Н.Ф. Каптерев (некролог)

Можно думать и надеяться, что при первых к тому благоприятных условиях друзья, почитатели и сослуживцы почившего Н. Ф. Каптерева примут все меры к опубликованию материалов для биографии Н. Ф. и к изданию задуманных им в последние годы жизни сборников своих статей. Материалы для биографии не только помогли бы выяснить нам ход работ и развитие ученого лица Н. Ф., они дали бы нам любопытную и яркую картину той среды и тех церковно-общественных отношений второй половины XIX в., которые мучительно переживались профессорской академической средой и скорбными тенями ложились на пути жизни и ученой работы Н. Ф. за отсутствием теперь возможности дать действительную картину богатого печалями, но и богатого силою духа жизненного подвига Н. Ф., приходится ограничиться передачею лишь внешней рамы этой картины и сосредоточить внимание на оценке того ученого наследия, которым почивший Н. Ф. завоевал себе прочное и почетное имя в русской церковно-исторической науке.

Н. Ф. Каптерев родился 8 июня 1847 г. в селе Кленове, Подольского уезда, Московской губернии. Как сын сельского священника, он прошел все ступени образования нашей духовной школы: звенигородское духовное училище, вифанскую духовную семинарию, Московскую духовную академию (1868­−1872). При академии Н. Ф. быль оставлен сразу же по её окончании, и вся дальнейшая жизнь и работа шла в неразрывной связи с академией: до 1883 г. – доцент по кафедре древней гражданской истории, с 1883−1896 г. – экстраординарны, в 1896−1898 г.г. ординарный, а с 1898 г. – заслуженный профессор.

В 1874 г., через два года по окончании академии, Н. Ф. получил степень магистра по защите диссертации, до сих пор не потерявшей своего места в исторической литературе, – „Светские архиерейские чиновники в древней Руси“ (Москва, 1874), но получение докторской степени задержалось до 1891 г., потому что первое большое исследование, написанное за это время, – „Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII ст.“ (Москва, 1885), удостоенное Академией Наук уваровской премией, не было одобрено Синодом, первый выпуск другого исследования о времени церковных реформ при царе Алексее Михайловиче („Патриарх Никон и его противники в деле исправления церковных обрядов“, Москва, 1887 г.) сразу же положил запрет дальнейшему опубликованию), и только третья работа – „Сношения иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством 1669−1707 г.“ (Москва 1891 г.) – прошла благополучно для увенчания Н. Ф. через все соответствующие взоры того времени.

Имя Н. Ф. Каптерева в деле изучения русской церковной истории всегда будет называться сразу после имен apxиеп. Филарета, митроп. Макария и академика Голубинского, хотя Н. Ф. никогда не задавался мыслью строить русскую церковную историю во всем объеме этой темы. И право на такое место в истории нашей науки Н. Ф. заслужил не только неустанностью своей ученой работы, приближающеюся по размерам и настойчивости к неустанности тех великих подвижников науки, не только количеством опубликованных новых материалов и напечатанных исследований – в общей сложности доходящих до 8 законченных монографий и 20 журнальных статей, но и тем положительным и прочным результатом своей работы, который навсегда останется его памятником, его заслугою в деле понимания нами родного прошлого, в деле уяснения нашего национального сознания. Если к этому вспомнить, что то тревожное житейское положение свое, которое Н. Ф. стал испытывать с 80-х годов прошлого столетия, как профессор духовной академии вследствие не прекращавшейся травли и доносов проф. Субботина и миссионерских кругов, – он в течение целых двадцати лет перенес с достоинством и без отказа от ранее сказанного, не угасив в себе живого интереса к запретной для него на этот срок теме; если вспомнить, что уже на закате шестого десятка жизни при дуновении первой возможности он с юношеским увлечением нашел в себе силы снова взяться за прерванную работу и чрез 6 лет, дал нам два тома о „Патриархе Никоне и царе Алексее Михайловиче“, по опубликовании которых приступил и к дальнейшим изысканиям, мечтая о новых работах, – то мы невольно проникнемся к почившему благодарным удивлением пред его благородной упрямкой, пред его силою духа, которые навсегда окружать память Н. Ф. ореолом особого почтения

После некролога Н. Ф., написанного академиком М. А. Дьяконовым (читанного в заседании Отделения Исторических Наук и Филологии 10 апр. 1918 г.), с яркостью и отчетливой краткостью верно дающего общий обзор трудов Н. Ф. и общую их оценку в нашей науке, мне думается, можно здесь из всего большого и плодотворного наследства Н. Ф. остановиться на рассмотрении не той или иной его монографии, не тех или иных им разысканных и напечатанных памятников прошлой жизни русской церкви, а той основной темы и результатов её разработки, которая сразу же после магистерской диссертации овладевает ученым вниманием Н. Ф. и преломляется и наполняет все исследования и все думы историка над тревожными и трудными судьбами русской церкви в её прошлом. Эту тему я формулирую, как отношение русской церкви к, церкви вселенской в XVI−XVII в.в., хотя сам Н. Ф. упорно избегал такой именно формулировки, частью может быть под влиянием внешних условий, но, вероятнее не углубляя в своем сознании до этой широты прошлых отношений нашей церкви к православному востоку. В самом деле и в „Характере отношений к православному Востоку в XVI−XVII стол.“, и в „Патриархе Никоне и его противниках в деле исправления церковных обрядов“, и в „Сношениях иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством 1669−1707“, и в „Сношениях иерусалимских патриархов с русским правительством с половины XVI до конца XVIII стол.“ и в „ Сношениях иерусалимских патриархов с русским правительством в текущем столетии (1815−1844)“, наконец и в „Патриархе Никоне и царе Алексее Михайловиче», как и в огромном большинстве своих статей – Н. Ф. трудился, в сущности, над уяснением разных сторон именно этой темы.

Можно сказать, конечно, что к этой теме Н. Ф. привело знакомство с определенным архивным фондом, главным образом с т. наз. греческими делами, греческими статейными списками, с турецкими делами и турецкими статейными списками в Главном московском архиве министерства иностр. дел, из круга которого он почти в дальнейшем и не выходил, но нельзя забывать, что в этом огромном архивном материале исследователь не оставался простым его передатчиком, обнаружив живой вкус и талант систематизатора, талант крупного исторического разыскателя, сумев выявить из этого сырого и пестрого источника характер отношений России к православному Востоку, как он указал в заглавии своей первой в длинной чреде из этого материала монографии, как и характер отношений этого Востока к России в лице патриарха Досифея, вообще иерусалимских патриархов с XVI по XIX в.в., наконец, в лице той толпы греческих выходцев на Русь, которым так радушно, щедро и широко открывались из года в год двери Московского царства, и среди которых Н. Ф. сумел разглядеть поразительные черты житейской алчности, смелости, подлости и авантюризма.

Приступая к расмотрению и оценке жизненной работы почившего историка, невозможно обойти молчанием тех общих условий его ученой подготовки, какую он получил в стенах Московской духовной академии в пору своего в ней учения. В шестидесятых годах прошлого века академия мало давала своим питомцам в смысле исторических штудий, испытывая тем самостоятельность и самобытность, но общее твердо-научное и объективное отношение к прошлому лежит благородною печатью на тех деятелях исторической науки из среды академического студенчества, которых коснулось время и благотворное влияние ректора протоиерея Горского, по своей скромной замкнутости в научных изысканиях всегда, однако, стоявшего особняком. Это общее объективное и научное направление своих будущих работ с глубоким религиозно-нравственным воздействием ректора, которому подпадали, кажется, все без исключения студенты, – главнейшее, что унес Н. Ф. со школьной скамьи и прочно усвоил. Всей совокупностью своих работ, всей преданностью одной теме – об отношениях русской церкви к православному Востоку – Н. Ф., кажется, также обязан прот. Горскому, неустанно указывавшему будущим историкам русской церкви, что действительное понимание прошлого нашей церкви лежит в изучении её взаимоотношений с церковью вселенской, т. е. со всею живою совокупностью православных церквей и православных народов. Н. Ф. сам уже позднее ограничил тему или, вернее, её понимание, подменив понятие вселенской апостольской и единой церкви – понятием „православного Востока“, что во многом помешало самому же исследователю сделать все выводы из собранного материала, правильно оценить многие события и явления прошлого нашей церкви, хотя за Н. Ф. остается безусловной заслугой, что, даже так поставив тему, он, больше всех других учеников прот. Горского, с необычайной ясностью показал внимательным читателям и будущим работникам на поприще русской церковной истории – плодотворность и единственную правильность дороги научных изысканий, на которую звал учеников А. В. Горский.

Не обладая даром художественного изложения прошлых событий и изображения исторических деятелей, Н. Ф. часто смущает читателя разрозненностью своих замечаний о тех или иных сторонах изучаемого явления, как бы не умея свести эти замечания в законченное и отчетливое построение, злоупотребляя спокойным, но утомительным приёмом добросовестного повествования документов, и у читателя часто шевелится чувство неудовлетворения однообразием этой манеры изложения, не оживляемой ни сопоставлением, ни углублением данного материала привлечением иного, не расширяемого, наконец, дальше этого поля зрения. И читатель готовь забыть, что пред ним – искусственный приём, воспитанный придирчивой требовательностью духовной школы и духовно-ученой атмосферы; где даже эти сухие и точные страницы передачи материала и осторожные, всегда обоснованные ояснения к ним – вызывали толкования, заподазривания и перетолкования; что приём этот не закрывает от настойчивости читателя общей картины явления, но раз усвоенный и укрепленный остался привычной манерой даже тогда, когда уже можно было по внешним условиям перейти к другому изложению, тем более, что возможность эта явилась уже на склоне лет, и силы нужно было сберегать на существо работы, а не на форму.

Н. Ф. Каптерев первым из церковных русских историков набросал общий ход отношений русских к греческому Востоку для XVI−XVII вв. Это была самостоятельная позиция, им освоенная прочно, и до сих пор никто не превзошел здесь его работы, которая совершалась

Н. Ф. без всякой технической подготовки и выучки, собственным разумением и автодидактикой.

Отправляясь, хотя и весьма внешне, от флорентийской унии и от заподазривания в связи с ней нашими предками греков в измене православию чрез факты падения независимости византийской империи и свержения нами татарского ига, т. е. чрез факты торжества мусульманства над оплотом православия в первом случае и торжества православия над мусульманством во втором, из чего нашими предками выводилась мысль о перемещении на Москву руководящей во вселенской церкви роли, Н. Ф. внимательно вглядываясь в этот верно понятый фон взаимного недоброжелательства двух национально-политических миров, с одной стороны зависть политически раздавленного греческого миpa к огромно-растущей силе русского славянства диктовала понимание последнего, как варварского и невежественного, как неспособного и не могущего быть призванным вести и оберегать земные судьбы церкви Христовой, а с другой стороны говорило злорадное торжество за покарание Богом прошлой гордыни, желание отмщения за пережитые унижения русского имени пред былым идеалом второго Рима, – сумел различить на этом фоне нити некоторых важных событий нашего прошлого, передав нам, целую картину закрепления русского настроения в недоверии к греческой вере в работах Стоглава и постепенного затем отхождения от этого недоверия русского правящего верха в XVI−XVII веках вплоть до реформ Никона, когда возможность вмешательства восточных патриархов в дела русской церкви привела к новому торжеству старо-греческой точки зрения на подчиненную роль русской церкви, водимой дочери церкви вселенской, на доказанную теперь неспособность русских хранить Христову веру и церковь, на мучительное для русского национального самолюбия возвеличение преизящного греческого рода пред забывшимся русским родом. Правда, торжество это оказалось далеко не полным, водительство свелось к безосновательным претензиям, не подкрепленным в позднейшем от явного бессилия в важнейшем, так что киевская ученая русская среда оказалась выше и способнее греческой среды четырех восточных патриархах в деле богословского образования и просвещения.

Самым замечательным открытием для науки в этой картине, драгоценной, как первый законченный набросок, но теперь уже нас во многом не удовлетворяющей, открытием, прочно и решительно усвоенным как друзьями, так, кажется, и врагами, я считаю указание Н. Ф. на то обстоятельство, что старый русский обряд (двуперстие, сугубая аллилуйя и проч.), который так безжалостно сломила церковная реформа времени Никона для введения у нас греческого обряда, – был в действительности старый вселенский, уходящий к первым векам русского христианства; трехперстие же и трегубая аллилуйя оказались позднейшим новшеством XV−XVI в.в. Однако, в понимании истории расхождения русской церкви с церковью вселенской на почве этого обряда теперь, я думаю, согласиться с Н. Ф. уже невозможно.

Н. Ф. первый установил, что до Стоглава еще и скоро после него русский правящий верх отошел от понимания греческой веры, как измены православию на флорентийском соборе, и нарисовал ход все растущего взаимоотношения верхов русской церии с церковью вселенской, но не сумел объяснить нам, почему наше церковное и светское правительство не боролись с вульгаризацией идеи измены греков православию, сами давали к укреплению этой идеи в умах широких масс почву (Стоглав) и разработку. Не остановившись на этом вопросе, Н. Ф. лишил себя возможности правильно оценить и тот ряд фактов сношения русской церкви с православным востоком или, лучше, вселенскою церковью, среди которых крупнейшими были: установление у нас царского титула и учреждения патриаршества.

Конечно, нужно признать вслед за Н. Ф., что наша церковь в её голов никогда за конец XVI и весь XVII в. не отрицала идеала вселенской церкви и не сужала этого идеала до пределов церкви поместной – русской, хотя такая постановка вопроса и разрабатывалась в широких кругах русского общества. Но что такое вселенская церковь в понимании греков и в понимании русских за указанное время? Вселенская церковь до завоевания Константинополя турками, по преданию греков и по нашему, от них усвоенному, представлению, – это второй Рим, т. е. миродержавная империя, где церковь и царство в руках божественного самодержца. Когда Константинополь находился уже в преддверии гибели, среди греков образовались две партии; расходившиеся в вопросе, что важнее и нужнее спасти с национальной точки зрения – царство или церковь, потому что спасти то и другое было явно невозможно. Если спасать царство, нужно жертвовать церковью, нужно принять унию, а чрез нее военную помощь запада. Если спасти церковь, нужно спокойно взирать на турецкое порабощение и ждать, что за сохранение веры Господь пришлет и избавление политическое. Судьба была за вторую партию, и мы должны иметь в виду, что покоренные греки очень скоро забыли свои миродержавные стремления, свой второй Рим, и на вопрос где же теперь вселенская церковь и её авторитет, отвечали совершенно уверенно и спокойно: в единении четырех восточных патриархов. Четыре патриарха, а за ними вся их паства весьма охотно ждали политического своего возрождения от московского царя, весьма охотно считали последнего охранителем и защитником православия во вселенной, но самым решительным образом не могли понять московскую точку зрения на царскую власть в Москве и на её роль и надлежащее положение во вселенской церкви, т. е. на идеал третьего Рима. Что касается этот идеала, то он за указанное время (XVI−XVII вв.) не являлся столь ясным и неизменным, как обычно рисуется нашим исследователям. К постановке дела второго Рима мы никогда не приближались. Когда за московским царем патриархи признали этот титул, который наши предки поняли, как признание преемства в положении царской власти Византии Москвой во вселенской церкви, то и тогда получалось нежизненное и необычное положение, п. ч. царство оказалось оторванным от церкви и её главы – константинопольского патриарха. Попытка взять всю власть над вселенской церковью в свои руки, как она была в руках царей второго Рима, и предписать церкви держаться старого обряда (Стоглав) – окончилась неудачно, т. к. не повлекла за собою признание восточных патриархов. Попытка подойти к решению этого сложного вопроса путем перенесения кафедры вселенского (константинопольского) патриарха на Русь, при сохранении, конечно, самобытности русской поместной церкви, оказалась неудачной с самого же начала, хотя не могла сулить серьезных результатов и в будущем в виду определенно враждебного отношения к этой затее, какое, несомненно, проявила бы турецкая власть. Провидимому при царь Алексее Никон сталь склоняться к точке зрения объявления московского патриарха вселенским, в виду близости его к царской власти, по крайней мере, сам называл себя Христом, почему для вопроса о замещении себя на московском патриаршестве, как и для суда над собою, потребовал, а царь Алексе признать это правильным, привлечение всего авторитета вселенской церкви, всех патриархов, потому что „патриарха судит вся вселенная“.

Имея в виду изложенное выше, нужно иначе подходить и к вопросу о русской точке зрения на обряд, особенно в вопросах двуперстия и сугубой аллилуйя. На Стоглавом соборе был рассмотрен этот вопрос и решен в отрицательном смысле для новшеств трехперстия и трегубой аллилуйи. И это понятно. Греки не сохранили старого обряда, зато не сохранили и царства. Мы обряд сберегли, и царство наше процветает. Но этого мало для той привязанности к старому обряду, какая была у нас на Руси. Она питалась и более принципиальным вопросом: где авторитет вселенской церкви? Если Москва – третий Рим для вселенной, то голос царя – закон для всей церкви. Царь приказал держаться старого обряда, и русская церковь за ним пошла. Но Восток не пошел, т. е. открыто не признал московского царя преемником по власти паря второго Рима, и возник соблазн, где же авторитет церкви? Для всякого русского в старом обряде крылся этот вопрос, решаемый без колебаний в пользу авторитета московского царя, как главы церкви вселенской, отравляемый горечью греческого непризнания, но обнадеживаемый верою во вселенский рост третьего Рима, долженствующий принести и окончательное торжество Москве в этом понимании авторитета вселенской церкви. До этих сладостных минут приходилось ограничиваться требованием к приезжим греческим иерархам в точности выполнять старый церковный обряд, что последние и делали охотно, не вникая в глубокий смысл, влагаемый здесь Москвой.

Когда Никон в силу особых политических соображений, – о которых скажем ниже, в другой связи, – стал ломать старый обряд на новый, он, конечно, не отказывался от любимой мечты русских людей о вселенской роли Москвы, наоборот, пытался послужить окончательному торжеству этого идеала перенесением на московского патриарха значения во вселенской церкви патриарха константинопольского, чтобы тем дать полноту до сих пор раздранному идеалу третьего Рима, но вопросом об обряде Никон явно и грубо пренебрег, что заставило многих и многих, видевших в старом обряде символ политического и национального процветания, уйти из ограды церкви, мучительно переживая безвыходность положения, где сама Москва отступила от великих заветов предков.

Вторым замечательным открытием Н. Ф. считаю те поразительные страницы его работ, где автор рисует политическую службу московскому правительству со стороны греческих архиереев. Самым ярким трудом по своей цельности является исследование Н. Ф. о патриархе Досифее. После этих страниц, мне кажется, нельзя подходить к вопросам нашей внешней политики XVI−XVII вв. без указанного Н. Ф. материала, и только в этом материале и его сопоставлении с московскими планами и думами можно действительно понять значение теории Москвы – третьего Рима для внутренней и внешней жизни Московского государства, для отображения этой теории на турецкой территории, к укреплению чего московское правительство щедро раздавало средства из года в год, к которым, правда, тянулись и корыстные, и преступные руки, но которые, однако, действительно создавали и бескорыстных работников и пропагандистов, умевших самоотверженно, рискуя головой, служить московскому государю, как патриарх Досифей, и даже платить за эту службу жизнью, как константинопольский патриарх Парфений, повешенный турецким правительством за службу Москве. Здесь Н. Ф. положил несомненно твердый камень для будущих построений, и если бы русская историческая наука, с непонятным равнодушием относящаяся к вопросам русской внешней политики в прошлом, занялась основным для русской истории вопросом о выяснении влияния внешней политики и войн на внутреннее развитие и жизнь страны, то за эту эпоху она должна будет идти по оставленному Н. Ф. следу.

Впрочем, необходимо отметить, что сам Н. Ф. недостаточно оценил силу своих наблюдений и погрешил против самого себя, когда взялся исследовать реформу церковных обрядов патриарха Никона. По его трудам и изысканиям можно сделать любопытное наблюдение над тем моментом русской внешней политики, когда московское правительство после долгих колебаний и раздумья взялось за дело воссоединения Малороссии. Н. Ф. указал нам, какую роль в этом деле сыграли греки, особенно иерусалимский и константинопольский патриархи. Первый из них, живший в Молдавии и отсюда настойчиво добивался подчинения Малороссии Москве и наступления Москвы на Польшу, а за ним широкие круги православного населения Турции – уже видели образование нового Московско-казацкого государства и его грядущее наступление на Турцию, где общее восстание угнетенных православных народов обеспечит ему успех и конечное торжество. Из этих же горячих голов направлялась впоследствии дальнейшая политика московского правительства при царевне Софье и при Петре Великом, впрочем с незначительными реальными результатами.

Н. Ф. сам установил тот факт, что эти мечты иерусалимского патриарха Паисия и народных масс православного Востока нашли живой отклик в Никоне, который как раз в это время проводил свою церковную реформу и правил, уже во время войны, государством. И Н. Ф. не сопоставил церковной реформы Никона с этой внешней политической комбинацией, как и не остановился на вопросе о положении московского патриаршего трона, в случае благоприятного течения всех ожидаемых военных событий, среди других патриарших тронов Востока и в частности в отношении ко вселенскому трону константинопольского патриархата. А между тем даже без дальнейших изысканий, в пределах материала, собранного и изученного Н. Ф., можно ясно видеть, что в близко ожидаемом воссоединении Киевской митрополии таилась вся причина спешной церковной реформы Никона. Еще в 20-х годах XVII в. киевская митрополия провела уже у себя подобную церковную реформу, и Москва при Никоне готовилась, проводя у себя эту же реформу, к тому шагу в своей церковной политике, который она осуществила в 1685 году, как это подробно разъяснено Н. Ф., и который заключался в безотговорочном переведении киевской митрополии, находившейся до того в ведении константинопольского патриархата, в круг митрополий патриархата московского, который не мог допустить власти другого патриарха на политической почве московского самодержца с одной стороны, и который с другой стороны в согласии с самодержцем готовился церковным обручем охватить новый край, где политический обруч московской власти на первое, по крайней мере, время не мог крепить новых подданных за Москвой.

В этой связи становится понятным, почему правящий верх Москвы решил бесповоротно и быстро расстаться со старым обрядом, в который когда-то вкладывалась символика политического процветания и глубокий теоретический вопрос о пределах власти вселенского царя во вселенской церкви. Обряд этот сейчас становился препятствием на пути реального осуществления вселенского преупевания Московского царства, без теоретического подхода, в грубых событиях военного успеха и территориального роста, имеющего и утвердить авторитет московского царя во вселенском православии, и дать вселенское место московскому патриаршеству.

Но Н. Ф. тут идет старою дорогой, утверждая, в согласии со всеми до него работавшими историками церкви, что у нас была вера в обряд, как догмат, и обвиняет в невежестве и староверов, и Никона, хотя сам же исследователь доказал – и это его главнейшая заслуга, – что тогда и о греках-патриархах нужно говорить в тех же выражениях, потому что обе, ведь, стороны корили друг друга, как новаторов обрядовой стороны, и, конечно, греки, а не Никон, заговорили об ереси и расколе в русской церкви. Ясное дело, что на вопросе об обрядах столкнулись два больных национально-церковных и политических самолюбия – греческое и русское, – и нужно стараться понять и вскрыть эту основную почву вопроса, оставив в стороне вопрос о смешении догмата с обрядом, потому что пред нами в существе новый вопрос об опресноках, который тоже ведь вопрос обрядовый, а не догматический.

В этих коротких словах я далеко не исчерпал поставленной себе темы – дать оценку основного задания почившего историка русской церкви, – об отношениях русской церкви к церкви вселенской в XVI и XVII вв., – главным образом потому, что задание это наполняет едва ли не все содержание русской церковной истории, во многом и русской истории, за указанное время, и это показывает, конечно, лучше всего другого, какой важной и глубокой темою быль одушевлен Н. Ф. Я не старался скрыть тех промахов и пробелов, которыми отмечено все построение и отдельные его части, памятуя глубокую любовь Н. Ф. к самому беспристрастному разбору своих работ и изысканий, к неустанному исканию исторической правды, подлинности прошлого. Но пусть этот разбор мой не послужить и тенью упрека к ученой памяти Н. Ф. Нам, уже в пору своего школьного ученья привыкшим пользоваться результатами работ Н. Ф., без колебания кладущим их в основу своих построений и изысканий, как прекрасно, тщательно и прочно сделанные кирпичи без колебания кладут в стены новых зданий, нам теперь легко видеть слабые места построений Н. Ф. и уже трудно, без исторической перспективы, судить о тех препятствиях, какие выпадали на долю архитектора при их совершении. Но чем внимательнее мы вглядываемся в обстановку этой работы, тем яснее становится нам, каких огромных и важных результатов достигал строитель, какие прочные камни закладывал он в основу, как тщательно отделывал каждый кирпич.

И хочется закончить слово поминания воздаянием живой благодарности почившему за тот будящий и горячий интерес, который вызывали в нас его работы, определяя понимание и смысл дальнейших путей в работах над русским прошлым у идущих ему на смену поколений.