Из истории раскола в первые годы царствования императора Александра II

Сведения о тех событиях в истории раскола, которые я намерен изложить, доставлены мне присно памятным для меня священноиноком Оптиной пустыни о. Климентом.

До пострижения в иночество о. Климент, – тогда Константин Карлович Зедергольм, – служил некоторое время (1858–1862 гг.) чиновником особых поручений при оберпрокуроре Святейшего Синода графе Александре Петровиче Толстом, вместе с своим другом и товарищем по Университету Тертием Ивановичем Филипповым. Он пользовался особым расположением графа, который дорого ценил в нем не только его блестящие способности и замечательную ученость, но и особенно его непритворную религиозность, его всецелую преданность православной церкви, – те именно качества души, которые привели его потом в ограду Оптинского скита, под руководство незабвенного старца о. Амвросия. Когда скончался граф А. П. Толстой, супруга его, графиня Анна Георгиевна, пригласила о. Климента из Оптиной пустыни в Москву разобрать и привести в порядок оставшиеся после мужа бумаги. В числе бумаг этих оказалось несколько таких, которые имеют ближайшее отношение к расколу и его истории. Отец Климент, с которым я не был дотоле и знаком лично, нашел, что их следует показать мне, не найду ли я в них чего любопытного и важного для моих исследований о расколе. С этой целью он посетил меня 28 сентября 1877 года, – день особенно памятный для меня именно этим первым и, к сожалению, последним свиданием с отцом Климентом: в апреле 1878 г., ровно через полгода после этого нашего свидания, он скончался¹...

Так как и посещение о. Климента и особенно цель этого посещения были для меня неожиданностью, хотя весьма лестною и приятною, то в самом же начале нашей продолжительной тогда беседы я не удержался, после благодарности за внимание, высказать ему и недоумение, почему бумаги графа, касающиеся раскола, он предпочел сообщить мне, а не своему близкому другу Т. И. Филиппову, тоже весьма интересующемуся расколом. Отец Климент, с свойственною ему горячностью, ответил, что у него порваны все сношения с Тертием Ивановичем после того, как он выступил с своими известными публичными чтениями о нуждах Единоверия в Петербургском отделе общества любителей духовного просвещения. Тогда он рассказал мне, что, видя несомненный вред для церкви в этих чтениях, oптинские старцы, и во главе их сам отец Амвросий, написали Т. И. Филиппову увещательное послание, в котором убеждали его, ради блага церкви, удержаться от распространения своих неправильных воззрений на клятвы собора 1667 г., не вводить ими в заблуждение людей несведущих из среды православных и не утверждать раскольников в упорном противлении церкви, но на это увещательное послание оптинских старцев от Тертия Ивановича не последовало даже ответа, «чтения» свои он продолжал, вследствие чего и были прекращены с ним сношения оптинских старцев. Для меня, разумеется, отрадно было получить в этом объяснения доказательство, что имеющие столь великий авторитет в церкви и известные своим строгим православием оптинские старцы, особенно же сами отец Амвросий и отец Климент, совершенно разделяют те понятия о соборе 1667 г., которые вместе с отцом архимандритом Павлом постоянно излагал я и распространял в противоположность мнениям Т. И. Филиппова и его сторонников².

Из доставленных мне отцом Климентом бумаг, особенный интерес представляли относящиеся к истории ржевского раскола, – описывающие между прочим одно случившееся во Ржеве в 1857 году событие, имеющее характер раскольнического мятежа. Сюда относятся: а) большая докладная «записка о ржевских раскольниках», составленная по поручению графа Толстого бывшим чиновником Городнического Правления во Ржеве В. Малининым; б) копия докладной записки, поданной в Сенат православными членами ржевского Магистрата по делу их с членом того же Магистрата раскольником Ловягиным; в) подлинные письма к графу Толстому, командированного им во Ржев для собрания точных сведений об упомянутом выше раскольническом мятеже, чиновника особых поручений Т. И. Филиппова; и д) подлинные же письма к графу Толстому ржевского городского головы Евграфа Берсенева. Но именно эти «документы и письма, касающиеся дела о ржевских раскольниках», о. Климент при свидании и беседе со мною, как упомянуто и в моем изложении этой беседы, «просил до времени сохранить в тайне»³.

Теперь это время, полагаю, миновало, – «Ржевские дела» теперь можно изложить по указанным сейчас документам что я и намерен сделать, имея в виду, что «дела» сии дают некоторое понятие о том, как раскол, доведенный мероприятиями императора Николая Павловича до крайней степени упадка, в первые же годы нового царствования почувствовал свою зарождающуюся силу...

Ржев, большой уездный город Тверской губернии, издавна известен как значительный центр старообрядческого раскола. К концу царствования императора Николая Павловича раскольников во Ржеве считалось, по официальным данным, более 6000 душ обоего пола. Все они, за исключением нескольких семейств случайно перешедших в беспоповщину, принадлежали к беглопоповщинскому толку. В городе у них имелись обширное кладбище и два молитвенные дома. При кладбище были устроены четыре каменные флигеля, в которых жили раскольнические монахини и девицы-читалки. С обращением одного из молитвенных домов в единоверие начались между раскольниками и единоверцами пререкания, кому из них владеть кладбищем и находящимися при кладбище зданиями. В пятидесятых годах им владели совместно и единоверцы и раскольники; монахиням и читалкам раскольническим уже не позволено было жить здесь, а одно из зданий обращено было в часовню, в других же помещались сторожа, назначенные от обеих владеющих сторон. Из молитвенных домов один, построенный богатым раскольником Образцовым, находился на Князь-Федоровской стороне, и при нем имелось также раскольническое кладбище, другой, более обширный, с имеющимися при нем каменными флигелями, – на Князь-Дмитриевской стороне. Этот молитвенный дом, пространый, с хорами, имел полное устройство церкви, с алтарем и престолом, так что беглые попы могли служить здесь и обедни.

Беглые попы у ржевских раскольников не переводились. Даже и во время «оскудения бегствующих иереев», вызванного строгими и последовательно проведенными мерами императора Николая против этого прискорбного и позорного явления в русской церкви, когда петербургские и московские главари беглопоповства, вынужденные этим «оскудением», задумали учредить и учредили в Белой-Кринице свою самостоятельную иерархию, – даже и тогда у Ржевских беглопоповцев имелся беглый поп. Из бывших у них в XIX столетии беглых попов известны: 1) Алексей Козмин Полицын, служивший до перехода в раскол священником в селе Холохольне, Старицкого уезда, – он кончил жизнь несчастно, в доме умалишенных; 2) Прохор Баталин; перешел во Ржев из Новозыбкова, Черниговской губернии, где должно быть и принят был в раскол; умер во Ржеве в 1836 году; 3) Федор Васильев Соловьев; служил у ржевских раскольников с 1826 по 1835 год, когда, устрашенный начавшимся следствием, по случаю дерзкой выходки одного раскольника⁴, принес повинную и возвратился к церкви; 4) Михаил Дубенский; служил у ржевских раскольников недолго и потом неизвестно куда скрылся; наконец 5) Василий Семенов Симонов.

Этот последней, служивший у ржевских беглопоповцев именно в пору крайнего «оскудения бегствующих иереев» и даже в пятидесятых годах, когда уже начала распространяться среди раскола по всем местам австрийская, или белокриницкая иерархия, – этот «поп Василий хромой» (как его звали раскольники) есть своего рода знаменитость. Еще в последние годы царствования императора Александра 1-го, когда издан был указ, косвенно узаконивший бегствующее раскольническое священство предписанием не преследовать бежавших к раскольникам попов, которые и назывались поэтому «дозволенными», – еще тогда Василий Симонов, бывший священником села Воронцова, Смоленской губернии Гжатского уезда, соблазненный выгодными предложениями раскольников, ушел к ним с малолетним сыном Иваном, оставив в Воронцове жену, как видно, не одобрявшую его преступной измены православию, а может быть и не любимую им. Во Ржев он явился уже в конце тридцатых годов с солдаткой Марьей Максимовой, которую выдал за свою законную жену. Здесь он очень скоро успел снискать особенное расположение раскольников, пользуясь которым безнаказанно совершал разные противозаконные дела, так как богатые раскольники всегда готовы были выручить его, и неоднократно выручали, от беды и ответственности пред гражданскими властями, который были у них по откупу. Так, наприм., когда законная жена Симонова, узнав о пребывании мужа у раскольников во Ржеве, явилась сюда, чтоб уличить его в бегстве и беззаконном сожитии с солдаткою, местный городничий Закревский, к которому она явилась, посадил ее в острог, а раскольники и угрозами и деньгами постарались вынудить ее к прекращению дела. В пятидесятых годах поп Василий Симонов, имевший уже великий авторитет среди раскольников-поповцев, жил в одном из каменных флигелей при молитвенном доме на Князь-Дмитриевской стороне, а в другом жил его сын Иван Васильев с семейством. Каким он пользовался довольством и привольством, можно судить потому, что этот его сын, которого он успел внести в запись о раскольниках, был купцом 2-й гильдии и одним из ржевских капиталистов⁵.

За невозможностью самим лично исполнять все требы и службы у раскольников при чрезвычайной многочисленности прихожан, как все вообще беглые раскольнические попы, так и ржевские «благословляли» на отправление служб и некоторых треб своих помощников и помощниц из мирян, – разных уставщиков и начетчиков, особенно монахинь и так называемых читалок. Из первых заслуживает упоминания, служивший при попе Василии дьячком мещанин Яков Исаев Сурнин. В 1854 г. этот Яков Сурнин посвящен в попы для ржевских раскольников известным лжеархиепископом Антонием (Шутовым), который неоднократно посещал Ржев и поставлял Якова в попы на случай смерти попа Василия и в помощь ему⁶. Это обстоятельство показывает, что Василий, как человек ловкий, умевший применяться к обстоятельствам признал австрийскую иерархию и находился в общении с Антонием, который также, с своей стороны, очевидно, не имел относительно его никаких сомнений⁷. Что ржевские беглопоповцы и тогда уже расположены были к принятию австрийской иерархии, видно и из того, что у них были открыты в то время сношения с заграничными раскольниками при посредстве ржевских мещан Булохова, который ездил в Австрию для собирания сведений о Белокриницкой митрополии, и Фролова, который уехал в Турцию, к тамошним раскольникам. Этот последний, по имени Василий Юдин, был родным братом Фаддея Юдича Фролова, состоявшего в дружеских отношениях к известному Ксеносу, человека весьма разумного⁸ и Ивана Юдина, известного раскольнического фанатика, бывшего попом в Враилоге⁹. К этому второму брату, как надобно полагать, Василий Юдин и уехал в Турцию.

Раскольнических монахинь и девиц-читалок во Ржеве имелось всегда великое количество. Они пользовались особым расположением богатых купчих-раскольниц и во всех раскольнических купеческих домах правила службы, читали Псалтырь и каноны, как, наприм., монахини Манефа и Аркадия с послушницей девкой Евфимией постоянно правили службу в доме коммерций советника Образцова, пользуясь особым расположением его жены, которая и по обращении мужа в единоверие осталась ревностной раскольницей. Были во Ржеве даже особые женские раскольнические скиты. В одном из таких жили монахини Надежда, Александра, Девора и Олимпиада с целым штатом послушниц.

Монахинями и читалками главным образом и поддерживался раскол во Ржеве, как и по другим местам. Имея решительное влияние на женщин в каждом раскольническом семействе, чрез них они удерживали в расколе даже и тех из старообрядцев, которые были расположены к переходу в церковь, уже ясно видели неправду и погибельность раскола. А таких было не мало среди ржевских старообрядцев, особенно в богатых купеческих семействах, не чуждавшихся образования и сношений с православными. Распространению и утверждению между ними правильных понятий о церкви и расколе много способствовал пользовавшийся великим уважением во Ржеве, соборный протоиерей Матвей Александрович Константиновский.

Отец Матвей – личность весьма замечательная. Его ум, проницательность, строгий нравственный характер и благочестивую, подвижническую жизнь высоко ценили даже такие люди, как граф А. П. Толстой, о. архимандрит Феодор (Бухарев) и Н. В. Гоголь, которые прибегали к нему за советами и на которых, несомненно, имел он влияние.¹⁰ А как чтили его православные жители Ржева можно видеть из следующих слов о нем автора «Записки» г. Малинина: «Бескорыстие протоиерея Матвея Александровича известно всем, кто его знал», – это был «незаменимый по уму и дару слова, неподражаемый по жизни и добродетелям, муж». Как добрый и ревностный пастырь церкви, отец Матвей не мог равнодушно смотреть на процветание раскола во Ржеве и всеми доступными для него способами заботился об его ослаблении. Эти, не остававшиеся без успеха, заботы его о просвещении блуждающих во тьме раскола бывших чад Христовой церкви возбудили против него сильную ненависть со стороны фанатически настроенных раскольников, неразборчивых на средства мщения. В «Записке» г. Малинина указаны следующие два примера их мстительности. Однажды, когда о. Матвей шел по городской площади, к нему подошли два неизвестные ему раскольника и попросили у него благословения. Отец Матвей снял с головы шляпу, сложил и поднял руку для благословения одного из подошедших, а тот, в эту самую минуту, плюнул ему на руку и сильно ударил его в правую ланиту, другой же вслед затем нанес ему удар в левую, «От печали и скорби (пишет г. Малинин) этот дивный протоиерей плакал суток трое, как ребенок, не говоря об этом происшествии никому, даже жене своей, и со слезами просил городничего Небольского простить преступников», когда об их поступке сделалось известным в городе. Раскольники же умышленно подожгли его дом, который и сгорел со всем, что было в нем, – «одних книг (сказано в Записке) самых лучших в религиозно-нравственном отношении, сгорело более 3000; и дом другого соборного священника Измайлова также сгорел со всем имуществом». Мстительность озлобленных раскольников ни мало не ослабила ревности и забот о. Матвея об ослаблении раскола, а кротость и незлобие, с какими переносил он их мщение и обиды, давали еще более силы его направленной против раскола проповеди. Благодаря его увещаниям, самые видные и влиятельные лица из раскольнического общества – коммерции советник Образцов и градской глава Евграф Берсенев присоединились к церкви, на правилах Единоверия. Этому, без сомнения, не мало способствовало также и последнее решительное мероприятие императора Николая Павловича, направленное против раскола, – именно воспрещение принимать от раскольников гильдейские повинности. Как в Москве оно имело последствием открытие единоверческих приходов в самых центрах беспоповщинского и поповщинского раскола, на Преображенском и Рогожском Кладбищах, так и во Ржеве способствовало обращению обоих беглопоповщинских молитвенных домов в единоверческие церкви. Первый на Князь-Федоровской стороне, построенный Образцовым, с переходом его из раскола в Единоверие беспрепятственно обращен был в единоверческую церковь. Обращение же другого, более обширного и благоустроенного, на Князь-Константиновской стороне, сопровождалось большими беспорядками.

Мысль и заботы об отобрании у раскольников этого второго молитвенного дома с обращением его в единоверческую церковь – принадлежали главным образом двум упомянутым влиятельнейшим во Ржеве лицам: протоиерею Матвею Александровичу Константиновскому, который тем более имел надежды на успех предпринимаемого дела, что граф А. П. Толстой, его почитатель, тогда был уже обер-прокурором Святейшего Синода, и городскому голове Евграфу Берсеневу, который также близко известен был графу Толстому,¹¹ и, по словам г. Малинина, «в городе пользовался большим уважением, как по уму своему, так и по связям с живущими в С.-Петербурге купцами, братьями Малыгиными». Надеясь на свое значение во Ржеве и на свои связи в Петербурге, они смело приступили к делу. Но тогда уже не было в живых императора Николая Павловича, и верный исполнитель его предначертаний министр внутренних дел Д. Г. Бибиков не имел уже силы, – тогда, с переменой царствования, начались уже в Российском государстве новые веяния и раскольники почувствовали настающую для них свободу: это ободрило ржевских ревнителей раскола оказать открытое сопротивление даже состоявшемуся Высочайшему повелению о передаче молитвенного дома на Князь-Константиновской стороне в ведение единоверцев. Во Ржеве произошел своего рода раскольнический мятеж. Ему предшествовало еще одно событие, хотя не имевшее с ним непосредственной связи, во свидетельствовавшее именно о воспрянувших тогда надеждах раскольников на покровительство им высших правительственных лиц, о котором поэтому и не излишне сообщить здесь хотя краткие сведения.

В 1854 г. на новое трехлетие выбраны были ржевским городским обществом и утверждены начальством в своих должностях следующие члены магистрата: бургомистры Иван Поярков и Тимофей Ямщиков, ратманы Федор Дьяков, Тимофей Ваулин и Иван Ловягин. Последний был из закоснелых раскольников, и хотя при избрании числился купцом, но вскоре затем, на основании Высочайшего повеления, коим, старообрядцы, не представившие свидетельств о присоединении к православию или единоверию, лишались права носить купеческое звание, как оставшийся в расколе, переименовал в мещане. Это уже лишало его права быть членом магистрата; он же не только остался в этой должности, но и вступал с прочими членами в постоянные пререкания, замедлявшие делопроизводство, как только касалось дело кого-нибудь из раскольников, интересы которых он отстаивал вопреки всякой справедливости. Не ограничиваясь этим, он дозволял иногда, в явное превышение власти, единолично давать секретарю магистрата приказания о выдаче из Градской Думы письменных видов таким лицам из раскольников, о которых производились дела и которым воспрещена отлучка из города. Все это наконец вынудило прочих членов магистрата обратиться в Тверское губернское правление с жалобою на неправильные поступки Ловягина и просить об увольнении его от должности ратмана. Губернское правление, рассмотрев жалобу, признало ее правильною и определило исключить Ловягина из числа членов ржевского магистрата. Тогда на защиту Ловягина ополчилось во Ржеве все общество упорных раскольников: собрали денег и начали дело об отмене состоявшегося решения. Ловягин подал апелляционную жалобу; Губернским правлением назначено новое следствие, после которого действительно состоялось определение – прежнее решение дела отменить, Ловягина признать ни в каких противозаконных действиях невиновным и снова допустить к отправлению должности ратмана, а четырех членов магистрата, возбудивших дело о нем, предать суду Уголовной палаты. Эти последние, быв оскорблены таким явно не справедливым решением Гражданской палаты, подали жалобу в Правительствующий Сенат. Здесь их жалобу нашли правильною и дело решено было в их пользу; но так как постановление Сената, до приведения его в исполнение, должно было поступить на заключение министра внутренних дел, а в этом министерстве весьма видное и влиятельное место занимал тогда чиновник, который, как они имели основание предполагать, употребит все свое старание, чтобы решить дело согласно определению Тверского губернского правления, то просители и нашли нужным обратиться за помощью и защитой к обер-прокурору Святейшего Синода. Они подали графу А. П. Толстому докладную записку, с подробным изложением своего дела, и краткое объяснительное письмо, в котором изложили сущность своей просьбы к нему. Письмо это, как любопытный документ, не лишенный значения для истории раскола, приводится здесь вполне.

«Тверской губернии, в городе Ржеве, большая часть жителей принадлежит к расколу беглопоповщинской секты. Долголетними убеждениями протоиерея тамошнего собора, Матвея Александровича Константиновского, многие из раскольников присоединились к православной церкви, отчего возникла ожесточенная вражда раскола к православию. Раскольники, пользуясь покровительством местных властей, не жалеют никаких средств к поддержанию их ереси.

«В числе членов ржевского магистрата находился мещанин Ловягин, раскольник. Во всех делах между православными и его единоверцами он держал сторону последних, и, не соглашаясь с мнениями присутствовавших, с упорством отстаивал раскольников, от чего замедлялось производство дел и страдали невинные. Члены магистрата, на основании предоставленного им законом права, вынуждены были сделать представление Тверскому Губернскому правлению о замещении Ловягина другим лицом, более благонадежным. Губернское правление признало уважительным их ходатайство и, несмотря на оправдания Ловягина, по внимательном рассмотрении дела, удалило его от должности. Раскольники побудили Ловягина послать вторичную просьбу в Губернское правление, будто он обвинен напрасно. Командирован был чиновник для следствия. Все показания 14-ти спрошенных лиц были против Ловягина; несмотря на то Губернское правление, в отмену прежнего своего постановления, определило допустить его к должности, прочих же членов магистрата предало суду Тверской Уголовной палаты.

«В лице Ловягина действовало общество раскольников, не жалело траты, и достигло нравственного перевеса над православными.

«Отданные безвинно под суд, лучшие граждане в городе, обратились с жалобою в Правительствующий Сенат. Дело слушалось и определение гг. сенаторов, по заведенному порядку, послано на заключение г. министра внутренних дел.

«В Тверском Губернском правлении служит советником г. Гвоздев, покровительствующий раскольникам; родной брат его директором общего департамента министерства внутренних дел; по всему вероятию, он употребит влияние к оправданию брата, с чем сопряжено обвинение членов магистрата.

«Покорно просят обстоятельство это довести до сведения г. министра внутренних дел.

«Не говоря уже о безвинных жертвах, происками раскольников оскорбленных подсудимостью за честное исполнение долга, событие это во Ржеве важно в религиозном отношении: если раскольники успеют одержать верх в гласном и несправедливом для них деле, и покажут последователям своим, какое влияние имеют руководители секты на дела общественные, это укрепит к ним доверие массы раскольников, и остановит обращение в недра истинной Христовой церкви тех из них, которые, по долговременным убеждениям православных пастырей, приготовлены оставить раскол».

Письмо это и докладная при нем записка были поданы в ноябре 1856 года. Какое последовало за тем окончательное решение по делу о Ловягине, нам неизвестно; но во всяком случае дело это, с такой смелостью в уверенностью веденное раскольником, с основательною надеждою найти себе покровителей в правительственных сферах, служит довольно ясным показателем, что тогда, в первые же годы нового царствования, раскольники во Ржеве, как и в других центральных местах раскола, почувствовали свою нарождающуюся силу, наступающее для них время свободы и безнаказанности. Новым подтверждением этого служит, вслед же за Ловягинским делом, открывшийся во Ржеве и раскольнический мятеж.

Старания двух наиболее видных ржевских деятелей – протоиерея Константиновского и городского головы Берсенева об отобрании у раскольников главного молитвенного дома на Князь-Дмитриевской стороне, при котором тогда уже не было и беглого попа Василия, главной опоры раскольников-беглопоповцев¹², имели полный успех в Петербурге. Зная об этих стараниях, попечители моленной с своей стороны решились хлопотать об удержании ее во владении раскольников, для чего сделан был ими сбор денег с раскольнического общества, давший им около 15000 руб., – они ездили с этою целью в Петербург и, возвратившись, даже уверяли свое общество, что дело о моленной решено в их пользу. Это была неправда. В феврале 1857 года Тверские гражданское и духовное начальства получили указ, содержавший Высочайшее повеление об отобрании моленной у ржевских раскольников и обращении ее в единоверческую церковь.

23 февраля ржевскому городничему прислано было от Тверского губернатора предписание привести Высочайшую волю об отобрании моленной в исполнение; а 25 числа прибыли во Ржев назначенные епархиальным начальством архимандрит Макарий и благочинный единоверческих церквей, которые, при участии протоиерея Константиновского, должны были принять моленную и освятить в единоверческую церковь. К исполнению этого предположено было приступать утром следующего дня, т.е. 26 числа. Между тем ржевские раскольники, еще до получения городничим указа, как всегда это бывало и бывает, не только знали об его содержании, но имели и точную его копию. Пораженные таким неожиданным для них, столь несогласным с вестями и обещаниями их попечителей, исходом дела, раскольники опрокинулись сначала на этих своих попечителей, которым даже причинили и побои. Затем, под влиянием ли попечителей, или по обычному в подобных случаях свойству русского народа, возникли у них толки о неподлинности, подложности императорского указа, – о том, что начальство объявляет не настоящую царскую волю, почему и не следует ей подчиняться. Решено было во всяком случае отстоять моленную, не отдавать ее единоверцам.

В виду оказавшегося таким образом, или еще только ожидавшегося волнения среди ржевских раскольников по случаю отобрания у них моленной, вызван был во Ржев из Старицы квартировавший там гусарский полк. Поздним вечером 25 числа, накануне того дня, в который предположено было приступить к принятию моленной в ведение единоверцев, городничий с несколькими полицейскими и жандармами отправился на Князь-Константиновскую сторону, к моленной, посмотреть, не готовятся ли здесь раскольники к каким-нибудь насильственным действиям на следующий день. Встретив небольшие кучки народа, по-видимому, мирно настроенные, он оставил на дворе моленной и при воротах несколько полицейских с двумя жандармами, и в 11 часов ночи отправился домой. А ровно в полночь толпы народа нахлынули к моленной, выбили ворота, ворвались в них и заняли весь обширный двор моленной, – ничтожный отряд полицейских ничего не мог сделать: собралось раскольников до 2000 человек, а по словам некоторых – до 5000. О предположенном занятии моленной 26 февраля теперь не могло быть и речи.

Первая попытка склонить мятежников к подчинению воле правительства была сделана городничим. Взяв два эскадрона гусар, утром 26 го числа он отправился к моленной; гусар оставил у ворот, а сам вошел во двор и стал убеждать наполнявшие его толпы раскольников, чтобы разошлись и не препятствовали приведению в исполнение Высочайшего указа. От него потребовали указа с собственноручной подписью Государя, а тому, какой он предъявлял им, не хотели верить. Видя возбужденное состояние собравшихся в таком множестве раскольников, городничий распорядился, чтобы привезены были пожарные трубы и приказал обливать мятежников водой. Это не успокоило, напротив еще более раздражило толпу. Тогда городничий решился ввести на двор гусар, в расчете, что мятежники убоятся конной атаки и изъявят покорность; но первые же въехавшие в ворота гусарские лошади, испуганные криком и воем громадной толпы народа, бросились назад в ворота. После этой неудачи отдан был приказ оцепить войском весь городской квартал, в котором находилась моленная, и никого к находящимся на дворе ее мятежникам не впускать, равно, как и со двора никого не выпускать, – словом начать правильную осаду моленной, с целью – голодом принудить осажденных к сдаче. В то же время городничий отправил в Тверь к губернатору известие, что в Ржеве бунт. Город объявлен был состоящим на военном положении и для начальствования им прибыл из Твери начальник дивизионного штаба князь Вяземский. Он сделал попытку уговорить мятежников к повиновению власти, но также без успеха, и оставил дело в прежнем положении.

Осада моленной продолжалась несколько дней, именно с 26 февраля до 2-го марта, но была, как видно, не очень строга и бдительна: осажденным доставлялись съестные припасы, а большая часть из них успела даже разойтись со двора моленной по домам, так что ко 2-му марта на часовенном дворе осталось не более десятой части от прежней двухтысячной толпы. К этому дню во Ржев приехал сам Тверской губернатор – Бакунин. Он решился ввести войско на двор моленной, что на этот раз и удалось. Всех осажденных оказалось теперь не более 800 человек, – они не сопротивлялись войску, да не имели и возможности сопротивляться, а только окружили моленную кольцом, взявшись за руки. Их розняли без труда, перевели в находившиеся при моленной флигеря и здесь переписали, а к вечеру всех заключили во временно устроенную для них тюрьму. Утром следующего дня приехал во Ржев еще один высший начальник г.-а. Ефимович, командированный из Петербурга, куда с самого открытия раскольнического мятежа во Ржеве были посылаемы известия о нем. Ефимович немедленно отправился к заключенным в тюрьме раскольникам. Так как они более не упорствовали (потому что не могли упорствовать) относительно передача моленной единоверцам согласно Высочайшему повелению, то г.-а. Ефимович немедленно выпустил часть заключенных на свободу, при чем нашел нужным объявить раскольникам, что их мнений правительство не стесняет, то есть упорствовать в расколе они могут без всякого опасения, и что им разрешено будет устроить новый молитвенный дом, о чем они должны ходатайствовать пред Государем. И оставленным на время в заключении было обещано скорое освобождение. Чрез несколько дней, именно 7-го марта, действительно получено было Высочайшее повеление – выпустить их на свободу, что и было исполнено на следующий же день. Лишние сутки продержан был в заключении только один из раскольников, особенно дерзкий и упорный, некий Мороз.

Так кончилось это дело, составляющее любопытный эпизод в истории раскола за первые годы царствования императора Александра II-го, когда начиналось уже крушение николаевской системы действования относительно раскола, долженствовавшей в конце концов привести его к полному ослаблению, если не уничтожению. Отстоять моленную ржевским раскольникам, правда, не удалось; но их противление объявленной им Высочайшей воле и открытый мятеж в течение нескольких дней не только не имели ни каких вредных для них последствий, но и доставили им своего рода торжество: за мятеж ни один из них не понес никакого наказания, и выйдя, как правые, на свободу, видя от всех высших властей особенную к ним снисходительность, они получили только подтверждение, что для них действительно наступили лучшие времена – времена свободы и безнаказанности; то, на что они не посмели бы и отважиться три-четыре года назад, теперь не только прошло безбедно для них, но и доставило им случай услышать из уст уполномоченного Государем сановника, что их верований правительство не стесняет и им дозволено будет построить новый молитвенный дом. Ржевские раскольники, очевидно, имели полное основание торжествовать. На ревнителей же православия исход ржевского раскольнического мятежа произвел, напротив, крайне тяжелое впечатление, и особенно на тех, кем возбуждено было дело о обращении моленной в единоверческую церковь: они ясно увидели, что настанет время, – когда бороться с расколом будет все труднее и труднее...

О ржевских событиях, как было уже упомянуто, в Петербург посылались своевременно телеграммы. Известие о раскольническом мятеже произвело там сильное впечатление в правительственных сферах. Во Ржев, как мы видели, командирован был с особыми полномочиями г-а. Ефимович. С своей стороны обер-прокурор Святейшего Синода, ближайшим образом заинтересованный в деле, нашел нужным отправить туда и своего чиновника для собрания наиболее точных сведений о событиях. Граф А. П. Толстой возложил это поручение на состоявшего при нем «коллежского асессора Филиппова», не только по особому к нему доверию, но и потому, конечно, что он, как ржевский уроженец, вполне знаком был с городом и его населением, знал хорошо и ржевских раскольников.

Во Ржев Т. И. Филиппов приехал 6-го марта, т.е. в то время, когда мятеж был уже кончен и взятые на дворе моленной раскольники заключены были на время в тюрьму. Немедленно повидался он с городничим, Берсеневым и протоиереем Константиновским, от которых и получил первые сведения о ржевских событиях. На другой день, 7-го марта, дополнив их собранными из других источников более подробными известиями, написал и отправил к графу А. П. Толстому обстоятельное донесение о всем, что узнал здесь о ржевском деле. Потом, 8-го марта, быв свидетелем состоявшегося в этот день освобождения заключенных в тюрьму раскольников, отправил второе дополнительное письмо, или донесение.

Содержащимися в этих письмах известиями мы пользовались, излагая в существенных чертах историю ржевского раскольнического мятежа. Но в письмах Т. И. Филиппова имеет значение не одна фактическая сторона, – в них отразилось и заслуживает внимания его личное отношение к делу, высказан и представляет немало любопытного его собственный взгляд на сообщаемые им события. Поэтому оба письма его заслуживают быть приведенными вполне. Читая их, нельзя не приметить, что симпатия Т. И. Филиппова были и тогда на стороне раскольников и что он неодобрительно относился даже к самому предприятию отобрать у них молитвенный дом для обращения в единоверческую церковь. К главным виновникам и руководителям этого предприятия, влиятельным во Ржеве единоверцам – Берсеневу и Образцову, относится он с явным нерасположением; даже о характере и действиях столь уважаемого всеми лица, как о. Матвей Константиновский, отзывается с неодобрением. Напротив, о ржевских раскольниках, за исключением трех, или четырех главных виновников мятежа, говорит с особенным сочувствием, – даже описывает «трогательное зрелище», какое представляли они во время мятежа и на улицах, и на дворе моленной, и особенно при выходе из временного заключения в тюрьму. С большою также похвалою говорит он о снисходительных к мятежникам действиях высших правительственных лиц, участвовавших в прекращении мятежа, находя эти действия «крайне благоразумными и человеколюбивыми». А что всего любопытнее, он советовал обер-прокурору Святейшего Синода «постараться об освобождении» заключенных в тюрьму мятежников, чтобы сделать свое имя «приятным» раскольникам, и выражал надежду, что «случай этот (т.е. ржевский мятеж) даст» обер-прокурору Святейшего Синода, недавно вступившему в эту должность, «прекрасную мерку для его будущих действий по этому предмету» (т.е. для решения касающихся раскола вопросов).

Вот что именно писал Т. И. Филиппов к графу А. П. Толстому:

Письмо первое, от 7 марта 1857 г.¹³

По приказанию вашего сиятельства я отправился из Москвы 5 марта (вторник). В Москве уже ходили грозные слухи о ржевских делах; в Твери они дошли до неестественных размеров; там говорили уже о схватках, о кровопролитии: поводом к тому было предписание двинуть во Ржев Тверскую артиллерию. В Старице встретили меня слухи столь же ужасные, потому что оттуда пошел во Ржев гусарский полк, который здесь стоит и доселе. Но, по приезде моем во Ржев, я узнал, что дело было только чрезвычайно шумно; было много крику, слов, тро- гательных зрелищ, но ничего ужасного: не только не было пролито ни капли крови, но даже ничего не говорят о простых побоях, без которых в таких обстоятельствах очень редко обходятся. Только жандармский штаб- офицер Симановский, говорят, прибил троих человек, да сами старообрядцы избили своих попечителей, которые собрали с них деньги и уверили их, что Царь решил дело в их пользу. Даже в то время, когда брали моленную, старообрядцев не били, а только растаскивали, потому что они сцепились друг с другом. Сегодня я вам передал только то, что слышал от городничего, чуть-чуть добавляя его рассказ посторонними сведениями. Завтра постараюсь послать вам, что услышу от Берсенева. От отца Матвея я узнать ничего не мог: 1-е потому, что он сам лично ничего не видал, следовательно, знает только слышанное; 2-е потому, что он глядит на это дело по своему способу, а не по общему. Вызвать его на объяснение трудно и, по состоянию его здоровья, опасно: всякое противоречие в таком деле, особенно мое, раздражило бы его крайне. А так как фактического из объяснения с ним я извлечь ничего не надеюсь, то я и решился, по крайней мере до времени, только слушать его, хотя не скрою от него, как вам это происшествие горько и что вы не видите в нем торжества православия, как видит он.

23 февраля городничий получил предписание от губернатора привести в исполнение Высочайшую волю. Но известие о решении Государя было здесь известно ранее; пока губернатор сносился с архиереем о назначении во Ржев депутата от духовенства, старообрядцы уже все разузнали, списали в Твери копию с Высочайшего решения и привезли ее во Ржев. Между тем единоверцы, как победители, не сумели пощадить чувства побежденных и раздражали их, как говорят, особенно тем, что грозили им другим мнимым предписанием о насильственном обращении их к единоверию. 25 февраля приехал из Твери архимандрит Макарий и положил и приступить на завтра к действию. Городничий поехал того же 25 февраля к вечеру на ту сторону, к моленной, посмотреть, нет ли чего в народе. Но ничего не было особенного; ходили кое-где кучками, но смирно, на заговор ничего не было похожего. Городничий ограничился легкими замечаниями, что уже поздно, что пора спать, и в 11 часов вечера поехал домой, оставивши там, при молитвенном доме, 7 человек своих полицейских и двух жандармов. В полночь нахлынул народ со всех сторон, ворвались во двор моленной, высадив ворота, и вышвырнули эту малую стражу. Если вы помните, двор этого дома огромный, и он весь наполнился народом; кроме того, все огороды, смежные с домом, то же были набиты битком. Перечесть их было невозможно; иные полагают их до 2000 (как городничий), а другие и до 5000 человек всякого возраста и пола: старики, женщины, девушки, дети от 15 до 8 лет.

Между тем с вечера 25 февраля было условлено у духовенства (арх. Макарий, от. Матвей, благочинный единоверческий и Ржевский единоверческий священник были назначены из духовенства к принятию моленной) с городскими властями на утро, пораньше, часов в 8, отправиться на исполнение предписания. Все власти собрались в Думу в параде, приехало и духовенство; но, узнавши о положении дела, никто не решился туда отправиться, так что поехал туда один городничий, взявши с собой два взвода гусар. Такое скудное, не торжественное явление одного только лица, и притом слишком всем знакомого, повредило делу сразу; это показалось как-то несообразным с важностью обстоятельств. Городничий стал им говорить о воле Государя; они пожелали видеть предписание; он показал его, не выпуская конечно, из рук. «Нет, закричали, не верим, не верим! Покажи нам царскую подпись. Не может этого быть, чтобы Царь захотел отнять у нас собственность». Городничий велел приехать пожарным трубам и велел их окачивать, но ничего не сделал этим. Одной девочке попала прямо в лицо струя воды, она захлебнулась и упала; городничий бросился помочь ей, а они подумали, что он хочет к себе вытащить, вырвали ее из его рук, причем он лишился пуговицы (оторвали). Он попробовал двинуть туда гусар. Несколько человек ворвались туда, но народ крикнул, дети взвизгнули, лошади шарахнулись и выскакали со двора. В руках старообрядцев остались два карабина и сабля (впрочем, кажется, не отнятые, а потерянные). В этот день (все говорят) ожесточение было сильное и расположение умов самое решительное. К счастью, оно впоследствии смягчилось. Городничий возвратился ни с чем, оцепив гусарами все четыре квартала, смежные с моленной. Штаб-офицер Симановский сей же час донес губернатору, что во Ржеве бунт. На замечание, сделанное городничим городским властям, не стыдно ли им было оставить его одного, власти отвечали: «нам нельзя было ехать, нас бы убили». Ответ не очень великодушен, но, по-моему, весьма благоразумен. Действительно, появление туда Берсенева и Образцова сделало бы решительный вред. Положено было морить старообрядцев голодом, не пропуская никого ни к ним, ни от них. Тем временем приехал из Твери кн. Вяземский, начальник дивизионного штаба, назначенный главным начальником войск во Ржеве (здешний генерал Штакельберг сказался больным) и самого города: потому что город наш объявлен на военном положении. Обратились с просьбою к кн. Вяземскому, чтобы он надел весь парад свой и съездил бы поговорить со старообрядцами. А время случилось к ярмарке; народу на той стороне было без конца. На старообрядцах не было лица; они стояли синие и бледные; на лицах было уныние самое глубокое, но более трогательное, чем ожесточенное. Они как-то заглядывали проходящим в глаза, ища сострадания. Люди сторонние не могли воздержаться от слез. Сюда относится описание, сделанное моей матушкой, которое я переслал вам из Москвы. Когда кн. Вяземский поехал по улицам, они пали на колени и раздирающим голосом завопили: «батюшка! помилуй, заступись за нас!» Кн. Вяземский подъехал к воротам, стал просить их (?), чтобы они (?) разошлись по домам, чтобы не противились воле Государя.¹⁴ – «Мы, говорят, не противимся». – Так покоритесь. – «Мы покоряемся». – Так отдайте же моленную. – «Нет! не согласны». Видя, что ничего нельзя сделать, кн. Вяземский повернул от ворот лошадь и поехал своей дорогой. Так дело оставалось в неизменном положении до приезда губернатора, т.-е. до пятницы, 2-го марта. Они сидели там голодом, хотя солдаты и доставляли им тайком кое-что.

Получив приказание привести дело к концу, как умеет, до приезда г.-а. Ефимовича, губернатор подошел к воротам моленной и велел войску вломиться во двор. Тут ротмистр Муравьев с вахтмистром ворвались первые и проложили дорогу другим; губернатор вошел за ними со всеми властями. Утомленные голодом и уменьшенные в числе почти до 1/100 старообрядцы не могли и не захотели сопротивляться, только сцепились друг с другом за руки. Их растащили и заперли во флигели, в которых жил некогда поп Василий и его дьячки. Их всех переписали и перевели в новый острог человек около 300. Эго было к вечеру. На другой день приехал г.-а. Ефимович и немедленно отправился к заключенным убеждать их, чтобы они покинули свои притязания на моленную. На утро духовенство за сильным конвоем отправилось описывать моленную. По дороге их осыпали бранью, называли антихристами и т. п. Но все вещи найдены были в целости, что уж вам и донесено. Они повернули дело уже так, что за моленную не стоят, но чтоб их не стесняли в вере и не приписывали их к единоверческой церкви. Ефимович им объявил, что Царь их мнений не стесняет, что они могут просить Царя о новом молитвенном доме. Не знаю, справедливо ли последнее, т.-е. обещание другого дома, но во всяком случае эта мера была благоразумна: умы успокоились и старообрядцы несколько ожили, уверившись, что их совесть не испытает насилия. Ефимович оставил их, однако, под стражей, выпустив немедленно жен и детей.¹⁵ Уезжая, он сказал, что может быть следовало бы и всех их освободить, но пусть посидят для памяти. Вы, конечно, с своей стороны постараетесь об их освобождении, и тогда к правительству у старообрядцев возродится расположение и ваше имя будет им приятно.¹⁶ А теперь пока оно им неприятно; Бакунин, уезжая, сказал старообрядцам: «господа! не подумайте, чтобы это сделалось через нас; это сделал гр. Толстой».

К церкви приписалось всего 25 человек, но и этого трудно было ожидать.

Все действия присланных сюда чиновников были крайне благоразумны и человеколюбивы, что и утишило бурю. Я знаю ваш город; если бы ожесточили их грубым наседием, была бы беда: много крови стоило бы это дело. Целая Писковская волость (Сычевского уезда, состоит из 40.000 душ) собиралась на выручку, но к счастью была остановлена в самом начале предприятия. Только несколько человек успели пробраться ко Ржеву, но у заставы и они были перехвачены и посажены под стражу.

Бог поберег вашу невинность и не возложил на вашу совесть тяжелой ответственности (?). Случай этот даст вам прекрасную мерку (?) для будущих ваших действий по этому предмету.

Сейчас я еду являться к кн. Вяземскому. Буду ожидать ваших приказаний, долго ли мне оставаться во Ржеве. Здесь делать, кажется, нечего; разве подождать, пока выпустят заключенных: не будет ли чего тогда?

Письмо второе, от 8 марта 1857 г.¹⁷

Вчера пришло сюда Высочайшее повеление об освобождении заключенных раскольников. Оно очень смутило Берсенева; он даже совсем потерялся на первых порах и все ко мае приставал: «Что же теперь с нами будет? Теперь все власти здешние потеряли значение. Еще хорошо, что войско стоит, а то слово Православие произвести было бы опасно». Все его речи такого рода выражают, мне кажется, не действительное опасение за гражданский порядок, а простую досаду на неудачу в его властолюбивых намерениях: не пришлось распорядиться по-своему с узниками. Правда, что смена правительственных распоряжений одно на другое не похожих, была очень быстра, безусловное прощение для многих неожиданно и самое приведете в исполнение Высочайшей воли не совершенно благоразумно; но эта царская милость (кроме того, что она требовалась чувством справедливости) не может иметь дурных общественных последствий; а может быть иное почетное лицо в городе, в роде Берсенева или Образцова, услышат лишнее против себя слово: вот и все. И то это может случиться после когда-нибудь, когда уж не будет здесь войска, и при каких-нибудь поводах со стороны самих этих лиц. Я видел, как освобождали раскольников. Они раз двадцать падали в ноги кн. Вяземскому, кричали «многая лета» Царю, крестились. На лицах у них я не заметил ни малейшей злорадной примеси к чувству радости. Если бы этих людей еще наказать, так я уж и не знаю, что это было бы. Это я говорю о той толпе (около 200 человек), которая была загнана во флигели и потом переведена во временно устроенную тюрьму. Иное дело три попечителя моленной, которые были заключены особо. Из них особенно один отвратительно бесстыдный человек; но так как теперь с ним сделать ничего нельзя, так и говорить нечего. Их тоже освободили, хотя их-то и поучить не мешало: они делали поборы с раскольников и ездили в Петербург хлопотать. В последнее время они собрали, говорят, 15.000 р. сер. и уверили своих, что Царь все решил в их пользу. За это их раскольники и побили, как я доносил вам в прежнем письме. Одна старушка продала последнюю корову и принесла одному из них вырученные 17 руб. сер. «Похлопочи, батюшка!». Губернатор уезжая, сказал голове (Берсеневу ?), чтобы он не заводил ни под каким видом дел о раскольниках, под тем предлогом, что всякое обвинение раскольника сочтется за пристрастие.¹⁸ Из всех ослушников особенно заметен был один, Григорий Мороз, который до конца не хотел уступить Высочайшей воле и был Ефимовичем посажен под особый караул. Его должны были выпустить сегодня; не было ли чего особенного при его освобождении, не знаю. Конечно, раскольников не покидает мысль о моленной, потому что Ефимович, кажется, обнадежил их, что Царь позволит им устроить новую и кн. Вяземский, освобождая их, лишний раз сказал им, что Царь нисколько не стесняет их мнений; но эта надежда (?) скоро лопнет, когда моленная освятится.¹⁹ Ждать освящения моленной вы, вероятно, мне не прикажете, а другого дела я здесь не вижу для себя. О. Матвей не огорчен свободою раскольников и надеется иметь успех в обращении; по крайней мере он хочет сделать им предложение о переходе в единоверческую церковь, на основании присланного ему указа. Но теперь это будет так не к стати; я его прошу, чтоб он этого не делал, потому что выйдет из этого один смех.

Ржев. 1867 года 8 марта.

Освящение бывшей раскольнической моленной в единоверческую церковь совершено было 30-го марта, о чем в тот же день послал известие графу А. П. Толстому Берсенев, «по поручению и благословению почтеннейшего пастыря Матвея Александровича». Сам о. Матвей по болезни не мог участвовать в этом церковном торжестве, которого был он главным виновником: освящение совершали три единоверческие священника – тверской, торжковский и ржевский. «Все происходило (описал Берсенев) в величайшем порядке и тишине, к общей радости всего православного народонаселения города, – не было различия между прихожанами чисто православными и единоверцами. Это было истинно народное торжество православия, давно желаемое всеми истинно-православными. Виновникам нашей духовной радости да воздаст Всевышний за их о нас попечение!» В конце письма Берсенев сообщал графу тревожные вести о состоянии здоровья о. Матвея: «здоровье нашего почтенного Матвея Александровича довольно слабо и не улучшается, – Бог весть, восстановится ли оно. Грустно нам будет лишиться отца, который указал нам настоящий путь царский. И кто нам заменит его в настоящие тяжелые времена? Будем надеяться во всем на Бога». Эти опасения за здоровье о. Матвея были не напрасны: вскоре затем он скончался, искренно оплаканный многочисленными его почитателями.

Между тем раскольники во Ржеве, ободренные счастливым для них исходом мятежа и полученными от властей обещаниями свободы, начали действовать и пропагандировать раскол с особенною смелостью. По смерти беглого попа Василия, не чуждавшегося австрийщины, они уже не заботились о приобретении от «Великороссийской» церкви «бегствующих иереев», а соединились над паствою поставленного Антонием австрийского лжепопа Якова Сурнина, и этот последний начал приобретать себе все больше и больше последователей не только в городе, но и в окрестных местах, венчая браки и исполняя разные требы даже у православных, которые таким образом увлекались в раскол. Во Ржеве он жил свободно в своем собственном доме и всем был известен, как раскольнический поп австрийского поставления. Крайняя смелость и успехи Сурнина в распространение австрийского раскола, наконец, заставили начальство обратить на него внимание, и 3-го марта 1858 г. он был взят и заключен в острог. Об этом событии Берсенев писал графу А. П. Толстому

на другой же день, т.е. 4-го марта: «Обязанностью моею считаю донести вашему сиятельству, что известный лжепоп австрийской иерархии ржевский мещанин Яков Исаев Ефимов, он же и Сурнин, по предписанию г. военного губернатора графа Баранова вчера вечером взят в собственном доме в г. Ржеве здешним исправником Ковалевским без всякого шума и тотчас отправлен в острог, о чем он сегодня донес естафетою г. начальнику губернии. Все православное народонаселение нашего города сердечно этому обрадовалось и усердно желает, чтобы этот развратитель православных получил достойное наказание и навсегда, как можно скорее, был удален из города. Если он не будет лишен навсегда свободы, то нет сомнения, что опять явится здесь и тогда зло еще более будет возрастать. Он истинный злодей нашего общества». Преследование Сурнина, разумеется, только доставило ему ореол страдальца в глазах раскольников. И во всяком случае удаление одного австрийского попа не могло ослабить австрийского раскола во Ржеве, – на его место Антоний во всякое время мог поставить другого. Так и было в действительности. Австрийское лжесвященство, начавшее особенно сильно и свободно распространяться по всем местам России именно с первых лет царствования императора Александра II-го, тогда же прочно укоренилось и во Ржеве. В настоящее время у ржевских раскольников, в самом городе, имеется четыре попа: двое (Елкин и Иголкин) у окружников, и двое у противоокружников. Уже по этому одному можно судить, какого процветания достиг здесь раскол, после того, как сорок лет тому назад предполагалось нанести ему решительное поражение отобранием последнего молитвенного дома у беглопоповцев, превращавшихся в последователей австрийского лжесвященства. И это предположение могло бы осуществиться, если бы высшие правительственные лица тогда же не ободрили раскольников к упорству в расколе своими либеральными, даже от имени Государя, обещаниями что их религиозные мнения не будут стесняемы и что им дозволено будет строить молитвенные дома, т. е. под этим названием настоящие церкви, где их лжесвященники могут беспрепятственно отправлять все службы, не исключая и литургии...

Вообще, ржевский раскольнический мятеж представляет собою интересный и поучительный эпизод из истории раскола в царствование императора Александра II-го, и именно за первые годы этого царствования.