I. Сборы семинаристов после каникул

Был 1859 год. Август кончался, с ним вместе кончались и каникулы семинаристов и наступало время беднягам собираться в семинарию. При мысли об этом, ученики невольно задумывались, да и родители их и все домашние тоже невольно обращали свое внимание к тому дню, когда семинаристы должны были с ними расстаться. У каждого теперь были свои хлопоты и свои думы. Маленькие, т.е. ученики училищ повесили свои головы, стали задумчивы, рассеяны и тихи: при одном воспоминании об училище, в их головенках уже вертелись все мелочи их бедственной ученической жизни того времени. Тесные, нетопленные зимою классы, грозные учители, розги, трудная для изучения латынь, аудиторы, старшие и прочее, прочее, – все это поминутно теперь мелькало перед ними. Кому неизвестно, что такое были духовные училища в ту пору, о которой у нас идет здесь речь? Понятно отсюда, какого рода мысли должны волновать мальчиков, при одном только воспоминании о своем училище. Ах, не отрадно тогда жилось бедным ученикам духовных училищ! И теперь иным не без горя живется, а что было тогда? При одном воспоминании жутко становится. Незавидно в ту пору было и положение больших, т.е. учеников семинарии. Поражающая бедность, непомерная строгость начальников, беспрестанное сидение за книгой голодные столы, карцеры и стояния в углу и на коленях за дело и без дела, презрение от всех, насмешки, ругательства мещан и т.п. не слишком красивая доля. Не мудрено поэтому, что ученики семинарии, по мере приближения времени их отправления в семинарию, становились задумчивы и унылы. Но у многих еще было теперь и то на уме их родители соберутся со средствами собрать их и отправить семинарию. В этом случае они разделяли общие думы со своими родителями и домашними.

А думы эти были не веселы. Счастлив был тот, кто в эту пору своих сборов в семинарию мог обойтись без этих дум и видеть, что и домашние его все веселы, спокойны и довольны всем. Счастлив был тот, кто мог себе сказать: «для меня собраться в семинарию тоже, что собраться из семинарии домой», или что «для моего отца отправить меня в семинарию ничего не значит», большинство же видело, чувствовало и сознавало, что время сбора семинаристов в семинарии есть для родителей тяжелое время вздохов, хлопот, тревог и мучений.

Бедность не порок, но в тоже время и не источник отрады для тех, кому нужны хотя и малые, но тем не менее такие материальные средства к жизни, без которых никак нельзя обойтись. Человек невольно делается угрюм, раздражителен и недоволен, всем и всеми, когда нужны деньги на неотложные надобности, а их негде взять. Духовенству эта бедность давно уже знакома: большинству его она сопутствует в продолжении всей жизни. Но никогда она так не заявляет о себе, как во время сбора семинаристов после каникул: для бедняков это самое тяжелое время в году. Треть после каникул большая, денег детям нужно много, а взять их решительно негде. И вот каждым поневоле теперь думает свою думушку, да сетует на свою судьбу. Что тут прикажете делать, когда нужны деньги, а в приходе нет ни богомолий, ни праздников, потому что все это начинается лишь с половины сентября, в запасе же и подавно ничего не было? Занимать? Но у кого? У крестьян у самих нет ничего, а помещик не только ничем не поможет, но и говорить не станет с каким-нибудь дъячком или дьячковскою вдовой. Продавать только что снятый хлеб? Конечно! За что же больше взяться, как не за продажу хлеба? Но легко только каждому сказать это; продать же последний хлеб и остаться безо всего с одною надеждою на приходские блины, пироги и хлебцы-поскребухи – с осени до весны, а весною даже и без этого, с одними только сухарями, – незавидная доля, и не каждый решится на такой шаг.

В таком именно положении совершенного безденежья, мы застаем, при окончании каникул, целый причт с. Спасского, Черноземского уезда. В каждой семье этого причта было два или три семинариста в ту пору, о которой мы говорим.

– Вот, друг мой, и каникулы наши прошли, – сказал однажды перед вечером ученик богословского класса Николай Петрович Вознесенский своему товарищу, односельцу Владиславлеву.

– Да, – с грустью ответил Владиславлев, – время идет незаметно... не успеешь оглянуться, как год уже прошел... Давно ли, кажется, мы вместе с тобой в прошлом году, в господском лесу, горевали о том, как наши родители соберутся нас отправить в семинарию; а вот и опять о том же нам приходится горевать...

– Да, да... беда неисходная... бедность совсем нас одолела... решительно не за что взяться... если и в прошлом году было плохо, то теперь еще хуже... Хлеб родился плох, а помимо хлеба продать нечего... И когда только наше духовенство выйдет из этой безвыходной нужды? Когда общество придет к сознанию того, что мы ему нужны, что мы ему служим, когда даст нам вознаграждение за наше духовное сеяние, за нашу заботу о и его вечном спасении? Ведь сказал же Апостол: «если мы духовное сеем, то почему же нам не пожинать телесного, т.е. материального? И у древнего Израиля священники и левиты были обеспечены, а мы – левиты нового Израиля всю жизнь свою голодаем и вместо того, чтобы заботиться о духовных нуждах своих прихожан, должны помышлять только о том, как бы добыть себе кусок насущного хлеба.

– Ну, расходился. Не в первой раз слышать от тебя эти речи. Нечего теперь об этом и толковать. Когда-нибудь дождемся и этого времени. Образование идет прогрессивно. Когда-нибудь и о нас подумают и улучшат быт наш. А ты вот скажи: что твоя мать-старушка делает, чтобы собрать тебя с твоими братьями? Решается ли она на то, чтобы ты сошел с казенного содержания и поступил на кондицию, а меньший брат твой перешел на казну в училище?

– Уж, конечно, как бы мне не хотелось избавить своего брата от печальной необходимости быть бурсаком, и самому идти на кондицию и служить двум господам вместо одного, и как не горестно это для брата, а делать нечего: это будет так... Но разве этим горе поправится? Ведь кроме нас двоих и Володи, жившего со мною на казне, есть еще двое. На что их собрать? Решительно я и мать ума не приложим. Завтра пойду, продам две четверти ржи и четверть гречихи; но много ли этого для нас, и с чем после будет жить прочая семья? Просто беда, да и конец…

У Вознесенского навернулись на глазах слезы. Владиславлеву тоже было не легко, потому что и его родители были почти в таком же положении, как и мать Вознесенского, пономарская вдова, просфорня.

– Ну, а ты как собираешься? – спросил Вознесенский у Владиславлева, после минутного молчания, – Впрочем, тебе что много о том думать? Твой отец священник, все же больше имеет средств, чем моя мать, и один без тебя все обдумает... К тому же ты говорил, что твой брат двоюродный дал тебе несколько рублей!

– Правда, друг мой, – ответил Владиславлев, – у меня были деньги, когда я приехал домой от своего двоюродного брата, у которого прогостил половину вакации; но разве эти деньги могли у меня удержаться до сего времени? Тебе известно наше сельское положение в рабочую пору: и то нужно и другое нужно, а доходов ни от церкви, ни от прихода никаких нет. Возможно ли уберечь хоть сколько-нибудь, когда видишь во всем нужду? Я давно все свои деньги отдал матери то на чай с сахаром, то на покупку для нас же коленкору, ситцу и разных разностей... Как мы соберемся теперь с деньгами, право, не знаю; у нас об этом и разговора еще не было дома... Думаю, что мне завтра вместе с тобой придется что-нибудь везти в город продавать, как и всегда то бывало...

– Отлично... Я подожду тебя... поедем вместе...

– Очень рад...

Наступило минутное молчание. Оба товарища были задумчивы, но каждый из них думал про себя, как бы опасаясь опечалить своего друга выражением ему своих мыслей.

– Ах, как грустно! – сказал, наконец, Вознесенский, – Так грустно, что, право, ничему я не рады ни скорому окончанию курса, ни тому, что, сойдя с казны на кондицию, избавлюсь от постоянных криков да распеканий инспектора... Кажется, лучше бы мне было подать прошение об увольнении из семинарии да поступить в хорошее село в дьяконы... Тогда я успокоил бы мать свою¹ А то ведь еще год ей придется одной здесь мыкать свое горе и заботиться о нас...

– Зачем же, друг мой, унывать так? Нужно надеяться на Бога... Господь все ведет к лучшему... Потерпи и будешь потом награжден за свое терпение... Есть еще беднее твоей матери, а все же живут и Бога благодарят за свою участь...

– Да, хорошо тебе утешать меня... А попробовал бы ты сам, хоть годок пожить в моем положении, и увидел бы, что значить жить в такой бедности, какова бедность моей матери.

– Верю, верю, и даже вполне понимаю твое положение; но что же делать, если мы не в силах изменить его? Ропотом и недовольством беды не поправишь...

– Да и терпением ничего не возьмешь...

– За то терпение укрепляет наш дух, порождает в нас надежду на лучшее и низводит на нас благословение Божие.

– Так. однако, же сознайся, что ведь положение наше вообще нехорошо. Куда не кинь, все, по пословице, выходит клин: за что ни возьмись, все дурно. Вот хоть бы к примеру сказать, мне нравится одна девушка: ну, разве я могу рассчитывать, что женюсь на ней? А ведь это из рук вон... И так у нас во всем то неладица и неудача...

– Кто же эта девушка? Позволь полюбопытствовать... Уж не дьяконова ли внучка, Серафима Александровна?

– А что же? Разве она плоха?

– Напротив. Она прелестная девушка, и я был бы очень рад, если бы ей пришлось быть твоей женой... Но это во всяком случае ведь зависит от Бога... Если Богу будет угодно, ты женишься на ней...

– Так, братец ты мой, ты правду говоришь, на волю Божию полагаться очень отрадно и утешительно. Но ты посуди по обыкновенному, по житейскому. Ты знаешь, что свободного священнического или диаконского места нужно выжидать многие годы. Большею частью вместе с местом предлагается и невеста, может быть, и добрая, и хорошая, но все же неизвестная особа, и женится на ней семинарист, зажмуря глаза и соглашаясь на всякие обязательства, предъявляемые ему семейством невесты. Ему другого исхода нет, надобно чем-нибудь кормиться. Но не у всякого такой тихий и благопокорливый характер, как у тебя, Владиславлев! Иному хочется и собственный выбор сделать, иному хочется наперед вызнать будущую подругу своей жизни, может ли он сойтись с ней характером, может ли ей доставить счастье и в ней найти осуществление своего идеала. Ведь семейная жизнь, друг мой, великое дело.

– Не могу тебе противоречить, ты с одной стороны справедлив; но рассуди же сам, что делать владыке нашему с бедными бесприютными сиротами: куда их девать? Ужели допустить дочь священника до нищенства, а, пожалуй, и до разврата? Ну что ты на это скажешь?

– Сохрани меня Бог, чтобы я стал осуждать нашего архиерея за его заботу о сиротах! Уже одна мысль о том, что архиерей не оставляет сирот без отеческого попечения, служить отрадою умирающему служителю церкви, кто бы он ни был, священник ли или пономарь, так как и тот и другой большею частью, по смерти своей, оставляют свои семьи без куска хлеба. Я только высказываю мою жалобу на горькое, безвыходное положение нашего духовенства.

– Ну, брат, ропот нам теперь ничего не поможет, а вот, погоди, окончим курс и будем действовать, начнем писать проекты об улучшении нашего быта, сочувствующих много найдется, и поверь, рано или поздно дождемся, или, по крайней мере, потомки наши дождутся, что будет и духовенству получше, а теперь постараемся хоть несколько смягчить настоящее то горе; по-моему, лучше ожидать лучшего, чем отчаиваться, как-нибудь да проживется. Без горя и богачи не живут...

Так добрый Владиславлев, утешал своего друга товарища, а между тем сам не менее его скорбел о бедственном положении своих родителей и задумывался над тем, как помочь их горю. Невольный вздох вырвался у него из груди, и он замолк.

Когда друзья-товарищи вели такую беседу, в домах их родителей все охали в это время да раздумывали о том, как бы сбиться деньгами для отправления своих детей. Мать Вознесенского плакала от горя и не добром поминала своего мужа-покойника за то, что он по временам любил выпить с гостями, а нисколько не заботился о том, чтобы хоть что-нибудь скопить про черный день для детей.

– Матушка! Что вы плачете? – сказал ей второй сын.

– Как же, милый Петюшка, не плакать мне? Чем я вас справлю в семинарию? Что у меня есть? Ни продать нечего, ни занять негде, ни понадеяться не на что... Покойник то, твой отец, весь был в тебя беспечный. Только, бывало, и твердит: «надейся, пономариха, на Бога... будет день, будет и пища... Бог даст детей, Бог даст и долю каждому... Никто еще Им не был покинут... Ну, вот я и надеялась. Умер он, похоронить не чем было: записала вас в училище, содержать нечем было... То ли бы дело было, если бы он хоть что-нибудь мне оставил? А то, бывало, с гостями выпить, так у него всегда найдется копейка; а про черный день приберечь для детей, так, бывало, и не говори ему... Вот я теперь и проливаю слезы...

– Да ведь, матушка, прожили мы без отца уже пять лет, и все Господь справлял нас, зачем же теперь впадать в уныние? Нужно ждать и надеяться... Вот, Бог даст, чрез год брат окончит курс; тогда и легче будет...

– А ты думаешь, у него тогда будут золотые горы? Нет, милый мой, прежде, чем он в силах будет чем-нибудь помочь мне, сам еще наплачется вдоволь... И мы тоже с покойником когда-то мечтали о золотых горах, а на деле вышло то, что первые три года своей жизни здесь и глаз не осушали, потому что у нас не было ни кола, ни двора, и денег ни гроша... нужно было построиться и хозяйством обзавестись, а средств к тому никаких не было... тоже будет и с твоим братом... Разве я не вижу того, что ему нравится Серафима? А что выйдет из того, если он на ней женится? Он тогда поступит, как у нас говорят, на «голую кочку» ... Вот и слезы...

– Э, матушка-матушка! Стоить об этом загадывать? Все же для вас чрез год будет легче тем, что брат с вашей шеи долой сойдет, а я перейду в богословский класс и сделаюсь квартирным старшим... Тогда вы за меня ничего платить не будете за квартиру и в общество... Все, Бог даст, устроится...

– Но это все еще впереди... А я теперь горюю о том, что мне сейчас с вами делать, где взять для вас денег столько, чтобы и за квартиру заплатить и в общество отдать вам достало.

Этот вопрос представлялся сыну неразрешимым, и потому он ничего не мог сказать матери в утешение. И старушка снова залилась горючими слезами, и плакала до тех пор, пока не решила попробовать счастья – на следующий день пойти к своему священнику о. Петру и попросить у него рублей пять, в счет будущих доходов своей просфорнической части. Но она не знала, что и у о. Петра, имевшего в семинарии и училище пятерых сыновей, та же была беда, что и у неё, и что он сам в тоже самое время горевал о той же самой беде.

Возвратившись домой из прихода, куда он ездил напутствовать больного, о. Петра долгое время ходил по комнате очень скорыми шагами, что всегда, по замечанию его жены и детей, было признаком его глубокой думы о чем-нибудь очень важном, или глубокой скорби. Всякий из домашних знал, что в такое время нельзя было никому обращаться к нему ни с вопросами о чем-либо, ни с просьбами, потому что о. Петр в этих случаях был очень раздражителен.

Поэтому все дети, как только увидели его теперь в таком состоянии, сейчас же поспешили уйти из дома, чтобы скрыться из его глаз. В доме осталась одна мать. Отец Петр не раз охал и вздыхал; но все молчал и ходил скорым шагом.

– Что мы, попадья, будем с тобой делать теперь? – сказал, наконец, о. Петр, прерывая молчание, – Пора отправлять детей, а денег нет.

– А что же? – сказала матушка очень тихо, – Разве это в первый раз с нами случилось? Уж девять лет сряду мы одну и ту же песню поем... Прежде как-нибудь справлялись с этою бедою, и теперь Бог даст, как-нибудь да справимся...

Матушка говорила так, желая утешить мужа, а у самой между тем слезы уже навернулись на глазах.

– Да, справимся, – сказал о. Петр, – справимся, да не как люди... Бывало, хоть продать было что, а теперь продашь последнее, да и сиди весною, кукуй без хлеба... Забыла, как в третьем году мы хватили горя? Не минуешь того же и ныне...

– В таком случае сходи к помещику, попроси у него в займы.

– А ты разве не знаешь, что значить в этом случае иметь дело с барами? Первым условием будет поставлено то, чтобы я не говорил в церкви проповедей да благовестий к службе, когда их милости будет угодно, а потом, чтобы вообще я все делал по-ихнему... Нет. Торговать своею пастырскою совестью я не согласен...

– В таком случае я сама к нему схожу, переговорю с его женою и попрошу рублей десять на свое имя... ты будешь в стороне....

– Попробуй и увидишь, что эти сметливые люди издали все видят: они сразу поймут тебя, и результат выйдет один и тот же...

– А я все-таки попробую... Может быть, и удастся...

– Попробуй, а я схожу к Ивану Потапову...

– Ну, вот! Чего ты хочешь от мужика добиться?!

– Он вчера продал тридцать колодок пчел... может быть, и даст....

О. Петр сейчас же взял свою шляпу и палку и пошел к Потапову, а матушка пошла к своему помещику, жившему в деревушке в полуверсте от села Спасского. После доклада о ее приходе, ее скоро приняли в гостиную.

– Чем вам могу услужить? – сейчас же спросил ее помещик.

– Я, было, пришла вас попросить оказать мне небольшую помощь в нужде... Ссудите мне недели на две или на три рублей десять...

– А на что вам? Небось ребятишек своих не с чем отпустить?

– Да. Решительно нет ни гроша... и продать нечего...

– Вот что, матушка: но вас я, пожалуй, и дал бы вам десять рублей; но по батьке вашему – ни за что на свете... трубку свою сейчас раскурю десятирублевкой, или в печку сразу две их брошу; но батьке вашему рублевки никогда не дам...

– За что же такая с вашей стороны немилость к нему? Кажется, он всегда старался угодить вам, когда-то было возможно...

– Всегда?! А в прошлом году я дал ему из вотчинной конторы приказ повенчать Ваньку повара на моей Варьке, Петрушку конюха – на Катюшке: он разве повенчал?

– Но ведь этого нельзя было сделать, повар и Варвара двоюродные, а Катерина в церкви при всех объявила, что она выдается замуж насильно... Закон таких браков не допускает... в этом мой муж не виноват...

– Закон? А что такое закон для крепостных людей и попов тут же? Это воля помещика. Люди мои и воля моя... Поп должен делать то, что я ему прикажу...

– Вы можете приказывать своим людям, но священник не раб ваш, а раб Божий, служитель церкви: он должен слушать Бога и исполнять Его заповеди и постановления церкви...

– Пусть это так пройдет... А проповеди я ему запрещал говорить... А к утрени не благовестить, чтобы меня не беспокоить своим бренчаньем в колокола... Это он тоже не хочет делать? Нет, мать! Если хочешь, уговори своего попа ни проповедей не говорить, ни к заутрене не звонить, ни моих приказов не ослушаться; тогда не только десять, но хоть сто рублен бери на целый год... А теперь ни за что в свете...

– В таком случае, извините меня в том, что я вас побеспокоила своею просьбою, – сказала матушка, вставая с места, со слезами на глазах. Прощайте.

– До свидания... А, впрочем, ничего... Оно так-то будет лучше... Голод-то не тетка; прогреть глаза, так скорее тогда увидите, как нужно заслуживать расположения таких людей; как я, и как нужно думать о своих законах поповских...

Матушка, не помня себя от горя, вернулась домой в слезах, но сейчас же постаралась успокоиться, чтобы не подать и вида своему мужу, что ее постигла полнейшая неудача.

О. Петр в эту пору еще не возвратился домой. Он был счастливее своей жены, в задуманном предприятии, и сидел еще у Потапова.

– Здравствуй, кормилец! – ответил Потапов, – Добро пожаловать... Благослови, родимый, именем Господним.

О. Петр благословил Потапова и всех бывших в доме.

– Что, кормилец, к нам гуляешь? – спросил Потапов.

– Да вот, Иван Потапыч, дельце есть до тебя... Не возьмешь ли ты у меня в наймы десятины две церковной земли, под яровое?

– Что так, кормилец, больно рано хочешь ее отдавать?

– Нужда заставляете детей нужно отправлять в семинарию, а денег нет ни гроша и понадеяться не на что...

– Плохо, родимый! Что и говорить! Денег тебе нужно много, а доходов теперь, знамо, у тебя еще никаких нет... Я бы, знаешь, того, помог тебе, оборонил твою голову, взял у тебя две десятины под яр, да ведь ты, пожалуй, скажешь, давай тебе все деньги сейчас, а мне они самому, кормилец, теперь позарез нужны... иду к Никите лошадей покупать... это первое дело... а другое дело – вон Груньку просватал на Вытемку... ты сам знаешь, на это денег нужно много...

– В таком случай, дай мне только недели на две взаймы рублей десять...

– Нет, родимый, этого нельзя... деньги самому нужны ... Да оно бы, пожалуй, ничего, дал бы тебе недели на две хоть пять рублей, да, того, ты сам, значит, больно капризен, не уважаешь нас...

– Чем же? Я, кажется, всегда стараюсь каждому услужить...

– А вот об святой я просил тебя с образами прямо ко мне, ты не пошел, череду, говоришь, нельзя ломать... угощать тебя стал, вина нарочно для тебя иностранного купил, а ты пить не стал... Не душевный ты, батя, человек: вот оно что!

– Да ведь нельзя же, любезный, пойти прямо к тебе с иконами, когда ты живешь среди деревни: тогда другие стали бы обижаться и говорить, что я человеко-угодник. Мы ходим по порядку, и притом один год начинаем с одного конца, а в другой с другого, так что всех равняем.

– Оно, кормилец, так; а все же мы не последние люди на своей Спасовке, нас, значит, все село знает... можно и почет нам оказать, сделать так, чтоб наш двор был первый... Ну, сделаешь такую милость, на предбудущий год, придешь прямо ко мне?

– Хорошо. Я так постараюсь распределить хождение, чтобы в следующем году начать прямо с твоего двора и потом идти подряд... Только ты, пожалуйста, не откажи мне...

– А винца со мною выпьешь? Есть хорошее... про тебя и берег...

– Пожалуй... Теперь на досуге, а отчасти и с горя, можно выпить рюмочку.

– Вот, кормилец, люблю... Бабы скорее яичницу с ветчиной сделайте и вино изо погреба принесите...

Бабы сейчас же засуетились около печи. Кто разводил огонь под таганом, кто тащил яйца, кто резал ветчину... всякой свое было дело... Яичница живою рукою была сделана и подана на стол. Хозяйка дома сходила за вином и сотовым медом, и пир был готов. О. Петр с удовольствием выпил с хозяином рюмку другую и закусил яичницей, от третьей же отказался.

– Что же так? – сказал Потапов, – Я к тебе, значит, всей душой; а ты все по-своему, не хочешь меня уважить?

– Нельзя, любезный: у меня еще есть дело...

– Ну, вот и не душевный ты человек! Хотел я тебе дать пять рублей, а по делу выходить, что больше трех тебе не след давать: ты меня не уважаешь, не хочешь со мною выпить еще по одной...

Делать нечего, о. Петр выпил еще одну рюмку.

– Вот хорошо! – сказал Потапов, – Ну, кормилец, так уж и быть, выпей еще одну рюмочку в здравие моей Груньки, чтоб, значит, Бог дал ей здоровья и житья счастливого, по божьему да по людскому, как и мы со своею старухою век свой прожили... Тогда, кормилец, я тебе дам семь рублей... Вот и делу конец!

Делать нечего, выпил о. Петр и еще одну,

– Вот, кормилец, спасибо! Вот же тебе семь рублей.

О. Петр взял деньги и низко за них поклонился Потапову.

От радости, что хоть 7 рублей добыл, у него даже слеза навернулась на одной реснице. Должно быть, это подметила старушка, жена хозяина, стоявшая у стола, и решилась за него замолвить слово своему мужу, который, по-видимому, был очень доволен тем, что его приходской священник и духовный отец кланялся ему, как своему благодетелю и заимодавцу.

– Старик! – сказала она Потапову, – али ты, греховодник, не видишь, что кормилец-то наш, больно, сердечный, нуждается в деньгах? Видишь, он чуть не плачет от радости, что ты даль ему семь рублей... Дай ему еще три-то рубля... Авось от того не обедняешь... К Покрову он тебе отдаст... Вот пойдут у него свадьбы, тогда он будет при деньгах и расплатится...

– Как Бог свят, самому, старуха, деньги нужны до-зарезу, а то, право слово, дал бы... не сойди я с места, самому нужны...

– На что? У Никиты со сватами пропить?

– Да ведь и без этого нельзя обойтись... и со сватами было бы что пропить... Коли девку пропил, нужно и самому сватов напоить...

– Небось, на все достанет... Гаман-то у тебя полон деньжищами набит... Дай-ка, дай, старый пострел! Ведь кормилец то для нас же своих ребят учит... Вон Василий то его скоро выйдет из учения и потом, глядишь, у нас будет; а не он, так там у него еще их четверо... какой-нибудь то будет наш...

– Эх-ма! – сказал Потапов, почесывая затылок, – Хоть и нужны мне самому деньги... право слово нужны... а уже видно так и быть, по-твоему, кормилец. Василию дам еще три рубля... Уж больно он намедни проповедь хорошую сказал нам... уж этак чувствительно, что по гроб свой не забуду... да и прост он у тебя и приветлив к нам... Эх, кормилец! Бог по душу тебе пошлет, сам, значит, тогда прямо как есть, к самому архиерею батюшке пойду на глаза с просьбой от всего нашего мира, чтоб он, значить, твоего Василия и поставил у нас потом... Вот как он люб и мне и всему нашему миру! Дай Бог ему большого таланта!

Потапов вытащил еще три рубля и отдал их о. Петру.

– Ну, кормилец, не обессудь, сказал он: по тебе слово, эти три рубля я даю тебе только, по твоему Василию... А по одной еще на прощанье, уж так и быть, видно, выпьем... Уважь, родимый! Теперь выпьем за мою старуху да за твоего Василия...

Не желая огорчить своего благодетеля, о. Петр выпил и еще одну, и потом, поблагодаривши хозяев и благословивши их, пошел домой.

– Вот мне, Бог дал, удалось выпросить десять рублей, сказал он, вернувшись домой и обращаясь к жене: а тебе что Бог дал?

– Я не просила, – сказала матушка, сконфузившись, – у них гости... неловко было при гостях просить... я посидела немного и ушла...

– Знаю я, какие там гости! Тебе отказали – вот и все.

Матушка промолчала, как будто не слышала, что ей говорилось; а о. Петр заходил снова по комнате скорым шагом и начал заочно бранить своего помещика. Но, говорят, «брань на боках не лежит». Брани, не брани, а с 10 руб. далеко не уйдешь. Нужно было еще добывать денег и снова тревожиться.

– Где Вася? – сказал, наконец, о. Петр.

Владиславлев только что пред этим временем вернулся домой, и потому сейчас же явился к отцу на лицо.

– Насыпь воз муки и воз гречихи и завтра чем свет поезжай в город, продай, – сказал ему отец.

– Хорошо, – сказал Владиславлев, и сейчас же пошел исполнять это приказание отца, много сожалея о том, что отец приказал последнюю гречиху насыпать и продать.

На следующий день Владиславлев и Вознесенский еще до зорьки собрались и поехали в город продавать хлеб.

– По чем продавали муку и гречиху? – спросили они у встретившихся им крестьян, когда уже выехали на большую дорогу.

– Да вчера по утру мы продавали муку по 30 копеек за пуд, а гречиху по 2 руб. 60 коп. за четверть, а к вечеру слыхали, что кулаки сговорились меж собой ныне ссыпать муку по 25 копеек, а гречиху по 2 руб. 30 коп. потому вишь теперь духовенство везет своих ребят в семинарию и продает много хлеба... По дороге-то духовных много идет.

– Экое горе! – сказал Вознесенский, – Нам везде не счастливится, точно какой-нибудь рок нас преследует... И тут-то нам счастье не везет: вчера была цена, а ныне другая, а завтра будет третья... Вот тут и продавай. Духовенство везет свой хлеб, так нужно его притеснить, нужно понизить цену на хлеб.

Духовенство действительно в этот день много везло в город разного хлеба для продажи. А как каждому кулаку это заранее было известно, по опыту прежних лет, и как каждый кулак знал, что духовенство везет хлеб по нужде, то как же можно было им не сговориться понизить цены, когда они на том и стоят, чтобы во время уметь пользоваться нуждою своих ближних? Им то и на руку было, и они действительно настолько вдруг понизили цены, насколько они потом не понижались даже в ту пору, как помещики разом двинули много хлеба в город. Благодаря этой стачке кулаков, Владиславлев за привезенные им муку и крупу выручил 13 руб. 15 коп. а Вознесенский только 6 руб. 30 коп. Куда было бедной вдове повернуть эти 6 руб. 30 коп. когда ей нужно было не менее 20 руб. чтобы удовлетворить все необходимые потребности своих детей? Взвыла она пуще прежнего. «Везде-то нас бедных притесняют и обирают», сказала она, получая от сына эти 6 руб. 30 коп. «я надеялась получить рублей с десять, а там сделали стачку, и понизили цену на хлеб». Слезы брызнули у нее из глаз, и она согласно с женской натурой дала им полную свободу.

Наплакавшись вдоволь, она пошла к о. Петру просить, в счет будущих доходов своей части, по крайней мере, пять рублей.

– Не оставьте, батюшка, своею милостью, – сказала она о. Петру, ставши пред ним на колена, – одолжите мне в счет будущих доходов пять рублей.

– Марья Ивановна! – ответил ей о. Петр, – если бы у меня были деньги, я не только пять, но и двадцать пять рублей дал бы вам. Но в том и беда, что мне самому не с чем отправить своих детей.

– Ах, какое горе! Что я теперь буду делать, бедная, несчастная! Остается только одно – оставить двух сыновей дома на месяц или на два... Но вы судите, батюшка, в какой они за это попадут ответ пред своим начальством? Ведь их непременно исключат...

Старушка залилась снова слезами и опять упала к ногам о. Петра.

– О, Боже мой! Боже мой! – сказал о. Петр, – Когда только мы будем выведены из этой нищеты? Вот бы на что посмотрело семинарское и училищное наше начальство, а то они там только и знают, что карают наших детей да исключают их из семинарии и училищ за неявку во время, без уважительной причины... Разве эта нищета не есть самая уважительная из всех причин? О, Боже мой, Боже!

Задумался о. Петр над тем, что ему теперь делать. Не дать вдове ничего было бы противно долгу пастыря и долгу любви к ближнему; а дать ей пять рублей значило самому остаться почти при той же нужде, в какой и она находилась. Думал, думал он и, наконец, порешил отдать ей пять рублей. «Ведь все равно, сказал он себе: если бы Потапов дал мне только пять рублей, остался бы я при тех же самых 18 руб. при коих и теперь останусь».

– Ну, Марья Ивановна, – сказал он старушке, – верно так и быть, дам вам пять рублей, глядя на ваше горе... Утешьтесь же...

– Ах, дай Бог вам здоровья! – сказала старушка и снова заплакала, но уже не от горя, а от радости, что добыла пять рублей.

Да, горе и бедность незаметно делают человека очень чувствительным и настолько впечатлительным, что он при всяком случай радости и горя плачет, но плачет не как капризное избалованное дитя или ханжа и лицемер, а от чистого сердца. Недаром и пословица русская говорит: «нужда плачет, нужда скачет, нужда и песенки поет». Кто сам не жил в бедности и горе, тот только не может понять истинного значения этой пословицы вполне применимом к состоянию бедняков, при переходе их от одного впечатления к другому.

Так за день или за два до отправления своих детей в училище или семинарию каждый из членов причта села Спасского, как говорится, всеми неправдами старался добыть несколько рублей, чтобы справить хотя самые настоятельные нужды своих детей. Вслед за этими обычными хлопотами о добывании денег, под самый день отправления семинаристов, начались хлопоты другого рода. Семинаристы собирали все свои пожитки, как-то: книги, тетради, сюртуки, тулупы и т.п. Матери теперь просиживали ночи, приготовляя все нужное для детей, чинили старое белье, шили новое, вязали чулки, или надвязывали старые, пекли пышки, яйца, и прочее, прочее, чем обыкновенно матери снабжают детей на дорогу. Отцы и их работники осматривали снаряжаемые в дорогу телеги, колеса и всю упряжь, дочинивали, что было худой ненадежно, ковали лошадей, насыпали провизии, т.е. по 6 пудов муки и 1 мере круп на каждого семинариста, за сентябрьскую треть. Сколько при этом слышалось всюду горевания, оханья и шуму, трудно и представить себе, за что кто ни возьмется, все не исправно, плохо, не надежно, во всем недостаток, все как будто нарочно не ладится и все свидетельствует и постоянно напоминает хозяевам о их крайней бедности.

В самый день отъезда семинаристов в причтовой слободе села Спасского еще больше было суматохи в целое утро. Чуть свет – все поднялись на ноги, исключая самих семинаристов, которые на этот раз отсыпались досыта до тех пор, пока их кто-нибудь нарочно не будил. Матери готовили скорее завтрак и чай, а также и дорожную провизию, укладывали все вещи в мешочки и узлы, много заботясь о том, как бы чего не забыли их дети из нужных им вещей, а в особенности из платья и обуви. Отцы и работники хлопотали около повозок и лошадей, укладывали все мешочки, узлы и коробочки! Неизбежные при этом беготня, суетня и крики хозяев на работников вывели бы из терпения всякого постороннего зрителя, которому бы случайно пришлось побыть несколько минут, при этой суматохе... Но вот все уже готово: вещи уложены, телеги подмазаны, лошади выкормлены и напоены, чай и завтрак готовы. Начинаются теперь расчеты тех отцов, которые почему-либо не рассудили сами везти своих детей и остаются дома.

– Послать сюда Васю! – сказал в это время о. Петр, входя в свою горницу, – Послать сюда Васю! – снова крикнул он, – Где он?

– Не знаю, – ответила матушка. – Кажется, еще спит...

– Спит?! Будить, будить, будить их всех! Чтоб сейчас все они были готовы... Скоро уже девять часов, а они еще спят!

Минуты чрез две в дверях показался Владиславлев.

– Ты все еще спишь? – накинулся на него о. Петр, – Теперь не время пыжиться, когда все уже готово в путь и хотят лошадей запрягать...

– Я, папаша, вовсе не спал, – ответил Владиславлев, – Я еще раньше вас встал и приготовил все, что мне нужно было... Вот вам наши билеты... Извольте в них прописать, как все мы вели себя во время вакации...

О. Петр взял билеты и на оборотной стороне их, где обыкновенно писалось причтовое свидетельство, в пробелах написал, как кто себя вел во время вакации, и как занимался в церкви чтением и писанием. Владиславлев приложил к свидетельствам церковную печать, свернул билеты и хотел уйти.

– Куда пошел? – сказал о. Петр.

– Нужно дать о. диакону и причетникам подписаться.

– Они сейчас сами сюда придут и подпишутся тут.

Владиславлев остановился.

– Ну, говори, сколько и на что вам нужно денег? – сказал о. Петр, после непродолжительного молчания, – За квартиру сколько нужно?

– Вам, папаша, это и так уже известно: как всегда, так и теперь...

– Как известно? – возразил о. Петр, садясь за стол и полагая пред собою листок бумаги, чернильницу с пером и счеты.

– Да, разумеется, известно... По три с полтиной рубля с человека, как и прежде бывало.

– Как же так? А вас нынешний год, по случаю перестройки семинарского корпуса, распустили двумя неделями раньше обыкновенного срока: разве вы за это ничего не вычитаете?

– Конечно, нет. Ведь хозяева наших квартир нисколько не виноваты в том, что нашему начальству вздумалось распустить нас двумя неделями раньше срока... Для них все равно: хоть бы мы целую треть прожили дома... квартиры заняты, отдай деньги. Впрочем, если наше начальство сделает на этот счет какое-нибудь распоряжение, я вас об этом тогда извещу.

– Шут вас знает! Что у вас за проклятые такие порядки!? Живете вы дома, а деньги за квартиру платите все...

О. Петр положил на счеты 14 рублей и записал их на листочке бумаги.

– Ну, еще что? – сказал он потом, – В общество сколько?

– Тоже, должно быть, по 3 руб. 50 коп. и уж никак не менее 3 руб. 30 коп.

Да что вы там такое едите? Какие жаркие да пирожные? Легко сказать, по 3 руб. 50 коп. в общество собираетесь!

– Кроме самого скудного стола, ничего не имеем. Да и можно ли что-нибудь имеет лишнее? Судите сами, ведь в сентябрьской трети 112 дней, половина дней скоромных, а половина постных, на каждый скоромный день придется по 4 коп. а на постный по 2 коп. Какой стол в настоящее время можно сготовить на 4 или 2 коп.? Ведь нищий каждый – и тот больше нашего истратит в день на свою пищу... А мы еще из этих же самых копеек выделяем частичку на свечи, мыло для бани и стирки белья и на разные другие мелочные расходы...

– А в наше время и по рублю собирались...

– Что ж из того? Тогда говядина-то была по 2 копейки за фунт, а ныне по 6 копеек. Тому ведь уже прошло 20 лет... А чрез десять лет еще будет не то...

– Пьянства в наше время поменьше было...

– Напротив, сколько мне известно по слухам, его тогда больше было... У меня же в квартире пьянства никогда не бывает.

– Молчать! Знаю я вас... Пироги по праздникам печете да картофель по воскресеньям жарите... И без этих затей обошлись бы... Придете домой, ешьте, что хотите; а там нужно довольствоваться и скудным столом. Пусть другие, которые побогаче вас, едят, что хотят, да вам-то это не под силу... Я всегда последнюю копейку отдаю вам... скоро никак и рубашку то последнюю отдам вам...

– Да полно тебе! – вмешалась тут мать с досадой частью на то, что денег-то много нужно было отдавать, а частью и на то, что о. Петр всегда повторял одну и ту же сцену, – Ведь они не одни там живут... Как прочие, так и наши. А что в ваше время все было дешево, так, вспомни, когда это было... ведь тогда совсем другие времена были...

Не сказавши ни слова на такое замечание жены, о. Петр записал на своей бумажке 14 рублей в общество и положил столько же на счеты.

– Ну, еще на что и сколько нужно? – снова сказал о. Петр.

– На семинарскую церковь и библиотеку мы все пятеро подписали рубль серебром, как и прежде это всегда бывало...

– Шут вас знает! Ничего этого в наше время не было... В церковь мы и так всегда считали своего обязанностью подавать по своему усердию, без всяких подписок, а библиотека у нас и без того была огромная... Видно, на пьянство кому-нибудь вы там собираете, а не на церковь и библиотеку... В церковь я и так вам приказываю подавать последнюю копейку...

О. Петр еще записал на церковь и Библиотеку 1 рубль и положил на счеты.

– Дальше что? Еще на что и сколько нужно?

– Еще братьям нужно купить, Пете патрологию, а Саше историю литературы и хрестоматию. На это нужно рубля три...

– Я и без книг и тетрадок учился, да и то вот вышел во священники...

– Что же из того? И я тоже ни разу еще для себя не просил у вас ни одной копейки ни на книги, ни на тетради, с самого времени поступления своего в семинарию. Я сам пишу все свои уроки к каждому классу... Но ведь Бог не уравнял всех нас способностями... Я в состоянии так учиться, а они нет.

– Ты свои тетрадки мог бы им передать...

– Разумеется, если бы братья учились в тех же отделениях, в каких и я учился в риторике и философы, а то в том и беда, что они учатся в других отделениях, а у нас в каждом отделении идут свои лекции...

О. Петр снова молча отметил 3 рубля и положил на счеты.

– Дальше что? – спросил он снова.

– На перья, бумагу, карандаши и другие мелочи нужно что-нибудь... да вот Сереже и Володе за нотату тоже нужно давать... да сверх того и на непредвиденные расходы тоже нужно что-нибудь... Нельзя же не иметь в запасе ни копейки на случай болезни или на починку обуви...

О. Петр еще записал и положил на счеты 3 рубля. Всего в итоге вышло 35 рублей.

– Всего 35 рублей, – сказал он, – Легко сказать! Я и треть того не выслужу...

У матушки при этих словах навернулись слезы.

– Ну, – сказал о. Петр, увидавши в это время входивших в комнату прочих своих детей семинаристов, – если вы, негодяи, не будете у меня хорошо учиться и не сядете к Рождеству все в первый разряд, а ты, Вася, не будешь первым учеником, или, по крайней мере, не останешься опять вторым; тогда лучше и на глаза ко мне не показывайтесь... запорю вас всех и голодом на святках уморю... Слышите? Учиться... учиться… учиться!

– Да полно же тебе! – снова вмешалась мать, – Ведь наши дети и без того, слава Богу, хорошо учатся... Нам нужно благодарить Бога и радоваться на них; а ты всякий раз делаешь им сцены, в особенности же Васе, который никогда еще ни от кого, кроме тебя, не заслужил дурного слова... Пора бы тебе и перестать кричать на него: уж слава Богу, чрез год он и курс окончит...

– Поневоле будешь кричать, когда не за что взяться. Я скоро последнюю свою рубашку им отдам... до конца разорили... У меня и доходов-то всего только полтораста рублей в год... Все им, да им отдаю, а ведь нас тут еще целая семья да дом... Чем же жить-то? Двор то у нас уже и так стоит раскрытый... Я все-таки тянусь, содержу их из последнего, надеясь, что выйдут в люди и меня не забудут... Иной отец, на моем месте, давно бы уже всех их исключил да приписал в мещане, либо определил в приказные...

– Вы бы попросили о казенном содержании, – сказал Владиславлев.

– О казенном?! Лучше сам буду на одном хлебе сидеть, но ни одного из вас не пущу на казну есть хлеб с червями да пить такой квас, в котором крысы не только купаются, во и совсем сгнивают... Я семь лет жил на казне и видел все... сохрани Бог и помилуй каждого от такой жизни...

– Но теперь уже стало не то, что было прежде... теперь стало лучше.

– Рассказывай кому-нибудь, а не мне... Давно ли Вознесенский рассказывал нам о том, чем их кормят на казне? От чего-нибудь ваш комиссар нажил дом в двадцать тысяч, получая ничтожное жалованьишко...

– Ну, вы попросили бы вместо казенного содержания выдавать хоть одному из нас денежное пособие.

– Просил два года тому назад, да отказали, и теперь откажут... Разве у вас по-человечески рассуждают? Ваше правление держится одной только буквы своего закона, а дальше этого нейдет...

– Ну, мне позвольте самому попросить от вашего имени...

– Попробуй на счастье... а то уж мне, просто, пришла беда: долгов на шее много, семейство голодает и вас никак не справить.

– Хорошо. Я постараюсь... схожу сам к ректору и попрошу его.

– Поди, подай деньги, – сказал о. Петр жене.

Матушка тотчас же достала из сундука деньги и подала их о. Петру.

– Держи, сказал о. Петр, подавая деньги Владиславлеву: вот тебе 18 рублей, из них 10 рублей отдай за квартиру, 3 рубля в общество, 1 рубль на церковь и библиотеку, 2 рубля на покупку тетрадок Пете и Саше, 1 рубль вам на бумагу, перья и прочие расходы и 1 рубль на дорогу... Из этого рубля 20 копеек дай работнику на обратный путь... Остальные 17 рублей я вышлю тебе при первой же к тому возможности...

Владиславлев молча получил от отца деньги, завернул их в бумажку и отправился в другую комнату, где мать зашила их в карман его жилетки из предосторожности, как бы кто дорогою не вытащил их.

– Смотри, говорила ему при этом мать: дорогою будь осторожнее, ночью на постоялых дворах не раздевайся... А то еще, помилуй Бог, кто вытащит их у тебя... Что мы тогда будем делать?

Подобный этим сцены происходили в ту пору и в других домах причта села Спасского. У каждого из родителей, разумеется, были свои особенности, при расчетах с детьми: у кого что было на уме, тот то и высказывал. Дьякон со своими детьми и братьями сам собирался ехать, и потому со вздохами и наставлениями семинаристам брал из дома даже последнюю копейку, зная, что и она где-нибудь дорогою ему пригодится. Дьячок, остававшимся дома, не осмеливался делать какие-нибудь сцены своим детям, учившимся в философском и богословском классах, охал, вздыхал, ругался на жену и, отдавая детям деньги, говорил: «смотрите, детки, учитесь да деньги берегите... Вы теперь дошли уже до мудрости философской и богословской и можете понимать, что хорошо и что дурно... И себя и меня с матерью пожалейте». Пономарь, так же остававшийся дома, чувствовал, что он не в состоянии ничего сказать своим детям, учившимся в разных классах семинарии, и только лишь молча отирал катившиеся из глаз слезы, когда стал отдавать своим детям кое где собранный деньжонки. Вдова-старушка просфорня тоже со слезами на глазах отдала до последней копеечки, умоляя Христом-Богом не забывать ее бедности, не лениться и учиться, как можно лучше.

За расчетами родителей с детьми следовали чай, и сейчас же завтрак, в продолжение которого все сидели молча и почти ничего не ели; потом запряглись лошади, тощие кляченьки, в одиночку, и начинались везде новые сцены прощания семинаристов с домашними и знакомыми. Прежде всего в каждом доме появлялись на сцену церковные сторожа, сельская бабушки-повитушки, няньки, ходившие за детьми о. Петра, и разные другие сельские обыватели, которые, завидевши поданных к домам лошадей, сейчас же поспешили явиться к семинаристам с пожеланием хороших успехов в учении и счастливого пути. Затем уже следовало прощание с домашними. Но обыкновенно, все семинаристы и их домашние, когда все уже было готово, присели на минуточку, потом усердно помолились Богу и затем уже стали все целоваться с семинаристами и напутствовать их своими благожеланиями. О. Петр, благословляя своих детей, еще раз сказал им: «ну, смотрите же, старайтесь, учитесь получше, чтобы к Рождеству всех вас выше посадили по спискам». Матушка со слезами целовала своих детей, перекрестила их трижды и поручила заступлению Божией Матери. Маленькие братья и сестры, прощаясь с семинаристами, и плакали и просили их прислать им с работником, либо с собою к Рождеству привезти каких-нибудь игрушек и гостинцев. Проживавшая в доме о. Петра, сестра его, старушка, пономарская вдова обнимала каждого из своих племянников, плакала и крестила их своею костлявою старческою рукою, призывая на них благословение Божие и заступление Матери Божией и всех святых. Тоже почти было и в прочих домах причта.

Распростившись со всеми, семинаристы идут впереди всех из комнаты, а за ними двигается вон из дома и вся семья. «Вася», или «Петя!» вдруг кричит мать: поди-ка сюда... ведь ты забыл взять на дорогу чаю с сахаром». Семинарист сейчас же возвращается назад, берет чай с сахаром, а мать в тоже время потихоньку от отца сует сыну какую-нибудь серебряную монету, на калачи. Тут же и костлявая рука какой-нибудь бабушки, либо тетушки, либо няньки – тоже протягивается к семинаристу с вдовицею или старческою лептой. «На-ка тебе, голубчик мой, говорит она при этом: на что-нибудь там пригодится... авось будешь попом или дьяконом, и меня грешную тогда не забудешь... все когда-нибудь в церкви за обеднею помянешь меня». Семинарист прячет скорее поданные ему монетки, опасаясь, как бы не увидел их отец да не поднял пыль столбом за то, что ему тайком давались эти монетки, и потом поспешно выходит на улицу, как будто кроме того, что он взял на дорогу чаю и сахару, в комнатах ничего более в эти минуты не произошло.

Так как все семинаристы собирались ехать вместе, то не удивительно, что все они одновременно вышли из своих родных домов. В минуту, на причтовой слободе таким образом собралась целая толпа семинаристов и их домашних. Тут еще раз произошло общее прощание семинаристов со всеми членами причта. Тут же была и дьяконова внучка, Серафима Александровна. Это была очень умная и хорошенькая девушка лет 16, у которой не было в живых ни отца, ни матери. Она уже с год проживала постоянно у своего деда, дьякона; во время святок, Пасхи и каникул видела Вознесенского или на улице, или в церкви, но близкого знакомства между ними не было; она была еще слишком молода и слишком скромна, чтобы думать о женихах. Теперь же, нечаянно, когда все столпились вместе, она очутилась около Владиславлева и Вознесенского, которые подошли к ее деду, чтобы попросить его ехать впереди всех. Бедная девушка почувствовала, что сердце ее не на месте, и не знала, что ей делать.

– Прощайте, Серафима Александровна! – сказал ей Владиславлев.

– Прощайте, – сказала она смущенно, – желаю вам быть здоровым и так хорошо учиться, чтобы вас на лето послали в академию.

– Благодарю вас... Постараюсь не уронить себя лицом в грязь... А вам желаю выбрать себе хорошего жениха, умного и доброго...

– Благодарю вас... Но где мне об этом думать? Я сирота, а и отцовские дочери, да еще богатые и умные, и то сидят в девушках, моя пора еще не начиналась.

– Всякому свое счастье: им свое, а вам свое...

Владиславлев подал девушке руку и простился с нею поклоном. Тогда же к ней подошел и Вознесенский.

– Прощайте, Серафима Александровна! – сказал он ей таким тоном, который ясно выдал его душевное состоите.

– До приятного свидания, – сказала она, покрасневши до ушей, как говорится в просторечии, и таким тоном, который тоже обнаружил и ее чувства. – Желаю вам здоровья и самых хороших успехов, добавила она потом, взглянувши на Вознесенского.

«Вот, – подумал Вознесенский, – вот где мое будущее счастье сокрыто! С этою милою девушкою я могу быть счастлив. Но, – продолжал он, вздохнув, – чтобы иметь право жениться, на ком хочу, придется отправиться в отдаленную епархию, куда будет вызов студентов семинарии, а это будет ударом для моей матери». Другие мысли, другие образы потом заняли его внимание.

Семинария, казна, классы, товарищи, дорога, мать, инспектор и прочее, прочее – все это разом, как будто по мановению какого волшебного жезла, зашевелилось в его голове, и вместе с тем надолго притаилось в сердце, закравшееся в него, чувство любви к этой девушке. «Я сирота, и притом еще бедная, – сказала себе Серафима, – Смею ли я думать о нем? Он найдет себе невесту богатую и не такую красавицу, как я». Однако, же надежда не покидала ее совсем, и она стала мечтать о том, как ей отрадно будет снова встретиться с ним, во время святок.

Семинаристы, в последыш раз раскланявшись со всеми, помолились на церковь, сели и тронулись с места за раз на семи подводах. А домашние их долго-долго смотрели им вслед и потом разошлись по домам, с разбитым сердцем и со слезами. Вместо прежней суматохи, в домах теперь водворилась такая тишина, как будто все обитатели их вымерли.