К истории внутренней жизни духовных семинарий

Н.И. Петрова

Из чтений в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете за 1899 г.

Кто из светских людей читал известные очерки бурсы Н.Г. Помяловского, появившиеся в 1860 годах, тот, вероятно, удивится формулировке нашей темы и готов будет признать ее искусственной. В самом деле, если вполне верить правдивости очерков бурсы Помяловского, то, спрашивается, какое значение могла иметь поэзия Пушкина для этого грубого, заскорузлого и отсталого мира, называвшегося бурсой? Да и мог ли быть известен этой бурсе и понят ей наш великий поэт, рожденный для вдохновения, для звуков сладких и молитв?

На эти вопросы мы должны сказать, что Помяловский, частично из соревнования «Запискам из Мертвого дома» Достоевского, частично по материалистическим взглядам, наложил на бурсу, как духовно-учебное учреждение, уже слишком мрачные краски, далеко не соответствовавшие действительности, а местами пользовался исключительными явлениями из бурсацкой жизни, возводя их в общие типические образы. В одном примечании к своим «Женихам бурсы» он пишет следующее: «между прочим, описывая бурсу, – говорит он, – мы опустили очень важное обстоятельство, что повело ко многим недоразумениям. Мы забыли сказать, что, описываемая нами бурса – было закрытое учебное заведение. Ученики ее не жили, как в других бурсах, на вольных квартирах. Все, человек до пятисот, помещались в огромных каменных зданиях, постройки времен Петра I. Эту черту не следует упускать из внимания, потому что в других бурсах вольные квартиры порождают типы и быт бурсацкой жизни такие, которых нет в закрытом здании. Быть может, здесь же должно искать причину и того, что формы бурсацизма в нашем училище сложились так оригинально и так неискоренимо. Традиция, при закрытости заведения, имела полную силу и жизненность»¹. Но таких всепоглощающих бурс, в которые всецело помещалось бы все духовно-учебное заведение, было тогда весьма и весьма мало в России. Большей частью, в тогдашних духовных училищах и семинариях воспитанники разделялись на казенокоштных или бурсаков в собственном смысле и на своекоштных или квартирных. Те и другие сходились, однако, в классах, в церкви, на рекреациях и т.п. и, конечно, имели влияние одни на других: квартирные, стоявшие ближе к жизни, вносили в бурсу струю более свежего воздуха, но за то, в свою очередь, заражались от бурсы известными традиционными бурсацкими привычками и пороками. В общем итоге, однако, жизнь бурсы не стояла на одном и том же умственном и нравственном уровне, а имела более или менее тесные связи с общим умственным и литературным движением в России и следовательно имела своего рода развитие и историю. Такова, например, была Воронежская семинария, воспитанники которой первые содействовали умственному и эстетическому развитию известного нашего поэта Кольцова. Мы знаем даже такие духовные училища и семинарии, в которых вовсе не было бурсы, т.е. казенного общежития. Пишущий эти строки учился в таком духовном училище, в котором до 1870 годов вовсе не было бурсы, а смотритель училища, почтенный протоиерей с семинарским образованием, строго воспретил не только рядовым учителям, но и самому инспектору, бить и сечь учеников. В семинарии бурса сгорела в 1840 году и вновь выстроена тоже в 1870 годах. Казеннокоштные ученики получали казенное пособие, по третям или четвертям года, на руки и, наравне со своекоштными, жили на вольных квартирах. В конце 1850 и в начале 1860 годов ученики этой семинарии имели возможность пользоваться публичной городской библиотекой, сами собирали между собой до 300 руб. в год на выписку книг для своей ученической библиотеки и, с разрешения начальства, безвозмездно учили детей в двух многолюдных воскресных школах, устроенных фабрикантами при своих фабриках.

Даже в той исключительной бурсе, которую описывал г. Помяловский, не было той отсталости от литературного движения в России, какую он хочет навязать ей. Г. Помяловский представляет, что его бурсаки в литературном своем развитии не пошли далее заучивания некоторых ходячих романсов, песен и стихов XVIII в. или много-много произведений Державина и Жуковского. А между тем, из самих очерков бурсы Помяловского можно видеть, что его бурсаки не только знакомы с произведениями Пушкина и Лермонтова, но и подражали им в своих стихотворных произведениях. Так, например, по словам г. Помяловского, «какой-то отпетый возглашает еще стих домашнего изделия:

В девятом часу по утрам,

Лишь лампы блеснут на стенах,

Мужик Суковатов несется,

Несется в личных сапогах».²

Но этот «стих домашнего изделия» есть не что иное, как карикатурное применение к бурсацкой жизни известного стихотворения Лермонтова «Воздушный корабль», предполагающее знакомство карикатуриста с оригиналом.

Но, что особенно для нас важно, в очерках бурсы Помяловского есть достоверные следы влияния Пушкина на бурсацкую жизнь и поэзию. Г. Помяловский в своем очерке «Зимний вечер в бурсе» в двух местах приводит отрывки из «восьмипесенной Семинариады», которая, по его словам, «составлена давно и переходит по преданию от одного поколения к другому». В одном из этих отрывков «Семинариада» так описывает ночь:

Уже в обители священной

Привратник запер крепко вход

И схимник в келье единенной

На сон грядущий presses (preces?) чтет.

Морфей на город сыплет маки,

Заснул народ мастеровой;

Одни не дремлют лишь собаки,

Да и кой-где вскрикнет часовой.

Вторично петухи кричали.

Был ночи час; все крепко спали.³

Присматриваясь к техническому построению этих стихотворных отрывков из «Семинариады», мы не можем не заметить, что они написаны по тем же правилам стихосложения, по каким написаны произведения Пушкина «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин», «Полтава» и др., там и здесь ямбический 4-стопный стих, то с перемежающейся через стих или два стиха, то с рядом стоящей рифмой. Таким образом, «Семинариада» очерков бурсы Помяловского, по техническому построению своих стихов и вообще по внешней форме, может быть признана подражанием одному из крупных стихотворных произведений Пушкина.

К сожалению, мы ничего не можем сказать ни о содержании этой «Семинариады», ни об ее идее. Лишь только по аналогии бурсы, изображенной у Помяловского, с другими современными ей провинциальными бурсами мы можем судить о том, насколько серьезно или не серьезно и поверхностно проникалась тогдашняя духовная бурса вообще как внешними художественными приемами, так и внутренними идеалами поэзии Пушкина, и насколько их прилагала к своей жизни. Мы преимущественно имеем здесь ввиду хорошо известную нам Киевскую семинарию, и притом за то приблизительное время, когда жил и учился в своей бурсе Помяловский.

В Киевской семинарии было двоякое отношение ее воспитанников к поэзии Пушкина: они знали наизусть почти все ходячие тогда романсы и песенки А.С. Пушкина и списывали для себя более крупные его произведения; но в то же время имели и самодельную «Семинариаду», параллельную «Семинариаде» бурсы Помяловского, и реально изображавшую быт и нравы провинциального бурсака.

В 1850 годах в Киевской семинарии воспитанниками ее распевались или произносились наизусть следующие стихотворения А.С. Пушкина: романс: «Под вечер, осенью ненастной», «Погасло дневное светило», «Черная шаль (Молдавская песня)», «Старый муж, грозный муж», «Если жизнь тебя обманет», «Зимний вечер», «Утопленник», «Бесы», «Гусар» и др. В рукописных же семинарских сборниках нередко встречались и более крупные стихотворные произведения Пушкина: «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин», «Кавказский пленник» и др. А в 1860 годах семинаристы получили более или менее свободный доступ и к полным печатным собраниям сочинений нашего знаменитого поэта.

Но, – что для нас особенно важно в данном случае, – в Киевской семинарии в 1850 годах была в ходу между семинаристами «Семинариада», приписываемая в некоторых списках «профессору», т.е. преподавателю Ярославской Семинарии Градусову⁴. Но эта «Семинариада» не тождественна с «Семинариадой» бурсы Помяловского, так как приведенные у Помяловского отрывки из его «Семинариады» не вошли в состав нашей. Притом же «Семинариада» в очерках бурсы Помяловского, судя по описанию ее Помяловским, описывала жизни закрытой бурсы, на что указывает и вышеприведенный отрывок из нее, описывающий священную обитель, в стенах которой, по всему вероятно, находилась эта бурса; между тем, наша «Семинариада», хотя местами, по-видимому, и указывает на существование закрытой бурсы, но описывает исключительно быт квартирных учеников духовных училищ и семинаристов.

Что наша «Семинариада» составлена по подражанию Пушкину, именно большим его стихотворным произведениям «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин» и «Полтава», это видно уже из техники стихов нашей «Семинариады», написанных 4-стопным ямбом или с перемежающейся через стих, а иногда и через два стиха рифмой, или же с рядом стоящей рифмой. Такое чередование стихов с разнообразными рифмами образовало у Пушкина более или менее длинные строфы, в коих число стихов не всегда было одинаково даже в одном и том же произведении. Так, например, в «Руслане и Людмиле» и «Полтаве» количество стихов в отдельных строфах совершенно произвольно и разнообразно; но в «Евгении Онегине» каждая строфа заключает в себе по большей части по 14 стихов. Наша «Семинариада» в этом отношении ближе подходит к «Руслану и Людмиле» и «Полтаве» Пушкина, так как не соблюдает правильного, однообразного чередования и равного количества стихов в каждой строфе. Но по содержанию и поэтическому вымыслу наша «Семинариада» ближе к Пушкинскому «Евгению Онегину» и во второй части заключает в себе даже романтический любовный элемент, хотя этот последний, по нашему мнению, не мало присочинен и искусственно навязан семинаристу.

Содержание нашей «Семинариады», разделено на три части, вкратце следующее.

В первой части, называемой «Школьник», изображаются жизнь и быт ученика духовного училища, начиная с самого поступления в училище, находившееся в одном городе с духовной семинарией. В сельской священнической семье малютку Ванюшу снаряжают в духовное училище на науку, утешая его тем, что, выучившись, он может быть назначен в попы:

– Учись, Иван, в попы назначат!

– Иван не хочет и того.

Двенадцать лет учиться много,

Охота – право – отпадет;

А жизнь проклятая, ей Богу,

Ну хоть кого с ума сведет.

Но волей-неволей Ванюша должен был ехать со своим отцом Василием Павловичем в училище, снабженный в путь всеми возможными в сельском быту хозяйственными запасами и лакомствами. В городе, после долгих в передней ожиданий выхода ректора училища, протопопа Демьяна, Ванюша довольно удачно выдержал перед ним вступительный экзамен, но с ошибками по церковному пению, и предназначен был о. Демьяном к поступлению в первый класс духовного училища; но отец Ванюши вовремя сделал некие материальные приношения о. ректору училища, который, поэтому, и назначил Ванюшу прямо во второй класс, дав ему, по желанию отца, фамилию Славин. Затем, начинается выбор квартиры для Ванюши, особенно трудный потому, что приходилось выбирать из плохих квартир менее плохую:

Там тесно, пища здесь дурна,

А там хозяйка – сатана, –

С ней дня не проживешь без брани.

На этой – лишней много драни,

А тут – хозяин коновал.

Отец Ванюши вспомнил о своей тетке-старушке, у которой он и сам когда-то квартировал в качестве семинариста, и упросил ее принять Ванюшу к себе на квартиру, несмотря на то, что у нее было уже пять-шесть постояльцев-семинаристов. Во главе их стоял студент богословии Петр Иваныч, пользовавшийся особым вниманием квартирной хозяйки, так как подавал надежду быть женихом ее дочери девицы Людмилы.

И Петр Иваныч согласился

Смотреть за юным новичком,

Чтоб не гулял он, а учился,

Чтоб не шалил и не ленился,

Чтоб был вполне учеником.

Кроме прямых обязанностей по учению уроков, Ванюша, переименованный теперь в Ваньку, исполнял разные мелкие работы по квартире и хозяйственные поручения, особенно богослова Петра Иваныча.

Но все бы это ничего, –

Учил уроки он исправно.

Но пища, пища для него

Казалась очень не забавной.

Она состояла из пустых кислых щей, и притом подававшейся в грязной посуде, и прокислого квасу. Нужда заставила Ванюшу помириться и с этой пищей и даже ждать ее, в урочный час, с некоторым нетерпением.

Темно; студенты за столом.

Горит свеча в худом шандале.

Одни внимательно читали

Какой-то пакостный альбом;

Другие с важностью Платона,

Хотя с пустою головой,

Подвесть старались под законы

Упадки жизни мировой,

И в то же время от досады

Кусали пальцы на руках.

Здесь толковали о награде

Людей святых на небесах,

О муках грешников во аде

И страшной смерти во грехах.

Иные головы ломали

Над приисканием причин

И в думах сладостных дремали…

Иван в углу сидел один

В нетерпеливом ожидании,

Когда Егоровна придет

И, прекративши заседание,

Роскошный ужин соберет.

После ужина, официальные учебные занятия прекратились.

Беседа сделалась живее.

Пошли толки о том, о сем,

Родились искренние фразы,

Кипели споры ни о чем

И небывалые рассказы.

Казалось, каждый быть хотел

Других забавней и умнее,

Но был тупее и глупее…

Меж тем Иван давно храпел,

Лежа за печкой на постели.

Ему снится, что он находится в родном селе; но его сладкий сон прерывается суровой действительностью. Рано по утру, еще в потемках, просыпаются семинаристы и принимаются за недоученные уроки или повторение их.

Связавши книги в узелок

И с ними хлеба ломоток,

Не тратя времени напрасно,

Иван давно уж в класс ушел,

Хоть день был серый и ненастный

И мелкий снег с полночи шел.

Затем следует описание училища, классов и классных занятий.

Какое пестрое волнение!

И на дворе, и у ворот,

И в огороде у забора,

И на крыльце и в коридоре

Толпится маленький народ.

Но это – только предисловие

Того, что в самих классах есть.

А в самом классе:

Вот стул с некрашеным столом,

Скамейки, парты в беспорядке:

На них разбросаны тетрадки.

В грязи весь пол и потолок;

Без стекол окна, в кои дышит

Порой с Олимпа ветерок

И на щеках камином пышет

Здоровья розовый цветок.

Во всем здесь хаос первобытный,–

В словах, и в мыслях, и в делах:

Одни твердят урок забытый,

А там хлопочут о лозах;

Шумят, шалят, дерутся, пляшут,

Теснятся, друг на друга скачут…

Все будто слилось в бурный спор,–

Ну, просто – демонский собор.

Вдруг растворили настежь двери,–

Все разбежались по углам.

Вошел учитель, – присмирели

И мигом сели по местам.

Нотатки подали. Учитель

Их взял и начал разбирать.

Он настоящий был мучитель…

Без оправдания, начнет драть

Он всех незнающих урока,

И этим чудно исправлял

Неисправимые пороки.

Он первым средством поставлял

Ligneum medicum от лени,

И точно – прав был в этом мнении.

Звонок по сеням прогремел.

Учитель выйти не успел,–

Все закричали, зашумели,

И снова тот же шум и гам.

Но скоро классы опустели,–

Все разошлися по домам.

Первая часть поэмы оканчивается описанием отпуска школьников на вакации, путешествие Ванюши на милую родину и идиллических картин сельской жизни в доме родителей.

Вторая часть поэмы носит название «Семинарист» и изображает быт уже не учеников духовного училища и даже не воспитанников низшего отделения или риторического класса семинарии, а семинаристов философского и богословского классов, называвшихся уже студентами. Прежний Ванюша или Ванька превратился уже теперь в Ивана Васильевича Славина, покуривает табачок из трубки и не прочь, при случае, выпить вина с товарищами. Но он все-таки представляет из себя не столько обычный тип семинарского бурсака, хотя бы и квартирного, сколько одно из счастливых исключений от этого типа, указывающих, может быть, на исключительные, индивидуальные черты характера автора поэмы. Герой нашей поэмы:

Любил мечтать о днях минувших,

Не раз надежду обманувших,

И их любил перебирать

Своею мыслию живой.

Рожденный с огненной душой,

Он был поэт в своей душе;

Он слышал высшее призвание,

Он понимал очарование

И не бросал его вотще.

Одно, одно его крушило:

Судьбы коварною рукой

Он брошен был в вертеп пустынный,

Где горе – с огненной душой.

Притом же, студент Славин имел и материальную обстановку, несколько исключительную.

Он у купца учил детей,

И вот, по этой-то причине,

Сверх денег десяти рублей,

Он жил в отдельном мезонине.

….

Готовый стол, готовый чай,

Свечи, постеля пуховая,

Ну словом ничего не знай!

Он даже одевался, в важных случаях своей жизни, по последней моде.

В коротком, черном сюртуке,

С узорчатым хлыстом в руке.

Но Славин был добрым товарищем для своих соучеников и потому, несмотря на исключительность своего положения, отражал в себе и характеристические черты тогдашнего семинарского быта.

По возвращении Славина с родины в семинарию, пришли к нему поздравить с приездом его товарищи – семинаристы Петр Николаевич Соколов и Сергей Петрович Вячеславов и потребовали у хозяина угощения вином. Славин согласился, но с тем условием, чтобы Соколов спел ему любимую его песню:

«Зачем, зачем, певец унылый,

Зачем ты спишь тревожным сном?» и проч.

Соколов спел эту песню, а он пел не дурно и имел «голос с сильным выражением». В дружеской беседе за чаем, трубкой табаку и водкой, Вячеславов попросил у Соколова, как более опытного и бывалого человека, совета, – как найти более лучшую и выгодную квартиру для себя. В ответ на это, Соколов указал ему целый ряд примет хороших квартир:

И вот тебе приметы:

Они и ясны, и темны,

Но ничего не мудрены.

Квартира очень недурная

Там, где хозяйка в двадцать лет,

Иль даже в тридцать; нужды нет.

…

Но если у хозяйки дочка

Есть восемнадцати годов,

Я просто здесь поставлю точку, и проч.

…

Но вот беда, вот искушение

Жить у дьячков, у звонарей,

У жен, пришедших в разорение

От пьянства горького мужей,

А особливо у знакомых,

В десятой степени родных,

Иль через меру экономных

Хозяек в летах пожилых,

У коих стая ребятишек,

Да постояльцев дюжин пять.

Вы сами можете понять,

Как нехорош такой излишек!

Вероятно, лучше всех квартира оказалась у нашего героя Славина. На другой день после товарищеской пирушки он, пользуясь праздничным днем, проснулся и встал позже обыкновенного, выкурил трубку табаку и принялся за чай. Но ему скучно одному пить чай, притом же с отяжелевшей с похмелья головой, – и он велит Николке пригласить на чай свою хозяйку с племянницей ее, 17-летней девицей Марьей Павловной. Обе они охотно идут на приглашение Славина. Любознательная племянница, по указанию 40-летней набожной тетеньки, успела уже прочитать «Собрание нравоучительных бесед», «Псалмы», и «Часы благоговения», и тайком, без ее разрешения, – «Жизнь секретаря», «Потерянный рай» Мильтона, «Двенадцать спящих дев» (Жуковского) и др. Славин, со своей стороны, давал Маше книги для прочтения и в настоящий раз, по ее желанию, передал ей сочинения Державина. Маша разливала чай в квартире Славина, который тут же, по ее просьбе, спел, под аккомпанемент гитары, старинный чувствительный романс: «Мне грустно, только меркнут взоры; зачем мучения терплю?» – Вечером он отправился, по приглашению Маши, с ней и ее теткой на общественное гуляние.

Но гуляния с барышнями и попойки у друзей имели и ощутительно неприятные последствия для семинаристов.

Урок оставлен до утра,

Ум вскипячен великим паром,

Не любит гадкого пера,

Ему идей не поверяет.

Он в мире горнем обитает,

Ему все низко на земле,

Все грязно кажется, ничтожно.

Скажите сами, как возможно

Копаться в заданной пыли

Уроков мелких, предложений

Незанимательный, пустых,

И в переписке рассуждений!

Все это вздор, все это дрянь.

Словом, урок не приготовлен. А между тем на колокольне бьет 7 часов, и этот звон напоминает семинаристу, что он волей-неволей должен отправляться в класс.

Но, делать нечего, – поди

В проклятый класс, хоть ветер воет,

Хоть дождь, хоть бурный ураган,

Хоть будь ты трезв, хоть будь ты пьян,

Хоть при последнем издыхании,

Ничто тебя не извинит,

И ты готовься к наказанию

Жестокому, как смерть сама,

Стоять у печки на коленях.

А иногда, в виде наказания, «на месяц в кухню посылают». По-видимому, это – кухня при семинарском общежитии или бурсе, куда посылали провинившихся семинаристов, кажется, для исполнения черных работ по кухне. Там –

Дым, сажа, грязь и чернота,

Угрюмый свод и темнота,

Весы. Шум, гам без угомона,

Как в царстве страшного Плутона.

Во избежание этого наказания, автор поэмы советует семинаристам непременно являться в класс, хотя бы и не выучен был урок.

Пускай не выучен урок,

Пускай не примут оправдания;

Но – только загудит звонок,

Бегите не жалея ног:

Вам будет легче наказание,

А может быть, а может быть…

А быть чего под раз не может?!

Вам ваша память вдруг поможет

Урок до класса повторить,

Или тетрадка при ответе,

Или подскажут как-нибудь,

Или профессор не заметит.

А как они нередко врут,

А ошибаются и часто,

Не знаю верно отчего,

То ты хоть кстати, хоть не кстати,

Катай, что знаешь – не беда,

Когда тебя не остановят;

Подскажут, – зачитаешь снова.

И так ответишь без труда.

Но пусть совсем не прочитаешь,

Поверь, не больше побранят,

Да спросят: отчего не знаешь?

А ты в ответ: глаза болят,

Иль что другое в этом роде;

А ныне, – ведь, обман-то в моде

Не только здесь, но и везде.

Весной жизнь семинаристов разнообразится так называемыми «рекреациями» или загородными прогулками семинаристов для развлечения и отдыха.

В лесу на роскошной долине

Мелькают пестрые толпы.

В иной поют, лоптой играют;

А там вкруг булок суетятся

И покупают ячный квас;

Кричат, торгуются, бранятся.

А за кулисами «студенты», среди берез, сидят за вином и курят «трубки с табаком». В качестве «редкости», автор поэмы указывает даже на любовное свидание подвыпившего студента с подругой своего сердца.

Июнь, июля половина. Семинаристы нередко отправляются на загородную прогулку по полям. Но важнейшим событием этого сезона является окончательный, публичный экзамен.

И вот начался уж экзамен,

Везде сидят, везде молчат.

Читают: «Что есть темперамент?»

И молодецки все сподряд.

Что значит твердое учение!

Где ни спроси, все на подхват,

Однако ж просто удивление!…

Тут удивительного нет:

Здесь каждый пункт рассчитан прежде,

Как путь блуждающих комет,

Здесь за философа невежду

Принять недолго, – как узнать?!

Публичный экзамен оканчивается раздачей лучшим семинаристам в награду за успехи старых, вышедших уже из употребления учебников и учебных пособий, с соответственными высокопарными надписями начальствующих лиц. Их –

Студенты жадно разбирали:

Как будто этих книг

Они на свете не видали.

Наконец –

Вакация, – конец ученью,

Конец заботам и трудам,

Конец проклятому мучению,

Конец надежде и терпению,

Конец мучительным ночам,

Без сна за книгой проведенным.

Вакация!

Как долго ждал студент тебя?!

Он для тебя хранил себя;

Он волен телом и душой;

К ногам упал венец терновый!

Пред ним со всею красотой

Раскрыть весь мир прелестный, новый.

Назад он с ужасом глядит;

Он в прошлом видит только горе.

За то, за то его манит

Другая жизнь в другом уборе,

В другой пленительной тени.

Все мило, где ты ни взгляни.

Все обещает наслаждения,

Утех и счастья целый рой,

Прошедших горестей забвение,

Отраду, негу и покой.

Третья часть поэмы озаглавливается «Студент», так как изображает мысли и чувствования уже окончившего курс студента Семинарии. В некоторых списках поэмы этой части вовсе нет, и она отличается большей серьезностью и глубиной мыслей и чувств, чем первые две части, что, впрочем, и естественно в молодом, мало-мальски мыслящем человеке перед вступлением его в действительную жизнь.

Иван Васильевич кончил курс. Теперь ему нужен уже не билет, а аттестат, выдачи которого он и дожидается в передней ректора.

Вот наконец ему вручили

Давно ожиданный листок.

Как важен этот лоскуток,

Хоть он – и горсть грядущей пыли!

Он есть скрижаль всего того,

Что со студентом было прежде;

И в нем же сверх сего всего

Заключены его надежды

И счастье будущих годов.

Теперь он выстрадать готов

Себе его благоволение,

Расцеловать душевно рад

Свой благосклонный аттестат.

Он составляет заключение

Прошедших невозвратных дней,

Во мгле былого утонувших,

И вексель дней еще грядущих,

Залог внимания людей

В кругу обширной жизни новой,

Завистливой, сухой, суровой,

Где тоже есть, как и везде,

Свои беды, свои невзгоды.

Аттестат оказался хорошим. Славин причислен к первому разряду. Казалось, все обстоит благополучно, а между тем у Славина чувствуется какая-то тяжесть на душе.

Я будто что-то потерял

И будто что-то оставляю,

Чего мне очень-очень жаль.

Но я отчасти понимаю

Сию души моей печаль,

И эту скорбь благословляю,

Так Семинарии мне жаль!

Она была мне не чужая,

Но как-то близкая, родная.

В ней целых шесть я прожил лет,

В ней развились мои желания,

В ней возрасли мои познания;

Она была мне – целый свет.

Там презирать, карать порок

Я измладенчества учился.

Но все прошло; всему есть срок!

Я от родных не отчуждился

Знакомых и приветных стен;

Я был в них счастлив. А кто знает,

Что в мраке будущих времен

Фортуна мне приготовляет?!

Быть может, на день по сто раз

С слезами, стены, вспомню вас!

Сто раз, быть может, пожелаю

Быть столько счастливым, как был.

Стоя на распутье жизни, Славин чертил в своем воображении картины будущей своей жизни; но все они были не хороши и не соответствовали его желаниям.

А он желал бы от души

Осуществить свои мечтания

Прошедших молодых годов

И грезы первобытных снов.

Но на поверке все затеи

Несбыточны, как лживый сон:

Везде препятствий миллион.

Прямая дорога ему предстояла – идти в священники. Но –

Идти в попы – охоты нет:

Ему известны укоризны

И ненависть пустых голов

К духовным лицам, и к тому же

В деревне жить меж мужиков

И, что еще гораздо хуже,

Сменить красивую шинель

Презренной долгополой рясой,

Рогожей – модную фланель,

Сюртук – подрясником…Сжилася

Его душа со вкусом мод!

И посему в духовной род

Идти он вовсе не желает;

Его он даже презирает.

Незавидна и перспектива поступить в чиновники: всю жизнь возиться с бумагами, низко кланяться судье, кривить душой, «всегда в деньжонках колотиться и никогда их не иметь»! Хорошо бы продолжать учиться и доучиться до звания доктора; но –

Сесть за классную скамейку,

За ту же парту, и опять

Премудрость грызть лет шесть иль пять!!!

Избави, Господи! Довольно!

Хорошо бы поступить на службу в полк:

Там жить нескучно и привольно:

Друзья, чины, кресты; за то

Тут нужно денег очень много,–

А он? Он – сущий Ир убогий.

Наскучив своими размышлениями планами, Славин прошелся по комнате, взял гитару и запел свою любимую песенку: «Зачем, зачем, певец унылый». Он пел с таким увлечением, что и не заметил, как к нему вошел его друг-приятель Сергей Вячеславов. Последний хочет развеять грустные мысли Славина и предлагает идти к нему гостить в Заречье, провести там храмовый праздник Успения, а затем отправиться по епархии смотреть священнических дочерей-невест.

Найдем невест десятка по-три,

Всех пересмотрим, будем пить!

Тогда всяк поп нас напоит

За то, что дочь его посмотрим.

Но Славин решительно отвергает предложение Вячеславова и с пушкинским разочарованием отвечает своему другу:

Нет!

Благодарю за предложение!

Я не пойду в разгульный свет,

Я заточусь в уединение

Один в родном своем селе,

И там вне шума, на просторе,

Как рыба в безмятежном море,

Незримый в полуночной мгле,

Скучать я стану от безделия.

Мне опротивело веселье,

Как сыну Бахуса похмелье.

Мне как-то легче одному,

Когда ничто мне не мешает:

Я в размышлениях тону;

Мечты вокруг меня порхают;

Тогда я жадно ко всему

Свое внимание обращаю

И тем уныние разгоняю.

Тогда мне легче, веселей:

Душа как будто бы проснется,

И сердце вдруг в груди моей

Сильней и правильней забьется:

Нет, милый мой, благодарю!

Поди один! Дай Бог счастливо!

Мое предчувствие правдиво:

И я как будто уж смотрю,

Что ты сидишь с гостями дома,

Пьешь беззаботно пунши с ромом,

Нашел прелестную жену:

Ее приветливо ласкаешь,

Еще как будто что… Да ну!

Ты остальное понимаешь…

Вот вкратце содержание «Семинариады» г. Градусова. В общих чертах оно не выдумано автором и, за незначительными исключениями, скопировано с действительности. Мы не знаем только ежедневной порки учеников училища учителями, любовно-зазорных похождений семинаристов или «студентов» и не имеем даже и представления о той ужасной кухне, которая служила местом наказания для особенно провинившихся студентов. Все же остальное, начиная с приема Ванюши в училище, помещения на квартире и оканчивая публичным экзаменом и раздачей в награду лучшим ученикам вышедших из употребления учебников и учебных пособий с надписями, в действительности существовало, с небольшими вариациями, и в известных мне духовном училище и семинарии.

Если сравнивать нашу «Семинариаду» с очерками бурсы Помяловского, то последние представляют из себя как бы героический и даже мифический, баснословный эпос духовной бурсы, тогда как «Семинариада» представляет собой исторический ее эпос, с более очеловеченными героями.

Разница эта, может быть, много зависит от условий бурсы Помяловского, как вполне закрытого духовно-учебного заведения, тогда как наша «Семинариада» изображает исключительно квартирных учеников училища и семинарии. Но разница эта много зависит также и от известного идейного освещения той и другой бурсы. В этом отношении наша «Семинариада» более мягко и человеколюбиво относится к семинаристу, чем очерки бурсы Помяловского, и этим она обязана, по нашему мнению, влиянию Пушкинской поэзии.

Этому влиянию «Семинариада» прежде всего обязана самим выбором сюжета для поэмы, дотоль годившегося только разве для карикатурных изображений. Вслед за Пушкиным и по его примеру, автор «Семинариады» взял не какой-либо величавый образ знаменитого героя, а обыкновенного человека из своей же среды, в его обыденной обстановке, и изобразил его не торжественным, высокопарным стилем, а живой литературной речью, обилующей образами, сравнениями и противоположениями из круга жизни и мировоззрения самого семинариста. В «Семинариаде», как и у нашего знаменитого поэта, обыденная жизнь семинариста изображается объективно, с известным ироническим, хотя в то же время и любовным отношением к отрицательным сторонам семинарской жизни. Особенно эта сторона «Семинариады» видна в частых противопоставлениях разных сцен искусственной бурсацкой жизни идиллическим, патриархальным сценам загородной сельской жизни и безыскусственной природы.

Кроме отрицательных сторон, есть в этой поэме и положительные стороны, указывающие на существование в семинаристе известных идеалов. Главный герой «Семинариады»

Славин –

желал бы от души

Осуществить свои мечтания

Прошедших молодых годов

И грезы первобытных снов.

Да и в самой семинарии он не сидел праздно, а учился истине и добру.

В ней (Семинарии) развились мои желания;

В ней возрасли мои познания;

Она была мне целый свет.

Там презирать, карать порок

Я измладенчества учился.

Правда, мечты и идеалы главного героя поэмы были не высоки, как не высоки они были и у Онегина. В заключение, они сводятся лишь к тому, чтобы избежать священства, к которому Славин специально приготовлялся своим воспитанием, и поступить в чиновники, врачи и офицеры. Какой жизненный путь выбрал для себя Славин об этом «Семинариада» не говорит; но если отождествлять его с автором поэмы профессором Градусовым, то очевидно, что он закончил свое образование в одном из высших или специальных учебных заведений. Во всяком случае, это недовольство семинарской средой и бытом духовенства и бегство семинаристов в другие сословия и звания вызывались сознанием тогдашних недостатков духовного образования и вообще быта духовенства, – сознанием, развитию которого содействовали «Семинариада», а через нее и А.С. Пушкин.

Другим, более радикальным последствием развития этого сознания была реформа духовных училищ и семинарии по новому уставу 1867 года, которая прервала и совершенно уничтожила прежние традиции духовной бурсы. Вместе с этой реформой, забыты были и прежние «Семинариады», имеющие в настоящее время лишь историко-литературное значение, и притом не глубокое. Спасибо, впрочем, и за то нашему великому поэту русскому. Своей живой и широкой поэтической деятельностью он заронил искру самосознания и самообличения в душу воспитанников духовно-учебных заведений и тем содействовал их умственному просветлению и нравственному очищению.