Несколько критических замечаний на кн.: Чичерин. Основания логики и метафизики

Новый труд Б.Н. Чичерина¹ во многих отношениях обращает на себя внимание. Прежде всего, учёная репутация автора, известного в нашей литературе своими крупными работами по вопросам юридическим и философским², порождает некоторые естественные надежды и относительно настоящей книги. Затем трудность и важность предмета исследования, за который в последнее время как у нас, так и за границей обыкновенно берутся очень редко и неохотно, делают книгу г. Чичерина явлением до известной степени выдающимся. Наконец, и то назначение, какое сам автор ей усвояет, не позволяет её игнорировать: он посвящает свою работу «молодым русским философам, как наследие поколений, занимавшихся философий в нашем отечестве», очевидно желая, чтобы она послужила, если не руководством, то возбуждением к опытам собственного философствования для лиц, интересующихся философскими вопросами. Всем этим, надеемся, в достаточной мере объясняется наше желание дать посильную оценку новой книги г. Чичерина. Но кроме указанных прямых побуждений к такой оценке мы имеем ещё одно косвенное. При появлении своём в свет, эта книга была встречена весьма сочувственным отзывом в таком солидном журнале, как «Вопросы философии и психологии»³. Весьма естественно, что этот отзыв мог бы послужить к утверждению за нею очень лестной репутации и, пожалуй, даже некоторого влияния в нашем образованном обществе. Мы, со своей стороны, не отрицая за произведением г. Чичерина многих достоинств, указанных почтенным рецензентом философского журнала, отнюдь, однако, не можем всецело присоединиться к этому отзыву и, в интересах истины и справедливости, желали бы дать к нему несколько поправок.

Книга г. Чичерина распадается на две половины, из которых первая содержит логику (стр. 12–216), а вторая метафизику (стр. 217–367). Так как это соединение двух философских дисциплин в одном исследовании мотивируется у автора их внутренней сопринадлежностью, невозможностью разрабатывать одну без другой (стр. 3), то естественно, что им предшествует общее предисловие, которое, пожалуй, удобнее было бы назвать «введением» (стр. 1–11).

Как известно, при настоящих условиях разработки философии, научное достоинство всякого философского исследования определяется двумя обстоятельствами: 1) качеством тех историко-критических операций, при помощи которых автор оправдывает свою точку зрения вопреки различным противоположным учениям, и 2) качеством даваемого им положительного обоснования своих взглядов. С этих двух точек зрения мы рассмотрим и книгу г. Чичерина.

Историко-критическая сторона в исследовании г. Чичерина крайне слаба, почти совсем отсутствует; и это составляет главный и самый крупный недостаток работы, косвенно обусловивший и многие промахи в её положительной стороне. Своё отношение к другим исторически известным философским учениям автор определяет главным образом в первой половине своего «предисловия», где говорится о поводе, цели, предмете и задачах работы.

Поводом к своему исследованию г. Чичерин выставляет замечаемое им усиление интереса и симпатий к метафизике среди современных мыслителей. «Девятнадцатый век, – говорит он, – представляет относительно метафизики два совершенно противоположных течения. Первая его половина отличалась таким увлечением метафизическими началами, подобное которому едва ли можно найти в истории мысли. Система возникала за системою, одна глубже и величественнее другой. Казалось, мысль проникла во все тайны бытия и всё свела к высшему, вытекающему из разума единству. И вдруг на этой высоте произошёл поворот. Мысль пришла в обратное движение. Метафизика была отвергнута как негодный хлам; единственным источником познания признан был опыт. Люди, знакомые с историей развития человеческого мышления, не могли сомневаться в том, что эта новая односторонность будет столь же недолговечна, как и первая. Легкомысленные поклонники настоящей минуты могли считать исключительный эмпиризм последним словом науки и видеть в метафизике отжившую точку зрения, окончательно сданную в архив; для более глубокого и основательного взгляда это было не более как временное увлечение, за которым должна была последовать новая реакция. И точно, эта реакция теперь наступает. Чистый эмпиризм дал всё, что он мог дать. Оказалось, что не только он совершенно не способен свести к единству противоположные явления мысли и материального бытия, не только в области внутреннего опыта он приводит к полному извращению явлений и последовательно к отрицанию самой логики, но даже в той сфере, где он празднует величайшие свои победы, в области материальных явлений, он сам не может обходиться без метафизических начал и, вместо отрицания, приводит к их подтверждению. Понятия о материи, о силе, об атомах, о потенциальном и деятельном состоянии, о законе, как владычествующей в мире необходимости, суть понятия метафизические, и опытная наука не только их не отвергает, а напротив, полагает их в основание всех своих выводов. При таких результатах, не мудрено, что мыслители различных народностей и направлений начинают обращаться к метафизике, ожидая от неё высшего объединения человеческого знания. Это – знамение времени; в нём выражается сознание недостаточности односторонней точки зрения и требование исхода. До сих пор, однако, это сознание остаётся одним чаянием. Для того, чтобы оно стало научным началом, надобно, чтобы сама метафизика сделалась положительной наукой, имеющей свои вполне достоверные основания и свои совершенно твёрдые пути. Недостаточно говорить о необходимости метафизики, надобно представить её, как неотразимый факт» (стр. 1–2). Последнее именно и хочет сделать автор в своей книге.

Мы не боимся ошибиться, сказав, что во всякого, знакомого с современным состоянием философии, приведённые слова г. Чичерина способны сразу же и наперёд вселить некоторое недоверие к его предприятию: слишком уж много здесь решительности и самоуверенности, невольно заставляющих подозревать, что автор имеет не совсем правильные представления о современных средствах философского знания. В самом деле, легко ведь сказать «представить метафизику, как неотразимый факт». Да кто же в настоящее время поверит возможности этого? Ещё в 30–40-х годах такие намерения могли встречаться и без недоверия, а теперь, после того, как мы имеем перед своими глазами примеры крушения самых разнообразных и много обещавших метафизических предприятий, это совсем невозможно. Теперь защитники метафизики⁴ обыкновенно отстаивают лишь возможность её, как проблематического или приблизительного эскиза теории бытия; и если мы возьмём самых крупных современных метафизиков, напр., Гартмана и Вундта, то без труда увидим, как далеки они от такой самоуверенности, чтобы видеть в своих созданиях «неотразимый факт». Повторяем, предприятие г. Чичерина в такой форме намечаемое, производит впечатление чего-то совсем не рассчитанного на современность. Мы, конечно, признаём вполне справедливой его мысль о необходимости метафизики и считаем вполне законным требование, чтобы она «сделалась положительной наукой, имеющей свои вполне достоверные основания и свои совершенно твёрдые пути». Но, чтобы поверить в скорую осуществимость этого желания, нужно уж слишком закрывать глаза на действительность; и это тем более, что ведь и сам автор в сущности не скрывает, что «до сих пор это сознание остается одним чаянием». Кто же поверит, что метафизика, бывшая до сих пор лишь предметом неосуществлённых упований, станет «положительной наукой», пройдя через обработку г. Чичерина?

Чувствуется недостаток вполне отчётливого понимания действительности также и в изображении автором того положения, какое мыслители 19-го века последовательно занимали относительно метафизики. В общем, это изображение верно, но необходимо согласиться, что краски в нём значительно сгущены и смысл явлений утрирован. Никогда ни увлечение метафизикой, ни пренебрежение ею не было общим, повсюдным: то и другое в течение всего 19 столетия существовало на ряду друг с другом. Огюст Копт был младшим современником Гегеля, а одновременно с расцветом английского эмпиризма (Милль и Спенсер), немецкого материализма (Фохт, Бюхнер, Чольбе и др.) и скептического новокантианства (Лянге, Лаас и пр.) мы встречаем оригинальные и глубокомысленные метафизические системы Лотце, Гартмана, Фехнера, Фрошаммера и др. Таким образом, строго говоря, «двух совершенно противоположных течений относительно метафизики» 19 век не представляет. Несправедлив, затем, и приговор относительно эмпиризма. Положение последнего в настоящее время не только не является таким плохим, как это представляется у автора, но даже оказывается во многих отношениях более выгодным сравнительно с его противоположностью – априоризмом. Например, в вопросах о пределах достоверности математических аксиом, о всеобщем и необходимом значении категории причинности и др. априоризм многими и не без основания считается тормозом для развития науки⁵. Наконец, и стремление к метафизике, замечаемое в настоящее время, вовсе уж не так сильно, как думает г. Чичерин. Разве ему неизвестно, как сильны в настоящее время разные скептические и полускептические движения в философии (критицизм и позитивизм)?

Итак, в недрах вот какого неправильного понимания исторической действительности имеет свой raison d’être исследование г. Чичерина. Наше недоверие к его результатам может поэтому уже a priori считаться законным. Но последуем за автором.

Указав на необходимость представить метафизику, как «неотразимый факт», г. Чичерин продолжает: «Такова неустранимая задача, которая предстоит современным философам, задача, без исполнения которой мысль не подвинется ни на шаг. Но как приняться за разработку метафизики, не утвердив предварительно логики на непреложных началах? Метафизика представляет развитие логических определений на основании логических законов, она вся держится на логике» (стр. 3). Эти слова могут вызвать недоумение у людей, держащихся обыкновенного взгляда на логику, как теорию познавательных приёмов и научных методов: каким образом метафизика, наука, состоящая из положений с известным содержательным характером, может вся держаться на логике, науке о чисто формальных условиях достоверности знания? Но это утверждение г. Чичерина, хотя вообще и спорное, а по нашему личному мнению, даже и совсем неверное⁶, все таки становится вполне понятным, если принять в раз- счет основную философскую точку зрения автора. Он открыто заявляет себя приверженцем Гегелевского панлогизма, т. е. признаёт «тожество законов разума и законов внешнего миpa» (стр. 218, §§ 7–8) и потому считает возможным из логических определений мысли развить систему объективных определений бытия. Но за то уж совсем странными показались нам дальнейшие рассуждения автора о современном положении логики, побуждающем, будто бы, его «перестроить логику заново» (стр. 5).

Как известно, логика среди других философских наук является до некоторой степени счастливым исключением в том отношении, что содержание её учений вызывает значительно меньше споров и разногласий. Автору же дело представляется совсем в ином виде. «Эта наука, – говорит он, – подвергается таким разноречивым толкованиям и таким изумительным искажениям, как никакая другая. Формально она не отвергается, как метафизика, но по существу она отрицается всей школой чистых эмпириков. Ибо что такое учение всей английской школы, с Миллем и Бэном во главе, как не отрицание всякого логического начала и низведение разума на степень чистой бессмыслицы (sic!)? Когда положение, что две величины, равные третьей, равны между собою, выводится из привычки, приобретаемой ежедневным опытом, то что же остаётся для логической деятельности? Разум не только перестаёт быть деятельной силой и превращается в чистую доску, он становится просто нулём. Внешние впечатления, получившие фиктивную самостоятельность под заманчивым прозвищем факта, таинственным образом сходятся и расходятся в пустой среде, именуемой человеческой мыслью, и производят бессмысленные сочетания, которые, в силу привычки, укореняются и воспроизводятся в других подобных же случаях. При таком полном отрицании всякого разумного начала, т. е. начала, вытекающего из разума, как такового, мудрено ли, что все логические действия получают совершенно превратный вид?.. Эмпирическая логика, отвергающая всякий умозрительный элемент, в сущности есть отрицание логики; иными словами, это – теория глупости» (стр. 3–4). Сильнее и резче этого невозможно высказаться! Но за то уж читатель в праве не только ожидать, но и требовать, чтобы автор, высказывая такие радикальные мнения, доказывал их. А вот доказательств-то именно и нет ни в рассматриваемом предисловии, ни в самом изложении логики.

Даже более того, в изложении, например, учения об индукции (стр. 166–179) он не делает никаких существенных поправок к теориям столь поруганных им Милля и Бэна, творцов «теории глупости». К чему же было поднимать весь этот неприличный шум?.. И из-за чего так негодует автор на приверженцев эмпирической логики? Из-за вещей, не имеющих, строго говоря, к логике никакого отношения. Чем может повредить разработке логики убеждение в эмпирическом происхождении математических аксиом и категорических понятий? Мы об этом решительно не можем догадаться.

Таким же характером отличаются и суждения автора о немецкой логике. «Не многим выше, – говорит он, – стоит и немецкая школа. И здесь вытекающее из реализма стремление придать логике значение естественной науки, основанной на фактах, ведёт к извращенно её истинного характера. Фактическая сторона, которая ничто иное, как явление логической, получает неподобающий перевес над последней; нередко призывается на помощь самая физиология, которой вмешательство тут совершенно неуместно; внутренний опыт уподобляется внешнему; наконец, разум подчиняется воле и тем лишается присущей ему самостоятельности, между тем как истинное отношение состоит в подчинении воли разуму, а не наоборот. При таких превратных понятиях о существе разума и его действиях, логические исследования немецкой школы, начиная с Тренделенбурга и кончая Зигвартом и Вундтом, представляют большей частью только цепь неверных выводов. С трудом можно отыскать в них какое-либо точное и достоверное положение. Вместо ясности мысли водворяется египетская тьма. Что же удивительного, если тьма водворяется и в других науках, заимствующих свои начала логики?» (стр. 4–5) Мы решительно ничем не можем извинить этой дурной манеры произносить такие резкие и при том огульные, совершенно не мотивированные и безапелляционные приговоры. Если такие литературные приёмы «молодым русским философам» завещают «поколения, занимавшиеся философией в нашем отечестве», то избави нас Бог от такого «наследия»: оно не только не достигнет намечаемой себе цели – водворить «ясность мысли» на место «египетской тьмы», а, пожалуй, приведёт к совершенно обратному результату.

Разделившись так победоносно со всеми направлениями в разработке логики, автор решает: «При таком положении вещей остаётся перестроить логику заново» (ibid). Quod erat demonstrandum!.. «Но, – спрашивает он,– как к этому приступить? Где найти твёрдые точки опоры, когда относительно самых коренных начал в логике господствует полнейшее разноречие, и наибольшее согласно установляется именно в том, что всего более удаляется от истины?» (ibid.). Положение, действительно, крайне затруднительное. Но это у г. Чичерина только quaestio rhetorica: он в сущности отлично знает, как поступить, и очень легко выходит из затруднения. «К счастью, – говорит он, – логика заключает в себе начала, в которых нельзя сомневаться и которые известны давным-давно⁷. Мы имеем и специальную науку, математику, основанную чисто на законах логической необходимости и дающую совершенно точное и достоверное знание. Стало быть, возможность достигнуть в этой области точной и достоверной истины для нас не закрыта. Не требуются даже те многосторонние исследования и те искусственные приёмы, к которым прибегают учёные, старающиеся уловить связь внешних явлений (?!). Начала и приёмы мысли даются нам непосредственным самосознанием, и результаты их показывают, чего мы этим путём можем достигнуть⁸. Для логических исследований нужно только (sic!) взглянуть ясным и не предубеждённым взором на то, что мы делаем, не внося сюда посторонних соображений и не сбиваясь с толку теориями, которые сами должны найти своё оправдание в логике» (стр. 6).

Крайне грустное впечатление производят эти методологические рецепты!... Но мы можем освободить и себя, и читателей от оценки этих советов, потому что их достоинства яснее всего выступят при разборе их практических результатов. Вместо того мы считаем вполне уместным сказать здесь несколько слов об общем характере книги г. Чичерина, потому что приведённым местом из его «предисловия» оканчивается его историко-критическое ориентирование, или стремление указать raison d’être своего исследования в условиях современной научной разработки избранных им философских наук, соотнести свои взгляды с воззрениями других мыслителей и оправдать, таким образом, свою основную точку зрения; дальше начинается уже чисто догматическое построение системы с крайне резкими и совершенно голословными замечаниями о ложности того или иного философского учения.

Мы уже имели случай упомянуть, что по своей основной точке зрения г. Чичерин является гегельянцем. В этом, конечно, ничего ещё нет дурного. Основная мысль Гегелевского панлогизма до сих пор ещё остаётся не опровергнутой окончательно, и надежда на торжество у неё ещё не отнята. Но только этого торжества она может достигать не иначе, как сводя счета с другими направлениями, которые теперь владеют философствующими умами. Мастерскую попытку в этом роде дал два года назад Н. Г. Дебольский, книга которого⁹ вызывает на серьёзные размышления и задаёт критику трудную работу, потому что автор действительно берёт свою позицию с бою, стараясь опровергнуть, и при том с замечательным остроумием, все направления, сменившие собою в течение истории гегелевский панлогизм; таким образом, здесь самое несогласие с автором (которое, повторяем, даётся не легко) с избытком окупается теми многосторонними размышлениями, на какие он вызывает читателя. Нечто подобное с полным правом ожидали мы встретить и в книге г. Чичерина. Нам думалось, что этот ветеран русской философии, каким он рисуется в посвящении своей книги, внимательно присматриваясь к явлениям современной философской мысли и опытною рукою отмечая недостатки господствующих философских теорий, но умея в то же время отдавать им и дань справедливости, покажет нам, что ценного ещё остаётся в почти позабытом теперь гегельянстве, какое значение должно иметь это ценное при разработке занимающих нас вопросов и пр. Ничего подобного нет. Автор строит просто систему логики и метафизики совершенно в том же стиле, какой был усвоен немецкими метафизиками в 30‑40 годах, когда ещё не умерла в них вера во всемогущество спекулятивной мысли. Насколько можно судить по приведённым выдержкам из его «предисловия», он отнюдь не находит даже нужным считаться с враждебными ему философскими направлениями, а просто их игнорирует, по видимому, как продукты «временного увлечения», «легкомыслия» и даже «глупости» , водворившие в науке «египетскую тьму». Дело представляется так, что он просто выждал момент, когда, по его мнению «наступает реакция» этому легкомыслию, и решился стосковавшемуся по метафизике человечеству «представить её, как неотразимый факт». Нужно ли говорить, сколько недальновидности обнаруживает такое отношение к делу, и как сильно эта недальновидность обесценивает оставляемое г. Чичериным «наследство молодым русским философам»?

Что касается собственно положительного развития своих взглядов, то в этом отношении книга г. Чичерина отличается одним бесспорным достоинством, общим ей со всеми почти другими произведениями того же направления, например, в немецкой философской литературе. Достоинство это состоит в том, что всякое делаемое автором утверждение тесно связано как со всеми предыдущими, так, по большей части, и с последующими; раз принятое методологическое начало неуклонно проводится во всех подходящих случаях; состав и ход исследования всецело определяется заранее сделанными основными допущениями и выводами. Короче сказать, как система, исследование г. Чичерина должно быть названо образцовым. Вот если бы в этом отношении оно сделалось предметом подражания для русских философских писателей, то это было бы со стороны г. Чичерина большой услугой русской философии. А то у нас уж слишком второстепенное значение обыкновенно усвояют внешне формальной стороне исследования. Логическая связность и взаимообусловленность частей, строгая выдержанность плана и единство методологического принципа часто не только не преследуются, как нечто необходимое в философской работе более, чем в какой либо другой, но и нарочно избегаются, как «схоластический формализм».

Но указанное достоинство исследования легко может сделаться и источником многих ошибок. Неверность какой либо посылки даёт уже себя знать на всех дальнейших выводах, а, например, неверность методологического принципа обесценивает и всю систему. Поэтому-то относительно таких систем и говорят обыкновенно, что для их опровержения достаточно иногда раскритиковать всего лишь один силлогизм. Всё это вполне приложимо и к книге г. Чичерина. Он уже во введении устанавливает один основной приём исследования, который затем с замечательной последовательностью прилагает ко всем затрагиваемым вопросам. Но вот достоинства именно этого-то приёма нам и кажутся в высшей степени спорными.

Мы видели, что, по мнению г. Чичерина, «для логических исследований нужно только взглянуть ясным и непредубеждённым взором на то, что мы делаем». Отсюда естественно, что основной приём при разработке логики он видит в анализе самосознания. Но в чём должен состоять этот анализ? «Самосознание разума, – говорит он, – заключает в себе двоякий элемент: фактический, или реальный, и чисто логический, то, что делается, и сознание необходимости того, что делается. Первый раскрывается нам анализом, разложением реального действия на составные его факторы. Так как действие сознательно, то все факторы у нас на лицо, для определения их тре­буется только всестороннее внимание. Но как узнать, что это внимание приложено, что ничего не упущено, или не понято ложно? Проверкой служит второе действие, чисто логическое. Мы можем быть уверены, что анализ сделан правильно и всесторонне, если в нём оказывается логическая необходимость, то есть, если он соответствуем законам разума. Мы имеем здесь силлогизм, в котором законы разума составляют большую посылку, фактический анализ меньшую; из обеих следует достоверное заключение. Первая задача состоит, следовательно, в том, чтобы установить законы разума, которые должны служить большей посылкой» (стр. 6). Доселе рассуждения автора совершенно справедливы.

Но вот он переходит к установке «схемы», которая выражала бы «полноту логически необходимых элементов познания, а вместе и необходимые их отношения» (стр. 8), другими словами, хочет открыть такой формальный принцип, приложение которого гарантировало бы полноту и правильность всякой дедукции. Эта-то схема и яв­ляется совершенно неудобоприемлемой. Вот как устанавливает её автор: «Действия разума, – говорит он, – двояки: соединение и разделение. Всякая логическая операция состоит или в том, или в другом, а чаще всего заключает в себе оба вместе. Поэтому определения единства и множества суть основные начала разума при познании какого бы то ни было предмета» (стр. 7). Последняя часть приведённой тирады является несколько неясной, и об этом нельзя не пожалеть, потому что в ней даётся посылка для принципа, определяющего всё содержание книги. Что собственно хочет выразить автор, говоря, что определения единства и множества суть основные начала разума? «Началами» разума называются или аксиомы, составляющие необходимые предположения (предпосылки) всех умственных операций (таковы, например, общеизвестные «законы мышления»), или же элементарные приёмы мысли, повторяющиеся во всякой более или менее сложной умственной операции. Строго говоря, формула г. Чичерина не подходит ни к одному из этих пониманий, но с большей вероятностью можно догадываться, что он под началами разума разумеет именно приёмы. В таком случае, является вопрос: в каком же смысле «определения единства и множества» можно называть основными началами разума? Доселе основными приёмами мысли считались отожествление и различие; и нам думается, что как в психологическом, так и в логическом отношении этот приём скорее можно назвать первичным, элементарным нежели определения познаваемого содержания по категориям количества. Итак, первая посылка для «схемы» г. Чичерина страдает неопределённостью и спорностью; ergo, и самая схема не чужда этих недостатков.

Но к этим двум своим «основным началам» автор присоединяет ещё два. «Эти два противоположных определения, – говорит он, – в свою очередь, связываются двумя противоположными путями, посредством соединения и посредством разделения. Первое даёт конкретное сочетание единого и многого, второе – их отношение. Эти четыре начала, которые, очевидно, ничто иное, как необходимые способы действия разума, как силы разлагающей и слагающей всякое содержание, представляют таким образом две перекрещивающиеся противоположности. Они образуют общую логическую схему для познания всякого предмета, а тем более для познания логических операций» (ibid). Сознаёмся, что в этой выдержке мы совсем ничего не понимаем.

Но г. Чичерин, по видимому, предчувствовал возможность такого случая и потому дал несколько вариаций вывода этой своей схемы. Одна из этих вариаций предназначается, по его словам, «для читателей, непривычных к философским понятиям» (стр, 8, примеч.). Уж, кажется, она-то не должна бы быть непонятной. И однако мы готовы от души позавидовать тому, кто понял бы её. Выписываем буквально. «Для читателей, непривычных к фило­софским понятиям, – говорит автор, – можно представить эту схему наглядно в следующей формуле:

Единство.

Отношение + Сочетание.

Множество.

Очевидно, эта формула не содержит в себе ничего, кроме самых элементарных логических действий¹⁰: соединения и разделения. Заключающиеся в ней противоположные определения единства и множества представляют две крайности, между которыми лежат две связующие их середины: одна в форме соединения, другая в форме разделения. Из самих терминов ясно (?), что вне этого ничего быть не может, каково бы ни было содержание»... Не более понятны и остальные вариации. Может быть в этой непонятности виноват не г. Чичерин, а наша собственная умственная ограниченность; но мы знаем не мало и других людей, даже «привычных к философским понятиям», которые отказывались истолковать нам эти рассуждения автора...

Таким образом, по крайней мере, за темноту изложения г. Чичерин должен принять упрек.

Переходим к самому изложению логики и метафизики. Мы не будем разбирать это изложение шаг за шагом, а лишь отметим в нём то, что кажется нам ошибочным.

Взгляд автора на предмет и задачи логики нам не кажется правильным. Он, хотя и усвояет логике «самостоятельное значение», однако видит в ней «часть психологии в обширном смысле, т. е. науки о разных способностях и деятельностях души» (стр. 12–13). Это сглаживание различий между логикой и психологией ничем не может быть оправдано и ведёт обыкновенно при разработке логики ко многим совсем нежелательным явлениям. К таким нежелательным явлениям относится прежде всего внесение в логику массы совершенно ненужного здесь психологического материала. Так, г. Чичерин, разделив логику на четыре части, даёт в одной из них учение о способностях разума (ч. II, стр. 106–144), памяти, воображении, уме и др. К цели логики, определить формальные условия достоверности познания, это не имеет никакого отношения. Автор старается оправдать свой взгляд такими рассуждениями: «Понятие о способности необходимо; им определяется разум как источник деятельности; различие же способностей доказывается специальной памятью или забвением известного ряда предметов. С другой стороны невозможно исключить из логики учение о способностях, ибо, исследуя формы, логика должна указать их происхождение, а это и ведёт к учению о различных способностях разума. Учение о способностях есть познание разума, как деятельной силы, понятие основное для логики» (стр. 13). Таким способом можно всё доказывать, даже, например, что физиологическое учение о функциях голосового аппарата должно составлять часть грамматики. Указывать происхождение форм мышления логика отнюдь не обязана, ибо каково бы ни было психологическое основание разных форм, ведь это ни одной черты не прибавит и не убавит в учении логики о законности или незаконности тех или иных познавательных приёмов¹¹.

Но, по видимому, главным-то основанием для г. Чичерина включить учение о способностях в состав логики было не столько то, которое мы сейчас привели, сколько желание получить четверичное число частей этой науки и затем дедуцировать её состав по установленной им «схеме» всякого исследования. Разделив логику на четыре части: 1) учение о формах мышления, 2) о способностях, 3) о законах мысли и 4) о методах исследования (стр. 13), он говорит: «Эти четыре элемента подходят под основную логическую схему, чем доказывается (!?) их полнота, а вместе рациональность разделения. Всякая деятельная сила представляется в двух противоположных определениях: как сила и как деятельность; иначе в потенциальном и деятельном состоянии. Отношение их определяется законом, который есть начало, определяющее способ действия силы при переходе её в деятельность. Конкретное же произведение силы в действии есть единичное явление, которое в настоящем случае есть логическая форма» (стр. 14). Таким образом, первым плодом «схемы» г. Чичерина является превратное толкование задач разрабатываемой им науки. Это, конечно, не говорит в пользу этой «схемы».

Но эта схема и в дальнейшем сказывается на исследовании г. Чичерина подобным же образом. Стремление всюду получать четверичное число составляет самую характерную особенность книги и бросается в глаза читателю прежде всяких других. Так автор насчитывает без всякой нужды, а единственно в интересах своей схемы, четыре элемента самосознания (стр. 39–41), четыре эле­мента в сознании объекта (стр. 41), четыре формы воспоминания (стр. 43), да еще почти в каждой форме по четыре вида (стр. 44, 46, 47), четыре стороны ощущения (стр. 18), даже четыре внешних чувства (стр. 18)¹², четыре элемента чувства и четыре вида объектов (стр. 31), четыре метода (стр. 165), четыре вида причинности (стр. 166), четыре индуктивных способа действий (стр. 171) и т.д. и т.д. Вообще эта «тетрахотомическая мания», как можно бы назвать приём г. Чичерина, иногда может даже вызывать улыбку. Неужели человек может серьёзно верить, что этим приёмом достигается полнота и рациональность дедукции?... Ведь это, в сущности, ничем не разнится от игры в священные числа свойственной древним¹³.

Замечается иногда у автора спутанность плана. Так, например, судя по §§ 1–2 в 3-ей гл. 1-го отд. 1-ой части логики (о внутреннем впечатлении), трактат о самосознании должен бы принадлежать именно к этой, 3-ей главе¹⁴, а между тем он отнесен к 4-ой,-неизвестно зачем.

Самыми крупными недостатками страдают у г. Чичерина даваемые им определения разных понятий. И вообще терминология, которой он пользуется, весьма далека от совершенства. Вот, например, как определяет он впечатление: «Впечатление есть непосредственное отношение разума к подлежащему его сознанию реальному предмету» (стр. 17). На стр. 23 разум назван «силой, имеющей объём, общий многим впечатлениям»; не угодно ли умудриться соединить с этим выражением определенный смысл? Форму автор определяет, как, «порядок различного» (стр. 24), пространство – как «форму совместной внешности, т. е. порядок частей, лежащих вне друг друга, но не отрицающих одна другую, а пребывающих рядом» (стр. 24–25), бытие – как «чистое тождество с собою, или отношение к себе» (стр. 234), реальность – как «количественное качество» (стр. 258). Или вот, например, таких рассуждений тоже не мало можно встретить в книге г. Чичерина: «А есть А. В этой формуле А есть какое-либо определение. Если же всякое определение устраняется, то остаётся чистое есть, которое и выражает чистое бытие. Бытие, как таковое, исключает из себя небытие или отрицание. Поэтому оно и есть чистое бытие. Только бытие есть, а небытия вовсе нет, ибо оно исключается из бытия. Исключая из себя всякое отрицание, чистое бытие исключает и всякое определение. Поэтому ему нельзя приписать ни одного из противоположных определений, которыми определённое бытие отличается от другого: оно ни то, ни другое. Но если оно ни то, ни другое из противоположных определений, к которым прилагается закон исключения третьего, то, в силу этого закона, оно – ничто. Чистое бытие есть небытие» (стр. 234 – 235). «Небытие есть отрицание всякого бытия, следовательно, чистое отрицание. Но отрицание, для того, чтобы отрицать, должно быть. Отрицая, оно полагает себя как отрицание, следовательно, как тождественное с собою, или как бытие» (стр. 236). Не угодно ли разобраться в этих рассуждениях? Вот и хочется невольно сказать:

«Dictaque post toties, nil nisi dicta vides»...

Нет нужды доказывать, что всё это, вопреки заявленному в предисловии желанию г. Чичерина, далеко не способно содействовать водворению «ясности мысли» в современной философии.

Не мало недостатков можно встретить и в доказательствах, приводимых г. Чичериным в защиту различных своих положений. Некто сказал о Гегеле: когда у него стоит «следовательно», это ещё не значит, что предлагается вывод из ранее данных посылок, а скорее, что читатель должен сделать умственное усилие и вообразить нечто совсем противоположное действительно следующему выводу. Мы не решимся этот отзыв приложить к г. Чичерину, но должны сказать, что некоторым из его доказательств не слишком много недостаёт, чтобы заслужить подобный же отзыв. Вот, например, как доказывается, что разум составляет основное определение субъекта: «Самосознание есть положение тожества сознающего субъекта и сознаваемого: я есть я. Положение тождества субъекта с собою составляет принадлежность, как чувства, так и воли: субъект сознающий полагает тождественными с собою субъект чувствующий и субъект деятельный. Но там субъект, будучи в основании тождественным, представляется в разных, независящих друг от друга определениях: один есть сознающий, другой чувствующий или деятельный, в обоих случаях в реальном отношении к другому, то есть, к объекту. В чистом же самосознании полагается тождество субъекта с собою в одном и том же определении: субъект сознает себя сознающим. Это чистое тождество с собою, в отличие от тождества, сохраняющегося в отношениях к другому. Отсюда следует, что разум, а не чувство или воля, составляет основное определение субъекта» (стр. 39). Попытаемся внести реальный смысл в предлагаемую г. Чичериными формулу чистого самосознания: «субъект сознаёт себя сознающим». Сознание невозможно без сознаваемого, чего не отрицает и сам автор. В формуле г. Чичерина слово «сознавать» употреблено два раза и во второй раз без дополнения. Это делает невозможным понять её. Следовательно, мы должны предположить дополнение при слове «сознающим». Но что же мы предположим, «себя» или «нечто отличное от себя»? Если первое, то является вопрос: «каким» сознает себя субъект? Сказать на это, что опять «сознающим», нельзя, потому что таким образом мы вынуждены будем продолжать вопросы до бесконечности; остаётся, стало быть, сказать что «волящим» или «чувствующим», но это уже будет прямо опровергать вывод автора, что ни воля, ни чувство не составляют основного определения субъекта, ибо тогда его несколько удлинившаяся формула¹⁵ будет просто равнозначна с формулой: «субъект сознает себя чувствующим (или волящим)», а это и будет как раз обратное его заключению. Если же мы предположим при слове «сознающим» дополнение «нечто отличное от себя», то это будет значить, говоря словами г. Чичерина, что субъект сознает себя «в реальном отношении к другому, т. е. к объекту»; следовательно тогда разум не будет иметь никаких преимуществ пред чувством или волей. Итак, вывод автора или ложен или произволен.

Другим недостатком в доказательствах г. Чичерина является не критичность: посылки его нередко являются совершенно догматическими утверждениями, далеко не отличающимися бесспорностью. На стр. 17 читаем: «Внешнее впечатление есть взаимодействие разума с внешним миром. Это доказывается, во-первых, непосредственным чувством (sic!)... Во-вторых, то же подтверждается научным исследованием. Зрение объясняется, как действие света на наш глаз; свет же, по учению физики, есть колебание эфира, отражающееся на сетчатой оболочке глаза, и это отражение ощущается, как краска. Точно также звук есть колебание воздуха, производящее известное сотрясение в органе слуха, и это сотрясение ощущается, как звук. To же относится и к другим чувствам». Как будто автор апеллирует только к «здравому смыслу» читателей. Неужели ему неизвестны результаты философского критицизма? Что непосредственное чувство ничего не доказывает, это известно еще со времён Декарта; а после Юма и Канта это даже странно и утверждать. Что же касается рассуждений об объективной природе разных чувственных восприятий, то разве он не знает, что истолкование звука, как движения, есть не более, как установка эквивалента для слухового ощущения в зрительном представлении, а понимание света, как колебания эфира, и цветов, как психического отзвука на различия этих вибраций, есть лишь сделанный по аналогии с истолкованием звука опыт перевести качественные разности ощущения на количественные? Таким образом здесь мы отнюдь не выбиваемся из замкнутого круга субъективности, т. е. из круга наших собственных ощущений, и потому говорить о действительном взаимодействии с внешним миром не имеем права.

На стр. 29 мы уже прямо встречаемся с проповедью так называемого «наивного реализма». Автор говорит: «Прирождённое или выработанное приспособление даёт нам предмет именно там и так, как он есть, что доказывается проверкой одного ощущения другим и реальными отношениями к вещам. Совпадение объединённого сознанием и проектированного образа с действительно существующими вещами доказывает тождество законов разума и законов внешнего мира». Подобный же догматизм можно наблюдать и на стр. 361 и др.

Доселе мы .указывали общие недостатки книги г. Чичерина. Теперь скажем несколько слов о частностях развиваемых им воззрений.

Начнем с логики. Логика, если исключить из неё весь незаконно внесённый в неё автором психологический и, отчасти, метафизический элемент, по размерам своим не превосходит маленького учебника, объём едва достаточный, чтобы изложить лишь наиболее существенное. Уже это одно делало для автора невозможным дать какие либо дополнения к учению обыкновенной элементарной логики. Вся оригинальность его могла здесь проявиться только в своеобразном освещении излагаемого материала. Это мы у него действительно и находим. Многие отделы разработаны под углом зрения философских воззрений автора, обстоятельство, имеющее, конечно, условную ценность, содержание же прочих ничем не отличается от обыкновенного содержания учебников.

От философских воззрений автора зависело, например, то обстоятельство, что учение о суждениях и умозаключениях излагается им в трактате о понятии. По нашему мнению это незаконно. Понятия составляют элементы суждения, суждения – элементы умозаключения. Ergo, если уж и нужно объединить учение об этих предметах, то господствующее значение должно быть усвоено умозаключению, суждению и понятию подчинённое. Лучше же всего было бы обойтись без такого объединения. Также в интересах своего философского принципа (т. е. чтобы получить 4 вида объёма) автор, говоря об объёме понятий, выдумал «нулевой объём, соответствующий отрицанию» (стр. 72). Мы находим это тоже ошибочным. Объём определяется количеством предметов, мыслимых под понятием, отрицание же характеризует качественную сторону мыслимого в понятии содержания. Смешивать эти вещи не следовало бы. Затем, автор, очевидно, забывает, что объём отрицательных понятий обыкновенно больше объёма положительных; как же его называть «нулевым»? Например, понятие «нечеловек»¹⁶ заключает в своем объёме все предметы, кроме человека. По подобным же мотивам (ради четверичного числа) к видам умозаключений автор отнёс «вывод из понятий» и «вывод из категорий» (стр. 90–92). Но первое оказывается в сущности просто обобщением (ср. на стр. 90, § 5), а что разумеется под вторым трудно понять, вследствие сжатости и темноты изложения. Таким образом, оригинальность г. Чичерина в разработке логики и составляет именно недостаток этой обработки.

Есть и в остальных частях логики недочёты. Например, вывод модусов категорического силлогизма сделан неудовлетворительно. Сказав, что, варьируя качество и количество посылок, можно получить для каждой фигуры по 16 модусов, стало быть, всего для четырех фигур 64 модуса, автор дает только два общих правила для исключения из этого числа модусов несостоятельных: 1) из одних частных посылок нельзя сделать никакого вывода, и 2) из отрицательных посылок ничего нельзя вывести. Но, руководясь этими правилами, можно исключить из каждой фигуры всего лишь по 7 модусов; таким образом остается еще 36. А нужно получить, как из­вестно, всего 19. Много сбивчивого есть в изложении законов мышления (стр. 145 и след.), в трактате о суждениях (стр. 83 и след.) и т. д.

Что касается метафизики г. Чичерина, то развиваемые здесь тезисы, в силу своей «трансцендентности»¹⁷, критике по существу подлежать не могут. Критика может касаться лишь их оснований и утверждать: «может быть всё это и верно, да не достоверно»¹⁸. И действительно, доказательствам автора в пользу основной мысли его метафизики о тожестве законов разума и внешнего мира очень не трудно отказать в достоверности. «Это тождество, – говорит он, – доказывается, во-первых, реальными отношениями субъекта к внешнему миру: субъект не может находиться в реальном взаимодействии с внешним миром иначе, как под условием совпадения внутренних и внешних законов. Это необходимое условие всякого взаимодействия» (стр. 218). Пусть даже так. Но откуда автор знает, что такое взаимодействие существует? Чем это доказывается? Ведь весь смысл борьбы феноменализма и реализма сводится именно к тому, чтобы решить, утвердительно или отрицательно, вопрос об этом взаимодействии, а г. Чичерин ссылается на него, как на бесспорный уже факт. «Оно (т. е. тожество законов мысли и бытия) доказывается, – продолжает автор, – тем, что чисто умозрительные выводы разума находят полное подтверждение в опыте. Разум имеет два пути познания: один, идущий изнутри и составляющий умозрение, другой, исходящей от внешних впечатлений и образующий область опыта. Совпадение выводов, основанных на чисто логических действиях, с независимыми от разума достоверными фактами доказывает тождество законов внутренних и внешних. Такое удостоверение даёт нам математика» (ibid). Известно, как объясняется согласие умозрительных выводов с опытом с точки зрения, напр., Кантовского априоризма: в строгом смысле «независимые от разума» факты не могут быть «достоверными», а достоверные достоверны лишь в меру своей зависимости от разума. «Оно доказывается, в третьих, – заканчивает автор, – тем, что всякое опытное знание основано на логических категориях и окончательно к ним приводит» (ibid). Опять весьма спорное положение: эмпиризм отстаивает совершенно обратную точку зрения и доселе еще не дождался своего основательного опровержения.

Входить в дальнейший разбор метафизики г. Чичерина мы не будем, потому что нам пришлось бы в этом случае только выписывать положение за положением и просто указывать на недостаток принудительных данных к его принятию. Да и целью нашей статьи не было дать полный разбор книги, а высказать о ней всего лишь несколько критических замечаний.