Статьи разных лет

Достойно отмечено было генералом А. А. Лампе пятидесятилетие кончины доблестного Свиты Его Величества генерал-майора Г. А. Мина, убитого революционерами. Решаюсь внести некоторые дополнения к статье А.А.Лампе, напечатанной в № 368 «Часового».

В октябре 1905 г. Петербург был разбит на районы, порученные охране отдельных воинских частей. В районе Лейб-Гвардии Семеновского полка, командуемого полковником Мином, находился Технологический институт, в котором сидели арестованными студенты-смутьяны. Здание это расположено на скрещении улиц, и там происходило скопление взбудораженной толпы. 18 октября Мин, находясь с частью полка в этом опасном месте, приказал, вследствие повышавшегося враждебного настроения толпы, не допускать никого на площадь перед институтом. Директор и инспектор такового, выражая свое неудовольствие этим, снеслись по телефону с только что назначенным председателем Совета министров графом Витте. Один из преподавателей института тоже говорил по этому вопросу с Мином.

В «Красном архиве» было напечатано донесение полковника Мина генерал-майору В. А. Дедюлину (тогдашнему градоначальнику) от 24 октября за № 24: «Вскоре как ушел учитель, мне доложили, что меня просит к телефону граф Витте. Я подошел к телефону и услышал голос: “Сейчас с вами будет говорить граф Витте”, – и, действительно, другой голос мне сказал следующее: “С вами говорит граф Витте”, – “У телефона полковник Мин, командир Семеновского полка”. Граф: “Я хотел убедить вас не заграждать улиц, что может возбудить толпу и иметь дурные последствия. Я не имею права вмешиваться в распоряжения вашего начальства и говорю вам не как первый министр, а как русский гражданин, любящий свое отечество”, – “С вами говорит тоже русский гражданин, любящий свое отечество так же, как вы, если не больше. Я не имею удовольствия вас знать, и кто мне поручится, что у телефона действительно граф Витте? Я нахожу невозможным, чтобы мои приказания отменялись по просьбе директора института. Заграждение улиц считаю необходимым именно во избежание столкновений. Возбуждение моих солдат дошло до высшего предела; они оскорблены насилием над товарищем, раненным накануне, ничем неповинным; они утомлены безрезультатным стоянием несколько суток под дождем из-за одного упрямства студентов. Я не могу допустить, чтобы часть моего полка была окружена толпой и отрезана от казарм. Положение тогда будет ужаснее, – я за них не отвечаю. Берете ли вы на себя ответственность? Самое лучшее, граф, если вы сами явились бы на площадь. Вы так умеете владеть толпой, говорить с ними; успокойте, убедите разойтись и тогда освободите всех арестованных студентов. Как будет это торжественно и полезно”. Граф: “К сожалению, я не могу использовать вашего совета”. Мой ответ: “Очень жаль. Мы боремся с открытым врагом, – это ужасно, это страшно тяжело, но мы не можем поступать иначе; нас обвиняют в том, чего нет, это раздражает нас; распускают ложные слухи, чтобы натравить друг на друга. Сегодня был учитель из института, который заявил мне, что идет борьба за власть между вами и генералом Треповым, что генерал Трепов хочет захватить власть и отменить манифест Государя Императора, – вот какой абсурд. Как вы это находите?” Граф: “Да, это совершенный абсурд, так как я всегда был с генералом Треповым в отличных отношениях, и о борьбе за власть не может быть и речи. Действуйте так, как найдете нужным”. Ответ: “Благодарю вас, что доверяете. Буду счастлив, чтобы пожать вам руку”. Граф: “Так вы теперь верите, что с вами говорил граф Витте?” Я ответил: “Право, не знаю”».

Благодаря принятым полковником Мином разумным предупредительным мерам не было столкновений его воинской части с толпой.

Об отношении к полковнику Мину Московского генерал-губернатора адмирала Ф. В. Дубасова, героя войны 1877–1878 гг., можно судить по следующему письму Государя Императора от 12 января 1906 г. Императрице Марии Феодоровне, пребывавшей тогда в Копенгагене: «Семеновский полк вернулся 31 декабря. Мин явился и завтракал с нами; он рассказывал много интересного, а также и грустного. Он, как всегда, был в духе и благодарил от имени полка за то, что их послали усмирять мятеж. Дубасов особенно просил произвести Мина в генералы, что я и сделал, конечно, назначив его в Свиту».

О самом убийстве генерала Мина мне пришлось слышать следующее от покойного сенатора С. Н. Трегубова, занимавшего в то время должность прокурора С.-Петербургского окружного суда. Властям не удалось обнаружить тех подозрительных мужчин, которые были на перроне, когда Конопляникова стреляла в Мина. Значительно позднее случайно задержан был подозрительный человек. При расследовании выяснилось, что он давно разыскиваемый видный участник боевой организации. За ним числились важные преступления, и он был приговорен к смертной казни. Трегубов посетил его в тюрьме после приговора суда. Расспрашивал он его об отдельных террористических актах, и тот охотно отвечал. Заинтересовался Трегубов лицами, бывшими при убийстве Мина. Собеседник (фамилию его, к сожалению, забыл) заявил, что именно он был там. При этом он добавил, что Конопляникова была загипнотизирована и что в его задачу входило не выпускать ее из-под своего влияния. При расследовании обращено было внимание на странное поведение Конопляниковой перед выстрелом.

Полагаю полезным напомнить приказ, отданный в день похорон генерала Мина командиром гвардейского корпуса генерал-адъютантом Даниловым: «Клянусь и призываю старую Императорскую гвардию поклясться со мною, также как ты, храбро и безбоязненно соблюсти верность нашему природному Государю и Родине. А если бы кому и пришлось пережить минуты случайного колебания, пусть придет в храм Лейб-Гвардии Семеновского полка помолиться у твоего праха и почерпнет несокрушимые силы для исполнения своего долга. Семеновская церковь приобретает для нас особое значение исцеления от самого страшного недуга – колебания».

Воспоминания прошлого... Приближалось окончание курса учения. Крамола лезла всюду, пыталась проникнуть и в наше Училище правоведения, но мы отбили. По России одного за другим убивали верных слуг Царя...

Так ясно помню этот вечер в декабре 1906 г., когда пришло известие о подлом убийстве графа А. П. Игнатьева, отца нашего правоведа. Помню парастас в домовой церкви Игнатьевых на Французской набережной и наше опасение за стоявшего вблизи, также приговоренного к смерти, усмирителя московского восстания адмирала Дубасова. И далее, отпевание убитого графа в Кавалергардской церкви, разговоры о том, что вдова убитого отказалась принять предложение митрополита С.-Петербургского Антония (Вадковского) служить у нее в доме панихиду. Как известно, покойный митрополит Антоний (Вадковский) славился своим либерализмом и «терпимостью».

Граф А. П. Игнатьев честно служил Церкви, Государю и России. Правил он сперва Средней Сибирью, а затем Юго-Западным краем. Графом Игнатьевым закончился ряд твердых и настоящих русских правителей разноплеменных и разноверных губерний Киевского генерал-губернаторства.

Когда в 1904–1905 гг. революционная зараза, придушенная, но, увы, не уничтоженная, стала вновь распространяться, граф Алексей Павлович бесстрашно выступил на передовых постах и примкнул к борьбе с крамолой, вызывая против себя злобу прогрессистов.

Вместе с И. Л. Горемыкиным граф А. П. Игнатьев старался отговорить Государя Императора от следования пагубным советам графа Витте и не ослаблять Своей Самодержавной власти. Молва называла графа Игнатьева возможным диктатором – по Высочайшему Повелению.

Масон Витте восторжествовал, и Государственной Думе были даны законодательные права.

Однако для подавления все усиливавшейся смуты явно становилось необходимым, чтобы во главе правительства был поставлен крупный и твердый государственный деятель. Назначение графа Игнатьева висело в воздухе... Революции он был опасен, – надо было его убить.

Осенью 1906 г. Охранному отделению стали известны списки государственных деятелей, приговоренных революционерами к «ликвидации». В списке было имя графа. Его убеждали не ехать в Тверь на Губернское земское собрание, гласным коего он состоял. Но в Твери предстояла борьба с земскими революционерами и их союзниками-либералами. Граф А. П. Игнатьев считал своим долгом усилить ряды правых земцев, ибо они защищали Государство.

И там в Твери на земском собрании его убили.

Либералы радовались этому злодеянию не менее, чем террористы. Председатель Губернской земской управы Ф. А. Головин (впоследствии председатель 2-й Государственной Думы) заявил, что он отказывается подписать телеграмму с выражением протеста Московского земства против убийства земского гласного, графа Игнатьева. К заявлению Головина присоединились Н. Н. Щепкин, князь П. Д. Долгоруков, В. Кокошкин, В. В. Пржевальский и другие либералы.

21 декабря того же 1906 г. был убит Петербургский градоначальник фон дер Лауниц. После освящения церкви в Институте экспериментальной медицины он провожал Принца Александра Петровича Ольденбургского и спускался с лестницы. Убийца выстрелил сзади в упор, но и сам был тут же зарублен адъютантом Принца.

Человек непреклонной воли, открыто исповедовавший свою преданность Государству, генерал фон дер Лауниц стал известен Государю Императору со времени открытия мощей преподобного Серафима. Саровская обитель расположена в Тамбовской губернии, которой в то время управлял Лауниц, проявивший во время торжества исключительную распорядительность. Позднее, в 1904–1905 гг., когда в центральных губерниях разыгрались погромы помещичьих усадеб и когда даже П. А. Столыпин в соседней Саратовской губернии долго не мог справиться с революционным движением, В. Ф. Лауниц решительными мерами сразу подавил смуту. Правда, он потерял в борьбе ближайших сотрудников своих: вице-губернатора Богдановича и советника Губернского правления Луженовского, убитых революционерами, но Тамбовскую губернию успокоил прочно.

В конце 1905 г. Государь Император назначил фон дер Лауница Петербургским градоначальником для приведения столицы в порядок. Лауниц решительно начал борьбу с крамолой, привлекши к совместной работе и правые народные организации. Он утвердил устав Союза Русского Народа и всячески содействовал росту этой патриотической организации. При Лаунице чистка Петербурга пошла полным ходом, но не дремали и враги России.

В проскрипционном списке террористов имя Лауница стояло рядом с именем графа Игнатьева. Но уберечься было невозможно, ибо измена и предательство гнездились в среде петербургской полиции, которую новый градоначальник беспощадно чистил. Но еще не добрался до самых опасных. Убийца оказался снабженным надлежащим полицейским свидетельством. Революционеры мстили Лауницу и по смерти: за имя отца впоследствии убит был и старший сын В. Ф. Лауница, Владимир.

Генерал Ф. А. Келлер был воином с головы до пят. Политика заключалась для него в верности данной им присяге. Во имя присяги он усмирял в 1905 г. мятеж в Царстве Польском и уже тогда чуть не был убит брошенной в него еврейской бомбой. Не дрогнул он и в подлые времена 1915–1916 гг., когда многие высшие военные чины от пересудов перешли к прямой измене своему Царю.

С революцией граф Келлер не примирился ни на один час. Он отказался присягать Временному правительству, оставил армию, хотя был храбрейший из храбрых.

Благородство всегда имеет притягательную силу. Граф открыто жил в Харькове и своих монархических убеждений не скрывал. Но тронуть его боялись. Солдаты тех частей, которыми он командовал, отстаивали своего старого командира.

Когда во Пскове начала образовываться противобольшевицкая монархическая армия, граф Келлер не колеблясь согласился встать во главе ее. Приехав в Киев, он вошел в непосредственную связь с работавшими там монархическими организациями. Из Киева он должен был ехать во Псков. Но в это время вспыхнуло предательское восстание Петлюры. Гетман Скоропадский упросил графа Келлера принять командование киевскими войсками. Закипела работа. Но германское правительство испугалось определенности и решительности действий графа Келлера, и он был заменен другим генералом.

В день падения Киева, брошенного военным командованием, граф Келлер попробовал собрать офицерство и с боем выйти из Киева. Но собралось слишком мало, и пробиться не удалось. Граф Келлер удалился в гостиницу при Михайловском монастыре. Немецкое командование хотело его вывезти и спасти, – для этого надо было переодеться, – но он отказался менять свой военный вид... Петлюровцы его арестовали и через несколько дней, ранним утром 8 декабря 1918 г., расстреляли на площади Софийского собора, около памятника Богдану Хмельницкому, вместе с полковником А. А. Пантелеевым и адъютантом Ивановым. С трудом удалось получить их тела и похоронить в Покровском монастыре.

Последний месяц своей жизни граф Келлер вел дневник, продолжал его и первые дни заточения. В этих записях ярко выступает высокое благородство его души и неспособность понять чужую низость и трусость...

Погибший вместе с графом Келлером Андрей Андреевич Пантелеев – лицеист, кавалергард – был чистый человек и честный дворянин, не за страх, а за совесть преданный Царю и Родине. Еще молодым офицером в 1905 г. он принимал деятельное участие в создавшейся тогда в полках гвардии монархической организации для борьбы с крамолой.

Хотя председатель Государственной Думы Родзянко приходился ему родным дядей, А. А. Пантелеев в 1917 г. одним из первых стал в ряды противореволюционного монархического движения.

Помню мое первое знакомство с покойным в апреле месяце 1918 г. на конспиративной квартире в Петрограде, откуда Н. Е. Марков руководил организацией. А. А. Пантелеев был в то время одним из помощников Маркова по военной части. Тесно сблизился я с Андреем Андреевичем потом в Киеве, куда он, как и я, был командирован для согласования работы с киевским монархическим центром. В то время все помыслы Андрея Андреевича были сосредоточены на спасении Государя и Царской Семьи.

Приехавший в Киев граф Келлер взял его в свой штаб. Этим истинно благородным людям суждено было соединиться лишь для того, чтобы вместе погибнуть. Когда граф Келлер отказался переодеться и сдать оружие, – ради спасения, – полковник Пантелеев и адъютант Иванов имели еще возможность скрыться, но они оба остались при своем начальнике и сознательно принесли себя в жертву воинскому долгу и дворянской чести.

Много пережито с тех пор, много встречал я преданных и убежденных монархистов; все же светлый образ покойного Андрея Андреевича ярче всех запечатлелся в моем сознании.

В 1917 г. не могла создаться Вандея; Вандея во время опаснейшей внешней войны была бы явной изменой России. Отречение Государя Императора и Великого Князя Михаила Александровича и признание Временного правительства многими Великими Князьями лишало монархистов даже формального права начинать в то время гражданскую войну – ради восстановления Монархии.

Сегодня я помянул четырех погибших на посту героев-монархистов, которых знал лично. А сколько их погибло всех – не счесть и не перечислить.

Темные силы, разрушившие Русское государство, теперь стараются всячески искоренить великое прошлое Русского Народа. Поэтому, для назидания молодежи, подросшей во времена разрухи и развала, особенно нужно почаще и поярче вспоминать о славных делах тех, кто достойно и честно проходили служебное поприще, смело боролись с разрушителями государства и в борьбе сложили победные головы за Веру, Царя и Отечество.

В России сатанисты-большевики разрушают православные храмы, уничтожают духовенство. В Европе и Америке масоны работают над взрывом Православной Церкви внутри ее.

Как нам не раз приходилось указывать, временное исчезновение Православной Самодержавной Русской Монархии чрезвычайно облегчило темной силе ее работу по разрушению истинной Церкви. Православная Русь, оказывавшая в течение веков огромное благотворное влияние на судьбы Православной Церкви, – полонена большевиками, принуждена к молчанию. От имени ее могли говорить только, объединенные соборно, иерархи-зарубежники. Но значение последних планомерно подтачивается масонами и их верными слугами из рядов русских епископов и священников. За это время вновь приобрел влияние Константинополь. Там же в двадцатых годах этого столетия Патриархом стал Мелетий IV, давно выдвигавшийся масонством.

«Теперешний Патриарх Григорий VII, – писали «Последние новости» 12 июля 1924 г. (№ 1293), – окружен последователями и ставленниками предшествовавшего Патриарха Мелетия IV, изгнанного из Константинополя турками за его греческую мегаломанию. Цель Мелетия была ясна – он шел к восточному папству и претендовал не только на “первенство чести” среди всего Восточного Православия, но и на “первенство власти”. Не знаю, простирались ли его честолюбивые мечты до догмата непогрешимости, но что он требовал себе “неограниченности” в Православном мире на всем земном шаре и, в силу этого, ограничивал все остальные автокефальные церкви пределами их национальных государств – это Мелетий проповедовал открыто».

В 1923 г. этот Патриарх, по своему честолюбию особенно подходящий для масонов, созвал в Константинополе «Всеправославный конгресс». Выработанные этим «конгрессом» новшества во многом совпадали с изменениями, введенными в советской России живцами (Живой церковью. – Ред.) и обновленцами. Весьма показательно постановление «конгресса», передававшего канонический вопрос о календаре на рассмотрение... Лиги Наций⁵⁴.

Тогдашний поход против Православия не удался Патриарху Мелетию. На страже истинной Церкви стояли столпы Православия – прочие Восточные Патриархи. Патриарх Александрийский Фотий в грамоте от 25 июня 1923 г. за № 211, посланной твердому стоятелю за Православие Патриарху Антиохийскому Григорию IV, ясно и решительно, в согласии с Собором епископов Александрийской Церкви, осудил решения «конгресса».

Патриарх Фотий сообщил, что «конгресс» признан неканоничным и к его «новаторским предприятиям» отношение с самого начала было отрицательным. Вредным и бесцельным признавалось постановление о реформе календаря.

«О других же вопросах, в которых названная комиссия («конгресс») заблудила, т.е.: а) о втором браке священников; б) о браке епископов; в) о священных службах; г) о посте; д) о препятствиях к браку; е) об объединении англикан, католиков и старокатоликов с Православною Церковью; ж) о периодическом созыве Всеправославных конгрессов; з) о возрасте для хиротонии, о волосах и одежде клириков, – Святейший Синод нашей (Александрийской) Святейшей Церкви: 1. И вообще и в частности отвергает эти изменения священных канонов, как противные практике, преданию и учению Святейшей Матери Церкви и предложенные под предлогом как будто легких модификаций, которые, вероятно, вызываются требованиями нового догмата “современности”».

Патриарх Фотий указывал, что на постановление «конгресса» оказали влияния «светские общества» и что пахнущие «ересью и схизмою» определения прикрыты «как бы вуалью».

Патриарх Григорий IV в грамоте на имя митрополита Антония от 12 (25) июля 1923 г. за № 952 осведомил Владыку об отрицательном отношении к «конгрессу» всех трех Патриархов: Антиохийского, Александрийского и Иерусалимского⁵⁵.

Указанные Патриархи поступили совершенно в духе Православной Церкви, издавна отрицательно относившейся к новому стилю и другим новшествам. Еще современник календарной реформы Вселенский Патриарх Иеремия II, в 1582 г. вместе с Синодом, осудил новое римское исчисление, как несогласное с преданиями Церкви. Созванный им Собор, с участием Патриархов Александрийского, Иерусалимского и представителя Антиохийского Патриарха, признал Григорианский календарь несогласным с постановлениями Первого Вселенского Собора о порядке исчисления дня Святой Пасхи. Постановление этого Собора – Сигилион от 20 ноября 1583 г. – угрожал анафемой всем приемлющим новый стиль. Порицали римское счисление Вселенские Патриархи: Кирилл I, шесть раз занимавший Престол и приявший в 1639 г. от иезуитов страдальческую кончину; Парфений I (в 1639–1644), Калинник II (1688–1693, 1694–1702), Паисий II (1726–1733), Кирилл V (1748–1757), Агафангел (1826–1830), Григорий VI (1835–1840, 1867–1871), Анфим VI (1845–1848, 1853–1855). Патриархи призывали к твердому стоянию за каноны, считали изменой Православию принятие нового стиля.

В 1848 г. Патриарх Анфим VI совместно с Патриархами Александрийским Иерофеем, Антиохийским Мефодием и Иерусалимским Кириллом в окружном Послании звали сохранять веру отцовскую от всякого «новшества», как внушения «диавольского», и анафематствовали «новшествующих». В 1902–1904 гг. представители Православных Церквей: Константинопольской, Иерусалимской, Греческой, Российской, Сербской, Румынской и Черногорской высказались против реформы календаря. Пагубным всякое сближение с григорианским стилем признавал Всероссийский Церковный Собор 1917–1918 гг. В 1923 г. Православная Церковь в России, в согласии с волею русского народа, отказалась принять новый стиль, несмотря на принуждения советской власти. В 1925 г. Местоблюститель Патриаршего Престола, митрополит Петр, и епископ Ладожский Иннокентий, вместе с другими иерархами, укрепляли в стоянии за старый стиль монахов Валаамской обители, против которых воздвиг гонение священник Герман Аав. Соборы заграничных иерархов тоже несколько раз высказывались против нового стиля.

Но все это – и далекое прошлое и недавние постановления – не прекратили замыслов злой силы. Для нового натиска против Православия необходимо было дождаться и добиться более благоприятной обстановки. Скверное время это теперь настало. Один за другим скончались Патриархи: Фотий Александрийский и Григорий Антиохийский. Тяжко болен престарелый Патриарх Иерусалимский Дамиан.

Александрийским Патриархом оказался Патриарх Мелетий, которого в Греции и Египте так осуждают истинные поборники Православия. Румынская Церковь решительно преследует старостильников. В Болгарскую Церковь введены масонами несколько угодных им лиц. На днях скончался председатель Болгарского Синода, митрополит Климент Врачанский, вполне сознававший опасность для Православия иудо-масонства и ИМКИ⁵⁶. Греческую Церковь возглавляет митрополит Хризостом, ближайший сподвижник Патриарха Мелетия. В России нет никакого церковного управления, с советскою же властью Константинопольская Патриархия умела уже сговариваться. В Зарубежной Церкви умело устроен раскол и имеются союзники – митрополиты Евлогий и Платон.

Начата подготовка к созыву нового «вселенского собора». Все руководство этим делом находится в руках Патриарха Мелетия. В марте месяце в Афинах происходили совещания по поводу этого «собора», совпавшие со слетом туда главных имкистов, привезших с собою и митрополита Евлогия: «собор» должен будет окончательно ввести в жизнь «новаторские» постановления «конгресса» 1923 г. Закулисным устроителем «собора» является глава масонской ИМКИ доктор Мотт. Русскую Церковь устроители поручат представлять митрополитам Евлогию, Платону и архиепископу Александру. Тучков и Менжинский смогут и из Москвы прислать кого-либо из послушных митрополиту Сергию епископов.

Конечно, истинный Православный мир не примет постановлений такого «собора». Еще недавно с позором изгнан был со святого Афона – остриженным, одетым в пиджак – иеромонах Симеон, приезжавший по поручению Румынского Патриарха склонять к принятию нового стиля. Не примет всех новшеств и настоящая Русская Церковь. Но страшная смута будет затеяна лжеучителями. Именно это и нужно темной силе.

На нас, зарубежниках, лежит долг перед Православной Русью, – по принуждению умолкнувшей, – отражать это нападение на истинную Церковь. Величайшая ответственность падет на тех русских людей, которые продолжают поддерживать угодного нынешней Москве митрополита Евлогия. Они помогают темной силе играть именами отколовшихся от Архиерейского Собора иерархов, которых масоны, – основываясь на признании их паствой, – выдают за представителей Русской Церкви. Не простит евлогианам этого соучастия в заговоре Россия, страждущая за чистоту Православия.

Мозаика, в широком значении слова, – рисунок или картина, составленная из разноцветных кусков какого-либо твердого тела, подобранных соответственно представленному в ней изображению, плотно пригнанных один к другому и скрепленных как между собою, так и с общим грунтом, в который они вставлены с помощью цемента, воска, особого рода мастики или клея. Бывает она из разных веществ. В более тесном смысле так называется работа, исполненная из цветных кусков обожженной и эмалированной глины, естественных камней различных пород или стекла, окрашенного сплавом с ним металлических солей (так называемая смальта).

Употреблялась мозаика в глубокой древности; указания на нее можно встретить в Библии.

С Востока мозаичное искусство перешло в Грецию, оттуда к римлянам. Особый расцвет она получила в Восточно-Римской империи, где не скупились пользоваться золотом и серебром, в особенности первым. В Италии мозаичные произведения постепенно ухудшались, но с XI-XII вв. начали улучшаться под византийским влиянием. С конца XIV в. в Италии мозаика почти прекращается, за исключением Венеции, и заменяется фресковою живописью, превращаясь вместе с тем в копировку произведений кисти.

В XVI и XVII вв. мозаикой украшался новый собор Святого Апостола Петра в Риме. Создалось папское мозаичное заведение, мастера которого проявляли большое искусство, передавая с особенной точностью оригиналы и применяя огромное число цветов и оттенков смальтов.

В Русь мозаика, в старину именовавшаяся мусией, проникла из Византии. До сих пор в Софийском соборе в Киеве существует, особенно памятная мне с детства, огромная икона Богоматери в верхней части главной алтарной апсиды, именуемая «Нерушимой Стеной». Мозаика встречалась еще: в Киеве – в Десятинной церкви и Печерском и Михайловском монастырях, в Новгороде – в Софийском соборе. Потом мозаика была позабыта (за исключением штучных полов в некоторых древних церквах). В половине XVIII в. М. В. Ломоносов завел в С.-Петербурге мозаичную фабрику, для которой сам изготовлял смальты. Им было исполнено, при участии живописца М. Васильева, несколько мозаичных картин, между прочим «Полтавская битва», предназначавшаяся для проектировавшегося мавзолея Петра Великого (хранилась в Императорской академии художеств) и портрет Императрицы Елизаветы Петровны. В июне 1764 г. Императрица Екатерина II посетила дом Ломоносова и в течение двух часов смотрела «работы мозаичного художества, новоизобретенные Ломоносовым физические инструменты и некоторые физические и химические опыты». Попытка Ломоносова, не найдя поддержки со стороны правительства и общества, осталась без дальнейших последствий.

Твердо утвердилась мозаика в Царствование просвещеннейшего Императора Николая I, большого знатока и любителя искусства. По его воле в 1846 г. устроена была в Риме мастерская, в которой несколько русских художников, пенсионеров Министерства Императорского Двора, стали изучать мозаичное производство. В ней исполнено было несколько работ, главным образом для строившегося Исаакиевского собора в столице. Вскоре мастерская была переведена в Петербург, и папа разрешил нескольким мастерам своей студии поступить на русскую службу. В мастерскую кроме итальянцев вошли Е. Солнцев и другие, работавшие в Риме, и двенадцать молодых учеников Академии художеств, под контролем которой находилось это учреждение. Помещалась она сначала на Императорской стеклянной мануфактуре, потом же было отведено помещение, выстроенное вблизи Академии, с которой мастерская слилась, называясь с 1864 г. Императорским мозаичным отделением. Им произведено было много работ в Исаакиевском соборе.

Пояснением к этим данным, почерпнутым, главным образом, из «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона (1896 г.), служит письмо Великого Князя Константина Николаевича, отправленное близкому ему А. В. Головину из Ореанды 17 мая 1886 г.:

«Когда Батюшка мой в 1845 г., возвращаясь из Палермо⁵⁸, остановился на несколько дней в Риме, он был несказанно поражен мозаиками в соборе св. Петра. Тут, между прочим, находятся мозаика Преображения – Рафаэля и Причащение св. Иеронима – Доминикино, оригиналы которых висят рядом с собором в Ватикане. Его особенно поразило, что в оригиналах от времени все краски и цвета потухли, потемнели, тогда как в мозаиках они сохранились во всей их первоначальной свежести, так что по ним только можно судить о впечатлении, которое оригиналы должны были производить, когда в XVI веке они только что вышли из мастерской их художников. Живо помню неоднократные рассказы Батюшки про громадное впечатление, вынесенное им тогда из Рима. Он тогда убедился, что мозаика c’est la peinture de l’eternite⁵⁹. В то время строился у нас Исаакиевский собор, излюбленное детище Батюшки, и писались для него такою вереницею художников, как Брюллов, Неф, Бруни, Басин и др. Поэтому Батюшка немедленно решился основать у нас при Академии мозаическую мастерскую, для постепенного воспроизведения мозаикой всех картин этих артистов, дабы сохранить их на века. С этою мыслью он обратился к тогдашнему папе Григорию XVI, и тот был так любезен, что допустил для нас то, что никогда еще не допускалось: Ватиканская мастерская поделилась с нами своею ревниво оберегаемой тайной. Вследствие этого немедленно приняты были две меры: несколько наших молодых художников были посланы учениками на несколько лет в Ватиканскую мастерскую, а из Рима были выписаны в Петербург два брата Бонафеде, которые на нашем казенном стеклянном заводе ввели искусство произведения смальтов и в то же время стояли во главе и самой мозаической мастерской. Оба эти брата Бонафеде уже давно умерли, и оба мастерства (и составление смальтов и работа самой мозаики) продолжаются одними нашими собственными силами. Вот история нашей академической мозаичной мастерской, работой которой мы гордимся и любуемся в Исаакиевском соборе. Репутация этой мастерской огромная, и вся Европа ее ценит наравне с Ватиканской» («Русский архив». 1895).

Занимаясь этим летом в Вашингтоне в библиотеке Конгресса, я, при просмотре «Красного архива», в сотом томе его набрел на письмо П. И. Чайковского от 29 сентября 1882 г. к ректору Киевской Академии. Полагаю, что оно имеет значение для тех, кому дорого истовое русское церковное пение.

* * *

«Ваше Преосвященство.

Прошу Вас, Ваше Преосвященство, великодушно простить дерзновение, с которым решаюсь обратиться к Вам письменно, но настоятельная душевная потребность излить на бумагу прискорбные чувствования, уже не в первый раз причиняемые мне обстоятельством, близко Вас касающимся, принуждают меня именно Вам высказать то, что в первую минуту мне хотелось изложить в форме газетной статьи. Последнее намерение, по зрелом размышлении, я, однако, оставил, во-первых, потому, что вряд ли в массе читающей публики я встретил бы сочувствие, да если бы и встретил, никакой бы от этого пользы не произошло, а во-вторых, потому, что мне всего менее хотелось бы хоть малейшим образом огорчить Вас или кого бы то ни было публичным порицанием того грустного, периодически повторяющегося факта, о котором сейчас и поведу речь.

Я не живу в Киеве, но раза два или три в год бываю там проездом, каждый раз при этом я стараюсь попасть в Киев в воскресенье утром, дабы быть в Братском монастыре у поздней обедни и присутствовать при умилительно прекрасном служении Вами Литургии. Каждый раз, как мне это удается, я в начале обедни глубоко бываю потрясен неизреченным благолепием архиерейского служения вообще, и Вашего в особенности. Но каждый раз чувства святого восторга понемногу охлаждаются, и, наконец, я выхожу из церкви, не дождавшись раскрытия Царских врат после причастного стиха, разочарованный, смущенный, негодующий.

Причиною тому не что иное, как пение хора Братского монастыря. Вас, вероятно, удивит, Ваше Преосвященство, что пение это, славящееся в Киеве как необыкновенно прекрасное, меня раздражает, огорчает, даже ужасает. Но дело в том, что в качестве русского музыканта, пытавшегося потрудиться для русского церковного пения и довольно много об этом предмете размышлявшего, я, к несчастью, в требованиях своих от богослужения стою, смею сказать, выше уровня общественного понимания и, во всяком случае, диаметрально расхожусь со вкусами не только православной публики, но и большинства духовенства. Не входя в исторические подробности, вкратце скажу лишь, что, вследствие рокового стечения обстоятельств, у нас с конца прошлого века установился приторно-слащавый стиль итальянской школы музыки XVIII века, неудовлетворяющий, по моему мнению, вообще условиям церковности стиля, но в особенности не сродный духу и строю нашего православного богослужения. Это тем более прискорбно, что до нас дошли коренные напевы древнерусской Церкви, носящие в себе все элементы не только общей музыкальной красоты, но и совершенно самобытного церковно-музыкального искусства.

Дабы во всей полноте объяснить Вашему Преосвященству мой взгляд на крайне жалкое состояние нашей церковной музыки, пришлось бы войти в бездну технических подробностей, которые бы только утомили Вас. Итак, скажу лишь, что и как музыкант и как православный христианин я никогда не могу быть вполне удовлетворен хоровым пением в церквах наших, как бы хорошо ни были подобраны голоса, как бы ни искусен был регент, управляющий хором. Но что делать! Истории не переделаешь, и я поневоле мирюсь с установившимся стилем церковной музыки, даже до того, что не погнушался взять на себя редакцию нового издания сочинений Бортнянского, этого все-таки даровитого виновника столь ложного, на чуждой почве построенного направления, по коему пошло близко принимаемое мною к сердцу дело. Повторяю, я мирюсь – но лишь до известных границ. Есть явления столь странные, столь ненормальные, что нельзя не возмущаться.

Скрепя сердце выслушал я в минувшее воскресенье (26 сентября) то странное мазуркообразное, до тошноты манерное, тройное «Господи помилуй», которое хор Братского монастыря пел во время сугубой ектении; с несколько большим нетерпением отнесся я к «Милость мира» и дальнейшему последованию богослужебного пения вплоть до «Тебе поем» (музыка неизвестного мне автора); когда спели «Достойно есть» я был несколько утешен, то есть песносложение его носит по себе признаки древнего напева и, во всяком случае, и сочинено и спето без вычур, просто, как подобает храмовому пению.

Но когда закрылись Царские врата и певчие поспешно, на один аккорд, пропели «Хвалите Господа с небес», как бы слагая с себя тяжкую обузу хвалить Господа, ввиду своего долга угостить публику концертной музыкой, и стали, собравшись с силами, исполнять бездарно-пошло сочиненный, преисполненный неприличных для храма вокальных фокусов, построенный на чужой лад, длинный, бессмысленный, безобразный концерт, я чувствовал прилив негодования, которое, чем дальше пели, тем больше росло. То гаркнет диким ревущим рыканием бас-соло, то завизжит одинокий дискант, то прозвучит обрывок фразы из какого-то итальянского трепака, то неестественно сладко раздастся оперный любовный мотив в самой грубой, голой, плоской гармонизации, то весь хор замрет на преувеличенно тонком пианиссимо, то заревет, завизжит во всю глотку...

О Господи, и когда же, в какую минуту происходит эта музыкальная оргия! Как раз в то время, когда совершается главный акт всего священнодействия, когда Ваше Преосвященство и сослужители Ваши приобщаетесь Тела и Крови Христовой... Еще если бы они, по крайней мере, ограничились исполнением концертов Бортнянского. Эти последние тоже нерусские, в них тоже вошли совершенно светские, даже сценические оперные приемы, но в них все же соблюдено приличие, да, наконец, они написаны во всяком случае даровитым и одушевленным искренним религиозным чувством музыкантом, а некоторые из них (напр., «Скажи ми, Господи, кончину мою») положительно прекрасны. Но то, что мне пришлось слышать в последнее воскресенье, столь же кощунственно-неприлично, сколь ничтожно и жалко в музыкальном отношении.

Зачем я все это пишу Вашему Преосвященству? Затем, что хочется высказаться, и притом именно Вам, архипастырю, к кому, даже не имея счастья быть Вам лично известным, питаю сердечно-теплое чувство любви и уважения, затем, что смутная надежда хоть сколько-нибудь содействовать искоренению проникшего в наше богослужебное пение зла ободряет меня, и я дерзаю ласкать себя мыслию, что, быть может, обращу Ваше пастырское внимание на безотрадность явления, смысл которого вследствие привычки до сих пор ускользал от Вас. Во всяком случае от всей души прошу простить мне дерзновение мое. Ничто, кроме приверженности к родной Церкви и родному искусству, не руководило пером моим...

В заключение, чтобы еще яснее показать Вашему Преосвященству, до какой степени неприличен обычай угощать публику концертами, прибавлю следующее.

Когда я выходил из храма Божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными штуками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они по совсем другим соображениям. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видно было, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, – их потянуло из церкви. Они именно публика – не молиться они приходили, а для того, чтобы весело провести полчаса времени... Неужели Православная Церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпрепровождения для пустых людей?»

П. Чайковский

Несколько позднее мне довелось беседовать по поводу этого письма с бывшим воспитанником Московского Синодального училища, известным талантливым регентом Петром Александровичем Александровым. Он любезно поведал мне некоторые подробности, которые приводятся ниже в его изложении.

В 1878 г. П. И. Чайковский написал «Литургию св. Иоанна Златоуста» для четырехголосного смешанного хора. П. И. Юргенсон, крупный музыкальный издатель, напечатал ее, но по требованию начальника Императорской Певческой капеллы Н. Бахметева «Литургия» была конфискована. П. И. Юргенсон возбудил процесс против Н. Бахметева и выиграл его в Петербургском окружном суде, а затем в Сенате. За конфискованные 173 экземпляра лично с Н. Бахметева было взыскано 143 рубля в пользу Юргенсона.

Шестьдесят пять лет Придворная капелла одна имела право печатать духовную музыку, вела это дело плохо, не издавая ничего нового, но и не возобновляя старое. После конфликта с П. И. Юргенсоном Капелла решила улучшить дело печатания духовных произведений и заказала новое издание 35-ти концертов Бортнянского Д. С. по цене 10 рублей за экземпляр. П. И. Юргенсон – талантливый и сметливый делец – в пику Н. Бахметеву решил издать всего Бортнянского и по цене в два раза дешевле, и притом заново отредактированное самим П. И. Чайковским.

Следует сказать, что Петр Ильич часто бывал в затруднительном материальном положении, жил только творческим трудом, отказавшись от педагогических работ, и поэтому вынужден был принять предложение Юргенсона редактировать полное собрание сочинений Бортнянского. Эта работа, кропотливая, скучная и в то же время ответственная, отняла много времени у Чайковского, который, между прочим, советовал Юргенсону издать лучше сборник избранных сочинений Бортнянского.

«Это будет умнее, – говорил он, – не забудь, что добрые 7/10 полного собрания составляют концерты, то есть самый плоский набор общих мест, никогда и нигде в церквах не исполняемых и лишь раз в год попадающих в программу духовного концерта.

Те из сочинений Бортнянского, в которых действительно есть потребность и которые везде поются, составляют небольшое число пьес, наперечет мне известных. Положим, что ты издашь их, а также, положим, два-три самых лучших концерта, и тогда получится вещь, действительно нужная, и я ручаюсь тебе за то, что моя редакция выжмет из Бортнянского все годное и отбросит все негодное и не имеющее никакой будущности».

Здесь Чайковский не совсем прав. Все концерты Бортнянского усердно исполнялись провинциальными и столичными, малыми и большими хорами по всей матушке-России; звучали они и в Придворной Певческой капелле в первоклассном исполнении. В Большом Успенском соборе в Кремле Синодальный хор этих концертов не пел, да и не было им места. После запричастного стиха неизменно произносилась проповедь назначенными духовным начальством представителями ученого монашества (иеромонахами, архимандритами) и реже священнослужителями из белого духовенства. В числе таких проповедников был также ученый архимандрит, ректор Московской Духовной семинарии Анастасий, Его Высокопреосвященство, теперешний Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви. Если же таковая проповедь почему-либо не имела места, то Синодальный хор пел Евангельскую стихиру унисоном или что-либо из запричастных стихов в композиции А. Д. Кастальского.

Ознакомившись по ходу редакционной работы с большой массой сочинений Бортнянского, Чайковский так отозвался о нем в письме к Юргенсону:

«Бортнянский был талант второстепенный, неспособный пролагать новые хотя бы тропинки. Он был музыкант отличный и превосходно владевший техникой, и потому, если ты и не оказываешь искусству большой услуги, издавая его полное собрание, то и постыдного ничего не делаешь... в его творениях все гладко, чисто, мило, но однообразно, как степь Херсонской губернии».

Юргенсон соглашался, что Бортнянский не такой уж большой художник, но, покуда Россия бедна духовной музыкальной литературою, говорил он, следует заняться изданием всего Бортнянского.

Среди творений Бортнянского П. И. Чайковский выделил, как лучшие, следующие произведения:

Херувимская песнь № 5 (Фа-мажор), Херувимская песнь № 7 (Ре-мажор), Великий канон «Помощник и покровитель», «Да исправится молитва моя» (трио), «Приидите, ублажим Иосифа» – стихира при целовании Плащаницы – и пять-шесть концертов (№ 24 «Возведох очи мои в горы», № 25 «Не умолчим никогда», двухорный «Кто Бог велий, яко Бог наш», № 32 «Скажи ми, Господи, кончину мою», который Чайковский назвал «лучшим из всех 35-ти концертов Бортнянского»),

П. И. Чайковский интересовался судьбами церковного пения и своим гениальным чутьем ясно сознавал необходимость проложить новые дороги в этой области национального искусства. Кроме «Литургии» им была написана Всенощная, состоящая из 13-ти нумеров; в ней композитор стремился, чтобы мелодия и гармония были родственны складу наших древних основных напевов.

Его Божественная литургия впервые была исполнена Московским хором печатников под управлением юного ученика Чайковского – В. С. Орлова, впоследствии занявшего место регента Синодального хора по рекомендации Петра Ильича, написавшего специальное письмо Святейшему Синоду, называя своего ученика одним из достойных и талантливых кандидатов. И действительно, под руководством В. С. Орлова Синодальный хор стал лучшим хором в России, получив известность также во всех музыкальных кругах тогдашней Европы.

Начиная с преступных февральско-мартовских дней 1917 г., мы переживаем вот уже 35 лет тяжелое и нелепое время. Не прекращаются хуления подлинной царской России и выдвигаются дикие предложения ее раздела. Тем более дорогим является для нас великий писатель Николай Васильевич Гоголь.

Коренной малоросс, полтавец, кровно связанный с известными малороссийскими казачьими родами, Гоголь, пламенно любя свой дивный родной край, который так мил и дорог каждому с ним связанному, – был убежденным верным сыном России, Российской Империи. Душой и разумом воспринял Гоголь Монархию, чему способствовало и то, что вся жизнь его с 16-летнего возраста протекала в царствование такого яркого представителя истинной Монархии, каковым был Император-Рыцарь Николай I Павлович.

«Нужно любить Россию» – как много говорит одно это заглавие, под каким помещено письмо Гоголя в 1844 г. гр. А. П. Т-му, напечатанное в «Выбранных местах из переписки с друзьями», выдержки из которой нами будут приводиться и дальше. «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что Вы русский, – писал Гоголь, продолжая в заключительной части письма: – Если Вы действительно полюбите Россию, у Вас пропадет тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже умных людей, то есть будто в теперешнее время они уже ничего не смогут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе Вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней можно все сделать. Нет, если Вы действительно полюбите Россию, Вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей Вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет, Вы еще не любите Россию! А не полюбивши Россию, не полюбить Вам своих братьев, не возгореться Вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись Вам».

Через два года в письме к графине ...ой Гоголь, поучая ее указанием, как умственно развивается Россия, как «незримо образовываются на разных поприщах истинные мудрецы жизненного дела», писал далее: «Еще пройдет десяток лет, и Вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках».

В статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» Гоголь, говоря о Крылове, упоминает о силе «русского ума», и пишет далее: «Этот ум, умеющий найти законную середину всякой вещи, который обнаружился в Крылове, есть наш истинно русский ум. Только в Крылове отразился тот верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выражением и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей; одним словом – тот верный такт, который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми, себя высшими (даже с Царем), так свободно, как никто из нас, и ни одним словом не покажет неприличия, тогда как мы часто не умеем поговорить даже с равным себе таким образом, чтобы не оскорбить его каким-нибудь выражением. Зато уже, в ком из нас действительно образовался этот сосредоточенный, верный, истинно русский такт ума – он у нас пользуется уважением всех; ему все позволят сказать то, чего никому другому не позволят, на него никто уже и не сердится».

Во втором письме к Н. М. Языкову в 1844 г. Гоголь призывает его: «Перечитывай строго Библию, набирайся русской старины и, при свете их, приглядывайся к нынешнему времени... Попрекни прежде всего сильным лирическим упреком умных, но унывших людей. Проймешь их, если покажешь им дело в настоящем виде, то есть что человек, предавшийся унынию, есть дрянь во всех отношениях, каковы бы ни были причины уныния, потому что уныние проклято Богом. Истинно русского человека поведешь на брань даже и против уныния, поднимешь его превыше страха и колебаний земли...

Ублажи гимном того исполина, какой выходит из русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим: плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра. Покажи, как совершается это богатырское дело в истинно русской душе...»

В упоминавшейся выше статье о существе русской поэзии, говоря снова об Языкове и о впечатлении, произведенном стихотворением последнего «К Давыдову» на Пушкина, Гоголь пишет: «В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам себе сказал в послании к Овидию: «суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их»). Я помню те строфы, которые произвели у него слезы: первая, где поэт, обращаясь к России, которую уже было признали бессильной и немощною, взывает так:

Чу! Труба продребезжала!

Русь! Тебе надменный зов!

Вспомяни ж, как ты встречала

Все нашествия врагов!

Созови от стран далеких

Ты своих богатырей,

Со степей, с равнин широких,

С рек великих, с гор высоких,

От восьми твоих морей!

И, потом, строфа, где описывается неслыханное самопожертвование – предать огню собственную столицу со всем, что ни есть в ней освященного для всей земли:

Пламень в небо упирая,

Лют пожар Москвы ревет.

Златоглавая, святая,

Ты ли гибнешь? Русь, вперед!

Громче буря истребленья!

Крепче смелый ей отпор!

Это жертвенник спасенья,

Это пламя очищенья,

Это Фениксов костер!

У кого не брызнут слезы после таких строф?»

В строках, посвященных покойному тогда Карамзину («Из письма Н. М. Языкову. 1846»), видно, с каким уважением относился он к России и как ценил ту истинную свободу, которая ее отличала:

«Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и, если он уже исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желание это, занявши его душу, стало его плотью и пищею, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно. Он это сказал и доказал. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству... Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, как имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушают, начиная от Царя до последнего нищего в государстве, и выслушают с любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества; и с такою любовью может выслушать только одна чудная наша Россия (о которой идет слух, будто она вовсе не любит правды)».

Эту истинную свободу слова, исповедуемую с высоты Престола, Гоголь испытал на самом себе: его «Ревизор» был одобрен к печати и представлению лично Императором Николаем I. Государь был на первом представлении и по окончании пьесы сказал: «Всем досталось, а мне больше всего». Он не изменил своего благосклонного отношения к Гоголю и велел министрам смотреть новую пьесу.

Гоголь глубоко понимал, что составляет сущность «чудной нашей России». Сын Киевской Руси, где в «стольном граде Киеве – Матери городов русских» властной рукой Владимира Святого был зажжен огонь православной веры, он всем своим нутром ярко восчувствовал те незыблемые устои, на которых должна покоиться Российская Держава. И этот образ Святой Руси красной нитью проходит во всех творениях последнего периода его жизни.

В письме к гр. А. П. Т-му («Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве») он писал: «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, а сам хозяин не знает, где она лежит. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей; эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласною стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!..»

Гоголь о том же писал в 1846 г. Жуковскому («Просвещение»): «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который пока еще не всем видим, – наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направление, всему законная и верная дорога. По мне безумна и мысль внести какое-нибудь нововведение в России, минуя нашу Церковь, не испросив у Нее на то благословения».

Гоголь считал важным то, что духовенство наше отделилось от нас самой одеждой своей, не подвластной «никаким изменениям и прихотям наших глупых мод».

«Одежда их, – писал он гр. А. П. Т-му, – прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель».

Как ясно понимал Гоголь сущность настоящей Монархии! В письме к Жуковскому 1846 г. («О лиризме наших поэтов») он писал: «Но перейдем к другому предмету, где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть любви к Царю. От множества гимнов и од Царям поэзия наша уже со времен Ломоносова и Державина получила какое-то величественно-царственное выражение. Что чувства в ней искренни, об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные, легкие соображения, увидит здесь лесть и желание получить что-нибудь, и такое соображение оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов. Но тот, кто более, нежели остроумен, кто мудр, тот остановится перед теми одами Державина, где он очертывает властелину широкий круг его благотворных действий; где сам, со слезою на глазах, говорит о тех слезах, которые готовы заструиться из глаз, не только русских, но даже бесчувственных дикарей, обитающих на концах его Империи, от одного только прикосновения той милости и той любви, какую может показать народу одна полномочная власть...» «Как умно, – пишет Гоголь далее, – определял Пушкин значение полномощного Монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! “Зачем нужно, говорил он, чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и не братское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его – никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти... Государство без полномощного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт. (А, кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и в другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который бы испустил иной дурак-барабан или же неуклюжий тулумбас.) При нем и мастерская скрипка не смеет слишком разгуляться за счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия!” Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значение великих истин! (ЭТО внутреннее существо-силу Самодержавного Монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собрании его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысл не угадал. Тайну его теперь открою. Я говорю об оде Императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем к Н***. Вот ее происхождение. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Всё в залах уже собралось; но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул Илиаду и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатление и плодом его была следующая величественная ода, которую повторю здесь всю, она же вся в одной строфе:

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали.

И светел ты сошел с таинственных вершин

И вынес нам свои скрыжали.

И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,

В безумстве суетного пира,

Поющих буйну песнь и скачущих кругом

От нас созданного кумира.

Смутились мы, твоих чуждался лучей,

В порыве гнева и печали

Ты проклял нас, бессмысленных детей,

Разбив листы своей скрыжали?

Нет, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты

Сходить под тень долины малой,

Ты любишь гром небес, и также внемлешь ты

Журчанью пчел над розой алой⁶².

Оставим личность Императора Николая и разберем, что такое Монарх вообще, как Божий Помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, в котором обитает Бог, и вправе был Пушкин уподобить его древнему Боговидцу Моисею? Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллиона его собратий, кто страшною ответственностью за них перед Богом освобожден уже от всякой ответственности перед людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданьями, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самых развлечений слышит вечный, раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, тот может быть уподоблен древнему Боговидцу, может, подобно ему, разбить листы своей скрижали, проклявши ветренно кружащееся племя, которое, наместо того, чтобы стремиться к тому, к чему все должно стремиться на земле, суетно скачет около своих же, от себя самих созданных кумиров. Но Пушкина остановило еще высшее значение той же власти, которое вымолило у небес немощное бессилие человечества; вымолило ее криком не о правосудии небесном, перед которым не устоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божьей, которая бы всё умела простить нам: и забвение долга нашего, и самый ропот наш – всё, что не прощает на земле человек, чтобы один затем только собрал всю власть в себя самого и отделился бы от нас, чтобы через то стать ближе, равно ко всем, снисходить с вышины ко всему и внимать всему, начиная от грома небес и лиры поэта до незаметных увеселений наших».

«Высшее значение Монархии, – писал далее Гоголь в этом письме к Жуковскому, – прозрели у нас поэты, а не законоведцы – услышали с трепетом волю Бога создать ее в России в ее законном виде; оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излетает из уст их слово Царь. Это слышат у нас и не поэты, потому что страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная от порабощения татарского, видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного; дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот всего в государстве, всё потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в самом себе ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул Царь в своем государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этой святою бранью и всё придет в сознание сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия».

Указывает Гоголь на необыкновенное по духовной силе начало Дома Романовых, когда «любовь вошла в нашу кровь и завязалось у нас всех кровное родство с Царем».

В повести своей «Тарас Бульба», в которой Гоголь так ярко и сильно описал борьбу запорожцев с Польшей и латинством, он вкладывает замечательные, ныне особенно знаменательные, слова в уста своих героев.

Перед решительным боем с поляками Тарас говорит казакам: «Нет, братцы, так любить, как может любить русская душа, – любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе... »

В разгар боя с поляками, развертывающегося неудачно для казаков, смертельно ранен Мосий Шило. «Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам: “Прощайте, паны братья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля⁶³ и будет ей вечная честь!” И зажмурил ослабшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела».

Под самое сердце пришлась пуля старейшему годами во всем запорожском войске Касьяну Бовдюгу. «...но собрал старый весь дух свой и сказал: “Не жаль расстаться с светом. Дай Бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля”. И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отшедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру».

Схвачен на берегу Днепра сам Тарас. Притянули его ляхи железными цепями к древесному стволу; гвоздем прибили ему руки и разложили костер, чтобы сжечь его живого, но не об огне думал Тарас, а о том, чтобы смогли пробраться к челнам остальные казаки. Успел он крикнуть, куда надо бежать. С радостью увидел он потом, как уходили его соратники. «“Прощайте, товарищи, – кричал он... – Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой Царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..” А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»

Потянулись малороссы массой в середине XVII века на восток, в земли Русского Царя. В нынешнем году как раз празднуется трехсотлетие образования в этой новой окраине Русского государства – Слободской Украине – кавалерийских полков, доблестно верой и правдой послуживших России и ее Государям. Пришел вскоре и чаемый умиравшим героем Тарасом Бульбой Царь, освободивший часть древних русских юго-западных земель из-под длительного ига Речи Посполитой. С сыном этого Царя, Петром Первым Алексеевичем, остался твердо малороссийский народ, когда ненавистный последнему гетман Мазепа, по существу своему польский шляхтич, изменил России. Во второй половине XVIII века воссоединена была с Россией остальная часть отторгнутых в конце XIII века русских земель, за исключением древнего русского Талицкого княжества, подвергшегося потом австрийской и латинской обработке.

Коренные малороссы: святители Феодосий Черниговский, Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Иоанн Тобольский, Иоасаф Белгородский, Софроний Иркутский – причислены к лику святых Русской Церкви. Начиная со Стефана Яворского, Феодосия Яновского, Феофана Прокоповича, Феофилакта Лопатинского, Филофея Лещинского, малороссы имели большое значение в составе тогдашней православной иерархии. Архиепископ Феофан Прокопович составил идеологическое обоснование Самодержавия Российской Империи.

Сын черниговской казачки Разумихи был супругом Императрицы Елизаветы Петровны. Светлейшим князем и канцлером Российской Империи стал Александр Андреевич Безбородко, выдвинувшийся в царствование Екатерины Великой; брат его, граф Илья Андреевич, был основателем Историко-филологического института в Нежине, где учился Гоголь. Близкий Гоголю граф П. В. Завадовский служил трем Монархам и при Императоре Александре I был министром народного просвещения. Князь Кочубей был председателем Государственного Совета, и древний род Кочубеев, как и Скоропадских, дал много выдающихся деятелей на разных поприщах государственной иерархии. Немало верных сынов Российской Державы вышло из именитых фамилий Дараганов, Ханенко, Квитко, Судиенко, Лизогубов и др.

Сотни тысяч малороссов мужественно сражались в рядах Императорских армии и флота, защищая Родину, расширяя, в порядке здорового исторического развития, пределы Империи. Известно, как ценились в войсках малороссы – вахмистры, фельдфебели, боцманы, унтер-офицеры и пр.

Во время польских восстаний и революционного движения девятисотых годов, если исключить повсеместные тогда в России аграрные беспорядки, малороссийские губернии и были оплотом русской государственности. Ярким национальным органом в России была газета «Киевлянин», издававшаяся в Киеве сначала Д. И. Пихно, бедным крестьянином Волынской губернии, потом профессором Киевского университета Святого Владимира и, последние годы жизни, членом Государственного Совета, а затем профессором Виталием Шульгиным.

Как показательны действия крестьян Нежинского уезда (Черниговской губернии), возмущенных выпадами против личности Государя, допущенными студентами родного Гоголю лицея имени Безбородко. Они в большом количестве пришли в Нежин позднею осенью 1905 г. и осадили лицей, где происходил очередной митинг. Крестьяне заставили студентов выйти из здания, привели их на площадь, приказали опуститься на колени в грязь и принести присягу Государю.

Во время существования Государственной Думы малороссийские губернии выбирали или ярких монархистов, или лиц, вполне твердых в верности России.

Малороссийский народ был в огромной массе своей с Гоголем, а не с теми отщепенцами, которые, подобно сыну Тарасову – Андрею, отреклись от тысячелетней России и, прельщенные враждебными последней, чужеродными и иноверными силами, сначала тайно, а теперь открыто, с необычайной злобой борются с нею.

Тем дороже для нас Н. В. Гоголь и все те малороссы, которые идут по верному пути великого общерусского писателя.

12/25 мая 1952 г., день памяти свт. Гермогена

и прп. Дионисия, архим. Троицкого –

стоятелей за Православие и Землю Русскую

Достоевский был близок с истинным ревностным сыном Церкви, даровитым ученым и крупным государственным деятелем К. П. Победоносцевым. В «Красном архиве» (т. II) напечатаны интересные письма великого писателя- провидца к тому, кто и словом и делом старался отвратить опасности, грозившие России от различных лжеучителей.

В 1880 г. Достоевский перед поездкой на Пушкинские торжества 19 мая писал К. П. Победоносцеву: «Должен ехать в Москву на открытие памятника Пушкину. И, оказывается, как я предчувствовал, что не на удовольствие поеду и даже, быть может, прямо на неприятность. Ибо дело идет о самых дорогих и основных убеждениях...»

Опасения Достоевского имели основания. В Москве были недоброжелатели. Подготовлялись ему неприятности на самом собрании. Но речь, произнесенная Достоевским 8 июня, была так глубока, проникновенна и умна, что вызвала восторг общий и неописуемый.

Через семь с половиною месяцев после этого блестящего выступления Достоевский скончался. 29 января 1881 г. Победоносцев писал Наследнику Престола, Великому Князю Александру Александровичу:

«Вчера вечером скончался Ф. М. Достоевский. Он был мне близкий приятель, и грустно, что нет его.

Но смерть его – большая потеря и для России. В среде литераторов он – едва ли не один – был горячим проповедником основных начал веры, народности, любви к отечеству. Несчастное наше юношество, блуждающее, как овцы без пастыря, – к нему питало доверие, и действие его было весьма велико и благодетельно. Многие – несчастные молодые люди – обращались к нему, как к духовнику, словесно и письменно. Теперь некому заменить его. Он был беден и ничего не оставил, кроме книг. Семейство его в нужде. Сейчас пишу к графу Лорис-Меликову и прошу доложить, не соизволит ли Государь Император принять участие.

Не подкрепите ли, Ваше Высочество, это ходатайство? Вы знали и ценили покойного Достоевского по его сочинениям, которые останутся навсегда памятником великого Русского таланта».

В тот же день Наследник Цесаревич ответил Победоносцеву:

«Очень и очень сожалею о смерти бедного Достоевского, это большая потеря и положительно никто его не заменит.

Граф Лорис-Меликов уже докладывал сегодня Государю об этом и просил разрешения материально помочь семейству Достоевского».

30 января 1881 г. Государь Император Александр II, во внимание занимавшегося Достоевским «одного из самых почетных мест» в русской литературе, назначил вдове его пенсию в размере 2000 рублей в год.

Победоносцев 1 февраля писал Великому Князю Александру Александровичу:

«Похоронили сегодня Ф. М. Достоевского в Невской Лавре. Грустно очень, что нет его. Вечная ему память. Мне очень чувствительна потеря его: у меня для него был отведен тихий час, в субботу после всенощной, и он нередко ходил ко мне, и мы говорили долго и много за полночь...»

В г. Ельце Орловской губернии известен был ревностью к храму Божию начетчик Алексей Борисов, самоучкой научившийся читать и писать. С течением времени он был возведен в дьячки, потом в диаконы, а под старость – в священники. Пастырем оказался он добрым и любим был прихожанами Успенской церкви. В воскресные и праздничные дни он произносил хорошо подготовленные проповеди, заимствованные от святителя Димитрия Ростовского, митрополита Платона (Левшина), в особенности Илии Минятия.

15 декабря 1800 г. родился у него младший сын Иоанн, из-за хилости своей крещенный отцом в самый день явления на свет. С детства мальчик прислушивался к отцу, и подготовка последнего к произнесению слова была для него первой проповеднической школой. Большое влияние на него оказала неграмотная, но умная и благочестивая мать. Иоанн, научившись грамоте, очень любил читать, в особенности церковно-исторические книги. Школьное учение его весьма успешно протекало в семинариях Воронежской, потом Орловской, куда он был переведен, с переездом матери после кончины отца, в Севске, где в то время была кафедра Орловского архиерея и находилась семинария. Тогда уже обращено было духовным начальством внимание на его успешные сочинения и опыты проповедей.

В 1819 г. он, в числе первых пяти лучших учеников, был определен в Киевскую Духовную академию. Проявляя и там блестящие успехи, он не ограничивался лекциями профессоров, но и занимался самообразованием. Выявился в академии и его проповеднический дар.

Замечательно быстрым было продвижение Иоанна Борисова, по окончании им в 1823 г. академии первым магистром. В том же году он назначен был инспектором и профессором церковной истории и греческого языка в С.-Петербургскую Духовную семинарию, а через три месяца, имея всего 23 года, ректором Александро-Невского Духовного училища. В этот знаменательный в его жизни год он в декабре принимает иночество, с наречением Иннокентием, в тот же день рукополагается в иеродиакона, 29 декабря – в иеромонаха. Через год он назначен был бакалавром богословских наук в С.-Петербургской Духовной академии, затем инспектором ее. Вскоре стал он в ней профессором. В марте 1826 г. о. Иннокентий возведен был в сан архимандрита.

В «Жизнеописаниях отечественных подвижников благочестия 18 и 19 веков» об этом времени его жизни сказано: «С необыкновенным рвением принялся молодой профессор за труд и скоро своими лекциями увлек студентов. Лекции эти он обыкновенно преподавал наизусть, с одушевлением, чистым и звучным голосом, речью живой, всегда изящной. Знаток новейших языков и внимательно наблюдавший за развитием богословской науки на Западе, он сделал первые попытки к сближению с нею православного богословия. В то же время стремился сблизить богословскую науку с другими отраслями знания. Он очень любил естественные науки, за современным состоянием и успехами которых следил всегда зорко, и в его воззрениях они не только не противоречили, но наилучшим способом служили богословию». Лекции свои он печатал в «Христианском чтении». Особенное внимание привлекли его сочинения: «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа» и «Жизнь св. священномученика Киприана, епископа Карфагенского». За эти труды архимандрит Иннокентий удостоен был степени доктора богословия.

В 1830 г. он был назначен ректором родной Киевской академии, с настоятельством в Киево-Братском монастыре. Предметом его классных занятий были все главные отрасли богословия: сравнительное (или обличительное, по его терминологии – религиозистика), догматическое, нравственное и пастырское, а также литургика. Им проведена была коренная реформа – отменено преподавание богословия на латинском языке, чем прекратилась нарочитая зависимость от католического богословия. Тесно было его сотрудничество с замечательным преподавателем церковного проповедничества (гомилетики) профессором Я. К. Амфитеатровым. Проповеди студентов, с отзывом последнего, просматривались всегда ректором, иногда призывавшим писавшего к себе и длительно беседовавшим с ним.

В «Жизнеописаниях» читаем далее: «В свойствах своей любвеобильной души архимандрит Иннокентий почерпал искусство скреплять в сердце профессоров товарищескую общительность и повсюду вносил жизнь и успокоение. В ректорство о. Иннокентия академическая корпорация думала с ним одну думу, жила с ним одною жизнью. Лучше сказать – это была не корпорация, а скорее одна семья, у которой были одни цели, одни стремления, одни заботы, одни и те же радости, одни и те же желания... Место отца в этой семье занимал любимый всеми членами ее о. ректор».

Тесная, давняя близость соединяла ректора с инспектором архимандритом Иеремией (Соловьевым), впоследствии заменившим его, занимавшим позднее Нижегородскую кафедру и закончившим жизнь на покое в тайной схиме. В семинарии зародилась их дружба, и тогда дали они друг другу слово быть монахами. На время пути их разошлись внешне. Иоанн Борисов поступил в академию, Иродион Соловьев ушел в монастырь, где был послушником. Через пять лет иеромонах Иннокентий вызвал его в Петербургскую академию. С ним вместе архимандрит Иеремия отбыл в Киев, причем митрополит Петербургский Серафим при назначении ректора говорил: «А Иеремии будет скучно без него; пусть уж оба едут в Киев».

Протоиерей Николай Смирнов в биографии архиепископа Херсонского и Одесского Димитрия (Муретова) пишет: «Замечательно, что дружба двух земляков основывалась больше на разностях, на противоположностях характера, чем на сходстве; оба они от юности стремились к идеальному; но каждый из них и ставил идеалы и стремился к ним по-своему, и именно потому, что это были два характера, различные, как полюсы. Постоянно живой, отдающийся впечатлениям минуты, увлекающийся полетами своей быстрой и игривой мысли, Иннокентий готов был на скороспелое решение, – без колебаний привести в исполнение только зародившуюся блестящую мысль. Напротив, Иеремия был осмотрителен и осторожен, сводил свою деятельность к ближайшим, практическим целям, – смотрел на вещи не свысока, а непосредственно и просто и, не обладая даже особенным тактом, легко разбирался в житейских обстоятельствах. Иннокентий потому и дорожил этою дружбою, потому и держал при себе своего друга, что сам проверял и, так сказать, восполнял себя Иеремиею. Довольно указать на то, что Иннокентий, так ревнивый к своим литературным произведениям и так мало обращавший внимание на своих ценителей, ни одного сочинения, ни одной почти проповеди не отдавал в печать, не отослав предварительно рукописи Иеремии на прочтение, с требованием дружеских замечаний. С своей стороны Иеремия, постоянно стремившийся в монастырь, в келлию, в пустыню, не мог оторваться от Иннокентия, ум которого так ясно освещал ему все недоуменное. “На постоянное мое желание, – вспоминал Преосвященный Иеремия, – уйти в монастырскую келлию, Иннокентий всегда отвечал: повремени, если не я для тебя, то ты мне нужен... Явно было, что мы друг другу надобны для поддержки в этом мудреном мире”».

Другим близким сотрудником ректора был выдающийся профессор, доктор богословия, протоиерей Иван Михайлович Скворцов, которого в академии называли «отцом философии». Он пользовался высоким доверием митрополитов Евгения (Болховитинова) и Филарета (Амфитеатрова) и находился в дружеских отношениях с архимандритом Иннокентием. Этот блестящий период жизни Киевской академии назывался «Иннокентие-Скворцовским».

В отношении студентов ректор проявлял всегда большую внимательность и доброту, стараясь развить тех, кто проявлял крупные способности. Особенно заботился он о своих питомцах, когда они заболевали; помогал им и денежно. Благодаря ему и И. М. Скворцову, сумевшему оценить способности и духовные качества ученика Климента Муретова и развить его знания, вырос потом известный архипастырь Димитрий, впоследствии стоявший во главе Херсонской епархии, прославленной его бывшим ректором. Когда должно было состояться пострижение Климента, Иеремия и Иннокентий согласно выбрали ему имя Димитрия, в память святителя Ростовского, киевлянина и питомца их академии. Застенчивый и скромный студент Димитрий, как лучший ученик, на заключительном акте произносил от своего курса благодарственную речь. Как пишет его жизнеописатель, благодаря этим свойствам своего характера «он до того растерялся в произношении, что сбился в порядке речи, запутался и должен был (по совету милостивого митрополита Евгения) окончить свою речь по тетрадке». Ректор поспешил успокоить его. Призвав тотчас после экзамена, он, вместо выговора, сказал ему: «Вы просто сделались ребенком; перестаньте скорбеть – подобный конфуз бывает и не с вами одними». В дальнейшем владыка Димитрий был известным проповедником.

О самом ректоре, как проповеднике, в «Жизнеописаниях» говорится: «Как проповедник, о. Иннокентий отличался тем, что действовал по преимуществу на сердца слушателей и увлекал их ясностью и простотою слова, художественною картинностью представлений и образов, тонкими и остроумными сближениями предметов, искусством открывать в них новые и занимательные стороны и умением применять, как можно ближе, свои поучения к различным случаям и обстоятельствам... Постоянный и обильный источник ораторского вдохновения о. Иннокентий имел в своем сердце, полном высокой искренней любви ко Христу и ближним, к истине, ко всему доброму и прекрасному. Внешняя природа для о. Иннокентия была второю Библиею, свидетельствующею о Божественном величии Творца. Этот взгляд на природу ясно проводил он и в своих проповедях. “Посмотрите, – говорил он, – на кипящее волнами море, или на тучу, рассекаемую молниями и громами: не образ ли это всемогущества Божия? Посмотрите на свод небесный, усеянный звездами, на восходящее солнце: не образ ли это премудрости Божией? Посмотрите на весну, украшенную цветами, ведущую за собой хоры пернатых: не образ ли это благости Божией? Что мешает тебе, смотря на эти картины, восходить мыслию к совершенствам Творца твоего?”».

Известны собрания его слов и бесед в двух томах, его «Страстная седмица», «Светлая седмица» и др. Императорская Академия наук и разные ученые общества избрали его в свои члены. Проповеди его переводились на греческий, немецкий, французский и польский языки.

Владыка Иннокентий, будучи еще архимандритом, совершал богослужения с большим благоговением. Любил он читать шестопсалмие среди церкви. Чтение его было звонкое, ясное, умиляющее сердце. То же требовал он от священнослужителей. Одному новопоставленному им диакону он, будучи архиепископом, говорил: «Я не мог не заметить, что ты приготовился к чтению. И впредь положи себе за неизменное правило: как бы твердо ни знал положенного Евангелия, но прочитай его раз и два, а мало тебе знакомое и того более, пока Божественные слова не проникнут во всю глубину твоего сердца, до мозгов костей твоих. А чтобы читать тебе с должным благоговением и в назидание предстоящим, во спасение душ их, помни, и помни твердо, что ты читаешь перед Богом, и устами твоими грешными говорит Сам Бог. Прошу тебя именем Бога: запечатлей в памяти последние слова мои: благовестник святого Евангелия в храме читает пред Богом и устами Самого Бога».

В отношении ученых работ архимандрита Иннокентия в биографическом очерке, предваряющем его сочинения (изд. 1901 г.), говорится: «Еще в бытность Иннокентия в Петербурге, лекции его возбудили подозрение в богословском вольнодумстве. Подозрения эти продолжались и в Киеве; на Иннокентия был даже сделан тайный донос об отступлении от Православия. Назначена была тайная комиссия под председательством митрополита Киевского Евгения, которая, однако, убедилась в его невинности и, к счастью, не лишила Иннокентия возможности продолжать его деятельность как профессора».

21 ноября 1836 г. в Казанском соборе в С.-Петербурге архимандрит Иннокентий был хиротонисан во епископа Чигиринского, викария Киевской епархии, с оставлением ректором. Переселившись в Михайловский монастырь, он стал издавать журнал «Воскресное чтение». 1 марта 1840 г. владыка Иннокентий был назначен епископом Вологодским, где упорядочил консисторию, заботился об улучшении материального положения духовенства и особое внимание обратил на духовные училища. 31декабря он был переведен в Харьковскую епархию.

Вступая на эту кафедру, он говорил пастве: «Да будет же вам известно, братие мои, что мы приходим к вам не с премудростью слова, не с выспренными умозрениями, не с блестящими оборотами витийства, а с простотой веры Евангельской и с единой, если даст Господь, силою чувства христианского. Да будет ведомо, что и мы, во время нашего пребывания с вами, не желали бы казаться знающими что-либо, кроме Иисуса Христа, и сего распята. Иисус и Крест Его – се наша мудрость! Изображение Его пред вами в том самом виде, как Он представлен у св. пророков и апостолов, – вот наше красноречие! Большего не знаем и не обещаем; лучшего не можем и не хотим. И если бы когда-либо уклонились мы от сего святого правила и обета и предались суетному желанию блистать пред вами мудростью человеческою и витийством, то вместо внимания слову нашему закройте тогда слух от него; остановите нас и напомните, что мы говорили теперь пред вами».

В Харькове епископ Иннокентий был столь же деятельным, как в Вологде. Во время своих частых путешествий Владыка награждал достойных и направлял на правильный путь менее опытных и нерадивых пастырей. Бедному причту и сиротам он всячески старался оказать помощь. Наблюдал он за проповедничеством и давал ценные указания. При нем восстановлены, закрытые в Царствование Императрицы Екатерины II, Свято-Троицкий Ахтырский (с 1842 г.) и Свято-Троицкий Святогорский (с 1844 г.) монастыри. Почин в последнем случае проявила известная церковная ревнительница Т. Б. Потемкина, урожденная княжна Голицына, встретившая в этом полное сочувствие Императора Николая I. Учрежден был Никольский женский монастырь. Обители оказали большое благотворное влияние на жителей всего края.

В это время изданы были новые сборники его проповедей. Напечатаны были составленные им акафисты, из которых особенно умилителен – пред причащением Святых Таин. В Харькове трудился он над «Памятником Веры Православной», или «Догматическим сборником», – это было хронологическое обозрение всех вероизложений с толкованием их взаимоотношений. Задумав этот труд, Владыка обратился почти ко всем архиереям – из сохранившейся переписки видно, что в ней участвовали 57 архипастырей. Закончить этот труд владыке Иннокентию не удалось. Составлял он историю Польской Церкви. В покоях он устраивал собрания, на которых присутствовали близкие ему люди – духовные и светские. В «Биографическом очерке» говорится: «Одушевленные беседы участвовавших лиц, чтение различных книг и проповедей, рассуждения о делах, имевших общий интерес, – вот что составляло главный предмет этих собраний, которые Иннокентий обыкновенно называл «вечерами литературы духовной».

В 1845 г. владыка Иннокентий был возведен в сан архиепископа, в 1847 г. вызван для присутствия в Святейшем Синоде, в 1848 г. он был назначен на епархию Херсоно-Таврическую.

С пребыванием его там связано стремление создать в Крыму, где началось Крещение Руси, «Русского Афона». С этой целью им в 1850 г. обновлен был Успенский скит, находящийся в ущелье Бахчисарая, как одно из первых греческих святилищ, в котором уцелела издревле высеченная в скале церковь с изображенной на стене чудотворной иконою Божией Матери. В развалинах древнего Херсонеса сооружена была им небольшая церковь во имя св. Княгини Ольги, с помещением для иноков. Владыка обновил иссеченный в Инкерманской скале руками св. Климента, папы Римского, древний храм, освятив его в память священномучеников Климента и Мартина, пострадавших в Херсонесе, куда они в начале II в. посланы были на каменоломные работы. В скале устроен был небольшой скит.

В Одессе он установил крестные ходы – в день основания города и в день перенесения туда чудотворной Касперовской иконы Божией Матери из с. Касперовки. Им воздвигнута была на берегу моря церковь во имя Всех Российских Святых, в которой он поместил копии всех чудотворных икон, находящихся в России. Освящая храм, он слово свое закончил так: «Море Черное! ты принесло нам некогда на хребте своем Крест и Евангелие с верою Православною. Зри и радуйся! Се питомцы сея веры, достигшие в мужа совершенна, в меру возраста Христова, приходят в ликах своих целым собором вселитися на бреге твоем, да разумеешь, что семя веры, тобою принесенное, не осталось без плода сторичного».

Архиепископ Иннокентий поддерживал связи с многими духовными и светскими лицами. С ним советовались Императрица Александра Феодоровна и Принц Петр Георгиевич Ольденбургский об устройстве женских учебных заведений. Обер-прокуроры С. Д. Нечаев, граф Н. А. Протасов и граф А. П. Толстой обращались к нему за советами по важным вопросам. Тем самым и по присутствию в Синоде он имел большое влияние на общий строй церковных дел.

По просьбе главноуправляющего II (законодательным) отделением Собственной Его Величества канцелярии графа Блудова он редактировал закон о браке. С ним вели деловую переписку генерал-губернаторы Киевский, Волынский и Подольский Д. Г. Бибиков, впоследствии министр внутренних дел, и Новороссийский – граф М. С. Воронцов. Гоголь изливал ему свою душу.

Много сделал он для славян и греков. В Одессе им было создано «болгарское настоятельство», которое, по освобождении Болгарии, давало у себя приют и образование сотням болгарских юношей, потом с пользой трудившихся для своей родины.

Имя архиепископа Иннокентия тесно связано с Восточной войной 1853–1856 гг. 8 апреля 1854 г. в Великий Четверг пред Одессой появился англо-французский флот. Владыка совершал Литургию в кафедральном соборе. Страх охватил молящихся. «Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в Мя веруйте. Дерзайте, яко Аз победил мир». Этими Евангельскими словами архипастырь вернул душевный мир своей пастве. В Великую Пятницу флот христианских западных держав, союзников мусульман-турок, придвинулся еще ближе к городу. Великая Суббота признана была англо-французами подходящим днем для бомбардировки Одессы.

В «Жизнеописаниях отечественных подвижников» читаем: «Три часа дня... Среди величественного Одесского кафедрального собора возвышается изящной работы балдахин, драпированный черным бархатом, а под ним, на мраморном ложе, лежит святая Плащаница. Видны группы коленопреклоненного народа, со слезами молящегося и благоговейно лобызающего язвы почивающего в гробе Жизнодавца. Архипастырь с обычной торжественностью совершает Божественную литургию. Она близилась уже к концу; пели причастный стих; вдруг раздался оглушительный треск от лопнувшей вблизи неприятельской бомбы; осколок попадает в купол собора: все потрясается, стекла сыпятся из верхних окон. Всем казалось, что массивный купол сейчас разрушится. Песнопения прекратились, и народ, пораженный паническим страхом, опустился на церковный пол. Послышались истерические рыдания и вопли. И в эти минуты едва ли не один архипастырь сохранил полное присутствие духа. Царские врата немедленно растворились. Владыка вышел из алтаря со светильниками, благословил всех и, опираясь на свой пастырский жезл, со свойственным ему красноречием произнес успокоительное слово, в котором восхвалял слушателей за то, что они не решились оставить гроба Спасителя своего даже в такие грозные минуты, в которые смерть и пагуба носилась над их собственными головами. “Облобызав снова язвы Спасителя, – говорил он в конце проповеди, – идите с миром, братие мои, в домы свои и ждите спасения от Господа, всегда и везде спасающего правыя сердцем. За Великою Субботою всегда следует Светлый день Воскресения: не замедлит и за настоящею сугубо Великое Воскресение, то есть вместе с Воскресением Господа и наше избавление от обышедших нас зол”. Предсказание Святителя сбылось. 11 апреля неприятель прекратил огонь, а 14-го, в среду на Святой, и совсем оставил Одессу, направив все свои силы к Севастополю» .

Архиепископ Иннокентий посетил Симферополь, охваченный смятением после неудачного для нашей армии сражения при р. Альме. Он ободрял жителей, призывая их уповать на всемогущее заступничество Божие. Отправившись потом в Севастополь, он, при непрекращавшейся пальбе неприятельских орудий, служил в храмах и на площадях, говорил проповеди, окроплял войска святой водой, раздавал им иконы, ободрял и воодушевлял на борьбу с врагами.

Митрополит Московский Макарий (Булгаков) так писал о владыке Иннокентии: «Его геройское истинно христианское мужество и присутствие духа во время обложения и бомбардировки Одессы неприятельским флотом; его торжественные службы и вдохновенные речи к жителям Одессы в эти страшные дни; его путешествие в Крым, где старался он словом веры и упования успокоить и подкрепить злосчастных обитателей страны; его священнослужения и речи в этом самом Севастополе посреди громов войны, – все это озарило имя Иннокентия славою высокого патриота и великого пастыря Церкви, исполненного самоотвержения и любви, готового положить за свою паству, или вместе с нею, свою душу».

Архиепископ Иннокентий посещал в лазаретах раненых и тифозных больных, являясь всюду бодрым утешителем страждущих. После заключения в 1856 г. Парижского мира Владыка проявил кипучую деятельность по исправлению поврежденных храмов, сооружению часовен на местах боев, устройству кладбищ.

26 апреля 1857 г. Владыка серьезно заболел. Обнаружились боли в левом боку и груди. Во время болезни он сохранил светлые ум и память, говорил мало, много молился, слушал чтение проповедей митрополита Филарета Московского. Все деньги свои завещал сиротам, воспитывавшимся в Михаило-Архангельском женском монастыре, основанным им в Крыму обителям, родным и служившим у него. 24 мая он просил певчих пропеть ему: «Господи, кто обитает в жилище Твоем», «Благообразный Иосиф» и др. В субботу накануне Троицына дня около часу беседовал с графом С. Г. Строгановым, главным образом, о любимом празднике Святой Троицы. О нем он не раз говорил: «Это венец христианских торжеств, – то же, что светлый купол в величественном здании. Полна душа моя сим высочайшим торжеством христианства: говоришь, бывало, о нем, сколько угодно, не готовясь, и поток неудержимой речи сам собою льется: говоришь и не наговоришься». Об этом же он говорил с графиней Е. К. Воронцовой, посещавшей его во время болезни. В этот день он просил келейника читать канон и всю службу с акафистом Пресвятой Троицы.

Состояние здоровья ухудшалось. Владыка распорядился выпустить из клеток птичек. Ночь на 26 мая прошла беспокойно, но сознание его не оставляло. Утром он приказал приготовить постель из свежего сена на полу в гостиной. С помощью келейников, осенив себя крестным знамением, прошелся тихо по комнатам и сказал: «Господи, какой день!» Потом он велел положить себя на сено, несколько раз переменял положение. Наконец Владыка склонил голову на грудь. Два раза повторил: «А, вот этак хорошо», – но сразу после этого сказал: «Скорее, скорее подымите меня», – начал молиться и, коленопреклоненный, тихо скончался на руках двух келейников.