Источник

Григорий Назианзин

(около 329–390 гг.)

Уроженец Каппадокии Григорий, известный в церковной традиции под именем Богослова, был включен церковью (вместе с Василием Кесарийским и Иоанном Златоустом) в число трех особо почитаемых «святителей». Он получил блестящее светское образование, увенчавшееся после школ Каппадокии, Кесарии Палестинской и Александрии десятилетним обучением в Афинах у известного ритора Гимерия.

Григорий был всю жизнь ближайшим другом Василия Кесарийского и членом его кружка; но трудно представить себе человека, который был бы меньше похож на властного политика Василия, чем рафинированный, впечатлительный, самоуглубленный Григорий. В провинциальном и деловитом Василии он видел опору и руководителя, которому по большей части слепо подчинялся; иногда же, когда деспотизм друга становился слишком жестким, беспомощно обижался, протестовал, жаловался.

Такая же разница разделяет и их литературное творчество. Для Василия писательство – один из способов целенаправленного воздействия на людей, для Григория – главная радость жизни и возможность выразить себя; это – литератор прежде всего, литератор до мозга костей. Самые сильные страницы Василия носят проповеднический, самые сильные страницы Григория – исповедальный характер. В особенности лирика каппадокийского святителя полна тяжелых, смутных, нерешенных вопросов:

Кто я? Отколе пришел? Куда направляюсь? Не знаю.

И не найти никого, кто бы наставил меня.

В упоении игрой стихотворства Григорий не ограничивался духовной тематикой. Его продукция чрезвычайно обильна, и немалую ее долю составляют поэтические экзерсисы: например, одна и та же топика варьируется в стихах, написанных различными размерами. Ряд эпиграмм вдохновлен чувствами привязанности к памяти дорогих Григорию людей – отца Григория, набожной матери Нонны и нескольких друзей, первое место среди которых занимает, конечно, Василий; отсюда их интимный тон, мягкость, живость и задушевность интонаций. Это сближает их с поэтической автобиографией Григория «На мою жизнь», известное многословие которой искупается ее искренностью и непринужденностью. Возможно, что эта поэма (наряду с двумя другими – «О моей судьбе» и «О страданиях моей души») повлияла своим психологизмом и достигнутой в ней культурой самоанализа на возникновение «Исповеди» Августина.

Совсем иной облик, отмеченный величавой безличностью и риторической изысканностью, носит гимн Христу «Ей, царю, царю нетленный»: многочисленные анафоры и синтаксические параллелизмы искусно оттеняют его метрическую структуру и создают стиховой образ, напоминающий симметричную расстановку фигур на византийских мозаиках.

Наконец, еще одной, довольно неожиданной гранью оборачивается к нам поэтическое дарование Григория в его стихотворной инвективе на некоего Максима – философствующего церковного авантюриста, который одно время вкрался в доверие наивного Григория, а затем стал орудием в руках врагов каппадокийского кружка. Чисто античная риторическая динамика этой инвективы, ее «жестикуляция», ее словесный напор поражают своей яркостью.

I. ЭПИГРАММЫ 92

Века людского предельную меру достигнув, столетний

(Сорокалетний, когда годы священства сочтем),

Добрый, красноречивый, почтенный тройцы служитель,

Здесь я, Григорий, обрел праху покой своему.

Но окрыленная к Богу взлетела душа. Иереи,

С пеньем спешите сюда – почесть могиле воздать.

Нонна, Фильтатия дочь. – А где скончалась? – Во храме.

Как? – Средь молитвы. В каких летах? – Дожив до седин.

– О, прекрасная жизнь и угодная Богу кончина!

Муз питомец, вития, судья, во всем превосходный,

Славный Мартиниан в лоне сокрылся моем.

Доблесть в сраженьях морских он вкусил, в сухопутных – отвагу.

После в могилу сошел, горестных бед не вкусив.

Я средь надгробных холмов высочайший: не в час очередный

И до меня добралась гнусная вора рука!

Гнусного вора рука осквернила меня! Погребений

Больше не должно творить. Псы да пожрут мертвецов!

Псы да пожрут мертвецов! Ненасытным зудом влекомый,

Ныне добытчик спешит рыться и в прахе могил.

II . ГИМН ХРИСТУ

Ей, царю, царю нетленный,

Дай тебя воспеть, восславить,

Государя, властодержца!

Чрез тебя напевы наши,

Чрез тебя небесных хоры,

Чрез тебя времен теченье.

Чрез тебя сиянье солнца,

Чрез тебя луны отрада,

Чрез тебя краса созвездий;

Чрез тебя возвышен смертный

Дивным даром разуменья.

Тем от всей отличен твари.

Ты создатель, ты зиждитель.

Ты устав вещам даруешь

И порядок устрояешь,

Все свершая силой слова,

Слова Божья – Бога–Сына,

Что тебе единосущен,

Бог от Бога, Свет от Света,

Мир уставил в стройном чине

И над ним всевластно правит;

И повсюду мирозданье

Облетает, обвевает

Дух святой животворящий.

Слава тройце триединой,

Неделимой, сокровенной,

Безначальной, бесконечной,

Несказанной, непостижной!

Бездна тайны, ум верховный,

Без начала, без предела

Мирозданья средоточье,

Свете! Взор тебя не емлет,

Ты ж объемлешь все глубины,

Все проникнул, все постигнул –

Бездны мрака, выси неба!

Благодать мне, отче, даруй,

Послужить твоей святыне

Непорочным поклоненьем!

Отпусти грехи и вины,

Изгони из помышлений

Скверну злобы, тьму порока, –

Да почту тебя нескверно,

В чистоте подъемля руки;

Да воздам Христу служенье,

В правоте склонив колена!

Помяни раба, владыко,

Как в твое приидешь царство!

Благодать мне, отче, даруй,

Даруй милость и прощенье,

Да твое прославлю имя

Днесь – и до скончанья века!

III. ЖАЛОБЫ

Увы! Христе мой, тяжко мне дышать и жить!

Увы! Нет меры, нет конца томленью!

Увы! Все длится странствие житейское,

В разладе с целым миром и с самим собой,

И образ Божий меркнет в унижении!

Какой же дуб такие вихри выдержит?

Какой корабль такие бури вытерпит!

Иссякли силы, изнемог я в горести!

Не доброй волей отчий сан воспринял я, –

Приняв, нашел святыню в поругании;

Друзья врагами стали; плоть недуг язвит;

Каменьями толпа меня приветствует;

Далече паства, чада же духовные

Одни со мной разлучены, другие же

Спешат предать. Увы, печаль отцовская!

А братья по священству, злее недругов,

Забыли и о трапезе таинственной,

О равной доле в пастырском служении,

(О том, что и в презренном подобает чтить);

Не подают мне утешенья в бедствиях, Спиною повернувшись к одинокому.

О, что со мною сталось, Боже истинный?

О, что со мною сталось? Как темно в душе,

Ушла вся сладость мыслей благодетельных,

И сердце опустевшее в беспамятстве

Готово стать приютом князя мерзости.

Не попусти, о боже! Пустоту души

Опять своей исполни благодатию.

IV. МОЛИТВА В БОЛЕЗНИ

Подай мне помощь, Боже! Силы взял недуг.

Безмолвен песнопевец. Так ли быть должно?

Восставь на подвиг твоего служителя!

О, как я жажду возвратиться к прежнему

Служению, и к пастве, и к трудам своим!

В тебе моя надежда, не покинь меня!

Но если я слукавил, поделом терплю.

V. ПЛАЧ

Подобье божье гибнет в унижении.

Сквернится образ Божий! О, злодей, злодей,

Ты душу подменил мне! Как в огне горю!

Довольно, смолкни, злое помышление!

Скрепись, язык, блюди себя от слов пустых;

Скрепись, рука, храни себя от дел дурных;

Да образ Божий сбережем в нетленье.

А там сгниешь в могиле. Так и темный зверь

Живет – в бесславье равном, но безвиннее.

Чем я не скот? Лишь тем, что знаю Господа.

Когда б твоим я не был, возмутился б я. 93

VI. НА МАКСИМА 94

Глазам не верю! Ты – писать отважился?

Максим – писатель? Право, дальше некуда!

Каких же псов бесстыдство мне с твоим сравнить?

Ну, времена настали! Все позволено:

Зато кругом плодятся, как грибы растут

Начальники, наставники, епископы –

Все без труда, без пота, без учения!

И что мы видим? По углам разогнаны

Способности и доблесть затирается:

Зато победоносное невежество

Чуть рот раскроет, дерзостью одной берет!

Попробовал бы выступить без выучки

Стрелец, канатоходец!.. Или нынче так:

Была бы наглость – знаний не потребуют?

Тебя, быть может, мудростью исполнили

Нежданно музы, как бывало в древности?

Иль же лавр священный Фебов обуял тебя,

Или родник исполнил силой вящею,

Что наш Максим безграмотный писать взялся?

О, подивитесь делу непостижному:

Саул 95 попал в пророки, в мудрецы – Максим!

Но кто же после этого воздержится?

Чернила и бумага у любого есть.

Чего робеть! Хватайся за перо, строчи,

Сбирай толпу, лови рукоплескания.

Не бойся тех, кто смыслит: так немного их!

Толпа же из максимов составляется.

Толпе спеши понравиться; а там наплюй

На всех ученых вместе с их ученостью:

И впрямь, смешны мы!

Но когда притиснет враг.

Смелеет смирный: ярость да охватит нас!

Да в самом деле, буйствует ругатель всласть

А нам и посмеяться не позволено?

(А уж куда как много здесь забавного!)

ПИСЬМА 96

Ты спокойно выносишь мою шутку 97, поэтому добавлю к ней еще кое–что. Начну, как у Гомера 98: «Теперь продолжай и внутреннюю воспевай красоту», т. е. этот кров без крыши и дверей, очаг без огня и дыма, стены, высушенные на огне, оберегавшие нас от брызг грязи, нас, подлинных Танталов, осужденных томиться жаждой посреди вод. А это жалкое и голодное пиршество, на которое мы не как на лотофагову бедность, а как на алкиноеву трапезу 99 позваны были из Каппадокии, мы несчастные, потерпевшие недавно крушение корабля: помню я эти хлебы, эти супы (так их называли), не забуду и того, как скользили зубы по кускам, застревали в них, и потом приходилось их вытаскивать, как из болота. Чтобы изобразить эту муку, ты и сам найдешь слова, станешь красноречивым от понесенных страданий. Мы давно бы умерли, не похвалы, а жалобы достойные за верность Понту, если бы не подоспела вовремя и не вырвала нас оттуда великая нищелюбица – я говорю о твоей матери, – явившись, как гавань, для попавших в бурю. Разве могу я умолчать о тех садах, которые были не сады и не огороды, об авгиевом навозе, который мы выгребали на эти сады, о том, как мы возили телегу, подобную горе, я – Вотрион и ты – Лампр, возили на этих самых плечах и этими самыми руками?

До сих пор целы на них следы тех трудов («о земля и солнце, о воздух и добродетель» – воскликну я, как в трагедии), предпринятых не ради того, чтобы связать Геллеспонт 100, а для того, чтобы заровнять овраг! Если тебя не сердят эти слова, то нас и подавно, а если сердят, то каково нам было от самой действительности? А ведь очень многое я обхожу молчанием, из уважения к тем немалым другим вещам, которыми мы насладились.

Как скупо посылаете вы нам зелень! Да и что, кроме лебеды? И что тогда, когда все ваше богатство и есть сады, реки, рощи, райские кущи, а страна ваша обильна зеленью, как у других золотоносна, и вы травой–то и питаетесь. А хлебные злаки для вас – сказочное блаженство, печеный хлеб для вас, как говорится, хлеб ангельский, столь желанен и ненадежен он! Поэтому будьте щедрее, делитесь с нами зеленью, а то мы, без лишних угроз, попридержим у себя хлеб и посмотрим, точно ли стрекозы питаются одной росой.

Мы посетили города в горах на границе Памфилии и там, в этих горах, поймали морского Главка 101, не льняными сетями извлекши из пучины рыбу, но любовью друзей уловив добычу в мрежу. Едва лишь этот Главк выучился ходить по суше, мы послали его письмоносцем к вашей доброте. Примите его дружески и удостойте прославленного в писании угощения зеленью. 102

Спартанца отличает копье, Пелопида 103 – плечо, а великого Фемистия – ученость. Ты превосходишь всех во всем, но именно она – отличительный знак твой. Она соединила нас в самом начале с тобой, если и я что–то значу в науках. Она и теперь внушает мне смелость, и ты, возможно, простишь нашу дерзость, когда узнаешь, за кого мы просим. Сына знаменитого Евдоксия посылаю я к тебе. Он тоже Евдоксий, наш сын, и замечателен как жизнью своей, так и даром слова. Ты сам в этом убедишься, когда, по пословице, к камню приложишь веревку (какое мерило вернее тебя!). Он дорог нам и за свою добродетель, и из–за нашей дружбы с его отцом. Если поможешь ему, окажешь нам услугу и прославишь свою ученость. Не отказывайся руководить им. Ему нужно науками стяжать себе известность, так чтобы и на жизнь зарабатывать ими. Он сам расскажет тебе, чему и как надобно ему учиться, проверят же его твоя ученость и благоразумие.

Ты спрашиваешь, как наши дела? Очень плохи. Не стало моего Василия, не стало и Кесария, брата духовного и брата плотского. Вместе с Давидом 104 взываю: «Отец мой и мать моя оставили меня!» Недугует тело, близка старость, кругом заботы, дела угнетают, друзья не верны, церковь не имеет пастыря. Ушло прекрасное, обнажилось злое. Мы плаваем во мраке, нигде не видно маяка, Христос уснул. Что еще будет? От зол одно избавление – смерть. Но и тамошнее страшит меня, если судить по здешнему. 105

4. У каждого рода и у каждого его представителя есть какое–нибудь отличительное свойство и предание – большое или малое, – которое, получив начало во времена отдаленные или близкие, как отеческое наследие переходит в потомство. Так и у Василия замечательным признаком рода и со стороны отца, и со стороны матери было благочестие; покажет это настоящая речь.

5. Было гонение, самое ужасное из гонений и самое тягостное; я говорю об известном вам гонении Максимина 106; он явился после многих, бывших незадолго до него гонителей, – но все они кажутся перед ним человеколюбивыми: Максимин свирепел в своей неистовой дерзости и всеми силами стремился одержать победу в нечестии! С ним спорили многие из наших подвижников, сражаясь и до самой своей смерти, и почти до самой смерти: последние оставались в живых столько времени, сколько требовалось, чтобы пережить победу и не уйти из жизни вместе с борьбою, но служить для других побуждением к добродетели, живыми мучениками, одушевленными памятниками, безмолвною проповедью.

В числе многих таких подвижников были также предки Василия по отцу; минувшее время преподнесло им прекрасный венок за то, что прошли они весь путь благочестия: столько готовности было в их сердце легко претерпеть все, за что венчает Христос подражавших собственному его подвигу ради нас.

6. Однако они знали, что и самый подвиг должен быть законным. А закон мученичества таков: не выходить на подвиг самовольно, щадя гонителей и немощных, а вышедши – не отступать; потому что первое есть дерзость, а второе – трусость. И чтобы в этом также почтить законодателя, что они предпринимают? А лучше сказать – куда ведет их Промысл, управляющий всеми их делами? Они бегут в какой–то лес на Понтийских горах (таких лесов у них много, они дремучи и велики), бегут, имея при себе очень немногочисленных спутников в бегстве и служителей для пропитания. Иные станут удивляться продолжительности их бегства (говорят, оно было весьма долгим, длилось до семи лет и даже несколько больше); иные – скорбному и, разумеется, непривычному для людей благородного происхождения образу жизни: их бедст- вованию под открытым небом, в стужу, в жару и в ливни, а также пребыванию в одиночестве, без друзей и безо всякого общения с людьми. Насколько же увеличивалось от этого страдание тех, кого прежде с почетом окружало большое общество?

Но я намерен сказать нечто более важное и удивительное, чему не поверит разве лишь тот, кто не почитает важными гонений и бедствий за Христа, потому что плохо их знает и понимает весьма превратно.

7. Эти мужественные подвижники, утомленные временем и пресыщенные своими нуждами, пожелали иметь что–нибудь, служащее к удовольствию. Впрочем, они не говорили, как израильтяне, как те, кто после бегства из Египта бедствовал в пустыне, не роптали будто Египет для них лучше пустыни, ибо он доставлял в полном изобилии котлы и мясо, а также все остальное, чего в пустыне нет 107.

… Насколько же эти были благочестивее и какую показали веру. Ведь они говорили: «Что невероятного, если Бог, совершающий чудеса, который дал обильное пропитание в пустыне странствующему и бегущему народу, посылал дожди для хлеба, давал птиц и пищу, не только необходимую, но и чрезмерную; если он разделил море, остановил солнце, пресек течение рек, а к этому прибавляли они и другие дела Божии, – потому что в подобных обстоятельствах душа охотно припоминает древние сказания и славит Бога за многие чудеса его. Что невероятного, продолжали они, если этот Бог и нас, подвижников благочестия, не питает теперь сладкой едой? Ведь много зверей, которые, избежав трапезы богатых, какая и у нас бывала некогда, скрываются в этих горах; много птиц, годных для еды, летают над нами, и мы за ними охотимся. Ужели они неуловимы, если только ты захочешь? – так говорили они, и явилась добыча, добровольно отдающаяся в руки еда, готовый пир! Откуда вдруг взялись на холмах лани? И какие рослые! Какие тучные! Как охотно идут на заклание! Можно было легко догадаться, что они негодуют, почему их раньше не позвали. Одни манили к себе ловцов, другие шли за ловцами. Разве кто–нибудь гнал их или принуждал? Никто. Кони? Псы? Может быть, лай или крики? Или молодые люди по правилам ловли захватили все выходы? Нет, лани были связаны молитвою и праведными просьбами. Известна ли кому подобная ловля в нынешние или прежние времена?

8. О, чудо! Ловцы сами были распорядителями лова; стоило только захотеть, – и что нравилось, то и взято; а все лишнее отослано в дебри до другой трапезы. Неожиданно для себя готовят они еду, обильный ужин. Эти благодарные трапезники, чьи надежды начали уже воплощаться в настоящем чуде! От этого и к подвигу, за который они получили все это, они стали относиться с большим рвением.

Таково мое повествование! А ты, гонитель мой, дивящийся басням 108, рассказывай мне о твоих охотницах на ланей, об Орионах и Актеонах – злосчастных ловцах 109, и о лани, заменившей собою деву; рассказывай, если честолюбие твое удовлетворится хотя бы тем, что мы не примем твое повествование за басню. А продолжение сказания весьма грустно. Ведь какая польза от такой замены, если богиня спасает деву 110, чтобы она научилась убивать странников, привыкая платить бесчеловечностью за человеколюбие?

Рассказанное мною происшествие – одно из многих, но стоит оно многих, как я полагаю. Описал я его не с тем, чтобы прибавить что–то к славе Василия. Ведь как море не нуждается в том, чтобы вливались в него реки, хотя и вливается множество величайших рек, так и тот, кому ныне воздают похвалы, не нуждается в том, чтобы другие прибавляли что–либо к его отличным качествам. А мне хотелось показать, какие примеры были пред ним с самого начала, на какой образец смотрел он и насколько превзошел его. Ведь если для других важно заимствовать нечто для своей славы у предков, то для Василия важнее было прибавлять от себя к славе отцов, наподобие вспять текущей реки.

9. Супружество родителей Василия, состоявшее не столько в плотском союзе, сколько в равном стремлении к добродетели, отличалось и в других отношениях, например: питание нищих, странноприимство, очищение души посредством воздержания, посвящение Богу части своего имущества. К последнему стремилось тогда еще не так много людей, как ныне, когда обычай этот вошел в силу и уважение благодаря прежним примерам. Имело их супружество и другие качества, которых достаточно было бы, чтобы наполнить слух многих, даже если бы Понт и Каппадокия разделили их между собою.

Мне же самой важной и славною чертою кажется прекрасное воспитание детей. Ведь чтобы у одних и тех же родителей было много детей и в то же время добрых, – тому, быть может, есть в баснях примеры. Что касается родителей Василия 111, то мы воочию убедились, что они и сами по себе, если бы не сделались родителями таких детей, довольно прославились бы. Но произведши на свет таких детей, если бы сами они не преуспели столько в добродетели, всех превзошли бы благочестием. Ведь когда из детей один или двое бывают достойны похвалы, то это можно приписать и природе; но превосходство во всех явно служит к похвале родивших. А это показывает блаженнейшее число иереев–девственников, хотя и связавших себя супружеским союзом, но таким, который нимало не воспрепятствовал им наравне с первыми прославиться доблестью…

10. …Так повинуясь божественному закону, который повелевает воздавать всякую честь родителям, начали с восхваления упомянутых родителей Василия, а теперь перейдем к самому Василию, заметив только, что думаю, и всякий знавший его признает справедливо сказанным, а именно, что хвалящий Василия должен иметь его собственные уста. Ведь как сам он составляет в высшей степени предмет для похвал, так один он силою слова достоин такой похвалы 112

15. Афины приняли нас, словно поток речной; оторвались мы от одного источника – отечества, разошлись в чужие стороны из- за любви к учению и снова сошлись вместе по мановению Божию, словно по взаимному соглашению. Меня Афины приняли несколько раньше, а вскоре после меня – Василия, на которого люди возлагали большие и славные надежды; и потому имя его еще до прибытия повторялось устами многих; и каждому важно было предвосхитить то, к чему стремились все. Однако не лишним будет присовокупить к речи как бы некую сладость – небольшой рассказ, чтобы знающим напомнить, а незнающих научить.

Весьма многие и весьма безрассудные молодые люди в Афинах – не только неблагородного рода, без имени, но и благородного и знаменитого – питают безумную страсть к софистам; они, словно беспорядочная толпа, молоды и неудержимы в стремлениях. Что можно видеть, наблюдая за переживаниями любителей коней и зрелищ во время конных ристалищ? Они вскакивают, кричат, бросают вверх землю; сидя на месте, будто держат вожжи, бьют по воздуху пальцами, словно бьют коней бичами, запрягают и перепрягают, хотя все это нимало от них не зависит. Они охотно меняются между собой ездоками, конями, конюшнями, распорядителями зрелищ. И кто же это? Часто бедняки, неимущие, у которых нет и на день достаточно пропитания.

Совершенно такую же страсть питают афинские юноши к своим учителям и к соискателям их славы. Они стараются, чтобы и у них было больше товарищей и учители чрез них обогащались. И, что весьма странно и жалко, – наперед уже захвачены города, дороги, пристани, вершины гор, равнины, берега, каждый уголок Аттики и остальной Греции, даже большая часть самих жителей, потому что и их поделили они по своему пристрастию.

16. Поэтому, стоит появиться кому–нибудь из молодых людей, как он попадает в руки имеющих на него притязание. А у них существует такой аттический закон, в котором серьезное смешано с шуткой: новоприбывшего гостеприимно принимает кто–либо из приехавших до него – друзей ли, родных, или соотечественников, или из тех, кто преуспел в софистике и доставляет доход учителям, за что те оказывают им особую честь. Ведь для учителей и то уже награда, если у них есть свои приверженцы.

Затем новоприбывший терпит насмешки от всякого желающего: думаю, что этим они хотят сбить высокомерие с поступающих и с самого начала взять их в руки. В одних случаях насмехаются более дерзко, в других – более вежливо, – в зависимости от того, из деревни или из города новенький. Тому, кто не знает, такое обхождение кажется очень страшным и бесчеловечным, а тому, кто знает наперед, – весьма приятным и ласковым, ибо грозное представляется больше для вида, а на самом деле оно не такое.

Потом новоприбывшего в торжественном сопровождении отводят через площадь в баню. Сопровождают его таким образом: став порядком попарно и на расстоянии друг от друга, идут впереди молодого человека, указывая ему дорогу к бане. А когда подойдут к ней близко, то поднимают громкие крики и начинают плясать как исступленные (крики означают, что им нельзя идти далее, но должно остановиться, ибо баня их не принимает). И в то же время, выломив двери и с шумом нагнав страх на новичка, дозволяют ему затем войти и таким образом предоставляют теперь свободу, встречая как человека одинакового с ними достоинства и своего сообщника. Это мгновенное освобождение от огорчений и прекращение их – самое приятное в их обряде посвящения.

А я тогда своего Василия Великого не только сам принял с уважением, ибо провидел в нем твердость нрава и зрелость в понятиях, но убедил и других молодых людей, которым еще не довелось узнать Василия, обходиться с ним точно так же. Многие тотчас же стали уважать его, наслышав о нем заранее. Что же было следствием этого? Он едва ли не единственный из прибывших избежал общего закона и удостоен высшей чести не как вновь поступающий.

17. И это положило начало нашей дружбе. Отсюда и первая искра нашего союза. Так прониклись мы любовью друг к другу…

ВТОРАЯ ОБЛИЧИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ ПРОТИВ ИМПЕРАТОРА ЮЛИАНА 113

(отрывки)

1. Первое мое словесное сражение завершилось полностью, ибо достаточно показал я злонравие этого человека, проявленное в том, что он сделал против нас, и в том, что намеревался сделать, непрестанно выдумывая что–либо еще более тягостное. Ныне же мы поставим в своей речи иную цель, которую едва ли кто отвергнет; она и пред Богом священнее, и нам приятнее, и потомкам полезнее: все, о чем сказано было, взвесить на весах справедливости Божией, на которых взимается мзда за дурные дела – с одних людей незамедлительно, с других – через некоторое время. Так, думается мне, будет угодно Творцу – Слову 114, вершителю судеб наших, который может беды отогнать состраданием, а дерзость смирить посрамлением и карами в той мере, какая ему самому ведома.

2. Кто сможет достойно живописать болезни, постигающие нечестивых по суду Божию, терзания, которые не остаются тайными, иные различные поражения и козни, соответствующие их гнусным делам, необыкновенные случаи смерти, сознание вины во время наказаний, напрасное раскаяние, вразумления во сне 115 и видения наяву? Или все же беззакония в отношении храмов Божиих, их надругательства над священными трапезами, их неистовство, запечатленное на утвари таинств, ненасытное насилование тел наших, как и все остальное, на что осмелились они в своей разнузданности, – эти совершенно ясные и очевидные признаки гнева Божия, ниспосланного на них?

Но по доброй своей воле я обойду все это молчанием не потому, что не верю очевидцам и рассказчикам, и не потому, что считаю происшедшее случайным произволением судьбы, подобно тем, кто не видит во всем ничего необычайного; сделаю я это для того, чтобы не показалось, будто я рассуждаю о вещах ничтожных, а более важное и замечательное опускаю. Итак, начнем повествование о прославляемом всеми чуде, к коему даже сами безбожники относятся не без доверия.

3. Неистовый гнев его 116 против нас непрестанно усиливался, – так волна вздымается на волну. Но поправший святыни и оскорбивший духа благодати 117, неистовствовал прежде всего против себя самого. Ему более пристало бы имя Иеровоам, или Ахаав Израильтянин – беззаконнейшие из людей, – или Фараон Египтянин, или Навуходоносор Ассириянин; или, соединив все эти имена вместе, назовем его одного, так как, пожалуй, он воспринял пороки их всех: отступничество Иеровоама, коварное убийство Ахаава, жестокость Фараона, святотатство Навуходоносора, нечестие их всех… 118

38. Не стану говорить о наших божественных изречениях и о карах, которые, по нашему учению, уготованы в будущем; обратись к своим книгам и ужасным преданиям, которыми восхищаются не только поэты, но и философы, припомни свои Пирифлегетоны, Коциты и Ахеронты 119, где наказуются за неправду Тантал, Титий, Иксион.

Ваш император Юлиан из той же братии; он будет причислен к ним и даже предварит их – таково мое слово и определение: «не жаждой наказуем, стоя по горло в озере, не страхом охвачен от нависшей скалы над главою, беспрестанно скользящей вверх, вниз» – согласно трагедии 120; его не будут вращать на быстро кружащемся колесе, и птицы не будут терзать его печень, которая никак не уменьшается, а только увеличивается; правда ли это, сказка ли, указывающая на правду посредством вымысла, но мы увидим, какие муки он тогда претерпит, гораздо тяжелее этих, потому что кара и возмездие соразмерны прегрешениям.

39. «Я же тебя отдарил здесь за ногу коровью» 121, о, наилучший и мудрейший, скажу твоими словами, обращаясь к тебе. Своим великим и удивительным законоположением ты лишил нас тех сочинений, откуда взяты эти слова 122. Но разве ты не видишь, что мы не намерены вечно молчать, что уставы твои не заставят нас безмолвствовать, что наш свободный голос прорвется и уличит твое безумие? Ведь никто не придумал, каким образом укротить нильские водопады, падающие из Эфиопии в Египет, или как скрыть луч солнца, хотя на малое время он затмевается облаком; так нельзя сковать и язык христиан, обличающий вас…

41. Что же касается твоего сочинения 123, то христиане ценят его ничуть не выше лживого пустословия Порфирия 124, которым вы восхищаетесь, словно гласом Божиим, или твоего «Ненавистника бороды», иначе «Антиохика» (ведь ты даешь сему сочинению и то и другое заглавие). Тогда его делали важным твоя порфира и льстецы, которых приводили в восторг все твои поступки; теперь же эту твою бороду таскают, дергают и осмеивают, равно как и трудившихся над нею. В этом сочинении, будто сообщая что–то удивительное, ты премного гордишься тем, что совсем не заботишься о своем теле, и тем, что у тебя не случалось несварения пищи от объедания. А свои столь жестокие гонения на христиан и уничтожение многочисленного и столь священного народа ты сознательно обходишь молчанием. Впрочем, какой вред для общества от несварения пищи у одного человека или от того, что у него получилась естественная отрыжка? Когда же началось такое гонение и произошло столь небывалое смятение, разве не должна была понести ущерб вся Римская держава, как это и есть на самом деле?..

42. Вот тебе от нас столп 125, выше и славнее геракловых столпов 126: ведь они водружены на одном месте и видны только приходящим туда. Твой же столп не будет неподвижен и не может не сделаться известным всем и всюду; я убежден, что грядущие времена увидят на нем тебя и твои преступления, заклейменные позором, и будет он вразумлять всех других людей, дабы не дерзали на подобное восстание против Бога, чтобы им также не получить такого же возмездия за дела, подобные твоим.

* * *

92

Перевод выполнен по изданию AG, vol. I. lib. VIII.

93

Необычна форма трехстишия, где недостает пентаметра.

94

Максим – см. вступит, статью, стр. 23–24.

95

Саул – упоминаемый в Библии древнеиудейский царь; время его правления – XI в. до н. э. Олицетворение неблагодарности и недальновидности.

96

Перевод выполнен по изданию PG, t. 37.

97

Этому письму Григория предшествовало еще одно письмо с таким же шутливым описанием их совместной жизни в Понте. О том же см. письмо Василия к Григорию (стр. 67).

98

1. В «Одиссее» (VIII, 492) сказано несколько иначе

99

«Лотофагова бедность» и «алкиноева трапеза» – см. «Одиссея» VIII, 470–484 и IX, 83–99.

100

«Связать Геллеспонт» – намек на рассказ Геродота (VII, 35) о том, как Ксеркс приказал наложить на море путы, чтобы перевести в Европу свое войско.

101

Здесь игра слов: Главк – мифологический образ (морской Главк – беотийское божество рыбаков) и имя реального лица.

102

Фемистий – один из самых знаменитых риторов IV в.

103

По мифу, все Пелопиды (потомки Пелопа) имели на плече белое пятно.

104

Псалом 26, 10.

105

Перевод выполнен по изданию: PG, t. 36.

106

Максимин – римский император 305–313 гг., известный жестокими гонениями на христиан.

107

Исход, 16, 3.

108

Подразумевается языческий император Юлиан (361–363 гг.).

109

Орион – охотник из Беотии, с которым связано несколько мифов: он был ослеплен за оскорбление дочери хиосского царя Энопиона, убит стрелой Артемиды за то, что полюбил сестру Гелиоса Эос (другой вариант: за оскорбление Артемиды погиб от укуса гигантского скорпиона). Актеон – охотник, которого растерзали его же собаки,– наказание, ниспосланное ему Артемидой за то, что он увидал ее купающейся.

110

Ифигению, дочь Агамемнона и Клитемнестры, спасенную Артемидой (см. Трагедию Еврипида «Ифигения в Авлиде»).

111

У родителей Василия было десять детей.

112

Следует обычная для надгробных речей основная часть – панегирическое описание деятельности усопшего.

113

Перевод выполнен по изданию: PG, t. 36.

114

Слово – второе лицо Троицы, Сын Божий.

115

Такое наставление получил Авимелех, царь Герарский, когда похитил Сарру, жену Авраама (Книга Бытия, 20).

116

Т. е. Юлиана.

117

То же выражение в «Послании евреям», 10, 29.

118

Иеровоам – израильский царь, запретивший своим подданным ходить на богомолье в Иерусалим; на границах своего царства он поставил золотых тельцов и заставил народ приносить им жертвы. Ахаав – израильский царь, введший в своем царстве поклонение иноземным богам – хананейским божествам Ваалу и Астарте. Фараон – египетский царь, в стране которого было распространено идолопоклонство, притеснял находившихся у него в плену израильтян, посылал их на тяжелые работы. Навуходоносор – ассирийский царь, разрушил храм в Иерусалиме, убивал израильтян.

119

Ахеронт – огненная река в подземном царстве (по представлению язычников); Пирифлегетон и Коцит – ее притоки. Тантал –осужденный на вечные муки голода и жажды в царстве Аида мифический царь Лидии ((или Фригии); Иксион – Царь лапифов; за свои преступления был прикован в царстве Аида к вечно вращающемуся огненному колесу; Тифий (или Тифон) – мифическое чудовище, сын Геи и Тартара.

120

Еврипид. Орест, ст. 6–7; в перев. И. Ф. Анненского это стихи 9–10 (Еврипид. Пьесы. М., 1960).

121

1. «Одиссея», XXII, 290–291

122

Намек на эдикт Юлиана 362 г., запрещавший христианским риторам и грамматикам преподавать в школах даже языческую литературу.

123

Вероятно, имеется в виду антихристианское сочинение Юлиана «Против галилеян». Галилеянами Юлиан презрительно называл христиан.

124

Трактат Порфирия (III–IV вв.) «Против христиан» был впоследствии сожжен по приказу христианских императоров; его фрагменты сохранились в сочинении Макария Магнета «Апокритик», где он использовал сочинение Порфирия, критикуя его.

125

Григорий хочет сказать, что его речь является для Юлиана свего рода позорным столпом.

126

Геракловы столпы – две скалы, расположенные по обеим сторонам теперешнего Гибралтарского пролива, поставленные, по представлению древних, Гераклом на границе вселенной.


Источник: Памятники византийской литературы IV-IX веков : [Сборник переводов] / [Отв. ред. Л. А. Фрейберг]. - Москва : Наука, 1968. - 350 с.

Комментарии для сайта Cackle