Слово в день Введения во храм Пресвятыя Богородицы. О верховном добре¹

«Мария же благую часть избра, яже не отъимется от нея» (Лук. 10, 42).

С духовным веселием празднуя день Преблагословенныя Девы, родившей во плоти Спасителя нашего, не можем усумниться, что Она избрала благую часть, которая не подвержена опасности завистливаго неприятеля, нижé боится всеистлевающаго времени, которая не отъимется от Нея никогда. Ибо хотя блаженная Оная Матерь и Дева по общему пределу и вкусила смерти, но безсмертною славою чрез толикие века память Ея украшается; хотя, отлагая одежду тела Своего, отложила с нею вкупе и вся благая мира сего; но вместо того радуется в наследии вечных несказанных благ и непрестаннаго шума празднующих; хотя, видимым присутствием Ея более мы не наслаждаемся, но в любовном сердце всегда сладчайшее имя Ея носим.

Но немного есть полезно других воображать совершенства, а самим о снискании их не стараться; да опять же, по разсуждению церковных учителей, нет бо́льшей чести и святым, как подражать богоугодному житию их. Ежели кто, говорят они, святых похвалить хощет, им да последует; ежели кто благочестия поборников почитать прославлениями желает, трудам оных да поревнует. Почему и ныне, Церковию празднуемую Пресвятую Богоотроковицу ежели достойно почтить хощем, настоящею беседою «поищем оной благой части», которою уже Она неотъемлемо насыщается. Ты же, Всеблагий Владыко! отверзи мысленныя очи наши, и уразумеем чудеса от закона Твоего.

Благая оная часть есть тоже, что обыкновенно называется «крайнее или верховное добро». Врождено нам искать себе удовольствия и стремиться до такого состояния, в котором бы мы совершенно были успокоены. Оное добро, которое все желания наши, конечно, удовольствовало бы по справедливости, должно от нас признано быть за верховное. Ибо уже мы выше его никуда более стремиться не можем, да и не имеем нужды. Самые язычники как не могли совсем погасить чувствие естества человеческаго, так не могли не воображать сие превосходное блаженство. Но можем ли подумать, чтоб в оной глубокой тьме, которым язычество покрывалось, истина сия ясно блистала? Разберем мы кратко их знатнейшия мнения, потому наипаче, что, может, и из христиан суть некоторые столь мало просвещенны, что о том лучшаго их не имеют понятия. Разность мнений о верховном добре, которыми запутывали себя языческие философы, доказывает, сколько-то есть бедственно разсуждение разума нашего, когда оно не подкрепляется просвещением Святаго Духа.

Одни возводили человека на верх блаженства, ежели он изобилует всяким богатством и всеми частей преимуществами возвеличен. Такое разсуждение было очень низкое: ибо оно присвояло блаженство таким вещам, которыя может иметь человек, неимеющий богатства непорочной совести и достоинства истинной добродетели; а притом таким вещам, которыя по тлению и непостоянству своему недостойны быть награждением вечной добродетели. Богатство, кроме того, что бывает оно почти всегда сопровождаемо множеством сует и опасностей, тля тлит, ржа ест, и тати похищают, и огонь сожигает, и вода потопляет, а потом смерть, яко некая буря, и самое оное листвиями сими украшаемое древо исторгает из корене. И такая ли ваша, высокие мудрецы, – философия? Нет, мы научились высшему мудрованию, которое нам напоминает, говоря: «не убойся, егда разбогатеет человек, или егда умножится слава дому его». Для чего? – «Яко внегда умрети ему, не возмет вся» с собою во гроб, «ниже снидет с ним слава его» (Псал. 48, 17–18).

Не так, чтобы мы охуждали богатство, или уничтожали чести. Подлинно, и они могут служить средством к получению истиннаго блаженства, ежели богатство будет иметь честное употребление, а чести будут клониться к подкреплению пользы ближняго. Но опять же не почитаем их такими, чтобы в них поставляли все блаженство человеческое.

Узнала сие другая языческая секта, которая определяла верховное добро не в том, чтобы иметь только чести и богатство, но в некотором их употреблении; а именно: чтобы ничего телесным своим склонностям не отказывать, но все дни в веселостях, все ночи – в покойных снах, все часы – в изобретении новых приятностей препровождать. Кажется, нельзя бы не согласиться на такое прелестное мнение. Но, вот, мы слышим совсем противное оному Евангельское определение, которое не оных эпикуров, но плачущих, алчущих, жаждущих и тесною жития шествующих дорогою в числе блаженных почитает; а оным празднолюбцам поет сию печальную песнь: «Горе вам смеющимся ныне: яко возрыдаете и восплачетеся» (Лук. 6, 25).

Не без твердаго же основания есть сие Евангельское учение. Ибо, во-первых, не может назваться истинным веселием то, которое то и дело, что разными печалями пресекается и горящий радости нашей огонь погашает. Легкая болезнь, завистливая клевета, нападение от сильнаго, внезапное оскудение сильны в одно мгновение покрыть нас глубоким сетования мраком. Второе, хотя бы и подлинно могли мы обещать себе всегда тихое жизни нашей течение; но чаяние неизвестнаго никому смертнаго часа чье сердце не наполнит смущением и страхом? Иовлевы дети веселились и пировали все вкупе. Кто их в такое время не назвал бы блаженными? Но, вот, внезапная повеяла буря и разрушила все. Вотъ – страшная поднялась волна и опровергла благотекущий счастия корабль.

Не такого мы мнения, чтобы отвергали всякое и неповинное увеселение и советовали бы всем избирать некоторое меланхолическое жития состояние, – но только предостерегаем от оной плотской безопасности, которой преданный человек не думает, разве об одних увеселениях, аки бы он весь был только плоть, не чувствуя в себе безсмертнаго духа. Но посмотрим и другия о разсуждаемой нами вещи мнения.

Подлинно, не все же были и языческие философы, чтобы так о верховном добре разсуждали. Были из них некоторые, кои основательнее блаженство человеческое поставляли в добродетели. Кажется, сии самой истины коснулись. Но что? – когда гонят добродетель? Что? когда честность не находит ни где себе покоя? Был ли, например, Павел тогда в совершенном блаженстве, когда претерпевал смертныя беды во всякое почти время и во всяком месте, хотя, впрочем, и добродетелен был? – Нет, по истине: ибо сам он признается, что почел бы себя окаяннее всех животных, ежели бы не ободрял себя лучшею по смерти надеждою. Так не можем мы подтвердить и сие мнение. Но в каком же числе положим добродетель? Не поставляем мы в ней блаженства, но почитаем ее известным средством к получению истиннаго блаженства.

Приметили и сие другие язычники, – почему блаженство человеческое не в добродетели единственно, но в рождаемом от нея спокойствии совести поставляли. Такое разсуждение, кажется, еще ближе к истине. И мы бы должны были к нему пристать, ежели бы в жизни сей можно было надеяться получить совершенное совести спокойствие. Но кто из смертных взошел на сей верх совершенства? Не говоря о многоразличных причинах, нарушающих покой нашей совести, все мы в самих себе всегда чувствуем внутреннюю войну, страстями возбуждаемую, которая война имеет продолжаться, пока не сложим с себя тленную сию и смертную ризу плоти нашей. И для того-то мы, по Апостольским словам, «сущии в теле сем воздыхаем отягчаеми, в жилище наше небесное облещися желающе» (2Кор. 5, 4). Так в чем же, – спросит благочестие ваше, – поставлять надобно верховное добро?

«В получении Бога», возлюбленные слушатели! В получении, говорю; то есть, в совершенном с Ним соединении. Два союза, которые нас неразлучно связывают с Богом, или, ежели можно сказать, делают Бога нашим: «ясное Его познание и совершенная к Нему любовь». Сии союзы в жизни сей не имеют настоящей твердости: ибо мы ныне еще в зерцале смотрим на Божию несозданную красоту и в гаданиях только воображаем сие превосходнейшее добро. Также и любовь к Нему не есть еще столь совершенна, чтобы все сердце наше занимал Он един. «Совершенная любовь», говорит возлюбленный ученик, «вон изгоняет страх» (1Иоан. 4, 18). А мы, ныне любя Бога, боимся еще, чтобы не прогневить любящаго нас небеснаго Отца, работаем Господеви, но со страхом, и радуемся, но с трепетом.

Но когда сие облако темнаго понятия пройдет; когда бремя вещества тела нашего с себя сложим; когда отворится нам к вечности дверь, тогда уже в разуме нашем возсияет полное познание Божества. «Узрим бо Его лицем к лицу, и якоже есть» (1Кор. 13, 12), а в Нем, яко в чистейшем зерцале, и прочия вещи все в своих совершенствах. Тогда же и сердце наше все наполнится несозданной доброты сладостию: ибо тогда Бог, по Апостольскому богословствованию, «будет всяческая во всех» (1Кор. 15, 28). То есть, Он будет разуму свет, сердцу – веселие и тишина, очамъ – радость, вкусу – сладость, приятность – ушам; Он будет телу красота, пища и одежда, Он будет «всяческая во всех».

Такое состояние, слушатели, называем мы совершенным человеческим блаженством; в сем поставляем мы крайнее или верховное добро. Сия-то есть оная благая часть, которая временем не стареется, печалями не смущается, зависти не боится, которая не отъимется никогда от того, кто сподобится единожды получить ее.

Сего язычники не знали; и мы бы в сем незнании пребывали, ежели бы не блеснул на нас восток с высоты. Сим познанием просвещенный, Давид взывал ко Господу: «насыщуся, насыщуся». Но когда, скажи нам, блаженный Давид? – «Егда явится мне слава Твоя, Боже», – поет он (Псал. 16, 15). Он же, будучи уязвлен любовию Божественнаго наслаждения радостотворный сей возносил глас: «что мне есть на небеси? и кроме Тебе что восхотех на земли? Изчезе сердце мое и плоть моя, о, Боже сердца моего, и часть моя, Боже, во век» (Псал. 72, 25–26)!

В сем блаженном состоянии радуется теперь Преблагословенная Дева на небеси, Которую мы ныне с Церковию воинствующею празднуем на земли, а с Нею веселятся и чистейшие ангелы, божественные пророки, преславный апостольский лик, торжествующие мученики, увенчанные преподобные и все праведные духи.

И как у Тебя, Отче небесный, обители многи суть, сотвори по благости Твоей, да и мы вселимся во дворех святых Твоих со всеми угодившими Тебе. Аминь.