Исследования в области русской науки канонического права

Истекший 1892-й год дал русской канонической науке некоторые исследования, по своим свойствам заслуживающие и приветствия и внимания.

Ряд их открылся весьма ценной монографией А. С. Павлова: Мнимые следы католического влияния в древнейших памятниках югославского и русского церковного права. М. 1892 г. ц. 1–50 к.

По внешней форме своей это – так сказать – контр-книга книг проф. И. С. Суворова: « Следы западно-католического церковного права в памятниках древнего русского права», Ярославль, 1888, а по существу – глубоко научное исследование некоторых доселе остававшихся почти не тронутыми вопросов, касающихся источников и памятников православного церковного права. Эти памятники права, послужившие в настоящий раз предметом ученого внимания почтенного автора, суть: 1) Заповедь св. отец; 2) Закон судный людем; 3) Вопрошания Кирика, и 4) Церковные уставы Владимира и Ярослава. То, что в этих памятниках послужило в настоящий раз предметом ученого внимания, есть вопрос о зависимости их от чужеземного влияния. Что зависимость действительно существует, это положение бесспорное; что далее эти памятники образовались под влиянием в частности византийским – и это положение до появления вышеупомянутого исследования проф. И.С. Суворова, было общепринятым в науке и до некоторой степени было даже научно обоснованно исследованиями А.С. Павлова. Но вот года четыре назад проф. Суворову «удалось сделать одно весьма любопытное открытие… поразительного сходства между одним средневековым латинским пенитенциалом и небольшим славянским епитимником, носящим в рукописях глухое надписание: «Запотникам ведь св. Отец»¹

Принять латинский пенитенциал за подлинник памятника русского права глубокой древности, г. Суворов естественно пришел к мысли, что и другие памятники нашего церковного права стоят в такой же зависимости от западных пенитенциалов. Сравнивая те и другие, г. Суворов действительно и пришел к мысли, что вышепоименованные памятники древнейшего русского права носят несомненные следы римско-католического влияния. Эта мысль, внешненаучно аргументированная, и составляет центр тяжести вышеназванной его книги, побудившей про. Павлова написать в прошлом год свою контр-книгу, теперь нами рассматриваемую.

Эта книга ниспровергает и главную мысль, и аргументы книги г. Суворова. Рецензенту нет, конечно, возможности, да и едва ли он в праве изображать детали этого ниспровержения: так как в последнем случае пришлось бы многое целиком заимствовать из рассматриваемой книги. Поэтому, оставлять в стороне подробности опровержения аргументов противника, мы ограничимся указанием на те положительные выводы, к каким пришел в своих исследованиях проф. Павлов по отношению к вышеперечисленным памятникам права.

Признанный г. Суворовым за подлинник « Заповеди св. Отец» латинский пенитенциаль, называемый Poenitentiale merseburgense ,есть в сущности такой же перевод утраченного для с греческого пенитенциала, как и «Заповедь св. Отец: оба эти разноязычные памятники (т. е. латинский и древнеславянский) произошли из одного общего греческого источника. (Стр. 22).

Заповедь св. Отец, будучи по существу своему пенитенциалом или, выражаясь по византийски, канонарием (сборником статей, определяющих епитимии за разные грехи, налагаемые на исповедующегося духовником) стоит в естественной связи с «чином исповеди» – экзомологитарием –выражаясь по-византийски. Принимая во внимание эту связь и находя восточный канонарий (вышеназванный) заимствовать из латинского пенитенциала, г. Суворов естественно был приведен к мысли видеть и в древнем восточном чине исповеди – экзомологитарии – заимствование западного церковного института. Он действительно и провел эту мысль в своей книге. По восточно-церковному преданию первым автором экзомологитария (равно как и канонария) был Константинопольский патриарх Св. Иоанн Постник (в конце VI века). Но дело в том, что в настоящее время экземпляров экзомологитария с именем И. Постника древнейших XI-XII вв. нет, да и известные – подлинные и переводные славянские – существуют в различных редакциях, так что в науке господствует весьма основательное сомнение на счет авторства И. Постника. Г. Суворов в названной книге пошел в этом отношении так далеко, как никто до него, кажется, не заходи. Он утверждает, что даже и около половины IX в. у грехов не было выработано определенного чина исповеди и канонария, и что позднее выработанные экзомологитарии и канонарии, украшенные именем Иоанна Постника, носят несомненные следы католического влияния, как составленные под руководством латинских ordo paenitentiae (изменение порядка) и пенитенциалов и что даже самое имя Иоанна Постника явилось в греческих экзомологитаиях не более как оппозиция или противовес Иоанну Кассиану (около половины V в.), sermo de poenitentia (Слово о покаянии) с коего начинаются некоторые латинские пенитенциалы, в частности Мерзебургский. (Стр. 32–35).

Проф. Павлов в своей книге опровергает это мнение и аргументацию его с той научной основательностью, которой не возможно противостоять и за тем от себя уже в качестве положительного и научного обоснованного мнения высказывать следующее: «Благодаря славянскому переводу Постникова Помоканона² мы получаем возможность составить себе точное представление о том, какую редакцию имел греческий подлинник в эпоху появления этого перевода, т. Е. приблизительно во второй половине IX века. В начале перевод не сходится ни с одной из трех редакций греческого текста, напечатанных у Морина³, потом начинает следовать тексту первой редакции, изданному под заглавием Ἀκολουθ᾿ α κὰ τάξις ἐπὶ ἐξομολογουμένων συνταγε͂σα ὑπὸ τοῦ ὀσίου πατρὸς ἡμῶν Ιωάννου τοῦ Νηστευτοῦ, но тут делает значительные пропуски в начале и середине, затем передает большую часть текста третьей редакции, озаглавленной у Морина:

Ἰωάννου μοναχοῦ καὶ διακόνου, μαθητου τοῦ μεγάλου Βασιλέου оканчивается согласно с текстом первой редакции, т. е. тою же самою молитвою, которая и там стоит в самом конце. Само собою понятно, что факт появления Постникова помоканона в славянском переводе, сделанном для новообращенных болгар служит доказательством обширного и давно уже установившегося употребления этой книги в практике самой греческой церкви. Так, мало по малу мы и приближаемся к той эпохе, когда жил иерарх, имя которого носит на себе этот замечательный памятник восточного церковного права. Однако, отсюда далеко еще до возможности признать этот памятник – по крайней мере в тех его редакциях, с которыми мы имели до сих пор дело – за подлинное произведение патриарха Иоанна Постника. В этих редакциях попадаются такие черты, которые никак не моги произойти от руки названного патриарха, напр. Цитата из Иоанна Лествичника († 606) и упоминание о монахах и монахинях великой и малой схимы… Впрочем, что касается анахронизмов, то мы уже выше имели случай указать общеизвестный факт, что в памятниках, подобных номоканону Постника, интерполяции и другие перемены первоначального текста составляют обычное и, можно сказать, исторически необходимое явление… Для более твердого решения вопроса о подлинности Постникова номоканона, или по крайней мере об эпохе его происхождения от чьей бы то ни было руки необходимо было бы сравнить все содержание его по старшим и лучшим спискам с греческих церковных писателей VI-VII столетий… Что касается в частности того места в номоканоне Постника, в котором проф. Суворов усмотрел «след» католического влияния, то по справке с подлинником оказывается, что оно читается не совсем так, как излагает его почтенный автор-для высшего, конечно, соглашения с латинскими пенитенциалами. Да если бы и оказалось тут полное согласие восточного пенитенциала с западными, то мы, оглянувшись назад, имели бы право сказать: вот и еще заимствование с Востока, что роскошь для Запада, особенно в те времена когда он был занят составлением своих пенитенциалов» ⁴ .

Не говоря о лицах, знакомых с историей т. н. покаянной дисциплины, для которых совершенно понятна ценность высказываемых здесь положений, последние должны привлечь к себе внимание и каждого православного христианина, потому что и доселе практикуемый чин исповеди с его эпитимиями стоит в генетической связи с т. н. номоканоном И. Постника.

Г. Суворов усмотрел следы католического влияния и в так назыв. «Законе судном людем» (можно читать в Корчмой книге гл. 45) Глубокие специально историко-юридические исследования, направленные так сказать к сглаживанию этого мнимого следа и указанию истинных, т.е. византийских источников этой болгарской компиляции, занимают в рассматриваемой книге стр. 50–107. С полною научною основательностью здесь указываются детальные источники в византийской литературе для некоторых положений, имеющих, по мнению г. Суворова, оригинал свой в латинских пенитенциалах и некоторых церковных установлениях Западной церкви (напр. Testes synodales) и представляются в качестве ближайших источников для судного закона: эклога Льва Исавра, избрание от закона Богом Данного через Моисея израильтянам и заповедь св. отец. В общем развиваемое здесь воззрение высказано было уже проф. Павловым много прежде в его исследовании: «Первоначальный славяно-русский номоканон» и здесь только полнее развито; но в конце главы автор в первый раз знакомит нас со своим, имеющим большую цену мнением о внутренней связи между «Эклогою» и «избранием от Закона Божия». « В западной литературе по истории источников византийского права – говорит он -твердо установлен только тот библиографический факт, что списки известного греческого »Избрания от закона Богом данного» обыкновенно стоять в разных юридических сборниках рядом или по близости с двумя важнейшими памятниками законодательной деятельности императоров иконоборцев Льва Исаврянина и Константина Копронима – с эклогою и Земледельческим уставом… но никому из них не пришлось обращать внимание на внутреннее отношение эклоги из Моисеевых законов к эклоге из прежних римских законов, несомненно изданной первыми иконоборцами. Последние уже по самым догматическим воззрениям своим должны были питать особенное уважение к «богоданным» Моисеевым законам, в которых они находили запрещение иконопочитания. С другой стороны, порвав во многих отношениях связь с древним римским (Юстиниановым) правом, которое в эклоге является уже со значительною примесью новых часто варварских элементов, законодатели иконоборцы тем охотнее должны были обращаться к Моисеевым законным книгам, что здесь находилось не мало таких норм, которые оказывались совершен пригодными для современных социальных отношений и совершен согласных с юридическими воззрениями варварских и полуварварских масс, составлявших громадное большинство тогдашнего населения византийской империи. Вот исторические причины, установившие внутреннюю связь закондательства императоров византийской династии с законодательством Моисея. Связь эта с особенною ясностью может быть наблюдаема в эклоге и «Земледельческом Законе» с «избранием от Закона Божия», данного израильтянам через Моисея». Предисловие к Эколог пополнено библейскими местами о правосудии, между прочим и такими, какие находятся в 1-й главе «Избрания от Закона Божия». В самих постановлениях Эклоги встречаются дословные цитаты из разных свящ. Книг Ветхого Завета. Что же касается до «Земледельческого Закона», то некоторые статьи его суть почти буквальные выписки из Моисеевых законных книг. Но так как ни Эклога, ни Земледельческий Закон, ни другие законодательные акты иконоборцев далеко не обнимала собою всего действовавшего тогда права византийской империи, то наряду с ними для практики необходимы были разные дополнительные компиляции, извлеченные частью из источников прежнего римского права, на сколько оно оставалось еще в действии частью из Моисеева законодательства, из которого черпали материал для своих законов и сами императоры. Так произошло особое извлечение из Моисеевых законных книг, составленное если и частным лицом, то, по всей вероятности, не без импульса со стороны самой законодательной власти. Та же самая – т. е. внешняя и внутренняя связь византийской Эклоги с законодательством Моисея – дает себя видеть и в болгарской законодательной работе, известной под именем «Закона Судного»⁵.

В «Вопрошаниях» Кирика г. Суворов усмотрел следы капитолического влияния кроме «Заповеди св. отец» еще в следующих элементах: в заказывании литургий в качестве замены епитимии и в разрешительной молитве, входившей в особый чин покаяния или примирения. Г. Павлов указывает в греческих эпитимийниках и заказывание литургий в качество подвига покаяния и подлинник разрешительной молитвы, введшей г. Суворова в заблуждение. (Стр. 114–119).

Весьма ценные историко-юридические исследования представляет рассматриваемая книга а гл. 4 где речь идет о т. н. уставе Владимира. Поводом к ним послужило прежде всего мнение г. Суворова о происхождении Владимирова Устава в западной Руси: московский митрополит Киприан в бытность свою там и мог быть автором этого подложного устава. «Митрополит Киприан – по словам г. Суворова -провел довольно времени в Литве, прежде чем поселиться в Москве. А не надобно забывать важность той исторической эпохи, которую переживала юго-западная Русь в конце XIV и в первой половине XV в. Литовские князья, которым подчинилась юго-западная Русь – после недолго продолжавшегося колебания между язычеством, православием и католицизмом, со времени Витовта (1386 г.) решительно примкнули к католицизму. Близкое соседство с католической церковью, которая имела определенную каноническим правом и признанную государственною властью судебную компетенцию, и необходимость исходатайствовать у иноверных князей гарантирование церковного суда православной церкви в определенном объеме, в точно обозначенных границах, а не с туманными только указаниями на греческий номоканон, могли послужить достаточным поводом для западнорусской православной иерархии и для западнорусских книжников к тому, чтобы исторические предания о завете Владимира и существовавшую до XIV в. практику облечь в форму письменного устава» (стр. 129).

В противовес такому фантастическому предположению проф. Павлов указывает целый ряд фактов применения устава Владимирова в XIII в. в северной или вообще московской Руси (стр. 124–136).

Следы католического влияния в уставе Владимира, мнимопроисшедшем в западной Руси, г. Суворов усмотрел во 1-х, в церковной десятине с княжеских имений и доходов, во 2-х – во включении уставом св. Владимира в круг лиц церковного ведомства всех «людей богадельных, которые на Западе называлась personae miserabiles и состояли под особенным покровительством церкви и в 3-х – в поручении духовным властям надзора за правильностью торговых мер и весов. Здесь кроме полемического интереса внимание читателя приковывается в особенности обоснованием мнения, что церковная десятина Владимира Устава могла произойти от местной государственной десятины, установленной, может быть, еще в эпоху призвания первых русских князей «из-за моря». Такая государственная десятина в византийском праве и у югославских народов была а) таможенною пошлиной и б)одной из поземельных податей. Есть указание на государственную десятину и в старшем изводе Русской Правды (Академ. 41 ст.). Болгары и Сербы знали только государственную десятину, а церковная десятина являлась у них в виде пожалования тому или другому церковному установлению именно этой государственной десятины или в виде льготы, состоявшей в освобождении церковных и монастырских земель от государственного десятинного сбора. Значит, государственная десятина в Болгарии и Сербии предшествовали церковной, была образцом или, лучше сказать, источником для этой последней. То же самое было и в древней Руси: русская церковная десятина была взята не с западного образца, а со своего – государственного (стр. 144).

Последний пункт разноречия между исследованиями наших достопочтенных ученых канонистов составляет церковный устав князя Ярослава 1-го. Г.Суворов заметили в этом памятнике права следы не прямого, непосредственного влияния, а лишь косвенного и посредственного-через «заповедь св. отец» и «закон судный людем». Но этот недостаток материала для разработки главной своей темы г. Суворов восполняет другим вопросом – о времени и месте происхождения Ярославова устава. По мнению г. Суворова, устав Ярослава – произошел в Западной Руси в конце XV в. под несомненным католическим влиянием. Этому вопросу и проф. Павлов посвящает последнюю главу своей книги (стр. 149–159).

Богатство и вескость аргументации в пользу древности восточной редакции по сравнению с западной редакцией устава, характеризующая эту главу, устраняют совершенно мысль о западном происхождении Ярославова устава. Его западная редакция есть поздняя и довольно жалкая переделка восточной, и г. Суворов, почитающий первую источником второй, поставлен в невозможное положение объяснить: «каким образом из западнорусского «свитка Ярославля», в котором и язык не древний, и счет денег ведется на сравнительно позднюю монету, мог произойти в Московской Руси приблизительно около половины XV в. новый церковный устав Ярослава, – такой, в котором и язык обилует разными архаизмами, и деньги в большинстве статей считаются не московскою или литовскою монетой XIV-XV в., а киевской XI-XII?» (стр. 156),

В конце книги сделано приложение, содержащее славянский текст «Заповеди Св. Отец» по Румянцевскому списку с разночтениями Синайского Евхологиона, изданного Гейтлером⁶ и в параллель с ним латинский текст Мерзенбургского пенитенциала, по изданию Вассершлебена⁷.

Вся книга вместе с приложением занимает 174 страницы. Так она мала и так обильна содержанием! По истине – non multum, sed multa! Кроме научного своего значения, за которое, конечно, одно уже имя автора говорит более, чем наша рецензия, она имеет значение церковнообщественное: ибо содержит в себе уяснение темных вопросов о происхождении и ценности самых дорогих по древности и значению начатков и памятиков русского церковного права. На эту сторону книги А. С. Павлова мы и желали обратить внимание особенно духовенства, коему в наше время приходится весьма часто быть готовым к серьезным ответам относительно церковных уставов и установлений.