наружному виду своему, страшное захолустье судьба перекинула Владиславлева из того чудного Дикополя, которое скорее похоже было на город, чем на село! Но все бы это еще не беда для человека здравомыслящего. Беда была в том, что это захолустье по виду своему было в то же время страшным захолустьем и по умственной жизни: здесь не было ни одной души, которая бы любила заниматься литературою и была знакома с современными вопросами жизни общественной, и с которою бы с удовольствием можно было провести время всякому мало-мальски свежему человеку. «Не красна, говорит пословица, изба углами, a красна пирогами»; но в Спасском не было ни этих углов, ни пирогов. Один лишь о. Петр был человек образованный по своему званию и более всех смыслящий; но и тот, совершенно убитый нуждою и бедностью, кроме Библии, да творений. Св.отцев, никогда не брал в руки никаких других книг: только лишь над этими книгами от любил просиживать целые вечера; других же книг он не имел возможности ни выписывать, ни добывать y кого-нибудь для чтения. Все же остальное население Спасского было погружено в совершенный мрак невежества. О крестьянах уже и говорить нечего; из них не было ни одного грамотного. Даже и те, от кого можно было бы ожидать хоть какой-нибудь образованности, не далеко ушли от этих несчастных людей, страдавших под игом крепостного права. Дьякон, например, и причетники сельские умели лишь читать церковно-славянские книги, a русских почти и не видывали, и ни о чем не мыслили иначе, как мыслил обо всем всякий крестьянин, потому что все они во время оно, еще до «нашествия французов на Россию и матушку-Москву» были исключены из первого же класса духовного училища; a в ту пору чему они могли выучиться в первом классе училища, кроме одного чтения по-славянски кое-как?! По поступлении же своем на места, они, кроме своего поля и прихода, ничем иным не были заняты и ни о чем ином и не думали; даже и о службе-то церковной мало думали, чтобы отправлять ее разумно. Высшая же аристократия Спасского т. е. управляющий с своим семейством, конторщик, писарь с своими благоверными, претендовавшие на образованность, далее своей барщины да рюмки с вином и конторских счетов ничего не видели. Heсмотря на огромные средства, бывшие y них в руках, все эти люди и понятия никакого не имели о существовании на свете иных газет и журналов, кроме Мутноводских губернских ведомостей, в ту пору по воле помещика выписывавшихся конторою и лежавших неразвернутыми в угле вотчинной конторе, да блаженной памяти «Северной Пчелы», которую управляющий выписывал для того лишь, чтобы о нем говорили «в городе», что он человек образованный, потому-де, что выписывает «Северную Пчелу». Читать эту «Пчелу» никто из этих людей и не думал никогда, и участь ее была хуже участи губернских ведомостей: эти хоть складывались по окончании каждого года на чердаке на случай, как бы не спросил их когда-нибудь становой иди исправник для какой-нибудь справки в объявлениях о бродягах, которых в ту пору, везде много шлялось: «Пчеле» же и этой чести не оказывали, употребляя ее не читавши на подстилку под пироги и на разные другие надобности... В одной приходской деревушке жил мелкопоместный помещик, которые когда-то учился в кадетском корпусе и был довольно умен от природы; но и тот недалеко ушел вперед от спасского управляющего: охота и садоводство составляли главные его занятия, развлечения и удовольствия, большие он ни о чем не думал и ничем не интересовался... Были в селе семинаристы умные, но и они в такой глуши должны были жить невидимками: бедная обстановка жизни в домах родителей, трудные полевые и домашние работы и забитость совершенно удручали их.
Нечего уж и говорить о том, как непривлекательно должна была всякий раз во время каникул проходить жизнь Владиславлева в таком захолустье, и как продолжительно должно было тянуться время свободное от работ. Все это будет само собою понятно, если мы к сказанному выше об обитателях Спасского прибавим еще и то, что управляющий был, хотя и много семейный человек, но всегда пьяный, нелюдимый и самым страшным образом ненавидевший духовенство. Этим отнималась y Владиславлева всякая возможность перешагнул через порог господского дома, в котором жил управляющий, провести время с его детьми или хоть воспользоваться «Северною Пчелою». Дома для него тоже немного было утехи. Отец его был хотя и умный человек, но довольно односторонне смотревший на жизнь и на все вообще. Полная нужды и бедствий его собственная жизнь, разорение прихожан владельцами, деспотизм духовных начальников и незнакомства с современною литературою сделали из-него то, что он на все смотрел с своей только точки зрения и хотел, чтобы и другие на все смотрели его глазами; во всем новом, современном, хотя бы и самом лучшем, он старался лишь видеть дурную сторону: он на все вообще смотрел с критической точки зрения, но на знакомство с светским обществом смотрел хуже всего, именно, как на знакомство с пропастью, из которой нет возможности выйти чистым, не заразившимся пороками этого общества. Невозможно было поэтому и ожидать того, чтобы он благосклонно взглянул на нашего героя при первом же опыте его знакомства с обществом, или чтобы он позволил кому-нибудь из своих сыновей держать себя по-светски. Естественно после оттого, что Владиславлев даже и литературою своею мог заниматься дома не иначе, как украдкой от отца и в его отсутствие; a это занятие было для него, как мы уже знаем, пищей и отрадою и вместе приятным отдохновением и развлечением в свободные минуты. Братья, учившиеся в Мутноводске, недолюбливали нашего героя за то, что он никогда не потакал их шалостям и держал их в руках, и нередко наговаривали на него отцу, представляя ему небылицы в лицах и перетолковывая по-своему все его действия; почему отец нередко делал ему сцены, особенно под хмельком: Владиславлев пред отцом всегда был в ответе не только за свои поступки, но и за все шалости и мало успешность братьев его. Маленькие братья и сестры любили его за то, что он никогда ничем не обижал их и всегда привозил им из Мутноводска гостинцев; но они не могли доставлять ему отрадного развлечения, a скорее докучали ему своим лепетанием и шумом около него. Оставалась одна лишь мать, которая любила его за его кротость и за то, что он помогал ей в домашней работе и был невзыскателен; чтобы она ни сшила ему и что бы ни дала, он никогда не высказывал ей своего недовольства при этом, a за все благодарил ее. Но что могла сделать эта бедная женщина для того, чтобы доставить удовольствие и развлечение такому сыну? Кроме только угощения его и прочих детей разными лакомствами в воскресенье и праздничные дни, да разговор с ним иногда во всю ночь о разных домашних нуждах и мерах к исправлению этих нужд, она лишь в состоянии была тайком плакать, смотря на слабость здоровья своего сына, да подчас просить его беречь свое здоровье и для оттого не заниматься усиленно тем, что не составляет необходимого предмета ученических занятий т, е. литературою; но последняя ее просьба не могла быть для него приятною.... Но если таким образом жизнь на родине и всегда не улыбалась Владиславлеву; то тем более в настоящее время он не мог никак рассчитывать на лучшую участь своей жизни дома, когда сам о. Петр и мать его были больны и работы полевые стали. И он ничуть не рассчитывал на спокойствие и веселие по приезде домой!..
Крепко призадумался Владиславлев, сообразив все ожидающие его дома неприятности и тревоги, когда до двора было уже слишком недалеко н мало-помалу с пригорка стала открываться Спасское. Лихорадочная дрожь поминутно пробегала по его телу a сердце так судорожно сжималось, как никогда более. Когда наконец с вершины открылось все село Спасское и видна была церковь, Владиславлев снял фуражку и с благоговением перекрестился несколько раз, смотря на свой сельский храм; потом он окинул взором всю окрестность и увидел, что в селе все обстояло благополучно: на гумнах y крестьян везде уже торчали где скирды, где одонышки, кое-где молотили уже рожь; на господском гумне стояло множество новых скирдов и целая сотня женщин копошилась на токах, готовя семена для посева; y диакона и причетников тоже торчали на гумнах одонышки. И только лишь y одного о. Петра, увидел Владиславлев, ровно ничего не было ни на гумне, ни на току, даже и места для одоний не было еще приготовлено. Взглянул он еще в даль, на поле своего отца, которое с горы едва виднелось, и снова увидел, что там почти все стояло на корню, когда вокруг все было уже убрано.
– О, Господи, Господи! Неужели папаша и мамаша в самом деле так сильно больны, что не могут ничем распорядиться? Невольно проговорил про себя Владиславлев и тяжело вздохнул.
– Барин! Что вы так больно тяжело вдыхаете? – спросил его извощик, давно уже с недоумением посматривавший на него. – Али вам не больно охотно въезжать в это село? А ведь это, кажись, ваше родимое село… Тут отец и мать живут…
– Поневоле вздохнешь, когда у людей рожь-то и сжата с свезена на половину, а у нас чуть не вся стоит еще на корню…
– Гм! Эхо плохо, неохотно проговорил извощик и приударил под горку пошибче. – A мне чаялось ты по боярышне вздыхаешь; ан вон оно дело-то куда хватает: тебе больно, что свое родимое пропадает...
Владиславлев на замечание извощика ничего не ответил, потому что ему вовсе было не до того, чтобы обращать внимание на его болтовню.
Въехали в самое Спасское; спустились под горку и переправились через довольно широкую реку по мосту против самой церкви.
– Остановись на минутку здесь, – сказал Владиславлев извощику, когда они поравнялись с самою церковью.
Извощик остановил лошадей. Владиславлев вылез из повозки, сделал три земных поклона перед церковью, потом пошел поспешно в церковную ограду. Там он снова перед алтарем сделал три таких же поклона и поклонился праху своих родственников, похороненных близ самого алтаря. Между тем, как он выполнял здесь всегдашнее свое обыкновение – прежде всего по возвращении на родину поклоняться Господу перед храмом Его и отдавать долг памяти своим почившим сродникам, в доме о. Петра его уже успели увидеть из окна и узнали. И вот, едва только он потом снова сел в свою повозку, мать его и все братья и сестры уже выбежали на крыльце встречать его....
– Васенька!.. Милый мой... Васенька, здравствуй! – заговорила мать, встречая его со слезами на глазах от радости. – Здоров ли ты?..
– Слава Богу, мамаша!.. Здоров... Как ваше здоровье?..
– Я-то почти совсем выздоровела; a отец и теперь еще лежит в постели..? он на тебя ужасно сердит за то, что ты без спросу уехал в Дикополье и долго не приезжал... Как только ты теперь покажешься к нему? Пожалуй, еще он прибьет тебя...
– Ничего, мамаша. Все как-нибудь обойдется и уладится...
– Не думаю. Тут во все время только и толку y него было, что о тебе: и нам-то всем досталось за тебя... И охота же тебе была ездить туда без его позволения!.. Ведь ты знаешь его характер...
– Ничего, мамаша... ничего... все обойдется... И за что так сердиться им, на меня? Ведь я не малютка: не все же мне сидеть дома; пора и y родных побывать и от своих школьных и домашних трудов отдохнуть... При том, я уехал нечаянно...
– Так-то так, a y нас тут весь хлеб стоит еще на корню, и за домом-то присмотреть хорошенько некому было...
– Бог даст, все уладится... Не беспокойтесь много...
Разговаривая таким образом на крыльце, пока братья вытаскивали из повозки весь багаж, Владиславлев нарочно старался продлить здесь лишнюю минуту: он знал хорошо с одной стороны весьма вспыльчивый характер своего отца, a с другой и то, что подобные характеры весьма скоро унимаются, не видя пред собою того, кто был причиною их гнева, и потом обходятся довольно кротко. Продлением времени Владиславлев хотел дать отцу возможность успокоиться после известия о его приезде и надеялся потом все уладить без всякого лишнего шума в доме со стороны отца. И надежда его сбылась...
Вошедши в комнаты, Владиславлев помолился пред иконами и потом подошел к постели своего отца.
– Здравствуйте, папаша! Благословите меня, – сказал он, подходя к отцу и слегка приклоняясь пред ним.
О. Петр благословил его молча. Владиславлев поздоровался с ним и передал ему почтение от Дикопольских родных и благочинного Ненарокомова. Отец молча слушал его и все смотрел на чего не сводя с него своих глаз.
– Ну! счастлив ты, – сказал он потом: что приехал в такое именно время, когда гнев мой на тебя немного прошел... а то бы я вместо моей священнической руки благословил тебя палкою... Я собирался было благословить тебя ею... Ты верно и забыл, что y тебя еще живы отец и мать, закатился своевольно Бог-весть куда?.. A я вот от твоего своеволия сделался болен...
– Ну, полно тебе! вмешалась мать. – От вина ты сделался болен, a не от того: когда бы ты не пил много да не студился в непогоду, так был бы и здоров, и покоен, и все бы шло своим порядком...
– Да, да! разговаривай еще... A от чего я пить стал, как не от его своеволия?.. Пока я жив, я этого не потерплю... Умру, ну, тогда пусть каждый делает, что хочет...
– Папаша! да что же я такое сделал особенное? – возразил Владиславлев очень спокойно и кротко. Если я не испросил вперед вашего позволения и прямо из Мутноводска уехал в Дикополье, виноват в том, но вовсе не на столько, чтобы можно было вам видеть в этом своеволие. Я уехал в Дикополье совершенно неожиданно и притом так скоро, что некогда было об этом и написать вам из Мутноводска же. И я и брат тогда же об этом писали вам... При том, я ведь уехал к брату....
– Когда меня не будет на свете, тогда делай, что хочешь; пока же я жив, не смей без моего позволения, ничего делать...
– Я, папаша, ничего и не делаю без вашего позволения, если что не касается моих ученических обязанностей и зависит от вашей воли.
– Однако ты без моего согласия имел две трети кондицию...
– Это я сделал для вашего же облегчения, как вы это уже знаете... полученные с уроков деньги я употреблял не на свои прихоти, a на плату за квартиру и в общество...
– Без моего же потом ведома ты согласился быть квартирным старшим и сошел с той квартиры, на которую я тебя поставил...
– В свое время, папаша, мне за все это уже досталось от вас порядочно; но вы уже имели случай убедиться в том, что иначе мне и нельзя было поступить, и что все это сделано к облегчению вас в отношении нашего содержания...
– Все так, но не нужно было тебе ездить в Дикополье без моего позволения, хотя бы и к брату.
– Но ведь я, папаша, уж не малютка, слава Богу, еще год, – и я окончу курс семинарии... Не все же мне дома сидеть... Пора и y родных побывать... не все же мне и работать наравне с работниками: пора хоть немножко и отдохнуть от трудов...
– A почему ты так долго не являлся сюда?.. Верно для тебя твое новое знакомство дороже отца с матерью?.. С каким это там графом ты познакомился так, что каждый почти день бывал y него?..
– Да, я познакомился с графом Дикопольским и часто к нему ходил вместе с братом и сестрою, a иногда и один...
– A что это за девчонка – Людмила, с которою ты сошелся?
– Это дочь графа, девушка очень умная и образованная. С нею и ее матерью я часто вел очень серьезные разговоры...
– А, вот оно что!.. Свел короткое знакомство с барами...
– Неужели это дурно?.. Я не вижу в том дурного ничего...
– Ты чрез это приучаешься к глупостям... Ты знаешь, бывает ли ныне что-нибудь хорошее в барских домах? Кроме бесовского плясанья да игры в карты ты ничего там не встретишь...
– Напротив, папаша, в этом доме я ничего дурного не встретил... Я уверен, что если бы вы хоть однажды побывали в этом почтенном, хорошо образованном IT религиозном семействе, вы переменили бы свое мнение о барских домах; тио крайней мере об этом доме вы ничего дурного не сказали бы... Из знакомства с этим домом я весьма много извлек для себя пользы...
– A на что тебе нужно это знакомство?.. Тебе нужны книги да приготовление к священству, a не это знакомство...
– Да, я к тому себя и готовлю...
Но одно другому не мешает... Знакомство с обществом в настоящее время становится совершенно необходимым для сельского священника...
– Почему же это?
– Почему, что, с ожидаемым освобождением крестьян от крепостной зависимости, сельские священники необходимо должны будут сделаться посредниками между помещиками и крестьянами; a это посредничество будет немыслимо, если священник будет жить так же замкнут, как и теперь большинство живет...
– Ну, это еще долгая песня. Ты слишком далеко хватил... Дело в том, как ты смел знакомиться с графом?..
– Нет, папаша! Дело вот в чем: почему вы знаете о моем знакомстве с графским семейством, когда ни я сам, ни брат ни слова вам о том не писали?.. Верно вам кто-нибудь тут наговорил небылицы в лицах про мое знакомство с этим семейством, или даже просто лишь сказал, что я познакомился с ним; a вы тотчас же и подумали, что я что-нибудь сделал не хорошее...
– Хорошая-то слава, говорят, невидимкою лежит, a худая по дорожке бежит... Ты мне ничего о том не писал; за то писал какому-то товарищу, да письмо твое попало не в те руки и было прочтено в городе... И стало все известно...
– Ну, теперь я понимаю, как много могли про меня сочинить разных глупостей, сделавши такую подлость, чтобы получить и прочесть чужое письмо! Но пусть их сочиняют, что хотят, если этим городским сплетницам, старым тетушкам, нечем больше заняться... Я не обращаю внимания на их сплетни и нисколько их не боюсь... A если вам угодно узнать о моем поведении в Дикополье, всего лучше, спросить этом брата и сестру...
– A какия ты еще глупости там сочиняешь... пишешь повести да романы?..
– Да, я пишу... Но разве это плохо?.. Разве лучше бы я делал, если бы свободное время употреблял не на такое прекрасное дело, как занятие литературою, a на что-нибудь другое, например, на игру в карты или на хождение по трактирам и театрам?..
– Ты всегда должен заниматься своими уроками, сочинением проповедей и присмотром за братьями. A за все эти глупости тебя следовало бы розгами угостит... Кроме вреда в этом ничего нет...
– Неправда!.. Мои занятия литературою принесли мне огромную пользу: я научился и мыслить хорошо, и писать скоро и живо, и наблюдать за всеми явлениями жизни... Не угодно ли я сейчас же прочту вам два своих коротеньких сочинения, писанных в разное время?.. И вы сейчас же убедитесь, что теперь я пишу совсем не так, как писал год тому назад... Теперь и склад мыслей y меня иной, и слог другой...
– Ну, прочти... Я посмотрю, что это за сочинения...
Владиславлев сейчас же достал из своего сундучка два сочинения своих и прочел их отцу.
– Какое из этих сочинений лучше? – спросил он потом.
– Конечно, вот это последнее, – отвечал отец.
– Так. A оно писано мною недавно. Посмотрите на подписи наставника, и судите потом, полезно ли заниматься литературою?..
– A полезнее бы было заниматься чтением библии... У тебя в последнем твоем сочинении вовсе нет текстов.
– Но они здесь и не нужны, когда все и так ясно... всему свое место...
– A покажи-ка, что ты такое сочиняешь?..
Владиславлев достал одну небольшую тетрадку, в которой не было ничего такого, к чему мог бы придраться отец и прочел ее.
– Хорошо и это, – сказал отец, когда Владиславлев кончил: a все-таки я не позволяю тебе этим заниматься... тебе нужно писать проповеди, a не эти белендрясы... И не пиши их вперед...
– Папаша! У меня на все есть свое время: проповедьми и задачами я занимаюсь в учебные часы, a этим в свободное время, которое я мог бы убивать понапрасну, если бы не писал этого… Впрочем, папаша, нужно сознаться, что разговор наш об этом неуместен теперь же при первом свидании с вами... Лучше мы об этом поговорим после... A вообще-то лучше бы вам совсем оставить меня в покое, потому что я учусь хорошо и надеюсь хорошо окончить курс, если буду здоров...
Так Владиславлев на самый же первый случай своего свидания выдержал небольшую сцену. И этим только еще начиналась его тревожная жизнь дома: отец после того то и дело придирался к нему...
– Алеша! пойдем с тобою в поле, посмотрим, что там делается, – сказал Владиславлев маленькому своему брату, желая поскорее отделаться от отца и узнать, в каком положении полевая работа...
– Погоди, Вася! Сейчас самовар будет готов, – сказала мать.
– Я не хочу чая...
– Да ты ныне-то и совсем бы туда не ходил... Завтра сходишь... A ныне, что тебе там делать?..
– Завтра будет свое дело... A теперь необходимо мне сходить туда...
– Да ты хоть чаю-то напейся.,.
Делать нечего, Владиславлев остался еще на час дома, напился чаю и потом отправился в поле с братом.
Дорога до церковного поля была не близка, нужно было пройти по крайней мере верст пять. В другую пору Владиславлев порядочно наговорился бы с братом, который, не смотря на свое малолетство, держал себя очень серьезно, точно взрослый, и был большой охотник до разговоров с Владиславлевым. Теперь же Владиславлев так был скучен и задумчив, что во всю дорогу не сказал брату ни слова. Он все раздумывал о том, как бы ему поправить домашние обстоятельства своих родителей; но что ни придумывал он, ни на чем не останавливал своего особенного внимания...
– Плохо, проговорил он наконец про себя: куда ни кинь, все выходит, по пословице, клин... Хоть бы нанял скосить поскорее рожь всю, благо деньги есть y меня; но кого теперь наймешь?.. У всякого своя работа... Верно придется самому завтра взяться за косу... Хоть это мне и не по силам будет, но – что же делать? –в жизни, может быть, еще более того увидишь... Нужно быть ко всему готовым.
И снова он задумался и шел молча, пока наконец не дошел до рубежа своего церковного поля.
– Алеша! есть y нас другая коса с крюком? – спросил он y брата.
– Есть, – ответил брат. A на что она тебе нужна?
– Я завтра сам пойду косить...
– Гм!.. Сам пойдешь косить!!.. Где тебе косить?.. Ты хоть присмотри за нашим дураком-работником-то, чтобы он не ленился, и то будет хорошо; a то за ним никто здесь не смотрит, от того он и спит здесь целый день...
– Ну, уж тогда не уснет, как я буду с ним косить...
– Нет, Вася, ты лучше вот что сделай: попроси y барского старосты человека два или три... Помнишь? – Он бывало прежде, всегда нам давал человека по два; a ныне папаша за что-то с ним поссорился, ну, он и не дал нам ни одного человека... Попроси-ка ты; быть может, он тебе-то даст...
– В самом деле, это хорошо, – подумал Владиславлев. И как только мне самому не пришло этого в голову?.. Он мал, a догадлив.
Пришли они на свои нивы. Взглянул на них Владиславлев; и сердце его, как выражается народ, облилось кровью. На корню y о. Петра стояло еще более двух с половинного сороковых десятин ржи, весьма сильно сыпавшейся, и десятин более трех овса, уже созревшего и повалившегося назем во многих местах; a скошенная рожь вся еще лежала на рядах и выклевывалась птицами. A между тем работник косил слишком лениво: пройдет полряда да и остановится то косу поточит, то брусочницу подвязать, то крюк поправить, когда на самом деле ему еще не нужно было ни точит, ни поправлять. Ясно было, что он этим отводит лишь глаза смотревшим на него издали Владиславлеву с братом, не то он и совсем простоял бы полчаса на меже, ничего не делая.
– Здравствуй, Семен! – сказал ему Владиславлев в ту пору, как он стоял, точил косу на меже.
– Здравствуй, косатик, Василий Петрович! – заговорил работник, бросая свою косу и желая как-нибудь провести время без дела.
– Давно ли ты косишь здесь?
– Да вот почитай две недели хожу сюда...
– Почти две недели?.. Да как же ты так мало скосил? Тебе теперь пора бы уже все кончить...
– Как же! Больно ловок ты!.. Один-то тут ходишь, ходишь по десятине-то да и уходишься... Кабы мне дали человечика два на подмогу, мы давно бы все порешили... a то все один да один кошу... Хоть бы наняли кого, али с барщины попросили, a эвта жизнь y вас хуже сибирной... Бывало все народом убирают, a ныне я один...
– A ты, друг мой, за плату работаешь или за даром?
– Знамо дело, за плату. Да что это за житье. И платы не рад...
– Конечно, ленивому человеку вечно не хорошо жить... Он все выжидает, не сделают ли за него люди чего-нибудь...
– Знамо, мне нужно подмога. Бывало, все народом убирают...
– А! вот этим-то и избаловали тебя! Ну, хорошо; теперь пока коси, a подмога тебе будет: завтра я сам буду с тобою косить...
– Это ты все не дело говоришь... белендрясы городишь...
Владиславлев оставил работника в покое и пошел с братом осматривать гречиху и просо...
– Вон староста-то едет по полю, сказал брат Владиславлеву, указывая на человека, разъезжавшего верхом по нивам.
Увидев старосту, Владиславлев свернул на господской рубеж и пошел к старосте на встречу.
– Здравствуй, Романыч! – сказал он, кланяясь старосте.
– Здорово, Петрович! – отвечал тот. A давно ли тебя Бог принес?..
– Сейчас только приехал и прямо пошел сюда посмотреть, что тут делается... A дела-то тут плохо идут...
– Да. Я уж не раз смотрел тут на ваши дела... Оченно плохи они: работник-то ваш, разбойник, ничего тут не делает, все только спит да на меже сидит... Ужь я его раза два за это бузовал кнутищем, да видно неймется ему... A батька-то твой больно капризен стал. Чтобы ему попросить y прикащика человека два на подмогу... давно бы все было скошено...
– Эх, Романыч, Романыч!... У прикащика попросить!.. A ты догадался бы, да и сам когда-нибудь прислал какого-нибудь старика...
– Нет, уж Бог с ним, с твоим батькою-то... Бывало дело, мы ему присылали и по пяти человек, не токмо что по одному. A теперь я на него маленько сердит: он меня разобидел...
– Ну, полно, Романыч! Теперь вед я всем буду распоряжаться... пришли-ка пожалуйста завтра хоть одного косца... Moгарыч будет за мною... Я тебя поблагодарю за это... Не то, я завтра сам выйду сюда с косою... A y меня много ли силы?..
– Жаль мне тебя, Петрович, да теперь мне не можно этого сделать: дело теперь и y нас спешное, мужики все ходят по наряду... без позволения прикащика нельзя оторвать ни одного мужика. Вот бабенок пять-шесть повязаться пожалуй я могу прислать завтра: их прикащик считать не будет...
– Спасибо и на этом, Романыч! A мужичка-то одного нельзя ли прислать?
– Нет, этого мы не могим завтра сделать. A ты лучше вот что сделай: молодцы-то наши Новослободские уж докашивают загон y леса; позови-ка их по рядочку пройти, живо все поднимут на крюки... Ты при мне их позови-то; я их уговорю и пригоню всех к тебе... Уж верно чай али яичница за тобою...
– От чего не так! Я и молодцев-то всех угощу... со мною тут есть рубля два; сейчас пошлю за водкой...
– Ну, и толковать нечего! Разом все поднимут... Посылай...
Владиславлев после этого разговора тотчас же вместе с старостою отправился к лесочку, где крестьяне докашивали загон ржи и готовились идти домой.
– Бог в помощь вам! – сказал он, подходя к крестьянам.
– А, Петрович! здорово, сударик ты наш! – сказали все мужички в один голос, снимая свои шапки.
– Здравствуйте, здравствуйте...
Некоторые из мужичков, боясь старосты, принялись снова косить, a большинство их подошло к Владиславлеву, чтобы поклоняться ему т. е. раскланяться с ним по-приятельски...
– Долгонько ты к нам не показывался, – сказал один из них.
– A куда это тебя Бог носил? – спрашивал другой.
– Ты нас совсем забыл, говорил третий. Ребята-то ваши давно все пришли из семинарии, a ты только показался.
– Вишь он куда-то гулял, – отвечал четвертый.
– Али ты свататься ездил куда? – спрашивал снова первый.
– Да, – отвечал Владиславлев иронически, ездил свататься и уж совсем покончил дело... Завтра думаю выдти на свое поле с своею невестою... погуляем здесь немножко по нивам...
– Что ты, малый, баешь?!.Вместе с нею выйдешь на поле?!.
– Да. A вы все собирайтесь смотреть на это гулянье...
– Ты, малый, смеешься, зубы чешешь...
– Если не верите, так завтра увидите...
– Да какая же она y тебя такая, чтобы попила на поле?.. Ведь она тоже небось попова дочь да молоденькая... Пригодно ли ей идти в поле пешком, когда она сосватана?.. И чего ей видать здесь?..
– Придет, непременно придет... Вы не знаете ведь кто моя невеста-то?.. Коса с крюком... Я завтра, приду сам косить...
– Что ты нас морочишь-то? Пригодно ли тебе косить самому?..
– Что ж делать-то! A разве вы за меня сегодня пройдете по одному рядочку?.. Ну, так?.. так что ли?.. Вот если бы вы все, сколько вас есть тут на загоне, зашли на наше поле по дороге ко двору, да прошли хоть по рядочку, я бы вас водочкою попоил; сейчас же кого-нибудь и послал бы за нею... На полведра есть деньги...
– Это бы ничто: теперь нашему брату хорошо махнуть по стаканчику...
– Эй, вы, молодцы! водку пить хотите? сказал в эту пору староста, обращаясь ко всем мужичкам, бывшим на загоне...
– кто же, Романыч, доброму не рад? – ответили все.
– A коли так, то докашивайте скорее загон да марш сейчас же на поповы нивы! Петрович ставит вам полведра водки, только вы зайдите к нему ныне на нивы да сложите десятинку ржи. Вам это ничего не стоит: всего только пройти по два ряда... Ну, так, что ли, ребята?.. Если так; то сейчас же кого-нибудь отряжайте на моей лошади в кабак за вином... Посуда-то у вас здесь есть: вой хоть жбан тот годится...
– Видно уж так, Романыч! – отвечал один старик. Посылай вон Ванюху в кабак-то; a то он парнишка молодой, не успевает за нами косить... уморился... a в кабак он съездит...
– Ну, быть так... Ванюха! садись на мою лошадь и катай в кабак...
Ванюха тотчас же бросил свою косу и явился к услугам. Владиславлев дал ему денег на полведра, и он ускакал, a мужички, окончив свой загон, в числе целых сорока человек, поспешили на церковное поле, и дружно принялись за дело. Работа просто кипела, в полчаса с небольшим одной десятины как будто и не бывало; зашедши с разных концов, как кому пришлось, мужички живо положили ее на ряды. Отдохнув потом не много, они перешли и на другую десятину, в ожидании приезда Ванюхи. Ванюха однако почему-то замедлил так, что до его приезда они уселись скосить всю рожь... После того они уселись все на рубеже, как кому пришлось, и по приезде Ванюхи начали один за другим выпивать по чарке. Как в головах-то у них не много зашумело, они заговорили между собою красно...
– A что, Василий, взаправду, что ли, ты ездил свататься-то? – спросил один из них Владиславлева. Мы наслышаны так...
– Да; ездил... Так что же из того? – нарочно сказал Владиславлев, чтобы послушать говор крестьян об этом.
– Так ты, стало, от нас хочешь задать тягу?..
– Видно, что так... Ну, что же дальше...
– Да мы тебя не отпустим от себя: ты y нас будешь попом...
– Мы сами к алхирею пойдем, a уж сделаем тебя своим попом, заговорило несколько голосов... Вон и дядя Пахом тоже скажет...
– Вот как? – возразил Владиславлев. Сами к архиерею пойдете?...
– A что ж, разве мы дороги к нему не найдем? – сказал в ответ дядя Пахом, всегда на сходках выходивший вперед всех.
– Кто говорит, не найдете?...
– Знамо, найдем... Мы и в Питер сходили к графу с жалобою на прикащика, a Мутноводск-то своя сторона... Писарь Селифоныч сочинит нам просьбу, a я первый пойду с нею...
– Все так, да ведь y вас пока есть священник...
– Ну, что ж есть? И ты будешь y нас... Будете два попа служить...
– Да этого нельзя сделать. Наш приход небольшой да бедный...
– Ничего! Мы тебя возьмем на свой обиход...
– Да. Возьмете и уморите с голоду. В ы вот в работе помочь и то не догадались до сих пор...
Где-ж вам взять на свой обиход?...
– Ну, малый, это нам было не в догад; a то бы давно помогли... Свят Бог, помогли... Никто на разум нас не заставил... ведь мы через ваш загон каждый Божий день ходили домой... не в догад...
– Да; теперь не в догад?!.. A прежде-то, верно тоже было не в догад? Бывало, папаша ходит-ходит по селу-то, просит вас помочь в работе; a вы и ни к себе, точно не слышите!...
Вы и со мною-то тогда тоже самое сделаете... Верь вам...
– Ой ли! Ты нам не веришь? Ты над нами издеваешься? A хочешь, мы и овес-то твой сейчас на ряды положим? Ну ! хочешь?
– Кто же доброму не рад! Если бы было можно хоть немного скосить, и то я очень бы вам благодарен был... Придется самому косить...
– Так хочешь, значит? A быть попом y нас останешься?
– Хорошо, останусь.
– Заходи, ребята! Пройдем по два ряда, и повалим ему десяти ну овса... видно, уж он еще как-нибудь о празднике поставит нам за это четвертуху водки... Валяй, ребята!
– Не поздненько ли, дядя Пахом? Пора ко дворам, – возразил кто-то.
– Чего поздненько? – отвечал Пахом. Ко дворам еще дойдем: ноне мы рано на барском загоне покончили... Так ведь, дядя Пятрей?
– Так, – отвечал дядя Петр. Ну-ка, благослови, Господи! – сказал он потом, взявшись за косу. Пахом пошел за ним с косою, другие крестьяне последовали их примеру, и вскоре десятины овса как будто и не стояло в этот день на корню...
– Благодарю, благодарю вас, говорил Владиславлев мужичкам, и когда они, заложивши свои крюки на плечи, собрались идти домой.
– Не на чем, сударик наш! – говорил дядя Пахом. Мы тебе завсегда услужим: ты нам пришелся по душе... А коли бы ты еще с нами водочку испивал по-простецкому... по-приятельски... так ты бы y нас просто был душевенный человек, славный свищельник... A то бачка-то твой в иную пору бывает спесив: просишь-просишь его выпить с нами, кланяешься-кланяешься ему; нетути, ни к себе!... да и нас еще ругает, что пьем в праздник... A ведь диви бы уж сам не пил никогда... а-то вед в иную пору тоже и сам славно накрутится...
– Ну, мало ли чего не бывает? A кто виноват? Ведь сами же вы: начнете кланяться, так не отстанете, выпей да выпей...
A слабому человеку много ли нужно? – Выпил две-три рюмки, вот и пьян. Ведь вы этого не берете в толк; a как он ослабеет, это видите...
– Оно так-то так, да что же сделать-то? Мы ли тому причиной, что y нас угостить попа считается большею честью?.. Это исстари так заведено, не нами, a нашими дедами-прадедами...
– Ну, прощай, касатик! Прощай, Петрович! – заговорили все крестьяне. Спасибо на добром слове и за угощенье...
Крестьяне собрались и пошли-себе домой слегка под веселую после трудов, затянув какую-то песню на мотив довольно протяжный, вероятно одну из тех, которые они всего больше любят петь под хмельком, особенно в светлые лунные ночи, когда кому-нибудь из них одному придется подгулять и идти ко двору по деревне. Владиславлев после них пробыл на поле еще несколько минут, дождался, пока работник совершенно убрался, и вместе с ним и братом пошел домой, вполне довольный тем, что пришел в поле в такую благоприятную для него пору. Веселым однако же он и теперь не сделался, потому что забота лежала на его сердце тяжелым камнем. На утро ему предстоял еще новый труд, нужно было хлопотать о том, чтобы вся рожь как можно скорее была связана в снопы. Об этом-то он и думал дорогою.
– Ну что?.. Порадовался ли ты на наше полевое хозяйство? – спросил его отец, когда он вернулся с поля домой. Ты кажется, очень рад...
– Да, я очень рад, – сказал Владиславлев.
– Тому, что y нас рожь вся стоит в поле, a y людей давно убрано?
– Нет; тому, что пошел в поле именно сегодня же, и пришел туда во время... У людей рожь сжата или скошена, и у нас она не стоит на корню... да и овса-то одной десятины как будто не бывало...
– Что ты бредишь, что ли?.. Ты верно пьян, попал на чужое поле вместо своего и вообразил, что y нас все в порядке...
– Я, папаша, вовсе не шучу, a говорю дело. Я завтра хотел было сам идти косить, a вместо того Бог помог мне все так хорошо сегодня устроить, что лучшего и желать нельзя... Теперь нам остается только завтра же приняться дружнее за вязанье, и дело не совсем еще будет упущено... лишь бы постояла погодка...
– Ты либо пьян, либо в горячке, повторяю я…
– Позвольте, папаша, мне кончить... Я сказал вам, что Бог поможет мне все устроить, как нельзя лучше. Это верно. Я сказал лишь слово новослободским мужичкам, и они живо смахнули и рожь всю и десятину овса... Жаль еще, что было уж поздно, a то они и другую-то смахнули бы...
– Не знаю, как это тебе Бог помог в этом... Мне это кажется столь удивительным, что я даже не верю тебе... Я здесь живу уже двадцать лет и доселе еще ни разу мужики добровольно не убрали мне ни одной лехи...
– Если вы мне не верите, спросите Алешу, спросите, наконец, Семена... они оба подтвердят мои слова...
О. Петр в самом деле не верил Владиславлеву, почитая несбыточным, чтобы когда-нибудь можно было ожидать помощи и получить ее от новослободских мужичков, и потому призвал к себе Алешу и расспрашивал y него о том, как новослободские мужички косили на его поле. И только после этого уверился в несомненности слов Владиславлева, и даже сказал ему спасибо.
– Теперь, – сказал Владиславлев, нам остается только приняться подружнее за вязку ржи; a для этого прошу вас, папаша, выслать завтра в поле всех братьев... сам я пойду первым...
Но мне хочется еще раз попробовать счастья попросить помощи y крестьян... Я завтра утром встану пораньше, схожу на село и наберу старух десяток...
– как бы не так! – возразил ему о. Петр. Не воображай, что ты всегда будешь также счастлив, как сегодня... Завтра совсем увидишь не то...
Владиславлев хотя и не придавал большого значения своему успеху в этот вечер, однако же и не доверял словам отца, и потому надеялся теперь, что утром десять-то старух он во всяком случае соберет и с ними свяжет много ржи в следующий день. Однако же утро показало ему совсем иное. Вставши вместе с выгоном скотины в стадо, он отправился на одну из больших слобод села, с которой вечером под этот день никто не помогал ему в косьбе, и где он рассчитывал иметь верный успех: И тут-то он увидел, что крестьянин за водку готов сделать что угодно, a без водки его и с места не двинешь для оказания помощи...
– Здравствуй, Михаил Иваныч! – приветствовал он хозяина первого же дома.
– Здорово, Петрович! – отвечал тот, почесывая затылок. Что гуляешь к нам?..
– Да вот что, голубчик: вчера новослободские мужички помогли мне скосить рожь, a сегодня я хотел было связать ее... Нельзя ли тебе отпустить к нам хоть какую-нибудь старушку: y вас в доме народа-то много.
– Много, да самим все теперь нужны... Такая теперь пора, что без народу никуда. A для чего же твой батька-то сам не пришел попросить?..
– Да ведь он болен...
– А, болен!.. Нет, нельзя: y меня нетути лишнего народу...
– Я, если хочешь, заплачу тебе за это...
– Нет; это дело не подойдет: с попа брать плату не пригодно... Нетути y меня лишней старухи... Нельзя... Вед ты, говорят, вчера наших новослободских-то вином поил...
– Да... Я и ныне всем поднесу, кто будет работать...
– Гм!.. Кабы мне самому было можно ништо бы, a то нельзя... Не пригодно, чтобы мужик работал так, a баба пила вино... Нельзя.. И пошел Владиславлев из первого дома во второй, как несолоно хлебал! Но и там таже самая история. Целых 25 домов обошел он, и только лишь три домохозяина обещали ему прислать по старухе, остальные же слушали его просьбу, почесывали затылок, переминались и говорили: «нельзя: и самим к спеху дело и на барщину нужно». Тут-то только Владиславлев понял вполне, как трудно духовенству надеяться на помощь в работе со стороны прихожан, и скольких просьб и унижений стоит эта помощь, если и будет подана!...
После такого оборота дела Владиславлеву ничего более не оставалось, как самому с братьями взяться поскорее за грабли да идти в поле вязать рожь. И он пошел туда, скрепив сердце, и научивши брата Алешу почаще покрикивать на ленивых работника и работницу, чтобы не давать им возможности проводить понапрасну время. К великой радости его Романов в это утро выслал к нему прямо в поле трех самых сильных и ухватливых женщин, да подошли те три старушки, которых он не всеми правдами вымолил y домохозяев. С этим-то народом он должен был теперь поспешать работою, чтобы не упустить и последнего случая помощи в случае перемены погоды или немилости прикащика. И дело пошло в ход хорошо: сам Владиславлев с братьями катал снопы, старушки за ними связывали их, работник же и прочие женщины сами и катали и вязали; Алеша то смотрел за взятыми сюда же лошадьми, то ходил за водою, то присматривал за лентяями работником и работницею, не давая им отставать от прочих. В полдень все прилегли немного отдохнуть; но Владиславлеву было уж не до отдыха: он сходил на реку, искупался да принялся сейчас же таскать снопы к одному месту, чтобы удобнее было вечером складывать их в копны. Давши рабочим с час отдохнуть, он разбудил их, и работа снова закипела и продолжалась до самого солнечного заката. Тут только он бросил свои грабли и принялся вместе с прочими класть копны. Домой все возвратились уже поздно ночью. Владиславлев так был утомлен работою в этот день, что даже и ужинать не стал, a как прилег на каком-то сундуке в столовой, так и уснул богатырским сном и проспал на этом сундуке до самого рассвета. С рассветом он снова встал, поднял всех на ноги и на этот раз уже один только с своими домашними должен был идти вязать, потому что даже Романов в этот день отказал ему в помощи по случаю поголовной возки барского хлеба на гумна. И пошли потом проходить дни, похожие один на другой, доколе не были связаны рожь и овес! Тут новая настала забота: нужно было весь хлеб свезти с поля и прибрать к месту. Работа эта с первого раза казалась ему очень легкою: он надеялся зараз набрать, но больше крестьянских лошадей и приняться подружнее за возку. Между тем, на деле опять вышло иначе. Сначала поголовная возка барского хлеба только лишь отсрочила эту работу, a потом бешенство пьяного управляющего и столкновение с ним Владиславлева совершенно затормозили эту работу. Волей-неволей Владиславлеву пришлось весь хлеб перевозить на двух своих кляченках, да на трех таких же кляченках, выпрошенных им y причетников. И какая это мучительная работа! Дорога дальняя, да к тому же такая скверная, что на каждом шагу овраги да буераки грозят опасностью попасть в пропасть при малейшей неосторожности во время проезда по ней с возами. При всей своей поспешности, в промежуток времени от зари до зари, Владиславлев едва успевал четыре раза в день съездить за хлебом. Смертельная жара, пыль, жажда, напряжение сил при подеме больших снопов на воза и одонья в течение нескольких дней так истомили Владиславлева, что он был не узнаваем и не рад был тому, что вздумал уехать в Дикополь и прожил там целый месяц. Но при всем том, он даже и теперь не оставлял своего обыкновения во всем помогать матери дома: возвратясь с поля, он вместе с нею и на погреб ходил за квасом, хлебом и молоком, и на стол накрывал и со стола собирал и за маленькими детьми присматривал. Словом, он был везде сам слуга и хозяин, гость и свой человек: куда бы его ни послали мать или отец, чтобы ни заставили сделать, он всюду бегал и все исполнял безропотно и беспрекословно. Нечего уже и говорить о том, что среди таких постоянных занятий полевыми и домашними работами, Владиславлеву было не до того, чтобы заниматься своею литературою: на это y него теперь не доставало ни досуга, ни сил. Днями отдыха y него были одни лишь дни непогожие да воскресные и праздничные; днями же отрады были во все время лишь два дня, одним день посещения его Тихомировым, a другим – день свидания его с подругою своего детства.