Воспоминания о старце Нектарии
Батюшка родился в 1852 году.
Приход в монастырь – 1876 год.
1887 – постриг.
1894 – иеродиакон.
1898 – иеромонах.
1913 – избран Старцем.
Особенно настаивал на избрании его Старцем архимандрит Агапит. Духовный отец его и учитель по смерти батюшки о. Анатолия (Зерцалова).
Архимандрит Агапит– одна из таинственных фигур в Оптиной. Он был исключительно образован (в мирском смысле) и вместе духовно одарен. Ему предлагалось и архиерейство и старчество, но он не захотел принять на себя подвиг общественного служения. В старости он стал юродствовать, заболел, порой впадал как бы в слабоумие, хотя в просветах сохранил и прозорливость, и всяческую высоту духовную. Жил в больнице. Батюшка Нектарий говорил, что болезнь его – наказание за отказ от общественного служения.
О Старце Агапите очаровательно рассказывала сиделка Дунечка, ходившая за ним в больнице. Однажды она тихонько сняла четки с перекладины постели, где они всегда висели, и взяла их с собой в храм. «Вот-то,– думает,– помолюсь я по его четкам!» Старец Агапит словно бы и не заметил, как она четки брала. Стоит Дунечка в церкви, пробует молиться по его четкам, а ее в сон клонит. Никогда в жизни она так спать не хотела – засыпает стоя – и все. Тут она видит, что неладно что-то, раскаялась и понесла четки обратно. Хочет их незаметно повесить на место. А старец Агапит открыл глаза, смотрит на нее и смеется: «Открой-ка мой ящик». Дуня открыла. «Вот возьми там четочки. Те легонькие, а эти мои слишком тяжелы для тебя».
Старец Нектарий ходил исповедоваться к о. Агапиту в больницу и советоваться с ним. Когда батюшку избрали Старцем и братским духовником, он трижды отказывался, плача, и лишь за послушание принял этот крест. Уже на хуторе Василия Петровича он сказал мне: «Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгон Оптины, и тюрьму, и ссылку и не хотел брать всего этого на себя».
Он часто говорил: «Как я могу быть наследником прежних Старцев? У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик».
Про старца Амвросия: «Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу Старчества».
Духовный путь батюшки был окрашен юродством. Он юродствовал и в платье (в прежние годы), и в еде. Носил яркие платки, шапки, пестрые кофты и шали. Сливал весь обед: и щи, и кашу, и холодец, и кисель в одну кастрюлю. Смущал еще тем, что играл игрушками. Я поинтересовалась, какие же у него были игрушки. Оказалось – трамвай, автомобиль и т. п. Меня он просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так играя, следил он за движением современной жизни, сам не выходя десятилетиями из Скита. Я помню, на хуторе у Василия Петровича стоит он на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным умным человеческим взором– и вдруг круто поворачивается ко мне: »...ведь я 50 лет этого не видел».
Еще был у батюшки в Оптиной музыкальный ящик, и граммофон он завел с духовными пластинками, да скитское начальство отняло у него и запретило заводить. Еще были у него прелестные миниатюрные вещицы, – какие-то ножнички и наперсток, помещающиеся в орехе, какие-то безделушки из слоновой кости, которые он в минуты отдыха рассматривал. В нем было чутье и понимание изящного. Его пальцы удивительно касались всех этих хрупких вещиц. А потом у него была птичка, в которую можно было дуть, и она свистела, и он заставлял пищать в нее взрослых людей, приходивших к нему с пустыми горестями. И был волчок, который он заставил запускать известного русского профессора. И были детские книги, которые он давал читать мне и подобным мне. И у него были кисти и краски– весь набор художника. Но его взяли при обыске, и он долго на это жаловался.
С раннего утра и до поздней ночи – непрерывный поток посетителей со всех концов России.
Вот он выходит на благословение – в шапочке, в фиолетово-малиновой ветхой епитрахили с убогими галунными крестами. В руке свеча. Идет по рядам, за ним келейник. Старец никогда не торопился на благословение и никогда не опаздывал. Отец Макарий пасечник сказал про него: «Он никогда не выйдет к посетителю сразу, всегда даст подумать, зачем ты пришел».
Наступает революция 1917 года. В 1923 году Оптина, как монастырь, ликвидируется. Батюшку арестовывают.
Его вели по Скитской дорожке в монастырский хлебный корпус, превращенный в тюрьму. Дорожка мартовская, обледенелая. Он шел и падал.
Келлия, где он сидел, была перегорожена не до верху. Во второй половине были конвойные. Они курили. Он задыхался. Потом его перевели в больницу.
В Страстной Четверг, как ударили к 12-ти Евангелиям, повезли в тюрьму в Козельск. За кучера ехал брат Яков. Сначала привезли его в милицию, там было очень плохо, а потом удалось устроить Батюшку в больницу, и здесь только часовых поставили.
Следствие показало, что он неповинен ни в какой контрреволюции, он был освобожден, даже имущество было ему возвращено, но по административным соображениям его выслали за пределы губернии.
Сначала он поехал на хутор Василия Петровича в 45 верстах от Козельска, но это еще Калужская губерния – 2,5 версты от границы ее с Брянской, и оставаться здесь нельзя.
Здесь батюшку поместили в отдельном доме. С ним был келейник Петр. Потом приехала я с Феней. Батюшка был очень печален, плакал целыми днями. Хозяева служили ему от всего сердца. Василий Петрович и жена его истинные христиане и преданные батюшке духовные дети. И нас они привечали, как родных.
Здесь батюшка иногда выходил на воздух, гулял в полях, однажды я гуляла с ним. Он был в коричневом подряснике, в широкой светлой соломенной шляпе, раньше принадлежавшей о. Иоанну Кронштадтскому. Я вела Батюшку под руку. На неровных местах поддерживала его, а он шел тихими, мелкими, колеблющимися шагами.
Мы сначала пошли в сад – прекрасный, весь цветущий. Батюшка посмотрел на него, вдохнул аромат, улыбнулся и сказал: «Я боюсь клещуков». Я обещала принести ему цветущих веток в комнату.
Потом мы пошли осматривать двор, машины, постройки. У Василия Петровича культурное хозяйство. Батюшка всем заинтересовался: и колодцем, и машинами,– благословлял все. С любовью и особенным уважением благословил старушку-работницу. Потом еще долго стоял на крылечке.
С хутора, еще в самом начале, Батюшка послал меня в Холмищи посмотреть квартиру Андрея Евфимовича. Надо было выбрать, куда перевезти батюшку – в Плохино, большое село в двух верстах от Василия Петровича, или в Холмищи, в 14-ти верстах (и то, и другое уже в Брянской губернии). Андрей Евфимович умолял, чтобы Батюшка устроился у него. Я поехала. Квартира мне понравилась, светлая, чистая, для Батюшки отдельная половина. Андрей Евфимович страшно ухаживал за мной, обещал устроить и меня и Петра, обещал покоить Батюшку – я согласилась, вернулась к батюшке и дала хороший отзыв о Холмищах. Батюшка переехал, но уже без меня, потому что тут я захворала малярией и уехала лечиться в Москву. А когда я вернулась, Андрей Евфимович был уже другим человеком. Он был груб не только со мной и с Петром-келейником, но и с самим Батюшкой. В один прекрасный день Андрей Евфимович заявил, что он требует прекращения моих посещений Старца (я жила в доме напротив), и Батюшка едва вымолил (я слышала, как он умолял) позволения приходить для меня два раза в неделю.
Я была в ужасе, чувствуя свою ответственность за неудачное помещение Старца и умоляла его позволить мне поискать для него другую квартиру, но он сказал: «Меня сюда Бог привел».
Скоро после этого он отправил меня в Ленинград. Но тут-то на хуторе и в Холмищах у Батюшки одно время был страшный упадок духа. На хуторе он прямо сказал мне: «Не спрашивай меня ни о чем. Сейчас я не могу быть Старцем. Ты видишь, я не знаю, как я сейчас собственную жизнь управлю». И я служила ему как дочь и как сиделка, не спрашивая ни о чем. Наш день проходил так: я спала с Феней в том же доме, где он, на другой половине. Утром мы шли на благословение, и я оставалась и поила Батюшку чаем. Потом я убирала посуду, а Батюшка начинал перекладывать сухарики или сидел в страшной грусти. Однажды я заметила, что он нервничает и как-то не так, как всегда, возится со своими коробочками. Я спросила, что с ним, и чтобы он оставил все это, я уберу. Он сказал очень быстро и жалобно: «Ты думаешь, мне легко? В Скиту у меня посетители были, и грядка моя была под окном, и я трудился там. А сейчас что мне делать?» Потом плакал: «Я умру голодной смертью». Потом мы шли в его комнату, где он ложился и спал, а я садилась рядом и читала ему вслух Добротолюбие 5 том, или он просто говорил со мной. Часто от слабости он засыпал, и я переставала читать и только берегла его сон. Иногда он впадал в полное малодушие и плакал у меня на руках, как ребенок, особенно если приходили посетители. Он никого не хотел принимать, и я умоляла пожалеть приходивших. Я помню один ужасный день. Он отказался наотрез. Наконец я в отчаянии сказала ему: «Батюшка, ведь это за 500 верст люди приехали. Если пастырь впадает в такое малодушие, чего же можно требовать от овец». И он принял, но велел мне не отходить. И я увидела дивное и страшное. Уговаривала я плачущего слабого старца. И вот на моих глазах он выпрямился и стал величественным. Вошли посетители. Перед ними был Оптинский Старец. Он говорил с силой и властью. Через минут 15–20 отпустил их, и опять немощь человеческая вернулась к нему.
Обедали мы розно. Он у себя, я у Василия Петровича, затем он отдыхал один, а я уходила гулять. Часов в пять мы опять вместе пили чай. Затем приходили хозяева, разговаривали и молились. Потом опять порознь ужинали, и после ужина я к Батюшке обычно не входила.
В феврале 1928 года я узнала, что у него открылась грыжа и что доктор признал его положение опасным. Я мгновенно поехала к нему. Батюшка позвал меня к себе. Он полусидел на постели с очень светлым помолодевшим лицом, с блестящими и страдальческими глазами...
Меня пронзило такое ощущение его святости и вместе – моей неразрывной связи с ним, и боли за его человеческую боль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки.
А когда я подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне: «Н. Ты видишь, я умираю».
...Я очень растерялась от прямого его слова о смерти. Он долго смотрел на меня:
– Ты не погибла. Ты грешна, но дух у тебя истинно христианский. Эти же слова он сказал мне во время первой моей исповеди у него в 1922 году.
...Потом смотрел на меня: «Над тобой туча демонов. Ты непременно исповедуйся и причастись». Я сказала: «Я так бы хотела исповедаться у Вас». Он улыбнулся: «Я от тебя не отказываюсь. Только груз у меня. Ты исповедайся у другого православного священника. И только в красную церковь не ходи».
...Он еще посидел немножко с очень отрешенным и бесстрастным лицом и ел сухарики. Потом поднял голову и сказал: «Пойди теперь. И завтра пораньше уезжай».
...Он благословил меня и сказал: «Ночью перед отъездом приди ко мне»... До трех часов ночи пролежала я без сна... Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос: «Н.! Воды!»
На лежанке, в аршине от Батюшки был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до них, и тем более налить воды у Батюшки не было сил. А перед этим у него была рвота. Я напоила его. Он попросил положить в воду сахару и долго выбирал нужный кусок: «Вот этот положи, квадратный». Потом он приподнялся и спустил ноги с постели. Он был в белом халатике с отложным воротником, и опять юным и белым было лицо.
Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла – сейчас опять говорит только Старец: «Я умираю и вымолю тебя у Бога. Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. Ты должна выдержать опять такое же искушение: если ты покончишь с собой – не взыщи!» И голос его стал нежным: «Н.! Умоляю тебя, выдержи, вытерпи. Но когда я умру и меня не будет, ты вспомни то, что я сейчас говорю тебе. Как придет искушение, ты только говори: «Господи, помилуй!»
Я посмотрела на него. Чего-то я не понимала и спросила: «Батюшка, о чем Вы говорите: о прошлом или о будущем?» Он улыбнулся: «И о настоящем».
Я сказала: «Я боюсь».
– А ты не бойся. Ты только сохрани Причастие, и все будет хорошо...
Потом был разговор о некоторых моих знакомых. Сначала о. Нектарий кое-что говорил, а потом сказал: «Я больше в ваши мирские дела входить не могу. Помни, что я – монах последней ступени». Тут я увидела, что лицо его делается усталым, и голос слабеет.
– Что мне прислать Вам?
– Благодарствую. Ничего не надо. Только вина... портвейна. Я им свои силы поддерживаю...
А потом Батюшка сказал очень строго:
– «Передай всем, что я запрещаю ко мне приезжать». Пауза... Другим жалобным тоном:
– Передай, что я умоляю, чтобы не приезжали: мне от этого еще больнее.
Я видела, что слабость Батюшки с каждой секундой увеличивается. Я вспомнила, что у меня целый список вопросов... но Батюшка уже бледнел у меня на глазах.
– Пощади меня, больше не могу.
Лицо его совсем побледнело... Он что-то невнятно пролепетал и стал клониться на бок... Вошел хозяин и стал помогать мне: взял Батюшку за туловище, я – за ноги, и мы удобно уложили его. Он лежал на боку и чуть заметно перекрестил меня.
– Андрей Евфимович, проводите их.
Я поклонилась ему и вышла.
...На хуторе у Василия Петровича он говорил мне: «Поедем в Японию, там Православие сохранилось...»
О духовных подвигах не рассказывал, только сказал как-то: «Сидел я в своей келлии и каялся. И ничего нет на свете скучнее покаяния. А надо», – и засмеялся.
...Тихий, тихий вечер в Холмищах. Батюшка в своем кресле.
– Ты знаешь, как сладок отдых после труда. Вот я теперь отдыхаю.
Он говорит о трудностях предстоящей мне жизни. Я огорчилась...
– Можешь ли ты понять? Это – о самом высоком. Бог – Любовь есть. И Христос по любви сошел в мир. А Мария Египетская в пустыне была по любви.
Рассказывали, что во время ареста, когда власть требовала, чтобы Батюшка отказался от приема посетителей, ему явились все Оптинские старцы и сказали: «Если ты хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад твоих». И он не отказался.
А второе явление Оптинских Старцев было ему тогда, когда хотели увезти его из Холмищ, тогда они запретили ему уезжать.
Я чувствовала свою ответственность за неудачный выбор местожительства для Батюшки (в Холмищах), умоляла его позволить мне поискать другую квартиру, но он сказал: «Меня сюда привел Бог».