II. Путешествие семинаристов на родину

Вечерело. В тот же день 1-го июля, из Мутноводска выходили семинаристы с сумками за плечами и палками в руках, но их было очень немного, не то что часов за пять, за шесть до вечера; при том же это были одни только большие, из маленьких же между ними не было ни одного. Маленькие в эту пору уже ушли от Мутноводска верст за 20-ть. Они все еще по-прежнему были веселы, не переставали болтать между собою и все мечтали о том, как приятно будет им теперь свидеться с родными и погулять дома. Они шли еще бодро; но бодрость их была только кажущаяся, a не действительная так как бедняжки давно уже порядочно устали. Многие из них успели и ноги себе отбить идя босиком, и давно уже прибегали к известному в этом случае, средству против усталости: ложились отдыхать на канаве приподняв ноги кверху и стегали их молодой крапивою. Много им пришлось дорогою услышать насмешек: где величали их кутейниками, дурью породою где травили собаками, где целая толпа деревенских мальчишек бежала за ними по дороге, швыряла в них грязью и ругала непристойными словами, a где такая же толпа пела им вслед с гримасами:

«Кутейники, дергачи,

Драли козу на печи;

Коза просит мыла, –

Они ее в рыло», и т. д.

В одном месте целый хоровод дворовых девушек встречал их песнью:

«На погосте, бабы воют,

Кутейники блинов просят», и т. д.

и приглашал их с собою плясать и водить хороводы; в другом месте сама помещица довольно большого села стояла на балконе своего громадного дома в самом нецеремонном неглиже, бросала в них ореховою скорлупою, научала своих «людей» т. е. лакеев и сенных девушек дразнить и бить мальчиков, даже сама дразнила их языком²¹. Словом, везде и все от мала и до велика смялись над бедными семинаристами и издавались над ними... Но это им было нипочем. Ко всему этому они давно уже привыкли и теперь не обращали ни малейшего внимания. Семинаристы шли вперед до самого вечера и хотели непременно идти целую ночь, чтобы на следующий день избежать тяготы дневного жара и быть поближе к родине. Мимо них проезжал «порожняком» обоз подвод в пятьдесят; с ним сидело человек пятнадцать семинаристов. Но другим какое дело, что эти счастливцы едут, a не идут? И каждый бы из семинаристов, пожалуй, ехал, да в том беда, что карман y него пуст: y иного всех денег-то на дорогу было копеек десять или пятнадцать, a ему нужно было идти до двора верст сто, если не более. Человека три-четыре из сидевших на канаве мальчиков встало и подошло к подводам.

– Здравствуй, дядя! Откуда? – отнесся один из них к мужичку, ехавшему вперед, a другой между тем успел уже незаметно для извозчика, подсесть к своему товарищу под бок вскочив сзади в телегу, на которой лежал его товарищ за гривенник нанявши извозчика подвезти его верст на сорок.

– A тебе на что? Из Брыковки, – ответил извозчик не дожидаясь ответа на свой вопрос.

– Знаю Брыковку, – сказал снова мальчик, никогда даже не слыхавший ничего о ней, и еще ближе подошел к извозчику

– И я тебя, дядя, знаю, – сказал третий мальчик усмехаясь и кивая извозчику головой. – Дай-ка мне немного отдохнуть тогда я тебе расскажу всю «подноготную» о вашей деревне, – продолжал он, a сам между тем успел уже вскочить на телегу и сел на грядушке так чтобы при первой же неудаче поскорее выскочить вон, a то и так под видом отдыха проехать задаром версту-другую или, если удастся, пристроиться на всю ночь.

– Да ты почему ж меня знаешь? – спросил извозчик.

– Как же мне тебя не знать? Ведь ты живешь в крайнем доме от речки, – начал балагурить мальчик стараясь хоть что-нибудь сказать впопад...

– Не от речки, a от пруда, – поправил извозчик.

– Ну да, от пруда... y вас ведь пруд a не речка. Ведь тебя зовут, кажется Иваном.

– Иван – это мой брат.

– Ну, так; он на тебя немного похож. У тебя еще жена есть... баба такая славная... работящая по-вашему «кровь с молоком», красивая, такая... Сынишка y тебя есть…

– A ты ведь, пожалуй, и взаправду знаешь меня! – с живостью сказал извозчик. Да чей ты такой? Али нашего отца Петра сын?

– Не сын, a племянник. Я только иду теперь к нему

– Ну так... y него точно есть племяш... Гуровского дьякона сын, кажись Петрухой зовут... Он раз как-то был у нашего попа-то... из семинарии тоже заходил к нему… да тот, кажись, побольше тебя...

– Да, больше... Это мой брат тогда гостил y отца Петра...

– Кажись, ведь Петрухой зовут? братеньку-то твоего...

– Да, Петром... a по фамилии Никольский...

– Ну, так и есть малый! Ведь и наш поп-то Микольский, потому, значит, он от Миколы Доброго пришел к нам в попы... A ты давно бывал y нашего попа?

– Не очень давно... Неужели ты не помнишь меня?

– Может и был... да коли давно, так и не вспомнишь...

– Лет пять, пожалуй, прошло... A здоров ли отец Петр?

– Что ему деется!.. от чего ему не быть здоровым?..

– Разумеется... Ведь он хорошо живет...

– Как же!.. знатно живет... точно барин... и хлеба и скота вдоволь...

– A до вас ласков?..

– Да ничего!.. Он y нас славнеющий поп... только одним маленько не хорош... Вина с нашим братом не пьет... должно, брезгает нами, али уж больно горд... все только с приказчиком знается... С ним и испивает... Уж такой y них лад, – Боже упаси!.. и нощно и денно друг y дружки бывают... Ну, a с нами и не хочет знаться... И матка-то такая же гордая... тоже с нами не испивает... Вот y нас до прежнего были что поп, что попадья... наши люди... хлеб-соль с нами водили и вино вместе пили... не брезгали нами...

– Это не хорошо они делают... Я скажу им, что это не ладно... A проехать-то, дядя, мне можно будет с тобою?.. Я тебе там выпрошу на водку...

– Отчего не можно, коли ты к нашему попу едешь?. Садись!.. будешь ночью лошадей погонять, чтоб не отставали... мы то, значит, неровно заснем...

– Вот спасибо... Водка за мною...

– A сам-то выпьешь со мною?..

– Мне еще рано пить... молоденек немного...

– Вона!.. Поди-ка молоденек!.. Тебе, чай, годов тринадцать будет... Как же рано?.. Наши-то ребята с трех годов пьют на свадьбах... По нашему, это значит, и ты не «наш брат»... не душевный человек...

– Ну, хорошо, для тебя выпью... только довези...

– Уж коли не так!.. Довезу... садись!..

– A мне-то можно сесть? – спросил извозчика шедший возле телеги мальчик. – Ведь я тоже к отцу Петру в гости...

– Садись и ты... видно, и ты тоже напоишь водкою и сам с нами выпьешь... Поди вон садись на третью, подводу, али вон на четвертую... вон с тем молодцом, что сидит, прикручинился... Там и сено есть и веретье... можно соснуть... охотнее будет вдвоем-то ехать ночью...

– Ладно! – проговорил мальчик, едва удерживаясь от смеху и пошел к той телеге, на которую ему указывал извозчик...

На этой подводе сидел Владиславлев. Выехав из Мутноводска, часов около шести вечера, он успел уже проехать верст тридцать, повсюду встречая на пути мальчиков, терпеливо переносящих все трудности ходьбы пешком босыми ногами и считавших себя счастливыми тем, что они идут домой.

– Однако, вы умеете надувать мужичков! – сказал он садившемуся к нему на телегу ученику IV класса Остроумову.

– Еще бы нет! – сказал Остроумов: – уж мы травленные волки...

– Но ведь это нехорошо... вы лучше как-нибудь упросили бы их взять с вас подешевле... Зачем обманывать?.. Дайте ему что-нибудь по совести...

– Да что мы ему дадим?.. Мы идем без денег... с одним только хлебом...

– В таком случае, как же вы не сообразите, что вам и думать бы не следовало о том, чтобы ехать с извозчиками... Помилуй Бог, если извозчик придет на постоялый двор, да попросит y вас хоть гривенник или, если заметит, что вы хотите уйти от него, не расплатившись с ним: что тогда будет? Ведь извозчики изобьют вас до полусмерти. A без того дело не обойдется, чтобы они на первом же постоялом дворе не попросили y вас на водку...

– А мы разве дураки?.. Пойдем мы с ними до постоялого?.. Мы чем свет соскочим с телеги, да и уйдем... Ищи нас тогда!..

– Но вы нечестно поступите, если за добро заплатите злом: вы этим замараете честь всех семинаристов... Зачем же так, делать? Честное имя дороже всего... Будь беден, да честен...

– Оно так... да что же нам делать, если мы уже уморились, а денег у нас нет... Ведь задаром извозчики не повезли бы нас...

– Пешком шли бы потихоньку... Еще в Мутноводске выпросили бы у кого-нибудь денег на дорогу взаймы... Но отчего же у вас нет денег на дорогу, когда у старшего остались, конечно, общественные деньги и он должен был дать вам?.. Кто у вас старший?.. Или вы живете на казне?..

– Да, я живу на казне... знакомых и родных в Мутноводске у меня нет никого... Где же можно мне взять денег на дорогу?..

– Обратились бы с просьбою к ректору... Он, по всей вероятности, никому не отказал бы в этом... дал бы вам хоть по гривеннику…

– Как бы не так!.. Попробуйте, подите к нему… затопает, закричит на вас так, что и ног не соберете бежать от него... Если бы не наша благодетельница «Яклиха» так нам, казенным ученикам, не с чем бы и идти... Она всем нам дала взаймы на дорогу по пятачку с тем, чтобы после вакации мы отдали ей по шести копеек... а иным дала по гривеннику и больше...

Это в самом деле достойно удивления: какая-нибудь торговка «Яклиха» снабжает всех казеннокоштных учеников деньгами на дорогу, когда она и сама-то имеет каких-нибудь десятка два-три рублей; а эти «тузы» – ректор и инспектор, которые набивают свои карманы казенными денежками, умеют лишь топать, да кричать на учеников, но ни гроша не дадут им взаймы... А ведь сами вышли в такие «тузы» из таких же бедняков, как и эти несчастные... После этого удивительно ли, если мальчики, идя без гроша денег, целые сотни верст, придумывают разные способы к надуванию извозчиков дорогою?.. Само же начальство наше не предупреждает этого зла и дает повод мальчикам прибегать к хитростям и обману...

– Ах, начальство наше!.. Они только умеют откармливать чистым казенным хлебом целое стадо свиней, да породистых жеребцов... А до нас им какое дело?.. Право, своими свиньями да жеребцами они больше дорожат, чем нами... А вы толкуете нам после этого о честности!.. Какая тут честность, когда мы с малолетства привыкаем видеть, как наши начальники не считают бесчестным обманывать нас... Мы, например, расписались в книгах, что получили в этом году по две пары новых сапог, а нам на самом деле выдали только одну перед Святой… А не расписаться в книгах нельзя: тогда Бурлак такой бы задал «бани», что и своих не вспомнил бы, да еще с казны согнали бы... Ведь нас двести человек; по рублю, так двести рублей засело у них в кармане, а по два, так четыреста... А говядину?.. а дрова как нам доставляют?.. Всегда меньше того, сколько записывается в книгах... Ведь книги-то пишет наш же товарищ и мы видим, что пишется в них и что доставляется на самом деле...

– Что делать, милый друг!.. Но все-таки честность выше всего... если вы сами замечаете за другими фальшь и сознаете, что это нечестно, тем более должны проникаться сознанием, что честность всегда, везде и всем должна быть необходимою, и сами должны поступать во всем честно...

– Оно так... Но ведь и без гроша то в кармане ничего не сделаешь... Я вполне сознаю, что мы сейчас поступили бесчестно; но что же прикажете делать!?.. Можно ли полтораста верст пройти без гроша, только с одним хлебом?..

– Мир, говорят, не без добрых людей... Бог пошлет вам такого доброго человека, который поможет вам в нужде... Добрые люди всегда и везде есть... Если вы не нашли их в Мутноводске, то можете найти на пути... Ищите таких людей и будьте честны...

– Но где же их найти здесь?.. Не с неба же они сойдут к нам...

– Такого человека Бог уже послал вам... Мне брат прислал на дорогу десять рублей, а мы с товарищем так дешево наняли извозчиков, что можем оба доехать до места только за пять... Из остатка от десяти я могу уделить и вам самим, и вашим товарищам, и другим мальчикам, подобно вам, идущим без денег... но с тем, чтобы вы дорогою никого не обманывали и с этими извозчиками разочлись по совести... Я никогда бы вам и никому не отказал в такой помощи, если бы кто в Мутноводске обратился ко мне за нею, потому что могу на это сам занять денег у одного из учителей... Но не забудьте, что вы семинаристы, а семинаристам никогда ни в одном доме не только священническом, но и в причетническом не откажут ни в куски хлеба, ни в ночлеге. Поэтому, если вам когда-нибудь еще случится идти домой без денег, заходите для отдыха или ночлега в село прямо к «духовным» и всегда будете сыты и покойны... Вот вам и добрые люди!..

Наступило минутное молчание.

– Василий Петрович! вы небось никогда не хаживали пешком-то? – сказал Остроумов, прерывая молчание.

– Как же никогда? Разве я не такой же семинарист, как и все прочие? Я еду-то всего в первый раз, и то по случаю; а прежде всегда хаживал на каникулы пешком всю дорогу, не думая о том, чтобы по-вашему обманывать извозчиков... Я как сейчас помню первое свое путешествие на каникулы с двумя односельцами, с одним двугривенным в кармане да с небольшим запасом хлеба... Дорогою мы догнали целый караван подобных нам и присоединились к ним..: собрались мы все один другого меньше, один другого бессильнее: все второклассники да и третьеклассники... В каждой почти деревне мальчишки толпою гнались за нами и швыряли в нас грязью и камнями, а взрослые толкали нас в шею пинками, так что мы, наконец, вынуждены были обходить деревни «задами»... Приближалась ночь претемная; туча стояла сильная. Мы попросились ночевать в одном месте, не пустили; попросились в другом, – нас повели в какой-то хлев спать на навозе; вздумали в третьем месте сами лечь в соломе около двора, – нас прогнали и еще вдобавок притравили собаками. Что тут было делать? И тучи-то боимся, и ночевать негде... Подумали мы и порешили идти вперед до следующей деревни; но и в следующей деревне не посчастливилось нам: ни на один постоялый двор нас не пустили... Постучимся в дверь, спросят: «кто там?». Мы скажемся. «А!» нам отвечают: «кутейники... От вас пожива плохая... Проваливайте: не пустим», – Позволь, голубчик, хоть возле двора на соломе лечь, – скажем мы. «Проваливайте дальше, пока не оттаскал вас за волосы», закричит дворник. Мы вышли за деревню и прилегли в канаве; но и здесь нам не посчастливилось: набежала на нас целая стая собак и чуть не перекусала всех. «Пойдемте, братцы, до города, сказал один из нас: там мы хоть на площади ночуем». Пошли и набрались же мы страху!.. До города было верст одиннадцать... на пути до него ни одной деревушки, на полдороге большой лес, а перед городом две лощины, в которых водились мошенники... Едва вошли мы в лес, как наткнулись на волка. Что было делать? Затряслись мы от страха и прижались друг к другу, притаив дыхание и думая, что волк пройдет мимо; а он, как нарочно, сел на самой дороге и сидит, уставивши на нас свои страшные глаза. Мы были ни живы, ни мертвы... По счастью вдали послышался колокольчик; волк услышал звук, завыл, поднялся и пошел через дорогу в чащу леса. Мы перекрестились и, забыв свою усталость, опрометью бросились бежать вперед... Едва избегли мы одной беды, как попали в другую, а там и в третью... Сначала на нас наехал кто-то вроде городничего или исправника. «Кто идет?» закричал он. Мы ответили ему. «А!» закричал он. «Я вас, полуночные бродяги, проучу... Васька! соскочи и хлещи их кнутом хорошенько, чтобы они вперед не таскались по ночам целой шайкою... Пожалуй еще ограбят кого в лесу»... Кучер соскочил с козел и ни за что, ни про что давай нас хлестать кнутом, пока мы не разбежались в разные стороны... Прошли мы после того не более версты, как наткнулись в конце леса на цыганский табор у самой дороги... Мы страшно перепугались... По счастью, весь табор спал мертвым сном и мы, притаив дыхание, ползком по канаве пробрались мимо. Потом мы опрометью бросились бежать, опасаясь, как бы цыгане не догнали нас да не ограбили... Все ноги сбили мы, идя разувшись; но делать было нечего: пристанем минут на пять где-нибудь в канаве под лощиною и опять побежим дальше. Подошли мы к последней лощине. Робость овладела нами. Что делать? Миновать лощину нельзя: нужно идти через мост. Порешили мы на том, чтобы подходить к мосту с песнью:

Черная галка,

Чистая полянка,

Моя Марусенька,

Чернобрива!

Чего не ночуешь дома? и т. д.

– а как только взойдем на мост, застучать палками и затопать посильнее ногами, чтобы мошенникам показать, что нас идет очень много, человек тридцать. Мы хотели испугать их своею многочисленностью и смелостью.

– И что же? – прошли благополучно? – с нетерпением спросил Остроумов.

– Да, благополучно... Понятно, что шумом и гамом мы не могли испугать мошенников: всего вернее то, что они, узнав семинаристов, разочли, что пожива плоха и потому не стоит нападать на нас. Но и то уже было хорошо, что своим пением, стучаньем и хлопаньем мы дали им знать о себе, как о семинаристах; иначе они непременно бы встретили нас и напугали... После нас, ехавшие на тройке какие-то купцы, были остановлены и ограблены. Мы даже и крик этих несчастных слышали издали и, конечно, не о помощи думали в это время, а о том, как бы и нас мошенники не догнали да не ограбили. Еле живые от страха добрались мы кое-как до города и упали, как мертвые, на площади около собора... С тех пор полно одним без больших, ходить домой за сто с лишком верст, да еще по ночам по такой глухой дороге, как наша желтоводская...

Долго еще Владиславлев разговаривал с Остроумовым. Месяц стоял на средине небосклона. Мужички-извозчики давным-давно спали, завернувшись в кафтаны, не исключая и переднего. Подводы их разбрелись, на пространстве двух или трех верст. На тех подводах, где сидели семинаристы, вместо одного семинариста, на каждой было теперь по два или по три: как только мужички-извозчики заснули, семинаристы, ехавшие с ними, не преминули воспользоваться удобным случаем помочь своим собратьям; встретив целую шайку маленьких путешественников, отдыхавших на канаве, они всех их посадили с собою на подводы с тем, чтобы, как только начнет рассветать, и извозчики станут просыпаться, ссадить их. Тихомиров, сидевший через две подводы от Владиславлева, спал непробудным сном и не слышал, как какой-то синтаксист подсадил к нему на телегу двух второклассников. Остроумов, с удовольствием слушавший Владиславлева, также, наконец, заснул богатырским сном, как и другие мальчики, успевшие пройти сорок верст... В окрестности царствовала мертвая тишина, изредка нарушаемая проснувшимся извозчиком, который, не приподнимая даже головы, кричал на лошаденку: «Эй! но!» и опять крепко засыпал... Все в эту пору спало спокойным сном. Один только Владиславлев бодрствовал и вовсе не думал о сне.

С одной стороны постоянно встречая по дороге спящих на канаве, неподалеку от деревни, где-нибудь под лозниками, либо идущих, едва передвигая ноги, но все еще считающих себя счастливыми, – семинаристов, а с другой, в разговоре с Остроумовым наведенный на мысль о своем прошлом, Владиславлев невольно погрузился в задумчивость. Все его прошедшее, вся училищная и семинарская жизнь ясно предстала пред ним. Тут примешалась еще мысль о будущем...

– Бедный семинарист! – невольно со вздохом проговорил Владиславлев, когда уже стало рассветать: – незавидно, даже подчас очень жалко настоящее твое положение, а еще в сто раз незавиднее твое будущее. Пред твоею горемычною долею охотно забываются все недостатки, какие замечаются в твоих поступках. – И он заснул, тревожимый во сне невеселыми мыслями...

Извозчики все еще спали непробудным сном. Подводы их одна от другой разбрелись теперь еще дальше, чем с вечера, и едва плелись с ноги на ногу. А семинаристы, ночью посаженные на эти подводы товарищами, успевши за ночь хорошо отдохнуть и выспаться, спешили теперь вылезти из телег, пока еще не проснулись извозчики, и поскорее уйти вперед, пока было прохладно. С ними же пустился в путь и Остроумов с товарищами, хотевши по совести рассчитаться со своим извозчиком, но не добудившийся его, и потому просивший Владиславлева вместо него рассчитаться... Прочие семинаристы, ехавшие в том же обозе, все крепко спали, но Тихомиров положительно крепче всех.

Часов в десять Владиславлев проснулся и пошел будить Тихомирова, который, кажется, до вечера проспал бы, если бы не разбудили его.

– Эй, приятель! – сказал Владиславлев толкая Тихомирова: – не пора ли вставать? Я думал, что ты самовар давно уже сготовил, а ты все еще почиваешь... Удивляюсь, как только ты можешь спать столько времени; всю дорогу спал и теперь тебя не добудишься...

– Поди ты! – закричал Тихомиров. – В кои-то веки я дождался такого блаженства, что могу в свое удовольствие проспать целые сутки, а ты и тут мешаешь. Вспомни, ведь у нас целый месяц не было времени хоть раз выспаться хорошенько, то повторенья, а то проклятые экзамены не давали покоя... И теперь еще не поспать в свое удовольствие! В уме ли ты? Ничего я не хочу – ни чая, ни обеда... Хочу спать до самого вечера...

– Если хочешь, спи хоть до завтра, – сказал Владиславлев с досадою и пошел в избу.

Извозчики собирались обедать и усаживались за стол. На полатях лежало человек шесть семинаристов, по-видимому, вовсе и не думавших об обеде. Хозяин, около стола со штофом сивухи, подносил извозчикам по огромному стакану... Владиславлев приказал хозяйке поскорее поставить самовар и приготовить к чаю белого хлеба и молока. Хозяйка засуетилась вокруг большого самовара.

– Эй, молодец! – сказал один из извозчиков, обращаясь к Владиславлеву: где же те два молодца, что вчера сели с нами? Али они уж улизнули от нас? Они видно только зубы заговаривали мне дураку?

– Как «зубы заговаривали»? – спросил один из семинаристов.

– Баили, что идут к нашему попу... Сказали, он им дядя... А выходит, что они надули меня...

– А ты и развесил уши-то! – сказал извозчику сосед его. – Уж этой братии и не обмануть таких дураков, как мы с тобой! Знамо дело, что они только зубы тебе заговаривали... А ты и поверил им? Проехали верст тридцать, да и задали от тебя тягу... С кого хочешь, с того и бери свои денежки...

– Это так… им на грош нельзя веры давать... Вот, малый, и дивуйся теперь: нас-то попы учат не воровать и не обманывать, а детей своих этому не учат, и дети их нас надувают... Видно, приходят последние времена... Уж и попов-то враг в руки свои взял, к своей вере хочет подогнать...

Владиславлеву стало стыдно за Остроумова и его товарища. Зная, что извозчик может разразиться бранью на семинаристов, Владиславлев вступился за них.

– Любезный друг! – сказал он извозчику: – ты напрасно винишь мальчиков. Они тебя утром будили, хотели отдать тебе деньги за то, что ехали с тобою ночью, но ты так крепко спал, что тебя невозможно было добудиться... Ты, верно, не слыхал, как они тебя будили, и не чуял, как они тебя толкали в бок...

– Да как же так? Аль взаправду они будили меня? Мне сдается, кто-то мне гуторил: дядя Петрей! получи деньги... да я заспался.

– Вот то-то и дело!.. Значит, они не виноваты в том, что ты не получил денег… деньги ты получишь с меня...

– Да зачем же они еще не ехали?

– Хотят поскорее домой попасть...

– Скорее нашего?.. Эк, малый, что сказал!.. Мы на лошадях, а они пешие, да скорее нашего попадут домой... Хитрое дело!..

– И не диво!.. Вы приехали сюда в пять часов утра, а пойдете в двенадцать...

– Знамо дело, в полднях...

– Стало быть, вы простоите здесь не менее семи часов, а они в эти семь часов уйдут верст за тридцать, если попадется порожняк, они принаймут его, так будут за пятьдесят верст отсюда в ту пору, как вы тронетесь с места... Попробуй-ка тогда догони их!.. Ведь каждому хочется поскорее быть дома и тяжело ожидать, пока вы выкормите своих лошадей... Поэтому, если у семинариста нет никаких вещей, он никогда не нанимает извозчиков на весь путь до родины, но всегда нанимает только до того места, где извозчики остановятся кормить... Пока они выкормят лошадей, он пешком успеет далеко уйти и два раза принаймет...

– А ведь и взаправду, ребята, так: эти два молодца придут к ночи, а мы будем еще раз кормить лошадей и попадем туда только завтра... Вот ты и поди!.. Они мудренее нашего брата.

– Эй, вы, стрикулисты! – сказал в эту пору дворник, обращаясь к семинаристам, лежавшими на полатях: вы бы шли, садились за стол с извозчиками, а то одним вам я не буду собирать обедать.., много чести будет.

– Мы не станем обедать, – сказал один из семинаристов; – стало быть, и собирать не нужно...

– Э, дурья порода!.. кутья прокислая!.. Недаром вас ночевать-то никто не пускает, когда вы пешие идете ко дворам: вас проклятых и пускать не из-за чего... только место занимаете, а выгоды от вас никакой нет... кутейники... Ишь вас пропасть какая!? полк целый вышел бы из вас... В солдаты бы всех вас отдать...

– Тебя еще не отдавали, – вступился ритор-смельчак. – Если бы и отдали нас, мы не пропадем... как раз выйдем в офицеры... Мы не тебе, дураку, чета...

– Что? – завопил дворник и начал всячески ругаться.

– Послушай, голубчик! – сказал Владиславлев, обращаясь к дворнику и хорошо зная, что с подобными грубыми людьми всего лучше можно сойтись ласково: –перестань, пожалуйста, ругаться... Лучше скажи по совести: за что ты так рассердился на семинаристов, заехавших к тебе?..

– А отчего они не обедают...

– Может быть, им нечем заплатить тебе за обед...

– Нечем заплатить?..

– Да, – сказал самоуверенно ритор: – за обед ты возьмешь двугривенный, а у меня и денег-то осталось только двенадцать копеек... Тут не до обеда...

– Знамо дело, – сказал дворник, за обед мне заплати четвертак... Отцы-то ваши с живого и мертвого дерут... народится человек, – за крестины заплати гривенник, помрет, – за похороны полтинник, женится, за свадьбу заплати два рубля... Они и с живого, и с мертвого дерут, а у вас все денег нету.

– Чем же мы то тут виноваты? – возразил Владиславлев. – Положим, справедливо, что отцы наши берут с вас за крестины и за похороны; а мы то-то что тут?.. Да и отцы-то наши чем виноваты?.. Ведь они берут с вас за труды.

– А велики труды у них!.. побормочет часок-другой: «аллилуйя... аллилуйя», и давай им за это гривенник, да еще водки поднеси...

– Все же не задаром берут с тебя гривенник... Хоть и «аллилуйя», по-твоему, «пробормочет», все же это труд... да проехать к тебе в непогоду чего-нибудь стоит, да небось еще верст за десять... Ведь, и ты вот, если бы тебя твой же приходской священник позвал к себе на денек поработать, небось не стал бы задаром на него работать, а взял бы с него полтинник... А наши-то отцы часто целую неделю служат для вас из-за гривенника... Если разделить этот гривенник по «частям», дьячку и достанется из него копейка с четвертью за целую неделю...

– Ну, что ж? Летом ему придет, точно, копейка с четвертью; зато придет осень, начнут свадьбы играть, так и рубль в неделю достанется,.. Не все же они даром служат: в год-то наберет дьячок, поди, рублей сорок. Куда ему девать их?.. Что, али отцы-то ваши подати платят, али рекрутчину отбывают?..

– Податей они, положим, не платят по вашему и рекрутской повинности не отбывают: однако они больше вашего тратят денег на необходимое: вы заплатите в год три рубля податей, а они платят за каждого из нас по тридцати рублей?.. у тебя сын-то растет дома и с тобою же вместе и на тебя же и на себя работает; а у нас отцы воспитывают своих детей в училище и в семинарии... содержание каждого сына стоит отцу рублей до пятидесяти, со всем, с платьем и обувью, с книгами и поездками в губернский город; а у иного отца учится там зараз два или три сына... Это, я думаю, будет в сотню раз тяжелее вашего подушного... Отцы наши себе во всем отказывают, да содержать нас в училище и семинарии лет двенадцать...

– Да, толкуй там!.. Отцы обязаны вам давать денег на дорогу... По-нашему, хоть вынь да положь – вот как!..

– Да мне отец прислал на дорогу двугривенный... и я уж истратил восемь копеек, сказал ритор... А чего ему стоил этот двугривенный?.. Я лучше голодный целый день пробуду, да не стану ни одной копейки занимать, когда отец сам без хлеба сидит.

– А ведь взаправду, Савушка, так! – сказала вдруг старуха, мать дворника, молча сидевшая у печи: – им нечем заплатить за обед, вот они и нейдут обедать-то; не то сами спросили бы... подите, голубчики, я вам так волью молочка... Похлебайте, Бог с вами... авось выйдете в попы, и меня грешную помянете.

– Еще, старая ведьма, приваживай их! – закричал дворник. – Много их тут идет!.. И будем всех кормить?.. Смотри-ка, вон еще человек двадцать идет... У!.. какие все стриженые!.. стрикулисты!.. Эй, Желтый!.. взы!.. взы! – начал он травить семинаристов огромною собакою.

– У, Савка... пострел!.. Что они тебе сделали худого?.. За что ты травишь их собакою? – сказала мать.

– Да, по-твоему, буду жалеть их!.. Небось, будут сыты... Прибегут домой, мать накормит... Им теперь только и работы, что есть, да спать. У нас свои есть на селе стрикулисты и еще какие-то куцые с ясными пуговицами... в гимнастике учатся... один-то, что в семинарии, славный парень: в церкви как почнет петь да читать – десятерых дьячков отставь, а его приставь, a тот, что в гимнастике учится – грош ему цена и того не стоит!.. ни петь ни читать, да и в церковь-то ходит только когда, значит, молодые графини приезжают в нее. «Я – говорит, – ни в Бога не верую ни в дьявола. Я хожу в церковь только посмотреть хорошеньких, a не молиться. Я пойду в Питер, в ниверситет, кончу там свою курсню, выйду судьей да тогда всех вас перевешаю, чтобы вы не думали о воле, либо выйду оттуда дохтуром и всех вас поморю, словно мух». Вот ты и думай тут думушку. Говорят: ученье свет, а неученье тьма, a на поверку выходит что ныне ученье не свет, а душам погибель, а неученье не тьма, a спасенье. Вон они еще стрикулисты идут… Эх, батюшка, наш белый царь!.. Чего он смотрит на них. Всех бы их в солдаты, а то по-нашему запер бы под косу али под сoxу.

– Вот тебя так давно бы следовало в солдаты отдать, сказал ритор. – Мы и без того готовимся служить церкви и отечеству, с малолетства тяжкую долю видим, тянем лямку не легче солдатской, много всякого горя терпим, и холод, и голод, и брань и побои. A ты вот лишь понапрасну хлеб ешь набелом свете, пьянствуешь, да прохожих обираешь без жалости...

– Хозяин готов был броситься на бедного ритора и избить его; но Владиславлев предупредил.

– Послушай, голубчик! – снова сказал он дворнику: – не сердись на слова... Мало ли кто чего не говорит? Ведь ты первый же стал издеваться над семинаристами. A ругаться и поносить нас тебе никто не давал права... Что же касается до того, будто мы только и будем теперь делать, что петь, есть, это неверно... Многие из нас будут помогать родителям во всех работах, будут и жать, и косить, и пахать; будут заниматься чтением книг или сочинениями какими-нибудь... Многие, разумеется, ничего не будут делать; но это не беда. Ведь, посуди сам, когда y тебя бывает праздник, ты не пойдешь работать, a гуляешь со своими приятелями...

– Знамое дело, пахать в праздник не поеду, a гуляю: на то и праздник.

– Вот и прекрасно! Сейчас мы с тобой и помиримся на этом... Каникулы эти, на которые нас отпустили из семинарии, для нас праздник. Было время, мы трудились так, что ни дня, ни ночи, ни праздников, ни буден не разбирали: y кого Вознесение или Троица, a y нас и праздник не в праздник; мы и в эти дни не гуляли, a сидели за книгами...

– A велики ваши труды! Побормочете час другой «ла-ла-ла» и конец...

– Нет, дядя Савелий! – возразил один из извозчиков: – ты не говори! Ихняя работа хуже нашинской... Я по осени был y них два раза... возил попову сыну провизию... так уж все видел... Беда, как трудно! Из семинарии-то они пришли уж куда за полдень! часа в три... пообедали да за книжки взялись… учились до вечера, потом маленько отдохнули, a ввечеру опять за книжки .. Долго они тут сидели за двумя столами: все видишь учились. A у каждого своя наука и своя книжка и своё писание. Там y них значит есть набольший свой на квартире все равно что у нас староста. Вот этот набольший сам отучился и позвал к себе всех махоньких чтобы они читали ему свое ученье. А я все сижу и смотрю. Вот это кутейнички подошли к старосте и почали ему читать... наизусть… без книжки, значит... До преж всех читал самый махонький... И, каково бойко! Уж больно он востер... я так не прочитаю «Богородицу». Потом другой читал похуже; потом третий почал читать, да так плохо, что ни одного словечка я у него не понял... А этот набольший-то ровно пес какой озлобился на него... Уж он его тут и по щекам трепал, и за волосы мотал, и по голове книгою бил, потом опять посадил его учиться и ужинать не велел ему давать... Потом, значит, мы поужинали... Смотрю, а набольший опять принялся за того же кутейника... тот опять ему плохо... Уж тут, малый, пришла ему беда: набольший прибил его да велел розгу принести... Принесли – аршина в два, да так-то больно его, сердечного, пороли, что и мне жаль стало его... Я это и говорю набольшему-то: «Что ж ты, пес экой, аль креста на тебе нет? Как больно порешь махонького... У нас на барщине и больших, так не порют». А он засмеялся да пошел от меня. «Их, – говорит, – так и нужно учить», а потом опять посадил его за книжку... и сами опять все сели кто писать, кто читать... Потом я заснул и просыпаюсь около первых петухов, а у них все огонь горит, трое сидят пишут, а трое писульки читают... А на утро они ранехонько поднялись и опять стали читать, потом ушли в школу, потом обедать опять о ту же пору пришли, после полдень… Вот ты и поди! Мы хоть день намаемся, за то ночь спим; а они и день и ночь учатся... Это хуже нашего... Я бы и года не вытерпел такой работы, а они двенадцать лет учатся...

– Чему их там, окаянных, так долго учат? – сказал дворник... – Двенадцать лет! Иного уж женить пора, а он все учится... Вон мои ребята одну зиму поучились, а уж все знают: и Балакирева читают, и пишут, и рихметику считают...

– Чему? – подхватил извозчик. – Ты вон спроси у этого молодца, – продолжал он, указывая на Владиславлева: – он тебе скажет, чему их там учат.

– Нет, – сказал Владиславлев: – лучше ты сам расскажи, что знаешь... ведь ты был в семинарской квартире и все видел... А я и рассказывать по-твоему не умею...

– Знамо, где ж тебе по-нашему рассказывать! Их там, дядя Савелий, всякой премудрости учат... и по хранцуцки и по-жидовски...

– Да, – сказал ритор, – нас там учат по-русски, по-славянски, по-латыни, по-гречески, по-французски, по-немецки и по-еврейски… кроме языков нас учат: священной истории, катехизису, церковному уставу, нотному пению, арифметике, географии, словесности, всеобщей истории, православному исповеданию, пиитике, истории литературы, алгебре, геометрии, пасхалии, логике, психологии, патристике, герменевтике, физике, русской истории, общей церковной истории, физиологии, агрономии, ботанике, зоологии, садоводству, медицине, догматическому богословию, нравственному богословию, обличительному богословию, пастырскому богословию, каноническому праву, гомилетике, миссионерскому учению, археологии, анатомии, русской церковной истории и священному писанию.

– Вона сколько! А ты, дядя Савелий, говоришь: чему их там учат? Слушай, это не то, что твоих ребят... Тут и не перечтешь всего, чему учат!

– Да ведь он небось все врет! – возразил дворник.

– Эва! Врет! Я сам слышал, как тот кутейник производил на все манеры какое-то ненашенское слово, а по русскому-то оно значит: человек... А книг-то там у них сколько! Махина! И на окнах, и на столах, и на постелях – везде все книги... А как наш попович открыл сундук – вот, дядя Савелий, оказия-то! он почитай полон набит книгами да исписанными бумагами... И все, баил он, нужно выучить... а бумаги-то допреж нужно написать, а потом выучить... Так кто выучит все эти книги и писания, тогда уж и выходят в дело: кто в архиереи, кто в попы, кто в дьяконы, кто во дьячки, а не то и в мещане...

– А ведь и взаправду знать так, – сказал другой извозчик. Оттого-то они и на крыльце-то поют без книжки... A я, малый, думал: почем они все знают? A они там все учат.

– Знамо, учат. A ты дядя Савелий, говоришь: чему их там учат? Слышал, чему...

Доморощенный крестьянский оратор замолк и с самодовольным, видом осматривался.

– Правду это он, батюшка, гуторил? – спросила старушка y Владиславлева.

– Правду, бабушка! – ответил Владиславлев. – Нас долго и многим наукам учат.

– Ахти, касатики мои! То-то вы и худехоньки-то все: краше ведь иного в гроб кладут... A ты еще, Савушка, бранишь их всегда... Греховодник...

–Да, стану я на них смотреть! – закричал дворник. – Ишь какая ты жалостливая!.. Вон, смотри, сколько их еще идет... Поди-ка и их пожалеешь...

По деревне, в это время, в самом деле, шло человек двадцать семинаристов с сумками и сапогами за плечами, с палками в руках. Впереди всех шел философ Румянцев малый «от скуки на все руки»: большой балагур, хороший игрок на скрипке и порядочный кутила. В руках он держал скрипку, на боку висел револьвер.

– Эй, желтый!.. взы, взы!.. – травил дворник семинаристов своею собакою.

– Эй, ты!!. осел! – крикнул Румянцев на дворника. – Отзови собаку, a то я ее убью.

– Ну-ка!.. попробуй, кутья прокислая!.. эй, желтый?!.. пошел! взы!.. взы!..

Румянцев не стал долго раздумывать: схватившись за револьвер, он прицелился, взвел курок и в минуту собаки не стало, он всадил ей пулю в лоб.

Когда раздался выстрел, все переполошились не на шутку, не только на постоялом дворе, но и во всей деревне: дворник отскочил от окна, извозчики выскочили из-за стола, дворничиха выронила из рук блюдо со щами, старушка начала креститься и приговаривать: «свят, свят, свят!... вот страсти-то Господни!..» со всех дворов в деревне сбежался народ к месту происшествия. Семинаристы, бывшие на постоялом дворе, выбежали из избы. Можно было ожидать, что народ бросится на семинаристов и начнет их бить. Но Румянцев был малый не промах: он знал, как поправить беду и вывернуться из нее...

– Что вы делаете? – сказал ему Владиславлев. – Можно ли стрелять в деревне?..

– Эге! – отвечал Румянцев – стану я смотреть! Я затем и револьвер взял, чтобы перестрелять всех собак, которыми станут нас травить дорогою.

– Но ведь за это мужики вас изобьют... Смотрите-ка, сколько народу сюда бежит.

– A мы справимся и с этим народом!.. Один выстрел холостой, и все разбегутся... Но, не беспокойтесь – я стрелять не буду... Мы сейчас откинем такую штуку, что y нас запляшут лес и горы, и про собаку все забудут... Ну-ка широкая борода, хозяин собаки, поди, потешь нас...

– Что ж, – сказал дворник: – разве ты на своей музыке хочешь поиграть.. Да какая же она y тебя такая? ведь это кажись не балалайка... Ну, поиграй... так и быть, и по собаке горевать не буду... прах ее побери!..

Румянцев, подзадоривая дворника, начал поводить смычком пo скрипке, готовясь сыграть «камаринскую», a трое из шедших с ним мальчиков тотчас же достали из своих сумочек по дудке, купленной ими y «венгерца», и пошла потеха! Заплясали и дворник и все бабы и девки, сбежавшиеся сюда. Народу собралась целая толпа. Даже старый капрал вышел из своей каморки взглянуть на общее веселье. В зубах он держал трубку. Это подало повод к новым потешным сценам. Увидев его, Румянцев подошел к нему и начал петь:

«Здорово, брат, служивый!

Ты куришь табачок...

A трубка что за диво!

Дай покурить, дружок!..»

В ту же пору появился на сцене Тихомиров и, выхватив y солдата трубку, запел:

«Она y кирасира

Отбита на войне,

На память командира

Теперь досталась мне…»

– Смотри-ка, – говорили мужики: хитрости какие!.. – Про трубку песню сочинили.

– A то и не молодцы они? – сказал один из извозчиков. – Не нашему брату чета.

– Ну, братцы, – сказал Тихомиров: – видно сегодня мы «воспоем»... Инспектора здесь нет... Поднимайте на басах сначала «Ни в лесах», потом «Под вечер осенью...»

– Браво! – сказал Румянцев. Но мы прежде грянем: «Ах вы, сени мои, сени»... Бабы попляшут, a потом принесут нам молочка да хлебушка... Так, что ли бабы?

– Отчего ж не так? – возразил дворник. – Разве y нас нетути этого добра? Принесут всего. A я водочкой тебя угощу... Ведь пьешь небось?.. Что ж, ты не махонький: пора пить...

– Как без того?.. Пью... Давай хоть полштоф...

– Ой ли? Ай да молодец!.. люблю... выйдешь в попы, не станешь нашего брата ругать за пьянство.

– Ну, братцы, начинайте «Ни в лесах», да поздоровее, – сказал Тихомиров.

Румянцев дал тон на скрипке, и пошла потеха! Семинаристы пели во всю грудь, с полною свободою и сознанием того, что никто не будет их ни останавливать, ни порицать за громкое пение. Скоро они так разохотились, что, забыли все и усталость, и желание скорее прийти домой, пропели более десяти песен и веселых, и печальных; но всех громче они пропели «Вечерком красна девица»: слова «вы, гуськи мои, домой!» они так высоко поднимали, что поистине нужно было удивляться как только выносили их легкие.

– Вот так славно! – сказал Тихомиров по окончании песни. – Уж это чисто по- семинарски... И как это, братцы, прежде нам не приходило в голову петь дорогою? Здесь можно петь в полное свое удовольствие, даже лучше, чем поем на роспуске...

– И то правда! – сказали все в один голос. – С песнями и идти будет легче и веселее...

– Ай да молодцы! – сказал дворник. – Люблю за ухватку...

– Люби не люби, a собаками вперед нас не трави, – сказал Румянцев, – и водочки-то, любезный, поднеси за удальство... A вы, бабы, чего же стоите, зеваете?.. Ведь соловья баснями не кормят... Вы небось пообедали, a мы ничего еще не ели, да и денег нет ни гроша... принесите нам чего-нибудь: кто молочка, кто хлебца, кто яичек...

– А что ж, разве не принесем? – сказала одна баба. – Плохо о нас не думай: сейчас принесем, только ты, как пойдешь по деревне, поиграй еще на своей музыке...

– Поиграю, только принесите нам поесть, a то мы голодны... – Бабы тотчас же разошлись по домам и минут через десять к услугам семинаристов явились с чашками, ложками, хлебом, молоком и бараниной. Вся шайка Румянцева уселась против постоялого двора и покушала так, как и не воображала. Румянцев же сам и все семинаристы, ехавшие с извозчиками, по приглашению Владиславлева, отправились в «холодную» горницу пить чай. Владиславлев здесь сам распоряжался всем, a прочие сидели вокруг стола, точно в своей родной семье, и с таким удовольствием пили чай, с каким в Мутноводске и y «блаженного Киреича» не пивали его. Владиславлев посреди семинаристов был как отец среди детей. Сколько было простоты и братской любви в этой дружеской «беседе»! Казалось, что это люди мирные, не имеющие никогда и никаких неприятностей друг с другом, люди, y которых все общее – и горести и радость, и нет недостатка ни в чем... Разговор y них шел общий, задушевный и одушевленный: говорили обо всем, о чем пришлось, только не о семинарии и училище с его Бурлаками и Якуцами...

Напившись чаю и хвативши красоули две водки, Румянцев со своею шайкою поднялся в путь с песнью: «Куда летишь, кукушечка?». Слова: «куку-куку-куку!» он так естественно выводил смычком на скрипке, как будто сама кукушка «куковала». Бабы и девки целым хороводом проводили их за деревню... И пошли потом семинаристы снова в путь с песнями и игрою на скрипке, проходя деревню за деревнею, и с каждым шагом вперед все более приближаясь к своей родине!..