Избрание и вступление на царство Михаила Федоровича Романова

Исторический очерк

… Тово у нас и на уме нет чтоб нам взяти иноземца на московское государство....

Никон. Летоп. VIII. 201.

Событие избрания Михайлова, заканчивает собою особый период русской Истории, называемый обыкновенно периодом смутного времени. В настоящем очерке упомянется прежде всего о деятельности предков Михаила Федоровича, затем представится краткий обзор событий, очевидцем или участником которых был сам Михаил Федорович до эпохи своего избрания, и, наконец, расскажутся самый ход и совершение этого избрания.

Происхождение предков Михаила Федоровича, по фамилии Романовых, трудно определить с точностию. Бархатная книга полагает родоначальником этой фамилии Андрея Ивановича который, выехав в Русь из Пруссии, служил боярином при Иване Даниловиче Калите и в 1347 г. сидел на воеводстве в Твери. Один из пяти сыновей этого Андрея, Федор Андреевич был и одним из довереннейших вельмож Дмитрия Донского, в годину борьбы которого с Мамаем оставался блюсти Москву, в качестве душеприказчика скреплял, вместе с сыном своим, обе духовные грамоты Донского, а в 1391 г. даже породнился с Рюриковичами, выдав дочь свою Анну за княжича Федора Михайловича сына вел. кн. Тверского Михаила Алек сандровича. Внук Федора Кошкина, боярин Захарий Иванович, присутствуя, в 1433 г., на свадьбе вел. кн. Василия Васильевича Темного, принимал личное участие в известной истории с поясом, сорванным тогда матерью великого князя с кн. Василия Косого¹, и, по свидетельству летописца «пмался за пояс у князя Василья Юрьевича у Косова, а ркучи: тот пояс пропал у меня, коли крали казну мою».²Сыновья этого Захария продолжали вельможествовать при московском дворе, и из них Яков, отличный воин и дипломат, носил звание большего воеводы при завоевании Твери в 1485 г., после чего, в 1488 г., был наместником и смирителем Новагорода, а Юрий, воевода большого полка в знаменитом бою при Ведроше, в 1500 г., известен также за ярого поборника местничества. Дети Якова и Юрия Захарьевичей, оставив родовое прозвище Кошкиных, стали именоваться и писаться по отцам: одни Яковлевыми-Захарьиными, а другие Юрьиными-Захарьиными и дочь окольничего Романа Юрьина-Захарьина, Анастасия, сделалась, в 1547 г., женою царя Ивана IV Васильевича Грозного. С этого времени родичи царицы Анастасии Романовны начали возвышаться больше прежнего, причем особенно известным из них сделался брат царицы и дед Михаила Федоровича, Никита Романович Юрьин-Захарьин, муж совета опытный и деятельный, вождь искусный и великодушный, вельможа добродетельный, стяжавший глубокое уважение Бориса Годунова, тогда еще царедворца, и любовь всего московского простонародья, которое увековечило имя деда Михайлова в одной из песен своих, обрисовывающей с тем вместе правы эпохи, и начинающейся так:

«А чем боярина пожаловати

«А старого Никиту Романовичи?

«А погреб тебе злата, серебра.

«Второе тебе питья разного;

«А сверх того граната тарханная:

«Кто церкву покрадет, мужика ли убьет,

«А кто у жива мужа жену уведет

«И уйдет в село во боярское

«К старому Никите Романовичу –

«И там быть им не в выдаче.³

Из семерых сыновей Никиты Романовича – умершего в 1585 г., по мнению Флетчера, от отравы – сделался более прочих знаменитым старший, Федор Никитич, любимец царя Федора Ивановича, дворовый – или ближний – воевода в царском походе 1590 г. к Пскову и один из трех, которому, вместе с патриархом Иовом и боярином-слугою Борисом Годуновым, шурином царским, умирающий Федор Иванович приказывал душу свою. Есть далее предание, что когда к смертному одру бездетного Федора пришли бояре с вопросом: кому остаются корона и скипетр? то царь «отдаде сам из рук своих державу Федору Никитичу Романову, племяннику родному матери своея благоверныя царицы и великия княгини Настасии Романовны; но он, не хотя ея приняти, сказал брату своему Александру, чтоб тот принял, а Александр сказал третьему брату Иоанну, чтоб тот ее принял, а Иоанн указал на четвертого брата своего Михаила, чтоб тот, принял; того ради уже кончающийся царь Феодор Иоаннович опустил державу свою на землю и рев: пускай кто хощет, тот ея и возмет. Тогда Борис Годунов, по прошению всех бояр, взял державу лежащую от земли»⁴. При всей баснословности этого предания, оно, тем не менее, служит отголоском тогдашнего общественного мнения, которое, уже в то время, очевидно не выделяло Романовых из среды царского семейства, и, следовательно, не могло относиться к ним зауряд с прочими боярскими фамилиями. Но такое значение потомков Андрея Кобылы, конечно, не могло нравиться Борису Годунову, избранному, по смерти Федора, в цари, и старавшемуся устранить заблаговременно как действительные, так и воображаемые помехи к упрочению на русском престоле собственной своей династии. Поэтому, воспользовавшись изветом казначея Романовых, Баженова, что в кладовой Александра Никитича Романова хранятся мешки с волшебными зельями на пагубу Годуновых – мешки, действительно найденные при обыске кладовой, но, как думают, подложенные Семеном Годуновым, – царь Борис велел немедленно схватить, доставить в Москву и судить всех без исключения Романовых с их ближними и дальними родичами, причем, по свидетельству летописца, «Федора Никитича с братьею и с племянником, со князем Иван. Бор. Черкасским, приводиша не одиново к пытке»⁵. Суд кончился в Июне 1601 г. тем, что Боярская Дума, из угождения царю, произнесла над Романовым следующий приговор: Федора Никитича постричь в монахи и, под именем Филарета, предать тесному келейному заключению в Антониев-Сийском монастыре, нынешней Архангельской губернии; жену Федора, Ксению Ивановну, из рода Шестовых, постричь же и, наименовав Марфою, отправить в Толвуйский погост, за Онегу; детей их: дочь, девицу Татьяну, и сына, 5-ти летнего Михаила, удалить с сестрою Федора Никитича, княгинею Черкасскою, и мужем ее на Бело-Озеро; братьев Федора Никитича – разослать в отдаленные города, для содержания там в оковах; прочих родичей Федора Никитича – подвергнуть заключению в тюрьмах или монастырях. Приговор этот исполнился во всей точности, и 5-ти летний Михаил Федорович должен был испытать разом два горя: разлуку с родителями и лишения материальные. Первое из этих испытаний, быть может, еще не ложилось особенно тяжело на душу 5-ти летнего ребенка, или, по крайней мере, скоро могло заглаживаться в ней другими обыденными впечатлениями, и ни в каком случае не походило, например, на мучительные ощущения души отца Михайлова, инока Филарета, который, томясь невольною разлукою с семейством, взывал в келье своей так: «Милые мои детки, маленкие бедные осталися; кому их поить и кормить? Таково ли им будет ныне, каково при мне было? ... Мне уж что надобно? Лихо на меня жена да дети: как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет» и проч.⁶. Но лишения материальные, непосредственно заменившие собою недавнюю роскошь, долженствовали тем ощутительнее поражать ребенка, что чувствовались ежедневно и были действительно лишениями. Последнее видно как из царского выговора приставу Романовых на Бело-Озере, Дав. Жеребцову, за то что узникам своим «яиц с молоком давал не от великан, так и еще более из следующего любопытного донесения того же Жеребцова царю: «Князь Борисова, Государь, княгиня Черкаского с товарищи мне, холопу твоему, сказала, что у нее, у князь Борисовы княгини, и у всех у тех, которые с нею живут, сапоги и телогреи поизносилися. И я, холоп твой, по твоему Государеву жалованью и по указной грамоте, им сапоги в телогреи холодные поделал и о том писал к тебе, Государю.... Да била челом тебе, Государю... князь Борисова княиня Черкаского с товарищи, а сказали, что у них у всех рубашки поизносились; чтоб ты, Государь.... пожаловал их, велел им дати холстов на рубашки; и я, холоп твой, по твоему Государеву.... жалованью и по указным грамотам, князь Борисове княине Черкаского с дочерью, да Федорове сестре Романова девке Настасье, да Александрове жене Романова Ульяне, да Федоровым детем сыну да дочере, сентября в пятый день дал новин, девяносто шесть аршин. И князь Борисова княиня Черкаского с товарыщи, того ж числа била челом тебе Государю.... чтоб ты, Государь.... пожаловал их, велел им дати, к своему Государеву жалованью, к прежним новинам, к девяносту ко шти аршином, в прибавку еще восмьдесят пять аршин: «и нам бы де было,. Царскою милостию, по три рубашки всем шестерым». И я, холоп твой, по твоему Государеву жалованью и по указным грамотам, дал им новин и тое восмьдесят пять аршин; а не дать я, холоп твой, князь Бо рисове княине Черкаского со товарищи новин не смел»⁷. Такое положение детей Романова едва ли улучшилось и в с. Клине, отписном юрьево-польском поместье Федора Никитича, куда царь пожаловал велел перевезти их в 1603, вместе с теткою, причем, для помещения невинных узников, указал отвести помещичий дом, а если нет его – очистить «крестьянских двора два, три, где им жити лутчи»⁸. Тут, в с. Клине, Михаил Федорович содержался два остальные года царствования Бориса, который не ранее как в 1605 г., т.е. всего месяца за три до смерти своей, разрешил матери Михайловой переселиться из Толвуйского погоста, к детям ея; отца же Михайлова, инока в полном смысле невольного, велел посвятить в иеромонахи и архимандриты, хотя пристав Филарета Богд. Воейков, почти в то самое время, со слов сийской братии, доносил царю, что «живет-де старец Филарет не по монастырскому чину, всегды смеется неведомо чему, и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил, и к старцом жесток»⁹. С воцарением первого самозванца, выдавшего себя за сына царя Ивана IV и, следовательно, считавшегося родством с Романовыми, архимандрит Филарет Никитич был возведен в сан митрополита ростовского, семейство его получило совершенную свободу, а все родичи возвратились из ссылок в Москву, куда, уже незадолго до гибели самозванца, привезли и тела троих братьев Филаретовых: Василия, Александра и Михаила, не переживших своего несчастия. Тела эти тогда же были погребены в Новоспасском монастыре, родовой усыпальнице всех предков Михаила Федоровича¹⁰. Где именно пребывало семейство Филаретово в бурное правление царя Василия Шуйского, – точных указаний на это нет и нельзя принимать за такое указание надпись, находящуюся на столбе, воздвигнутом среди двора Ипатьевского монастыря, и гласящую, что «с 1606 г. Михаил Федорович Романов здесь пребывал с своею матерью» – свидетельство сомнительное, особенно если принять в соображение очевидную неточность многих других надписей, помещенных на том же самом столбе¹¹. С гораздо большею достоверностью можно пред полагать, что, после гибели первого Лжедмитрия семейство Филаретово находилось с главою своим в Ростове, откуда – после того, как второй Лжедмитрий попросту называемый тушинским вором, схвати в здесь митрополита Филарета, связанным привез его в Тушино, где держал при себе в качестве нареченного патриарха всея России – Михаил с матерью и сестрою могли укрываться пли в Москву, где, как думают, жили они в известном доме Романовых, на Варварке пли в костромском поместье Домнино, унаследованное матерью Михаила от ея отца и деда; или наконец, в самой Костроме, где у старицы-инокини Марфы Ивановны был собственный дом, о котором в писцовых книгах Костромы; напр. 1628 г., сохранились такие сведения: «в старом городе (кремле).... переулок на большую улицу к Водяным воротам – двор осадной Великие Государыни инокини Марфы Ивановны, двора в длину 7 саж. без четверти, поперег полсемы (6 1/2) саж. оприч спорные земли; а спорные земли Здвиженским монастырем вдлину полдевяты (8 1/2) саж. поперег 5 саж. с четвертью; дворник Гришка портной мастер»¹². Следовательно, семейство Филаретово могло быть и не быть в Москве 17 Июля 1610 г., в тот день, когда «бояря и всякие люди приговорили бити челом Государю Царю и Вел. Князю Василью Ивановичу всея Русии, чтоб он Государь царство отставил (т. е. оставил), для того, что кровь многая льетца, а в народе говорят, что он Государь несчаслив, а городы Украиные, которые отступили к вору, ево Государя на царство не хотят же»¹³. Семейство Филаретово могло не находиться в Москве и на ту пору, когда вслед за низложением и пострижением Шуйского, кн. Фед. Ив. Мстиславский, первенствующий член боярской думы и дальний сродник Рюриковичей, человек нечестолюбивый, смирный, даже вялый, торжественно заявил, что сам он царем быть не желает и не желает видеть на престоле собрата своего, боярина, а находит необходимым избрать в цари кого-нибудь из царского племени, чем очевидно намекалось на королевича Владслава и, в то же время, заграждался путь к престолу кн. Вас. Вас. Голицыну, на которого, как на родовитейшего и действительно умнейшего из всех современных бояр, уже указывал думе патриарх Гермоген – «словесен муж, говорит хронограф, и хитроречив, но не сладко гласен, от божественных же словесех присно упражняшесь... А нравом груб и к бывающим в запрещениях косен к разрешениям, ко злым же и благим не быстрораспространителен, но ко льстивым паче и лукавым прилежа и слухолествователен бысть и от добраго нрава злыми совратен»¹⁴. Но когда тот же Гермоген, видя нерасположение бояр к указанию его на кн. Голицына, сделал думе и второе указание – на сына Филаретова, Михаила Федоровича, происхождением русского, верою православного, саном не боярина, кровию родственного благодушной царице Анастасии, – семейство Филаретово, где бы ни находилось оно, по всей вероятности, не замедлило прибыть в Москву. Если же дума, стесняемая от Можайска польскими войсками Жолкевского, также, как из Коломенского сбродом тушинского вора, видела себя в необходимости выбирать только между королевичем Владиславом и Лжедмитрием вторым, а потому и на этот раз оставила ни при чем указание Гермогеново, – последнее уже обусловило собою дальнейшее пребывание семейства Филаретова именно в Москве, хотя бы в виду и того обстоятельства, что уже «всякие люди московского государства били челом бодром, кн. Мстиславскому с товарищи, чтоб пожаловали приняли московское государство, докуды даст Бог государя»¹⁵. Действительно: сначала, в самый разгар вопроса о цареизбрании, не присутствовать в Москве пли оставлять ее было бы несовместно с собственными выгодами всех претендентов и кандидатов на русский престол, чего, быть может, и не соображал, по отроческой наивности своей, сам Михаил Федорович, за которого однако могли соображать – и, конечно, делали это – другие, более чем он опытные в политических передрягах всякого рода, Потом, когда, после челобитья Мстиславскому всех людей, выбор думы – а за нею Москвы и половины России – остановился на королевиче Владиславе и был скреплен присягою последнему, новый хозяин Москвы, гетман Жолкевский, тем вероятнее не имел никакого резона выпускать из-под собственного наблюдения в Москве бывшего совместника Владиславова, Михаила Федоровича, а наблюдение за другим совместником того же Владислава, кн. Вас. Вас. Голицыным, сметливый гетман, так сказать, предоставлял самому королю Сигизмунду, в челе посольства, к которому тогда же отправленного думою, стали, по интригам гетмана, и кн. Вас. Вас. Голицын, и отец Михаилов митрополит Филарет – последний именно потому, что сам Михаил Федорович, не имевший еще никакого служебного значения, не мог быть причислен к посольству, т. е. благовидно удален из Москвы. Со времени же сдачи московского хозяйства гетманом Жолкевским пану Гонсевскому, другими словами, с исхода октября 1610 г., присутствие семейства Филарета в Москве делается несомненным, на что – не считая Верха, по мнению которого Михаил с матерью тогда только были привезены в Москву и поручены надзору Гонсевского¹⁶ – указывает и следующее обращение к царю митрополита Ефрема, в речи, произнесенной последним в самый день коронования Михайлова: «А вас великого государя с матерью вашею великою старицею, государыней нашею Марфою Ивановною, и бояр ваших, и окольничих, дворян и всяких чинов всяких людей захватили (поляки) в городе, и в Китае, и в Кремле, и держали в неволе, а иных за крепкими приставы¹⁷». Неволя эта, и именно по отношению ея к семейству Филаретову, вовсе не была одним только красным словом в речи митрополита Ефрема, потому что хозяйничавшие в Москве поляки, действительно, не могли оставить на свободе отрока, отец которого, по убеждению всех поляков, положил на слове с патриархом. чтобы на престоле быть сыну его, а не польскому королевичу¹⁸, – убеждение, отчасти оправдываемое и тем, что еще до вступления поляков в Москву, уже видимо склонявшуюся к стороне Владислава, когда Гермоген всенародно плакался перед москвичами, доказывая им – даже примерами из истории – необходимость выбрать царя православного, а не иноверца – митрополит Филарет Никитич тоже выезжал к Лобному месту и тоже увещевал москвичей не сдаваться на льстивые обещания Сигизмунда.¹⁹

Как бы то ни было, Михаилу Федоровичу доводилось оставаться самовидцем так выразительно названной современниками московской разрухи – бедствия, вместе с поляками накликанного на Москву единственно малодушием и себялюбием московской боярской думы. Боясь успеха второго Лжедмитрия – успеха сомнительного, если принять в соображение, как уже надоели тогда Москве самозванцы – и в уверенности, что даже кратковременное господство тушинского вора ознаменуется, со стороны тушинцев, избиением именно московских бояр, большею частию прирожденных господ тушинской сволочи, московские бояре предпочитали «лучше служить королевичу, чем быть побитыми от холопей своих и в вечной работе у них мучиться», а потому всячески стали хлопотать о впуске Жолкевского в Москву, и не без труда согласили на это патриарха, которому боярин Иван Никитич Романов, дядя Михаилов, даже, говорят, сказал тогда, что «если гетман отойдет от Москвы, им, боярам, для спасения голов своих, придется идти за гетманом»²⁰. Но не одни московские бояре подготовили московскую разруху: им, в этом случае, деятельно помогал польский король Сигизмунд, от которого кн. Мстиславский уже получил сан конюшего, а кн. Юрий Трубецкой боярство, и которому бояр. Фед. Шереметев даже имел низость бить челом о своих вотчинных деревнишках²¹. Не довольствуясь присягою москвичей королевичу Владиславу, Сигизмунд хотел такой же присяги себе, а потому – вопреки крестному целованию, учиненному за него в Москве Жолкевским, не высылал сына своего в Москву, не снимал осады Смоленска, который продолжал громиться поляками под тем предлогом, что «прямит вору»; наконец, когда «вора» уже не стало²², – Сигизмунд вероломно схватил и отправил в Литву приехавшее за Владиславом русское посольство, причем «Паны Рада, говорит хронограф, послов от себя отпустили, сердитуя на них, а как послы пошли из хором, и Паны Рада послов лаяли, а говорили: не послы, то воры»²³; в заключение же всего, лучшее имущество послов разграбили и часть посольских слуг перебили.

Сидя с матерью в неволе, Михаил Федорович, при всей отроческой наивности своей, едва ли мог не смыслить сам пли, по крайней мере, не слышать от других, в чем именно заключались причины этой неволи, и едва ли не проникался беспрерывными жалобами окружающих на то, что хотя правитель Москвы, пан Гонсевский, и ходит на совет в боярскую думу, но не один, а всегда с Мих. Салтыковым, кн. Вас. Мосальским, Федькою Андроновым, Ив. Грамотиным и другими русскими клевретами польского короля, которых только и слушает, тогда как из них даже не одним окружающим Михаила Федоровича был бельмом на глазу Федька Андронов, когда-то торговец лаптями, потом тушинец, а теперь думный дворянин и приставник Сигизмундов к сокровищнице московских царей, человек, который, по свидетельству летописца, «наипаче московским людям пакость деяше»²⁴. Слышал также Михаил Федорович в о том, что около патриарха уже начинают собираться московские и всякие люди, раскаивающиеся в присяге Владиславу, и что патриарх, сумевший внушить этим людям опасение за целость православия, то и дело пишет в города окружные грамоты, внимая которым уже воспрянул в Рязани Ляпунов, заволновался Ярославль, потянули к Москве и Великий и Нижний Новгороды, поднялись пермичи, встала русская земля – и, по мысли Ляпунова да благословенью святейшего Ермогена²⁵, уже идут всеми дорогами к Москве: из городов рязанских и северских – сам Прокопий Ляпунов; из земли муромской – кн. Литвинов-Мосальский; из края низовского – кн. Репнин; из Суздаля – Артемий Измайлов; из Вологды и Поморья – Нащокин, да оттуда же с служилыми татарами князья Пронский и Козловский; из Галича – Мансуров; из Ярославля и Костромы – кн. Волконский; идут даже недавние сторонники тушинского вора: из Калуги – Заруцкий, а из Тулы – кн. Трубецкой; идет и Просовецкий с казаками и черкесами. То было, действительно, первое ополчение русской земли, к несчастию последней имевшее на челе своем и таких людей, как Ляпунов – натура пылкая, благородная, талантливая, но не свободная от увлечения личностями; и таких, как кн. Трубецкой, получивший боярство в Тушине; как Заруцкий, явный любовник Марины; как Просовецкий, буйный атаман буйных казаков. Но в Москве никто еще не предвидел этого несчастия, а напротив, все, несомненно, веровали в успех предприятия Ляпунова – и Михаил Федорович не замедлил прослышать, что поляки, встревоженные движением ополчившихся, приказали московским боярам вытребовать у патриарха запрещение Прокофию Ляпунову идти к Москве, и что патриарх дал на это такой ответ: «к Прокофию напишу: если Королевич на Московское государство не будет, в православную христианскую веру не крестится и Литвы из Московского государства не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву и помереть всем за православную веру» – ответ, до того озлобивший Мих. Салтыкова, ретивейшего из русских сторонников Владислава, что Салтыков, вне себя, бросился на патриарха с ножом, но Гермоген, спокойно перекрестив голову изменника, тут же громко сказал ему: «не страшуся аз ножа твоего, но силою креста Христова вооружаюся; будиж ты от нашего смирения проклят в сем веце и в будущем»²⁶. Сведав затем, что Гермоген уже находится под стражею, Михаил Федорович, конечно, был очевидцем того, как, в ближайшее вербное воскресенье, взятый из-за приставов узник-патриарх совершал обряд ваий, т. е. шествовал верхом по обычаю, но без обычной торжественности, потому что москвичи не толпились, как бывало, в улицах, где надлежало следовать шествию, а запуганные поляками, прятались по домам, и не царь, а кн. Гундоров вел за узду коня патриаршего, между тем, как сам патриарх, ехавший между рядами польских рот и эскадронов, не имел кого торжественно благословлять на обе стороны. Унылое шествие это происходило 17 марта 1611 г., а два дня спустя, 19 марта, Михаил Федорович услышал набат с пушечною пальбою в с мой Москве, потом увидел страшное зарево над пылавшим Белым-городом, – и узнал, что поляки с наемниками своими немцами, приняв неважный шум на рынке за начало ожидаемого ими народного восстания, выбежали из кремля, бросились резать русских по всему Китай-городу, отсюда ворвались в Белый город, где на многих улицах уже нашли грозные баррикады, и остановленные в Тверских воротах стрельцами, у Яузских – Колтовским, а в Замоскворечье – Бутурлиным, начальными людьми передовых Дружин Ляпунова, встретили на Сретенке мужественный отпор случайно находившегося в Москве кн. Пожарского, который, наскоро собрав около себя пушкарей да кое-каких охочих людей, принял врагов ядрами и втоптал их обратно в Китай-город, где поляки немедленно были осаждены всем населением Белого-города, вследствие чего решились, по совету Мих. Салтыкова, выкуривать осаждавших огнем, т. е. поджечь Белый-город, причем Салтыков первый запалил свой собственный дом. Пожар Белого-города длился весь остальной день и всю наступившую ночь, а на утро занялось Москворечье и поляки снова ударили на кн. Пожарского, который, обострожась у Введенья на Лубянке, долго выдерживал натиск, долго, в дыму и огне, бился с врагами, наконец, изнемог от ран, пал на землю, и, полумертвый, прямо с побоища был отвезен воинами в Троице-Сергиев монастырь.

Так началась московская разруха. Среди ужаса и разрушения, уже низложив Гермогена, замененного на патриаршем престоле лже-патриархом Игнатием, малодушные московские бояре, в глазах Михаила Федоровича, праздновали с поляками наступившее тогда светлое воскресенье, на другой день которого, 25 марта, сто тысячное ополчение Ляпунова завидело обгорелые верхи московских колоколен и стало гуляй-городами на всем пространстве около Симонова Монастыря, а 1 апреля подошло к пепелищу Белого-города, где заняло все места бывших ворот и приняло благословение Троице-Сергиева монастыря – святую воду, привезенную келарем Авраамием Палицыным. С 6 апреля начались ежедневные приступы и битвы, в которых Ляпунов стяжал имя львообразного стратига, а поляки обрели нужды и лишения, вынуждавшия Гоисевского и Струся откровенно писать к начальнику смоленского осадного войска, Потоцкому: «рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и кремле в осаде, ворота все поотняты, пить есть нечего»²⁷. Само собою разумеется, что такую же тесноту по неволе претерпевал и осажденный с поляками Михаил Федорович, страдания которого увеличились еще скорбию о плене отца его, как раз тогда же сделавшемся известным в Москве. Между тем, осаждавшие, продолжая свое дело, в ночь на 22 мая атаковали стену Белого-города и овладели тут всеми башнями, а 23 мая принудили к сдаче Новодевичий монастырь, защищаемый двумя ротами поляков и пятьюстами немцев, но вскоре затем получили новую, нерадостную весть. Нерадостная весть эта заключалась в том, что Смоленск, целые двадцать месяцев достославно обороняемый Шеиным, 3 июня 1611 г. пал, наконец, да и то жертвою измены, к ногам Сигизмунда, после чего доблий Шеин, пытанный и отягченный оковами, был немедленно отправлен в Польшу, а московские бояре столь же немедленно прислали Сигизмунду и Владиславу гранату, в которой, к вечному позору своему, между прочим, писали: «и мы, ваши государские верные подданные, слыша о кроворазлитье невинных многих крестьянских душ простых лю дей и жен и младых нескверных младенец которые в Смоленску, в непокорстве Михаила Шеина с товарищи и ссылкою лихих людей, которые во крестьянстве покою видети не хотели и не хотят, погибли и бедно с света сего сошли, о них крестьянским обычаем и братскою любовью поскорбели, как о братье нашей единокровной, а о том, что вам великим государем над непослушники вашими подал Бог победу и одоленье, Богу хвалу воздаем, и вас великих государей на ваших преславных и на прибылых государствах поздравляем»²⁸. Таково было нравственное падение бояр, сидевших в осаде с поляками и Михаилом Федоровичем! Но вожди осаждавших, едва лb думавшие тогда о Михаиле Федоровиче, тоже не могли похвастать безукоризненностию подвига своего, помрачаемого взаимным недоверием и недружелюбием их; рознью, царившею между ними и не устраненною даже приговором всего ополчения и многих городов, в силу которого полномочное управление землею и земством вверялось, с 30 июля 1611 г., нераздельно трем лицам: боярам и воеводам кн. Дм. Тим. Трубецкому и Ив. Мар. Заруцкому, да думному дворянину и воеводе Прок. Петр. Ляпунову. – Кичась ту шинским боярством своим перед товарищем, простым думным дворянином, Трубецкой и Заруцкий уже тем самым раздражали гордое самолюбие Ляпунова, который, в качестве триумвира, совершенно равноправного и Трубецкому и Заруцкому, зорко остерегался уступать какое-нибудь преимущество тушинскому боярству обоих, и если менее наблюдал эту зоркость в отношениях с Трубецким, человеком неспособным, а потому неопасным, наконец, все таки прирожденным князем, то не упускал случаев показать себя перед Заруцким, потому что разумел Заруцкого не больше, как темным уроженцем Тарнополя, выскочкою безвестным до эпохи тушинской, но выскочкою умным, хитрым, коварным и, следовательно, небезопасным. Заруцкий, действительно, был таков и находя, с своей стороны, в энергии и талантах Ляпунова большую помеху отдаленным видам своим, не замедлил отделаться от товарища-триумвира, для чего постарался сочинить и скрепить под руку Ляпунова окружную грамоту, гласившую, между прочим: «где поймают казака – бить и топить, а когда даст Бог государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим» и представил сочинение свое казакам, которые зашумели, собрали круг, потребовали Ляпунова к ответу и тут же, в кругу, изрубили знаменитого воеводу, а с ним и личного врага его, Ив. Ржевского, дерзнувшего смело и благородно сказать озлобленным казакам: «за посмех вы Прокофья убили: Прокофьевой вины нет»²⁹.

Неизвестно, как подействовало именно на Михаила Федоровича событие смерти Ляпунова, которое, глубоко опечалив всех истинных сынов России, вынудило многих ополченцев разбрестись по домам и, может быть, поубавило энергии у оставшихся под Москвою, вследствие чего поляки, в половине августа 1611 г., снова овладели частию Белого-города. Совсем тем, картинное выражение Карамзина, будто бы «Ляпунов пал на гроб отечества»³⁰ едва ли справедливо, по крайней мере, не оправдывается событиями, последовавшими за смертью Ляпунова. Так, в том же августе, когда русские потеряли часть Белого-города, нижегородские посыльные свияженин Родион Моисеев и ратман Пахомов, успев проникнуть в тюрьму Гермогенову на Кириловском подворье и видеться с патриархом-узником, принесли нижегородцам новую грамоту Гермогена с прежним увещанием его, «чтоб они стояли крепко о вере, и бояром бы говорили и атаманем бесстрашно, чтоб они отнюдь на царство проклятого Маринки панина сына не благословляли.... отнюдь Маринкин на царство не надобен; проклят от святого собору и от нас»³¹, а казанцы, словно угадывая тайную мысль Гермогена, грамотою же убеждали пермичей: «казаков в город не пущати, и стояти на том крепко до тех мест, кого нам даст бог на Московское государство государя. А выбрати бы нам на Московское Государство государя всею землею российския державы; а будет козаки учнут выбирати на Московское Государство государя по своему изволению одни, не сослався со всею землею, и нам того государя на государство не хотети»³². Стало быть, ни религиозный характер восстания, возбужденного грамотами Гермогена, ни дело первого земского ополчения, запятнанное клятвопреступническим убийством Ляпунова, не утрачивались вовсе, пока звучат знакомый всем голос патриарха, и должно было ожидать, что на тот же знакомый голос снова откликнется русская земля, второе ополчение которой, наученное опытом первого, и смоет грех и довершит дело этого первого ополчения. Справедливость такого ожидания, действительно, начинала подтверждаться и грамотами Троице-Сергиева монастыря, с октября 1611 г., вполне заменившими собою грамоты патриарха, и движением, которое, с того же октября, стало возникать в Нижнем Новгороде между тем как подмосковный стан, то буйствуя, то сражаясь с переменным счастием, все таки не впускал в Москву только что прибывший из Ливонии 2-тысячный отряд литовского гетмана Хоткевича, принужденный, поэтому, всю осень ограничиваться одною фуражировкою для осажденных, а с наступлением зимы отойти к Ржеву.

Какое же движение возникало в Нижнем Новгороде? Там, вслед за получением первой троицкой грамоты, написанной архим. Дионисием и исполненной духа грамот Гермогеновых, местные городские власти собрались для обсуждения вопроса: что предпринять в настоящих обстоятельствах? В этом собрании присутствовал вместе с другими и Козьма Минин, кличкою Сухорукий, ремеслом говядарь, званием земский староста, горожанин зажиточный, бывалый и пользовавшийся общим уважением нижегородцев. Тронувшись, как и многие, чтением троицкого воззвания, Минин глубоко проникся целями, действительно высокими, и тут же, в собрании, с одушевлением сказал присутствовавшим: «Св. Сергий явился мне сегодня ночью, и повелел возбудить уснувших. Прочтите грамоту архимандрита Дионисия в соборе, а там что будет угодно Богу». На другой же день, по звуку праздничного колокола, хотя тог_? да были будни, нижегородцы стеклись в спасений собор, отстояли тут литургию, потом выслушали приличное случаю слово соборного протоиерея, а, наконец, и самую грамоту Дионисия, чтение которой прерывалось рыданиями и восклицаниями: «увы нам! гибнет Москва! гибнет государство!» Пользуясь впечатлением, которое чтение грамоты произвело на слушателей, Минин тут же стал говорить всенародно: «Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать, и бить челом, кто бы вступился за нас и был у нас военачальником». Затем начались народные сходки, на которых продолжал раздаваться голос Минина, уже представившего в народную складчину и золотые да серебряные оклады с собственных икон, и мониста с пронизями жены своей Татьяны, и сто рублей деньгами. Примеру Минина следовали почти все, а кто не хотел жертвовать, у того брали силою. Дело стало только за военачальником, но и военачаль ника скоро отыскал Минин же, весьма кстати сообразивший, что неподалеку от Нижнего, именно в с. Пурехе, Балахнинского уезда, долечивается от ран стольник кн. Дм. Мих. Пожарский, привезенный сюда из Троице-Сергиева монастыря, – Пожарский, в качестве соседнего помещика, давно и с самой выгодной стороны известный всем нижегородцам, а теперь, после подвигов своих в Москве, привлекавший к себе и внимание, и участие всех верных сынов России. С ним-то успел снестись сметливый Минин и, предварительно получив желаемое согласие, указал землякам именно на кн. Пожарского, к которому немедленно же отправились нижегородские депутаты: архимандрит Феодосий, дворянин Ждан Болтин «да изо всех чинов лучшие люди». С честию приняв депутатов. Пожарский сказал им: «рад я вашему совету, готов хотя сейчас ехать, но выберите прежде из посадских людей, кому со мною у такого великого дела быть и казну сбирать», и на отзыв депутатов, что такого человека в Нижнем нет, князь прямо назвал Козьму Минина, к чему добавил: «бывал он человек служивой, ему это дело за обычай»³³. Таким образом, кн. Пожарский и говядарь Минин – наименованный выборным от всей земли человеком – явились предводителями нового ополчения, которое, повестив о себе городам окружными грамотами, тогда же стало получать отвсюду ратников, деньги, сукна, запасы, и, к началу 1612, приобрело характер земского, потому что, не считая нижегородцев, видело в рядах своих и смольян, и дорогобужан, и вязьмичей, и коломейцев, и рязанцев, и даже служилых людей из городов украинских.

Этому земскому характеру второго ополчения вовсе не были рады остатки первого, уже не столько осаждавшие тогда Москву, сколько разбойничавшие под нею, о чем осажденные в Москве бояре, в январе 1612 г., писали городам так: «ныне кн. Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкой с товарищи стоят под Москвою на большое крестьянское кровопролитье и Московскому государьству и городом всем на конечное разоренье, а не на покой крестьянской, и безпрестани ездя по городом от них истабор ис-под Москвы, казаки грабят и розбивают и невинную кровь крестьянскую проливают, и насилуют православных крестьян, боярынь и простых жон емлют на блуд, и нетленных, девиц растлевают насилством мучителским, и церкви Божии разоряют, и святые иконы обдирают и обругают, и многие студные и скаредные дела на иконах Божиих сотворяют, чего ум наш страшится написати»³⁴. Еще более Трубецкого и Заруцкого с товарищи не радовались второму ополчению осажденные, в Москве поляки, число которых значительно уменьшилось с 6 янв. 1612 г., когда 7-тысячный отряд польских войск, по заблаговременному условию с королем, выступил из Москвы и отправился за жалованьем в Польшу, причем – что, конечно, было известно и Михаилу Федоровичу – заставил бояр выдать себе, в счет жалованья, некоторые из сокровищ царской казны, а именно: корону Бориса Годунова, корону – еще недоделанную – Лжедмитрия, два или три куска драгоценной единороговой кости, посох из той же кости, по концам оправленный золотом с бриллиантами, и гусарское седло Лжедмитрия украшенное золотом, каменьями и жемчугом³⁵. Знал также Михаил Федорович, что остававшиеся в Москве поляки снова подсылали к заточенному патриарху бояр, с требованием запрета нижегородцам ополчаться; знал и то, что ответом на это патриарха были снова благословение восстающим и проклятие изменникам; слышал потом, что поляки, злобясь на такую великодушную твердость старца, почти не дают патриарху есть, и узнал, наконец, что 12 февраля 1611 г. патриарх Гермоген умер, действительно, с голода, при чем, заметим, умолкал, едва ли не единственный! в то время голос за избрание Михаила Федоровича – и умолкал, казалось, навсегда. Последнее казалось тем вероятнее, что, не считая московских бояр, продолжавших быть верными подданными и Владислава и Сигизмунда, подмосковный стан первого земского ополчения, не далее, как 2 марта, присягнул новому самозванцу, какому-то Сидорке, из Пскова, между тем как многие города держали сторону сына Маринкина, а Новгород приглашал в русские цари принца шведского, с чем, по-видимому, соглашался и сам кн. Пожарский, который, стоя с ополчением в Ярославле, в то же время переписывался оттуда с императором Матиасом, предлагавшим на русский престол любого из эрцгерцогов – племянников своих. О Михаиле Федоровиче не думал, стало быть, никто – по крайней мере, в течение летних месяцев 1612 г., ознаменованных, с одной стороны, хлопотами кн. Пожарского по предмету устройства ополчения, переписки с городами и дипломатических сношении с Новгородом и императором, злодействами, с другой – Заруцкого, который, после неуспеха убийц, подсыланных им в Ярославль к кн. Пожарскому, не захотел дожидаться прибытия к Москве второго земского ополчения, а потому, оставив под Москвою кн. Трубецкого, бросился с половиною осадного войска громить Коломну, откуда, уже вместе с Мариною и сыном ее, бежал в Михайлов.

21 авг. 1612 г. ополчение Пожарского и Минина пришло, наконец, к Москве, и, уклонившись от приглашения кн. Трубецкого стать в одном с ним таборе у Яузских ворот, – расположилось у ворот Арбатских. Отсюда Пожарский и Минин ежедневно, с 22 по 25 августа, выходили биться с гетманом Хоткевичем, который все эти дни усиливался пробраться в Москву с целым обозом провианта, но, вместо того, был принужден отступить к Можайску, да еще с потерею значительной части своего обоза, – отступление и потеря, лишавшие осажденных в Москве поляков последней возможности добыть себе съестной запас. Впрочем, и осаждавшие Москву русские не тотчас воспользовались счастливым отражением Хоткевича, вслед за уходом которого между предводителями обоих ополчений, по-старому, не замедлила встать рознь, возбужденная, с одной стороны, требованием боярина кн. Трубецкого, чтобы стольник кн. Пожарский и торговый человек Минин ездили на совещание к нему боярину, а с другой – отказом Пожарского и Минина исполнить это требование, потому что в таборе Трубецкого снова появились тогда «многие старые заводчики всякого зла», из которых Ив. Шереметев и кн. Григ. Шаховской уже научали казаков убить Пожарского, «что и Прокофья Ляпунова убили, добавляет в окружной грамоте своей сам Пожарский, а Прокофей убит от Иванова ж заводу Шереметева»³⁶. Но так как рознь эта, сообщаясь от предводителей подчиненным, могла грозить уходом из под Москвы всех казаков, уже начинавших кричать, что они давно голодны и холодны, так пусть доступают Москву одни богатые дворяне, т.е. ополчение Пожарского, то надо было чем-нибудь удовлетворить недовольных, – и троицкий архимандрит Дионисий поспешил прислать в заклад казакам разные дорогие облачения и тогда уже богатой троицкой ризницы, чем до того смутил и растрогал буянов, что они тотчас же возвратили троицкому монастырю его сокровища, а Трубецкой не замедлил уладиться с Пожарским и Мининым на счет места съездов и совокупного образа действий. Последний ограничился пока устроением в разных местах Белого-города укреплений (туров), с которых производилась непрерывная пальба по Китай-городу н Кремлю, причем Пожарский отправил к «полковнику и всему рыцарству, Немцам, Черкасам и Гайдукам, которые сидят в кремле», грамоту с предложением честной сдачи и таким, в заключение, обещанием: «которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим безо всякой зацепки, а которые захотят московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству³⁷». Ответом на эту грамоту был, однако, гордый и грубый отказ, хотя «осажденные, говорит поляк-современник, питались только собаками, кошками, мышами, кожами, размоченными в воде и раскрошенными на мелкие части, и пожирали друг друга, даже откапывали недавно погребенные трупы³⁸». 22 сентября, осаждавшие, «прося у Бога милости, город Китай взяли взятьем, и многих польских и литовских людей побили, и живых многих поймали»³⁹. После чего кремлевские поляки, в заботе об уменьшении числа желудков и ртов, заставили все еще сидевших с ними в осаде русских бояр выслать из кремля всех боярынь, которых Пожарский принял честно и каждую проводил к тому или другому из своих приятелей, за что едва не убили его казаки, лишенные случая пограбить боярынь. Наконец, через месяц после взятия Китай-города, сдались, 22 октября, и «кремлевские сидельцы», доведенные голодом до последней крайности, и молившие только о пощаде жизни, что и было им обещано. Прежде, чем выходить самим, поляки выпустили из Кремля бояр – кн. Ф.И. Мстиславского, кн. Ив. Мих. Воротынского, Ив. Ник. Романова с племянником Михаилом Федоровичем и матерью последнего, Марфою Ивановною, и многих других русских, волею или неволею деливших с поляками все ужасы осадного сиденья в Кремле. Казаки и тут хотели броситься на выпущенных из Кремля бояр, но были удержаны ополчением кн. Пожарского, который, таким образом, уберег Михаила Федоровича, быть может, от опасности потерять юную и ни в чем неповинную жизнь. 24 октября выбрались из кремля поляки, а 26 октября, после предварительного молебствия на Лобном месте, в этот Кремль, целые двадцать пять месяцев недоступный ни одному честному русскому, соединено с крестным ходом вошли ополчения Трубецкого и Пожарского, тогда же отпраздновавшие победу свою торжественною литургиею и благодарственным молебствием в Успенском соборе, хранившем еще все следы недавнего кощунства врагов православия. Вскоре затем Михаил Федорович и Марфа Ивановна отбыли из Москвы в костромские деревни свои, о чем современный ритор свидетельствует так: «сей же Михайло Федорович и с матерью своею, по действу Святого Духа, свобоженье от злаго томительства приемлет, и яко птищ от тенета отрешаетца, и во своя вотчины, в Костромской уезд, скоро по свобожении возвращаетца⁴⁰.

Прежний порядок вещей на Москве начинал уже восстанавливаться, и дела вершились общим приговором князей Трубецкого и Пожарского, когда Москва снова встревожилась было известием, что король Сигизмунд в Вязьме, – но успокоилась, сведав, что Сигизмунд, после трех неудачных приступов к Волоколамску, ни с чем пошел назад, в Польшу.

Тогда-то стали на досуге потолковывать в Москве, что «без государя Московское государство ничем не строится и воровскими заводы на многие части разделяется, и воровство многое множится»⁴¹ и проч.; отсюда естественно пришли к желанию поскорее иметь государя, «кого всею землею оберут»⁴² – и покончили тем, что окружною грамотою приглашали все города высылать в Москву «лучших и разумных людей» для великого дела, суть которого тут же высказывалась предварением, чтобы все имеющие явиться из городов «лучшие и разумные люди» были уполномочены от сограждан своих трактовать на Москве «о государском обиранье». Города приняли вызов Москвы с удовольствием, и один за другим спешили отправлять в Москву выборных, по съезде достаточного – хотя и не полного – количества которых, в Москве был объявлен трехдневный пост, а затем начались заседания земского собора. В этих заседаниях прежде всего рассуждалось о том: выбирать ли из иностранных королевских домов или из своих «московских родов»? и было приговорено: «литовского и свейского (шведского) короля и их детей, и иных немецких вер и некоторых государств иноязычных некрестьянской веры греческого закона на Владимирское и на московское государство не обирати, и Маринки и сына ея на государство не хотети, потому что польского и немецкого короля видели к себе неправду и крестное преступление и мирное нарушенье, как литовской король московское государство разорил, а свейской король Великий Новгород взял обманом»⁴³. Оставалось, следовательно, взяться за своих, т. е. за «московские роды», и, так как имели в виду дело не легкое, именно же: избрать «государя праведна, чтоб дан был от Бога, а не от человек»,⁴⁴ то «много, говорит современник, избирающи искаху, не возмогоша вси на единого согласитися; овии глаголаху того, инии же иного, и вси разно вещаху, и всякий хотяше по своей мысли учинити, и тако препроводиша не малые дни», при чем, по свидетельству того же современника, «мнозии от вельмож, желающи царем быти, подкупа хуся, многим дающи и обещающи многие дары⁴⁵». Дело в том, что вельможи не хотели уступать престол вельможам; тайные доброжелатели поляков – а они были между вельможами – желали видеть на этом престоле, по крайней мере, не сверстника своего, а подростка или юношу, при котором не было бы никакого опытного руководителя; духовенство стояло на одном, чтобы избирали православного. Хронограф кн. Оболенского говорит, что в один из «немалых» дней, посвященных избирательным прениям, собору были разом предъявлены два письменные мнения: одно – неизвестного галичского дворянина, заключавшее в себе совет избрать в цари Михаила Федоровича Романова, как ближайшего по родству к русским царям из дома Рюрикова; другое – какого-то донского атамана, трактовавшее прямо: о природном царе Михаиле Федоровиче». – Собор преднарек царем Михаила Федоровича Романова но, за неприбытием в Москву еще многих выборных и за отсутствием из Москвы всех знатнейших бояр, товарищей полякам по осадному сиденью, подтверждение избрания Михайлова было отложено собором на две недели, с 8⁴⁶ до 21 февраля, с чем вместе собор отправил нарочных гонцов за отсутствовавшими боярами, и разослал надежных людей по городам и уездам прислушиваться к мнению народа о предизбранном царе. К дню 21 февраля приехали в Москву отсутствовавшие бояре, явились недостающие выборные, возвратились надежные люди – и в этот день состоялось полное заседание земского собора в котором никто не отверг Михаила, вследствие чего рязанский архиепископ Феодорит, Новоспасский архимандрит Юсиф, троицкий келарь Авраамий Палицын и боярин Вас. Петр. Морозов вышли на Лобное место, спросили москвичей: кого хотят в цари? и получили единогласный ответ: Михаила Федоровича Романова⁴⁷. 25 февраля Москва начала присягать Михаилу, и в тот же день собор отправил в города известительные грамоты о вожделенном избрании, в которых удостоверял, что избрание это совершилось «не по-чьему заводу и крамоле: Бог его государя на такой великой царской престол изобрал, мимо всех людей, по своей неизреченной милости, и всем лю дям о его царском обираньи Бог в сердца вложил едину мысль и утверждение⁴⁸».

Итак, Россия уже нашла себе царя, но еще не имела его, потому что и сам избранник, проживавший тогда, по одним известиям, в Домнине, а по другим – и более вероятным – в Костроме, ничего пока не ведал о последних событиях в Москве. Зная это, земский собор, принявший на себя – с именем земского совета – временное управление, в заседании 2 марта определил вестниками от лица земского совета о совершившемся избрании и челобитчиками от всего московского государства о принятии престола отправить к государю царю и вел. кн. Михаилу Федоровичу всея Руссии «в Ярославль, пли где он государь будет» – архиеп. рязанского Феодорита; архимандритов: Чудова монастыря Авраамия, Новоспасского – Юсифа и Симонова – Павла; келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына; трех протоиереев: московских соборов благовещенского и архангельского и церкви Николы зарайского; бояр; Фед. Ив. Шереметева и кн. Вл. Бахтеярова-Ростовского, окольничего Фед. Вас. Головина, дьяка Андр. Вареева, приличное количество стольников, стряпчих, приказных людей и жильцов с выборными из городов, словом, «всех чинов множество». Земский совет тогда же вручил послам обстоятельный наказ, объяснявший посольские обязанности каждого из них и предписывавший, например, боярину Шереметеву держать к новоизбранному царю такую речь: «Великий государь царь и вел. кн. Михайло Федорович всея России! Прислали к тебе, великому государю, бити челом и милости просити твои государевы бояре, и окольничие, и чашники, и стряпчие, и дворяне московские, и приказные люди, и жильцы, и из городов дворяне, и дети боярские, и головы стрелецкие, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и пушкари, и всякие служилые люди, гости, и черные и всяких чинов люди всего Московского государства, чтоб тебе государь великому Московскому государству ко всяким людям милость показать, для крестьянского покоя и тишины, на свой царский престол пожаловать к Москве идти и своим царским приходом всех людей обрадовать, а недругов своих и всех неприятелей Московскому государству учинить в страхованьи и боязни, а как твой государев на свой царской престол в царствующий град Москву подвиг будет, и с Москвы митрополит и архиепископы со всем освященным собором, и бояре и всякие люди встретят тебя государя с чудотворными иконами, животворящими кресты, по вашему царскому достоинству, и служить тебе государю и прямить и головы свои за тебя государя класти все люди от мала и до велика ради». «А будет – продолжал тот же наказ – государь царь и вел. кн. Михайло Федорович всея России архиепископа, и архимандритов, и бояр, и окольничих и всяких людей не пожалует, учнет отказывать, пли зачем учнет государь размышлять; и (поименовываются послы) бити челом и умолять его государя всякими обычаи, чтоб он государь милость показал, челобитья их не призрил, был на владимирском и московском государстве государем царем и вел. князем всея России, и пожаловал ехал к Москве вскоре; такое великое Божье дело сделалось не от людей и не его государским хотеньем, по избранью, Бог учинил его государя государем и в сердца вложил всяким людям и до сущих и беззлобивых младенцев, чтоб быть на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского Царствия ему государю Михаилу Феодоровичу». Наконец – за наставлением, как успокоить государя насчет скорой выручки отца его из польского плена, – в заключении наказа говорилось: « Да и всякими обычаи государю бити челом и его государя умолять, чтоб он шел на свой царской престол к Москве не мешкая⁴⁹».

Послы выехали из Москвы в тот же день, 2 марта, и пока разузнавали дорогою: где государь? перед ними, по той же дороге, как водится, бежала стоустая молва, которая, разглашая там и сям избрание Михайлово, могла радовать одних и, вместе, озлоблять других. Возможность последнего естественная в то время шатости и измены, делает вероятным предположение Полевого, что костромичи, боясь могущих быть покушений на жизнь избранника, именно тогда предложили Михаилу и матери его – в Костроме ли, в Домнине ли находились они – занять до прибытия московских послов, помещение более надежное и безопасное – в крепких стенах Ипатьевского монастыря⁵⁰. Но были ли действительно покушения, которых боялись костромичи, не видно ни из чего, не исключая и общеизвестного героического подвига домнинского крестьянина Ивана Сусанина.

Дознав, наконец, где государь? московские послы, 13 марта, перед вечером, прибыли в подгородное костромское село Новоселки, нынче Новоеселище, на нагорном берегу Волги, против Ипатьева монастыря, остановились в находившемся тут доме кн. Глинского, повестили костромское начальство о приезде своем, а к Михаилу и матери его послали спросить: когда дозволят явиться к ним? и тут же были посещены множеством обрадованных костромичей, которые толпами спешили поклониться иконам Владимирской Божией Матери и московских чудотворцев, отправленным, по распоряжению земского совета, вместе с послами. Между тем из Ипатьевского монастыря принесли ответ, что Михаил и мать его готовы принять послов завтра же, вследствие чего послы провели всю ночь в совещаниях между собою и сношениях с местными властями о порядке завтрашней церемонии. На следующий день, т. е. 14 марта, после заутрени, чины посольства – духовные в полном облачении, а светские неся на руках иконы – вышли, при колокольном звоне в Костроме и ближайших селах, из дома кн. Глинского, направились берегом Волги к устью р. Костромы, слывущему стрелкою, тут были встречены всем костромским духовенством с иконою Федоровской Божией Матери и отсюда, общим крестным ходом, приблизились к Ипатьевскому монастырю, вне ворот которого стояли Михаил и мать его, окруженные ипатьевскими иноками, также при колокольном звоне вынесшими свои иконы. Повергшись перед священными изображениями, Михаил и мать его приняли благословение архиеп. Феодорита, но когда последний объявил за чем прислан, Михаил отвечал «с великим гневом и плачем, что царем быть не хочет», а Марфа Ивановна, с своей стороны, заявила, что сына на царство не благословляет и сын с матерью долго не хотели идти за крестами в монастырскую соборную церковь, о чем на силу могли упросить их присутствующие. – В церкви, послы подали сыну и матери грамоты от земского совета, и стали говорить речи по наказу, но ни сын ни мать грамот не приняли, а на речи послов за сына отвечала мать, говоря, что «у сына ея и в мыслях нет на таких преславных государствах быть государем, что он еще не в совершенных летах, а Московского государства всяких чинов люди по грехам измалодушествовались, прежним московским государям дав души свои (присягу), не прямо служили: изменили Годунову, убили Отрепьева; низложили и выдали полякам Шуйского; что в виду всех этих клятвопреступлений, позоров, убийств и поруганий прежним государям и прирожденному государю трудно усидеть на престоле; что при настоящем истощении государственный казны, расхи щении царских сокровищ и запустошении дворцовых сел – «государю нечем служилых людей жаловать, обиходы свои полнить и против недругов стоять»; что отец Михаилов, без благословения которого Михаилу и быть нельзя на престоле, теперь в плену у короля; что король, узнав об избрании сына, не оставит учинить какое-нибудь зло над отцом и проч. и проч. Напрасно Феодорит с товарищи успокаивали Марфу тем, что ей за сына бояться нечего, что все прежнее «делалось волею Божиею да всех православных христиан грехом; что во всех людях московского государства была тогда рознь и междоусобие, но что теперь московского государства люди наказалися все, и пришли в содинение во всех городах и за крестьянскую веру хотят помереть, и головы свои за избранного государя класть, и кровь свою за него лить без всякого сумненья, до смерти»; Марфа все-таки не соглашалась дать сына в цари. Тогда все духовенство начало молебен перед иконами, бывшими в крестном ходу, а синклит и выборные продолжали тщетно убеждать Марфу «моленья и челобитья не презрит и идти с сыном на царской престол». Когда же, после молебна, духовенство снова воротилось к Марфе и снова получило отказ, архиеп. Феодорит велел поднять принесенные иконы, и с ними, осеняемый хоругвями, пошел прямо к Михаилу, которому стал грозить гневом Божиим, так что юный Михаил, «в слезном течении не могий что проглаголати, отойде на место к матери своей» – и тут только, после шести часового упрашивания, Марфа Ивановна согласилась сама, и – заметив в слух: «Божие бо есть дело, а не человеческий разум» – согласила и сына, сказавшего, наконец: «аще угодно сие твоему человеколюбию, Владыко, буди твоя святая воля. На Михаила немедленно возложили животворящий крест, дали ему в руку царский посох или жезл, посадили его на царский стул, и начали многолетие Богоизбранному царю, после чего все присутствующие приносили Михаилу верноподаннические поздравления, – и он, уже в царском убранстве, при колокольном звоне и кликах народных, следовал из соборной церкви в занимаемые им монастырские кельи, где в тот же день допустил московских послов к руке, и милостиво объявил им, что скоро будет в Москву. Весть эту, вместе с первым донесением послов,, привезли в Москву протопоп Николо-Зарайский и гонец Усов, 24 марта, вечером, и на другой день, сам но себе праздничный, весть была объявлена, а донесение читано народу, который выра зил радость свою громкими восклицаниями и целодневным общим весельем⁵¹.

19 марта Михаил выехал из Костромы⁵² и 21-го прибыл в Ярославль, жители которого всем городом встретили нового царя с образами, хлебом-солью и подарками, «от радости ж – добавляет летописец – не можаху промолвити в слезах»⁵³. Остановись в Ярославле, Михаил 23 марта послал отсюда земскому совету первую грамоту свою, которою, после изложения всего хода событий 14 марта и повторения данного согласия царствовать, напоминал членам совета, что «сделалось то волею Божиею и Московского государства всех вас и всяких чинов людей хотеньем, а нашего на то произволенья и хотенья не было», а потому в заключении внушал: «и вам бы боярам нашим, и окольничим (следует перечисление чинов и званий)... всего Московского государства, на чем вы нам крест целовали и души свои дали, стояти в крепости разума своего, безо всякого позыбания нам служити и прямити, и воров никого царским именем не называть и ворам не служить, грабежей бы у вас и убийств на Москве и в городех. и по дорогам не было, и быти бы вам меж себя в соединеньи и в любви; на чем есте нам души свои дали и крест целовали, на том бы и стояли, а мы вас за вашу правду и службу ради жаловать»⁵⁴. Земский собор уже ответил Михаилу, что все люди со слезами благодарят Бога и молятся о царском здоровье, к чему даже не упустил прибавить и совет: «тебе бы великому государю, нас сирых пожаловать быть в царствующий град поскорее», – как вдруг в царствующий град наехал из Ярославля кн.. Троекуров, присланный от государя с запросами: и есть ли во дворце к царскому приезду запасы? и послано ли сбирать их по городам? и откуда надеются получить? и кому розданы дворцовые села? и зачем докучают царю разные челобитчики? и зачем не перестают грабежи по дорогам? и с чьего позволения разъехались из Москвы дворяне? и проч., и проч. На все это земский собор отвечал, как мог, и 1 апреля снова писал к послам своим при государе, требуя от них известия: когда же будет государь в Москву, и где велит встречать его? Недоумение собора не разрешилось и новою царскою грамотою из Ярославля же, от 8 апреля, все содержание которой заключалось в замечаниях на ничтожное количество запасов во дворце и денег в приказах, в указаниях, что не с кого и не с чего делать поборы на царский обиход и на жалованье служилым людям; наконец в требованиях, чтобы скорейшие изыскались к тому способы, на основании того, что «учинились мы царем по вашему прошению, а не своим хотеньем; крест нам целовали вы своею волею: так вам бы всем, помня свое крестное целованье, нам служить и о всяком деле радеть, и приговор свой учинить как тому всему быть.» «А котораго числа – говорилось в той же грамоте – из Ярославля пойдем, о том мы к вам велим отписать»⁵⁵. 11 апреля, уже одни бояре, от лица и как бы в оправдание всего собора, писали государю, что послали они было в города за кормами воевод и сборщиков, но городовые служилые люди не приняли, без царского указа, ни тех, ни других, почему они, бояре, ни воевод, ни сборщиков более посылать не смеют – и в ответ на это получили извещение государя, от 18 апреля, что он 16 апреля выехал из Ярославля, 17 апреля прибыл в Ростов, и 19-го отправится далее, «а идем медленно затем, писал государь, что подвод мало и служилые люди худы: стрельцы, казаки и дворовые люди многие идут пешком»⁵⁶. Но были и другие причины этой медленности: 23 апреля, едва успел царский поезд прибыть в село Сватково, как явилась толпа ограбленных и израненных дворян, жаловавшихся, что так поступили с ними казаки, стоящие под Москвою, на Мытищах, и затем – разом посыпались отвсюду донесения, что казаки, даже посылаемые куда-либо с Москвы, «едучи дорогою, кормы емлют, а сверху кормов воруют, проезжих всяких людей на дорогах и крестьян по селам и деревням бьют, и грабят, из животов на пытках пытают, и огнем жгут, и ломают, и до смерти побивают⁵⁷. Смущенный такими известиями, юноша-царь невольно начал осматриваться, и 25 апреля, сосчитав, на стану в с. Любимове, что между назначенными охранять особу его стольниками, стряпчими и жильцами нет на лицо 42-х человек, тут же отписал земскому совету, чтобы у этих 42-х нетчиков немедленно были отобраны все вотчины и поместья, а по прибытии на другой день, 26 апреля, в Троице-Сергиевский монастырь прямо объявил окружавшим, что, «видя такое воровство, грабежи и убивства меж православных крестьян и кроворазлитие на Москве и по дорогам к Москве, на свой царский престол, от Живоначальныя Тройцы из Сергиева монасыря идти не хочет, только всего Московского государства всех чинов люди в соединенье не придут, и кров крестьянская литися не престанет, и от грабежей не престанут», причем и царь, и мать его «с великим гневом и с плачем», обратили к бывшим при них московским послам такой укор: «вы нам били челом, и говорили, что московского государства люди все пришли в чювство, и от воровства отстали; и вы нам били челом и говорили ложно»⁵⁸.

Помимо распутицы, «кроворазлития» и грабежей, царский приезд в Москву замедлялся еще требованиями паря относительно убранства для него и особо для матери его палат и хором в кремле, – требованиями, крайне затруднявшими исполнителей. Так вместе с повелениет земскому совету отобрать вотчины и поместья у 42-х нетчиков, Михаил Федорович послал боярам указ непременно приготовить к царскому приезду в Москву: ему, государю, золотую палату царицы Ирины с мастерскими палатами и сенями, а его государевой матери – деревянные хоромы жены царя Шуйского, тогда как бояре, еще до этого указа усердствуя приискать, и убрать к приему царя все дворцовые помещения, сколько-нибудь уцелевшие в московскую разруху, только что успели подновить и отделать: ему, государю, палаты Золотую от Благовещенья к Красному крыльцу, с сенями, Переднюю и Грановитую, две комнаты царя Грозного, даже мыленку, а его государевой матери – хоромы в Вознесенском монастыре. Крайне озабоченные, поэтому царским указом, полученным так неожиданно и почти уничтожавшим все сделанные приготовления; бояре думали еще как быть с ним, когда, 28 апреля, получили уже подтверждение этого указа, вследствие чего решились послать государю отписку, в которой, после перечисления палат и хором, приготовленных ему и матери его, они с откровенностью представляли: «а тех, государь, полат, что указал поделать, и хоромы царя Васильевы царицы, нам, холопем твоим, вскоре поделати не мочно и не чем: денег в твоей государеве казне нет и плотников мало, а полаты и хоромы все без кровель, и мостов (полов) в них, и лавок, и дверей, и окончин нет, делать все на ново, и леса такова, каков на ту поделку пригодится, ныне вскоре не добыть»⁵⁹. Однако, не смотря на все это, Михаил Федорович все-таки продолжал желать себе и матери своей палат и ходом, обозначенных в первом его указе, и не далее, как 29 апреля, отвечал боярам: «одролично б те вам палаты и хоромы изготовить, чтоб к нашему приезду были готовы», при чем о хоромах, убранных в Вознесенском монастыре для инокини Марфы Ивановны отозвался, что «те хоромы матери нашей жить не пригодятся⁶⁰». Тогда бояре, растерявшиеся окончательно, обратились за помощью к земскому совету, который – и сам искренно желая скорее видеть царя в Москве – тут же приговорил: суздальскому архиеп. Герасиму с боярами кн. Ив. Мих. Воротынским да Вас. Петр. Морозовым, окольничим кн. Дан. Мезецким, дьяком Ивановым и выборными всех чинов людьми ехать немедленно па царский стан, в с. Братовщину, бить челом государю, чтоб он умилосердился над православными христианами, походом в Москву не замешкал, – и Михаил Федорович умилосердился, объявив архиеп. Герасиму с товарищи, что будет в Москву 2 мая.

Когда узнала об этом Москва, она крайне обрадовалась, и, в назначенный день, поднялась вся во стретение давно ожидаемому царю, который, вступив наконец в первопрестольный город нового царства своего, слушал молебствие в Успенском соборе, после чего всяких чинов люди подходили к царской руке и здравствовали великому государю, «чтоб он великий государь царь и вел. кн. Михаил Феодорович всея Русии, на своих великих государствах Российского Царствия многодетен и счастлив был в неисчетныя лета, в нескончаемые веки»⁶¹. Вскоре за тем, а в какое именно время – неизвестно, те же всяких чинов люди «приидоша, говорит летописец, ко государю всею землею со слезами бити челом, чтоб государь венчался своим царским венцом⁶²». Но досуга для царского венчанья пока не представлялось, потому что «литовские люди» продолжали еще воевать места белевския, мещовския, калужския, козельския, болховския, между тел как «немецкие люди», иначе шведы, стояли в Тихвине, причем сам Великий Новгород не переставал полу – признавать государем своим Карлуса Филиппа Карловича, брата короля шведского Густава Адольфа, а чисто-русские люди действовали с Заруцким на юге России, в Астрахани, и сюда то и дело тянулись с севера, из уездов белозерского и пошехонского казачьи шайки, пробиравшиеся к Заруцкому уездами угличским, ярославским и романовским. Кроме того, в Москву поджидали отца государева, митр. Филарета, надеясь, что дворянин Аладьин, еще в марте месяце посланный к королю и Панам Раде с предложением разменяться пленными, успеет разжалобить и короля, и Панов Раду письмом Струся с товарищи, сидевших в крепком заточении в кремле, и в обмен на пана Микулая Струся получит митр. Филарета Никитича. Главною же помехою царского венчания было совершенное запустение царской казны, до того расхищенной в московскую разруху, что новый царь, действительно, лишенный средств одевать и кормить даже ратных людей, должен был искать пособия у богатейших из подданных своих – и сделал это, написав, 24 мая, к Строгоновым; «у вас указали есмя просити в займы, для крестьянского покою и тишины, де нег и хлеба, и рыбы, и соли, и сукон, и всяких товаров, что дати ратным людем, которые стоят за образ пречистыя Богородицы, и за православную крестьянскую веру, и за нас, и за вас за всех православных крестьян; а сколько чего в займы дадите, денег и хлебом, и товаром и то указали есмя записывати в книги, а вам давати с книг выписи, за архимахритовыми и за игуменскими и за сборщиковыми руками, почему вам тот заем из нашей казны взяти, хотя ныне и промыслов убавите, а ратным людем на жалованье дадите, сколько мочно дати, а как в нашей казне денги в сборе будут, и мы вам те денги велим заплатити тотчас⁶³.»

Наконец, когда надежды на размен отца государева оказались тщетными, а заем у Строгоновых уже состоялся, приступили к отлагавшемуся до сих пор царскому венчанию, которому государь определил быть 11 июля. – Утром этого дня, перед выходом в собор, государь пришел в золотую палату, и сев на престоле, пожаловал родственника своего кн. Бор. Каспул. Черкасского и вождя-освободителя кн. Дм. Мих. Пожарского обоих боярством, для сказки (объявления) которого назначил: кн. Черкасскому – боярина Морозова, а кн. Пожарскому – думного дворянина Пушкина. Но Морозов и Пушкин – вероятно, попривыкнув к мысли, что уже есть у них надежа-государь и можно теперь приняться за прежние родовые счеты, любезные сердцу местников – стали бить челом в отечестве: Морозов – на кн. Черкасского, а Пушкин – на кн. Пожарского, вследствие чего Михаил Федорович, конечно, недовольный чуждым ему местничаньем бояр, объявил, что, для царского венчания своего, повелевает, всем быт без мест. Однако вслед за тем, когда посольский дьяк Третьяков – в той же золотой палая е и в присутствии же государя – стал объявлять во всеуслышание, что боярин кн. Мстиславский будет осыпать царя золотыми, боярин Ив. Никит. Романов держать мономахову шапку, а боярин кн. Трубецкий – скипетр, то кн. Трубецкий не удержался ударить челом государю, что ему, князю, «Ивана менши быть не вместно» – и государь, опять скрывая неудовольствие свое, должен был согласиться со всею местническою правдою ретивого местника, которому сказал с наружным спокойствием: «ведомо твое отечество перед Иваном, мочно ему тебя менши быти, а ныне тебе быть (меньше), для того, что мне Иван Никитич по родству дядя; быть вам без мест». Между тем бояре Морозов, Трахониатов и кн. Пожарский, посланные на казенный двор за царским саном, возвратились с ним в золотую палату, откуда государь тотчас же отправил его в собор, велев нести: шапку н бармы Мономаховы, сложенные на блюде, – духовнику своему, благовещенскому протопопу; скипетр – кн. Трубецкому; державу – кн. Пожарскому; стоянец – дьяку Шапилову. Впереди этого шествия назначалось идти боярину Морозову, который мялся и тут, даже ударил челом в отечестве на кн. Трубецкого, однако по указу царскому, пошел. По возвращении того же Морозова с царским духовником и докладом, что «уготовано все», из золотой палаты двинулось в собор второе шествие в таком порядке: впереди шел духовник, окропляя путь святою водою; за ним следовал боярин Морозов; потом все окольничие; далее десять стольников, за которыми шел сам государь с двумя окольничими по сторонам, для обереганья, а за государем следовали бояре, вельможи, княжата, дворяне, боярские дети и всяких чинов люди. Через площадь между дворцом и собором шествие подвигалось среди глубокой тишины, хотя «было тогда, говорит современный документ, всенародное многое множество православных крестьян, им же несть числа, и вси предстояли со страхом и великим вниманием по своим местам, и никто же тогда дерзну приходите царского пути, – за чем, впрочем, зорко наблюдали и стрелецкие головы с сотниками, расставленные на всем протяжении этого пути⁶⁴. По вступлении царя в собор и возглашении ему многолетия, отправились сначала окольничие и стольники, а потом два архимандрита, два протопопа и два диакона – обходить церковь, внушая присутствующим в пей «народам», чтоб стояли со всяким молчанием и кротостию и целомудрием и вниманием... молили б Господа Бога и пречистую Богородицу и великих чудотворцев и всех святых за государя царя и вел. князя Михаила Федоровича всея Русии». Затем начался и совершился обычным порядком самый обряд царского венчания, отправленный первенствовавшим тогда духовным лицом, казанским митроп. Ефремом, который, при этом случае, произнес речь к царю, богатую местами в роде следующего: «Вам же подобает, православным царем... не токмо о своем пещися и свое точию житие правити, но и все обладаемое от треволнения спасати, и соблюдите стадо его от волков невредимо, и боятися серпа небесного, и не давати воли злотворящим человеком»⁶⁵. По окончании венчания и здравствования, государь переходил из собора в собор, причем на выходах ин. Мстиславский осыпал его золотыми. «Того же дни, говорит современное официальное известие, ели у государя; казанский митроп. Ефрем, ростовский нитрон. Кирилл со властьми, а сидели в кривом столе, а стол был по грановитой палате. У стола были бояре и околничие и думные люди, а сидели в большом столе все без мест»⁶⁶. На другой день, 12 июля, в годовщину рождения своего, царь пожаловал нижегородского говядаря Козму Минина в думные дворяне – и целые три дня не переставали пиры, лилась милостыня, гудел колокольный звон, к чему современное же и не менее первого официальное известие добавляет: «пиру ж зело честну и велику сотворяему, царь и митрополиты и епископы и мнозии благороднии весели быша, и мнози честнии дарове от царя изнесошася; нищие же, повелением царским и святительским довольно учрежени быша⁶⁷».

Так освятилось в глазах народа избрание Михайлово – событие, до того сильно подействовавшее на воображение самовидцев и вообще современников, что те и другие чувствовали потребность делиться тогдашними впечатлениями, своими с отдаленнейшим потомством, в памятование которому тщились более или менее подробно записывать все обстоятельства этого события. Одним и главнейшим из таких напамятований служит Грамота, утвержденная о избрании на российский престол царем и самодержцем Михаила Федоровича Романова⁶⁸ – повествование весьма пространное, которое, быв обязано составлением своим предложению духовенства, одобренному земским советом в заседании 14 апреля, сочинялось – неизвестно кем, вероятнее многими – целый месяц и сочинилось со всею роскошью тогдашней риторики, а также, по справедливому выражению Полевого, «с замечательною уклончивостию в изложении многаго»⁶⁹. Подлинник этой гранаты, хранящийся в государственном архиве и уже весьма ветхий, так что из девяти бывших на нем печатей едва ли уцелело три, представляет огромный, из девяти александрийских листов склеенный столбец, начало которого и также имя Михаила – всюду, где оно находится – писаны золотом, конец же испещрен 273 подписями, а именно 3 митрополитов, 3 архиеписков, 2 епископов, 18 архимандритов, 17 игуменов, 1 строителя, 3 келарей, 5 протопопов, 5 попов, 16 бояр, 4 околь ничих, 1 крайчего, 1 думного дьяка, 32 стольников, 18 стряпчих, 1 жильца, 102 дворян, 36 выборных разночинцев и 5 татар (последние не по-русски). Впрочем, не одних современников Михаила занимали обстоятельства его избрания: уже 60 лет спустя, в самые последние годы царствования Алексея Михайловича, обстоятельства эти все еще записывались и переписывались с любовию и тщанием, о чем можно судить по следующим выдержкам из дела о покупке для письма грамот и книг разных писчих и друг. материалов, веденного посольским приказом в 1672–1675 г.: а 180 (1672) июля с 6 числа из посолского приказу дана писать «Книга о избрании великого государя царя и вел. князя Михаила Федоровича, всея Росии»; а писана книга на Александрийской бумаге большой руки, в целой лист, мелким писмом, августа до 17 числа, и всей книги записано 9 тетратей; и на всякой день писано по 2 листа, окроме воскресных дней и великих праздников Господних; и в том числе 31 лист порозжей»; «181 (1672), ноября в 6 день, по указу.... Алексея Михаиловича.... велено строить «Книгу о избрании блаженной памяти вел. гос. царя и вел. кн. Михаила Федоровича всея Русии»; а по сказке иконописцов, Ив. Максимова да Серг. Васильева, надобно к строенью той книги: золота красного 1000 листов, серебра 500 лис., бакану Виницейского четь фунта, яри Виницейской фунт, киноварю ф., сурику ф., шпигелю ф., шафрану четь ф., вохры ф., белил ф., шмелти пол ф., чернил 2 кувшина, камеди пол ф., черлени ф., яиц 500, кистей 60»; «181 (1672), Ноября в 15 день, по указу... приказал околни- чей Арт. Серг. Матвеев дать: сусалнику Сем. Иванову за дело листовова золота от 10 червонных руд 6 алтын 4 денги, а то золото делано на строение «Книги о избрании вел. гос. царя и вел. кн. Михаила Феодоровича всея Русии»; да на тож золото и на краски купить ящик с замком дубовой или липовой»; «181 (1673)апреля в 18 день, пожаловал.... Алексей Михайлович.... велел дать своего государева жалованья: капитану (Ягану Элингузу) за переплет от двух книг, что он переплетал, «О избрании блаженныя памяти вел. гос. царя и вел. кн. Михаила Феодоровича, всея Русии» да «О сивилах», по обрезу в золоте, и за золото и за приклад пять рублев».

Скажем в заключение, что событие избрания и воцарения Михаила Федоровича Романова, связанной с дорогими русскому сердцу именами Пожарского и Минина, останется навсегда одним из знаменательнейших событий русской истории.

М.Д. Хмыров