Источник

Схиигумен Савва

Встречи со старцами убедили меня, что христианство проповедуется не только словом, но прежде всего – силой благодати, которая оживотворяет слово, делает его светоносным, а истину христианства очевидной и, дерзну сказать, как бы осязаемой. Благодать проникает в глубины сердца и дает человеку возможность пережить встречу с неведомым для него духовным миром. То, что при этом испытывает сердце человеческое, можно выразить словом «радость». Радость, которая не похожа на обычное эмоциональное переживание, – радость обретения самого главного в жизни – Того, Кто выше всякого слова.

Истинный проповедник христианства – только тот, кто стяжал благодать Духа Святого. Он проповедует о Христе даже когда молчит. Тайна будущего века открывается через благодать. Тот, кто стяжал ее, сам становится источником незримого света. Эта тайна отражается в его глазах, наполняет его слова духовной силой, от человека веет всепроникающим теплом, в котором хочется согреться, – как в зимнюю ночь окоченевшему от ледяного холода путнику хочется согреться, как бы оттаять около горящего костра.

Тот, кто стяжал благодать, становится очевидцем и свидетелем истины христианства. Более того, в своем лице он являет христианство миру, может быть, сам того не сознавая. На человека в определенном духовном состоянии благодать действует так ощутимо, что его надежда переходит в уверенность: он говорит, как имеющий власть, он молится, не сомневаясь, что его молитва будет услышана. Но в то же время он знает, что это действует не он, а благодать, посетившая его, и еще больше смиряется перед величием дара.

Нам надо знать умозрительные истины христианства, как карту дорог – тому, кто отправляется в далекий путь, – знать, чтобы не ошибиться и не пойти по ложной тропе. Но тот, кто занят только изучением богословия и других наук, полагая, что этого достаточно для спасения, подобен человеку, который часами сидит над картой, тщательно изучает ее, но так и не решается выйти за порог своего дома.

Путь христианина – стяжание благодати. Изучение церковных наук в духовных школах, знакомство с творениями святых отцов – это одеяние души, которое для многих необходимо, но это еще не сам человек: внутренне он образуется через подвиг жизни. Человек, исполняющий евангельские заповеди, понимает Евангелие лучше, чем ученый богослов, потому что ощущает в своей душе силу благодати, которая заключена в нем; понимает более глубоко, чем это может выразить человеческое слово. Он чувствует Евангелие как саму жизнь души.

В своей жизни я встречался с богословами, но ни один из них не произвел глубокого впечатления на мою душу. Эти встречи не могли согреть мое сердце. Ведь рассудок, предоставленный самому себе, холоден, как вспышки электрического света. Я чувствовал в этих людях какую-то сложность и неопределенность. Они могли помочь разрешить некоторые частные, умозрительные вопросы, в их словах звучала уверенность, но это была не спокойная уверенность истины, а раздражающая самоуверенность собственного интеллектуального превосходства. Им было трудно сказать: «Я не знаю». Это была какая-то «головная» религия, отключенная от сердца. Некоторые из них были искренне верующими и – я вынужден сказать резкое слово – не стеснялись молиться, но я не встречал ни одного, для которого центром духовной жизни являлось бы сердце. Оно было подавлено противоречивой информацией рассудка, который эти люди считали своим главным богатством. Подобно слепым, они могли рассказать о том, что слышали, но не могли показать того, что не видели. Я глубоко убежден в том, что ни обилие духовной литературы, ни богословские училища не могут сами по себе принести благую весть о Христе и христианстве лежащему в духовной тьме миру. Истинные проповедники – это подвижники, стяжавшие благодать через Иисусову молитву и очищение своей души от страстей. Чтобы говорить о Боге, надо выйти из плена этого мира, а внутреннюю свободу дает только благодать. Чтобы говорить о Боге, нужно возвыситься над миром, над его страстями, представлениями и, более того, над его мнимой правдой, надо стать иным, а иным человека может сделать только благодать.

Самым большим событием в своей жизни я считаю встречу со схиигуменом Саввой (Остапенко)(1) 6. Впервые я встретился с ним в 1955 году в монастырском корпусе Троице-Сергиевой Лавры, когда он ожидал приема у наместника обители – архимандрита Пимена (будущего Патриарха всея Руси). Отцу Савве предстояла разлука с Лаврой: вскоре после рукоположения в иеромонахи он оказался в числе гонимых светскими властями, а отчасти – и своими собратиями. Дело в том, что отца Савву постоянно окружал народ; около монастырских ворот можно было видеть толпу богомольцев, которые часами ожидали, когда он выйдет из келии, чтобы взять у него благословение или спросить о чем-то очень важном для себя. Какая сила притягивала к нему людей? Мне кажется – сила непрестанной молитвы, которая делает человека подобным духовному магниту. Молва о великом молитвеннике шла по всей Руси и с каждым днем собирала около него все больше духовных чад. Это было единственным и самым тяжелым обвинением против него для негласного суда. Такие суды, чем-то напоминающие «тройки» тридцатых годов, вершились в кабинетах уполномоченных при закрытых дверях. Гонения на отца Савву продолжались несколько лет со все возрастающей силой. Ложь, угрозы, притеснения, оскорбления, клевета обрушивались на него, будто удары молота, а он стоял неподвижно, как наковальня. Наконец власти потребовали, чтобы его перевели куда-нибудь подальше от столицы. Отец Савва уже получил указ о направлении его в Псково-Печерскую обитель и ожидал благословения наместника отправиться в путь.

С Троице-Сергиевой Лаврой было связано начало его духовной жизни. После открытия Лавры он, еще будучи в миру инженером-строителем, участвовал в восстановлении монастыря. Здесь он учился в семинарии, но настоящей духовной школой был для него Храм. Рассказывали, что во время церковной службы он забывал обо всем и нередко опаздывал на уроки. Когда педагоги спрашивали: «Где Остапенко?», то дежурные студенты отвечали: «У преподобного Сергия на молебне» или: «Читает записки на панихиде». Некоторым студентам это казалось странным, и они втихомолку подшучивали над ним (на что он отвечал только улыбкой), но когда приближались экзамены, то шутники первыми просили у него молитв. Многие впоследствии с благодарностью вспоминали отца Савву именно за то, что он своим примером учил их, что самое главное в жизни христианина, особенно священнослужителя, – непрестанная молитва.

Теперь отцу Савве предстояло расстаться с лаврскими монахами – своими духовными братьями и сослужителями, а также с многочисленными чадами, с которыми он был связан неразрывными узами любви; они не могли представить себе жизнь без своего духовного отца. Монах, покидающий монастырь, похож на мореплавателя, который оставляет пристань родного города и, направляясь к неведомым берегам, отдает себя простору моря, – только монах отдает себя Промыслу Божиему, непостижимому и более глубокому, чем океан.

Что меня поразило в отце Савве в тот день? – То, что он был совершенно спокоен, как будто все происходящее не касалось его, как будто вся его жизнь сосредоточилась в имени Иисуса Христа, а до остального ему мало дела. Он вверил себя и свое сокровище – чад своих – воле Божией и Покрову Пресвятой Богородицы. Мне казалось, что если бы его послали не в Печерский монастырь, а в степи Казахстана или в заполярную тундру, то он принял бы это с таким же душевным миром и готовностью, как послушание, данное от Бога.

Я подошел к нему, взял благословение и попросил уделить мне несколько минут. Я спросил о том, что считал самым главным: как научиться Иисусовой молитве. Отец Савва внимательно посмотрел на меня. Кажется, ему понравился мой вопрос. Он стал излагать мне учение святых отцов об Иисусовой молитве по «Добротолюбию». Я был удивлен тем, что он помнил наизусть целые страницы из святоотеческих творений. Прежде я читал «Добротолюбие», но в его устах оно звучало по-другому. Слова отцов были как бы оживотворены и согреты его личным молитвенным подвигом. Я воспринимал их так, будто слышал в первый раз. Словно раньше, открывая книгу, я видел ноты, а теперь слышу их дивное звучание. Страницы «Добротолюбия» засияли передо мной внутренним светом. Мне казалось, что древние отцы-аскеты говорят его устами. Что я испытывал в эти минуты? – Какую-то необычайную живую теплоту в своем холодном сердце. Тогда я почувствовал, что значит жизнь и смерть сердца. Я понял всем своим существом, почему люди уходили в монастыри и пустыни, какое духовное сокровище, подобное златоносной жиле, они находили там. И еще мне казалось, что если бы тогда отец Савва сказал мне: «Оставь все и иди за мной», то я бы пошел за ним хоть на край света. Затем я спросил его: «У какого отца наиболее полно и ясно изложено учение об Иисусовой молитве, особенно для нашего времени?». Он ответил: «У русского инока Дорофея в книге, называемой «Цветник рукописный» 7«, – но добавил, что эта книга очень редкая и написана на церковнославянском языке. Он беседовал со мной с таким вниманием и участием, как будто ему не предстояло вскоре покинуть Лавру, как будто не стояли у стен монастыря его чада, горько оплакивая грядущую разлуку с духовным отцом. Казалось, что у него нет ничего, кроме имени Иисуса Христа, и в этом имени есть все. Монах на земле – нищий, и вместе с тем он царь в своих владениях: его жезл – молитва, его корона – покров Пресвятой Богородицы, его престол – покорность воле Божией.

Духовное спокойствие отца Саввы передалось мне. Я почувствовал, что он любит меня, любит ради Христа, и что я, как ни странно, защищен этой любовью и со мной не может произойти ничего страшного. Это касалось не только моей души, но и всей моей последующей жизни: как будто с этого часа я нахожусь под невидимым покровом его молитв.

Это трудно объяснить: я обрел не гарантированную защиту от того, что мир считает несчастьем, а уверенность в том, что все случающееся с человеком – только различные обстоятельства и ситуации, скорлупа жизни, но не сама жизнь, и что существует лишь одно действительное несчастье – потеря Бога. Я явственно ощутил, что с благодатью Божией нетрудно пережить все скорби в этом мире, и что главное то, чем живет человеческое сердце, а остальное – только внешнее, составляющее как бы оболочку жизни. Может быть, в малой степени, но я почувствовал то, что открыто святым: «С Богом везде хорошо». Без Бога внутреннее исчезает, а внешнее становится для человека полем постоянной борьбы: как зверь, оно преследует свою жертву повсюду и терзает ее душу и плотъ.

При встрече с отцом Саввой я не чувствовал никаких особых эмоциональных переживаний – наоборот, они утихли, как ветер, которому сказал Господь: стихни и перестань 8. Я подошел к отцу Савве, и в то же время мне показалось, что это он подошел ко мне и принес с собой то, чего мне так не хватало, – окружающий его дух не земной, а какой-то глубокой, всепроницающей тишины. Эту тишину я ощутил в своем сердце. Разговоры с богословами, напротив, колебали мой ум, как будто я находился в лодке, раскачивающейся на волнах. А здесь все оказалось просто, ясно и понятно. Замолкли внутренние противоречия, отступили темные силы, грызущие зубами сердце, и стало просто хорошо, как будто солнечным утром я пробудился от какого-то тяжелого сна. Это было состояние совершенной уверенности в бытии Божием, в Его присутствии и в Его благом Промысле обо мне, – так мы уверены в том, что существуют земля и небо. В этом состоянии невозможно рассуждать о вере, как невозможно и нелепо доказывать, что ты есть на этом свете. Благодать можно назвать «очевидностью Бога».

При встрече с подвижником особое пламя охватывает сердце. Это пламя не жжет, не вводит в состояние восторга, а открывает человеку, что есть еще некое таинственное «сердце в сердце», где обитает Господь.

Как странно: если бы те же слова, которые произнес отец Савва, я услышал от другого человека, они осели бы в памяти ума, а сказанное отцом Саввой вошло, как острый клинок, в глубину сердца и осталось там навсегда.

Встреча со схиигуменом Саввой стала для меня самым главным свидетельством того, что существует нечто великое и невыразимое словом – истинная жизнь с Богом, без чего обычная жизнь – только медленное умирание.

Я поцеловал руку отца Саввы, и какое-то чувство подсказало мне, что моя жизнь будет неразрывно связана с ним.

* * *

Мне трудно писать о схиигумене Савве именно потому, что он жил в той духовной стихии, которая плохо поддается рассудочному анализу и словесной интерпретации. Когда приходит благодать, то замолкает слово: вступают в силу духовные интуиции, непосредственное восприятие того, что лежит за порогом телесных чувств. Человеческое слово, сказанное о том духовном состоянии, в котором пребывал отец Савва и которое могло передаваться другим только отчасти, как отраженный свет, кажется ложью. Благодать входит в душу как великая тишина, как отсутствие противоречий – постоянных диссонансов, эмоций и аналитического мышления. Но это вовсе не тишина могилы, а пробуждение духа. Эта тишина светится и живет; коснувшись человеческого сердца, она начинает звучать в нем как гимн Богу. Благодать можно ощущать, но рассказать о ней невозможно. Я помню, как в детстве рисовал на бумаге домик, а над ним солнце; от солнца идут лучи по направлению к домику… Все слова о том, что принадлежит безмолвию, похожи на рисунок, в котором ребенок хотел отразить небо и землю.

Схиигумен Савва (Остапенко)

Чем выше подвижник стоит на духовной лестнице, тем труднее писать о нем, тем фрагментарнее наши знания о его жизни. Во-первых, потому, что духовное видит душевное, а душевное не видит духовного. Только лишь через какие-то просветы человек может соприкоснуться с внутренним миром подвижника как с откровением благодати, а затем не находит слов, чтобы рассказать, что с ним произошло. Во-вторых, потому, что жизнь подвижника может быть бедна внешними событиями, вернее, она лишь отчасти отражена во внешних ситуациях и событиях, но сосредоточена в центре всех центров – в Боге. Духовный путь подвижника – это путь от мира к себе, от рассудка – к сердцу, а оттуда – к Богу. Описывать только внешние события его жизни – все равно что описывать не человека, а его одежду. В общении с подвижником открывается для человека новая жизнь; происходит его перерождение, снимается какой-то полог, лежащий на очах его сердца. Он видит мир, которого не видел никогда, а то, что окружает его, предстает перед ним в других измерениях, как бы на фоне всепронизывающего света. Более того, это состояние трудно удержать в памяти, оно приходит и уходит. Если дух снова погружается в обычную дремоту, то душа не в силах воспроизвести в своей эмоциональной памяти прежнее духовное состояние.

* * *

Господь допустил меня, грешного, увидеть великих старцев нашего времени. У каждого из них были свои особые духовные дары. Как луч, преломляясь через призму, распадается на цвета радуги, так благодать Божия действовала в одном подвижнике как дар духовной мудрости – это чувствовали те, кто приходил за советом к схиархимандриту Серафиму9, – другим даровала способность утешать скорбящих и сострадать грешным – этим даром наделен архимандрит Иоанн (Крестьянкин) 10, а схиигумен Савва, как мне всегда казалось, получил от Господа дар благодатной молитвы. Впрочем, слово «казалось» здесь не вполне точно: те, кто общался с ним, ощущали эту благодать. Они чувствовали силу его молитв своей душой, притом не только когда он молился в храме или в келии, но и когда он вел беседу с ними или просто молча слушал их. Это была та непрестанная молитва, которая идет от сердца к сердцу, – молитва, неподвластная расстоянию и времени. Человек чувствовал, что он вошел в незримый свет молитвы подвижника. Будет ли он рядом с отцом Саввой или за тысячи верст от него, будет ли он совершать путь земной жизни или уже окончит его – этот свет не угаснет и не померкнет, любовь отца Саввы не оставит человека одиноким и брошенным.

Когда я ехал к отцу Савве в Печеры, то мне казалось, что старец уже издалека встречает меня: он знает, что я еду к нему, и духовно он уже со мной. Когда я уезжал от отца Саввы, то испытывал такое же чувство: что он провожает меня своей молитвой, что увеличивается расстояние между нами, но он остается таким же близким, как тогда, когда я находился в его келии.

Молитвы такой силы, которой обладал отец Савва, я не встречал ни у кого. Я воспринимал его как преемника праведного Иоанна Кронштадтского. Бывали случаи, когда старцы перед смертью передавали духовные дары своим ученикам. Мне кажется, что отец Иоанн Кронштадтский благословил даром молитвы отца Савву, как будто даровал ему силу и высокое дерзновение молиться за людей. Схиигумен Савва был всегда радостен, словно он только что получил какую-то дорогую для него весть и хочет поделиться ею со всеми нами. Но особенно преображался он во время храмовой молитвы, тогда и облик его напоминал отца Иоанна. Я помню его взгляд: лучистый, ясный и глубокий, как будто проникающий до глубины души. Эти глаза были чистыми, как кристаллы, через которые сияет вечность, и тогда мне вспоминались слова из Евангелия: «Это Иоанн восстал из мертвых, и силы деются в нем» 11, – настолько его лицо, особенно глаза, нечто во взгляде, что невыразимо словом, было похоже на портрет великого Кронштадтского пастыря.

И какой страшный парадокс: до того как я стал духовным чадом отца Саввы, у меня по временам возникало какое-то непонятное раздражение по отношению к нему, как будто его присутствие и молитва колыхали темное дно моей души, и появлялось похожее на беснование желание оскорбить и унизить его. Однажды со мной произошел такой случай. У меня обнаружились признаки болезни, которую можно было излечить только хирургическим путем, но я не хотел обнажать свое тело и не обращался к врачу. И вот во время очередного приступа болезни и тяжелого искушения против схиигумена Саввы я сказал с какой-то злобой, как говорят скверную шутку, чтобы посмеяться над человеком, – сказал в своем сердце: «Если ты святой, то исцели меня», веря, что он не исцелит. И вдруг случилось то, чего я не ожидал. В ответ на мои похожие на кощунство слова я, к своему изумлению, получил исцеление. Эта болезнь больше никогда не повторялась.

Как глубоко падение человеческой души! Только в редкие мгновения понимаешь, какой ад скрыт в глубинах сердца. И лишь Кровь Христа могла искупить и оживотворить эту бездну греха – человека.

* * *

Общение со схиигуменом Саввой стало для меня незабвенным событием. Казалось, что душа его источает волны незримой любви и возвращает к жизни окаменевшие в грехах холодные души людей, как бы согревая их весенним теплом. И в то же время по своему характеру он вовсе не был мягок и ласков, напротив, в нем чувствовалась строгость, особенно к духовным чадам. Старец не терпел неискренности и лицемерия и часто пресекал слащавое «смиреннословие» своего собеседника каким-нибудь резким словом, отрывистым, как удар хлыста. Он считал, что явному гордецу легче увидеть свои грехи, чем «артисту смирения», который под земными поклонами и непрестанным повторением «простите» скрывает тщеславие и гордость. Таких людей отец Савва подвергал неожиданным тяжелым испытаниям, желая, чтобы они увидели, как непрочно это внешнее напускное смирение, в которое они уверовали сами, в душе восхищаясь собой. Духовные чада говорили, что подходят к келии отца Саввы со страхом, но это похоже на страх больного, который идет к опытному хирургу: он боится боли и в то же время знает, что получит помощь и исцеление.

Я говорил, что отец Савва всегда был радостен, душа его светилась духовным ликованием, но однажды в алтаре Печерского храма я увидел картину, поразившую меня. На низкой скамеечке, недалеко от престола, сидел отец Савва и читал письмо; затем он опустил руку с письмом и как будто погрузился в раздумье. На его лице отразилось глубокое страдание, я почувствовал, что он приносит покаяние за своих чад – покаяние, похожее на кровь, текущую из его сердца, как из раны; я увидел, как ему тяжело из-за наших грехов, и понял: нам легко, потому что он невидимо страдает за нас.

Я помню свою поездку в Палестину. Там как-то особенно явственно чувствуется присутствие Бога, как будто исчезает протяженность времени и человек переносится в тот мир, где проходила земная жизнь Христа Спасителя. Словно улицы Иерусалима хранят следы Его ног, земля Гефсимании – пролитые Им в молитве капли кровавого пота, а в воздухе Галилеи звучит эхо слов Нагорной проповеди. В храме Воскресения Господня кажется, что в этом месте снята преграда между вещественным и духовным, что здесь незримо присутствует Небесная Церковь. Отец Савва не был ни в Иерусалиме, ни на Афоне; его иноческая жизнь протекала в двух монастырях: в Троице-Сергиевой Лавре и Печерской обители. Но когда я вспоминаю встречи с ним, то мне кажется, что он был моим проводником по Святой Земле, которой я тогда еще не видел. Раз монахиня, побеседовавшая с отцом Саввой, сказала: «Он – святой». Я спросил: «Ты видела чудо?». Она ответила: «Во время беседы с ним я почувствовала такую радость и ликование, которую может дать только благодать Божия. Сердце нельзя обмануть».

Одна женщина в Сухуми спросила меня: «Ты знаешь отца Савву?». Я ответил: «Да». Она сказала: «Нет, ты не знаешь его. У меня был рак груди. Врачи говорили, что операция необходима, я попросила молитв у отца Саввы. Он ответил: «Будешь здорова». После этого опухоль у меня стала рассасываться, а потом исчезла совсем. Разве ты знал, что он творит такие чудеса?». Я спросил: «А ты сказала ему об этом?». Она ответила по-детски: «Я купила две большие рыбы, самые лучшие на базаре, принесла в тот дом, где он был, и просила, чтобы он принял от меня этот дар. Затем я встретила его в церкви и, когда хотела сообщить ему о своем исцелении, он дотронулся пальцем до моих губ и тихо сказал мне на ухо: «Господь, а не я"».

* * *

Отец Савва имел особое молитвенное усердие к Пресвятой Богородице и святителю Николаю Мирликийскому. И сам он своим духовным обликом напоминал мне святителя Николая. Не случайно мирское имя его было Николай. В чем выражалось это сходство? Я думаю, во всецелой любви к Богу и в жертвенной самоотдаче людям. Отец Савва обладал редкой способностью, которая достигается немногими посредством особой внутренней аскезы: быть одновременно с Богом и людьми; с Богом – предстоя Ему в своем сердце, и с людьми – разделяя их скорби и заботы. Думая об отце Савве, я вспоминал апостола Петра, который, не утопая, шел ко Христу по бурным волнам Галилейского моря 12 , и мне казалось, что отца Савву над бушующим житейским морем носят невидимые крылья веры. Он ограждал себя от мира не стенами затвора, а непрестанной внутренней молитвой. Мне казалось, что все силы своей души он стянул в сердце, как лучи в одну точку. Этим световым центром его жизни было имя Иисуса Христа. Отец Савва видел мир через свет внутренней молитвы; он хранил себя от страстей огнем молитвы; его слова были напоены силой молитвы. Я встречался с великими старцами, но лишь у немногих видел такую внутреннюю независимость от мира, такую свободу от ига его лживых условностей, какую имел отец Савва. Я даже дерзну сказать, что не встречал человека, кроме нескольких юродивых, который был бы так свободен от душевной тирании мира и от притязаний на свободу во Христе со стороны «князей» этого мира. Он служил людям, но не давал им господствовать над собой. Он был подобен пламени, которое освещало и согревало людей, но могло также обжечь тех, кто захотел бы прикоснуться к нему рукой.

Отец Савва не раз повторял слова преподобного Пимена Великого: «Чтобы иметь мир в душе, находись в своем чине» 13. Церковь, семья, служба – все это структуры, где человек должен найти себя и определить свое место. Отец Савва не одобрял тех игуменов и игумений, которые из-за ложного смирения боятся проявить свою власть: от этого происходят нестроения в монастырской жизни. Он также считал, что духовному отцу не должно под предлогом милосердия «распускать» своих чад и самому становиться послушником у них. Он приводил слова преподобного Иоанна Лествичника о том, что монах, умирая, будет проклинать своего излишне снисходительного духовника 14.

Однажды я сказал отцу Савве, что не имею духовных чад, и думал, что он одобрит это. Но он строго сказал мне, что я, отказывая людям в совете и общении, от этого преподобным Антонием не стану, и что это порождение не смирения, а лености, что я горжусь тем, чего священник должен стыдиться. Но тут же добавил, что надо уметь руководить духовными чадами и, скрывая любовь, проявлять к ним разумную строгость. Он сказал, что для решения духовных вопросов достаточно нескольких минут и нельзя позволять людям распоряжаться твоим временем, что для правильного руководства надо встречаться с человеком редко и на короткое время, объясняя ему это, например, так: «У меня есть для тебя пять минут, уложись в это время, ты не один»; или же можно сказать человеку, чтобы он написал исповедь или вопросы на бумаге – не более одной страницы. Исключение отец Савва делал для тех, кто приезжал издалека. Очень часто он, не отвечая на вопросы, говорил: «Я помолюсь о тебе». И, как правило, человек получал ответ, иногда совершенно нежданный.

Можно сказать, что отец Савва общался с людьми через молитву, беседа была только подспорьем. Он говорил о том, что встреча с духовным отцом должна быть для человека событием, а не обыденностью; что ни одно слово духовного отца, даже сказанное в шутку, нельзя пропускать без внимания. Он говорил, что некоторые духовные чада за три минуты пребывания с ним получают больше, чем другие за неделю.

Я как-то спросил у него: «Какая страсть самая опасная и какой грех самый губительный?». Он ответил: «Трусость и боязливость. Такой человек живет всегда двойственной, ложной жизнью, он не может довести доброго дела до конца, всегда хитрит и как бы лавирует между людьми. У боязливого кривая душа; если он не поборет в себе эту страсть, то неожиданно для себя под действием страха может стать отступником и предателем». Когда я спросил: «А как преодолеть эту страсть?» – он ответил: «Преодолевай ее в малом, не надейся на людей, в том числе на себя, а уповай на Бога. Страх перед Богом уничтожает другой страх». Затем сказал: «Молись Божией Матери. Она – наша Взбранная Воевода».

Один иеромонах, желая исповедаться у отца Саввы, написал на листе бумаги грехи, которые он вспомнил; среди них были и тяжелые. Старец взял лист и карандаш и стал читать. Выражением лица он напоминал врача, который внимательно и напряженно слушает больного, чтобы определить его болезнь. Он читал медленно и сосредоточенно, словно взвешивая каждый грех на ладони своей руки. Через исповедь он будто стремился увидеть душу человека, его духовный путь и сокровенную внутреннюю жизнь и определить причины совершенных грехов. Вдруг он встал и резким движением карандаша подчеркнул одну фразу, а затем вернул лист иеромонаху: тот написал, как он из-за боязни перед человеком покривил своей совестью. Отец Савва сказал: «Обрати на это внимание, трусость – один из самых тяжелых грехов; она является причиной многих других грехов и падений, ведь во время гонений люди из-за трусости отрекались от Христа. В Апокалипсисе написано, что боязливые не спасутся и не войдут в Небесный Иерусалим 15. Старайся искоренить этот грех из своего сердца». Затем он добавил: «Оставь этот лист, я сожгу его». Иеромонаху впоследствии рассказывали, что письма с исповедями, которые ему присылали духовные чада, отец Савва сжигал с особой молитвой у себя в келии. Он говорил, что некоторые листы горят с трудом, а от других остается зловоние.

Иеромонах возвращался от отца Саввы с радостным чувством и ощущением, что грехи его сгорели в невидимом пламени.

* * *

Отец Савва сострадал каждому человеку, но к своим чадам был строг и, как уже говорилось, часто скрывал это сострадание под внешней суровостью. Чем больше он любил человека, тем более требовательно обращался с ним: слово его звучало властно. И напротив, к слабым духом он проявлял снисходительность и даже уступчивость, как к ребенку или больному. Отец Савва говорил, что каждый металл имеет свою меру прочности. Когда он давал благословение на какое-нибудь дело, то не терпел возражений и споров. Если же он видел, что человек немощен душой и изнемогает, то сам снимал с него послушание или облегчал его; а если считал, что тот может исполнить требуемое, но колеблется, то не слушал его объяснений, не повторял своих слов, но резко обрывал его и гнал от себя.

Фарисейское смиреннословие и ложь отец Савва считал худшим видом гордости. Если человек приходил к нему с искренним покаянием, то он никогда не упрекал его, как врач не упрекает больного за гнойные язвы и раны, а старается сделать все, чтобы исцелить болезнь. Старец словно сжигал грехи духовных чад огнем своей молитвы. Но если он видел в человеке лицемерие и хитрость, то гневался на него, резал словом, как ножом, и мог, в буквальном смысле, выгнать такого человека в шею из своей келии. Грех фарисейства он считал одним из самых трудноисцеляемых грехов. Поэтому его видимая резкость была как бы последним средством разбудить совесть человека.

Старец строго обращался с гордыми и непослушными. Одного тщеславного и самоуверенного человека, который пришел к нему в келию, он заставил стоять у порога, сказав, что келию только что убрали, а он своими ногами запачкает пол. Другому он сказал: «Ты пришел не спрашивать, а искушать меня, чтобы потом рассуждать, в ком больше правды: во мне или в твоем старце, которого ты также искушал вопросами, а теперь решил оставить». Некоторым отец Савва говорил так: «Ты был в зоопарке? Если ты подойдешь с пищей к зверям, то они будут внимательно смотреть за каждым твоим движением. Брошенная тобой пища не успеет упасть на землю, как они схватят ее на лету. Так ты должен хватать на лету каждое слово старца и запоминать его».

Схиигумен Савва терпеть не мог многословия. Он учил своих чад говорить как можно более кратко. Некоторым он давал правило произносить в день не более определенного количества слов. Старец стремился сохранить от рассеяния внутреннюю молитву, поэтому он предпочитал, чтобы духовные чада записывали свою исповедь – не более одной или двух страниц. Они должны были предварительно обдумать ее, выбрать самое главное и отбросить второстепенное. Отец Савва говорил, что, исповедуясь духовному отцу, не должно объяснять или рассказывать обстоятельств, пускаться в глубокий самоанализ и в тонкий просмотр своих помыслов – надо указать на грехи, которые ты совершил, а не писать автобиографию. Когда к отцу Савве подходили за разрешением того или иного вопроса, он также пресекал многословие: просил кратко и ясно изложить, в чем дело, и ждать ответа от духовного отца. Чем меньше слов, тем понятнее дело, тем более правильный ответ может дать духовник. Схиигумен Савва считал, что человек, который долго объясняет старцу свою проблему, хочет убедить его согласиться с решением, которое он сам уже принял, и как бы принуждает его благословить то, чего желает сам. Здесь происходит некая внутренняя борьба между вопрошающим и отвечающим: под видом дополнительных объяснений такой человек представляет новые аргументы в пользу своего решения и внутренне давит на волю старца. Получается обман или самообман. Основа благословения как доверие к старцу здесь отсутствует, и поэтому воля Божия не может проявиться через старца. В таких случаях отец Савва обычно прерывал беседу. Он рассказывал: «Одна женщина, подойдя ко мне, хотела попросить благословения на какое-то дело и стала говорить не умолкая. Я сказал ей, что понял. Но она, не обращая внимания на окружающих, не отставала от меня, продолжая говорить. Тогда я взял ее за шиворот и вытолкал из келии, – и, слегка улыбнувшись, добавил: – Это почему-то показалось ей обидным. Бывает и так. Приходит ко мне человек и говорит: «Помолитесь обо мне». Я киваю головой; он отойдет на несколько шагов, возвращается и опять говорит: «Помолитесь обо мне», и так несколько раз. Может быть, я и помолюсь за него, но ему отвечаю: «Научись молиться за себя сам"».

Если духовные чада хотят, чтобы их любили духовные наставники, то они должны больше слушать, чем говорить, и не спрашивать по несколько раз об одном и том же. Слово имеет силу на всю жизнь, если духовный отец не отменит его. Они не должны мешать молитве старца: ведь во время молитвы он ближе к ним, чем во время беседы.

Отец Савва просил духовных чад молиться за него и друг за друга. Молитва духовного отца охраняет чад, а молитва чад помогает духовному отцу.

Многословие указывает на гордость, которая ищет самовыражения, на непослушание, которое постоянно перечит и спорит, на отсутствие внутренней молитвы, которая должна собирать ум от внешнего, извне к себе самому. Многословие с монахом доказывает духовную невоспитанность и дикость. Иногда болтливость свидетельствует о духовной и душевной болезни, о состоянии, называемом прелестью, об истерии или тихом бесновании. Замечено, что психопаты теряют контакт с другими людьми, они не могут слушать, так как живут в мире собственных представлений и слов. Если у человека духовная болезнь в виде страстей или состояние прелести, то надо пресекать его «монологи», в которых он реализует свои страсти; если это душевные болезни – различные мании и фобии, – то говорить с таким человеком также бесполезно, все равно, что писать на воде. Это бессмысленная трата времени и сил.

Некоторым отец Савва говорил: «Закрой рот и отвечай только на те вопросы, которые я тебе задам». Многословие с духовным отцом он считал распущенностью. «Духовный отец для спасения, а не для дружбы, – говорил он.– А ты разговариваешь со мной, как с соседкой, которую встретила на улице». Если житейские вопросы не были связаны с духовными, то отец Савва нередко вовсе отказывался отвечать на них. Он приводил в пример слова Спасителя, Который отказался делить имение братьев 16. Отец Савва как-то сказал: «Если я буду говорить об обыденном, то стану обывателем».

И среди народа отец Савва мог сохранять внутреннее безмолвие. Рядом с ним мне вспоминались слова преподобного Феодора: «Или удаляйся от людей, или будь для них, как меч» 17.

Монашеская жизнь – это концентрация на самом главном – на богообщении, которое достигается через молитву и очищение ума от помыслов и фантазий, пробуждающих страсти и грехи в нашем сердце. Молитва требует внутреннего безмолвия, при этом душа становится особенно чуткой к внешним впечатлениям, в том числе к слову. Слово воспринимается как шум, нарушающий тишину. Вместе со словами в душу врываются впечатления, образы и картины – враги молитвы, поэтому длительные беседы угнетают душу монаха, приводят его в состояние внутреннего опустошения и усталости. Этого не понимают мирские люди, которые беспрерывно пребывают в грохочущей кузнице мира, в буре своих помыслов и страстей; для них разговор – это шум в привычном шуме, а для некоторых даже разрядка. Есть цветы, которые могут жить только в парнике; если открыть окошко парника, они болеют и гибнут. Так монах может жить лишь в атмосфере внутренней тишины и молитвы; посреди мира, который через слова врывается в его душу, он болеет и чахнет. Источник силы – это дух, обращенный к Богу, дух, который в то же время очень нежен и уязвим.

С наступлением холода осыпаются листья у деревьев: они будто умирают до весеннего тепла. Жизнь теплится в них, но они погружены в глубокий сон. То же происходит с человеческим духом: подавленный шумом этого мира, потоком слов, вихрем впечатлений, которые врываются в душу и опустошают ее, дух как бы сокрывается и отступает, это его самозащита; вместо него действуют силы души – более грубые и поэтому более выносливые. Дух оживает снова, когда наступает внутренняя тишина, когда пробуждается молитва. Поэтому старцы любят тех, кто говорит обдуманно и кратко, кто не продлевает бесед с ними, кто не становится вором их молитвы. Любимый ученик Господа апостол Иоанн Богослов отличался молчаливостью. Он был обращен к своему сердцу, он был погружен в созерцание, которое выше слова. Он был любимым учеником именно потому, что его душа, пребывающая в безмолвии, могла вместить больше Божественного света – Божественной любви, изливающейся без меры на всех.

Когда я шел к отцу Савве, у меня было много вопросов, а при встрече с ним они вдруг исчезали, даже забывались, как будто были разрешены не словом, а силой благодати, как будто сама встреча с ним уже была ответом.

Про отца Иоанна Кронштадтского говорили, что «слово его было с властью». Эта власть ощущалась душой человека и в словах отца Саввы. Однажды, будучи в Сухуми, старец благословил своего послушника читать вслух житие святого Василиска. И знакомое нам повествование прозвучало по-иному, оно словно ожило: мы чувствовали близость мученика Василиска, как будто он сам помогал читать свое житие и разворачивал страницы своего мученичества перед нашими глазами. Потом отец Савва сказал: «Какое «сочное» житие!».

Молитвы и возгласы отец Савва произносил несколько отрывисто и резко, словно воин на поле боя, возвещающий то о близости врага, то о победе. Когда он молился, возникало чувство, что он видит того, к кому обращается, видит не «как живого», а именно – живого.

Центром духовной жизни схиигумен Савва считал Причащение. Он убеждал своих чад причащаться как можно чаще. Старец делал выписки из творений праведного Иоанна Кронштадтского и других отцов о пользе частого причащения. Он говорил, что диавол всеми силами старается отвести человека от Причастия. Темная сила борет человека с правой и с левой стороны: с левой – явными грехами: нерадением, леностию, осквернением души, фантазиями и помыслами, отвращением к храмовой службе, раздражительностью, злопамятством, стыдом исповедовать грехи перед священником, нечистыми сновидениями перед Причастием и так далее. Враг подходит к человеку и с правой стороны – через ложное благоговение перед святыней. Он внушает не только мирянам, но и священникам и даже архиереям, что частое причащение – это злоупотребление Таинствами, признак духовной гордости; что от частого причащения Тело и Кровь Христовы могут стать привычными, как простая телесная пища; что часто причащающийся человек не может достойно приготовиться к этому величайшему из Таинств. Такие люди смотрят подозрительно на тех, кто причащается часто, и считают частое причащение каким-то новшеством в Церкви. Отец Савва говорил, что лишить человека Причастия так же жестоко, как лишить грудного ребенка молока матери. Опыт показывает, что люди, причащающиеся часто, ведут жизнь в духовном плане более достойную, чем те, кто под предлогом благоговения лишают себя святыни. На самом деле это не смирение, а диавольский обман. В Причастии человек черпает силы для борьбы с грехом, а ему говорят: «Не причащайся часто». Откуда же он возьмет эти силы? Когда указывают на то, что в древности причащались часто, эти люди обычно отвечают: «Тогда был другой духовный уровень». Но разве духовный уровень не зависел от частого причащения? Отец Савва редко отлучал грешников от Причастия. Он говорил: «Исповедуйся, смири себя в своем сердце как самого недостойного и спеши к Святой Чаше». Однажды его из монастыря послали служить на приходе для восстановления и ремонта храма, который пришел в ветхость. Совершая пасхальную службу, отец Савва обратился к прихожанам: «В эту ночь я всех причащаю Святых Таин, все подходите к Чаше!».

* * *

Отец Савва очень любил Псалтирь. Он считал, что чтение Псалтири необходимо для Иисусовой молитвы, что псалмы и Иисусова молитва – живая вода из одного источника: Псалтирь поддерживает Иисусову молитву, как стены храма – его кровлю. В древности были монастыри, которые назывались обителями «неусыпающих». Монахи в них, разделенные на двадцать четыре чреды, день и ночь читали Псалтирь. Отец Савва благословлял своим духовным чадам распределять между собой псалмы Давида и читать их в определенное время суток, так чтобы чтение Псалтири в его духовной семье никогда не прекращалось. Старец считал необходимым и ежедневное чтение Нового Завета. Он советовал своим чадам, если это возможно, уделять час времени для чтения Евангелия и Апостольских Посланий.

Схиигумен Савва написал много книг о внутренней, духовной жизни. Тогда опубликовать их было невозможно: они перепечатывались на пишущей машинке или переписывались от руки. Католикос-Патриарх Илия II, тогда митрополит Сухумо-Абхазский(2), говорил, что отец Савва своими книгами оказывает большую помощь Церкви. Язык этих книг очень прост и ясен; в них найдут духовные советы люди различного интеллектуального уровня – от ребенка до богослова. Когда их читаешь, то кажется, что отец разговаривает со своими детьми.

Душа того, кто общался с отцом Саввой, чувствовала его духовную власть и стремилась подчиниться этой власти, скрыться за ней от искушений злых духов, колеблющих ум, как путник скрывается от бури за могучей скалой.

Я помню ночь, когда ехал из Москвы в Печеры. Дорога проходит через протянувшийся на огромном пространстве лес. Заходящее солнце кажется огненной птицей, которая свила себе гнездо среди ветвей, а лучи в просветах вековых деревьев – ее алым оперением или же языками пламени далекого лесного пожара. Синие краски неба темнеют, как лепестки фиалок, рассыпанные на лугу, превращаются в гроздья сирени. Постепенно сгущаются сумерки. Солнце заходит за горизонт. Небосвод облачается в багряный хитон, а затем закутывается в черную мантию, усеянную драгоценными камнями. Наступает ночь. Проходит несколько часов, и перед глазами встает другая картина: гроза в лесу. Голубые вспышки молнии рассекают непроницаемую мглу и озаряют землю трепещущим фосфорическим сиянием, вырывая лес из цепких объятий ночи. Струи дождя кажутся серебряными нитями. Деревья гнутся под напором ветра; вершины сосен склоняются в поклонах, точно прося кого-то о помиловании. И снова все тонет во мраке, а затем опять в ослепительных вспышках молнии мелькают перед окном вагона могучие ветви деревьев, борющихся с бурей. А в это время в душе – тишина, как будто возвращается детство, как будто буря в лесу – это земная жизнь с ее искушениями, превратностями и страстями. И если ты духовно будешь вместе со своим отцом, то буря, ломающая вековые деревья, не коснется тебя, и ты пройдешь сквозь нее, защищенный покровом молитв своего старца.

…В купе я один. Кругом тишина. Тускло горят лампочки, мерно качается полупустой вагон, подобно лодке на волнах, и мне кажется, что я нахожусь в одинокой монашеской келии, где-то вдали от мира с его соблазнами, заботами и гнетущей дух суетой.

* * *

Я часто слышал в народе такое выражение: «Священник взял на себя грехи во время исповеди», – и всегда мне это казалось каким-то суеверием. Как священник может взять на себя грехи других людей, разве он распялся за них на Кресте? Но затем я понял, что при всей своей богословской неточности эти слова имеют под собой некоторое основание. Есть духовные отцы, которые молятся, чтобы Господь взыскал с них грехи духовных чад. Это дар особой жертвенной любви. Она звучит в словах архимандрита Агапита: «Распаляясь любовию Божиею, я желал бы слить весь род человеческий в одно целое, дабы прижать это целое к груди моей и умереть за спасение его в лютых пытках муки» 18. Такую любовь имел схиигумен Савва. Он просил себе у Бога наказания за грехи своих чад, он молился, чтобы их болезни перешли к нему. Нам было легко, потому что ему было тяжело.

Монахиня Митрофания 19 рассказывала мне, что однажды она сильно простудилась и ее мучила невыносимая зубная боль, от которой она не находила себе места. Несколько ночей она не могла спать: ощущение было такое, будто электрический ток проходил через голову; лицо распухло, и никакие медикаменты не помогали. Наконец, плотно закутавшись до глаз в шаль, она с трудом дошла до монастырского храма, где в этот день служил отец Савва, и попросила, чтобы он помолился о ней. Он ответил: «Я помяну тебя сейчас на проскомидии» – и ушел в алтарь. Началась Литургия. Она села в углу на скамью и решила не уходить из храма до конца службы. Сначала ей казалось, что боль усилилась: по лицу текли струйки пота, смешанного со слезами; вдруг она почувствовала, что боль стала уменьшаться, а к концу службы совсем исчезла, осталась только слабость. Народ подходил к отцу Савве, чтобы поцеловать крест в его руке. Она подошла последней, чтобы поблагодарить за исцеление, но когда взглянула на старца, ужаснулась: у него было распухшее лицо, усилием воли он преодолевал боль. «По его молитвам, – говорила мать Митрофания, – моя болезнь перешла к нему». Тогда она опустилась на колени и стала просить: «Пусть болезнь от вас снова вернется ко мне», – но он ушел в алтарь, ничего не ответив.

Другой случай рассказывал мне один иеромонах. «В юношеские годы я вошел в дурную компанию, стал пить и курить и, что еще хуже, стал дерзить своей матери, а на ее увещания отвечал бранью и насмешками. Однажды в порыве гнева она подошла к иконам и сказала: «Будь ты проклят и будь я проклята, что родила такого сына». И после этого я увидел, как бестелесная черная змея ползет в мой рот. Я стиснул зубы, но она все равно вошла в меня. Присутствие какого-то холодного существа я физически ощущал в душе и даже в теле. Иногда я испытывал такое мучение, как будто змея кусала мои внутренности своими ядовитыми зубами. Тогда я переменил свою жизнь: стал ходить в церковь и затем прислуживать в алтаре. В церкви я чувствовал себя хорошо, но в самые священные минуты Литургии змея снова принималась мучить меня. И в великие праздники я чувствовал, как эта гадина бьется в моих внутренностях, освирепев, словно ее жгут огнем. Я чувствовал одновременно и благодать, и мучение – это трудно передать словами. Священник намеревался послать меня в семинарию, но я хотел идти в монастырь. Тогда он посоветовал мне поехать в Псковские Печеры, устроиться там на работу, получить прописку, затем поступить в монастырь рабочим, а потом стать послушником. Я так и сделал. Прошло несколько лет. Меня благословили мантией и представили ко священству. Я чистосердечно рассказал духовнику о своих грехах и о проклятии матери. Тот сказал: «Только не ропщи на нее, а прости и молись об упокоении ее души». Перед рукоположением я также просил архиерея, чтобы он выслушал мою исповедь и решил, могу ли я быть священником. Он сказал: «Проклятие матери было епитимией за твои грехи, а когда Господу будет угодно, Он исцелит тебя». Я стал служить в монастыре. Таких мучений, как прежде, я не испытывал, но по временам какая-то темная сила наваливалась на меня. Было ощущение, что у меня ноют и открываются старые раны, хотя на их месте остались только шрамы и рубцы. В это время из Троице-Сергиевой Лавры в наш монастырь перевели отца Савву. И вот однажды, пристально посмотрев на меня, он сказал: «У меня был духовный сын, который оскорблял свою мать, – и что же потом? Она прокляла его, и с тех пор у него постоянно не ладились дела: все, что он начинал, разрушалось, как будто он строил дом на воде; не дай Бог оскорблять свою мать». Меня поразили эти слова: откуда он мог знать о моем несчастье? Я посмотрел на него с удивлением и увидел в его глазах что-то необыкновенное: как будто они одним взглядом проницали мою жизнь от самого детства. Когда отец Савва принимал исповедь у богомольцев, я пал на колени у его ног и сказал: «Отец, я не встану отсюда, пока не примешь мою исповедь; дай мне какое угодно наказание, но помоги мне». Выслушав мой рассказ о проклятии матери, он накрыл меня епитрахилью, но не сразу прочитал разрешительную молитву, а стал молиться. Затем сказал: «Иди, Бог простил тебя». Я вдруг почувствовал всем своим существом, что прощен, что эта темная сила оставила меня, как будто рассеялось какое-то темное облако, окутывавшее мою душу столько лет.

Впоследствии о подобном случае я прочитал в житии святого Иоанна Кронштадтского. Человека прокляла мать, он спился, потерял работу, начал воровать, а затем пришел на исповедь к отцу Иоанну и плакал перед ним. Отец Иоанн сказал: «Пусть это проклятие будет на мне», – и он, как будто вновь родившись, начал другую жизнь. Может быть, отец Савва просил у Бога того же – не знаю».

Однажды я посетил отца Савву. Он сказал, что собирался в этот день ехать на святое место, но не смог. Накануне к нему пришел человек, который занимался оккультизмом. Он продал душу диаволу и дал расписку своей кровью. Человек этот совершил много страшных кощунственных поступков, а узнав, что здесь находится отец Савва, приехал к нему и принес подробную исповедь. «Когда он ушел, – сказал отец Савва, – я почувствовал страшное утомление. У меня не было сил прочесть вечернее последование. Я с трудом добрался до постели и в изнеможении стал читать краткие молитвы. Утром я не мог подняться с постели и встал только недавно». Я спросил, опять по своей глупости: «Отец, а может быть, вам было бы лучше не принимать исповедь у этого человека?». Он ответил: «Нет. Я рад, что мог помочь ему. Я благодарю Бога, что он покаялся. Я изнемог душой и телом, но готов перенести больше, чтобы спаслась его душа». Я думаю, что одно для духовника – принимать исповедь, а другое – молитвенно предстоять перед Богом за того, кто исповедуется у него.

* * *

Рассказ отца Саввы об исповеди бывшего сатаниста напомнил мне один случай, с которым я столкнулся вскоре после моего рукоположения, когда служил приходским священником в поселке Тетри-Цкаро («Белый Ключ»). Это место славилось своими источниками воды. До революции там стоял драгунский полк и проживали семьи офицеров. Когда-то здесь была дача известного политического деятеля С.Ю. Витте. Еще раньше, в XIX веке, это было место поселения ссыльных, и среди жителей Тетри-Цкаро можно было найти как потомков каторжан, так и немногих уцелевших после революции детей и внуков офицеров из дворянских фамилий, которые в то время предпочитали не говорить о своем происхождении. Но в общем народ был верующим. На праздники людей в храме собиралось много. По старинному обычаю, который забыт теперь в городских храмах, мужчины стояли по правую сторону, женщины – по левую. Хотя женщин обычно было больше, они не переходили на более просторную сторону мужчин. Когда я приехал в Тетри-Цкаро, то прежде всего меня удивило отношение к священнику местных детей. Они подбегали ко мне и с неподдельной радостью кричали: «Здравствуй, батюшка», в то время как в городе дети смотрели на священника с каким-то недоверием, даже с испугом.

Недалеко от Тетри-Цкаро находилось несколько греческих сел, и на большие праздники гречанки приезжали в храм, который был один на весь обширный район. Они были одеты в свои национальные костюмы, и, что особенно характерно, на шее вместо ожерелья у них висела тесьма с нанизанными на нее серебряными и золотыми монетами. Чем тесьма была длиннее, тем более почетное положение занимала греческая дама среди своих односельчанок. Греки были очень милые люди. В них чувствовалась какая-то врожденная, я бы сказал, генетическая, преданность Православию, воспитанная в многовековом сопротивлении исламскому миру, который стремился духовно поработить и ассимилировать их. Во время Великого поста меня часто приглашали в греческие села причастить престарелых и больных, но, когда становилось известно о приезде священника, собиралось чуть ли не все село. В одной греческой деревне был обычай: с каждого двора священнику приносили яйца, собирали их в большую корзину, затем один из греков покупал эту корзину, и деньги отдавали священнику. С трогательной заботой эти люди принимали служителя Божия в своем доме. После пребывания в Тетри-Цкаро у меня на всю жизнь осталась какая-то особая благодарность к грекам за те жертвы, которые они принесли, чтобы сохранить Православие, и за то, что на сегодняшний день верующие греки не представляют, как можно разделить два имени: грек и православный. Я заметил, что для простых греков магометанство и католицизм – это схожие понятия, это две силы, которые хотят уничтожить веру греков, притом действуют в союзе друг с другом. В некоторых селах говорили на греческом языке понтийского наречия, а в других – на турецком языке. Греки рассказывали, что некогда турецкий султан предложил им выбор: или поменять веру, или язык. Они предпочли пожертвовать языком, но остаться в Православии. Султан издал приказ: убивать тех из них, от кого услышит хотя бы одно греческое слово. Так через несколько поколений в этой местности забылся греческий язык, но турецкоязычные греки относились к Церкви с не меньшим усердием, чем их единоплеменники. Саму перемену языка они считали жертвой, самой дорогой жертвой, которую они принесли ради Православия.

Однажды в церковь приехала греческая семья: отец, мать и дочь, которая была одержима демоном. Она рвала на себе одежду, убегала в лес, где ее приходилось разыскивать так, как охотники выслеживают зверя. Иногда с ней случались припадки: она кричала, царапала себе лицо, била себя кулаками по голове, рвала волосы, как будто невидимый огонь жег ее внутренности. Они просили меня отчитать их дочь. Мне не приходилось до этого читать молитвы об изгнании демонов. Я по своей неопытности согласился. Еще до этого случая митрополит, тогда архимандрит, Зиновий3 сказал мне: «Будь осторожен с отчиткой; некоторые молодые священники брались за это непосильное для них дело, но и себе повредили, и другим не помогли». Я спросил: «Как мне быть, отказывать в таких просьбах?». Владыка Зиновий ответил: «Соглашайся только в самых крайних случаях, и то лучше отслужи молебен с акафистом, а затем прочитай канон на изгнание бесов, а не заклинательные молитвы». Видно, владыка знал мою немощь и под моей внешней горячностью видел самонадеянность и гордыню.

В церкви никого не было, кроме несчастной девушки и ее родителей. Казалось, девушка не видела и не слышала нас; она не говорила ни слова. Я поставил аналой с крестом и Евангелием на середину храма, вынес Требник и стал искать молитвы «о обуреваемых злыми духами». И вдруг девушка, которая сидела молча, как окаменевшая, стала проявлять беспокойство: она с испугом озиралась по сторонам, словно не понимая, куда попала. А когда я нашел нужное в Требнике место и приготовился читать, молча вскочила со скамейки и бросилась к двери. Родители с трудом удержали ее. Тогда меня поразило, как это девушка могла заранее почувствовать, какие именно молитвы я буду читать. Родители подвели ее к аналою, держа за руки. Мать что-то ласково шептала ей на ухо, гладила по голове и лицу. Я начал чтение, и вдруг из уст девушки вырвался какой-то злобный, нечеловеческий и даже не звериный крик. В нем звучала боль, ненависть и безысходная тоска. Я обернулся и увидел ее глаза: это были глаза не человека – демон смотрел через них. Я помню, как в детстве гулял по винограднику с матерью, и вдруг недалеко от нас что-то зашевелилось в траве; это была змея: она подняла голову, вытянула туловище вверх, как будто готовясь к броску. Нас отделяла глубокая канава с водой, которой поливали сад. Змея не переползла бы через эту канаву, но какой-то страх перед этим гадом, как перед непримиримым врагом, заполз в мое сердце. Мать схватила меня за руку и быстро повела прочь. Теперь, видя глаза этой бесноватой, я ощутил ужас демонического мира. Демон, беспощадный враг и убийца, в котором одно только чувство – ненависть, наполняющая его, – смотрел на меня. Перед этой жгучей злобой взгляд змеи, готовящейся к прыжку, чтобы вонзить свои ядовитые зубы в жертву, показался бы взглядом ребенка. В глазах, которые смотрели на меня, открывалась адская бездна, где нет света. Это была смерть. Не простая смерть, как переход из этого мира в другое бытие, а вечная смерть, где нет ни пощады, ни перемены, ни конца, ни уничтожения, ни забвения; это была как бы душа самой смерти, в сравнении с которой состояние трупа в могиле, разъедаемого червями, кажется тихим сном. Казалось, что ад, выплеснувшийся из-под земли, застыл в этих диких глазах. Взглянув в них, я почувствовал то, что знал умом: у сатаны не может быть раскаяния, у него нет пощады. Мне стало понятно и другое: мучения, которые причиняют люди друг другу, пытки, которым подвергали в застенках невинных, бессмысленное уничтожение народов, ужасы гонений на христианство, кровожадность тиранов – все это присутствие страшной адской силы на земле. За спиной этих обезумевших некроманов и садистов, как тень, стояли демонические существа и диктовали им свою волю. Я верил в учение Церкви об аде и рае, но считал образы рая и ада, описанные у святых отцов и в житиях святых, только сложной символикой, имеющей ассоциативное сходство с реалиями этого мира, а образы ада – вообще некими абстракциями, определенным условным языком. Но отчитка юной гречанки показала мне, что эти образы ближе к буквальной реальности, чем мне казалось раньше. К концу отчитки изо рта девушки пошел смрад. Это был смрад не гнили, не человеческого тела – это был смрад, в котором все более явственно ощущался запах серы. Здесь самовнушение не могло иметь места: какой-то гадкий запах гари сменился запахом жженой серы. Наконец девушка почувствовала изнеможение, она как бы размякла на руках родителей, и они опустили ее на пол.

Эти люди приехали на отчитку еще раз. Девушка уже говорила с матерью и отвечала на вопросы, она даже пыталась рассказать мне что-то из своей жизни, но мало понимала по-русски и смущенно улыбалась. Когда я вынес книгу для отчитки, испуг опять появился на ее лице. Она жалобно посмотрела на нас, как будто просила не мучить ее, а затем снова порывалась бежать из церкви.

После этого у меня начались страшные искушения, притом неожиданные, странные, к которым я не был подготовлен. Митрополит Зиновий, у которого я исповедовался, запретил мне заниматься отчиткой, по крайней мере, несколько лет. Затем у меня стал болеть и темнеть палец на ноге, как при начавшейся гангрене. Владыка сказал, что будет молиться о моем здравии, но если это гангрена, то лучше сразу сделать ампутацию. Гангрены не оказалось, но палец был наполнен гноем. Известный врач Турманидзе, который меня лечил, сказал: «Хорошо, что ты не попал в руки других хирургов, а то бы они сразу отрезали палец, не разобравшись, в чем дело». Но мне пришлось полежать в постели несколько недель.

Вскоре после этого меня перевели на другой приход.

Еще хочу добавить, что после второй отчитки я сказал родителям этой девушки, чтобы они принесли покаяние в своих грехах, и отец рассказал о том, в чем чувствовал себя виновным: он зачал свою дочь в Великий пост, притом в состоянии опьянения. Еще он рассказал, что его отец – дед несчастной девушки – служил в сельсовете и подписал распоряжение о закрытии церкви в их селе. Потом он взял часть камней от полуразрушенного забора закрытой и разоренной церкви и употребил для своего сарая и ограды. Соседи говорили: «Не делай этого», но он не послушался, а потом пришла болезнь: у него стали дрожать руки, так что он даже ложку не мог донести до рта, и в последние годы до смерти его кормили, как маленького ребенка. Храм не разрушили, а только закрыли. Я посоветовал этому человеку ухаживать за храмом, следить, чтобы в окнах были стекла, не протекала крыша, а если можно, взятые камни положить на прежнее место и с односельчанами исправить забор. Он сказал, что готов сделать больше, лишь бы дочь его стала здоровой.

* * *

Схиигумен Савва любил Грузию. Своих чад он благословлял на паломничество по святым местам Грузии и говорил, что хотя теперь путь в Палестину закрыт, но у нас есть вторая Палестина – Грузия.

Одно время он приезжал сюда каждый год. Он задался целью найти ту пещеру около Коман, где много лет сокрывалась от византийских иконоборцев глава Иоанна Предтечи. Это место было забыто, в Сухуми не знали о нем, казалось, что оно уже потеряно. Но отец Савва стал расспрашивать жителей близлежащих к Команам селений, не слышали ли они когда-нибудь об этой святыне. Наконец нашелся один старый грек, который сказал, что он помнит, как во времена его детства народ посещал некое место в горах, связанное с именем Иоанна Крестителя, и сам не раз бывал там. Он согласился послужить проводником и указать пещеру. Она представляла собой глубокую нишу, высеченную в скале. Края этой ниши потемнели от множества свечей, которые паломники зажигали здесь в течение многих веков. Казалось, будто черный орнамент обрамлял каменный кивот. Так в 60-х годах было вновь обнаружено место, где когда-то была сокрыта глава святого Иоанна Крестителя.

* * *

Несколько раз я встречал отца Савву в Сухуми. Невозможно забыть тот день, когда он служил Литургию в Сухумском кафедральном соборе. По каким-то причинам я опоздал. Еще не войдя в храм, я почувствовал что-то особенное, как будто какие-то волны, струившиеся оттуда, объяли меня. Я ощущал их явственно, почти физически. Это не было ни настроем души, ни самовнушением – я едва помнил, что в этот день служит отец Савва, – а чем-то необычайным и глубоким. Я помню, что сел на скамейку у стены храма, не понимая, что со мной происходит. Я ощущал какое-то неземное спокойствие, и, странно, ощущал это не только душой, но и телом. Так продолжалось минут десять или пятнадцать. Затем я осознал, как будто только что услышал, что в храме идет служба, и прошел в алтарь. Это чувство какой-то невесомости усилилось еще больше. Что́ я переживал, трудно передать словами. Как будто сила извне вливалась в каждую клетку моего тела, обновляя и очищая ее. Я чувствовал в душе своей какую-то особую теплоту, однако теплоту без всякого жара. Она одновременно и согревала, и прохлаждала душу. У меня было ощущение, что какие-то язвы и раны заживали в душе и старые струпья спадали с нее. Я чувствовал ту чистую радость, которую испытывал в детстве, но более глубокую.

Отец Савва стоял перед престолом. Лицо его было преображено светом; этот свет казался живым, он то разгорался, все больше озаряя его, то затухал, как будто уходя внутрь. В это время я понял, что значит красота благодати и образ Божий, таинственно живущий в человеке. Святые отцы говорят, что Христа можно познать только в Духе Святом. Но человек в состоянии глубокой молитвы, когда душа его соединена с благодатью, с этим невещественным светом, становится похожим на Христа.

То, что я испытал и видел во время этой службы, казалось мне откровением тайны, как будто мне был показан (насколько я был в силах воспринять) отблеск славы святых в Небесном Царстве, или, образно говоря, я увидел луч того идущего от вечности света, который соединяет небо с землей. Что я еще чувствовал в это время? – Что мне больше ничего не надо, что здесь то, чего жаждет человеческая душа и чего она не может найти больше нигде в этом мире.

Апостолы на Фаворе сказали Господу: Хорошо нам здесь 20. Они хотели всегда пребывать в состоянии боговидения, но его надо было заслужить через труды и страдания, поэтому свет Фаворский, озарявший их, погас.

Если бы мое общение с отцом Саввой ограничилось только одной этой службой, я и тогда был бы благодарен ему на всю жизнь. Он стал для меня тем духовным руководителем, которого в древности называли «авва», и более дорогим и близким человеком, чем мать и отец, – отцом, который помогает душе человеческой родиться не для этого, а для вечного мира, и во внутренних муках берет тяготы и страдания своих чад на себя.

* * *

Отец Савва, приезжая в Сухуми, почти всегда бывал на источнике мученика Василиска и в пещере главы Иоанна Крестителя в Команских горах. Дорога в Команы проходила мимо кладбища. Однажды отец Савва посетил Преображенский кладбищенский храм и решил остаться здесь на ночь. Об этом стало известно, собралось много народа. После беседы с людьми отец Савва отслужил молебен. Он служил с каким-то необычайным дерзновением, обращаясь ко Господу так, словно видел Его перед собой. Казалось, время исчезло. Молитва старца будто оторвала людей от земли, они испытывали нечто необычайное, что невозможно описать. Они чувствовали, что Христос близ них, что Он знает их нужды и, как по просьбе Своих учеников Он помиловал хананеянку 21 , так по молитвам схиигумена Саввы готов исполнить их заветные желания. Эта вера переходила в какую-то уверенность, и будущее становилось очевидностью.

Отец Савва остался ночевать в доме у храма. Вечером он сказал, что хочет погулять по кладбищу. Я спросил его, благословляет ли он людей, которые остались ночевать в храме, пойти с ним или же возьмет только меня одного. В ответ отец Савва улыбнулся и сказал: «Господь посылал Своих учеников по двое». Мы пошли по дороге среди могил. Наверно, отец Савва молился за тех, кто почивал здесь. Он говорил со мной мало и как бы в притчах, которые затем раскрылись в моей жизни; он предсказал мне, что я буду его духовным чадом. На другое утро он уехал в кафедральный собор, где должен был служить с архиереем.

Приезжая в Тбилиси, отец Савва всегда навещал митрополита Зиновия. Он отзывался о владыке Зиновии как о подвижнике в миру и делателе Иисусовой молитвы, которую тот совмещал с многотрудным архиерейским служением. Сама жизнь митрополита Зиновия, его всецелая отдача себя Церкви и людям могла казаться беспрерывным чудом.

В то время, до схимы, отец Савва носил имя в честь преподобного Саввы Сторожевского. Я заказал икону преподобного, чтобы чада отца Саввы могли молиться его Ангелу-хранителю, и поставил эту икону в церкви. Спустя некоторое время одна из духовных дочерей отца Саввы, монахиня Митрофания, приехавшая из России, сказала: «Я видела во сне преподобного Савву Сторожевского; лик, который стоит в храме, не походит на него; разрешите мне исправить образ» (монахиня Митрофания была иконописцем). Зная, что она дочь отца Саввы, о которой старец отзывался с похвалой, я благословил ее сделать это. И вот, недавно побывав в Саввино-Сторожевском монастыре, я убедился, что мать Митрофания была права: исправленный ею лик походил на лик древней иконы, которая лежала на гробнице преподобного Саввы.

Сама монахиня Митрофания была по-своему исключительным человеком. В раннем детстве она осиротела, даже не видела своих родителей, и воспитывалась в детском доме. Еще девочкой она встретила отца Савву и начала посещать монастырь, где он служил. Впоследствии она рассказывала, что отец Савва совершил над ней два чуда: открыл ей имена ее родителей и исцелил от тяжелой болезни – диабета. Она была как-то по-детски привязана к нему, как будто духовно всегда была рядом с ним, всегда думала о нем, просила мысленно его молитв, запоминала каждое его слово. У нее была простая и чистая душа. Она рассказывала, что в детдоме ей приходилось часто защищать себя, и она прослыла драчуньей. Там она научилась шить, а впоследствии в монастыре стала иконописцем и златошвейкой. Она рассказывала также, как однажды какая-то женщина привела в детдом своего ребенка и оставила там. Ребенок оказался больным: у него было недержание мочи и кала. Детдомовцы били его, даже повесили ремень над его кроватью – если он пачкался, то тут же избивали его ремнем. Этот ребенок был робкий и тихий, и Митрофания пожалела его. Она сказала, что сама будет стирать его простыню и одежду. Если кто-то пытался бить его, как прежде, то она, по ее же словам, набрасывалась на обидчика как тигр и не давала ребенка в обиду. Она говорила, что когда шила и вышивала (уже в детдоме она была хорошей портнихой), этот ребенок часами сидел около нее: «Редко скажет слово, а только смотрит тихим взглядом, как будто молча благодарит». Потом ее перевели в другое место, и, когда она прощалась с ним, он просил: «Возьми меня с собой, а то меня здесь убьют», – но никто не разрешил ей взять его, и, когда она уезжала, его страдальческие глаза были полны страха. Этот взгляд она запомнила на всю жизнь.

Умерла мать Митрофания в молодости: прибивая икону на стене храма, она упала с лестницы навзничь и тут же скончалась. Может быть, ей предстояли какие-то искушения, и Господь по молитвам духовного отца взял ее из земной жизни, а может быть, она уже созрела для вечности.

Я вспоминаю сухумское кладбище. На могилах, недалеко от моего дома, растут кусты роз – белых и алых. Белая роза похожа на склоненную над могильным холмиком девушку, которая оплакивает умершего, а красная напоминает о том, что страдания и скорбь превратятся в радость – в вечную радость воскресения.

* * *

Приезжая в Сухуми, отец Савва иногда останавливался в местечке, называемом Новый Афон, где находился монастырь, построенный афонскими монахами 22. Обитель была закрыта в 20-х годах. Здесь на каждом шагу виднелись следы варварского разрушения: одичавшие остатки оливковых рощ, которые уже не дают плодов, заросший пруд, монашеские корпуса, где теперь останавливаются туристы, храм с выбитыми окнами и протекающей кровлей. Другой, более древний, монастырь в окрестностях Сухуми, называемый Драндский 23, был превращен в тюрьму, а из алтаря храма в насмешку сделали туалет. Так атеисты насаждают свою «культуру» и «прогресс».

Но святыня не уничтожается людскими грехами. Церковь можно разрушить, но благодать останется на ее месте. В Новом Афоне как будто сама земля пропитана благоуханием молитв. Во времена языческих гонений на мучеников нередко надевали шутовское платье, а девушек, которых бросали в Колизей на растерзание зверям, облачали в одежду вакханок, чтобы посмеяться над их целомудрием. Диавол – великий шутник, но он не смог опорочить мученический подвиг и осквернить пролитую за Христа кровь. Большинство монахов Нового Афона и Дранды были убиты и замучены в ссылках. К молитвам прежних монахов приложилась их кровь, которая безгласно взывает к Богу. Поэтому Новый Афон, поруганный и разоренный, оставался святыней.

Помню, как однажды, узнав, что отец Савва находится в Новом Афоне, после службы поехал искать его. Я долго не мог найти домик, где он остановился. Пошел сильный дождь, но я не хотел возвращаться и продолжал свой путь почти наугад. Наконец дождь прошел. У моря быстро меняется погода, на улицах снова появились люди, и мне указали двор, где видели отца Савву. Он встретил меня так, словно ждал. На мне была мокрая одежда, по которой еще стекала вода. Он, улыбаясь, сказал: «Ты, наверное, пришел исповедоваться? Но дождь уже смыл твои грехи, поэтому мне почти ничего не остается делать». Этими словами он указал мне: я правильно сделал, что не вернулся, а продолжал свой путь.

Странное дело: там, где появлялся отец Савва, сразу же собирался народ; при этом приходили люди совершенно незнакомые, которые даже не ходили в храм. Чего они искали у отца Саввы, они, наверное, не знали сами; они только чувствовали, что какая-то сила влечет их к нему.

Человек испытывает духовный голод. По-разному складывается жизнь людей, но и бедным, и богатым, и имеющим несколько дипломов, и редко когда покидающим свою деревушку, лежащую вдали от больших дорог, – всем не хватает чего-то очень важного. Они не понимают, что с ними происходит, не знают конкретно, чего хотят, но этот скрытый голод свидетельствует о том, что они не нашли самого главного. И чаще всего этот зов души, эта тоска по неведомому остается без ответа, вернее – ответ не услышанным.

Встреча с подвижником или со святым может вызвать разные чувства. Подобно вспышке света, она может озарить жизнь человека, и тогда душа говорит: «Я нашла то, что искала, в этом человеке я увидела тень неведомого мне Бога. Я почувствовала от него тепло любви, не человеческой любви, а любви Того, Кто создал мое сердце и душу. Я не могу смотреть на солнце, но вижу его луч».

Может человек пережить и другое. Демон пробуждается в его душе, как змея, или начинает метаться, словно раненый тигр; он скребет когтями, грызет своими зубами сердце, и человек испытывает к подвижнику непреодолимую ненависть, переходящую в мучение, подобное тому, которое испытывает бесноватый при отчитке. Говорят, что святые всегда гонимы, так как они являются молчаливым обличением и постоянным укором для людей, погруженных в грехи и страсти. Но есть еще одна причина. Благодать Божия, которая радует Ангелов и призывает людей к Богу, – эта благодать мучительна для демонов, навеки потерявших ее. Свет благодати ослепляет демона; тепло благодати жжет его; любовь Божия обращается для него в проклятие. Поэтому он борется с подвижниками через людей, поэтому Господь произнес заповедь-пророчество о том, что Его ученики в этом мире будут гонимы.

Кроме того, есть люди, которые настолько погрузились в вещественность и материальность, что у них почти атрофировалось мистическое чувство, у них закрыты те внутренние очи, которыми они могли бы увидеть свет, окружающий подвижника. Они смотрят, но не видят и проходят мимо святого, не понимая, что эта встреча могла стать самым великим событием в их жизни.

Отец Савва всю жизнь подвергался гонениям. Можно ли сказать, что он покорялся своим обидчикам и принимал это бесстрастно? – Нет. Он духовно боролся, только не с ними, а за них. У него был особый помянник, куда он записывал имя каждого человека, от которого исходила эта диавольская неприязнь. В начале проскомидии или у себя в келии на молитве он читал этот помянник, а потом уже молился о близких себе людях. Он также давал своим чадам листы, где были написаны имена его недоброжелателей, и говорил, что это его лучшие благодетели и духовные друзья. Однажды такой список он дал мне. Я по своей неопытности подумал: наверное, это те люди, которые сделали какие-нибудь пожертвования для монастыря. А потом случайно узнал об этой его духовной милости от монахини Митрофании.

…Когда я после дождя пришел к отцу Савве, у него в комнате за столом сидело несколько человек. Это были молодые девушки. Видно, беседа уже подходила к концу. Некоторых из них я знал. Одна из них была калекой: она прятала под платком свое изуродованное лицо. С ней отец Савва говорил с особым вниманием и такой нежностью, какую редко открыто проявлял по отношению к людям, точно она была для него самая любимая дочь. На прощание он благословил их всех крестиками, а калеку поцеловал в голову. Другая девочка, выходя, сказала: «Я тоже хотела бы быть калекой».

Быстро пролетело время. Не хотелось расставаться с отцом Саввой, но его ждали другие люди, поэтому пора было уходить. Нельзя задерживаться в гостях за столом, когда другим не хватает места.

В небе сияло солнце, словно вымытое дождем. Море волновалось, как всегда после непогоды. Мутные волны, вздымаясь ввысь, бились о берег. Шум прибоя был похож на дыхание дровосеков, которые с размаху ударяют топором по стволу векового дуба.

* * *

Кто-то из духовных чад схиигумена Саввы сказал: «У отца Саввы нет биографии, у него есть житие».

Подвиг жизни отца Саввы вызывает чувство удивления, но повторить его, как мне кажется, почти невозможно. Для этого нужна особая благодать, граничащая с даром чудотворения. Если бы кто-нибудь захотел подражать духовному наставничеству отца Саввы, то он мог бы очутиться в положении врача, который без необходимой подготовки и знаний берется производить самые сложные операции и в результате только калечит своих пациентов.

Для наших современников подвиг отца Саввы имеет еще одно значение. Он воочию показывает нам, что даже в наше растленное и бездуховное время, когда мир стонет под властью демонических сил, а в самом христианстве преобладает мертвящий дух теплохладности, возможно стяжать благодать, подобную благодати древних подвижников: были бы только горячая решимость и твердое произволение.

Господь не покинул нас, Он с нами, как в прежние времена, так и теперь. Об этом свидетельствует вся жизнь схиигумена Саввы, так же как подвиги и чудеса мучеников свидетельствовали перед языческим миром о силе и истине христианства.

* * *

6

Здесь и далее: примечания, обозначенные цифирью, помещены в конце книги.

7

«Книга, глаголемая Цветник, сочиненная священноиноком Дорофеем, содержащая заповеди евангельские и поучения святых отцов» (к. XVI – н. XVII в.) неоднократно издавалась в XVIII веке. Ныне переиздана в переводе на русский язык. См., например, изд. Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 2005.

8

Ср.: Мк. 4, 39.

9

Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове). См. примеч. 11 на с. 585.

10

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) почил о Господе 5 февраля 2006 года.

13

См.: Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. Об авве Пимене, 71, 167.– М., 2004. С. 646, 667.

14

См.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица, возводящая на небо. Слово особое к пастырю, науча¬ющее, каков должен быть наставник словесных овец. 14, 4.– М., 2001. С. 500.

17

Древний патерик, изложенный по главам. Гл. 8. О том, что ничего не должно делать напоказ. – М., 1891. (Репр. изд.: М., 1997.) С. 134.

18

Имеется в виду архимандрит Агапит Нило-Столобенский. См.: Старческие советы отечественных подвижников благочестия XVIII и XIX вв. М., 1994. Т. 1. С. 352.

19

О монахине Митрофании см. ниже, с. 64–66.

22

Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь был основан в 1875 году.

23

Здание Драндского Успенского собора, на развалинах которого в 1883 году был основан Драндский Успенский монастырь, относится к VI–VII векам.


Источник: На пути из времени в вечность : воспоминания / архимандрит Рафаил (Карелин). - Саратов : Изд-во Саратовской епархии, 2008. - 589, [2] с. : ил.; 21 см.; ISBN 978-5-98599-056-0

Комментарии для сайта Cackle