Дневник архимандрита Палладия за 1858 г.

Дневник архимандрита Палладия¹, выдающегося русского синолога прошлого столетия, был уже напечатан в «Московском Сборнике» за 1860 г. (т.48, стр. 408–509 и т. 49, стр. 88–105).

Как выяснилось, однако, при сличении подлинной рукописи покойного ученого, хранящейся в С. – Петербургском Главном Архиве Министерства Иностранных Дел, при издании дневника были опущены полностью записи за 17 дней, некоторые же из них были сокращены.

Особый интерес, возбуждаемый эпохой дневника – переходным временем русской политики на Дальнем Востоке – и высокий авторитет автора, принимавшего непосредственное участие в переговорах, служат, нам кажется, достаточным основанием для обнародования дневника полностью².

Приват-доцент Императорского С.-Петербургского

Университета А. И. Иванов.

17-го января. Сегодня обнародован вчерашний указ Богдохана об окупировании Кантона европейскими войсками. Государь возлагает вину на Кантонского генерал – губернатора, Е Минь-шэня³, и упрекает его в самовольных распоряжениях, без совещаний с другими кантонскими высшими властями, и в неумении вести дела с европейцами. Е Минь-шеен заочно лишен чинов; вместо его, Кантонским ген.-губернатором назначен некто Хуан Цзунь-хан, бывший начальником Пекинской области; он будет, вместе с тем, полномочным комиссаром в делах с европейцам. Хуан Цзень-хан отправится чрез Приморские порты, для собрания нужных сведений о положении дела.

Е Минь–шэнь принадлежит к знатной китайской фамилии, из которой выходили сановники и ученые. Он был известен честностью и деятельностью, качествами, ныне весьма редкими в Китае, потому занимал пост в Кантоне, считающийся самым важным; в несчастном деле о лорче⁴ он должен был действовать, как истинный китаец, в чувствах ненависти к англичанам. Народная молва заранее донесла в Пекин весть о потере Кантона, с прибавлением, что Е Минь-шень попался в плен и держится в клетке; некоторые предполагали даже, что англичане, поймавши своего недруга, сбросили его с корабля в море; этот слух о пленении Е Минь-шеня долго ходил по Пекину, более забавной притчею, чем тревожной вестью.

Не в добрую пору лорча подал повод к раздору между Китаем и Европейцами; что могут предпринять против них маньчжуры, при плачевном состоянии финансов и всеобщем волнении в Империи. Если бы кантонские события не возникали, Пекинское правительство могло бы еще поддерживать борьбу с внутренними мятежами и неустройствами; но теперь, когда готова возникнуть неравная борьба с сильными европейскими нациями, вопрос может сделаться династийным. Кажется, не произвольное ослепление, а рок влечет маньчжуров к конечной гибели. Государь доселе опасно болен; дела в руках Верховного Совета, князей и министров, не дальнего ума и не глубоких соображений. Молодой Богдохан⁵ не в состоянии возбудить энергии в правительственных лицах и поддержать ветхую храмину Империи.

17-го февраля. Из России получен и сдан в здешнее русско-маньчжурское училище лист от нашего Министерства, которым, наконец, возвещается о предстоящем следовании новой Миссии в Пекине, на смену нашей. В тревожном ожидании грядущих событий, по распре Китая с европейцами, и без пользы для дел, оставленные в Пекине лишний год, мы с восторгом приняли это известие об освобождении нашем из Китайского пленения. Задержание новой Миссии на границе, конечно, произвело здесь впечатление, но далеко не столь грозное, как ожидали; для полного эффекта, следовало бы, не отправляя новой Миссии, вызвать прежнюю, что также было бы весьма не благоразумно. Во всяком случае, эта полумера кроме лишних расходов для нашего правительства и убытков для монголов, не произвела ровно ничего существенного.

27-го февраля. Последствия Кантонского дела начинают обнаруживаться. – Чрез Трибунал поручено мне перевести на китайский язык депешу барона Гро⁶, из Кантона, от 11-го Февраля нов. ст., адресованную на имя первого министра Юй Чена. В то же время, сданы в русское училище, для перевода же, две бумаги графа Путятина⁷, из Макао, от 27-го Янв. (10 февр.), адресованные в Верховный Совет. О депешах английской и американской было не известно. Барон Гро писал вежливо, но твердо; объяснив сущность последних событий и необходимость более тесных политических и торговых связей с Китаем, он, по соглашению с английским полномочным министром, предлагает семь статей для нового трактата: 1) Пребывание постоянного посланника в Пекине, или по крайней мере оправление в Пекин, в особых случаях доверенных лиц; 2) открытие новых портов для европейской торговли с Китаем; 3) свободное путешествие европейцев по Китаю; 4) свободу для христианского вероисповедания в Китае; 5) свободную торговлю внутри Китая, в местах производства; 6) уничтожение внутренних таможен, и 7) вознаграждение военных расходов и потерь. Барон Гро требует особого полномочного из Пекина в Шанхай, для переговоров, к концу Марта нов. ст.

Граф Путятин, в первом листе своем, упомянул, что послы английский и французский пригласили его и уполномоченного Соединенных Штатов Америки принять участие в предстоящих переговорах, ограничивается тремя статьями: 1) свободным и беспрепятственным сношением с Пекином; 2) расширением торговли, и 3) свободой исповедания христианской веры. Граф тоже настаивает на отправлении полномочного лица из Пекина в Шанхай. Во втором листе, о котором граф, очевидно, не сообщил другим полномочным, предлагается об определении границы по левому берегу Амура и правому Уссури, так чтобы, отыскать вблизи истоков последней другую реку, впадающую в Восточное море, отделить морской берег в наше владение, издержки на переселение маньчжурских семейств с левого берега Амура на правый, у Сахалян ула хотоны, по словам графа, Россия готова принять на себя, и сверх того сделать Китаю вознаграждения денежные, или иного рода; желательно также ясно разграничить пределы обоих государств в Илийской области.

Депеша барона Гро, как я заметил, адресована на имя министра Юй Чэна; хотя он и не заведует внешними сношениями, занят делами внутреннего управления и даже не Член Верховного Совета, тем не менее, по форме и значению, он есть первое государственное лицо в Китае и пользуется особенным доверием Государя.

Соображая сущность требования европейцев, нельзя не видеть, что они хотят взять в руки ветхую Империю Китая и нравственно подчинить правительство своему влиянию; это будет не своевременный переворот; желательно, для предотвращения тяжких последствий, чтобы европейцы ограничили свои требования более благоразумными условиями; что касается до участия графа, по–видимому, он имеет полномочие содействовать европейцам в принятии их настояний у Китайского Правительства наше участие подобного рода может иметь какую–либо силу? и наконец, что мы выиграем, воцарив других европейцев в Китае? Не понимаю, также, настояний графа о свободе христианства; эта статья, которой мы не приобретем ровно ничего; она явно клонится к утверждению католицизма в Китае, католицизма, с которым наш скромный и даже небывалый прозелитизм напрасно стал бы соперничествовать. Лучше бы вовсе не упоминать об этом столь неприятном для здешнего правительства обстоятельстве, а воспользоваться, впоследствии, общими правами, которые будут выговорены у Китая для Европы, если мы уже решились заводить пропаганду в Китае. Наконец, вопрос об Амуре и Уссури, который естественно должен быть решен на месте, как справедливо настаивал Пекинский Кабинет, снова и в полной форме, является в депешах графа; неужели в самом деле, хотят трактовать о нем в Шанхае? Все эти обстоятельства, в особенности гласная связь и обстоятельства представителя России со врагами Китая, должны производить здесь тягостное впечатление. Как бы ни судили, мы, по отношению к Китаю, не можем иметь тесного общения с другими державами; у нас с ними свои интересы, свои распи и своя дружба.

10 – марта. Сдан в русское училище давно ожидаемый ответный лист Трибунала в наше Министерство, по поводу листов графа. Последовал отказ, по счету помнится четвертый. По прежнему, графу предложено отправиться на Амур, где есть особый для переговоров уполномоченный. В листе выражено, что по случаю несогласия Китая с европейцами, ном не следует нарушать доброго согласия с соседями, т.е. теперь, тем паче, мы, русские, должны поддержать приязнь с Маньчжурским Правительством; это отдаленный намек на то, что наши вопросы возымеют на Амуре вожделенное решение. Что теперь будет принято графом? Уехать ему не приходится. В листе упоминается также, что для объяснения с европейцами, отправлен в Кантон особый полномочный комиссар. Конечно, требования барона Гро и графа, относительно прибытия в Шанхай китайского полномочного к концу Марта нов. ст. решительно нельзя было исполнить, по краткости времени; но можно было надеяться, что Хуан Цзун-хань, по пути заехав в Шанхай, остановится там для переговоров с европейцами; оказалось не то, Пекинский Кабинет по недальновидности, сделал важный промах, не обратив внимание на требование европейцев и вообразив, что они вернуться из Шанхая в Кантон.

26 марта. Пополудни, я получил письменное приглашение быть завтра в Маньчжурском отделении Верховного Совета, для перевода какой – то европейской бумаги. Так как Государь теперь живет в загородном дворце Юань–мин–юань, то Верховный Совет и другие высшие присутственные места временно перенесены туда же. Там ждал меня пристав нашего подворья, чиновник Трибунала, по имени Сучжанга. По прежним примерам я не отказался от приглашения и сегодня же отправился в Хайдян, местечко близ дворца. Я выехал из Пекина западными воротами Син–чжи–мынь, от которых идет в Хайдян каменная дорога, некогда модная и оживленная, но в эту пору пустынная и грустная. Близ самих городских ворот, чрез Обводный Канал есть каменный мост, замечательный тем, что в последние годы бедняки, лишенные всех средств пропитания, бросались и теперь бросаются с этого моста в воду канала и тонут беспомощно; были примеры, что топились целые семейства с детьми и грудными младенцами. Предпочтение здешнему мосту отдано, вероятно, потому, что вода здесь глубже, чем в других местах канала. Ни полиция, ни частные люди не вступаются в подобные случаи самоубийства. При проезде чрез мост, человек мой видел на воде плавающий труп утопленника, на который никто не обращал внимания, тяжелое впечатление не изгладилось во мне во всю дорогу. Ветер наносил струи холодного воздуха с западных гор, во глубине которых был еще снег и крутил пыль по каменному помосту дороги и окрестной равнине. Мы прибыли в Хайдянь поздно вечером и подъехав к гостинице, едва могли вызвать знакомого нам хозяина ее; из осторожности, он уже запер на замок ворота и все двери; перед тем недавно, в этом местечке, расположенных у самых ворот дворца, учинен был грабеж, и жители не успели еще оправиться от тревоги.

27 – го марта. В 7 часов утра, я отправился из гостиницы в своем экипаже, к воротам дворца. Перед воротами устроено озеро, в летнюю пору покрывающееся розовыми цветами ненюфара. Через озеро проложена насыпь, ведущая к воротам южной стены дворца. Близ этой стены раскинут был целый стан палаток, представлявшей вид военного лагеря, это было торжище, для прокормления пекинских мандаринов, которые, в парадных костюмах, без церемонии, завтракали и пили чай, на открытом воздухе, иные присев на цыпочки; повсюду слышалось шипение сковород, кипение котлов, и крик разносчиков чая. Тут же стояли экипажи сановников, вместе с верховыми лошадьми, частными и курьерскими. С трудом пробравшись сквозь толпу, мы остановились в Чафане Трибунала; это большое пустое здание, где трибунальские чиновники переменяют платье, обедают и ночуют. Здесь я свиделся с Сучжангой; он достал для меня пайцзу, или деревянную марку, с которой можно войти во дворец; мы с ним отправились и вступили в ворота дворца; за этими воротами были другие, за сими третьи; у каждых ворот, похожих на двери, лежали курьеры и рассыльные, завернувшись в бараньи полушубки и спали глубоким сном; храпенье их раздавалось по небольшим дворам, которыми мы проходили; от последних ворот шла на север длинная и узкая галерея, во всю длину занятая мандаринами, в парадных костюмах; глубокая тишина царствовала во всем пассаже; некоторые переговаривались между собой шепотом; по правую и левую стороны галереи были двери во временные помещения присутственных мест; галерея выходила на большой чистый двор, простиравшийся с В. на З. на далекое расстояние; крайние помещения, которыми она оканчивалась, были помещения для принцев и князей, слева, и для Верховного Совета, справа; входы в них уже были со двора; напротив, на севере, тянулась с В. на З., красная стена; за этой стеной, напротив галереи, поднималась золотистая крыша залы, в которой, с раннего утра, восседал и занимался делами Богдохан; вход к этой зале был не прямо против галереи, а несколько в сторону на запад; этот вход был закрыт толпой телохранителей, стоявших неподвижно кучей. Чиновники, наполнявшие галерею, были на очереди для представления Государю; впереди их, вне галереи, на дворе стояла толпа чиновников придворного правления, под предводительством старого мандарина необыкновенной вышины; он уже несколько часов стоял на одном месте и смотрел весьма угрюмо. Мы повернули направо и вошли в маньчжурское отделение Верховного Совета; это были две опрятные комнаты, занятые служащими в Совете, которые приняли меня с обычной вежливостью. На юге за стеной помещалось китайское отделение Совета, с особым входом; на восток был вход в заседание членов Верховного Совета. Верховный Совет не есть штатная административная инстанция; он состоит из нескольких лиц, избираемых Государем для совещаний и соображений при особе Богдохана; в случае дел чрезвычайных, приглашаются в Совет принцы, князья, министры и другие высшие сановники столицы. Совет это Пекинский Кабинет. Ныне в Верховном Совете четыре члена; главные из них министр Боцзюнь (монгольского происхождения) и министр Пын (из китайцев) последний опытнее и умнее других; его мнения всегда одерживают верх над мнениями других членов, этот человек именит в Пекине своим влиянием на дела и политику пекинского двора и считается поборником китайской системы отчуждения. Оба отделения составлены из чиновников разных палат, также по усмотрению государя.

Чрез несколько времени, главный мандарин отделения вынес от членов Совета длинный узкий лист, который был поднесен мне поперек, как тибетский лист. я полагал, что увижу какой-нибудь важный документ, оказалось, что это была вырезанная из английского Хонгонского⁸ журнала страница; в ней отпечатана была прокламация английского и французского полномочных лорда Элгина⁹ и барона Гро, от 6-го февраля нов. ст., в которой объявляется, что к 10-му марта нов. ст. снята будет блокада с Кантонской реки и порта и обнародованы правила по внутреннему военному управлению Кантоном, во время занятия оного англо–французскими войсками. Неизвестно, откуда эта вырезка из журнала доставлена в Верховный Совет; по некоторым словам чиновников, сказанным в полголоса, можно было догадываться, что она прислана от Хуан Цзунь-ханя, но вероятнее, что она отыскана в багаже того христианина – китайца, который вез почту из Шанхая для католических епископов северного Китая и был схвачен в Тянь-цзине, вскоре после пасхи.

Пока я с Сучжан-ой переводил статью на китайский язык, в комнату несколько раз входили усталые мандарины и сняв с себя парадные четки и шапки, садились на кресла и отдувались, как будто после тяжелой работы, это были очередные соприсутствующие членов Совета явившихся к Государю с докладами, они должны были вполне запомнить слова Государя и представлявшегося сановника и после записывать оные на бумаге.

По окончании перевода прокламации, он отнесен был к членам Совета и тотчас же передан Государю. В этот промежуток, чиновники обступили меня и завели речь об европейцах, о действиях и намерениях которых они, как казалось, плохо знали; между прочим, они спросили меня; действительно ли прекратилась война между Россией и Англией? Когда я дал утвердительный ответ, один из них заметил в полголоса: «не удивительно после этого, что Путятин плавает куда хочет».

Чрез несколько времени, главный мандарин отделения возвратился с известием, что дело по бумаге кончено, и предложил мне по китайскому обычаю, угостить меня, от лица членов Совета, официальным обедом; я, разумеется, отказался и вышел из отделения в сопровождении толпы мандаринов. Мой провожатый Сучжан–а, собственно не имевший право входить в эти высшие инстанции, нес мой портфель, с некоторой аффектацией и с видом чрезвычайно занятого человека; подходя к галерее, я заметил, что старый мандарин дворцового правления стоял на прежнем месте и с видом уже свирепым; когда мы проходили галереей, толпы безмолвных чиновников, расступались перед нами, что крайне недоумевало моего провожатого. Мы снова прошли мимо спавших курьеров и вышли наконец на шумную площадь палаток, экипажей и лошадей, как будто из темной пещеры, на свет Божий. Было 10 часов утра, а заседание Государя еще не кончилось: так он восседает в зале занятий каждый день, пребывает ли в загородном или пекинском дворце, исключая торжественных или жертвенных дней. Не должно вполне верить злонамеренным толкам, будто Богдохан совершенно покинул дела и предался в своем гареме одним удовольствиям. Правда, при его молодости (ему 27 лет), неустройства в Китае, сознание невозможности привести в цветущее, или, по крайней мере, спокойное состояние империю, это богатое достояние его предков, недостаток правительственных талантов в сановниках, всеобщая нищета, все эти обстоятельства, как небесные кары за все злоупотребления династии и класса мандаринов, увлекают его в сферу, где он может забыть на время тяжелое горе; тем не менее, он еще держит в руках средоточие правительственного механизма и по охоте и по форме, с письменной помощью родственников своих и сановников, дает направление политике и администрации. Говорят, что в новой императрице он нашел бы моральную поддержку, если бы у него достало воли и энергии внимать ее советам. В таких размышлениях я вернулся в свою квартиру, и в тот же день уехал обратно в Пекин.

3-го апреля. Разнесся слух о прибытии европейских судов к тяньцзиньским берегам. Этого надобно было ожидать; впереди предстоит драма, пролог которой уже исполнился. Желая воспользоваться несколькими свободными днями, чтобы отдохнуть от тяжелых пекинских впечатлений, я выехал из города в северо-западные окрестности и остановился в одной Даосской кумирне, где есть теплые воды.

4-го апреля. Доставлен ко мне из подворья только что полученный из России пакет, с письмом от Н. Н. Муравьева¹⁰. В письме сообщено мне о перемене в политике нашей по отношению к Китаю; решено восстановить прежнюю дружбу с ним; адмирал Путятин назначен комиссаром при решении европейско – китайских вопросов; если Пекинский Кабинет решится обращаться к посредничеству графа, то я должен передать графу желания этого Кабинета коли он доверит мне; окончательное разграничение по Амуру представлено Николаю Николаевичу. Эти вести чрезвычайно прияты: 1) амурский вопрос отклоняется от дипломатических обязанностей графа, как важная помеха предстоящим действиям его; 2) граф должен принять миролюбивый тон с Пекинским Кабинетом и роль посредника между им и европейцами, – положение выгодное и благовидное. Я не знаю только, в чем заключается сущность этого посредничества; будет ли оно полное, для обеих сторон? Будет ли действительно? Китайское Правительство увлечется идеей о нашем посредничестве; но не обманется ли оно в неумеренных ожиданиях?

10-го апреля. Всю ночь до утра шел дождь с сильным ветром; утром я увидел все окрестные горы покрытыми до половины снегом; воздух очистился от пыли и тумана; вдали ясно рисовались горные удолья и урочища здешней долины; увлажненные поля покрыты были святелями. Из Пекина дошли сюда слухи о военном движении в столице; отправляются отряды гвардии и пушки в Тянь – цзинь, для обороны от европейцев. Поселяне также толкуют о современном вопросе.

11-го апреля. Вечером я получил через русское училище лист графа на имя министра Юй Чэна, которым он извещает о миролюбивой политике нашего правительства к Китаю, предлагает, в общих словах, свое посредничество в распри Китая с европейцами; выражает желание иметь личные сношения с первым министром и требует к себе меня, с одним из членов миссии, для большего удобства в сношениях с китайскими полномочными. При листе было открытое письмо на мое имя; в нем граф приглашает меня вместе с сказанным членом Миссии, для свидания с ним, в случае, если ему дозволено будет прибыть в Пекин, на что он особенно настаивает. Об Амурском вопросе ни полслова. Не известно, до какой степени будет полезна наша поездка к морю, для участия в посредничестве неопределенного значения, сообразив внушения двукратно полученных мной бумаг и не надеясь, чтобы Трибунал сделал первый шаг к объяснению со мной по сему предмету, я решился испытать его мнение и предложил свою поездку, как вследствие полученного из России предписания. Завтра возвращаюсь в Пекин.

14-го апреля. По возвращению в Пекин, я удостоверился из слухов, что уже все европейцы прибыли в тяньцзинский порт. Сегодня, по моему приглашению, был у меня Сучжан–а; я предпочел вести дело с этим чиновником, пользовавшимся милостью и особым доверием первого министра. Когда я начал объяснения по Тяньцзиньскому делу, то нашел Сучжан–у приготовленным к тому; он нашел желание мое ехать в Тянь-цзинь исполнимым; присеем объяснил мне надежду Пекинского Кабинета, что при содействии графа, англичане возвратят Кантон и не будут требовать от Богдохана миллионов лан серебра; обе эти статьи касаются чести государства и весь вопрос состоит в том, чтобы не доводить дела до такой крайности. На эти недоуменные желания я, из осторожности, не дал никаких обещаний и заметил только, что надобно наперед узнать мысли графа.

15-го апреля. Я сообщил Сучжан-а бумагу, в которой, упомянув о посредническом значении приезда графа в тяньцзиьский порт, я просил позволения ехать к нему, если Пекинское высшее Правительство примет дружелюбный вызов Русского. Сучжан–а, минуя Трибунал, отвез мою бумагу к Юй Чэну, который обещался представить о том Государю.

18-го апреля. Сучжан-а приехал ко мне с известием, что с соизволения Императора, я могу отправиться в Тянь-цзинь; для сопровождения, назначен Сучжан-а и еще один из низших чиновников Трибунала. Суньчжан-а неоднократно настаивал на прежних требованиях своих; но мне оставалось употреблять тоже прежнюю отговорку; действительно, я не знал значения и степени посредничества графа. Несомненно, что здесь много надеются на содействие графа, когда, после стольких бесцеремонных отказов, вдруг принимают во внимание такие предложения, как о моем вызове; ожидают пользы и от моей поездки, полагая, ято я смогу содействовать самому деятельному посредничеству графа. Решено было отправиться из Пекина 22 апреля.

22-го апреля. К 8 часам утра экипажи наши были готовы и, когда прибыли провожатые чиновники, мы тронулись в путь вереницею в девять повозок. Мне интересно было путешествовать на юго-восток от столицы, куда мы еще не имели обыкновения ездить, в места, которые доселе были бдительно охраняемы от взоров иностранцев. Для избежания неудобств каменной дороги до Тун-чжоу, нас повезли другой, более прямой, дорогой, из восточных ворот южной или Китайской, части Пекина, так что Тунь-чжоу оставался у нас влево. От ворот, дорога шла извилинами, как будто по древнему ложу канала; она окаймлялась пашнями, хижинами и кладбищами; вероятно здесь некогда проведен был водопровод из реки Хуан-хэ, что на юго-западе от столицы, о котором говорит история Пекина. Проехали 25 ли, мы остановились, для отдыха, в местечке Юй-цзя-вэй, в постоялом дворе, с просторными, но плохими помещениями. Поездка от Пекина в этом направлении чрезвычайно скучна и чем далее тем хуже; кругом однообразная равнина, без особенностей и примет, бедные деревни, которые можно издали узнавать по небольшим купам дерев, бесконечные пашни, могильные холмы, вот все, что сквозь пыль представляется утомленным взорам путешественника, который привык к разнообразным видам горной природы, какими отличаются западные и северные окрестности Пекина. Кроме разбитых черепиц и кирпичей, я не заметил на дороге ни одного простого камня, руки трудолюбивого китайца взрыли, нивелировали и возделали необъятную равнину, простирающуюся отселе на юг. Пекинские горы исчезли в весеннем тумане и я не без сожаления удалялся из под сени их на необозримые и ничем не защищенные поля. Через 25 ли, мы подъехали к ветхой стене именитого местечка Чжин-цзя-вань, расположенного на правом берегуреки Байхэ (далее все местечки по дороге стоят на этой реке); здесь, в старые спокойные годы, была пристань для судов и путь водой сменился далее вверх сухопутным трактом; местечко обведено стеной, уже обрушевшейся; ниже по течению реки есть предместье, соединенное с местечком красивым мостом. Мы не заезжали в Чжан-йзя-вань и, переехав каменным мостом через речку, направились далее на Ю. Ю. В. Эта речка есть старинный проток реки Хунь–хэ, который проходит через Императорский зверинец, Хайцзы (на Ю. от Пекина), и впадает в Байхэ. Через несколько времени мы поднялись на береговую плотину и подъехали к Байхэ; здесь я впервые увидел ее; эта небольшая мутная речка, протекающая среди берегов серой глины; правый берег ее, в этом месте, обрывист и будучи подмываем водой, мало–по–малу обрушивается; река весьма мелка и исчерчена иловыми отмелями; по реке вверх плыли несколько парусных лодок и огромная мандаринская, или, лучше сказать, семейная, барка, со множеством надстроек и канурок, окрашенных красной охрой; суда тянулись бичевой; мандаринскую барку тянули десять человек, накинув на левое плечо короткие коромысла, к концам которых привязаны были бечевки; они подвигались едва заметным шагом, с тихим напевом: На я цзо, который начинал передовой. Не постигаю, как эта большая затейливая джонка могла плыть по столь мелководной реке, как Байхэ; надобно полагать, что плоскодонные суда китайцев слишком мало берут воды. Наверху джонки сидели пассажиры, куря трубки и с невозмутимым терпением наслаждались созерцанием пустынных окрестностей. Не удивительно, что при таком способе плавания из Тянь-цзина достигают до Тун-чжоу по реке, на расстоянии 350 ли, дней в пятнадцать не менее. Мы остановились на ночевье в местечке Матоу, отстоящем от Чжан-цзя-вани в 35 ли. Гостиница, в которой мы поместились, прислонена сзади к берегу Байхэ, на открытом крутом месте; от него, вероятно, и происходил холод, который мы ощущали; она представляла мало удобств для проезжающих, как и другие гостиницы по этому тракту, – что, при торговом движении по сему пути, довольно странно. Стены комнаты исписаны были стихами и заметками останавливавшихся здесь путников; некоторые из них выражали грусть по столице, которую оставили, тоску по любимым особам, с которыми слезно расстались; другие воспевали скуку, в ожидании благоприятной погоды, для плавания по реке; иные насмехались над гостиницей, в особенности над водой, которая здесь действительно невыносимо дурна, или позволяли себе остроты, встречающиеся на стенах и наших станционных домов. Здесь я, как иностранец, испытал все неудобства официального путешествия по Китаю, нас берегли, как зеницу ока; для надзора и охраны нашей, у ворот гостиницы устроена была на ночь баррикада из столов и стульев, зажжены свечи, развешены фонари; кругом гостиницы всю ночь расхаживало несколько караульных, которые без милосердия били в такт, в звонкие доски из абрикосового дерева, и в медные гонги; зловещий звук последних разносился в ночной тиши, по всему местечку; во дворе поставлен был особый сторож, который начал бить в деревянные палки без устали, но я решительно воспротивился сему последнему распоряжению, вместо битья по палкам, сторож всю ночь прокричал на мулов, давая знать, что он не спит. Двор был загроможден экипажами и мулами, последние, в числе 20 жевали солому, отчего образовался шум, похожий на шум потока. Всю ночь я не смог сомкнуть глаз.

23-го апреля. Я поднял своих спутников до рассвета. Густой, холодный и вонючий туман покрывал весь двор. С рассветом мы тронулись в путь. Дорога пролегала по-прежнему, по однообразной равнине; те же купы деревьев, те же могильные насыпи, влево постоянно виднелись длинные дугообразные линии береговых плотин Байхэ, течение которой можно было узнавать издали по мачтам лодок. Нам часто попадались верховые курьеры, с желтыми перевязями, в коих хранились депеши; все знали, они с морского берега. В 17 ли от Матоу, мы объехали местечко Ань-пин; далее 18 ли до большого местечка Хэ-си-ву; дорога здесь огибает красивую мечеть, на верху которой не луна, а яблоко, так принято у здешних магометан. Эти пронырливые потомки арабов и персов расселились по всему Китаю и везде соперничают с китайцами в промышленности и торговле. Отдохнув в Хэ–си–ву, мы отправились далее; в 35 ли проехали мимо м. Цай–хунь несколько важного в стратегическом отношении; потом через 25 ли достигли до известного огромного местечка Ян–цунь, расположенного вдоль по берегу Байхэ. Здесь пристань для мелких перевозных лодок, называемых богуань, на которых перевозится казенный рис из Тянь-цзиня в Тун–чжоу; каждая лодка поднимает до 20 мешков риса; таких лодок здесь от 4 до 5 тысяч. Ян–цунь замечательна также тем, что составляет крайний предел, до которого достигают морские приливы. Проехав длинную и тесную улицу лавок, мы очутились на набережной Байхэ; здесь берега реки уравнены и оглажены; богуань, – нагруженные хлебом, плыли в верх в бесчисленном множестве, одна за другой; вереница их непрерывно простиралась по течению Байхэ, вдаль, куда только зрение могло достигнуть, линия матч извивалась по изгибам реки. Набережная была покрыта народом и чрезвычайно оживлена. Казенный рис старались поскорей сплавить вверх к Тунь–чжоу пока не произошло еще решительного разлада с европейцами. Мы проехали еще 25 ли под южным ветром, помогавшим лодкам плыть вверх, а на нас наносившим тучи пыли, и остановились на ночевье, в м. Пу–коу.

24 апреля. Рано утром мы оставили Пу–коу и направились к Тянь-цзиню, отстоявшему отселе в 35 ли. Пашни были сухи и оставлены без призора уже несколько дней; но сегодня выступило множество поселян с орудиями; они шли веселыми толпами на работу, предчувствуя дождь; мы следовали близ реки и по дороге обогнали несколько экипажей с пекинскими чиновниками, ехавшими в Тянь-цзинь, по случаю дел с европейцами; местность постепенно оживлялась; мы оставили слева запасные магазины риса, расположенные по берегам Байхэ, мачты судов виднелись на далекое протяжение; вправо тоже показались паруса судов, плывших как будто по вершине полей, с юго-запада; они шли по Хуньхэ к Тянь-цзиню. Хуаньхэ, обогнув Пекинскую область, впадает в одно большое озеро и, вышед из него, протекает, в виде канала на В. и соединяется с Байхэ у м. Дин–цзы–гу. Равнина, в разных направлениях исчерченная линиями матч и парусов, представляла вид чрезвычайно занимательный. Оставив Динь–цзы–гу влево, мы ехали вдоль высокой, отдаленной от Байхэ, плотины. Тянь-цзинь раскинулся перед нами на широкой равнине довольно живописно; после темной массы домов ярко обозначались сады, общественные и религиозные здания с зелеными и желтыми крышами; по дороге сновали пешеходы и мелкие торговцы с корзинами на коромыслах, наполненных овощами. Мы подъезжали как будто к столице. Доехав до Хуньхэ, через которую устроен плавучий мост из 8 или 9 плашкоутов, мы принуждены были несколько обождать, потому что в это время средние плашкоуты были отведены для прохода нескольких торговых судов; рабочие действовали баграми, медленно, с тихим напевом; наконец суда прошли, плашкоуты введены, мы спустились с берега и по тряскому досчатому помосту перебрались на другую сторону. Далее, мы следовали по высокой плотине до протока, ниже соединяющегося с Хуаньхэ; чрез нее устроен постоянный мост, деревянный, с земляным помостом. Отселе началось на юг длинное предместье \Тянь-цзиня; мы ехали по узкой улице, состоящей почти исключительно из лавок; не смотря на сухую погоду, каменная мостовая улицы, по низменности места, была грязная и скользкая. Улица примыкала к Императорскому каналу, или, правильнее, к реке Вэйхэ, служащей продолжением канала к Тянь-цзиню; через канал устроен плавучий мост из шести плашкоутов; тут же расположена тяньцзиньская застава и таможня, досчатый подъем на южный берег так крут, что экипажи наши надобно было тащить с помощью нескольких человек. Канал не широк и протекая здесь, среди густой массы домов, как будто в овраге, не имеет особенного вида; вода в нем чрезвычайно мутная, желтого цвета, как в Хуанхэ. Байхэ, соединившись несколько выше с Хуаньхэ, стекается с каналом у северо – восточного угла Тянь-цзиня; этот пункт называется Саньчахэ; от Саньчахэ, соединившиеся реки и протоки, составляют одну реку, называемую Хайхэ, т.е. морской рекой, она течет на Ю.–В.; устье ее в море, как и местечко, расположенное на нем, называется Дагу¹¹. Переехав канал, мы подвигались к северным воротам Тянь-цзиня: среди выставленных на улице в огромном количестве, местных произведений: рыбы, раков, водяных плодов и огородных овощей, воздух был влажный, пропитанный болотным запахом, который проник в наше платье и долго не испарялся. Тянь-цзинь богат собственно предместьями; здесь поэтому и живут самые богатые купцы. Мы въехали в город северными воротами, толщиной в несколько саженей, и проехали вдоль тесной улицы до южных ворот; под воротами по сторонам лежали кучи мешков с землей, на случай защиты от ядер. Среди города возвышается проездная башня с вестовым барабаном. Находясь еще в городе, мы имели неосторожность остановиться на несколько времени для размена серебра на медную монету; в это время, прохожие, распознав в нас иностранцев, стали останавливаться и собираться около нас в множестве; всем хотелось посмотреть на экземпляры европейских варваров, занимавших их в настоящую минуту; многие кивали нам головами, желая завести с нами разговор и слышать наш голос, чтобы составить, возможно, полное понятие о заморских существах. Напрасно один из сопровождавших нас чиновников, сидевших верхом на лошади и одетый в дорожную эпанчу красного цвета, простирал к толпе речь, в которой говорил что–то о внимании к иностранцам; напрасно мой кучер, с вершины мула, объяснял любопытным, что вся вселенная находится под десницей одного Хуан–ди (богдыхана), и что следовательно, нет на свете людей, заслуживающих любопытства, шумная толпа продолжала глазеть на нас, пока мы не тронулись с места и не поспешили выехать из города. Я заметил, что повозки и телеги в Тянь-цзине не в употреблении; жители ходят пешком или разъезжают в небольших ручных, крытых холстом носилках. По выезде из города на юг, перед нами открылась пустынная степь, по–видимому, солончаковой почвы; переход от оживленного города в безмолвную поморскую равнину был резкий, жизнь сосредоточилась только на берегах Хайхэ. Мы направились на юго-восток, оставив правее кумирню Хайгун–сы, красовавшуюся, как оазис в пустыне; пустошь, усеяна была могильными насыпями, как муравейниками; далее, впрочем, изредка попадались хуторы с пашнями и огородами. Дорога была исправлена, поднята над уровнем степи и имела вид гладкого шоссе. В 10 ли от Тянь-цзиня, мы приблизились к Хфйхэ и ехали несколько времени по береговой плотине; здесь стояло бесчисленное множество китайских южных судов, на которых доставляют сюда морем рис из Цзянь–нани и Чжэцзяна; далее вверх им не позволено плыть; в каждое судно нагружается около 1,000 мешков риса; хлеб разгружается в мелкие лодки бочуань и отселе сплавляются в верховья. Более всего было шачуаней, или шанхайских судов; с ними были чжэцзянские, с круто – урезанной кормой черного цвета, и другие, странной овальной формы, изукрашенные и испещренные разными красками. Хайхэ мне показалась шириной с Селенгу; среднюю глубину ее полагают от 12 до 13 футов; левый берег порос зеленым тростником, берега были выровнены, оглажены и как будто обмазаны глиной; китайцы холят эту грязную реку, по которой текут богатства на миллионы; как и Байхэ, она течет крутыми извилинами, удлиняющими путь водой вдвое более сухопутного; иногда, особенно в летние дожди, наполненная через край водой протоков, она бурлит и разрывает береговые плотины. Ложе ее, в иных местах, поднялось над уровнем окрестностей и суда, плывущие по ней, издали кажутся движущимися по холмам. Когда мы проезжали мимо трехмачтовых джонок, как будто мимо леса, погонщик мулов, с видом снисхождения, с каким на нас смотрят обыкновенно китайские простолюдины, обратился ко мне и указал, не без гордости, на эти плавучие сусеки риса, главного пропитания для китайца; при этом для вящего вразумления, поднес два пальца к своему рту и показал как едят кашу; он, подобно своим соотечественникам, был убежден, что я, как чужеземец, не имею понятия о хлебной пище; по мнению китайцев, мы осуждены на баранину и молоко. Далее ехали мы по превосходной дороге, безжизненной до местечка Сянь-шуй-гу; вблизи его есть источник пресной воды, единственный в здешней местности. Здесь мы остановились отдохнуть. Сянь-шуй-гу отстоит от Тянь-цзиня в 50 ли и столько же от Дагу; мы решились сегодня же доехать до Дагу. Мы поднялись часа в 4 пополудни и ехали по такой же прекрасной, как и прежде дороге. Атмосфера сделалась влажной; в воздухе распространился особый, свойственный здешнему приморью, запах; груди было легко дышать, почва пропитана была сыростью, под навесом ненастных туч, безбрежные окрестности, усеянные могильными насыпями и кое–где купами зеленых деревьев, очистились от тумана, так что взор мог озирать кругом эту примечательную площадь; далее мы подъезжали к Хайхэ, которая делалась постепенно шире. Мы проехали через несколько протоков, по красивым деревянным мотам, крутые глинистые берега протоков сочились водой, после отлива низменные места в этих оврагах заросли камышом удивительной зелени и свежести. Достоверное предание гласит, что некогда здесь впадала в море Желтая река, она оставила после себя следы: озера и болота, простирающиеся от селе на юго-запад и рассеянные по здешней равнине; из этих болот и озер проведены в Хайхэ протоки, называемые Гу и имеющие вид оврагов; во время морского прилива протоки наполняются водой и ослабляют действие его в Хайхэ; в некоторых протоках устроены шлюзы. Почва здесь, несомненно, наносная и состоит из желтоватой клейкой глины, из которой, за неимением камней и кирпичей, сбивают и обмазывают дома в селениях здешних, весьма чисто и опрятно. Мы проехали огромное местечко Гэгу, замечательное, между прочим, тем, что со времени последней войны с англичанами, купеческие суда останавливаются здесь и не имеют права плыть вверх; товары перевозятся в тяньцзиньские магазины на телегах быками и на мелких лодках. Улицы Гэгу, как и всех здешних местечек, отличались чистотой, что большая редкость в Китае. В настоящее время Гэгу занята была отрядами войск; военные пикеты были расставлены в разных местах, по дороге попадались нам небольшие объездные отряды пекинской конной гвардии. От Гэгу, в некотором расстоянии, мы проехали мимо Синьчэна, также занятого пекинскими войсками; здесь также находится инстанция военных судов и матросов, охраняющих низовье Хайхэ. Дорога пролегала прекрасной плантацией плодовых деревьев, между которыми ярко зеленела озимая пшеница; для орошения проведены были каналы, устроены широкие резервуары, в которых выказывались срезанные в прошлом году стебли риса. Этой плантацией оканчивается всякая растительность, далее до морского берега, на пространстве 16 ли нет ни дерева, ни травки; одни только бесчисленные могильные насыпи разнообразят эти пустоши. Морской берег, однако же, не остался бесплодным: крестьяне занимаются рыболовством и ловлением раков особого вида, главным же образом добывается из морской воды, посредством высушки, соль; десять заводов, отдаваемых на откуп, продовольствуют солью всю Чжилийскую область. Уже вечерело и начал крапить дождь, когда мы прибыли в Дагу. Долго мы ехали по пустынным и безмолвным улицам этого местечка, отыскивая казенную квартиру; везде встречались шалаши, врытые в землю и накрытые слоем глины, в некоторых жили пехотные наемные солдаты; в некоторых направлениях тянулись мадао, или сухие канавы, для сообщений и переездов конницы; в иных местах построены были как будто пещерные ворота со сводами. Отселе начиналась система укреплений, простиравшаяся до самого морского берега, на протяжении 5 или 6 ли. В темную ночь, под дождем, подвезли нас, наконец, к одной из казенных квартир, помещавшейся в небольшой кумирне Саньчуаньмяо, нас ввели в комнату с одними голыми стенами, без мебели, отзываясь тем, что теперь наехало в Дагу столько пекинских гостей, что заняли и обобрали и частные дома. Кумирня стояла на берегу Хайхэ, не вдалеке от устья ее в море, и мы слышали тихий напев матросов, которые, несмотря на ночную темноту и дождь, вводили суда в глубину устья, спеша убраться подальше от нежданных гостей, европейцев. Замечательно, что приморские жители, как и матросы, распевают тихо и плавно, и говорят также, продолжая звук последнего слова, тогда как горные жители, по моему замечанию в окрестностях Пекина, отличаются громкой и отрывистой речью. Пока я раздумывал, от нечего делать, об этом обстоятельстве, явился к нам ловкий и красивый мандарин, Бянь, вызванный из Цань–чжоу чжилийским генерал–губернатором Тань Тин–сянем¹² для объяснения с европейцами; Бянь постоянно плавал на русский пароход. Выразив, по обычаю, чрезвычайное удовольствие при свидании с нами, он распорядился приисканием для нас более удобного помещения, и так мы переехали на другую квартиру, в дом одного богатого купца, торгующего опиумом и заняли большую великолепно убранную библиотеку хозяина. Библиотека, разумеется, была без книг; в порядочных домах, она служит обыкновенно приемной залой. К нам приставили несколько казенных служителей, которые, под видом усердия к нам, не допускали к нам наших слуг прислуживать нам и постоянно торчали вне, у двери, с досадной предупредительностью. К полуночи подали нам ужин, состоявший блюд из 20–ти; он доставлен был из общего кухонного учреждения, построенного в Дагу, на счет правительства, для прокормления военных и дипломатических чинов, стекшихся сюда, как на позорище; припасы доставлялись с верховья на судах, каждому чиновнику давали казенный стол, с определенным числом кушаньев, смотря по его чину. Всю ночь у нас горели фонари и прислуга бодрствовала.

25-го апреля. Рано утром, мы встали под шумом свежего ветра, дувшего с моря; над жильем нашим, в стороне, поднимались два чрезвычайно высоких флюгера, с развевающимися полотнами, для указания судам направления и перемены ветра. Небо прояснилось, ветер дул правильно и постоянно с востока, так, говорят, он дует каждый день до полудня, с приливом, потом направление его изменяется на восток; вместе с отливом нам нужно было обождать перемены ветра, что бы переехать на пароход. В 10 часов утра мы угощены были обедом замечательной роскоши. Председатель Чжилийской казенной палаты, Цзянь Синь–хэ прислал нам плодов; затем, начали являться к нам разные чиновники, которых Тян–сян взял с собой в Дагу, как опытных дельцов, для переговоров с европейцами. В настоящее время, дела производил, главным образом, Бянь. Нам представили двух офицеров прибрежной стражи, которым поручено было, вместе с Бянем, проводить нас на пароход. Чиновники, собравшиеся у нас, жаловались на грубость англичан, которые не хотят говорить порядком о деле и оскорбляют китайских сановников презрительным обхождением; они выражали надежду, что граф, при моем содействии, не только образумит англичан, но и заставит их уехать обратно, эта была существенная цель нашей поездки, в глазах китайских чиновников. Сознавая свое ложное положение, я начинал предчувствовать бесполезность и неуспех нашей поездки; роли кажется переменяются, теперь не мы обманываем в надеждах на Китай, а Китай обманывается в надеждах на нас. К 2 часам пополудни Тань Тин–сян прислал для нас двое носилок и мы, наконец, отправились к морскому берегу, сопровождаемые шумной толпою любопытных, на полдороге мы обогнули величественную куминарию Хай–шень–мяо (посвященную духу моря) где квартировал с своим штатом и штабом Тан Тинь–сян; для произведения важного и великолепного впечатления он приказал выстроить в линию охранные войска по нашему пути, они выстроились в один ряд, кривыми линиями сообразно местности и лагерным квартирам; солдаты стояли с ружьями, копьями, ружьями о двух человек; один ряд стоял при орудиях, походившие на длинные и толстые ружья, и расположенных на лафетах, или распорках, солдаты были большей частью наемные, как показывали нашитые на груди их надписи , вооружение их приготовлено тяньцзиньским купечеством; среди них не было ни одного конного воина, с сожалением смотрел я на этих избранных защитников края, лишенных военного искусства и дисциплины и осужденных на неминуемую гибель, в случае сражения; сам окружающий воздух, по выражению китайских стратегиков пропитан был запахом смерти и веял поражением. Проехав эту грозную рать, мы выехали на насыпь, имевшую вид шоссе влево мелькнула широкая площадь воды при устье Хайхэ, окаймленная зеленью; здесь Хайхэ крутым поворотом на С.–В. И Ю.–В. Впадает в море. По насыпи мы достигли береговых укреплений и вступили в них чрез военные ворота, батареи тянулись с оконами, вдоль низменного берега, здесь высадили нас у палатки обращенной на море; она покрыта была сверху тонкими рогожками, внутри обита красным сукном и шелковой тканью, в палатке поперек стоял длинный стол, уставленный блюдечками с сухими плодами; кругом стола расставлены были кресла из дорогого дерева, в этой палатке, обыкновенно принимают европейских гостей, когда они приезжают сюда на шлюпках, для объяснений. Посидев церемонно за столом и выпив по чашке чаю, мы в сопровождении толпы чиновников приблизились к морю, плоскость которого была почти в уровень с берегом и мало отличалась от него цветом. После отлива, осталась грязь по колено, саженей на 15; мы сползли по мягкой глине на лодке, влекомой тщедушными матросами, до края воды, здесь пересели на лодочку Сань–бань, а с нее перешли на приготовленную для нас джонку. Тотчас подняты были паруса и наша неуклюжая джонка, под крепким береговым ветром, полетела вперед быстро, рассекая мутные волны, и увлекая нас от бесконечных церемониальных мытарств. Бросив взгляд вперед, я увидел перед собой, на восток безграничную площадь грязно – желтой воды, изрытую волнами и похожую на вспаханное поле, после дождя. Впереди, несколько вправо, чернели две английские канонерки; за ними виднелись белые заслоны колес нашего парохода «Америка». На корме нашей джонки устроен был четверосторонний спуск на дно судна, в виде колодца, сажени полторы в глубину, на дне этого люка, спереди и сзади, устроены были в стенках углубления или ниши, служившие седалищами. Бянь, желая скрыть и нас , и себя от подозрительных взоров англичан, мимо пароходов которых мы должны были пройти по фарватеру, предложил нам сойти в эту конуру, но мы предпочли остаться на палубе; Бянь скрылся в свое убежище, с одним из сопровождавших его офицеров, с нами остался другой офицер, но и тот, с приближением джонки к английским пароходам, не воображая, что англичане могли уже хорошо рассмотреть и нас, и его, спустился в колодец и скрылся в дипломатическом тайнике; действительно, если бы джонка наша даже коснулась бортов английских пароходов и англичане смотрели с вершины мачт в глубину колодца, они не увидели бы ничего, кроме кончиков атласных сапогов моих таинственных спутников. Наш пароход стоял в полутора верстах от берега, и мы приблизились к нему в несколько минут, джонка славировала полукругом, от парохода отчалила к нам шлюпка, на которую мы и пересели, борт парохода занят был рядом наших русских соотечественников, в белых шляпах и легких костюмах. Оулевой указал нам на одного человека, в коротком сером сюртуке и фуражке и сказал: «Вот это, что в куртке, граф». – По сброшенной с борта парохода бронзовой лестнице мы поднялись на палубу и окруженные земляками представились графу и с понятным чувством трепетного удовольствия обняли заморских гостей. Граф человек лет под 50, с сухим лицом, не выражавшим никакого чувства, длинный подбородок, серые и строгие глаза, расходящиеся далеко один от другого, серые торчащие усы, спокойный и безжизненный голос, часто дрожавший, с первого раза произвели на меня глубокое впечатление и обрисовали мне почему – то особу с характером стойким, умом изобретательным. Граф немедленно свел меня в общую каюту и, усадив за стол, прямо приступил к делу. Он сообщил мне, что он неоднократно писал в Пекин и доселе не получил никакого ответа на требования свои, что мне предстоит содействовать, сколько возможно, к принятию его предложений в Пекине, между прочим, о дозволении ему прибыть в Пекин и что требования его заключаются в двух общих статьях: 1) немедленно утвердить его проект об Амуре и Уссури, и 2) даровать нам права, равные будущим правам европейцев. «Вот статьи, прибавил он, утверждения которых я домогаюсь. Пусть Богдохан утвердит их, и для меня довольно». С немалым изумлением я узнал из объяснений и тона графа, что Амурский вопрос, по-прежнему, остается в его руках и что миролюбивой политике нашей к Китаю и действиях ее нет и помина. Граф, по его словам, имеет возможность только советовать китайцам, в чем они должны уступить европейцам, и чего могут не уступать; никакого другого участия он принять не в состоянии. Я счел обязанностью объявить графу цель моей поездки в глазах Пекинского Правительства. Не довольствуясь донесениями Тань Тин–сяна и листами графа, министр Юй Чэн отправил со мной своего доверенного чиновника, чтобы чрез меня получить достоверное и полное известие о требованиях европейцев, до какой степени, возможно ограничить оные, в чем состоит посредничество графа и примет ли он деятельное участие в соглашении спорящих сторон; он надеется, что граф, известными ему средствами, заставит или убедит англичан отказаться от своих неумеренных требований, за такую услугу Пекинский Кабинет готов вступить в самые дружественные соглашения по русско – китайским вопросам. Граф отозвался, по –прежнему ограниченностью своей роли и заметил, что уже без того он подпал подозрению других посланников своим нейтралитетом; открытое посредничество не только не имело бы успеха, но и повредило бы делу. Это была совершенная правда, к счастью китайцы не могли понять и поверить тому. В беседе зашла речь о распространении христианства в Китае, – о чем граф также усердно старается; я не мог не заметить о неуместности подобного прозелитизма, при настоящих обстоятельствах, но граф с жаром отвергал мои представления, и когда почтенный О. Б. заметил, что в деле введения христианской веры в Китай надо следовать первой добродетели сей веры, любви, а не употреблять насилие, граф ответил, что сам Христос повелел проповедывать веру его с мечем, что пусть, ради святых истин, сын восстанет на отца, подданный на правительство». Я смотрел на него, как на Торквемаду. «Если китайское правительство не послушается добрых советов, прибавил он, то следует проучить его, надобно его бить». – Эту последнюю фразу повторял он всякий раз, как дело шло о неустойчивости китайцев. Я подозревал, что миролюбивого оборота в нашей политике, да и никакого оборота, не происходило.

Вечером был ужин в общей каюте. За столом я передал письмо Н. Н. Муравьева на мое имя графу для прочтения. Граф прочитал его, и отдавая мне, сказал% «все правда, но Н. Н. не может совершить этого (Амурского) дела, и хотя я тоже получил новые инструкции, но по обстоятельствам не могу следовать им» – я завел речь о том, в какое выгодное положение поставлены русские в современном европейско – китайском вопросе, приняв миролюбивый характер; но на первых же словах был оставлен моим соседом, который шепнул мне, что это еще секрет; после я узнал, что граф, получив депеши с Мартыновым,¹³ скрыл их содержание от огласки, предоставляя себе действовать по усмотрению. После ужина, я отправился с графом в шлюпке на китайскую джонку, купленную им в Шанхае и стоявшую невдалеке от парохода; с нами был барон О. С.¹⁴ с книгой записок под мышкой, мы поместились в единственной, небольшой каюте джонки. Желая уяснить мне свои цели, он вынул из портфеля кипу бумаг, надел очки и начал читать копии листов своих в Пекинский Верховный Совет и на имя министра Юй Чэна; эти сообщения писаны были уже после известного мне листа графа, из Макао, все они почти в одних и тех же словах заключали в себе настояния об утверждении прежде упомянутых двух общих статей, и во главе, проекты об Амуре и Уссури; видно было, что граф спешил кончить предпринятое им дело и хотел достигнуть того настойчивостью и посредством повторений. Пока граф читал вслух бумагу за бумагой, монотонным голосом, как будто с кафедры, крепкий ветер качал наше утлое суденышко с боку на бок; с ним вместе наклонялись и мы, то в ту, то в другую сторону; на палубе что–то грохотало, как будто падали сверху бревна, я поминутно взглядывал на верх и держался руками за стол; но мои почтенные собеседники продолжали сидеть с невозмутимой важностью и спокойствием; как подобало в торжественные минуты дипломатических заседаний; от непривычки к такому шаткому положению, я почувствовал головокружение и ощущение, похожее на угар, едва дослушав последний лист, начинавшийся в подражание ультиматумам других Европейских полномочных, словами: нижеподписавшийся, и возвещавший о прибытии его, графа, к тяньцзиньским берегам, я просил позволения освежиться на палубе и вышел на верх; там я сидел в совершенном мраке, невидимые волны хлестали по бокам джонки, порывистый и холодный ветер проникал все тело мое, вспотевшее от усилий, однако же не был опасен для здоровья; по замечанию моряков, морской ветер не причиняет простуды. Вполне очнувшись на свежем воздухе, я снова сошел в каюту. На этот раз дело пошло о требованиях англичан; объяснив свое условное положение, граф сказал, что китайцы должны уступить в статьях, о которых он сам ходатайствует, и противится другим статьям, именно, о пребывания постоянного посольства в Пекине, о свободном путешествии европейцев по Китаю, о торговле внутри Китая, об отменении внутренних таможен и о заведении в Тянь-цзине англо–китайского училища, по примеру русско–маньчжурского в Пекине. Об этом граф уже неоднократно говорил и в личных, и посредственных объяснениях с Тань Тин–сяном; это и я доолжне был подтвердить по своему возвращению в Пекин, с таким внушением Китайскому Правительству, что оно должно без спора и не колеблясь допустить статьи, находимые графом допустимыми; иначе, говорил он, англо–французские войска овладеют Тянь-цзином, возьмут Пекин и могут свергнуть династию, главной же моей обязанностью, по возвращении в Пекин, содействовать принятию предложений графа по собственным нашим делам, выраженным в двух общих статьях: 1) даровании нам одинаковых с европейцами прав, и 2) утверждении проекта об Амуре и Уссури, в вопросе об Уссури предлагалось провести пограничную черту по этой реке до ее истоков на реку Суйфынь и по ней до устья ее в море. Для успешного хода дел, граф хотел быть в Пекине, предполагая иметь совещание с первым сановником государства Юй Чэном; поездка его в Пекин имела бы еще ту пользу, что он, граф, на месте объяснил бы многие истины и подал благие советы в настоящем критическом положении маньчжурской династии. Все это граф писал в них и объяснял Тань Тин–сяну; но из Пекина граф не получал никакого ответа, а китайский полномочный, получая только советы, не обращал должного внимания на настояния графа и совершенно расходился с ним во взглядах, считая гораздо важнее отношения к вооруженным англичанам, чем дела со многоглаголивым представителем России, тогда как граф ставил свои вопросы выше и прежде других, давая сим почти значение посторонних. Затем граф уполномочил меня передать в Пекин, кому следует, обещания со стороны Русского Правительства, в случае желаемого решения наших дел: прислать из России в Китай офицеров, для устройства укреплений при устье р. Хай–хэ; 20 тыс. штуцерных ружей (после число сокращено в 15 тыс.); несколько (до 20) образцов крепостных и полевых орудий, с человеком для научения приготовлять хороший порох; кроме того, обещает 100 тыс. лан серебра на перевод маньчжурских селений с левого берега Амура на правый, с снабжением их средствами существования на несколько лет; прощение 200 тыс. лан, следовавших за разорение Тарбагатайской фактории, и наконец, усиленная поддержка Маньчжурской династии на будущее время (вероятно, не так–же, как ныне) со стороны России. Эти обещания, по словам графа, еще не были выражены им, и я должен был заявить их в Пекине. Присылка офицеров, орудий и ружей предполагалась весной будущего года. По взаимному соглашению, я завтра же возвращусь на берег и поспешу в Пекин для исполнения полученных мной инструкций. Граф предлагал мне помещение на ночь в джонке; но я не мог оставаться в этой лодке и вместе с ним вернулся на пароход, где было гораздо спокойней. Далеко за полночь я беседовал с старыми друзьями в общей каюте, наслаждаясь обществом новых соотечественников, после восьмилетнего заключения в стенах Пекина.

26-го апреля. Рано утром я пробужден был необыкновенным шумом на палубе; это был шум от мытья палубы матросами; чрез несколько времени на вахте пробили в барабан; мы начали подниматься из общей каюты, где я помещался, и усмотрел, что другие опочивальни были устроены на боках парохода, одна над другой, как полки в шкафу. Я вышел на палубу, вид побережья был скучный и пустынный; ветер не переставал волновать мутную воду; по сторонам сидели на мели два парохода, английский и американский; на запад виднелись береговые укрепления, дозорная башня и желтая крыша кумирни Хайшеньмяо; на восток кое–где поставлены были маяки, или шесты с красными треугольными флагами, указывавшие форватер мелководного моря, вдали виднелись паруса китайских судов с казенным рисом, боязливо обходивших европейскую флотилию и направлявшихся к устью Хай–хэ. Флот европейский стоял на рейде, далеко на востоке за баром, или концом мели, простирающейся на несколько верст от берега, флота не было видно. С морским отливом, мели обнажились и представили ровную мокрую площадь на необозримое пространство вдоль берегов; европейских канонерок или пароходов, большей частью винтовых, было всего 8 или 9. Из мимолетной беседы с старыми друзьями, я узнал, что, получив отказ в прошлом году, в Тянь-цзине, граф отправился в Шанхай и оттоле в Макао, где провел зиму; там он постарался присоединиться к англо–французскому союзу и отправился вместе с полномочными в Шанхай; в Шанхае он получил от Пекинского Правительства чрез американского посланника, приглашение ехать на Амур и убедил английского и французского посланников плыть к Тянь-цзиню, обещавши им от этого полный успех, за что те выразили ему письменно благодарность. Сам граф, не дожидаясь отъезда европейцев из Шанхая, отплыл прежде их к Тянь-цзиню, надеясь положить конец своей одиссеи в Пекин. Конечно, европейцы, и без убеждения со стороны графа, могли бы решиться ехать к Тянь-цзиню, но также могли заставить китайцев сосредоточить переговоры в Шанхае. Граф надеялся, под сенью грозных для Китая англичан, достигнуть и своих целей. Между тем, граф настоятельно убеждал китайцев отнюдь не доводить дела до полного разрыва с европейцами, предсказывая гибельные от того последствия, а англичане, по–видимому, хотели этого; сами китайцы были не прочь выразить на деле неукротимую ненависть свою к этой нации.

Мне казалось, что лучше было бы с нашей стороны подать им совет на счет оборонительных действий, в случае разрыва, казавшегося вероятным, чем безусловно связывать им руки; положим, что береговых батарей, как говорит граф, в два часа не станет, а что преграды на Хайхэ ничтожны; но китайцы хорошо знают оборонительный способ действий, называемый ими цзянь–би–цинь–е (укреплением стен и очищением полей). Неприятели до самого Пекина не могли бы найти ни хлеба, ни подъемного скота, китайцы могли бы также воспользоваться низменным положением поморской равнины и затопить часть ее, разрушив плотины у моря и на Хай–хэ; четыре или пять тысяч джонок, стоявших в верховье, послужили бы богатым запасом для брандеров, притом река Бай–хэ, от Тянь-цзиня до Пекина, мелководна и удобна для плавания разве только катеров и гичек, но граф, внутренне сочувствовавший воинственному азарту англичан, не обращал внимания на подобные соображения, и интересовался более узнать, удобно ли дорога внутрь станы для войска, чем рассмотреть местные средства обороны.

В утро этого дня, я несколько раз имел случай беседовать с графом. Желая рассеять мои сомнения относительно некоторых пунктов в программе его переговоров с китайцами, граф положительно объявил мне, что, когда он в последний раз представлялся Государю Императору в Петербурге, Его Величество изволил сказать ему: «Приобретите от Китая право торговли, свободу христианства и Амур, и я буду доволен» – граф сообщил мне также, что, требуя положительного ответа из Пекина на свои предложения, он дал срок на ответ четыре дня, иначе грозился отправить курьера в Петербург морем (удивительно было бы, если бы китайцы испугались такой угрозы, когда они могли молчать и на жаркие ультиматумы англичан); мне он поручил объявить на берегу, что срок этот продлевает он на шесть дней. Он обещал, что в случае получения им из Пекина удовлетворительного ответа, он пока удержит англичан от нападения на береговые крепости, хотя бы данный ими на ответ срок шести дней и прошел, но с тем условием, чтобы китайцы все таки приняли предлагаемые европейцами статьи, в указанных им, графом, ограничениях. Граф поручил мне, наконец, в случае принятия и утверждения в Пекине его предложений, постараться о дозволении графу отправить двух курьеров в Россию, одного чрез Манчжурию на Амур, другого в Петербург через Монголию и Сибирь. Предполагаемыми курьерами были, вероятно М(артынов) и Б(аллюзек),¹⁵ скучавшие на пароходе без всякого дела и не принадлежавшие к обществу графа. Граф рассказал мне много и других предположений касательно нового устройства миссии в Пекине, распространения христианства в Китае, учреждении великолепных консульств, по примеру европейских, даже в местах, где нет и не будет нашей торговли; можно было придти к мысли, что мы принялись разливать по миру благодеяния цивилизации и христианства. Достойна изумления была способность графа ко многосторонним соображениям и предначертаниям.

После полудня приехал за мной Бянь, пользуясь сим случаем, он снова обратился к графу с просьбами об участии его в распре китайцев с европейцами; но, разумеется, слова его не имели ни малейшего действия; граф с обычной строгостью и доктринерством излагал свои советы уступить англичанам в чем следовало, и не уступать в чем не следовало, он убеждал, даже приказывал то; «если вы не хотите уступить, говорил он, так попытайтесь дать сражение, сам же я не могу действовать на англичан и французов и откровенно сознаюсь что мы не в состоянии состязаться с ними на море, если бы дело дошло до войны за Китай». Бянь отвел меня в особую каюту и убеждал меня присоединить мои просьбы к его просьбам. – «Живя в Пекине, говорил он, вы знаете, какое наше правительство и что может сделать молодой Государь; он лишил власти и влияния на дела младшего брата, Гун Цинь–ванна, который мог бы принести своим умом пользу в настоящие трудные времена; Государь не имеет ни опоры, ни совета, чем должно все кончиться»! Бянь, разумеется, преувеличивал; из–за того, что дела в Китае затруднительны, графу предлагали ни более, ни менее, как увести назад европейцев!

Итак, с одной стороны хотели–бы получить все, с другой– не хотят давать ничего. – простился с графом и со всей русской компанией (мой пекинский сослуживец остался при графе) и сошел с Бянем на джонку; на этот раз я спустился с ним в колодец и сел в нишу, чтобы утешить его более дружественным выражением советов графа. Мы пристали к берегу уже в сумерки, и я доехал до квартиры своей в носилках с фонарями, вечером долго слышались отголоски окликов береговой стражи, кто–то, вероятно, в лодке объезжал береговые батареи по реке и делал громкий оклик; ему с берегов отвечали хором; мало по–малу крики их затихли в отдалении; над приморскими батареями виднелось зарево от маяков.

27 апреля. Утром собрались ко мне посещавшие меня вечером мандарины, вместе с Сучжанъой, жаждая слышать об успехах моей поездки, в которой они предполагали начаток деятельного участия со стороны графа в положении китайского правительства, не было нужды толковать с ними о собственных наших делах, о которых они и не помышляли; я осторожно отозвался, что дела остаются в прежнем положении, в том, как объяснено в советах графа. Когда гости мои поняли, что с этой стороны нечего надеяться, забыв о нас, они излили долго сдерживаемое негодование свое на англичан; глаза их запылали ненавистью, руки поднялись, как бывает у китайцев при приливе чувств. – «Они приехали сюда как разбойники, восклицал мой Сучжанъа, безнаказанно оскорбляют нашего полномочного (Тань Тинь–сяна), доверенное лицо Государя; зная нашу скудность, требуют от Богдохана миллионов; завладели нашим городом (Кантоном), захватили, вопреки международным правам, нашего полномочного (Ъ Мин–шэня), оскорбляют честь Империи и унижают нашего владыку. Наш Государь, тоже самодержавный Государь, воздвигнутый и охраняемый Небом. Вэй тянь ши цзянь! Вэй тянь ши цзянь! (Да судит нас Небо! Да рассудит нас Небо!)». – Потом, обратясь бледным от гнева лицом на восток, как–будто видел англичан, и простирая туда правую руку, он произнес с озлоблением вызов: «Лай лай! (Иди, иди сюда)» – Однакож все пока ограничилось бессильными угрозами. Хотя поморье охраняемо было войсками от 20 до 30 т. солдат; надежда на отпор была плохая и все желали кончить дело миролюбиво. Один из моих провожатых чиновников успокаивал себя мыслью, что англичане больше стращают, чем страшны – «Недавно, говорил он, англичане захватили одного нашего офицера и показали ему на пароходе пушки, он пощупал орудия и постукал по ним пальцами, что же оказалось? Пушки были глиняные (вероятно он за глину принял смесь сажи и воска, которой обмазывают пушки)». Открытие это порадовало моих собеседников. Соображая, что дело может дойти до боя, и что англичане, высадившись на берег, немедленно овладеют Хай–шэнь–мяо, в которой квартировал Тянь Тин–сян и в которой следовательно хранилась обильная переписка графа, я имел опасение, чтобы бумаги эти, не совсем в интересах англо–французского союза, не попали в руки англичанам, как старые бумаги Ци Ина, во время взятия ими Кантона. Поэтому я в виде предостережения сказал Бяню, что в случае сражения англичане непременно направят орудия свои на кумирню морского Духа, как на пункт, видный с моря и служащий маяком для китайских судов, и что благоразумно будет пред сражением по добру по здорову выбраться из этого жилья, – В тот же день, после обычного церемониального обеда, я отправился с Сучжан’ой, в обратный путь не весело и без надежд. На дороге настигла нас гроза, проливной дождь промочил наши экипажи; уже ночью мы остановились в Сян–шуй–гу. Гостиница набита была проезжими, едва отыскали для меня помещение в комнате хозяина. Хозяин спросил меня: откуда я еду с, верховья или низовья? Когда я ответил, что еду с низовья, он тревожно спросил: к худу, или добру идет дело? – «Пока еще нет ничего решительного». – Хозяин вздохнул и дал нелестные эпитеты министрам и полномочным китайским, которым простой народ здесь обыкновенно обвиняет в общественных бедствиях. Я заметил повсюду уныние и страх, особенно между военными; никто не надеялся на счастливый исход распри и разрыва с европейцами.

28 апреля. От Сянь-шуй-гу ехали по грязи до самого Тянь-цзиня; не въезжая в город, мы повернули от стоянки хлебных судов вправо, к северной части города; перед нами открылась Хайхэ, покрытая множеством бочуаней, на левом берегу реки стояли громадные кучи соли, накрытые рогожами; вступив в северное предместье, мы следовали подле городской стены, обведенной узким каналом стоячей воды; стена в некоторых местах обрушилась, все предместье представляло вид военного поселения; над воротами домов развивались значки, на одной стороне их нарисовано было созвездие Медведицы, на другой была надпись, показывавшая известный отряд милиции; посреди предместья устроены были военные ворота обтянутые шелковой тканью; жители вооружились на свой счет на случай вторжения европейцев. Переехав чрез Императорский канал, мы остановились на время в казенном подворье где угощали меня казенным столом. Отселе мы переехали в Пукоу, для ночевья. Мой спутник Сучжан–а, был скучен и недоволен нашей поездкой к морю, однако, увидев ящик с серебром, взятым мной с парохода, для потребностей Миссии, он вдруг оживился – дорогие металлы действуют чрезвычайно успокоительно на китайца, Сообразительному Сучжан–е представилось, что я везу ящик с золотом для секретного доставления его в руки первого министра от лица графа, эта предполагаемая мысль графа, который, впрочем, обладал добродетелью, совершенно противоположной щедрости, весьма понравилась Сучжан–е и развеселила его: он тоже чаял себе доли, он не верил моим объяснениям, давал намеки, что Юй Чен в великом благодушии примет материальное сообщение графа, и бдительно следил за безопасностью ящика. В Пукоу я передал Сучжан–е сообщения, сделанные мне графом относительно требований европейцев, равно желаний и обещаний графа, для того, чтобы Сучжан–е, по прибытии в столицу, представил их первому министру. Сучжан-а записал переданное ему на бумаге.

29 апреля. Оставив Пукоу мы проехали Ян–цунь; за этим местечком нам попалась на встречу длинная вереница больших двухколесных телег, запряженных быками и ослами, телеги нагружены были женщинами с детьми, в нарядных платьях, головы их убраны были искусственными цветами и издали казались волнующимся цветником, за каждым омнибусом шла толпа мужчин, братьев, отцов и мужей сидевших в телегах дам; этот поезд направлялся в Янь–цунь, на трехдневный праздник, устраиваемый в настоящую Луну в честь одной Нян–нян¹⁶, покровительницы крестьянского быта и в особенности женщин. Веселый говор их противоречил угрюмой молчаливости и покорности проезжающих мимо пекинских мандаринов. Мы опять ночевали в Матоу.

30 апреля. Около полудня мы вернулись в Пекин по пыльной дороге, на улицах смотрели на наш длинный поезд, с любопытством, тем более что теперь все ехали в Тянь-цзин и редко кто возвращался, притом на наших экипажах воткнуты были значки с надписью: «По Высочайшему повелению по делам в Тянь-цзине». Я закрылся в своем экипаже и так въехал в наше мирное подворье. Сучжан-а немедленно отправился к Юй Чэну, с донесениями.

1 мая. Приезжал ко мне Сучжан-а и сообщил мне, что полезнее всего будет подать от меня самого бумагу, на имя Юй Чэна, и тогда же составил одну, изложив мысли графа в четырех статьях: 1) о границе по Амуру; 2) о границе по Уссури и Сайфынь; 3) об одинаковых с европейцами правах для России и 4) об обещаниях графа. Эти объяснения, как я догадывался, требовали от меня для полного уяснения предложений графа, может статься, не совсем определенно и ясно выраженных в его бумагах и донесениях Тань Тин–сяна. Сучжан-а предложил мне писать письмо графу, я написал и вручил его Сучжан–е, для доставления по принадлежности.

3 мая. Сучжан-а снова был у меня и возвратил мне представление мое, под тем предлогом, что Юй Чэн не может принять на себя дела, на основании моей бумаги; необходимо, чтобы сам граф прислал бумагу такого же содержания. Не нашли ли здесь разноречий между моими объяснениями и сообщениями графа Тань Тин–сяну, или хотят удостовериться в обещаниях России от самого графа? Сучжан-а должен ехать в Дагу, для обратного сопровождения Храповицкого в Пекин; вместо первого письма к графу, я написал другое и вручил его Сучжан–е. – Сучжан-а не без горечи сказал мне, что после нашего отъезда из Дагу, граф виделся с Тань Тин–сяном и категорически выразил свой нейтралитет в споре Китая с европейцами, и что здесь думают объяснить это тем, что граф, желая видеться с Юй Чэном, не хочет быть откровенным с Тань Тин–сяном, мысль же о желании графа видеться с Юй Чэном поддержали все и граф в своих листах, и я в представлениях, и Сучжан–а, по своим частным видам. Я заметил, что в случае справедливости известия уклончивость графа может объясниться тем, что к посредничеству его обратились, вероятно, в присутствии других полномочных, а это могло поставить графа в затруднение; граф несколько раз внушал Тан Тин–сяну, чтобы посредничество его оставалось неизвестным для других наций. – Из Пекина отправляют новые отряды войск в Тянь-цзинь.

4 мая. В письме к графу, я предлагал ему отправить, через Тань Тин–сяна, в Пекин лист, с требованием личных объяснений с Юй Чэном в Пекине, или в Дагу, по своим и европейским делам. Опять помеха – новый президент Трибунала, Сумунь, не желающий Сучжан–у, остановил его отправление в Дагу, сообщив Тань Тин–сяну, что в случае возвращения Храповицкого в Пекин, он сам отправил бы с ним одного из своих чиновников. Сучжан-а вообще был весьма не в духе, и объявил мне что прямого участия в наших делах он далее принимать не может. Письмо мое не пошло.

5 мая. Я представил в Трибунеал бумагу, в которой объяснил, что граф, не получал никакого ответа на свои сообщения, получил мне объяснить по сему предмету пред Пекинским Правительством, и что я, не смея не исполнить сего приказания и желая устранить от себя всякую ответственность, прошу главноуправляющего Трибуналом (Юй Чэна) принять к сведению все это дело. При сем, я вкратце изложил предметы, о которых граф имеет вести переговоры, именно: 1) о границе по Амуру, Уссури; 2) о требовании одинаковых с европейцами прав, и 3) для объяснений настоящего положения Китая в отношении к европейцам и о принятии мер без опасности его на будущее время. Я присоединил, что граф непременно желает вести переговоры с Юй Чэном в Пекине, или на море. В заключение я просил или позволить мне уведомить графа или чтобы сам Юй Чэн известил его, чтобы я впоследствии, не навлек на себя укора в бездействии.

7 мая. Трибунал возвратил мне мою бумагу, при кратком отношении, которым объяснил мне, что дела, упоминаемые в моей бумаге, ведутся не главноуправляющим, а потому мое представление возвращается мне. Видя, что представления мои не имеют никакого действия, я прекращаю бесполезную переписку. Теперь, здешнее правительство знает все, пусть действует, как хочет. С моря нет никаких известий.

8 мая. Слух об официальном путешествии русских к морю разнесся по всему Пекину; когда я заходил в знакомые мне магазины, меня осаждали вопросами о делах с иностранцами. Забавно было слышать толки пекинцев, об европейцах, в особенности об англичанах. Спрашивали, действительно ли англичане привезли с собой потомка династии Мин, для возведения на китайский престол, вместо Маньчжуров? правда ли, что они предъявили скупленные ими правительственные ассигнации и требуют по ним у Богдохана серебра, которого нет? Некоторые не шутя, предлагали мне вопрос: видел ли я, как ходят англичане? ведь говорят, что они народ морской и не могут ходить по суше, как пингвины; на это я отвечал, что случается им и весьма часто ходить на суше, не твердыми шагами и стоять на ногах не твердо; однако же они все–таки, могут добрести до Пекина… Общий голос обвиняет Ци Ина за то, что он не сумел заключить благонадежного трактата с англичанами в 40–х годах. «Пусть англичане и судятся с Ци Ином, говорят здесь, и пусть спрашивают с него».

9 мая. Был у меня Сучжан-а и сказывал, что граф передал Тань Тин–сяну о желании англичан (о французах и американцах почти никогда не было у нас речи) присвоить себе Кантонскую таможню и брать себе пошлины, торговать повсюду и являться к Двору в торжественные дни. Я заметил, что это известие должно быть не точно; вероятно, что англичане предполагают отделить часть доходов Кантонской таможни, в уплату им контрибуции и долга. «Это сказал я, было бы самым лучшим средством кончить с ними денежные расчеты». – Но как, же уяснить количество потерь, понесенных будто бы ими? Я ответил, что, по моему мнению, самое лучшее было бы составить общую комиссию в Кантон для исследования этого дела. Сучжан-а намекнул мне о намерениях китайского правительства обложить ввоз опиума пошлиной, я с своей стороны похвалил эту меру полезной не только для казны, но и для частных людей, и привел в пример (если только не ошибся) Турцию, где прежде опиум был в большом употреблении, но когда снят был запрет на него, пристрастие к нему ослабело. Сучжан-а заинтересовался этим обстоятельством, потому что сам был грешен в курении индийского зелья и хотел бы освободиться от гибельной привычки. Я объяснил ему причину такого явления известной истиной, что запрещенное наслаждение теряет цену, когда дозволено, иначе Сучжан–а, по складу китайского ума, мог подумать, что в самом прекращении запрета есть какая-нибудь таинственная сила, обуздывающая склонность к курению опиума.

10 мая. Я еще раз решился просить Трибунал о доставлении к графу открытого письма с переводом сего письма на китайском языке, я объяснил, что граф ожидает от меня известия об исполнении данных им мне поручений, и что, не успев исполнить их, я обязан уведомить о том графа; то же написано было в китайском тексте письма, в русском же письме предлагал графу прежнюю мысль требовать личного свидания с Юй Чэном; я присоединил к тому о подозрении, переданном мне Сучжан–ой, будто граф вовсе не желает принимать обещанного и ожидаемого участия в положении Маньчжурского Правительства.

12 мая. Монгольский князь Сэнгэриньцинь, по просту Сэн–ван,¹⁷ считающийся первым ныне полководцем в Китае, поспешно отправился в Тун–чжоу, несомненно для военных распоряжений. Это не добрый знак.

13 мая. Трибунал возвратил мне письмо мое к графу, на том основании, что теперь сообщение с морем прекращено. Сегодня же распространилось в Пекине известие о сражении 8 мая между англичанами и китайцами в Дагу. Молва гласила, что и русские принимали участие в сражении или, по крайней мере, шли соединено с неприятелями; вследствие того, половина нашей дворни бежала из подворья, других я успел остановить благоразумными убеждениями. Никто из посещавших прежде наше подворье не является к нам, и вряд ли скоро явится.

16 мая. Чунь Лунь, один из переговаривавши с графом в Дагу, сановников, сегодня вернулся в Пекин; вследствие представленных им Императору известий, назначены новые полномочные для переговоров с иностранцами. Министр Гуй Лян, тесть дяди Императора, и Хуашана известный за умного человека. Оба они маньчжурцы, вероятно правительство имело в виду угодить иностранцам, посылая к ним не китайцев, а маньчжуров, к которым те будто бы, оказывают более доверия.

18 мая. Был у меня Сучжан–а, видимо расстроенный; он рассказал мне о сражении в Дагу и о взятии англичанами береговых батарей, прибавив, что о графе нет никаких известий.

19 мая. Сегодня я перевел лист из Трибунала в наше Министерство, и узнал из него, что от нас отправили в Тарбагатай агента (Захарова),¹⁸ для окончания дела о сожжении нашей там фактории. Не знаю, как согласить это обстоятельство с обещанием графа не упоминать более о Тарбагатском деле.

20 мая. Сучжан-а снова был у меня и предложил мне вопрос, уверен ли я, что англичане допустят в своих условиях те ограничения, какие граф находил возможными, и будет ли граф содействовать тому, если я уверен, что могу ехать снова к графу и убедить его к содействию. Очевидно было, что Правительство радо было бы сделать те уступки, к которым склонял граф, но некоторые не были допускаемы Тань Тин–сяном. Признаюсь, что хоть граф, некоторым образом, ручался за согласие на ограничения со стороны англичан, если китайские полномочные будут твердо стоять на них, я крепко сомневался в уступке, без других вспомогательных средств, для подкрепления китайцев, тем более я не мог ручаться ни за что при настоящем обороте событий. И так я отвечал Сучжан–е, что теперь дела изменились, неприятели вошли в Хэй–хэ и потому я решительно не уверен в содействии графа, и ехать к нему, под таким условием, не могу. Сучжан-а убеждал меня к тому разными доводами; он говорил, что здесь исполнят все требования графа, если он примет на себя, по крайней мере, переговорит с англичанами, потому что китайским полномочным нет возможности вести дело с этими требовательными, неприступными, дерзкими и наглыми варварами. Все другие народы, говорил он, и французы, и американцы, и русские, и китайцы знают закон справедливости и приличий; одни англичане представляют необъяснимое исключение. Ведь они нападали и на вас, тоже беззаконно, и вы помирились с ними при посредничестве других держав; пусть граф, знающий их, по чувству дружественного к нам участия, устоит наше с ними дело. В сущности я соглашался с ним, но представил ему всю бесполезность моего участия и поездки, теперь когда дела зашли так далеко. Сучжан-а оставил меня огорченный моим отказом. Поистине ослепление китайцев относительно алияния графа на англичан глубоко и неисправимо. Правда и то, что они в годину бедствия инстинктивно обратились к участию русских, своих соседей, которых они всегда отделяли от европейцев и ставили выше их. Обстоятельства привели их к другому ложному убеждению, что я могу иметь влияние на графа. Тщетные надежды!

21 мая. Я получил известие, что европейцы и русские уже у стен Тян–цзиня. Никаких слухов о новых битвах. Сегодня происходило в Верховном Совете чрезвычайное совещание князей, министров и всех высших сановников столицы, один мой знакомый чиновник видел, как они расходились, по окончании совещания, с довольным видом и весело беседуя между собой, и вывел из того благоприятные заключения о ходе дела. Вероятно, все довольны были тем, что кончилось утомительное заседание, на котором вряд ли могли придумать что-нибудь мудрое, по Тянь-цзинским делам. Сегодня же последовали особые повеления Государя. Столицу повелено привести в оборонительное положение, устроена будет в ней внушительная милиция, для сохранения порядка и предотвращения могущих возникнуть волнений. Сэн–ванн назначен фельдмаршалом войск для обороны столицы. Именитый Ци Ин, бывший доселе в опале по старым делам с англичанами, снова выступил на дипломатическом поприще; ему велено ехать в Тянь-цзинь и принять участие в делах с иностранцами.

23 мая. Ци Ин прислал ко мне тайно человека, с просьбой, чтобы я написал письмо к графу и в нем рекомендовал его, как доброго нашего знакомого в Пекине (он был у меня прежде два раза), письмо он желал сам лично передать графу. Ци Ин хотел этим возбудить в графе доверие к себе и чрез него действовать на других иностранцев; разумеется, он обманывался, тем не менее я воспользовался случаем и написал письмо к графу, объяснив ему в чем дело и присоединив, что по моему мнению, для дел европейских и наших, все–таки полезней было бы вызвать Юй Чэна, как первого сановника в государстве; письмо я в тоже время отправил к Ци Ину. Правительство ошибалось, надяесь на опытность Ци Ина по внешним делам; в бытность мою на пароходе, граф рассказывал что англичане, овладевши Кантоном и Ямунем, генерал – губернатора, захватили архив последнего и отыскали в нем копии старых депеш Ци Ина, заключавших в себе весьма не лестные о них отзывы и донесения; нельзя думать, чтобы англичане приняли этого дипломата с доверием, как старого знакомого.

27 мая. Сучжан-а сделал еще попытку узнать от меня о возможности решения дел с европейцами посредничеством графа. В этот раз отложив в сторону китайскую спесь, он с жаром говорил: «англичане безжалостны к нашему Императору; они знают, что он в трудных обстоятельствах от внутренних смут, видят, что он нищий, принужден жить и поддерживать свое Правительство на пожертвования, т.е. на милостыню, и несмотря на то поднимают на него оружие, оскорбляют его честь в лице полномочных, требуют от него страшных сумм; неужели есть на свете столь жестокие люди, которые отнимали бы у бедняка последнее его достояние, обирали беззащитного и доконали больного? Неужели граф не чувствует сострадания и не возбудит в англичанах милосердия?» – Не знаю, чувствует ли граф сострадание; но знаю, что он не решится возбудить в англичанах милосердия. Мне тяжело было отвечать моему собеседнику. Хотя унижение Маньчжурского Правительства вынуждено было, частию, им же самим, и я не мог забыть горделивого упорства его в более спокойные времена, тем не менее, жаль было думать о повелителе сотен миллионов, трепещущим пред горстью европейцев и ясно сознающим свое бессилие. Я снова отказался от предложения Сучжан-а ехать в Тянь-цзинь. Расставаясь со мной, он сказал мне, что отправляется в лагерь Сэн–ванна в Тун–чжоу, куда командирован он для ведения дел по Монгольской части; у Сэн–ванна под командой есть монгольская конница, вызванная им из Монголии, а Сучжан-а хорошо знает монгольский язык.

Когда Сучжан-а оставил меня, я предался размышлениям о печальном и критическом состоянии Китая. Вот уже шесть или семь лет как маньчжуры не могут справиться с южными инсургентами; заняв пункты по Ян–цзы–цзяну, они лишают столицу достаточных средств продовольствия, средств финансовых и торгового движения, они простирают виды на Фу–цзянь. Чжэ–цзянь, не богатый город Су–чжоу и ждут, когда им можно будет двинуться на север; это восстание анти–династическое, мятежники замышляют изгнать из Китая Маньчжурский Дом и воцарить династию национальную; в знак клятвы, они отрастили волосы и не носят обуви и будут хранить этот обед, пока не достигнут своей цели. Рядом с ними, ближе к северу, мятежники Нянь–фэй опустошают области лежащие между Янь–цзы–цзяном и Желтой рекой; шайки их, состоящие из людей неизвестного происхождения, по иным, магометанской веры, начинают, по–видимому, организовываться в правильное общество, с которым доселе без успеха борются правительственные войска. Китайские магометане, всегда отличавшиеся буйным духом, не преминули воспользоваться политическим переустройством в Китае, они произвели бунт в Юньнанской провинции, где доселе свирепствуют и стремятся, как кажется, соединиться с дикими горцами Мяо–цзы в Гуй–чжоу, которые уже не раз сходили с гор на окрестные области разбойническими шайками. Дух восстания, обуявший южный Китай, начал отражаться и вне, в Туркестане, где, однако мятеж уже усмирен. Всем известно, до какой степени финансовой скудости и политического бессилия Маньчжурское Правительство доведено внутренними смутами. Европейцам легко ускорить падение его и низвергнуть – стоит только тронуться к Пекину, препятствия не будет. Какими же последствиями будет сопровождаться падение Маньчжурской династии? С одной стороны, воцарится в Китае влияние европейцев и преобладание англичан, с другой – совершиться временное отпадение от Империи внешних владений: Монголии, Туркестана и Тибета; мы русские еще не имеем довольно влияния в сих странах, еще не приучили их к материальной от нас зависимости; они привязаны к Китаю существенными потребностями и торговлей и скоро снова примкнут к нему, ради его обаятельного богатства. Разумеется, нам нет пользы не только в падении, но и в ослаблении маньчжуров, и от огромного влияния европейцев. Вот почему тяжело предвидеть неминуемое порабощение Пекинского Правительства англичанами; оно совершиться, когда чрезвычайные требования их будут исполнены, пред глазами русского полномочного, не имеющему силы противодействовать тому. Преимущества, доставляемые теми условиями европейцев, на которые здесь готовы теперь согласиться, представляются в благоразумной мере; они послужили бы прочным основанием к дальнейшему и постепенному сближению Китая с Европой и подчинения первого цивилизации последней, не было бы потрясений и случайностей, которые могут возникать вследствие излишних и не своевременных льгот, вынужденных у народа, слабого политически, но стойкого в своих убеждениях. Чего мы можем бояться на будущее время? Европа уже воздействовала на ветхую Поднебесную Империю; дух вражды и неприязни ко всему чужеземному, питаемый конфуцианским учением и поддерживаемый народным воспитанием, мало по малу ослабнет от постоянных дружественных сношений Китая с образованными нациями Запада и от влияния христианской веры, пока, наконец, не будет произнесен приговор: умер великий Бог Пан восточной Азии, Бог особности и застоя! Но если народные права, на каком самообольщении не основывались бы они, будут презрены и священные для китайцев предания нарушены насильственным вторжением европеизма в сферу своеобразной жизни, то не легко будет ладить с вечным упорством и раздражением возмущенного тем племени.

4 июня. Сегодня неожиданно опять явился ко мне Сучжан-а и объявил мне, что дело о границе по Амуру и Уссури решено на Амуре и что подробности предоставлено уяснить тамошним полномочным Н. Н. Муравьеву и Ишаню;¹⁹ что граф требует в Тянь-цзинь Юй Чэна и меня (очевидно, вследствие моего последнего письма), что Юй Чэн, за болезней, не может ехать, и что он, Сучжан–а, по Высочайшему повелению, вызван из Тун–чжоу в Пекин для сопровождения моего в Тянь-цзинь. После такой важной уступки, говорил он, Богдохан надеялся, что Россия достойно отплатит нам; он ждет, что предпримет граф из признательности? Графу уже сообщено о решении дела. С изумлением и радостью выслушал я эту новость; однако, заметил Сучжан–е, почему ни графу, ни мне, не было сказано, что дело давно уже перешло в Маньчжурию. Неизвестность об этом обстоятельстве заставила графа, а по его поручению, и меня употреблять напрасные усилия и тратить время в бесполезной переписке? Сучжан-а отвечал, что прежде не было еще известно, как порешат дело Муравьев и Ишан. – «Впрочем, прибавил он, я сам сожалею, что бывши в Дагу, мы не сообщили графу об этом распоряжении; граф в удовольствии, вероятно, заступился бы за нас». – Не совсем вероятно, подумал я. Делать было нечего; я дал слово завтра же ехать в Тянь-цзинь на бесполезные убеждения графа.

5 июня. Выехал из Пекина и держал путь прежней дорогой; от недавнего дождя дорога испортилась, ехать было чрезвычайно дурно. Мы не остановились в Матоу, где прежде ночевали, и пустились далее. На полях озимая пшеница уже созрела, крестьяне усердно собирали ее, по китайскому обычаю, вырывая колосья с корнем; они собирали и не совсем дозревшую пшеницу, опасаясь разгара тяньцзинских событий и прохода войск. Я не забуду взглядов упрека и презрения, которыми крестьяне дарили мандаринов, проезжавших по дороге, взад и вперед, без пользы для дела. За Матоу дорога была лучше. Мы ночевали в Хэсиву.

6 июня. Достигнув Ян–цуня, мы проехали все это огромное местечко вдоль и поперек, отыскивая пристанища, для отдыха; все квартиры: гостиницы и частные дома заняты были военными; сюда стянуты были войска от Великой стены, которые вместе с частью Пекинской гвардии (конной) составляли авангард армии Сэн–ванна, прибывшего в Тун–чжоу; наконец мы отыскали бедное помещение на одном постоялом дворе, наполненном солдатами. Толпа воинов, в рубищах и полунагих, обступила нашу квартиру из любопытства, многие из них были страшно истощены от курения опиума. Сучжан–а, узнав, что начальником Пекинской конницы, квартировавшей здесь, был знакомый ему генерал, некто Гожуй, намеревался сделать ему визит, но Гожуй прежде узнал о нашем приезде и сам посетил нас. Это был коренастый и полный лицом мандарин, среднего роста, лет за сорок, с довольно грубыми формами и одет был в простое верховое платье; он славился в Пекине необыкновенным искусством в стрельбе из лука и потому пожалован был командиром охранной стражи во дворце. Во время дела в Дагу, он стоял с резервом между Тянь-цзином и морем, когда Тань Тин–сян, с потерей батареи воспользовался мудрым китайским правилом: «в трудных обстоятельствах, из 36 средств самое лучшее – бежать»; – сел в носилки и поспешно бежал от места побоища, Годжуй двинулся было на помощь бегущим, но потом сам последовал спасительному примеру их, и отступил на почтительное расстояние от of gunboats. Сучжан-а отрекомендовал меня Гожую, как человека, который много лет пробыл в Срединной Империи и теперь, по Высочайшему повелению, идет предложить свою опытность к услугам Российского полномочного. Переговорив с Сучжан–ой, Гожуй, ласково и с видом добродушия, обратился ко мне и, между прочим, сказал мне своим медленным и тихим голосом: «Мы, маньчжурцы и русские, старые друзья; не забудьте нашего соседства и того, что оба народа – народы северные; наши интересы взаимны. Управьте же делами и помогите нам». –Таково было общее мнение; все думали, что граф в состоянии остановить англичан и никак не могли взять в толк его двусмысленного посредничества, отказы и отговорки его, под предлогом неуместности прямого вмешательства, доселе считали следствием его личных неудовольствий. Гожуй беседовал с нами с полчаса, с его уходом и мы отправились. В пяти ли от Ян–цуня, мы подъехали к Байхэ; в этом месте производились военные работы; поперек реки вбивались сваи из стволов деревьев; промеж свай опускали в воду до дна длинные рогожные свертки, вероятно с землей; выше стояло несколько барок с грузом этих свертков, работой не спешили; несколько человек, по пояс в воде, хлопотали около свай, другие рабочие сидели на берегу, на корточках, курили трубки и, по обыкновению, апатически смотрели на плоды своих трудов; надзиравший за работами, мандарин почивал сладким сном, на плотине, под холщевым навесом. Байхэ совершенно опустела; ни одного суденышка, ни одной лодки не видно было ни вверх, ни вниз по реке она протекала как будто по безлюдной стране, все джонки убрались вверх, к Ян–цуню. Мы следовали по плотине несколько верст; в одном месте, я заметил на реке что то, темное, похожее на кожаный мех, медленно плывшее в струях мутной воды, я спросил у извозчика: что это такое? – «Утопленник», сказал он равнодушно, и слегка посмотрев на плавучий предмет. Подобные случаи сделались слишком обыкновенными, и никто не обращал на них внимания, труп вероятно проплыл сквозь боны, и рабочие тоже, разумеется не взглянули на него. Мы приближались к Тянь-цзиню, под невыносимым жаром и пылью, по дороге нам встретилось несколько омнибусов, нагруженных домашней рухлядью, это было переселение трусливых тяньцзинцев, попалась также группа актеров, перекочевавшая в более мирные страны. Мы направились в западное предместье города, где квартировали китайские полномочные и все высшие власти, и долго искали квартиры, хотя высланный нам на встречу вершник давно уже отъехал от нас и должен был уведомить, кого следует о нашем прибытии. Наконец, мы поместились в гостинице, мы должны были остановиться, чтобы дать пройти полку милиции, солдаты шли по одиночке, один за другим, держа в руках одни – мечи, другие – копья. Предместье, в котором мы остановились, было весьма богато и оживленно, хотя страх выгнал многих жителей. Впрочем, после ужина на казенный счет, я заметил бегающих по столу насекомых, и узнал в них прусаков, неизвестное и небывалое здесь насекомое доказывало близость европейцев вообще и русских в особенности, это может быть, единственный дар, с нашей стороны, обязательным китайцам.

7 июня. Рано утром разбудили меня частые удары звонкого колокольчика, вероятно на ближайшем пароходе; я хотел немедленно отправиться в квартиру графа, но китайские полномочные изъявили желание видеть меня прежде. Предугадывая намерение их, я поехал к ним неохотно, они квартировали с северной части западного предместья в доме одного богатого магометанина; они из вежливости сами прислали за мной носилки. Оба они вышли ко мне на встречу: Гуй Линь – больной и слабый старик, с добрым выражением на приятном лице; он опирался на плечо своего домочадца; Хуаншан, крепкого сложения, лет за сорок, с строгим выражением и довольно грубыми чертами лица. Они приняли меня в большой изящной зале, где толпились доверенные их чиновники и между ними Бянь, мой старый знакомый. Полномочные объяснили мне, что граф доселе не хочет принимать прямого участия в отношениях их к англичанам, хотя Император и удовлетворил всем желаниям нашего правительства, и просили меня убедить графа помочь им не одними советами уступать или не уступать; они не могут воспользоваться ими в деле с такой нацией, как англичане, если не будут иметь твердой опоры в графе. Гуй Лин между прочим заметил, что он посредством приказаний и прокламаций с трудом удерживает ретивых тяньцзинцев от безрассудных замыслов против европейцев; тянцзинцам, прославившимися защитой города от инсургентов, тяжело было переносить присутствие горделивых чужеземцев. Как я только что прибыл и еще не виделся с графом, то имел возможность отклониться от прямого ответа на внушения китайских полномочных. Простившись с ними, я заехал на свою квартиру и оттоле, через город, отправился в восточное предместье, в северной части которого квартировал граф. Дом, занимаемый им, расположен на набережной Хайхэ и принадлежит богатому купцу, по фамилии Хань. Хозяин, по настоянию графа, принужден был выселиться из своего жилья, чтобы уступить его не церемонным гостям; северную, лучшую часть помещения, с высокой террасой, граф уступил американскому посланнику, Риду,²⁰ которого привез сюда на своем пароходе. Когда я выехал из тесных переулков на набережную, глазам моим представился наш пароход «Америка», стоящий напротив квартиры графа, далее на север тянулся ряд канонерок, далеко уступавших нашему красавцу пароходу, мачты, снасти и флаги рисовались в ясном воздухе; заповедные воды Хайхэ носили на себе грозные gunboats; знаменитые врата Пекина (Тянь-цзинь) были под пушками рыжеволосых варваров. Над квартирой графа развевался посланнический флаг; рядом с ним флаг Рида. Вступив в квартиру графа, я встретил его на дворе и приветствовал его такими словами: «Благодаря обороту обстоятельств, я приехал, как кажется, для того, чтобы поздравить ваше сиятельство с вожделенным разрешением наших вопросов». – Не отвечая ничего, граф повел меня в свою залу и прочел мне вновь заключенный им трактат, – что было для меня неожиданной новостью; я полагал, что это только предварительные статьи, с некоторыми неважными подробностями, и остался в большом недоумении, когда чтение заключилось подписями полномочных. По моему мнению, надобно было или ограничится двумя строчками, о даровании нам одинаковых с европейцами прав, или составить полный морской и сухопутный трактат, который не отказались бы подписать китайские полномочные, трактат написан и заключен был в одну ночь, с чрезвычайной поспешностью, граф боялся, чтобы китайские полномочные не одумались, или, чтобы европейские полномочные не проведали о том, ему хотелось также заключить трактат прежде других держав, но все эти резоны и ошибочные соображения не могут оправдать ничтожного значения трактата; времени было слишком довольно для составления проекта трактата, полезного для России и достойного нашей дипломатии. Вследствие поспешности составления трактата произошло несогласие, в некоторых выражениях между русским и китайским текстами, были даже пропуски; русский и маньчжурский тексты также были двух редакций. – Оставив в стороне статью о трактате как о деле неисправимом, я передал графу надежды Пекинского Правительства и просьбы китайских полномочных, с собственными взглядами на будущую судьбу Китая, в случае чрезмерных успехов англичан; но граф отозвался, что он решительно не может приступит ни к какой мере, желаемой китайцами, таково действительно было затруднительное положение нашего полномочного во все время переговоров. Если бы ограничиться только приобретением прав, какие даны были бы европейцам, вовсе не упоминая о пограничном вопросе, то китайцы не имели бы предлога настоятельно требовать от полномочного равносильной услуги; тем досаднее было то сознание, что для нас крайне полезно было бы оказать китайцам услугу, но что мы не имеем к тому средств и возможности. Граф выразил неудовольствие свое на слабость китайских полномочных, которые, не внимая его советам, уступали англичанам во всем, как будто советы эти были для китайцев необоримым оружием против англичан. Теперь остались две статьи, о пребывании постоянного посольства в Пекине и плавании по Ян–цзы–цзяну, статьи, которые, по мнению графа, решительно надобно устранить, иначе англичане возьмут Китай в крепкие руки. Граф сильно убеждает китайских полномочных не сдавать этих статей. – Я узнал, что граф в последнее время сам писал в Пекин с предложением 10.000 ружей, 50 пушек и нескольких офицеров для военного устройства китайских войск и построения береговых батарей в Дагу; предложение 100.000 лан и прощение 200.000 лан было опущено; следовательно, мысли графа, о которых я довел до сведения пекинского правительства, изменились. Я осмелился представить графу об Илийском деле и дальнейшем развитии его, граф отозвался, что это дело, как и все сухопутные вопросы, до него не касаются. – К вечеру граф пригласил меня прогуляться на катере вверх по реке; мы плыли мимо английских и французских судов, на набережной стояли толпы китайцев, созерцавших европейские пароходы, на стрелке, образуемой слиянием Байхэ и Императорского канала, расположено здание Ван–хай–лоу; в нем помещается Лорд Элгин, – что можно узнать по английскому флагу, развевающемуся над зданием, рядом с ним квартирует, в одной фоевской кумирне, барон Гро. Возвратясь на нашу квартиру, я насладился слушанием музыки, которую играли на английском адмиральском пароходе; в вечерней тишине раздались торжественные звуки гимна God save the Queen напева одинакового с нашим: Боже Царя храни! Чудно было слушать любезный сердцу напев, под чужим небом, при безмолвной толпе китайцев; звуки музыки оглашали покорные воды пекинской реки и доносились к жилищам китайских вельможей, угрюмо сидевших в четырех стенах и подавлявших в себе чувство злобы и унижения; над Тянь-цзинем распростерся мрак, так, будто над ним, видимо, тяготело господство горсти смелых европейцев. Поздно вечером я вошел в нашу квартиру. Граф занимал главную залу на дворе, обращенную на восток, левый флигель занят был Пещуровым²¹ и Б. О. Сакеном (Бар. Остен–Сакеном), в правом помещались китаисты, к которыи и я присоединился, небольшие ворота вели на восток, в другой дворик, выходной или передний; здесь была столовая или квартира для М(артынова) и Б(аллюзека) в обоих флигелях шла усиленная работа, потому что граф часто находил нужным посылать бумаги к китайским полномочным, кроме отправления китаистов, для личных объяснений. Я беседовал с старыми друзьями за полночь, с канонерок доносились к нам звуки колоколов, бившие через каждые полчаса. Еще нововведение! Китайские петухи, обыкновенно, начинают петь часа в три ночи, перед рассветом; но здесь, вахтенные свистки в полночь на пароходах обманули тяньцзинских петухов и они начинают петь исправно в 12 часов, хором. Я узнал, что Цин виделся с графом, но, не будучи принят европейскими полномочными, поспешно уехал обратно в Пекин.

8 июня. Я ездил к китайским полномочным, с просьбой оставить здесь, на всякий случай, моего провожатого Сучжан–у, потому что граф оставлял и меня на неопределенное время, хотя и я не видел пользы от моего присутствия. Полномочные снова говорили об участии графа. Перед тем, граф лично узнал от лорда Элгина, что он отказывается от двух спорных статей; граф немедленно отправил бумагу к китайским полномочным, с приятным известием, что он успел отклонить Элгина от настояния на сказанных статьях, к сожалению, Элгин уступил статьи только на словах графу и продолжал требовать внесения их в трактат, естественно, что это обстоятельство произвело странное впечатление на китайских полномочных, Элгин заставил графа показаться в невыгодном свете. Гуй Лян, с добродушной усмешкой, заметил об этом разноречии и поручил передать графу просьбу его поправить дело. Я заметил, что полномочные были в состоянии крайнего унижения и трепетали при появлении поверенных Элгина; Гуй Лян совершенно изнемог, а Хуашан, по–видимому, стал прибегать к утешительнице в скорбях – чарке. Графу крайне неприятна была история о двух статьях; он не знал, как поправить промах.

9 июля. Нам совершенно неизвестно, как ведено и как решено дело об Уссури. В указе, по сему случаю, дается графу знать только к сведению, в нем говорится, что дело об Уссури и заливах решено. Тем не менее, граф внутренне торжествует и воздает себе овацию, как виновнику сего блистательного события, хотя влияние его настояний на ход дела, настояний, на которые он не получал никакого ответа, весьма сомнительно, дело зависело частью от общего хода европейско – китайских дел. Граф восхищается мыслью, что имя его будет греметь в парламентских прениях. Сегодня он поручил мне написать к нему письмо о моих последних действиях в Пекине, он не удовольствовался этим письмом, и предложил написать другое, более полное; я понял цель моих писаний и счел нужным быть осторожнее в выражениях. – В указе на его имя говорится также, что, так как он привел за собой европейцев, то в благодарность за уступки пусть отведет их назад, вероятно, англичане передали китайским полномочным, что они прибыли к Тянь-цзиню по совету графа, англичане предлагали им также обратиться к их посредничеству для решения наших пограничных вопросов. – «Русские, говорили они китайским полномочным, каждый год отнимают у вас по куску земли; обратитесь к нам; мы сумеем уговорить русских». – Так рассказывали сами китайцы. Если это выдумали китайцы, то, значит, они понимают наши отношения и делают внушения ad hominem.

19 июня. Продолжалась тревога по поводу двух статей. Граф ходил к барону Гро просил его убедить Элгина отказаться от двух статей, согласно прежнему обещанию. Барон Гро нашел не удобным об этом говорить Элгину и предоставил самому графу объясняться с ним, граф не решился. Ему оставалось настаивать пред китайскими полномочными, чтобы они не сдавались; полномочные отзывались, что иначе англичане грозят разбить Тянь-цзинь и идти на Пекин; граф давал слово, что англичане не станут бомбардировать Тянь-цзиня и не имеют средств идти к Пекину, однако его резоны не имели действия на умы полномочных, результатом этих бесполезных толков было охлаждение китайцев к русским.

11 – 13 июня. Наши собственные дела были кончены, граф получил указ Императора, которым он благосклонно принимает предложение оружия, но советует отложить присылку офицеров на время более спокойное; граф снова послал настоятельное убеждение о принятии офицеров, ограничив число их 5–ю, китайцы, наконец, согласились. Граф предполагает отправление наших офицеров в Пекин зимой нынешнего же года, они займутся военным образованием и дисциплиной небольшого числа молодых людей, которые будут рассадником наставников для китайской армии. Ружья и пушки он желает заказать в Бельгии, там же купить транспорт, вызвать из Кронштадта матросов и отправить в Китай кругом света, так что оружие наше будет получено китайцами не ранее осени будущего года, а здесь ожидают его будущей весной; о перегоне срока доставки оружия с весны на осень граф не сообщил китайцам. – С приезда моего в Тянь-цзинь, граф отложил на время желание быть в Пекине; он намеревался, по окончании дел в Тянь-цзине, побывать в Японии вместе с другими полномочными, и оттоле вернуться в Дагу, из Дагу ехать в Пекин, предлог поездки в Пекин придумал был тот, чтобы возвратиться в Россию сухим путем, собственно же он намеревался снова вернуться в Дагу, придумав в Пекине какую–либо причину. Графу желательно было побывать в Пекине, чтобы представиться Императору, не формально, а так частным образом, случайно, например, во время прогулки в саду. Как все это сопряжено с трудностями, то граф вовсе покинул мысль о бесполезной поездке в Пекин.

Колебания по двум статьям продолжались. Нечего было более надеяться на упорство китайских полномочных. Граф, видя, что они пугаются одной мысли о движении на Пекин европейцев, утверждал, что пусть англичане даже овладеют Пекином, если только Императору можно и есть куда бежать на время; они не проживут в столице Китая и года и принуждены будут оставить ее притом, при недостатке средств провоза, им трудно будет совершить поход к Пекину; последнее соображение, может быть, и справедливо, но каковой должна была показаться китайцам мысль о бегстве Богдохана! Между тем, Элгин продолжал господствовать, влияние его тяготело над всеми нациями; барон Гро отказался от советов графа, отзываясь дружбой Франции с Англией; я усмотрел вообще, что англичане в политической деятельности и влиянии стоят на первом плане и оставляют за собой французов. Сообразив обстоятельства, я вывел одно заключение, что для китайских полномочных, лучшее средство к устранению двух статей, было: оставить совершенно хоть для вида посредничество русских и прямо и исключительно обратиться к лорду Элгину, как представителю нации великодушной, молить его о милосердии и пощаде, об унижении не могло быть речи, оно и без того было полное; я уверен, что лорд Элгин тогда отказался бы от двух статей, на которых он настаивал ради постоянного вмешательства и для своей славы. Можно было бы склонить к тому полномочных китайских чрез Сучжан–у, который один еще сохранял присутствие духа, но как было начать такое дело, когда наш полномочный прибыл сюда именно для посредничества?

Китайские полномочные еще раз сделали попытку и пригласили к себе графа и Рида на совещание. Мы застали Рида уже у полномочных, он сидел на китайском диване; разлегшись до спинки его и положив ногу на ногу, так что колено правой ноги его было выше его головы, секретарь его ученый Вильямс²² сидел подле на кресле, вытянув ноги и ковыряя в зубах зубочисткой (так они пребыли во время визита), переводчиком был у них американский миссионер в Нин–бо, Мартин. Китайские полномочные сидели подобострастно в стороне. Когда все уселись, и граф спросил, для чего пригласили его, полномочные китайские объявили, что англичане по-прежнему, не сдают двух статей и они, полномочные, решились в последний раз, просить графа и Рида принять посредничество и устроить соглашение. Разумеется, им отвечали прежним советом: держитесь, крепитесь! Увы! Они не могли уже крепиться и держаться. С тем мы и вернулись.

14 июня. Наступил, наконец, день заключения англо–китайского трактата, подписание его имело происходит в кумирне Хай–гуан–сы, по южную сторону Тянь-цзиня, так, что английский посланник должен был проезжать мимо нашей квартиры. После полудня, на всех английских и французских судах, снасти сверху до низу увешаны были разноцветными флагами, народ толпился по набережной, созерцая небывалое здесь и действительно великолепное зрелище. Русского, равно, как и американского флага не было поднято, кто–то, однако, ошибкой распознал похожий на него, тотчас приказано было поднять на нашем пароходе флаги английский и французский, один из флагов свился, граф вышел на набережную и, сложив руки в виде трубы, давал приказание экипажу до тех пор, пока флаг не был исправлен. Рид заранее отправил свой пароход на рейд и потому не мог выразить своего сочувствия. Мы поместились на террасе, в квартире Рида, где этот доблестный американец расхаживал с своей безотлучной зрительной трубой, как на вахте. Наконец, с квартиры лорда Элгина раздался крик: ура!, возвещавший выезд лорда; заиграла полковая музыка и процессия тронулась, впереди с музыкантами шел полк с штуцерами, все солдаты были в красных мундирах и в белых соломенных шляпах и шли вольным шагом, за этим полком ехал в богатых носилках лорд Элгин, одетый весьма просто, по–пасторски, как заметил граф; носилки окружали пешие английские офицеры, золотые эполеты и украшения мундиров их блистали на солнце и немало украшали поезд; за носилками лорда следовали носилки английского адмирала Сеймура²³ и т.д., носилок было до 30. За вереницей носилок шел другой полк, в такой же амуниции, как передний. За процессией хлынула толпа любопытных китайцев, музыка долго еще слышалась вдали. Элгин вернулся в том же порядке ночью. Мы толковали, почему англичане не выставили русского флага, некоторые говорили, что они поднимали не флаги, а простые переговорные значки; что касается до нас, что, подняв английский флаг, мы тем выразили естественное сочувствие к союзной нации и поздравление. Это было уже не первое выражение нашего сочувствия, в первый раз, когда англичане везли трофеи с береговых батарей Дагу, мимо нашего парохода, экипажу «Америки» приказано было высыпать на палубу и кричать им: ура! англичане ответили уже на вторичный клик. М., рассказывая этот случай, с досадой присоединил, что русские надорвали живот, крича англичанам: ура!; на это Л. заметил, что он лжет, уверяя, что мы надорвали животы; разговор сделался крупным; к счастью последствий не было.

15 июня. Сегодня, по–полудни была процессия французов, следовавшая по тому же пути и тем же порядком, пароходы также украшены были флагами, французские солдаты однако не имели такой выправки, как английские, на многих из них красовались медали, как сказывали мне, за Севастопольское дело. Барон Гро одет был просто, но со вкусом, он свободно сидел в носилках, положив на передние перильца их свою левую руку, изящно обтянутую желтой перчаткой, носильщики украшены были гербом Франции. За носилками барона ехал верхом французский адмирал, этот дряхлый старик, увешанный орденами и со звездой на груди, сидел на китайской кляче с важностью и представлял забавное зрелище. Французы вернулись также ночью, передний полк нес факелы, что представляло великолепный вид.

16 –21 июня. Пред заключением трактата с англичанами, было последнее совещание доверенных Элгина с доверенными китайских полномочных. Бянь, главный деятель в переговорах, по требованию графа, сообщил к его сведению, что англичане отказались от статьи о пребывании постоянного посольства в Пекине, и изменили статью о плавании по Ян–цзы–цзяну, включив в условие, что плавание будет совершаться на китайских судах. Это успокоило графа. Но хитрые китайцы обманули его, вероятно, для того, чтобы избавиться от непрестанных его настояний, которые они принимали под конец, с видимой неохотой и пренебрежением. Когда дело, после заключения трактата, объяснилось, и китайцы откровенно сообщили нам, что две статьи сданы англичанам, граф пришел в сильное негодование; он говорил, что китайские полномочные изменили интересам своего Государя, и что Бянь был подкуплен англичанами, но это было не более, как предположение, не имеющее вероятия. Как бы то ни было, дела поправить было нельзя. Перед тем, граф отправил курьером Мартынова, с депешами в Петербург, в которых, между прочим, он известил об устранении двух статей.

Festina lente. Думали вернуть, или нагнать его, но остановились на надежде, что Богдохан не утвердит проекта трактата; граф убеждал китайских полномочных послать курьера, со вторым донесением в Пекин, или принять на себя ответственность и объявить англичанам, что Государь не утвердил проекта, хотя бы на самом деле и последовало утверждение; но китайские полномочные отклонили от себя этот опасный шаг. Граф послал от себя китайским полномочным протест, в виде укора, за принятие двух статей. Вскоре за тем Рид, посетив одного английского капитана, того самого, который отличился при разбитии батарей в Дагу, выведал от него, что с последней почтой, он получил из Лондона письмо, в котором извещают его, что с переменой министерства королевы, лорду Элгину послано предписание не предпринимать похода на Пекин, не доводить Маньчжурскую династию до падения и ограничиться благоразумными требованиями. Капитан высказал это из неудовольствия на Л. Элгина за то, что он послал курьером в Лондон, для доставления депеши о заключении трактата не его капитана, а своего брата. Рид тотчас передал это известие графу, а граф поспешил сообщить его китайским полномочным, убеждая их воспользоваться этим случаем и отказаться от двух статей; но они отозвались, что, хотя две статьи и включены в трактат, однако будут ли они приведены в исполнение, еще не известно, а потому особой важности сим статьям не нужно приписывать. Не своевременный совет графа остался втуне. Через день пришло утверждение Государем трактатов словами: «смотрел донесение и все принял к сведению». – Мы боялись, чтобы Л. Элгин не остался недовольным такой резолюцией; действительно, так и случилось, подозревая в этом коварную уловку Пекинского Двора он потребовал другого, более положительного и ясного утверждения и в тоже время послал на рейд приказание вновь прибывшему полку войти в реку на канонерках, или высадиться на берег. Китайские полномочные встревожились и тотчас отправили курьера в Пекин, за новым утверждением. Одним вечером, Л. Элгин посетил графа и успокоил его обещанием, что он остановит высадившийся в Дагу вспомогательный отряд, в это самое время доставили нам экземпляр только что полученного из Пекина нового утверждения Императора. Государь, вследствие требования англичан вполне и ясно утвердил трактат, экземпляр подан был графу, который сообщил эту новость Элгину. Элгин сказал: «рад, что мы с вами первые узнали об этом». Событие было предметом всеобщей радости и успокоения, радовавшись радостью Элгина, от которого зависела участь положения и китайцев, и европейцев; так он умел возобладать над всеми нами. Все стали сбираться в путь.

Противодействие графа видам англичан не было тайной, мы читали о том в полученной здесь шанхайской газете; в ней между прочем сказано, что старания российского полномочного о миролюбивом окончании европейско–китайской распри доселе безуспешны, потому что русские не решаются принести для того жертвы, вероятно, это жертва дружбы с европейцами в пользу китайцев; конечно, такой жертвы граф не принес бы. Элгин оказывал видимую холодность к графу, да и вообще действовал так, что ничего не сообщал даже английскому адмиралу Сеймуру. За то между всеми другими полномочными и офицерами господствовала тесная дружба. Рид был другом русских, ненавидя англичан от души, он своим сочувствием поддерживал безуспешную оппозицию графа действиям Элгина. Адмирал Сеймур и барон Гро также вели дружбу с графом и навещали его. Барон знает по – русски; раз он пришел к нам для свидания с графом и, не видя во дворе никого, стал посреди его и громко спросил по – русски: граф дома? французский посланник пришел! – с китайскими полномочными не было общения, кроме официальных свиданий и то весьма редких. По случаю пропуска в китайском тексте нашего трактата, граф приказал написать другой и предложил китайским полномочным подписать вместе и этот экземпляр, на их квартире. Граф заранее уведомил о часе своего прибытия, именно в полдень. Когда граф с нами прибыл в квартиру полномочных, нас встретили только слуги, отозвавшиеся, что Гуй Лянь и Хуашана почивают. Граф ждал в приемной зале около четверти часа, пока, наконец, не привели Гуй Лина под руки и не показался Хуашана, с заспанными глазами и зевая во весь рот. Это было неуважение и пренебрежение с их стороны, какого они не осмелились бы оказать последнему англичанину. До такой бесцеремонности дошла наша взаимная дружба или, лучше сказать, довело наше миролюбивое, но безуспешное вмешательство. Полномочные подписали китайский текст трактата, не прочитавши его; они так привыкли подписывать без возражений, что можно было заставить их подписать какой угодно трактат; они прибыли сюда, чтобы соглашаться на все, это было золотое время уступок со стороны китайского правительства; истинно жаль, что мы имели ничтожную долю в сем обильном раздаянии, граф пригласил китайских полномочных к себе на обед, но они решительно отказались; да и хорошо сделали, пришлось бы угощать китайским столом, у графа не оказалось запасов; не было даже, кроме повара никакой прислуги, на всем пароходе был один слуга у О. А. Граф довольствовался босоногим матросом; русская компания нуждалась во всем и приехала сюда как будто на плохую дачу, не догадавшись запастись, хоть на всякий случай, самым существенным.

Во время пребывания нашего в Тянь-цзине, не смотря на удушливый жар, толпы европейцев ходили по городу и предместьям, разъезжали, снимали виды и планы, встречаясь, раскланиваясь и весело разговаривая среди жителей, на которых они смотрели с презрением как на идиотов. Наше русское общество оживилось с прибытием на рейд нашего фрегата «Аскольда». К нам приезжали офицеры с фрегата и сам капитан Уньковский. Граф давно ждал нашей флотилии и сетовал о медленном плавании ее; он хотел жаловаться генерал – адмиралу на незаслуженные похвалы, печатным образом возданные вновь построенной для восточного моря флотилии, сказывали, что ей не позволено было идти на парах, вероятно из экономии, может быть она не приходила для того, чтобы не подать повода европейцам требовать от нас, как от союзников содействия, а китайцам подозревать нас в недружелюбных намерениях или из опасения дать средста к неуместной предприимчивости, не согласной с видами нашего правительства.

Общество тяньцзинских купцов озаботилось содержанием дорогих гостей, во главе их отличался некто Хай Чжан–ву, приобретший огромное богатство откупом соляного производства, он был попечителем всех подворьев и квартир европейцев и на потребности их жертвовал значительными суммами из патриотических чувств. Хай Чжан–ву носил на шапке красный шарик, признак достоинства вельможи, и перо павлинье; и шарик и перо он приобрел у правительства пожертвованиями и разными услугами ему, имя его известно не в одном северном Китае. Он однажды посетил графа, это был старик лет 60, низкого роста, весьма живой и свежий, на лице его оставался отпечаток страсти барышничества, которым он вышел из среды поваренков. С ним был хозяин дома, Хань, носивший на лице своем следы крепкой привязанности к опиуму. Граф предложил Ханю, и заставил его принять, за постой в его доме 300 талеров.

Граф, по совещании со мной, разослал значительной цены подарки китайским полномочным и всем мандаринам, учавствовавшим в переговорах, он не забыл и Тан Тин–сяна, хотя тот более не принимал участия в делах. Граф хотел послать подарки секретно от других послов, потому что еще прежде согласились не посылать их, оттого англичане, будто бы, не посылали подарков, а добродушный Рид ограничился тем, что подарил китайским полномочным по экземпляру медицинского сочинения, переведенного на китайский язык. Лучшую часть подарков граф оставил для японского Сиогуна. Граф имел пристрастие к Японии и вообще все, побывавшие там, не могли нахвалиться этой страной; конечно, приятно вспомнить о поприще первых своих успехов и о поэтическом колорите страны; но я понимаю, какие важные интересы мы имеем в Японии и какие громадные выгоды получим от трактата с этими островитянами? Сам граф, когда я, не обинуясь, спросил его о том, ответил весьма неопределенно. Однако он хочет, чтобы наше консульство в Японии было достойно великой нации.

22 июня. Сегодня Рид, заняв у графа пароход «Америка», отправился со всем посольством своим на рейд. Накануне я зашел в его квартиру проститься с знакомым мне патером Мартином. Рид тоже изъявил желание лично проститься со мной, Рид изъявил свое удовольствие, что он отправляется на нашем дружественном пароходе, я через Мартина выразил ему, что мне, как лицу духовному, оставалось молить Бога о благополучном путешествии его особы. Рид подал мне большую десницу свою и мы расстались; на галерее я встретился с сыном Рида, прекрасным молодым человеком (им любовались и китайцы) и тоже дружески простился с ним. Назад тому несколько лет мог ли я подумать, что мне, пустыннику пекинского захолустья, придется пожать руку представителю свободной Америки у стен недоступного Тянь-цзиня? С Ридом отправились на рейд несколько английских и французских офицеров. На набережной собралось бесчисленное множество зевак, глазевших, как «Америка», гремя цепями, делала круговой оборот на реке; борт, обращенный к нам, унизан был офицерами, на вахте расхаживал Рид с своей трубой. Пароход тронулся и stop! наткнулся на мель и стал, беда по моему не великая, но граф, как моряк, пришел в негодование; пока пароход, обратным действием колеса отступал назад, рассерженный граф вышел на набережную и кричал с берега команду: – «давай сильный ход». Действительно, когда усилили ход, «Америка» полетела по извилистой Хайхэ и скоро мачты ее исчезли за кровлями домов.

23 июня. Сегодня пароход наш должен был вернуться, но получено известие, что, проходя бар, он крепко стал на мель. Мне чрезвычайно хотелось вернуться в Пекин, где должны были происходить беспокойства; живя в непривычном климате Тянь-цзиня, в жаркой атмосфере, в неудобном помещении, среди шума и тревог, я успел проболеть несколько дней. Граф, наконец, позволил мне ехать завтра. К вечеру Элгин прислал графу копию заключенного им трактата. Когда граф прочел все статьи его, давшие англичанам огромные права и утверждавшие их права в Китае, против чего граф столько времени безуспешно ратовал, то он уныл духом и склонил в раздумье голову. Вскоре, однако, он придумал предположение, что, хотя англичане и будут иметь постоянное посольство в Пекине, но увидят преимущественное влияние на стороне русских, они, вероятно, сочтут за лучшее прекратить, с общего согласия, пребывание посланников в Пекине; желательно, но вряд ли вероятно. Впрочем, в последнем со мной разговоре, граф обещал по возвращении в Петербург, убедить наше правительство войти в сношения с Английским и Французским относительно отмены или уменьшения контрибуции с Китая, равно склонить к конвенции между европейскими державами для обеспечения Китая, на будущее время, от несправедливых нападок и произвольных требований иностранных государств; пусть Китай будет пользоваться общими правами образованных наций. Тогда мы, русские можем поставить себя в выгодное положение при Пекинском дворе. Надежды эти уже не безизвестны китайским полномочным, они не только утешал Богдохана, принужденного сделать столько жертв и уступок. Простившись с графом, я вернулся в общую квартиру для сборов. Сл мной отправляется завтра Т(атаринов)²⁴, мой старый товарищ по пекинской жизни; он едет курьером в Петербург чрез Монголию, я хотел было послать с ним письмо, но не послал. Заключу выпиской содержание этого письма.

Завтра я возвращаюсь в Пекин, прожив в душном предместье Тянь-цзиня около 20 дней, еду в наш скромный приют отдохнуть от разнообразных впечатлений, которыми пробавлялись дни нашей дипломатической жизни на берегах именитой Хайхэ; да хранит Лаотянь (ветхое небо) пекинские врата от нового вторжения Кавказского племени. Переговоры кончены, трактаты подписаны и утверждены; остается установить новый тариф в Шанхае. Европейские полномочные отправляются в Японию, оттуда заедут в Шанхай и, оставив там доверенные лица, сами поспешат возвратиться в Европу. Граф не отстает от других; он объявил китайским полномочным, что едет в Японию следить за действиями там европейцев, и в случае нужды подать Сиогуну благие советы; одним словом, действовать так, как действовал здесь. Китайские полномочные улыбнулись, вероятно представив себе судьбу Японии, но что им за дело до Японии? Граф изумился, как мало они знают о такой знаменитой стране, как Япония.

Мы уезжаем, стараясь поддерживать в себе чувство достоинства. Ехали мы сюда с добрыми целями: угодить Китаю, поддержать правительство, помочь ему в трудных обстоятельствах и под конец водрузить русское влияние в Пекине на незыблемом основании; оказалось, что мы не могли и не имели средств исполнить то, что желали чистосердечно. Китайцы ухватились за идею нашего посредничества, как за приманку, и вдруг из упорных и угрюмых сделались внимательными и снисходительными, рассыпая обильно слова; мы поспешили воспользоваться страхом китайцев от вторжения европейцев и выхлопотали себе, чего желали, но то, что мы наскоро возжелали, далеко не то, чего должно было желать. Наш трактат есть редкий образец дипломатической поспешности, пример не извинительной торопливости.

Впрочем, нельзя строго обвинять нас. После опытов непреклонного упорства и системы отказов Пекинского Двора, легко было увлечься первыми проблесками уступчивости с его стороны и спешить воспользоваться этой минутой, не рассуждая много о подробностях, не соображая последствий и не обнимая вполне наших интересов. Содержание нашего трактата будет скоро известно, я укажу только на одну дальновидную статью его, об открытии портов в Той–ванне и Цюнь–чжоу–фу, о которых наши негоцианты вряд ли когда–либо слышали. Не думайте, что включение этих портов в трактат имело целью расширить наши торговые операции, этой статьей хотели удержать англичан от других более интересных портов; граф обращал глаза их на юг, а англичане все–таки смотрели на север и открыли для себя два порта в Чжилийском море, – в Дэн–чжоу, стоянку для судов, и в Ню–чжуан на берегах Манчжурии.

Нельзя не сознаться, что мы значительно сбавили своего значения в глазах Китайского Правительства. Сначала оно думало, что мы сможем употребить посредничество, но не хотим; но потом убедилось, что не можем, хотя бы и хотели, – мы оказались слабыми в сравнении с другими европейцами, действия наши бросали тень на нашу политику, китайцы могли понять, что мы, благодаря неопределенным обещания своим, получаем от них, чего требуем, не давая взамен ничего. Но об этом не стоит думать, для китайцев политика в том и состоит. Не хотелось бы только остаться в том невнимании и пренебрежении, какое под конец оказывали нам китайские полномочные. Мне кажется, что мы должны исполнить данное слово и показать опыт искренности. Пусть доставленные нами пушки и ружья заржавеют или достанутся европейцам, пусть офицеры наши не образуют ни одной роты в китайской армии и возвратятся во–свояси, – обязательство наше будет соблюдено и доверии поддержано.

Я не мог не отдать должной дани уважения характеру графа, стойкому, терпеливому и предприимчивому. Сколько нужно было твердости и настойчивости в неравной борьбе с английской дипломатией и упорством китайцев! Но постоянные неудачи и огорчения не благоприятно подействовали на графа, противоречие возбуждало его раздражительность, безделица тревожила его, никакие убеждения не могли поколебать однажды принятых им мнений, при всем том, подивился впечатлительности его от собственных идей, иногда мимолетных вдохновений и даже от советов других лиц, если эти советы согласовывались с предначертанной им системой, он немедленно осуществлял их, сам спешил и торопил других приводить оные в исполнение; трудно было согласить подобные увлечения, часто опрометчивые, с пуританской непреклонностью его убеждений. Граф глубоко религиозен, с англизированными привычками, он однако, не скрывает своей симпатии к фанатизму католиков. Каждое утро и вечер он посвящает по часу на молитву, может быть для очищения грехов дипломатической системы, которой он следует; время после обеда и за чаем он посвящает беседе о религиозных предметах, если не доказывал нам (это только и осталось на долю русских) незаконность домогательств англичан. Религия должна была поддерживать его дух среди заключений его безуспешного странствия.

Сегодня вечером, перед прощанием, граф предложил мне странный вопрос: чем впоследствии наградить нас за наше участие в минувших делах? Я умолил его не думать вовсе обо мне и решительно отказался от его предложений. Признаюсь, старая рутина обещаний наград в случае успеха, обещаний столь близких по связи идей к угрозам наказаниями, в случае не успеха, возмущает мою душу. Неужели выше сферы долга существует только приманка–награда? Неужели достойно благородной свободы нашей связывать ее путями корысти, обуздывать безусловное усердие и способность к жертве обольщением самолюбия? Спрашивается, впрочем, какие наши доблести? Мы в Пекине не могли и не можем сделать ничего важного и полезного для дел, таково наше ограниченное положение. Наконец, если бы участие наше в последних событиях и вменили нам, за неимением лучшего, во что–нибудь, конечно, я не поставил бы себе за честь памятовать и возглашать: Quorum et ego pars aliqua.

Такими замысловатыми соображениями я кончил последний день пребывания своего в гостеприимном Тянь-цзине.

24 июня. Рано утром я с спутником своим Т. отправился из дома Ханя и заехал в гостиницу, где ждали нас провожатые чиновники. Сучжан-а был печален и скучен, – не задолго пред сим, умер в Пекине, первый министр Юй Чэн, покровитель Сучжан–ы, пристав нашего подворья лишился опоры и побаивался за свое служебное поприще.

Отъехав несколько верст от Тянь-цзиня, мы заметили на полях крестьян, которые расхаживали и махали помелами и кусками холста, сгоняя с земель своих саранчу; дорога покрыта была густым слоем саранчи, она тучами поднималась от колес наших экипажей, кукуруза и другие яровые хлеба были объедены, стояли одни стволы, поля оголились, как будто пожженные пламенем. Близ Ян–цзуня, боны, начало которых я прежде видел, кончены были вполне в двух местах; благодаря скорости ращения на стволах дерев показались зеленые ростки и ветки, боны были в двух местах реки, в промежутке их устроены были плоты и поставлен поперек реки ряд судов; за ними в верховья готовы были суда, вероятно брандеры, с баграми на носах. Поодаль, еще выше, там где река образует локоть, взведены были валы, примыкавшие к реке углом, и на них поставлены были на колесах пушки небольшого размера, направленные на реку; между пушками поставлены были круглые заслоны, или рогожные сусеки, насыпанные землей; издали они походили на снопы и, вероятно, как снопы повалились бы от первых ударов ядер.

25 июня. Доехав до Чжан–цзяваня мы остановились на распутии, одна дорога вела в это местечко, другая спускалась с плотины, налево, куда я должен был ехать; Татаринову предстоял путь через Чжан–Цзя–вань и Тун–чжоу, по дороге в Калган, минуя Пекин, мы сошли с экипажей и крепко пожали друг другу руки. Я сказал своему любезному спутнику: «Вам путь лежит на далекий север, спешите в родной край с благословением Божьим, если встретите давно ожидаемых нами гостей, передайте им мой сердечный привет и обнимите их». Мы простились на пустынном поле, в толпе сопровождающих нас китайцев, сели в возки и еще несколько времени выглядывали из них, прощаясь знаками. Я отправился по пыльной дороге, в грустном одиночестве направляясь к опостылому Пекину, на ночевье остановились в Юй–цзя–вэй.

26 июня. Мы въехали в Пекин под дождем. По всем улицам столицы расположены были шалаши для внутренней милиции, видно было, и я скоро узнал, что Пекин был в страшной тревоге во все время переговоров в Тянь-цзине. Вернувшись в подворье я узнал из газет о печальной судьбе, постигшей Ци Ина. Этот дипломат имел поручение действовать независимо от других полномочных, как уже знакомый с европейцами, но, встретив со вершенное невнимание со стороны европейских послов и холодный прием у графа и подозревая, по крайней мере по наружности, в англичанах далекие замыслы, он решился бежать от беды и попал в другую, он поручил китайским полномочным послать к Государю составленный им доклад, а сам вслед отправился в Пекин, но достигнув Тун–чжоу, был остановлен Сэн–ванном, и по указу Государя, скован и препровожден в столицу, как преступник. Нодобно было на ком-нибудь выместить бессильный гнев, напали на Ци Ина, как будто от его бегства зависела судьба переговоров в Тянь-цзине. 9 июня составлен был верховный суд над ним. Пока его судили, сын его не однажды приходил в наше подворье, прося нас выразить официальное участие наше в судьбе его отца; он надеялся, что тогда помиловали бы Ци Ина, разумеется, попытка его была безуспешна. Он доставил также в подворье письмо графа на мое имя, от 28 мая, в ответ на мое, переданное ему Ци Ином. Самовольное удаление Ци Ина из Тянь-цзиня было единственной его виной, но тут припомнили действия его в Кантоне, где он в силу своего ложного положения, между англичанами и своим правительством, показал пример двоедушия; по мнению Пекинского Двора, нарушил интересы страны и был отдельной причиной последних событий; и так он должен был пасть жертвой обстоятельств, – жертвой, на которой, как я уже сказал, Пекинский Двор, униженный европейцами, выместил свой гнев и раздражение. Верховный суд приговорил Ци Ина к смертной казни, отложив оную до зимнего периода (дня поворота солнца), но президент нашего Трибунала, Су Шунь, участвовавший в осуждении, восстал против отсрочки казни и настаивал на немедленном исполнении оной; он с холодной жестокостью прибавлял, что этот преступник уже стар и может до срока заболеть и умереть естественной смертью. Государь не принял ни того, ни другого решения. Он не хотел придать публичной казни Ци Ина, как своего родственника и повелел, 18 июня, избрав порожнюю комнату в правлении родственников Императорского Дома, привести туда Ци Ина и показать ему собственноручное повеление императора, чтобы он Ци Ин, сам предал себя смерти. Повеление, разумеется, тогда же приведено было в исполнение. Бедный старик, на склоне дней своих, конечно, еще чувствовал охоту пожить на белом свете, принужден был сам прикрепить петлю на матицу и надеть петлю на шею и повиснуть. Какое страшное истязание и насилие воли человека – вынуждение в нем неестественных усилий, чтобы наложить на себя собственную свою руку! Но такова бездушная тирания Пекинского Двора; в бессильном озлоблении за свой позор в предчувствии грядущих потрясений и низвержения здания вековых его начал и убеждений, он дал урок и заповедь своим сановникам, на предстоящую борьбу с европеизмом; это было последнее явление тяньцзинской драмы, достойно венчавшее бессильную борьбу.

Я узнал также, что первый министр, Юй Чэн, помер 12 июня, хотя он не отличался особенными талантами, но Государь чрезвычайно уважал его, он сам посетил дом покойного и совершил возлияние пред его гробом. Повелено чествовать тень Юй Чэна наряду с доблестными лицами истории.

28 июня. Многие военные чины, участвовавшие в сражении с англичанами в Дагу, разжалованы за потерю береговых батарей. Сэн–вану поручено исследовать на месте обстоятельства дела. Вскоре потом повелено семейства павших на батареях солдат милиции избавить от оброка.

29 июня. Пришло достоверное известие, что все европейские суда, отплыли от Тянь-цзиня. Как пароход «Америка», по прежнему, сидел на мели, то граф принужден был нанять две китайские джонки и на них отправился на рейд. При отправлении он завещал китайским полномочным не строить ничего на месте разрушенных батарей и даже очистить их совершенно как tabula rasa, в ожидании приезда русских инженеров, которые построят тут новые укрепления. Воображаю, как приняли китайские полномочные подобное предложение. Целый год держать ворота к Пекину отворенными, это по крайней мере добродушно.

3 июля. Повелено Гуй Ляну и Хуашана отправиться в Цзян–су, для переговоров о новом тарифе европейско–китайской торговли, они будут действовать вместе с тамошним генерал–губернатором, Хэ Гуй–цином; наверное им поручено попытаться уничтожить знаменитые две статьи, но попытка будет безуспешна, одна надежда на то, что может быть конвенция европейских держав по китайским делам порешит с двумя статьями. Но состоится ли также конвенция? Любопытно знать, сделается ли опиум статьей тарифа. По–видимому, англичане не прочь оставить торг им на прежнем основании и не хотели открыть для себя всех портов по китайским берегам, чтобы иметь возможность провозить опиум контрабандой.

12 июля. По представлению Гуй Ляна и Хуанина, последовали награды лицам, отличившимся во время тяньцзинских переговоров, и между прочим Чжан Цзинь–вэню, попросту называемому Хай Чжан–ву, о котором я упоминал прежде. Государь приказал местным властям поднести этому купцу–вельможе красную доску с похвальной надписью.

14 июля. По доносу Сэн–ванна, все генералы, бывшие в береговом корпусе, лишены должностей. Тан Тин–сян отрешен от должности 26 июня; он прибыл в столицу и предан суду.

27 июля. Ургуньтай, один из трех сановников, переговаривавших на морском берегу с европейцами, помер на дороге, возвращаясь из Шаньдуна, где он осматривал Императорский канал, для соображения мер к поправлению его. Правительство намеревается восстановит сообщение и казенные доставки по всему каналу, остававшемуся без действия, со времени усиления инсургентов в южном Китае; внутренние пути кажутся здесь безопаснее, чем путь морем, подверженный разным случайностям.

4 августа. Повелено спешить доставкой дерев к Сэн–ванну для построения укрепления по водяному сообщению от Тун–чжоу до моря. Тогда же повелено отпустить из двух палат, финансов и строительной, более 1.600 пудов меди, для отлития новых пушек; отлитые пушки имеют быть отправлены в Тун–чжоу; дорогу для провоза их, приказано исправить.

9 августа. Решена судьба подсудимых по делу в Дагу; четыре генерала, действовавшие в перестрелке с европейцами, хотя и повредили четыре неприятельских судна и убили много врагов, но за потерю пушек и батарей, осуждаются на смертную казнь.²⁵ Тань Тин–сян, за нераспорядительность, осужден в ссылку на военные станции в Монголии; по обыкновению он будет жить за Великой Стеной, близ Калгана, в особом селении, где пребывают сосланные вельможи.

14 августа. Повелено оставить в Тун–чжоу следующую из Чжэцзянской провинции в Пекин медь (вероятно японскую) в количестве 3000 пудов для отлития из нее пушек. Потеряв в Дагу до 70 орудий разного калибра, китайцы не унывают и продолжают готовить новые, забыв, кажется, что их пушки не совсем годны к употреблению. Так паук, когда разорвут его паутину, снова раскидывает свои воздушные сети, до первого порыва ветра, или прикосновения руки человека. Полезнее было бы доставить эту медь в Пекин и отлить из нее мелкую монету, в которой здесь так нуждаются.

16 августа. Уже несколько дней ходит слух, будто на тяньцзинском рейде снова появились европейские суда. Возвратившись из Тянь-цзиня человек рассказывал мне разные вести, собранные им в этом городе: Приехали, будто бы, два английских судна, с протестом против недопущения их, англичан, в некоторые китайские порты; англичане представили бумагу, которая, к удивлению принявших ее мандаринов, оказалась пустой; по мнению некоторых слова были, но исчезли, вследствии хитрого писания англичан. Французы, американцы и русские явились к Тянь-цзиню не по своей воле, а по приглашению англичан. Русский полномочный, отправляясь из Тянь-цзиня, сказал китайским полномочным: «Мы представители трех держав, уезжаем и не воротимся, но англичане, быть может, вернуться; вы примите меры обороны»; тяньцзинцы сохраняют доброе воспоминание только об американском посланнике. Выговоренные европейцами права, по общему мнению, не осуществимы. Все эти народные толки должны быть принимаемы с осторожностью. Сэн–ван строит батареи в Дагу (вопреки совету графа) и в местечке Шуань–цзянь по Хайхэ и устраивает там новые лагери для войск; весь лес требуемый из окрестных уездов назначен на Хайхэ. С князем стоит войско из гиринцев и кукухотонцев. На пути из Пекина к Тянь-цзиню, прилежащие местности, на довольно далекое расстояние в стороны, вошли в стратегическую систему Сэн–ван. В Тянь-цзине происходила торжественная церемония поднесения Хай Чжан–ву красной доски. Хай Чжан–ву снова собирает милицию, но никто не хочет наниматься, за тем, что военные власти требуют внесения наемников в записи, для верности.

Вообще, все доказывает, что Китайское Правительство предполагает новые случайности в тяньцзинском порту; оно откровенно обнаруживает свои мысли, относительно насильственной связи с европейцами и не прочь попытаться изгладить из трактата некоторые уступки, допущенные по принуждению. Граф не упустил из вида сего обстоятельства; он однажды, сказал, что будущему посланнику нашему в Пекин придется, может быть, ехать с вооруженной силой, и что, во всяком случае, наша Амурская флотилия должна быть готова к выступлению к весне будущего года.

19 августа. Сегодня объявлено, что инсургенты овладели Лучжоу-фу, главным городом в губернии Аньхой. Полководец Шен Бао, издавна прославившийся борьбой с инсургентами, назначен полномочным военным комиссаром в том крае. Дела с инсургентами, на юге, весьма плохи; нет надежды на скорое и благополучное окончание их. Не вступятся ли европейцы во внутренние дела Китая и не решаться ли прекратить в нем смуты, ради интересов торговли с Китаем?

23 августа. Ицзи, иначе Цзисы, известный прожектор, благоразумно воспользовавшийся опалой, чтобы удалиться в Жохэ, для прииска дорогих металлов, отыскал, наконец, руды золота в Фыннинском уезде; они находятся в ущельях гор, на пространстве нескольких десятков ли. Сэн–ванн, к которому Ицзи обратился с проектом разработки руд, посылал специальных людей для исследования, которые принесли к нему образцы руды; из 75–ти гинов золотоносной глыбы выплавлено один гин 9 фын чистого золота; следовательно, из 40 пудов руды должен получиться 1 фунт золота. Князь донес о том Государю, с проектом отправить в Жохэ избыток знаменного населения, как для надзора за работами, так и для участия в оных. Начальство осьми знамен, рассуждавшие об этом по повелению Государя, отвергли последний проект князя. Как поступает с находкой Ицзи, неизвестно.

5 сентября. Отпечатано донесение Вэн–Цая, который принимал в Тянь-цзине казенный рис. В нынешнем г7оду прибыло к Тяньцзиню из Чжэцзяна и Цзянъсу более 1000 судов, нагруженных 1314000 мешков, или более 5 миллионов пудов рису; до миллиолна мешков сплавлено в Тун–чжоу для Пекина, на 5000 частных и казенных бочуаней. Это количество хлеба будет значительным пособием для продовольствия Пекина и понизит, со временем, цены на другие жизненные припасы.

С возвращением моим из Тянь-цзина Сучжан-а снова уехал в Тун–чжоу и Трибунал не назначал нового пристава для Русского подворья; наконец через долгое время, определили к нам нового пристава, но он, вопреки обычаю, не посещал подворье до приезда новой Миссии. После новых дружественных связей наших с Китаем, установившихся последними трактатами, нельзя было ожидать подобного охлаждения к нам Трибунала, хотя бы оно было временно.²⁶

ИЗДАНИЯ

МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ.

______________

Очерк Истории Министерства Иностранных Дел 1802 –1902 г.г. Цена 30 р.

Recueil des traits et conventions, conclus par la Russie avec les Puissances etrangeres, publie d’ordre du Ministere des Affaires Etrangeres par. F. Martans. 1 – 14 том. Цена по 4 р. 15–й том – 8 р.

Сборник договоров России с Китаем 1689 –1881 г.г. Цена 3 р.

Сборник договоров и дипломатических документов по делам Дальнего Востока 1895 – 1905 г.г. Цена 4 р.

Протокол Портсмутской Мирной Конференции и текст договора между Россией и Японией, заключенного в Портсмуте. Цена 2 р.

Документы, касающиеся заключения между Россией и Японией общеполитического соглашения 1907 г. Цена 1 р.

Переговоры относительно разделения ст. Куанчендзы и заключения временной конвенции о соединении русской и японской жел. дор. 31 мая (13 июня) 1907. Цена 2 р.

Сборник дипломатических документов, касающихся событий в Персии 1906 –1909 г.г. 2 выпуска по 2 р. 50 коп.

Сборник Норвежских узаконений, касающихся торговли и промыслов русских подданных в северной Норвегии. Цена 50 к.

Вторая Конференция Мира 1907 г. Цена 2 р.

Guerre maritime et neutralite. Releve general des dispositions conventionnelles et legislatives publie par A. Mandelstamet le baron B. Nolde. СПб. 1907. Цена 3 р.

Лондонская Морская Конференция 1908 – 1909 г.г. Цена 2 р.

Ежегодник Министерства Иностранных Дел за 1911 г. Цена 2р. 25 к.

Тоже за 1912 г. Цена 2 р. 25 к.

Сборник консульских донесений по 1910 г. За выпуск по 1 р.

С. Горяинов. 1812 г. Документы Государственного и С.– Петербургского Главного Архивов. Цена 5 р.

Книжный магазин А.Ф. Цинзерлинга (б. Мелье и К) Невский, 20.

С.–Петербург.