Источник

О времени и смерти

Загадка времени

Загадку времени разрешить невозможно. Но древние мудрецы старались хотя бы как-то приоткрыть ее через символы и аллегории, представить время в неких осязаемых образах. Один из таких образов – Кронос2 – свирепое и беспощадное божество, пожирающее собственных детей. Время порождает дни и ночи: дни – как своих сыновей, ночи – как дочерей, и тут же пожирает их без остатка. Века и тысячелетия исчезают в утробе ненасытного времени.

У персов и мидян аналогом эллинского Кроноса выступает божество времени Зерван3. Он изображается в виде человека со звериной головой и двумя крыльями. Зерван стоит на шаре, в руках у него жезл. Катящийся шар означает движение времени, которое никогда не останавливается, не прерывается, не возвращается назад; кроме того, шар означает космос, поскольку древние именно шар считали самым совершенным геометрическим телом. Время царствует над космосом, оно попирает его своей ногой. Жезл в руках Зервана – символ высшей власти: ничто не может сопротивляться времени, никто не может противостоять ему.

Голова Зервана – голова чудовища: время не царь, а тиран, оно правит с неумолимой жестокостью, у него нет ни предшественников, ни потомков, оно рождено само из себя, оно умерщвляет всех, кого ни встретит на своем пути. У Зервана есть крылья: время вездесуще, от него нельзя укрыться ни в пропастях земных, ни на вершинах гор, ни в бездне неба, наполненной звездами. Своим жезлом Зерван разрушает скалы и свергает с небес звезды. Зерван всегда один. Он самодержец мира. Никто не смеет приблизиться к нему и встать рядом с ним. Только божество смерти выходит навстречу Зервану, чтобы получить из его руки свою добычу.

Другой образ времени – это египетский сфинкс4, лежащий у подножия пирамид в пустыне и словно стерегущий царство смерти. Сфинкс отчасти похож на Зервана, только наоборот: у него туловище льва, а голова и грудь человека. Это божество философов, которое вступает в диалоги с людьми, задает им вопросы, предлагает загадки, а затем убивает их. Философы и мудрецы пытаются разгадать тайны, хранимые сфинксом, ответить на его вопросы, но оказываются беспомощными, как дети. И сфинкс играет с ними, как с детьми, а затем давит их своей львиной лапой. Мудрецы и философы не могут вырваться из-под власти времени, не могут разгадать загадок сфинкса, не могут защититься силой своей диалектики, которой они поражали и пленяли мир, и потому разделяют одну участь с невеждами, умирают, так и не узнав: откуда, куда и зачем5. Ибо это может открыть людям только Тот, Кто выше времени.

У сфинкса голова и грудь женщины. Голова женщины – символ земной красоты. Время очаровывает людей, привязывает, влечет их к себе, словно змея взглядом – свою жертву. Одна грудь сфинкса означает жизнь, другая – смерть. Во времени начинается жизнь человека, во времени заканчивается его земное бытие. Одна грудь наполнена молоком, другая – ядом. Сфинкс выбрал себе место в пустыне, как бы на границе с вечностью. Тот, кто воздвигал пирамиды, думал победить само время, но владеет ими сегодня сфинкс. Эти рукотворенные горы, четырехгранные символы огня – только лишь иллюзия бессмертия.

Вавилоняне имели в алтарях своих храмов – зиккуратов6 – странное спиралеобразное изображение, также представлявшее собой символ времени. Это как бы и круг, и прямая линия: время прямолинейно, но вместе с тем содержит в себе некие циклы, которые, не замыкаясь в сплошной круг, переходят один в другой. Эти циклы древние наблюдали повсюду: от космических явлений (движения светил) до событий человеческой истории. Это проекция времени в космосе, или космоса во времени.

Древние индейские племена майя и инки большинство своих храмов посвящали грозному божеству времени. Они строили их на высоком, подобном холму основании, каждая сторона которого представляла собой лестницу с каменными ступенями. Сам храм, стоявший наверху, имел вид усеченной пирамиды7. Ступени символически означали дни человеческой жизни. На площадке храма ежегодно приносились человеческие жертвы8, как бы в знак того, что ненасытное время требует жертв, что люди – его пленники и заложники, что смерть – это апофеоз времени.

Древние греки придумали еще один образ времени: лысый человек, бегущий по лезвию бритвы. Его нельзя догнать и схватить за волосы – так и время нельзя догнать и вернуть. Лезвие бритвы означает необратимость времени, его одномерность: бегущий по нему человек не может свернуть в сторону. Но здесь и еще один смысл: условность самого времени. Прошлого нет, так как оно миновало. Из реальности оно превратилось в нечто лишь мыслимое. Будущего также объективно нет, оно не наступило, оно всё – в области предположений, в некой потенции бытия, опять-таки – в области мыслимого. Реально только настоящее, но и оно не более чем грань между прошлым и будущим, тонкая, как острие бритвы.

Древние не могли раскрыть тайну времени. Они не могли раскрыть тайну вечности, которая представлялась им какой-то статикой или паузой между циклами космической истории. Поэтому для древних время было знаком обреченности, было подобно страшной змее, намертво сжимающей в своих кольцах добычу.

Тайной времени владеет Церковь, но эта тайна проста. Бог создал время как приготовление к вечности. Время не безначально и не бесконечно, оно протекает на фоне вечности. Время – это состояние подготовки и выбора, перекресток дорог, где решается главный вопрос человеческого существования: с кем человек – с Богом или без Бога. Время – это возможность изменения, становления человеческой личности, проявления или утраты богоподобия, приобретения того, что раскроется в вечности.

Здесь, на земле, – пребывание, в вечности – истинное бытие. Время – поле испытания человека, а вечность – принадлежность Самого Божества, поэтому для христианина вечность открывается во времени, через приобщение души к предвечной благодати. Образно говоря, вечность – это как бы дыхание Божества, которое душа может ощутить во время молитвы. Для неверующего, как и для древнего язычника, время – лишь преддверие смерти, негатив бытия, крушение человеческих надежд. Поэтому у неверующих остается только один способ бороться со временем и смертью – забыть о них.

Для христианина время – это великий Божий дар и вместе с тем огромная ответственность: ведь вечность может стать для нас и бесконечной потерей Бога.

Наш друг и наш враг

Представьте ребенка, который хочет поймать своей рукой луч света. Он сжимает пальчики, ему кажется, что солнечный луч зажат между ними, но затем он раскрывает ладонь и видит, что в ней ничего нет. Так невозможно человеку удержать мгновение. Время течет, как широкая бесшумная река. Что ни делает человек: спит он или бодрствует, работает или молится, думает о смысле жизни или погружен в суету своих страстей, – час за часом, день за днем волны этой реки в неустанном беге стремятся друг за другом; как нельзя остановить течение реки, так же нельзя остановить время. Герои истории совершали великие деяния, одерживали победы над врагами, основывали огромные империи, возводили неприступные крепости, создавали висящие на цепях сады и цветники, сооружали здания, которые именовались чудесами света, но… никто из них не смог возвратить обратно ни одного прошедшего мгновения, ни один из величайших умов человечества не смог повернуть реку времени вспять. Эта река унесла их, как песчинку, в океан вечности; они проснулись из небытия и снова погрузились в сон.

Представьте другой пример: ребенок бежит за собственной тенью и хочет настигнуть ее. Он ускоряет шаг, но все равно не может ее догнать: чем быстрее человек гонится за тенью, тем быстрее тень убегает от него. Невозможно догнать крылатое время.

Время – в постоянном самоуничтожении. Древние изображали его в виде змеи, заглатывающей собственный хвост. Время – атрибут относительного бытия. Во времени нет прошлого: оно безвозвратно исчезло; во времени нет будущего: оно только предполагается; во времени нет настоящего: это луч, не имеющий ни длины, ни ширины, беспрерывно скользящий от уже потерянного прошлого к еще не существующему будущему. Пока наши органы чувств пытаются зафиксировать время как настоящее, оно уже прошло, превратилось в прошлое, эта волна пронеслась мимо нас. Значит, настоящее – лишь воспоминание о недавнем прошлом, косность органов наших чувств, которые доносят до нас мгновение, которого уже нет. Значит, настоящее – это только след прошлого и ожидание будущего.

Сама смерть – это не выход из времени; просто душа человека переходит в состояние нового восприятия времени, неведомое нам. Время исчезнет тогда, когда небо и земля сгорят в космическом пламени9, которое не уничтожит, а преобразит мир. До Страшного Суда время царит не только на земле, но и на небе и в преисподней. Души святых ждут воскресения тел, души грешников – милости Божией по молитвам Церкви и тех, кто творит милостыню за них на земле. Изменение предполагает время, это движение по горизонтали. Вечность – это движение по вертикали, в ней нет изменений как переходов из одного состояния в другое, в ней – раскрытие содержания человеческой души.

В вечности нет той потери бытия, которую философы называют асимметрией времени: там нет периодов, которые сменяются один другим; вечность – это не неподвижность, не статика, но движение, динамика, только иного характера, нежели динамика времени.

Время одномерно, а вечность многомерна. Понять это трудно. Предположим, плоскость, которая двухмерна, получила третье измерение, стала объемной. Так, образно говоря, и в вечности: то, что было одномерным, становится многомерным, и человек, не теряя прошлого, расширяет настоящее, и в этом настоящем через приобщение к благодати открывается все новое и новое: новые объемы бытия, новые емкости восприятия. Время – это перемена; перемена связана с потерей. В вечности – новое без потерь. Вечность – это истинное бытие. Время – это этап. Время не переходит в вечность, и вечность не переходит во время. Время проходит на фоне вечности. Это период становления, утробный период вечности. В Апокалипсисе говорится, что после Страшного Суда времени уже не будет10.

Есть два вида бессмертия. Первый – бессмертие святых, вечное приближение к Богу, поступательное движение к Божеству, все новые озарения Божественной благодати, когда прошлое не исчезает, а становится подобием настоящего, настоящее не превращается в прошлое, а становится подобием будущего. Но вечная жизнь – это не только самораскрытие, это общение, где существует два полюса: для спасенных – это Бог, для погибших – сатана. Общение с Богом – истинная жизнь, общение с сатаной – бытие как антижизнь, бытие как вечное умирание. Когда мы говорим о двух полюсах, то вовсе не ставим между ними знака равенства. Общение с Богом – это предназначение, цель, содержание самой жизни человека. Общение с демоном – вечный распад, где нет исчезновения как разложения на элементы простой и единой природы души. Здесь – распад и противодействие сил и энергий души, здесь – движение от центра к периферии, которое также не имеет предела; поэтому здесь смерть – в самом страшном и зловещем смысле этого слова – бессмертная смерть.

Некоторые недоумевают: как за грехи, содеянные во времени, душа будет осуждена на лишение вечной жизни. Но тайна этого в общении11: участь грешника – вечное общение с сатаной, вечное уподобление сатане, вечное удаление от Бога, вечная потеря. Здесь, на земле, определяется, с кем душа – с Богом или с диаволом. Там, в вечности, уже не определение, а осуществление, поэтому так ценна земная жизнь, так дорого каждое ее мгновение, которое может быть ступенью лестницы, ведущей ввысь, к духовным небесам, или вниз, в бездну, поистине не имеющую дна. Поэтому время – наш друг и наш враг; первое или второе зависит от направления нашей воли.

Ворон и сова, колокол и часы

«Мысль о том, что после смерти нет ничего, дает мне большое утешение» – так или примерно так писал в своих мемуарах маркиз де Сад12, по имени которого назван один из пороков, относящихся к области сексопатологии. Эта фраза в перевернутом виде могла бы стать беспощадным обличением того феномена, который называется атеизмом, а именно: «Я хочу найти утешение в мысли о том, что после смерти ничего нет, поэтому там ничего нет».

Пожалуй, эта надежда на будущее небытие – единственное утешение, которое нашел на дне греха и порока де Сад. Человеческая совесть имеет свой голос, неумолимо свидетельствующий о неотвратимости справедливого возмездия. Поэтому человек не может найти счастья в грехе. Совесть не только напоминает ему об адских муках, она дает ему почувствовать будущее состояние тоски и мрака, как бы подводит его к преддверию ада. Человек борется со своей совестью, как с врагом, и наконец находит жалкое утешение в той же мысли: «После смерти нет ничего». Свою книгу де Сад подарил Наполеону Бонапарту – верному слуге смерти. Но император, восприняв такой подарок как личное оскорбление, посадил в ответ дерзкого маркиза в тюрьму.

Духу человека присуще некое чувство вечности, чувство, которое невозможно передать словами. Дух – это око души; но, как и телесные очи, он очень нежен и уязвим. Греховная жизнь парализует силы духа, и человек практически теряет ощущение вечности. Она становится для него абстракцией и загадкой, великим «не знаю», неизвестным, которого он не может разгадать. Но даже после потери духовности и замены ее душевностью размышления о вечности и смерти мучают человека, живущего своими страстями. Совесть хотя бы шепотом напоминает ему, что в самом «не знаю» заключается «может быть», и даже смутные тени вечности наполняют его душу тревогой. Он хватается за мысль: «После смерти мое сознание погаснет, а тело истлеет, как труп собаки, перед которой у меня нет в этом смысле никакого преимущества. Я погружусь в бездонную пустоту, я исчезну. Какая разница, делал я добро или зло. Смерть сравняет всех и всё. Ради чего, с какой стати я должен отказывать себе в чем-либо? Жизнь – это мыльный пузырь, сверкающий на солнце. От него через мгновение останется лишь мокрое пятно, которое высохнет без следа. Вера и нравственность – это старые предрассудки, цепи, которые люди сами надевают на себя. Раз нет вечности, то мне все дозволено, все можно».

Уверив себя, что вечности нет, человек в то же время настойчиво отгоняет мысль о смерти, чтобы не портить себе настроение. «Дайте мне спокойно докурить сигарету, а затем что будет, то будет», – откровенно сказал мне один современный интеллектуал, готовый рассуждать обо всем на свете: от этики Аристотеля13 до парадоксов Сартра14, от мифов Вавилонии до новелл Кафки15 – обо всем, за исключением вопроса о собственной смерти. Есть обычай: в комнате, где находится гроб с покойником, завешивают зеркала, чтобы в них не отражалось несколько гробов. Человек боится, что в зеркале его памяти останутся образы смерти, и потому старается заполнить свое сознание любым содержанием: работой, искусством, наукой, новостями, игрой в политику, вином и наркотиками, лишь бы забыть о неизбежном конце, лишь бы в душе не появилась, точно ночной призрак, картина гроба, в котором лежит знакомый ему покойник – он сам, с заострившимся желтым лицом.

Течет река времени. Она несет на своих волнах, словно в объятиях, плот, украшенный различными цветами. Это – наша жизнь. Люди на плоту любуются берегами, как будто плывущими им навстречу, беседуют друг с другом, рассказывают истории, небылицы… Они смеются, плачут и поют, но никто из них не думает, что за каждым поворотом реки может оказаться водопад, и плот их, как путник, сорвавшийся с обрыва в бездну, будет разбит о камни, и кипящая стремнина реки станет для них могилой.

Гейне16, отличавшийся не только своими поэтическими дарованиями, но и наглостью, дерзко написал: «Пусть мертвые тлеют в могиле, живому дай жизни вполне» (так, или примерно так) – и, следуя собственному совету, получил известную болезнь, которая закончилась для него многолетним параличом и слабоумием. Еще до смерти он, как труп в могиле, лежал в своей комнате и, как в гробу, тлел на своей кровати. В расцвете своей славы он смеялся над Богом и над смертью и этот демонический смех сделал источником своего литературного дохода. Он был влюблен в земную жизнь с ее мимолетными наслаждениями, но мир, кроме которого он ничего не хотел ни знать, ни видеть, посмеялся над ним самим. Его судьба похожа на аллегорию или на притчу со зловещим концом – о том, как человек полюбил змею, любовался ею, носил на своей груди, и она в благодарность за эту любовь ужалила его в сердце. Так поступает мир с теми, кто, забыв о своей душе и о небе, предается ему.

Здесь, на земле, о времени и смерти напоминают два существа и два предмета: ворон и сова, колокол и часы. Одинокий ворон, сидящий на ветке с опавшими листьями, похожий на знак вопроса, как будто задумался: что происходит в этом мире, где начало тому потоку, который называется временем, и где кончается он? Эта птица с черным оперением, похожим на траур, неподвижно сидит на заснеженном дереве, точно каменное изваяние, как будто хочет выйти из времени, из того, что меняется и проходит. Туча воронов, собирающихся над трупом, – это вестница смерти. Жизнь ворона – терпеливое ожидание чьей-либо гибели: для ворона труп – его пища, значит, смерть – его жизнь. Само хриплое карканье ворона похоже на удары сухих костей, на треск срубаемых ветвей, на шум падающих камней.

Сова любит пустынные места. Она поселяется вдали от шумных городов, в лесных трущобах или в расселинах скал. Один человек рассказывал, как однажды он посетил пустынников, живших в горах Сванетии17. Путь туда был долгий и трудный. Он со своими спутниками то переходил стремительные горные речки, то карабкался по уступам скал, то поднимался к вершине, за которой, как за волной волна, высилась другая гора, то спускался в ущелье, где даже днем царит сумрак. Наконец он добрался до убогих жилищ пустынников – нескольких домиков, сложенных из бревен и обмазанных глиной.

Пустынники особенно любили ночную молитву. Они делили ночь на несколько частей и спали урывками. Этот человек спросил: «Имеете ли вы, как обычно в монастырях, колокол или деревянное било, чтобы собираться в условленное время на молитву?». Они ответили: «У нас есть ночной колокол. Ты услышишь его». И вот около полуночи какой-то звук, похожий на плач, прорезал ночное безмолвие, как будто сама тишина гор застонала, как хрусталь от удара. Звук повторялся в каком-то протяжном ритме. Это был печальный крик совы, словно плакальщица над гробом оплакивала мертвеца.

Горы, лежащие к востоку от Сухуми, были для монахов излюбленным местом на протяжении многих веков. Там встречаются камни с вырезанными на них крестами, указывающие место чьей-то могилы, или человеческие кости в какой-нибудь заросшей кустарником пещерке. Казалось, что сова по ночам оплакивает тех, кто жил здесь, и напоминает о неизбежности смерти. Говорят, что сова, хотя избегает обычно человеческих селений, тем не менее почему-то любит селиться около монашеских хижин. Куда приходят монахи, там появляется сова, как их спутница, и они слышат по ночам ее крик, призывающий к покаянию. Сова не спит по ночам в поисках добычи, и монах ищет по ночам в молитве свое единственное сокровище – благодать Духа Святаго, пищу и питие своей души.

Ночью дивная картина открывается в горах. Вершины, озаряемые светом луны, приобретают темно-голубой цвет, как будто волны подземного моря выплеснулись из недр земли и застыли на лету. Деревья дремучего леса стоят неподвижно, точно изваяния. Ущелья кажутся черными безднами, глубокими, как само небо, непроницаемыми, как духовная тайна. Звезды кажутся искрами от пожара, который пылает за ночным горизонтом, искрами холодного огня. В горах особая тишина. Можно слушать эту тишину с таким наслаждением, с каким уставший путник пьет воду из горного ручья. А протяжный крик совы еще более оттеняет эту глубокую тишину. Этот крик, раздающийся по ночам, – песнь о смерти. Вид гор, сливающихся с ночным небом, – песнь о вечности.

Голос, который говорит: «Время проходит, спеши; ты не владеешь временем, оно дано тебе взаймы», – это бой часов. Он напоминает, что наша жизнь – умирание. Мы говорим: «Человек жил тридцать лет». Но можно сказать по-другому: «Человек умирал тридцать лет»; умирал с первого дня своего рождения. Часы – это шкала потерь и счет убытков. Чем мы заполнили минувшее время, с чем соединили прошедшее мгновение? Иногда мне кажется, что циферблат часов похож на картину космоса, а двенадцать цифр – это двенадцать знаков небосвода, двенадцать его мысленных частей. Центр циферблата – наша Земля, а стрелки – движение космоса. Раньше были песочные часы или водяные, где одна за другой падали песчинки или капля за каплей сочилась вода. Последняя песчинка в часах – последний удар человеческого сердца, последняя капля – последний вздох человека. Были солнечные часы, где время указывала тень. Утро – образ детства, полдень – зрелости, вечер – старости. А затем солнце заходит за горизонт, тени меркнут, наступает ночь; безмолвствуют часы, как будто умирает само время.

Голосом, напоминающим о вечности и о смерти, говорит звон колокола. Ударами колокола оканчивается погребение. В колокол звонят, когда мимо храма несут покойника на кладбище. Говорят, что в минувшие века во время эпидемий, особенно чумы, беспрерывно били в колокола, чтобы очистить воздух от заразы. Звон колокола как бы расчищает путь для души усопшего, отгоняет от нее темных духов, которые, как стая хищников, окружают и преследуют ее. Звон колокола – это прощание живых с умершими. Гроб опускают в могилу при звуках колокола, как будто корабль отплывает от берега в бескрайние просторы океана. Звон колокола вызывает глубокие размышления о скоротечности земной жизни. Он напоминает также о воскресении мертвых, о котором возвестит миру глас Архангела и звук трубный18. Колокольный звон призывает к богослужению: «Странники земные, спешите в свой дом, где пребывает ваш Небесный Отец; этот дом – храм». Звон колокола возвещает о Таинстве Святой Евхаристии. Он словно говорит: «Христианин, где бы ты ни был, остановись и подумай о вечности».

Говорят, что раньше на берегу моря, в местах, где были рифы и подводные камни, ставили колокол на высоком столбе и в безлунные ночи, особенно в непогоду, звонили в него, чтобы мореплаватели, сбившиеся с пути, не потерпели крушение и не погибли. Для нас страшная опасность – забыть о смерти. И здесь колокол пробуждает душу от глубокого сна.

Вороны, почуяв добычу, срываются с веток, как черные листья, и с хриплыми криками кружатся над лесом.

Звон колокола возвещает, что покойника внесли в кладбищенские ворота, из которых никого не выносят назад. Скрип железных ворот – точно скрежет зубов смерти.

…Настает ночь в горах, и пустыня оглашается протяжными криками совы. С первыми проблесками рассвета сова замолкает и погружается в сон, словно для того, чтобы не видеть тленной красоты этого мира и его суеты. А ночью она снова будет звать пустынников на молитву.

Кто помнит о смерти, тот не может грешить

Три вещи неизвестны человеку: когда он умрет, где он умрет и какая участь ожидает его за гробом. Поэтому человек должен всегда ожидать смерти и постоянно помнить, что день сегодняшний может оказаться днем последним. Поэтому именно сегодняшний день – день спасения. Господь обещал принять грешника, если тот покается от всего сердца, но Он не обещал какого-то точно определенного времени для покаяния, ибо ведал лукавство человеческой души.

Зная день и час своей смерти, человек будет говорить в сердце своем: «Это еще далеко, успею взять от этой жизни все, что она может дать, а затем, перед смертью, начну покаяние». Но покаяние – это желание быть с Богом, это начало борьбы с прежним хозяином, демоном, которому человек служил всей своей греховной жизнью, это возможность стяжания благодати. Лукавое сердце, которое хочет обмануть Бога, окажется не способным к покаянию: перед смертью оно окаменеет, и человек впадет или в холодное безразличие, или в отчаяние19. Поэтому Господь премудро сокрыл время смерти: ее не видно, как путника в тумане; она входит в дом без стука; она, как нежданный гость, не предупреждает о своем приходе; она уводит человека за собой, как страж уводит узника на суд, – в том, в чем застанет его.

Человек всегда грешит, поэтому чувство покаяния должно быть для христианина постоянным чувством; враги же смертной памяти суть многопопечительность, многословие и шутки.

Многопопечительность – это напрасное расточение времени. Человек забывает о самом главном – о себе самом. Ему постоянно не хватает времени, чтобы наконец задуматься: кто он, зачем он на земле? Он похож на брошенный на зеленое поле бильярдного стола шар, который от невидимых ударов катится, как бы мечется из стороны в сторону. Человеку даже некогда подумать, зачем и кому все это нужно: эта спешка, этот вечный бег! Такой человек не оставил Богу в своей жизни места, он забыл о смерти, он не видит своих грехов. Метафизические вопросы интересуют его меньше, чем наличие жизни в далеких галактиках. Ему кажется, что подобными вопросами могут заниматься только бездельники или мечтатели, а у него для таких пустяков времени нет. В этой постоянной суете, в этом водовороте дел он словно прячется от Бога. Смерть настигает его неожиданно. Он похож на бегуна, который внезапно падает, споткнувшись о камень. Умирая, он думает о том, что не окончил своих дел. Вечная жизнь и духовный мир для такого человека – неприятная, страшная неожиданность.

Второй враг памяти о смерти – многословие, одно из проявлений скрытой гордыни. Господь говорит в Священном Писании: на кого воззрю? Только на кроткого и молчаливого20. Истинно так: смирение и кротость, столь любезные Богу, сопряжены с молчанием. Многословие – страсть, подобная пьянству, она порабощает человека, так что он становится как бы придатком собственного языка. Если человек, превративший себя в рабочего муравья, отнял у себя время, данное ему для приготовления к вечности, растратил его на внешнее и стал духовным банкротом, то болтун – вор не только своего, но и чужого времени.

Болтун в глубине души считает, что он уже все знает и ему остается только одно: учить других. А ведь на деле многие говорят лишь потому, что не научились молчать. Святые отцы утверждали, что человек, сделавший из великого дара – слова – развлечение для себя, похож на блудника. Поэтому многословный человек отвратителен для людей, чужд Богу.

Многословие – это бессмысленное расточение душевных сил. Молитва человека многословного делается немощной, рассеянной, сухой, подобно чахлому растению. Много говорящий теряет способность глубоко мыслить, не может остановить, сконцентрировать свою мысль на требующем внимания вопросе. Он становится похож на обжору, глотающего пищу, не разжевывая ее, уподобляется колокольчику, который звенит, потому что пуст внутри. Или – обтянутому ослиной кожей барабану, который своим грохотом заглушает все. Истинно: «Слова расточают, молчание собирает»21. Конец многословия – опустошение души и потеря благодати. Всевидящий Бог как бы «не видит» человека-пустослова, потому что и тот неспособен в сердце своем видеть Бога, неспособен к богообщению, требующему сосредоточения мысли. Рыбак выуживает рыбу из воды, когда она заглатывает крючок своим ртом, а здесь диавол держит болтуна, как свою добычу, за язык.

Смерть – это тайна, а соприкоснуться с тайной можно только в безмолвии. Болтун может жить у самого кладбища, видеть, как каждый день мимо его окон несут гробы, и в то же время не помнить о том, что когда-нибудь придется умирать и ему. Память смертная требует того, что болтун потерял, – способности созерцать, как бы запечатлевать письмена на собственном сердце. Память о смерти, как и все, необходимое для спасения, это благодатный дар22, а болтун, за шумом произносимых им слов, не может услышать в своей душе тихий голос благодати.

Смерть приходит к словоблуднику так же неожиданно, как и к многопопечительному: ведь, перебирая и обсуждая чужие дела, он совсем забыл, что она существует. Но если человек, погруженный в суетные заботы, уходит из этого мира пустым, то болтун вовсе не пуст: у него за плечами целый мешок чужих грехов, ставших его грехами. По привычке он пробует заговорить с самой смертью, но не получает ответа.

Не меньше, чем многословие, противна памяти смертной и привычка постоянно шутить. Царь Соломон сравнивал смех с треском горящего хвороста, который дает дым, но не тепло23. Шутки и насмешки – то же пустословие, только пропитанное ядом, который, подобно змее, копит человек в своем сердце. Человек – образ Божий. Насмешка – желание представить его в безобразном виде, то есть лишить образа Божия, показать уродливым, как Квазимодо.

Шутка делает человека циничным и наглым. Это порождение гордыни: насмешник стремится унизить ближнего, чтобы показать свое мнимое превосходство. Мы испытываем удовольствие, когда слышим шутки, именно потому, что они дают разрядку потенциалу накопившегося в нас зла. Мы склонны выдавать шутку за благодушие, но ни один шутник не любит, чтобы смеялись над ним.

Синоним слова «диавол» – «шут». И действительно: диавол забавляется, играя с человечеством, он смеется над гибелью людей. Поэтому человек, который привык шутить, подражает демону. Как фантаст создает некую иллюзорную «реальность», так шутник строит музей уродств, в который приглашает посетителей. Его душа находится в мире зазеркалья, только у каждого зеркала – кривая поверхность. Помню, как однажды, когда я был еще ребенком, родители повели меня на какой-то аттракцион. На площади стояла большая палатка в виде шатра, внутри были размещены огромные зеркала с выпуклой и изогнутой поверхностью. Я видел в них себя то похожим на лилипута с огромным животом, то вытянутым вверх, точно меня растянули, как резину, так что голова касается потолка, то разрезанным на части, то перевернутым вверх ногами. Я не понимал, почему смеются вокруг люди, – мне эти зеркала внушали страх, как будто они похитят меня и сделают другим, как будто я исчезну в глубине зеркал, а оттуда выпрыгнут уроды, похожие на меня. Я стал прижиматься к матери.

– Тебе скучно? – спросила она.

– Да, – ответил я.

Как видно, этот балаган не понравился и ей самой, и она быстро вывела меня из палатки. Я обрадовался, что остался таким же, каким был…

Основа религии – благоговение. Шутки и смех уничтожают благоговение и делают душу мертвой и бесплодной, подобно тому как знойный ветер песков превращает цветущие сады в пустыню. Насмешник также не может размышлять о смерти, не может думать о метафизических вопросах: привычка шутить представит их в нелепом, уродливом виде. Говорят, что профессиональные шуты отмечают смерть своего собрата публичной клоунадой. Так, когда хоронили королевских шутов, то сама похоронная процессия превращалась в карнавал.

Господь сказал: Горе смеющимся, потому что они будут рыдать24. Смех заставляет человека забывать о существовании демонического мира, о том, в какой опасности находится его душа. Смех и шутки рождают дерзость. Сколько соблазнов и грехов начинается со смеха! Если пустослов быстро забывает о смерти, то острослов готов передразнивать смерть. Здесь – какая-то жуткая мистерия смеха, человек смеется над черепом, а череп смеется над ним.

О преподобном Исихии25 повествуется, что вначале он жил нерадиво и нисколько не заботился о своей душе. Тяжело заболев, Исихий умер, но затем Промыслом Божиим вновь был возвращен к этой жизни. Он увидел воочию лицо смерти, увидел рай и ад. После этого он затворился в своей келии и плакал день и ночь. Никто не слышал от него пустого слова, никто не видел улыбки на его лице. Умирая, он сказал братии: «Простите, кто помнит о смерти, тот уже не может грешить». Первая смерть была для него неожиданной и ужасной, она застала его врасплох, как страж застигает вора на месте преступления. Смерть вторая исполнила его сердце радостью.

Кто не помнит о смерти, к тому смерть приходит как враг и ведет его в плен, точно закованного в цепи. Кто помнит о ней, к тому она приходит как друг и ведет его как освободитель от трудов и страданий в страну вечного покоя.

Царь Соломон сказал: «Спеши в дом плача больше, чем в дом смеха»26, а нередко человек делает «дом смеха» из собственного сердца, «дом», где нелепо и бесцельно проходит вся его жизнь. В постоянных заботах о мирских делах, многословии и смехе он хочет укрыться от какого бы то ни было напоминания о смерти: так согрешивший Адам, забыв о всеведении Бога, тщетно и жалко прятался от Него среди деревьев.

Мы переживаем время, пропитанное фаустовским духом. Человек предлагает душу диаволу, желая увековечить земное бытие. Диавол – лжец, поэтому он охотно обещает то, что для него невозможно. Фауст выставляет для договора с сатаной, который подписывает собственной кровью, два условия. Первое – сатана должен дать ему наслаждение, которое наполнило бы его душу радостью, как наполняют кубок вином, до краев, когда он сказал бы: «Мне больше ничего не надо». Второе – сатана должен остановить мгновенье, сделать его продолжающимся бесконечно; время должно остановиться, как поток реки, внезапно превратившейся в лед.

Легенды о Фаусте собрал Гёте27 – оккультист высоких инициаций – и написал на основании их свою драму, которая является по сути своей розенкрейцерской мистерией. Здесь мы можем видеть сатанинскую стратегию: уничтожить память о смерти, употребив страсть. Страсть – это крючок, на который попадается человеческая душа. Страсть – это козырная карта в руках диавола, когда он начинает свою игру с человеком. Диавол обещает ему, как Фаусту, дать наслаждение, когда человек воскликнул бы: «Мгновенье, остановись!», и продлить это мгновенье, подобно тому как раскручивается нить шелкового кокона, только бесконечно. Всякая страсть противостоит памяти о смерти. Всякая страсть выбрасывает ее вон за пределы сознания. Память о смерти кажется человеку, ищущему счастья в наслаждениях, черной маской на свадьбе.

Для христианина же память о смерти, соединенная с молитвой, – это меч, направленный против демона. Пока человек помнит о предстоящем исходе, пока мистическое переживание смерти заставляет трепетать его сердце, он не может грешить, как не может, будучи в своем уме, спать у змеиной норы или веселиться в доме, охваченном пламенем.

Исполнение страсти – это ложная жизнь, это иллюзия того, что наслаждение может принести человеку счастье. И другая иллюзия – что наслаждение может продолжаться бесконечно (сердце должно поверить в такие нелепости, чтобы отдать себя страсти!). Вся человеческая жизнь – непрестанное крушение иллюзий – этих и иных, им подобных. Крушение иллюзий – урок, который человек постоянно получает и удивительно быстро забывает.

Диавол не может остановить время. Он сам ожидает Страшного Суда и вечных мучений. Но он может сделать нечто иное: отнять у человека память о смерти и внушить ему уверенность в незыблемости земного бытия.

Есть странная секта, у членов которой желание жить на земле вечно превратилось в навязчивую манию. Учение этой секты утверждает: люди умирают потому, что они поверили в свою смерть. И, следовательно, чтобы не умереть, достаточно поверить, что ты… не умрешь. Когда же кто-то из членов этой секты все-таки умирает, то это вовсе не отрезвляет остальных. Они говорят: «Их смерть произошла из-за маловерия, они поколебались в вере в то, что смерти нет, они допустили в своем сердце, что умрут, и были наказаны смертью за сомнение. Но это их дело, а мы верим, что не умрем, и будем жить вечно».

Эта секта возникла в XIX веке там, где она должна была возникнуть – в Америке, и существует до сих пор. Члены ее медитируют на тему того, что они никогда не умрут, что смерти нет, а затем, неожиданно для себя, умирают и отправляются в крематорий или на кладбище.

Будем честны, всмотримся по-настоящему в свое сердце: не теплится ли там что-то похожее на надежду этих несчастных сектантов? Не утешаем ли мы себя мыслью, что смерть, закрыв глаза, пройдет мимо нас, что мы одни окажемся скрытыми от ее всевидящих очей? Ум говорит: «Я умру, Промысл Божий еще до сотворения мира уготовал мне могилу, где тело мое пребудет до Страшного Суда». Душа возражает: «Нет, я не умру, это слишком ужасно, чтобы могло быть правдой». Что делать нам в этом споре ума с душой? Просить, чтобы Господь даровал нам, как сказано в молитве святителя Иоанна Златоуста, «память смертную и умиление»28, которое рождается от этой памяти в человеческом сердце. Пусть наше сердце будет твердым, как камень, а слова молитвы мягкими, как вода, но струи воды, падая с высоты на камень, постепенно истончают его.

Есть картина: преподобный Макарий Великий размышляет о смерти. Египетская пустыня. Вдали видны пирамиды – эти надгробия над могилами древних фараонов. Около пещерных келий сидит на камне преподобный Макарий. Перед ним – человеческий скелет и брошенные лопата и кирка. Возможно, он хочет предать погребению земле монаха, жившего здесь до него. Преподобный погружен в размышление о скоротечности этой жизни. За его спиной стоит смерть. В одной руке она держит косу, в другой – песочные часы. Часы означают время, данное человеку. Коса – неизбежный конец. Справа от Макария стоит Ангел со свитком в руке. На свитке – надпись: «Макарий, спеши делать добро».

Иногда на этой картине изображаются солнечный день, песчаное пространство пустыни, груды камней, опаленных солнцем, почерневших и растрескавшихся, как после пожара. Тогда вся пустыня кажется образом смерти. Иногда же изображается ночь. Свет луны падает на кости и череп, как бы выхватывая их из мрака. Темнеющие где-то на краю горизонта пирамиды едва различимы. Здесь, у келии преподобного Макария, – точно битва темных и светлых сил. Макарий смотрит на останки почившего, чтобы мир не прокрался в какой-нибудь уголок его души, чтобы не привлек к себе ни одну из его мыслей, оторвав ее от молитвы, хотя бы это был помысл, тонкий, как волос, который трудно увидеть, который мы во мраке своей души не различили бы никогда. Кажется, что мир, словно птицелов, расставил свои сети, но преподобный, простерши два крыла – молитвы и памяти смертной, поднялся выше их и парит, подобно орлу, в необъятном просторе небес.

Как умирают люди

Больница – это тоже указанный Соломоном дом плача и школа памяти о смерти29. Приходилось ли вам видеть, как умирают люди? В больнице их помещают в особые палаты, чтобы другие больные не видели смерти, которая может прийти за любым из них. Впрочем, к умирающим допускают в виде милости родных и друзей, как к узнику, заключенному в камеру смертников, для последнего прощания.

Видимый мир отделен от невидимого непроницаемой стеной, но для умирающего эта преграда становится все более тонкой, прозрачной, проницаемой, как будто он, умирая, находится в двух мирах. Он слышит голоса, которые не воспринимает наш слух; кажется, что к постели умирающего приходят те, кто опередил его на пути к вечности, особенно с кем он был связан узами дружбы и любви. Умирающий тихим шепотом называет имена уже ушедших; особенно часто он произносит слово «мама». Наверное, мать остается и после смерти самым близким существом для своего ребенка, хотя бы он и был уже глубоким стариком.

Нередко глаза умирающего человека становятся удивительно глубокими и ясными, как будто с них спадает пелена видимого мира – образы его вещей и предметов. Его взгляд устремляется куда-то вдаль, он не видит окружающих людей, но начинает видеть то, чего еще не видим мы, перед ним открывается что-то великое и необычайное. Меня поразили глаза умирающего, которого я видел в детстве. Они были похожи на две голубые бездны или на два кристалла, в которых отразилась вечность. Я видел смерть неверующего, он чувствовал, что умирает, и умолял врачей продлить его жизнь, как будто сами врачи не умирают, как будто бессмертие на земле во власти человека. «Скоро будет весна, – говорил он, – зацветут деревья, а я в это время буду лежать в земле. Какие вы врачи, если я умираю? Для чего вы нужны, если не можете спасти меня?». Одна из его соседок, верующая женщина, начала уговаривать его исповедаться и причаститься, намекая, что Причастие может исцелить его. Он неожиданно согласился, но умер в ту же ночь. Видимо, в душе он остался тем же, каким и был, и Господь, не найдя в нем покаяния, не допустил его до Причастия.

Я видел другую картину мучительной смерти: умирающий делал движения, точно отталкивал кого-то от себя, отстранял каких-то невидимых врагов, собравшихся вокруг него. Я видел на лице его печать страха, как у пойманного в капкан зверя.

Говорят, во время Причастия особенно видно внутреннее состояние человека, но оно приоткрывается также во время смерти. У одной монахини, которая страдала многие годы от туберкулеза костей и умерла в больнице, лицо после кончины стало таким светлым и прекрасным, что врачи собирались, чтобы посмотреть на это преображение после смерти, как на чудо (монахиня Любовь умерла в Сухумской больнице в семидесятых годах минувшего столетия). И наоборот, есть люди, лица которых после смерти темнеют, принимая тяжелое, мрачное выражение.

Те, кто читает Псалтирь над мертвыми, знают, как легко бывает молиться за некоторых людей, как будто вместе с ними молится душа усопшего; около некоторых гробов чувствуются покой и отрада: там нет ощущения смерти как потери, а есть радость, что душа вернулась в свой дом после земного странствования. Бывает особое чувство, извещающее, что душа спасена, словно сердце получило от нее весть из загробного мира. Но есть покойники, возле которых душа чувствует тоску, тяжесть и глухой, безотчетный страх, будто гроб их окружают какие-то темные существа. Трудно читать Псалтирь в таком доме: кажется, что тяжелеет язык и каждое слово произносится с большим усилием, точно читающий ворочает и поднимает тяжелые камни. От некоторых гробов исходит благоухание, а от иных – тяжелый запах смерти, но не похожий на обычное зловоние разлагающегося трупа: его воспринимает не обоняние, а какое-то внутреннее чувство души. Иногда у гроба случаются странные вещи: то гаснут и падают сами собой свечи, то никак не разжигается кадило, словно какие-то незримые существа кричат: «Что вам здесь нужно, он – наш!».

Однажды я причащал перед смертью профессора университета, преподававшего одно время в Тбилисской Духовной Академии и Семинарии. Студенты любили его не только за знания, но и за чистоту души, которую он сохранил в этом растленном мире: он, казалось, шел через болото и не запачкался в грязи. Этот человек перед смертью сказал мне: «Не подумайте, что я решил причаститься в надежде, что это даст мне исцеление; в эти минуты я не прошу у Бога здоровья и продолжения жизни, я чувствую, что умираю, хотя от меня и скрывают мою болезнь; я хочу только одного: прощения у Бога, в Которого я верил всю свою жизнь».

В Гудаутах жила прислуживавшая при церкви послушница по имени Клавдия, духовная дочь схиигумена Саввы30 из Псково-Печерского монастыря. Она заболела неизлечимой болезнью, дни ее были уже сочтены. Более того, врачи сказали, что она должна умереть с часу на час и чудо, что она еще живет. Я спросил ее:

– Не хочешь ли ты принять иночество?

Она ответила:

– Я духовная дочь схиигумена Саввы и боюсь что-нибудь сделать без его благословения. Однажды отец Савва подарил мне рубаху, похожую на власяницу, и спросил: «Не променяешь ли ты ее на другую?». Я ответила: «Нет». И до сих пор она у меня.

Я сказал:

– После монашеского пострига инок вручается старцу, а я, совершив постриг, скажу: «Я вручаю тебя отцу Савве». Рубаха, которую он подарил, будет нужна для пострига. Так что ты останешься его духовной дочерью.

Она согласилась.

Я поехал в Сухуми, чтобы взять благословение у митрополита Илии31. Он, выслушав меня, сказал:

– Дай ей не иночество, а мантию.

Во время пострига Клавдия встала с постели и сама держала крест и свечу. Когда я вернулся домой, мне сообщили, что после моего ухода она опустилась на колени, поблагодарила Господа за дарованную ей милость и так, стоя на коленях, умерла. Словно Ангел смерти, посланный за душой Клавдии, ждал, пока ее оденут в монашескую одежду, чтобы взять с собой, как невесту Христову…

В Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, написано: и умерших не лишай милости32. Эта милость – молитва за них, особенно – поминовение на литургии. Нередко, когда умирает близкий нам человек, у нас не только остается чувство невосполнимой утраты или боль разлуки, но в нашем сердце просыпается и чувство вины перед ним, ощущение неоплатного долга. Мы вспоминаем добро, которое он нам сделал, и неблагодарность, которой мы ему отвечали. Сколько боли мы причиняли нашим близким, какую жестокость проявляли по отношению к ним, сколько раз их сердце сжималось от наших слов, точно от ударов, и как же тяжело думать, что эту боль и нашу несправедливость они унесли с собой в страну смерти, оставив нам запоздалое раскаяние, оставив в нашем сердце незаживающую рану!

Но мы можем исправить наши грехи и ошибки молитвой за умерших – еще в большей степени, чем если бы они были с нами на земле. И у мертвого мы можем попросить прощения, как у живого, особенно у его могилы. Было много случаев, когда души умерших благодарили за молитвы о них или являлись тем, с кем прежде находились во вражде, чтобы взаимно простить друг друга. Живые и усопшие отделены друг от друга, как преградой, веществом, но в Церкви Христовой наши души находятся с ними в единстве. Свет церковных молитв озаряет не только землю, но и глубины ада; он несет облегчение и отраду тем, кто может воспринять его лучи или даже тусклые их отблески. В этих молитвах – утешение мертвым и назидание живым; это плач о бренности и греховности нашей жизни, но в нем слышна и надежда. Мертвые ждут от нас милости. И как же будут они благодарить тех, кто молился за них, когда встретятся с ними в загробном мире!

Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны…

В церковных молитвах есть особое прошение о христианской кончине нашей жизни, о приготовлении к ней через покаяние и Святые Таинства33. Готовиться к смерти мы должны всю жизнь, но особенно важно не потерять те драгоценные дни, часы и минуты, когда человек, прощаясь с землей, уходит в вечность. «В чем застану, в том буду судить», – говорит Господь. «День смерти больше, чем день рождения» – так сказал преподобный Марк Фраческий34 монаху, который должен был похоронить его. День смерти, в сущности, и является днем рождения в ту жизнь, которой нет конца. Он является итогом, заключением, экзаменом и потому – приговором над человеком.

Почему Господь ублажает плачущих35? Плач – это разрушение земных иллюзий. Зная жестокость и окамененность нашего сердца, Господь посылает нам болезни, как предвозвестников смерти. Человек видит, как разрушается его тело, с которым он себя отождествил, похоти которого заглушили голос духа. Он видит свое тело бессильным, разлагающимся заживо, как будто его пожирают невидимые черви; тело, источающее нечистоту и смрад, истощенное, изборожденное морщинами; тело, которое должно превратиться в труп; тело, в котором он искал наслаждения, обратившееся теперь в какой-то сгусток боли. Даже само общение с больными – уже напоминание о смерти: жизнь человека, прикованного к одру болезни, представляется подобной хрупкому стеклу, которое может сломаться от одного неожиданного удара. Бинты, пропитанные гноем, запах разлагающейся крови – все это словно образ греха, разъедающего человеческую душу, того страшного недуга, той раны, исцелить которую может лишь Божественная благодать.

Больница похожа на тюрьму. В тюрьме человека удерживают засовы и решетки, а здесь он прикован к постели болезнью, словно цепями. Болезнь дает драгоценную возможность для покаяния, она отрезвляет человека, она показывает ничтожность наших страстей, от «великолепия» которых остались только темные пятна в душе, она открывает нам всю ложь человеческой гордыни, она, как колокол в храме, зовет человека к Богу. Но опять-таки и это драгоценное время, которое может стать решающим для человека в вечности, стремится отнять демон, причем под видом добра. Самые близкие люди стараются сделать все, чтобы смерть застала больного врасплох. Они скрывают от него, что болезнь смертельна или опасна, они лгут, что он скоро поправится, они тешат его несбыточными надеждами, они уверены, что даже намек о смерти отравит последние дни умирающего. Еще можно было бы понять, если бы это делали неверующие люди, для которых рождение – случайность, а смерть – неизбежность; но так поступают многие христиане, не понимая, что они становятся предателями спасения человека, духовными убийцами того, кого они любят.

Бывает так, что родные и близкие умирающего боятся напомнить ему о необходимости исповедоваться и причаститься или медлят позвать священника, чтобы больной не догадался, что болезнь приняла серьезный оборот. Для врачей скрывать от больного его состояние, то есть лгать и обманывать его, стало неписаным правилом медицинской этики, а вернее, этикета. Между тем нераскаянные грехи мучают душу человека, хотя бы он и сам не сознавал этого, а покаяние и причащение Святых Таин доставят ему мир и спокойствие, подадут исцеление или силы достойно, с покорностью воле Божией встретить смерть. Как часто священника зовут к больному уже тогда, когда тот потерял сознание и не может причаститься! Насколько лучше в этом отношении поступают китайцы, которые дарят своим родителям в знак любви гробы, и те принимают этот подарок с радостью и благодарностью, как заботу детей об их посмертном жилище. Если умирающего не предупредить о том, что вот-вот и он оставит этот мир, и тем самым духовно убить его, то он в объятиях смерти будет проклинать тех, кто его усыпил и обманул.

Мышление современных людей направлено на то, чтобы, лишив человека памяти о смерти, дать ему беззаботно, мы бы сказали «комфортно», умереть. Эта ложь порождает, в свою очередь, другое зло, не менее опасное: если болезнь мучительна, а возможности выздоровления нет или она ничтожно мала, то возникает вопрос: не будет ли милостью прервать эти мучения, то есть или прекратить лечение, или дать человеку вещество, например, наркотик в большой дозе, который безболезненно убил бы его? В некоторых странах уже принят закон, который предоставляет врачам и родственникам право решать вопрос о жизни и смерти больного. Здесь – тот же гуманистический атеизм или атеистический гуманизм противостоит Промыслу Божиему, и человек берется решать вопрос о жизни и смерти, хотя решение это принадлежит только Богу. По правилам Церкви, если умирающий выразил каким-либо образом свое раскаяние, то какова бы ни была его прошлая жизнь, над ним совершается христианское погребение и другие заупокойные молитвы. Таким образом, даже краткое предсмертное покаяние дает надежду на спасение – остальное решает Господь. В Евангелии говорится о раскаявшемся разбойнике: уже будучи пригвожденным ко кресту, он хулил Спасителя, но вдруг, словно луч небесного света, осияла его сердце вера и его предсмертное покаяние было принято Господом36.

Представим другую картину. Предположим, что когда этого разбойника вели на место казни, кто-нибудь дал бы ему яд, чтобы облегчить страдания, и разбойник умер бы на пути до распятия. Что было бы тогда с его душой? Она пошла бы в ад.

Врачи, усыпляющие больного смертельной дозой наркотика, лишают его, быть может, последнего шанса – покаяния перед смертью, хотя бы это покаяние и было соединено с последним вздохом. Поэтому новое учение «о легкой смерти» как милости к больному превращается в непоправимую жестокость.

Современный человек всеми силами избегает вспоминать о смерти. Многие боятся посещать кладбища, присутствовать на похоронах, даже видеть гроб близкого человека. Психиатры внушают своим пациентам не думать о смерти, чтобы избежать фобий и неврозов. Если сравнить память о смерти с отдаленными раскатами грома, то люди готовы заткнуть уши воском, чтобы не слышать их; если сравнить с блеском молнии, озаряющей ночь, то люди готовы носить на глазах повязку, чтобы жить в темноте.

Человека всегда сопровождают два невидимых спутника: Ангел-хранитель и демон. Демон влечет его к греху через похоти, Ангел-хранитель удерживает от греха, напоминая о смерти. Некоторые люди считают, что память о смерти может парализовать волю человека, сделать его не способным к труду, лишить цели в жизни, погрузить в состояние постоянного уныния, в то, что называется прострацией. Но это не так. Уныние есть следствие разочарований или неисполненных желаний. Память же о смерти, напротив, заставляет человека дорожить временем, помогает понять, что его истинная цель лежит за чертой земной жизни. Она разрушает не жизнь, а иллюзию жизни, она само время подчиняет вечности. Память о смерти дает мужество в испытаниях, утешение в скорбях, так как для христиан сама смерть озарена светом воскресения.

Войдите в палаты, где лежат умирающие. У дверей стоят носилки, на которых трупы понесут в морг и положат их там один на другой, как дрова в поленнице. Посмотрите на умирающих от чахотки: их тела жжет невидимый огонь. Кожа обтянула кости, а при дыхании изо рта выходят кровавые пузыри. Посмотрите на умирающих от рака: как будто спрут обвил их тела своими щупальцами и медленно пожирает их. Посмотрите на умирающих от гангрены: тело становится у них черным, как уголь, они гниют еще заживо, словно трупы. Посмотрите в глаза всех этих людей: кажется, они уже смотрят куда-то за пределы этого мира. Но последний вздох – первый шаг в неизвестность, в этот момент глаза человека меркнут и точно превращаются в тусклое стекло.

Премудрый Соломон писал: «Тело, взятое из земли, идет в землю, а душа – к Богу, создавшему ее, на суд»37. Теперь возрождается языческая традиция: сжигать трупы; человек превращается в горсть пепла. Для христиан образ сжигающего огня – это образ ада. Для язычников – их неверия в воскресение. При кремации становится как бы неуместным и самый чин христианского погребения38. Слова молитвы «земля еси и в землю отыдеши»39 должны быть изменены: «земля еси и в огнь отыдеши». Могилу, которую осенял бы крест, сегодня так часто хотят заменить и действительно заменяют урной или коробкой с горстью пепла – так легче избавиться от памяти о смерти.

Обманутые миром

Самый трагический вид смерти – самоубийство. Самоубийца сам вычеркивает себя из числа живых. Но и умершие не хотят принять его к себе. Прежде самоубийц не хоронили на кладбищах, их могилы не осенял крест, на могильном камне не зажигали свечей. В старые времена самоубийц погребали где-нибудь у дороги, вдали от человеческого жилья, как будто люди отгоняли их от себя, точно прокаженных.

Что заставляет самоубийцу уйти из жизни, как выходят из ворот чужого дома? Что заставляет человека искать свободу в смерти, как узник ищет свободу от оков? Почему жизнь становится для него невыносимым и беспросветным мучением? Причин и поводов много, но если каждое самоубийство – это роковая песнь души, пропетая диаволу, то все они пронизаны и объединены одним лейтмотивом, который проходит, как стон, через эту обреченную толпу, фантасмагорию перекошенных болью лиц, мрачную симфонию человеческих душ, через этот черный реквием отчаяния. Этот лейтмотив – потеря надежды.

Человек отождествил себя с землей, кроме этой жизни, он не видит ничего, он хочет счастья, но счастья нет: мир не способен дать ему то, чего не имеет сам. Человек может найти счастье только в том, что сродни его душе, а его душа – не от земли, а от неба. Его воображение и страсти создают иллюзию бытия, но она рушится, столкнувшись с реальностью. Этот контраст между воображаемым и действительным, воспринимаемый человеком как крушение всех надежд, как обман, как трагикомедия, персонажем которой он стал, оборачивается в его душе уверенностью, что жизнь – ложь и сгусток боли, а вечность – зияющая пустота.

Говорят, что скорпион, будучи пойманным, ударяет ядовитым хвостом себя в голову, чтобы избавиться от врага, и собственный яд пускает в самого себя. Так и самоубийца хочет уйти от противоречий и страданий, от разочарований и позора, от обмана и душевной боли в такую же иллюзорную, как его прежняя жизнь, метафизическую пустоту. Для него жизнь и смерть меняются местами: он так же жаждет умереть, как другие стремятся жить. Счастья в этой жизни нет, но метафизической пустоты – черной пропасти, где гасли бы чувство и сознание, где человек растворялся бы, превращаясь в ничто, – тоже не существует, и человек переходит в область того мрачного и богоборного духа, через которого пришла на землю смерть.

В самоубийстве могут присутствовать два фактора: или неверие в Бога, или ненависть к Богу – третьего быть не может. Либо самоубийца считает, что жизнь – случайность, самовозгоревшаяся искра в мертвом пространстве космоса, либо же если верит в Творца мира, то считает Его виновником зла. Поэтому самоубийство – это совершенное отречение от Бога.

В человеке живет грех: это безобразное чудовище, обитающее в глубине его души. Между тем человек как образ Божий стремится к красоте. Страсти рисуют ему грех в пленительном виде, но затем наступает горькое внутреннее прозрение. То, что казалось прекрасным, прямо у него на глазах становится уродливым, безобразным. Это скрытый в душе конфликт, постоянно переживаемый человеком. Если нет стимула бороться с грехом и страстями, то человек не знает другого внутреннего состояния, кроме чередования обольщения и разочарования, наслаждения и пустоты, миража счастья и его гибели. Характерно, что значительная часть самоубийц – это именно те люди, которые воспевали земную красоту, служили ей как своему идолу, искали в ней счастье. Кумир – это глиняное или каменное изваяние, покрытое позолотой: он блестит издалека, а от частых прикосновений к нему позолота слезает. Быть может, поэтому больше всего самоубийц среди алкоголиков и поэтов.

Поэты – гурманы земной красоты. Они не просто предаются страстям: страсти – источник их вдохновения, краски их палитры; они хотят испытать все страсти, увидеть их во всех оттенках и нюансах, чтобы воплотить в своих стихах. Поэты в душе язычники: то, что принадлежит Богу, они приписывают миру и человеку; поэтому в их сердцах сочетаются тоска по идеалу и неудержимое влечение к греху, которое они украшают, как золотой парчой – гроб.

В поэзии соединяются два начала: слово и музыка; имитацией музыки служат рифма и ритм. Когда мы слушаем музыку, то наш ум бездействует, как бы замирает; он переходит в пассивное состояние. Нельзя воспринять музыку на уровне сознания, она действует на те глубинные струны человеческой души, которые заставляют звучать эмоции и страсти. Музыка больше, чем какой-либо иной вид искусства, овладевает душой человека и парализует его личную волю. Если ум и воля действуют, то человек перестает слушать и чувствовать музыку. Гармония ритма увлекает человека, завораживает его, и он воспринимает стихи, будучи погружен их музыкой в состояние какого-то гипноза, воспринимает словесную ткань поэзии через тонкие ассоциативные связи, лежащие в области чувств.

Поэзия погашает дух (разумеется, мы говорим о мирской поэзии), но утончает чувства и делает их пластичными. Поэтому трагизм жизни – смену душевных взлетов и падений – поэты могут переживать очень болезненно. Гейне писал:

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,

Хоть нет театрального хламу,

Доселе болит еще сердце мое,

Как будто играю я драму!

И что я поддельною болью считал,

То боль оказалась живая, –

О Боже! Я, раненный насмерть, играл,

Гладиатора смерть представляя!40

Бодлер41 же сравнивал себя с Икаром, упавшим на землю. Жизнь без Бога превращается в сплошной обман. Те, кто служит этому обману, становятся его жертвами. По временам, как очнувшийся в грязи пьяница, они видят, что страсти – это ловушка для души, и переживают ад в себе самих. Но им некуда бежать. Небеса для них закрыты. Они видят только облака, плывущие по лазури, – холодные тени далекого неба, и потому путь перед ними раздваивается, как на перекрестке: или снова в мир прежних страстей и иллюзий, или – в небытие, где человек хочет избавиться прежде всего от самого себя.

Многие поэты закончили жизнь самоубийством. Еще большее число – пыталось покончить с собой. И почти у всех звучит по временам в стихах самая настоящая тоска по смерти. Самоубийство поэтов – это следствие отвержения Бога и опьянения земной красотой. Поэты, как виночерпии, наливали кипящий напиток страстей в золоченые кубки и хрустальные чаши филигранных стихов, но затем ощущали на вкус, что это – грязь из сточной ямы. Что оставалось им? Ненавидеть Бога, а еще… зачарованно смотреть на облака, которые, как сказочные острова, плывут по перевернутому над землей океану.

Из могил самоубийц вырывается черное пламя проклятий Богу, сотворившему их, и миру, их обманувшему; это – молитва диаволу. Над могилами самоубийц – вечная ночь. От этих страшных могил веет холодом: так порою точно ледяная рука сжимает сердце того, кто вдруг оказался у самого края глубокой, не имеющей дна пропасти.

Двадцать пять глав о памяти смертной

Во всех делах твоих

помни о конце твоем,

и вовек не согрешишь.

Сир. 7:39

Глава 1

На воротах одного из средневековых городов на медной доске была выгравирована надпись: «Путник, ты можешь узнать имена всех живущих в городе, а имена умерших знает только Бог». Что мы знаем о своих предках? Возможно, несколько имен по восходящей линии, возможно, до прадеда или его отца, а дальше все теряется в какой-то непроницаемой тьме. Так и наши имена будут помнить лишь несколько поколений, а затем они сотрутся из памяти людей, как ребенок стирает с доски буквы, написанные мелом. Может быть, какое-то время еще будет напоминать о нас отмеченная камнем с надписью могила, но затем и она придет в забвение, сровняется с землей. На месте, где она находилась, будут построены новые здания или проложены дороги, а остатки несгнивших костей, смешанные с землей, окажутся выброшенными вместе со строительным мусором.

Перед нами – бездна вечности, позади – бездна небытия; каждый день приближает нас к могиле. В этом мире мы живем словно в темнице, над нами произнесен смертный приговор. В любой миг смерть, как тюремный страж, может без стука войти в двери и повести узника – нас – на место казни.

Наша жизнь похожа на узкую, заросшую колючим кустарником и изрытую рытвинами дорогу. Мы сами не понимаем, как очутились на ней; нам дано повеление идти, финал этой дороги – могила. Время, как зверь в погоне за добычей, гонит нас вперед, не давая ни на час остановиться для передышки.

Или же время подобно реке, поток которой не останавливается ни днем, ни ночью; что ни делает человек, поток реки все стремится вперед от истоков к устью; работает ли он, спит, развлекается или сидит за трапезой, время бесшумно продолжает свое течение.

Солнце, звезды, бесчисленные мириады далеких светил, похожие на острова в космическом океане, – все они подчинены времени, все они имеют свое начало и свой конец. Когда-то в детстве день казался долгим, а солнце – медленно совершающим свой путь от востока к западу, точно огромный огненный глаз не хотел оторвать своего взора от земли. Но с каждым годом дни как будто становятся короче, словно убыстряется течение времени, словно само мелькание дней и ночей перед глазами человека, как кадры в кинохронике, говорит ему: «Спеши, времени осталось мало, а время – это плата, за которую покупается вечность».

Или время похоже на ледяной скат: человеку не за что ухватиться, не на что опереться, он скользит вниз, а под ногами – пропасть. Наша земля – кладбище, по которому мы ходим, тела мертвых превращаются в прах, и этот прах присутствует в новых формах жизни. Но мы ли эти тела, которые закопали в могилу? Человек родился с одним телом, а умер – с другим: само тело наше непрестанно изменяется, а значит, то, что мы считаем телом, – поток вещества, принявший под действием неизвестных нам сил определенную форму. Как река проходит по руслу, которое остается все тем же самым, хотя каждое мгновение меняется вода в нем, так и наше тело: оно берет извне и отдает, отторгая от себя. В чем же сущность его единства? В самой душе человека. Душа покидает тело, и оно превращается в труп. Значит, видимое умирает, а сущность жизни – в невидимом. Видимое – смертно, невидимое – бессмертно. А между тем мы все чаще отождествляем себя с видимым.

В скандинавских сказаниях есть рассказ о непобедимом витязе, с которым никто не мог сравниться силой и отвагой. Однажды ночью этот витязь видит странный сон. Широкая арена для состязаний, он выходит и вызывает на бой любого противника, который пожелал бы вступить с ним в борьбу. Витязь заранее уверен в своей победе. Трижды он вызывает соперников на бой, и вдруг… навстречу ему выходит сгорбленная старуха. С удивлением смотрит на нее витязь, но неожиданно она схватывает его своими цепкими руками, и он чувствует, что силы покидают его и он становится беспомощным, как младенец. Затем старуха поднимает его над землей и медленно душит.

Он просыпается в тревоге и недоумении:

– Что означает этот сон?

Никто не мог разгадать его, и только один мудрец-отшельник сказал:

– Ты считал себя непобедимым, но есть соперник, который сильнее тебя. Это – время, его еще никто не победил. Оно сделает тебя слабым, подобно младенцу, оно задушит тебя в своих костлявых объятиях. Этот сон послан тебе для того, чтобы ты не гордился своей силой. Придет старость, когда силы оставят тебя, а затем – смерть.

Человек боится вспоминать о смерти, и в этом – одна из причин его грехопадений. Он пьет из чаши, в которую брошен яд, и не хочет ничего знать об этом яде. Пройди по улицам города: много ли ты найдешь домов, где бы никогда не оплакивали умершего, много ли найдешь дворов, из ворот которых не выносили бы гроба? Человек думал, что он чем-то владеет, но, оказалось, все, что он имел, было дано ему только взаймы.

Наша жизнь похожа на плывущие по небу облака. Они меняют свою форму: становятся похожими то на снежные горы, то на сказочных чудовищ, то на царские дворцы, а затем снова превращаются в бесформенные тени, в клубы тумана, тающие в небе, словно льдины весной.

Наша жизнь похожа на сновидение, а смерть – на пробуждение. Проснулся человек, и все, что было во сне, осталось во власти минувшей ночи. То, что он считал жизнью, на самом деле было умиранием, а то, что он считал смертью, оказалось жизнью. Он считал жизнью исполнение похотей и страстей своего тела, но они бесследно прошли, как порыв бури. Пять чувств были лишь пятью щелями в темнице, сквозь которые он различал одни неясные тени, но смерть закрыла их, как закрывают ставни в доме, а само тело оказалось трупом, который он носил на себе.

Человек считал образом смерти могилу, в которую закопают его тело, сама могила представлялась ему бездонной черной ямой, где он исчезнет, растворившись в земле, как дождевая капля в океане, исчезнет в черной космической ночи, где исчезает сознание, где остается только не имеющая ни конца, ни края пустота. Но могила оказалась не концом его бытия, не дверью в подземелье, которую наглухо заперли на ключ и заложили камнями, а рождением в новую жизнь. То, что представлялось ему на земле главной целью: власть, богатство, наслаждения, – все это оказалось темным негативом бытия. Видимое, исчезнув, стало невидимым. Невидимое стало единственно реальным.

То, что мир называет красотой, на самом деле – мимолетные тени, которые исчезают с рассветом; брызги, сверкающие на солнце; похожие на маленькие звездочки снежинки, которые, падая на землю, обращаются в грязь. Мы любуемся цветами, но они скоро превращаются в прах, подобный пеплу. Наши взоры ласкает зеленая листва деревьев, но осенью она желтеет, падает с веток, как ветхая одежда, лежит на дорогах, словно куча мусора, и ветер развеивает ее по полю или собирает у забора, точно сугробы снега.

Люди говорят: «Какое прекрасное лицо!». Сколько песен и стихов было сложено для возвеличения земной красоты, а во что превратилась эта красота – в смердящий гной!42 Где глаза, которые сравнивали когда-то с бирюзой или агатом, с цветом моря или небесной голубизной? Они превратились в сукровицу и слизь и вытекли из глазниц, подобно последним слезам.

Земная жизнь – бессмыслица, когда ее делают самоцелью. Если хотят выжать из нее, как из гроздей винограда вино, напиток наслаждения, то она превращается в горькую чашу полыни. Страсть – мед, смешанный с ядом. Счастье на земле – тень, которую нельзя догнать: человек бежит за собственной тенью, а она убегает от него. Но если смотреть на жизнь как на путь к вечности, тогда она открывается душе как великий дар, тогда ее темные глубины озаряются светом, тогда человек понимает, зачем он живет, почему страдает, во имя чего борется. Тогда все становится на свои места, и человек сознает, что жизнь дана ему для того, чтобы приобрести навечно образ Божий или образ сатаны.

Все видимое уничтожается временем; трагизм смерти пронизывает все существующее, словно судороги боли сотрясают вселенную, но для христиан за ширью этого бурного моря открываются берега земли обетованной.

Глава 2

Человек проходит три стадии существования. Первая – утробный период, когда формируется его тело. Вторая – земная жизнь, когда формируется его личность, когда воля человека определяется в сторону добра или зла, когда решается главный вопрос: его отношение к Богу. Третья – вхождение в вечность, когда раскрывается то душевное содержание, которое человек приобрел в своем земном бытии. Последним актом истории человека и человечества будет Всеобщее воскресение мертвых и окончательное разделение добра и зла.

Благ только Господь, поэтому истинное добро, переходящее в вечность, это богоуподобление, а зло – это потеря образа Божия и уподобление демонам. Обычно человек определяет добро как земное благоденствие, как возможность реализовать свои страсти, а зло – не как грех, разъедающий душу, а как неблагоприятные внешние ситуации или телесные недуги. Поэтому время и силы он употребляет на то, чтобы доставить себе житейское благополучие. Однако, находясь в потоке времени, где все исчезает, он тратит силы попусту: за внешним не видит внутреннего, за покровом времени – вечного и умирает, не подготовившись к смерти, как крыса, попавшая, польстившись на приманку, в капкан. Иногда такая мертвая крыса, с пробитым пружиной позвоночником, держит в зубах кусок мяса – как свою последнюю добычу…

Святой праведный Иоанн Кронштадтский пишет, что мысли о земном оземляют душу. А мысли о грехе и образы греха собираются в глубинах нашей памяти, и если они не будут смыты покаянием и молитвой, то останутся в вечности в душе, как печать демона, как клеймо отвержения. Человек, умирая, оставляет землю, но то, что он накопил в своем сердце, – доброе или злое – идет за ним. Когда мы читаем хроники минувших веков, о царях и героях, об их подвигах и трудах, о добре и зле – обо всем, что они совершили, то спросим: «Где они? Остался ли кто-нибудь из них в живых? Есть ли царь, который царствовал бы вечно? Есть ли богач, который откупился бы золотом от смерти? Есть ли крепость или замок, камни которых время не смогло бы разрушить? Есть ли подземелье, в котором смерть не отыскала бы человека?». От одних остались лишь имена, сохранившиеся в дошедших до нас летописях. А имена многих забыты, как забыты и их могилы.

В бурях истории исчезают названия народов и стран – так ветры и дожди ровняют с землей могильные курганы. Только если раньше в могилы клали золото и украшения покойника, то теперь из-за золота происходят распри и ссоры у еще не остывшего тела. Величайшей твердыней был Вавилон, но что осталось на месте первой столицы мира? – Груды кирпичей и камней, склеенных горной смолой, которая затвердела от времени. Что стало с величайшей святыней Иерусалима, его Храмом? – От него осталась лишь часть стены, названная Стеною Плача. А сколько государств находилось на месте нынешней Сахары и теперь погребено под ее песками, как в огромном саркофаге!

Если мы поднимем ночью свой взор, то увидим небо, как огромный океан, сверкающее звездами, похожими на далекие острова из жемчуга и алмазов. Космос с архипелагами созвездий кажется нам беспредельным и бесконечным, но он тонет в другой, невидимой для нас бездне, имя которой – время.

Глава 3

В древности был один знаменитый мудрец, который изучил все науки; казалось, нет вопроса, на который он не мог бы дать ответ. И вот однажды к нему пришел вместе со своим малолетним сыном некий человек и сказал:

– Мой ребенок задал мне вопрос, на который я не смог ответить. Я побеспокоил тебя, учитель, чтобы ты объяснил ему то, что он хочет знать.

Улыбнулся мудрец и спросил:

– Какой вопрос, дитя, задал ты отцу?

Тот ответил:

– Я спросил, что такое время.

– Неужели твой отец не знает этого? – удивился мудрец. – Слушай меня…

И вдруг он задумался, как будто у него не хватило слов, как не хватает порой человеку воздуха для дыхания. Долго молчал мудрец и наконец промолвил:

– Приходите завтра, и я скажу вам, что такое время.

Они пришли на другой день, но мудрец не вышел к ним навстречу, а передал, чтобы они пришли за ответом через неделю. Затем попросил отсрочку на месяц. Когда они пришли снова, он сказал им:

– Я пересмотрю книги древних мудрецов: может быть, там мы найдем ответ, приходите через год.

Он встретил их через год словами:

– Книги мудрецов молчат об этом… Неужели вся моя мудрость посрамлена вопросом ребенка? Придите ко мне через десять лет; если я смогу, то отвечу вам.

Когда отец и сын пришли спустя десять лет, то мудреца уже не было в живых, но им передали, что перед смертью он велел, чтобы они посетили его могилу. Там они увидели высеченные на надгробном камне слова: «Тайна времени непостижима для человека».

Как ветер срывает с ветвей листья и уносит их куда-то вдаль, так смерть вырывает из нашей жизни близких нам людей. Они оставляют по себе память в нашей душе: раны могут зарубцеваться, но следы от них остаются навсегда. Смерть близких – это какие-то черные ямы в нашей жизни, какие-то провалы, которые не отражают свет. Для неверующих смерть близких – это еще и та могила, в которой вместе с гробом зарыта надежда. Могила – то последнее слово, которым оканчивается книга. Смерть – последний звук порвавшихся струн. Это огромный удав, который не выпустит из пасти свою добычу.

Но для верующих смерть лишь временная разлука, плач над гробом – плач при прощании, которое обещает встречу. Один из друзей раньше отправился туда, где будет ожидать тебя. Мрак могилы не озаряет солнце, но в нее проникают лучи молитвы.

Глава 4

Тело – это завеса души. Но смерть неожиданным рывком сдергивает эту завесу, и душа видит себя такой, какая она есть на самом деле. Поэтому смерть – это момент, когда душа встречается наконец сама с собой. Человек с изумлением узнает, что никогда не знал себя, что всю жизнь он носил маску, которая срослась с его лицом, а теперь он увидел себя первый раз: смерть даровала ему новое, духовное зрение.

Как умирающий от жажды в пустыне думает лишь о глотке воды, за который готов отдать все, что имеет, так человек после смерти желает одного: чтобы ему было даровано хотя бы несколько дней для покаяния. Но смерть – это ворота, через которые можно войти, но выйти уже нельзя. Смерть отделяет душу от тела – так ударом камня разбивают скорлупу ореха, чтобы вынуть сердцевину, и тогда становится видно, целая она или изъеденная червями.

Духовный мир скрыт от нас, пока мы живы, а смерть – вхождение в этот мир, где для нас все новое, встреча с духами, волю которых исполнял человек в своей земной жизни. Это путь души, которая проходит по невыразимым человеческим словом черным безднам и мрачным стремнинам в сопровождении Ангела-хранителя, преследуемая по пятам демонами, словно стаей хищных зверей, которые хотят схватить ее, как свою добычу.

В день смерти человек понимает, что значит для него благодать крещения. Два кольца – золотое и медное – сначала по виду могут практически не отличаться одно от другого, но со временем медь темнеет и покрывается зеленым налетом, а золото сохраняет свой блеск. Так душа того, кто принял крещение, отличается от души некрещеного, хотя бы при жизни и казалось, что эти люди не отличаются друг от друга. Великое несчастье – уйти в вечность не омытым Таинством Крещения, не присоединенным к Церкви, остаться в мире светлых и темных сил без ее молитвенного покрова, без Ангела-хранителя как своего верного путеводителя, остаться в вечности одиноким, остаться пленником демонов, не выкупленным Крестной Жертвой Спасителя.

После смерти перед человеком откроются те благодеяния Божии, о которых он так скоро забывал, которые стерлись из его памяти, словно написанные на воде. Откроются и те, о коих он не знал и не помышлял. Ему откроются его грехи, которые он забывал с легкостью еще большей, как письмена на земле, которые развеял ветер; грехи ведомые и неведомые для него. Он увидит свою жизнь как беспрерывную измену Богу, как непрестанное противление Его воле. Он увидит, что ради него распялся Христос, а он духовно столько раз, подобно Иуде, предавал Его, столько раз распинал, столько раз, как один из воинов Пилата, возлагал на Его чело терновый венец! И тогда не смогут разомкнуться его уста, чтобы произнести: «Господи, помилуй!».

В будущей жизни, словно негатив, проявится наша земная жизнь: слезы претворятся в радость, земные наслаждения – в скорбь, смирение – в славу, гордость – в падение, богатство – в бедность, бедность – в богатство, духовная нищета – в мудрость, земная мудрость – в духовную тьму; кто на земле был слугою для всех, тот станет первым, кто домогался первенства и власти, – последним. Крест Христов, который мир считал и считает безумием, явится престолом славы; дух мира, порождение похоти и гордыни, – траурным одеянием. В час смерти человек увидит, что все ложь, кроме заповедей Христа и предвечного имени Его. Поэтому смерть станет вторым рождением – в вечную жизнь или в вечную смерть.

Неверующие боятся смерти, потому что видят в ней лишь переход в то состояние, которое предшествовало их рождению, то есть в великое «ничто». Но и верующие, даже праведники, тоже боятся смерти. Великий Иоанн Златоуст, вся жизнь которого была подвигом исповедничества, говорил, что боится смерти не потому, что желает продолжения своего земного существования, а потому, что после смерти должен быть суд. Что же сказать нам, грешным? Только одно: «Господи! Пусть бездна милосердия Твоего поглотит бездну грехов наших».

Глава 4

Тело – это завеса души. Но смерть неожиданным рывком сдергивает эту завесу, и душа видит себя такой, какая она есть на самом деле. Поэтому смерть – это момент, когда душа встречается наконец сама с собой. Человек с изумлением узнает, что никогда не знал себя, что всю жизнь он носил маску, которая срослась с его лицом, а теперь он увидел себя первый раз: смерть даровала ему новое, духовное зрение.

Как умирающий от жажды в пустыне думает лишь о глотке воды, за который готов отдать все, что имеет, так человек после смерти желает одного: чтобы ему было даровано хотя бы несколько дней для покаяния. Но смерть – это ворота, через которые можно войти, но выйти уже нельзя. Смерть отделяет душу от тела – так ударом камня разбивают скорлупу ореха, чтобы вынуть сердцевину, и тогда становится видно, целая она или изъеденная червями.

Духовный мир скрыт от нас, пока мы живы, а смерть – вхождение в этот мир, где для нас все новое, встреча с духами, волю которых исполнял человек в своей земной жизни. Это путь души, которая проходит по невыразимым человеческим словом черным безднам и мрачным стремнинам в сопровождении Ангела-хранителя, преследуемая по пятам демонами, словно стаей хищных зверей, которые хотят схватить ее, как свою добычу.

В день смерти человек понимает, что значит для него благодать крещения. Два кольца – золотое и медное – сначала по виду могут практически не отличаться одно от другого, но со временем медь темнеет и покрывается зеленым налетом, а золото сохраняет свой блеск. Так душа того, кто принял крещение, отличается от души некрещеного, хотя бы при жизни и казалось, что эти люди не отличаются друг от друга. Великое несчастье – уйти в вечность не омытым Таинством Крещения, не присоединенным к Церкви, остаться в мире светлых и темных сил без ее молитвенного покрова, без Ангела-хранителя как своего верного путеводителя, остаться в вечности одиноким, остаться пленником демонов, не выкупленным Крестной Жертвой Спасителя.

После смерти перед человеком откроются те благодеяния Божии, о которых он так скоро забывал, которые стерлись из его памяти, словно написанные на воде. Откроются и те, о коих он не знал и не помышлял. Ему откроются его грехи, которые он забывал с легкостью еще большей, как письмена на земле, которые развеял ветер; грехи ведомые и неведомые для него. Он увидит свою жизнь как беспрерывную измену Богу, как непрестанное противление Его воле. Он увидит, что ради него распялся Христос, а он духовно столько раз, подобно Иуде, предавал Его, столько раз распинал, столько раз, как один из воинов Пилата, возлагал на Его чело терновый венец! И тогда не смогут разомкнуться его уста, чтобы произнести: «Господи, помилуй!».

В будущей жизни, словно негатив, проявится наша земная жизнь: слезы претворятся в радость, земные наслаждения – в скорбь, смирение – в славу, гордость – в падение, богатство – в бедность, бедность – в богатство, духовная нищета – в мудрость, земная мудрость – в духовную тьму; кто на земле был слугою для всех, тот станет первым, кто домогался первенства и власти, – последним. Крест Христов, который мир считал и считает безумием, явится престолом славы; дух мира, порождение похоти и гордыни, – траурным одеянием. В час смерти человек увидит, что все ложь, кроме заповедей Христа и предвечного имени Его. Поэтому смерть станет вторым рождением – в вечную жизнь или в вечную смерть.

Неверующие боятся смерти, потому что видят в ней лишь переход в то состояние, которое предшествовало их рождению, то есть в великое «ничто». Но и верующие, даже праведники, тоже боятся смерти. Великий Иоанн Златоуст, вся жизнь которого была подвигом исповедничества, говорил, что боится смерти не потому, что желает продолжения своего земного существования, а потому, что после смерти должен быть суд. Что же сказать нам, грешным? Только одно: «Господи! Пусть бездна милосердия Твоего поглотит бездну грехов наших».

Глава 5

Все люди – грешники, но все-таки грешников можно разделить на кающихся, некающихся и осатаневших. Кающиеся – это те, кто борется с грехом; в этой борьбе два конца, два исхода: победа или поражение, спасение или гибель. Некающиеся грешники – это люди неверующие или лицемерные христиане, которые верят, но холодной, бесчувственной верой, а живут так, как будто Бога нет. И третьи – это осатаневшие грешники, сознательно предавшие себя греху, которые служат демону, как своему владыке. К этому разряду относятся все занимающиеся колдовством и магией, а также злодеи, которые наслаждаются, мучая людей и проливая человеческую кровь.

Первые падают и восстают, грешат и каются, душевное состояние таких людей неопределенно, о нем судить может только Господь. Вторые или отвергают существование Бога, или пытаются совместить несовместимое – служить греху и благодати, жить по велениям своих страстей, при этом ложно молиться, ложно каяться без всякого стремления к исправлению. Кто лучше: неверующий или религиозный лицемер? Трудно сказать. Но от неверия легче перейти к вере, чем от лукавства и фальши к духовной истине. Особенно грозно Господь обличал фарисеев – этих артистов религии. Что касается осатаневших грешников, то у них уже при жизни в душе ад. Они уже горят в черном пламени. Само имя Бога вызывает у них ненависть, которую они обычно скрывают, но она нередко проявляется в кощунствах, язвительных насмешках над религией, а иногда в каких-то демонических припадках злобы. Например, французские сатанисты выпустили журнал с названием «Как я убил Христа». Иллюстрации – рисунки, где изображено, как сатанисты хотели бы мучить Христа: распять вниз головой, резать тело на части, жечь на медленном огне и т. д. Многие злодеи с мировыми именами выдавали себя за неверующих, но сейчас все более открывается их связь с оккультизмом и демонизмом.

Как относятся к смерти все эти люди? Кающиеся грешники стараются помнить о смерти, чтобы этой памятью погасить в душе огонь страстей, укрепить волю и оживить молитву. Грешники некающиеся ненавидят память о смерти, как своего врага, они оскорбляются, когда им напоминают о том, что и они люди и тоже умрут, как и все. Они живут в состоянии какого-то самогипноза. Видя, не видят и слыша, не слышат. Они утешаются словами Эпикура43 о том, что, пока человек жив, смерти нет, а когда есть смерть, то нет человека, то есть внушают себе, что смерть – это переход в небытие, но так как мы сегодня живы, то не должны думать о ней. Однако сам Эпикур, по отзывам современников, был отчаянным трусом и только храбрился, что не боится смерти.

Для неверующего слова о смерти – это напоминание о чем-то невыносимо тяжелом. Зачем ему бессмысленно портить себе настроение? Для ложного христианина память о смерти похожа на боль, которую ему причиняет чужая рука, срывая маску, приросшую к его лицу. Он будет успокаивать себя тем, что он не такой уж плохой и другие вокруг него делают больше грехов. Третьи – осатаневшие грешники – считают, что к смерти надо приготовляться, угождая демону, с которым они желают пребывать вовеки. Поэтому многие из них к старости становятся еще более жестокими. Они умирают со словами кощунства, если только в минуту смерти вспоминают о Боге. Они умирают, проклиная мир. Среди них есть люди, готовые отдать жизнь для служения диаволу, а есть отчаянные трусы, способные пойти на любое преступление, чтобы спасти себя. Для большинства из них смерть бывает мучительно тяжелой.

Чтобы увидеть, каков человек, надо начать с ним разговор о смерти. Для кого смерть – великая тайна и предмет для глубоких размышлений, тот имеет религиозные чувства, основа которых – благоговение. Тот, кто готов закрыть уши руками при одном лишь напоминании о смерти, не имеет в своем сердце веры, хотя бы и считал себя христианином. А кто при словах о смерти становится похожим на зверя или отвечает насмешками, кривляется, точно клоун, подражая диаволу, которого называют шутом,– тот в душе своей сатанист. Поэтому память о смерти как бы приоткрывает полог человеческого сердца: кто он и с кем.

Глава 6

Мысли о смерти пугают грешника. Совесть напоминает ему о возмездии. Но он прикован к своим страстям, как каторжанин – к скамье галеры; более того, он не хочет расстаться с ними. Человеку дана способность чувствовать вечность, как бы созерцать ее своим сердцем. Грех закрыл у человека глаза его сердца, он перестал видеть духовный мир в непосредственных созерцаниях, перестал ощущать его реальность. Плотской человек может только представлять смерть в определенных образах, не ощущая ее как тайну. Он может рассуждать о вечности, как о чем-то далеком и незнакомом ему. Поэтому на вопрос: «Существует ли загробный мир?» – такой человек отвечает: «Умру и тогда узнаю». Но в этом ответе содержатся и «да», и «нет» (причем скорее – «нет»).

Поэтому для грешника два пути: или покаяться и бороться с грехом, который сросся с его сердцем, или убедить себя, что смертью заканчивается его существование, что с последним вздохом он погружается в небытие, в великое «ничто», где его сознание гаснет, а тело превращается в прах. Даже смутные ночные сновидения наполняют душу грешника тревогой, и он хватается за мысль, что жизнь – это случайность, а смерть – провал в пустоту навечно, навсегда. Это своего рода медитация, самовнушение, постоянно присутствующее в глубине души грешника, где-то глубоко в его подсознании.

Но и в этом медитативном самовнушении он не может найти себе покоя, поскольку смерть – крушение его надежд, потеря всего, что он имел. Поэтому вторая мысль, которую грешник пытается себе внушить, это мысль о том, что смерть находится где-то далеко, поэтому ее не надо бояться, как не надо тревожить себя предположениями о том, что через миллион лет какая-нибудь комета, пролетая, смахнет, словно пылинку, Землю своим огненным хвостом. Человек решает: «После смерти ничего нет, самой смерти пока что тоже нет, корабль с черными парусами еще не показался на горизонте». Диавол хочет отнять у человека память о смерти, поэтому предлагает ему множество приманок. Если бы диавол не украл память о смерти, как ключ от дверей души, он не смог бы войти в чужой дом, как вор, и разграбить его. Посмотрите на душевнобольных, истериков и маньяков – тех, кто находится под особым демоническим влиянием, – как они боятся мысли о смерти, как им трудно войти в комнату, где стоит гроб, или присутствовать на похоронах хотя бы самых близких людей! Они страшатся прикоснуться к трупу даже своего ребенка. Сколько хитростей, уверток употребляют они, чтобы только не увидеть воочию картину смерти!

А у оккультистов существует свой способ избавиться от страха смерти. Они говорят о том, что угождавшие при жизни сатане станут по смерти князьями в царстве ада и с ними разделит сатана свою власть. Нет! Он разделит с ними свою адскую муку, тяжесть богооставленности, которая, подобно камню величиною с землю, будет вечно давить их грудь. Нет! Он разделит с ними языки черного пламени, в котором горит с тех пор, как пал с небес, чтобы это пламя жгло, не угасая, их сердца. Он разделит с ними свою ненависть к Богу, чтобы они в аду проклинали не мучителя-сатану, а своего Творца.

Ад – это вторая смерть, где нет воскресения. В сравнении с ней первая, телесная, смерть и тление в могиле кажутся тихим сном.

Глава 7

Святой патриарх Авраам жил в доме своего отца в Уре Халдейском. Обычно юноши пускаются в путешествие, чтобы ознакомиться с жизнью и нравами других народов. Мир раскрывается перед ними, как книга. Каждый город – ее страница, каждая страна – глава. Затем, с возрастом, человек все реже покидает пределы отчизны, все дольше пребывает в своем доме, в кругу семьи; он как бы ведет счет приобретенному им сокровищу.

Не так сложилась жизнь святого Авраама. Когда солнце его жизни стало уже склоняться к западу, он, по повелению Божию, вместе с домочадцами и рабами навсегда покинул свою страну и отправился на юг, в Палестину. Не только сам Авраам, но и его семья и слуги превратились в странников. Вместе со своими стадами он кочевал между Сирией и Египтом. Согласно одному из древних преданий, в Палестине были созданы наши праотцы; земля Палестины послужила материалом, веществом для тела Адама, как мрамор – для резца ваятеля. В Палестине изгнанники из Эдема нашли свой приют. В Палестине совершилось искупление человеческого рода. Там, где был создан первый Адам, родился Второй Адам, Который одной Своей рукой взял небо, а другой – землю, оторванные друг от друга, и вновь соединил их. Здесь, в Палестине, закончится последний этап земной истории, прозвучит ее последний аккорд.

Авраам, как странник, пришел в Палестину. Он со своим семейством жил в шатрах и единственное, что приобрел на этой земле в свою собственность, которая переходит по наследству, – это пещерную гробницу, где похоронил супругу, завещав, чтобы там же погребли его тело. Жители этой страны, уважая Авраама, хотели подарить ему тот клочок земли, где находилась пещера погребения. Но праведник настоял на том, чтобы заплатить за нее серебром перед старейшинами народа, и дал за эту землю больше, чем стоила бы земля для садов и виноградников.

Если мы позволим себе прибегнуть к некой символике, то Авраам – это образ ума, а жена его Сарра – образ чувства. Памятью о смерти укрощаются чувства: Сарра первая ложится в гробницу. Затем ум упраздняется от всего земного, он входит, как в гробницу, в сердце, чтобы в его мраке увидеть сокровенный в нем свет. Память о смерти не дается даром, она покупается ценой серебра – ценой трудов и слез.

Люди, стоящие у краев могилы, как на пристани, опускают гроб на веревках в черную яму, в глубь земли, как матросы спускают лодку в темно-свинцовые волны моря. Они перерезают веревки, и гроб, как ладья без парусов и весел, пускается в океан вечности, плывет в безграничном просторе, не замкнутом обручем горизонта. Капитан этой ладьи – смерть, ее груз – покойник.

Человек расстался со всем, что имел на земле; космос с солнцем и звездами сузился теперь для него до размера ямы в несколько аршин, похожей на трещину в земле. Для мертвого могила – его последнее жилище, а гроб – ложе, на жестких досках которого будет покоиться тело. Гроб – стол с яствами, только накрытый уже не для мертвеца, а для червей, которых созвала на пир, словно дорогих гостей, смерть; само чрево трупа стало пищей.

Скупой, имея богатство, ничего не имеет, он прячет его от самого себя. Наследники открывают сундуки, часто ломают их, распарывают второпях подушки, а когда найдут золото или другие ценности, то радуются, как будто нашли клад и вырыли его из земли. Но никто уже не выроет из могилы гроб, не откроет, точно дверь, его заколоченную гвоздями крышку. Солнечный свет уже никогда не брызнет в пустые глазницы…

…Гроб медленно опускают в могилу. Умерший близко и в то же время далеко от нас; он – здесь, и он – где-то; он есть, и его нет; он был, и он вновь будет; он видим нашими глазами и невидим. Это тайна смерти, на которой лежит печать вечности.

Глава 8

Когда воины шли в поход, то, кроме оружия и провизии, брали с собой пустые телеги, мешки и ящики, чтобы в случае победы было куда класть захваченную добычу. Целый обоз тянулся за войском. Но про одного французского маршала рассказывали, что он имел другой обычай: в походах возил с собой только гроб, чтобы помнить, что каждый день и каждый час могут оказаться для него последними. Смерть, подобно жнецу, выходит на поле боя с серпом в руках и собирает трупы, как срезанные колосья в снопы. Пуля так же легко пробивает маршальский мундир, как куртку солдата, и каждое сражение может иметь для любого из участников одинаково роковой исход. Иногда после боя от человека остаются только изрубленные куски тела, которые вместе с трупами бросают в общую могилу и засыпают землей. Вороны каким-то особым, присущим им чутьем понимают, что для них готовится «пиршество», и издали сопровождают войско, перекликаясь, как дозорные, друг с другом, – как будто другое, черное, войско собралось, словно туча, чтобы вступить в бой не с живыми, а с мертвыми.

Отец приготовляет колыбель для своего еще не родившегося ребенка. Богач покупает кованный железом сундук, чтобы хранить в нем свое золото. А этот французский маршал приобрел то, что когда-нибудь станет для каждого нужнее всего, – гроб. Ребенок растет, и колыбель постепенно делается для него тесной. Богач оставляет свое золото наследникам, ждущим, как те же вороны, его смерти. А гроб – то имущество, с которым человек не расстанется, пока его тело не обратится в прах и дубовые доски не сгниют в земле.

Итак, маршал возил повсюду гроб, как свой дом, как кочевник – свой шатер. Он помнил о смерти и потому не надмевался своим званием, не был опьянен славой прежних побед. Он знал, что рано или поздно над ним самим все равно одержит победу смерть, и потому оставался спокоен на поле боя, как будто пули были его друзьями. Он умирал каждый день и потому не боялся смерти.

Христианин должен помнить, что он – это бессмертный дух, его – это тело, а то, чем «нагружен обоз», – чужое. Оно принадлежит не ему, а времени. Память о смерти подобна острову среди моря: достиг его пловец и спокоен. Он смотрит, как бьются о берег волны, как бушует море, но на острове, как за стенами крепости, мир и тишина.

Когда ты спрашиваешь себя: «Что делать?», не знаешь, какое решение принять, когда стоишь на перепутье, когда сердце и ум не согласны друг с другом, а воля и страсть похожи на двух соперников, вступивших в поединок, то представь себя в гробу – и получишь ответ.

Глава 9

У Омара Хайяма44 есть рубаи45, посвященные искусству гончара, который делает из глины кубки и чаши. В этой глине – частицы человеческих тел. Гончару кажется, что кувшин рассказывает ему о том, что он сам был когда-то гончаром, что края чаши были устами умершей девушки, что гончар мешает глину из тел умерших людей.

У него же есть рубаи, где главным действующим лицом выступает ворон – символ смерти. Ворон кричит, и в гортанных звуках его голоса слышится вопрос: «Куда, куда?» – куда стремится этот мир, гонимый временем?

В одном из рубаи ворон сел на городскую стену, в когтях у него – череп давно умершего султана. Ворон спрашивает: почему нет торжественной встречи, почему не звучат флейты и литавры, почему народ не выбегает из домов, чтобы встретить своего повелителя? Где слава султана? Имя его забыто; все, что осталось от него, – кость в когтях у птицы.

Еще великие мыслители древности говорили: «Философия – это умение умирать». Для нас, христиан, земная жизнь есть приготовление к смерти. Смерть через воскресение Христа стала для нас рождением в вечность и началом истинной жизни. Умение умирать для этого мира – это искусство жить.

Глава 10

Человек живет в трех мирах. Первый мир – мир видимый, то внешнее, что окружает нас со всех сторон, что мы воспринимаем посредством пяти органов чувств, что складывается и хранится в нашей памяти, словно в некой кладовой души, и потом перерабатывается в воспоминания, образы, картины, фантазии, планы, умозаключения, в тучу помыслов, которые беспрерывно вращаются в нашем уме.

Второй мир – невидимый, духовный мир, он недоступен для наших телесных чувств, он не виден глазам, не слышен слухом, он недоступен для осязания, в него нельзя проникнуть даже через наши суждения и мысли, его нельзя выразить человеческим словом. Этот мир открывается человеческому сердцу действием Божественной благодати: человек видит как бы тени этого неведомого мира, ощущает его бытие, и затем это ощущение меркнет и теряется. Как будто Господь показал на мгновение луч небесного света и сказал: «Иди и ищи теперь этот свет». Где и как его искать? Во внешнем мире найти его невозможно, но в самом человеке есть третий мир – его собственное сердце, та область, где соприкасаются духовное и телесное, небо и земля.

Сердце человека – ворота, через которые он может войти в неведомую для него область духа. Оно тот «просвет», сквозь который он может увидеть на какие-то мгновения красоту Небесной Церкви, Рая, потерянного Адамом и вновь обретенного для человека Христом. Через сердце лежит путь человека от ада к Раю, но наше сердце – греховное и страстное – закрыто, как бы заперто на ключ. В нем кипят страсти, желания, похоти, которые колеблют и кружат помыслы, и душа человека находится в каком-то темном хаосе. Он не знает своего собственного сердца, он не чувствует свою собственную душу; он открыл себя для впечатлений видимого мира, ищет этих впечатлений и живет ими. Он что-то хочет от этого мира, он приспосабливается к нему, ищет его помощи, обдумывает, как завоевать его дружбу. И в этой гуще страстных помыслов, точно в клубах пыли, вздымаемых ветром, проходит вся жизнь.

Прозрение наступает обычно в момент смерти. До этого последнего мгновения человек уверен, что этот земной мир – его. Но вот он видит, как все исчезает, все покидает его, все оказывается призраком, сновидением, и он остается лишь с тем, что сумел стяжать в своем сердце. Потому-то и страшна так для демона память человека о смертном часе. Демон старается усыпить человека, заставить его забыть, что все на земле проходит, вовлечь его в круговорот мирских дел. И чаще всего это ему удается: в этом сне, в этом круговороте незаметно, час за часом, день за днем, год за годом проходит вся жизнь, и человек пробуждается только у самого края своей могилы и слышит хохот демона, который так ловко и так страшно обманул его. Все, к чему был привязан человек, все, что он любил, все, что он стяжал, – все тает и исчезает, как ночные тени на рассвете. Человек понимает, что безумно растратил, как бы убил самое ценное, что дал ему Бог, – время для спасения.

Поэтому первое аскетическое правило – помнить о смерти. Апостол Павел пишет: не упивайтесь вином, от которого бывает распутство46, то есть блуд. Богатство и наслаждения этого мира – то же вино, которое не дает истинной радости, хотя и опьяняет человека; и в этом вине также есть блуд: душа – невеста Христова, – прилепляясь к чуждому ей материальному и земному, изменяет Богу и блудит с миром.

Господь сказал: где богатство ваше, там сердце ваше47. Сердце, которое своими страстями привязано к миру, закрыто для Бога. Мир опьяняет человека, а память о смерти отрезвляет его. Она все расставляет по своим местам. Большинство людей, по внушению демона, старается не думать о смерти, стремится забыть о ней, как будто ее нет. Видя вокруг себя картины смерти, даже находясь у самого гроба своих близких, люди, несмотря ни на что, продолжают думать, что смерть обойдет их стороной, что все умирают, а они не умрут. Люди вытеснили память о смерти из своего сознания и живут так, будто земля – их вечный дом.

Поэтому, когда пробуждаешься, думай, что, быть может, этот день для тебя последний. Когда встаешь с постели, помышляй, сколько людей умерло в эту ночь; когда идешь по дороге, приводи себе на память, что вся наша жизнь – это тоже дорога, от рождения до могилы, и каждый день – шаг, приближающий нас к смерти. Когда садишься за трапезу, вспоминай, что сам станешь пищей червей. Когда чувствуешь в сердце черный огонь похоти, представляй, что будет с человеком, к которому ты питаешь вожделение, через несколько дней после его смерти, как это тело, соблазняющее тебя сейчас, начнет источать невыносимый смрад. А что представляет собой мертвец в могиле? Наверное, самое отвратительное – это вид разлагающегося трупа, который превращается в сукровицу и гниет. Вот, оказывается, к чему ты питал вожделение…

Если в сердце твоем вспыхнет багряное пламя гнева и ненависти, вспомни, что и ты, и твой враг будете лежать рядом, в одной земле, и тогда уже нечего будет вам делить, нечему будет завидовать. Когда душа предстанет пред вечной правдой Божией, то все земное покажется ничтожным. Чему завидовать, если время и смерть отнимут все?

Когда человек ложится спать, то пусть он помышляет, что постель его – гроб, сон – смерть, ночная тьма – мрак могилы, и молится, чтобы Господь помиловал его, если эта ночь станет для него последней. Когда нашу душу влекут к себе и пленяют мирские утехи и развлечения, то вспомним, что, быть может, Ангел смерти уже послан, чтобы взять нас с собой. В чем застанет нас этот незваный и нежданный гость?

Память о смерти вначале кажется страшной, но когда человек привыкнет к ней, то он чувствует, что она освобождает его от рабства этому миру, от оков страстей, от гнетущих помыслов, которые, как ноша, давят на него. Он начинает любить память о смерти, она представляется ему целомудренной подругой, верным другом, всегда готовым утешить в скорби48. А самое главное, память о смерти учит человека, что истинный смысл дарованной ему жизни не в кружении в земной суете, а в приготовлении к вечности.

Поэтому память о смерти – это путеводитель к Богу. Приобретается она через понуждение себя, усилием воли. Первоначально нужно уделять хотя бы несколько минут в продолжение дня, чтобы размышлять о том, что вся земля – огромная могила, в которую ушли бессчетные поколения; мы попираем эти могилы, но скоро и нас покроет земля. Мы должны просить Господа, чтобы Он дал нам память о смерти как дар благодати. Произнося же слова молитвы, должны помышлять, что, быть может, эта молитва будет в нашей жизни последней.

Даже в природе ищи для себя напоминание о смерти. Видишь заходящее солнце, увядающий цветок, птицу, улетающую вдаль, – помни, что подобно сему проходит и жизнь человека. Скажи неверующему о смерти – он обидится или огорчится: для него смерть – тупик, черная яма, конец всех надежд, переход из бытия в небытие. А для христианина смерть – завершение земного пути, экзамен за всю прожитую им жизнь и раскрытие того, что он стяжал в течение ее в своем сердце.

Поэтому память смертная для христианина – это могучее оружие в борьбе с демоном, который хочет, чтобы человек мыслил себя лишь частицей видимого мира, горстью земного праха. Здесь, на земле, мы похожи на людей, которые плывут в лодке по течению реки. Река – это время, которое бесшумно течет день и ночь, и в поток этот нельзя войти дважды. Рано или поздно лодка достигнет устья реки, которая вливается в океан – в вечность. Там, в вечности, время свое существование прекращает. Если бы люди, в том числе и мы сами, помнили, что все на земле проходит, все рожденное умирает, то, наверное, меньше было бы зла в этом мире, чище была бы человеческая душа, яснее видели бы мы истинную цель и смысл нашей жизни.

Глава 11

Кому-то может показаться, что память о смерти – это навязчивый бред, болезненная фобия или извращенное чувство (вроде мазохизма49 или некрофилии50), одержимые которым в самом представлении картин смерти находят для себя некое непонятное наслаждение. Некоторые могут подумать, что память о смерти – это какой-то интеллектуальный аналог самоубийства. Но на самом деле память о смерти – это переход от иллюзий к реальности, от которой мы трусливо убегаем, самую мысль о которой гоним прочь от себя.

Человек живет в страшном заблуждении: он думает, что эта земная жизнь будет длиться для него бесконечно. Если ему указать на это заблуждение, он может пытаться опровергать подобное обвинение в свой адрес, может говорить, что, разумеется, умом понимает, что всему когда-нибудь приходит конец, но пусть он посмотрит на свое сердце. Сердце не согласно с этим, оно борется с умом, оно говорит, что человек не умирает, и мысль о смерти вытесняется из сознания человека. И на самом деле в этом свидетельстве сердца есть доля истины. Человек действительно не умирает, так как перед ним открывается иной мир – бесконечное загробное бытие. Но ошибка его в том, что он переносит это чувство вечности на мир земной, преходящий, тленный. Для него исчезает истинная вечность. Она заменяется иллюзорным отрицанием собственной смерти здесь, на земле, и поэтому, забыв о смерти, человек перестает заботиться о вечности, он цепляется за то, что не может удержать, – за проходящие мгновения, за то, что появляется и исчезает во времени, за то, что он должен оставить по исходе из этой земной жизни.

Поэтому можно опять сказать, что память о смерти действительно все расставляет по своим местам. Человек благодаря ей начинает смотреть на земную жизнь не как на самоцель, а как на путь: все, что он видит и имеет, не его, а как бы дано взаймы на время; смерть же – перекресток дорог, одна из которых ведет в вечноблаженную жизнь, другая – в бытие, подобное вечной смерти, бытие без Бога. Эта-то вечная потеря Бога и есть настоящая смерть, о которой чаще всего даже не помышляют живущие на земле.

Человек безумно, страстно влюблен в эту жизнь, он ищет в физическом и материальном то, чего вещество ему дать не может, а именно – счастья. Никакие внешние обстоятельства не могут сделать человека счастливым, и он напрасно хочет найти счастье вовне, когда оно внутри него. Он ищет радости в видимом и осязаемом, а радость – в невидимом и духовном.

Говорят, что если сесть верхом на осла и держать перед его мордой пучок травы, то осел будет бежать, думая схватить еду, находящуюся перед его носом. И сколько он будет бежать, столько пучок травы будет удаляться от него, но он будет продолжать свой бег, не понимая, что обманут. Так и нам диавол внушает, что смысл нашего бытия заключается в чем-то внешнем: дескать, приобретя деньги и имущество, мы станем вдруг счастливыми и, окружив себя вожделенными удобствами и вещами, будем блаженствовать и все проблемы сами собой разрешатся, все заботы отпадут.

И человек бежит, точно ослик, за призрачным счастьем, которое убегает от него, подобно его собственной тени. Затем наступает старость; это пора, когда у человека неожиданно открываются душевные очи, он видит иной мир, к переходу в который не готов, в который он должен войти, будучи совершенно нищим. Он понимает, что был обманут демоном, что страсти ослепили его ум, что мысль, будто в материальном и вещественном можно найти счастье, – великая ложь. Он понимает, что видимое, тленное заслонило собой вечное, но – уже поздно.

Поэтому, чтобы не совершить такой страшной ошибки, не отдать всех сил своей души временному и тленному, необходима память о смерти. Наша безумная привязанность к этому миру, погружение в него, отождествление с ним самих себя является болезнью души, каким-то ужасным извращением, именно некрофилией, которую человек считает жизнью. Наши страсти не хотят памяти о смерти, они сопротивляются ей, поэтому нужно внедрять ее в сознание усилием воли.

Память о смерти не подавляет души, а, напротив, дает ей чувство свободы. Она не убивает любви к людям, а одухотворяет ее: ведь очень часто мы называем любовью то, что вовсе не любовь, но лишь пристрастие к красоте человеческого тела, по сути, просто похоть. Порой в действительности нас привлекают в человеке его бесстыдство и развращенность, в которых мы находим как бы «созвучие» своим собственным страстям. Иногда любовью кажется слепая и случайная влюбчивость, которая может быстро пройти, превратиться в равнодушие или даже в ненависть.

Между тем именно память о смерти помогает нам увидеть в человеке главное – образ и подобие Божие, понять, что то, с чем мы обычно отождествляем человека, его тело, – лишь тленная оболочка, что нет в нем на самом деле ничего прекрасного, так как оно отравлено грехом и обречено на смерть. Тело может быть воистину прекрасным только после Всеобщего воскресения из мертвых, у праведника, когда оно станет подобным его чистой душе. А здесь, влюбляясь в человеческое тело, мы влюбляемся в грязь – так ребенок, которому покупают красивую куклу, играет с ней, не зная, что внутри она набита опилками или тряпьем. Память же о смерти как бы вскрывает для нас природу этого мира, пораженную грехом.

О чем мы заботимся больше – о душе или о теле? Удивительно, но даже верующие люди больше заботятся о теле, отдают ему больше времени, чем молитве, более думают о его здоровье, чем о состоянии своей души. Мы забываем самую очевидную истину: что тело тленно, а дух бессмертен. Мы не хотим примириться с мыслью, что наше тело стареет, ветшает и настанет время, когда оно превратится в труп. Тело полностью заслонило от нас душу, в удовлетворении его похотей мы думаем найти радость, поэтому нам необходимо помнить, что представляет оно из себя реально.

Та, что сегодня кажется нам красавицей, по прошествии каких-то немногих, в сущности, лет превратится в немощную, уродливую старуху. Тот, кто ныне полон здоровья и сил, от какой-нибудь случайной болезни может сгнить заживо; а если он доживет до ста лет, то станет бессилен, как ребенок. Тот, кто собрал имущество и деньги, умирая, окажется последним бедняком, ибо, оставляя этот мир, не сможет взять с собой ни гроша. Более того, бедняка могут искренно оплакивать, а у одра богатого разгораются страсти: каждый из родственников хочет захватить лучшую часть имущества, каждый в душе ропщет на умирающего, что тот не оставил ему все. И обычно какая-то мрачная атмосфера вражды и ненависти сгущается у одра умирающего богача.

Глава 12

Человек, привязанный к вещам и деньгам, вряд ли может каяться перед смертью искренно, от всей души. Страсти, которые, как паразиты, жили в его сердце, находили в нем для себя постоянную пищу, особенно восстают на него перед смертью. В прежние времена люди нередко заранее заказывали себе гроб и ставили его где-нибудь в углу своего дома, чтобы самый вид гроба напоминал им о неизбежном конце. Некоторые аскеты спали в гробу, точно в постели; многие имели в своей келии череп и кости кого-то из почивших, чтобы не забыть, какими станут некогда и они сами; другие намеренно помещали в своем жилище изображение смерти в различных ее видах.

В средние века существовали такие специальные картины: «Пляска смерти», «Смерть на пиру» и тому подобное. Что изображалось на них? Смерть в виде скелета над колыбелью младенца; смерть во время карнавала, выбирающая себе пару для танца; смерть, сопровождающая новобрачных в их опочивальню; смерть во дворце; смерть в хижине бедняков; смерть на поле боя, захватывающая в свои руки целые охапки мертвых тел; смерть во время чумы, наступающая своей пятОй на города и деревни и превращающая их в кладбища; смерть, подобно страннику, входящая в дом; смерть, рыщущая, как зверь, от которого не укрыться.

Про одного древнего царя рассказывали, что у него был такой обычай: после пира во дворце слуга приносил последнее блюдо, накрытое покровом, под которым лежал человеческий череп; слуга снимал покров, поднимал блюдо и громко говорил: «Царь, помни, что и ты смертен».

Глава 13

Мы питаем страсть к человеческому телу, мы хотим найти в нем источник каких-то неведомых наслаждений. Но что представляет собой наше тело – не первоначально, как творение Божие, а в состоянии той страшной деградации, которая последовала за грехопадением праотца? Из чего и как образуется оно? – Из каких-то капель, во время страстного помрачения ума. Что заключает оно в себе, уже сформировавшись? – Кости, кровь и слизь, обтянутые кожей. Если рассмотреть эту кожу через увеличительное стекло, то мы увидим ее в рытвинах и гнойничках, покрытую порами, из которых выделяются жир для ее смазки и ядовитая жидкость с растворенными в ней отбросами, называемая потом. Нос, который кажется нам красивым, как нос античной статуи, есть система очищения и согрева воздуха, в которой железы выделяют слизь. А рот? Что такое рот, где зубы исполняют роль жерновов, размалывающих пищу, которая затем смачивается слюной? Во рту сгнивают остатки пищи, рот человека представляет собой как бы рассадник болезней; содержимое рта – слюна, и плевок ею считается у всех народов знаком презрения.

А что находится во внутренностях человека, что происходит с принятой пищей? Если бы мы видели это своими глазами, то какое отвращение ощутили бы! Мы не уничижаем и не хулим создание Божие: тело – это инструмент души; но мы говорим о пристрастии к телу – к своему и к телам других людей. Мы говорим, что в теле и через тело нельзя найти счастье и истинную радость, что не в телесных отправлениях заключается смысл человеческой жизни, что мы из служанки сделали госпожу, из орудия души – какой-то кумир. Все наши страсти и вожделения – это состояние опьянения, через которое мы вступаем в мир иллюзий. Поэтому-то после удовлетворения страсти и наступает так часто какое-то подобие отрезвления и вместе с ним – чувство духовной потери.

Страсть создает себе идола, плененный страстью теряет ощущение реальности в восприятии ее предмета – другого человека, начинает приписывать этому человеку несвойственные ему совершенства. Поэтому можно сказать, что страсть всегда слепа, всегда обманывает. Будучи слепой сама, она ослепляет ум, и оба слепца попадают в одну яму51.

У человека есть некое стремление к красоте как воспоминание о несказанно прекрасном потерянном Рае; но мы ищем красоту в том мире, где все превращается в прах. Нередко красивую женщину в каком-то безумии называют «ангелом». «Гений чистой красоты», – сказал один из наших известнейших поэтов52. Однако эта красавица источает душевный и телесный смрад: та, что кажется небесным существом, каждый день опорожняет свой желудок. Во что превращается человек после смерти? – В черную бесформенную массу, которая, как тесто на дрожжах, колышется, кишит червями. Открой же своим мысленным взором могилу и влюбляйся в такую красавицу или красавца.

А что будет с тобой самим, когда душа со страданием и муками будет покидать больное, одряхлевшее тело, когда она будет смотреть на него со стороны, как смотрят на грязную одежду, которую человек наконец скинул с себя? Представь, как твои глаза вытекают из орбит, как кожа и мясо слезают с твоего лица, как обнажаются зубы в какой-то дикой улыбке, как твоя голова превращается в череп с клочками волос, похожими на клочки шерсти, как твой мозг, будто согретый студень, вытекает из ушей и ноздрей, как твое сердце, где когда-то гнездились страсти, которое то разжигала похоть, то словно рвал на части гнев, превратилось в скользкий серый комок, как черви едят твою плоть, как отпадают от рук пальцы – сустав за суставом, как тело, взятое из земли, опять превращается в землю.

Неужели это тело должно стать центром нашей жизни, вокруг которого беспрерывно вращаются наши мысли, желания, планы, который служит предметом нашего воображения, наших фантазий? Мы не хулим тело, но говорим, что часто из-за него человек теряет душу, из-за него душа покрывается пятнами греха и становится такой же темной и смрадной, как тело в гробу.

Время и смерть – родные братья. Время отнимает у нас все, что имеем, только мы забываем об этом, мы боимся взглянуть в глаза правде: она слишком страшна для нас. Время – смертный приговор, вынесенный человеку, а жизнь не более чем отсрочка приговора. Человек рождается уже как бы с петлей на шее: промелькнут картины жизни, подобно кадрам киноленты, и смерть, словно неумолимый палач, затянет петлю.

Видя красивые здания, спросим себя: «Кто будет жить в них спустя несколько десятков лет?». Должно быть, совсем другие люди – так новые посетители гостиницы занимают освободившиеся номера. А что будет через сто лет с самими этими зданиями? На их месте будут стоять другие или же среди сорной травы можно будет увидеть лишь груды кирпича и камня – все, что останется к тому времени от их великолепия.

Мы не можем остановить мгновение, соединив его с помыслом о земном: оно оказывается потерянным для нас, как след в пыли, как капля, упавшая в море. Но мы можем сделать другое: соединить это мгновение со словами молитвы, с именем Иисуса Христа – тогда мы приобретем его, тогда оно превратится в драгоценный камень и станет нашим бессмертным сокровищем, тогда оно, как небесный цветок, распустит свои благоухающие лепестки, тогда само время станет ступенью духовной лестницы, ведущей ввысь. Время исчезает бесследно, но когда человек останавливает его молитвой53, оно превращается в невидимый свет и остается в его душе. Только в молитве человек может увидеть отблески той красоты, которая потеряна для мира, испытать – хотя бы в какой-то мере – чувство той радости, которую Господь обещает дать нам в вечности. Однако большинство людей бессмысленно и напрасно ищет эту радость в не имеющей в себе жизни материи. Поэтому память о смерти вырывает душу из плена, освобождает от того, что ей чуждо, но вовсе не оставляет ее пустой, а, напротив, указывает, где истинная жизнь и истинная радость.

Есть один рассказ о том, как человек продал душу диаволу, и тот дал ему сундук, наполненный золотом; но прошло время, и когда открыли сундук, то оказалось, что в нем – разбитые черепки, мусор и разные гадости. Диавол посмеялся над человеком, поверившим ему. Мир так же смеется над людьми, которые ему верят: он обещает им золото, а дает комки грязи; обещает напоить вином наслаждений, а вместо того наполняет рот гнилью. Поэтому мудр тот, кто живет в этом мире, но не дружит с ним; кто дает своему телу то, что ему нужно, но не власть над собой; кто обратил дни и годы в дорогу к вечности; кто видит истинный смысл жизни – за ее пределами; кто предпочитает невидимое видимому; кто порабощает плоть и кровь, чтобы принять Дух.

Глава 14

Когда мы пишем о том, что в мире царят смерть и тление, что земная красота превращается в уродство, что само человеческое тело, которое так часто кажется вожделенным одержимому страстью, теряет свою привлекательность в старости, становится безобразным в болезни, а после смерти, в гробу, являет собой самую отвратительную картину, какую только может представить человек, то мы вовсе не хотим опорочить творение Божие. Обычно, говоря, что картина вовсе не так прекрасна, как кажется с первого взгляда, мы тем самым косвенно порицаем художника. Но в этом случае не так.

Господь сотворил мир и человека иными. Картина Небесного Живописца была прекрасна и совершенна. Однако Он создал не мир, неизменный в его законченности и неподвижности, а мир, динамичный в его возможностях, в данном людям как богоподобным существам праве принимать решения и как бы соучаствовать в дальнейшем его развитии. Мир был сотворен прекрасным и совершенным, но человек должен был как бы закончить, завершить, закрепить это совершенство посредством подчинения своей свободной воли воле Божественной и тем установить отношения между Богом и миром не только как связь между Творцом и творением, Художником и картиной, а и через свою душу, которая являлась одновременно образом и подобием Божиим и ипостасью мира. Таким образом, человек был создан как связующее звено между духовным и материальным, между небом и землей. Человек был создан софийным существом, то есть идеальным, в котором воплотилась сама идея человека. Но эта идея включала в себя дар внутренней, автономной свободы, благодаря которой и можно говорить о человеке как об образе Божием. Поэтому в человеке была не только определенная уже данность, но и возможность – возможность вечного богоуподобления. Свобода заключается в способности не только принимать, но и реализовывать решение; само предвидение Божие не ограничивает свободу, иначе она была бы фикцией.

Происходит трагедия. Человек восстает против Бога, сам желая стать божеством; звено между Богом и космосом как бы разрывается. Тление и смерть, как антиподы жизни и следствие богоотступничества, врываются в мир. Демонические импульсы в виде страстей и сознательного противления Богу действуют в человеческой душе. Христос спасает человечество, заменяя Собой каждого человека; это спасение открывается как возможность возрождения через принятие Голгофской Жертвы54, через участие в Таинствах Церкви, через исполнение заповедей Божиих. Воля человека, восставшая против воли Божией, должна, вспомоществуемая благодатью, вновь добровольно покориться ей.

Мир восстанет в своей первозданной красоте после воскресения мертвых, когда произойдет окончательное разделение между добром и злом; тогда человек, обновленный благодатью Божией, снова воспримет свое богоданное достоинство. Поэтому мы говорим не о порочности создания Божия, – да не будет! – а об уродстве греха, о человеке и мире в их наличном, реальном состоянии. И здесь мы видим инерцию греха, притом не ослабевающую, а скорее, нарастающую на протяжении истории человечества. Мы видим все более обнаженный демонизм, любовь не к красоте, а к безобразию, к тому, что уродует образ и подобие Божие. Совершенная красота первозданного мира потеряна, благодать дает возможность возвратить ее, но окончательное восстановление человека и космоса55 произойдет после Страшного Суда и огненного очищения мира.

Истинная красота – это Бог, истинная красота человека – образ Божий; теперь эта красота перешла в разряд «возможности», золото лежит под слоем грязи: человек отождествил себя со своим телом и смыслом жизни для него стало удовлетворение страстей и наслаждение призрачными благами этого вещественного мира. Повседневный опыт показывает, что подобная жизнь, по слову одного известного поэта,

как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, –

Такая пустая и глупая шутка…56

Сколько нелепостей, грязи и явного демонизма в самом сексе и в способах его осуществления; в сексе, где нет деторождения, а только «искусство ради искусства»! То, что было дано человеку как дар деторождения, превратилось в пошлость и гнусность, в грязь и уродство, в какое-то диавольское надругательство над образом Божиим в человеке. Человек совершает то, чего не делает ни одно животное, поэтому сказать, что популяризирующийся у нас секс превращает людей в свиней, – значит оскорбить свиней. Если бы свинья могла говорить по-человечески, то она сказала бы в ответ: «Я слишком порядочна, чтобы делать такие вещи».

Существует вид безумия, когда человек пожирает свои нечистоты: он называется копрофагией; но нынешние руководства по сексологии предлагают делать то же! Поэтому мы хотим, чтобы истинную красоту не затемняла и не закрывала от наших глаз иллюзорная, пропитанная грехом, лживая и обольстительная красота этого мира; поэтому так важна память о смерти – этом «апофеозе» земной красоты.

Глава 15

Есть несколько ступеней в служении Богу. Первая – ступень раба. Когда мы говорим об уродстве греха, о тленности видимого мира, о власти смерти, то мы стоим именно на ней. И это спасительно для нас, поскольку размышления о смерти отрывают сердце от привязанности к миру. Это как бы начало. Вторая ступень – ступень наемника. Человек, борющийся с грехом, чувствует по временам, как благодать утешает его. Он опытно знает, что ту радость, которую дает благодать, ничто не может заменить, ничто не может с ней сравниться. И поэтому ищет Бога как источник вечной радости и нетленного света.

Третья ступень – ступень сына. У человека просыпается любовь к Богу, он ищет Самого Бога, а не Божиих даров, он ощущает Бога как Высшую Любовь, и единственная цель его – не лишиться этой Любви. Здесь Бог открывается ему как Личность. Он уже не думает, что приобретает. Он хочет богообщения ради богообщения. Он не хочет ничего, кроме Самого Христа; если бы мир был таким же прекрасным, как на заре своего создания, то он все равно желал бы быть в сердце только с Богом, с одним Богом, а не с Его творением.

Эта третья ступень доступна лишь очень немногим, прежде восхождения на нее необходимо пройти через предшествующие ей. Однако если человек останется и на ступени раба, но будет служить как преданный, верный раб, он достигнет спасения. Первая ступень – отрицание того, что стоит между душой и Богом. Вторая – приобретение того, что соединяет душу с Богом. А третья – само соединение души с Божеством, когда человеку не нужно ничего, кроме единого Бога.

Но кто захочет сразу взойти на третью ступень, – не укротив страстей, не познав тленности мира, не стяжав благодати, – тот просто-напросто окажется обольщенным своими собственными мечтаниями и фантазиями, источник которых – духовная гордость, дерзость и самомнение. Поэтому в духовной жизни необходима постепенность, подобная постепенному росту растения. В аскетике каждый прыжок вверх оказывается срывом вниз.

Глава 16

Почему нам нужно думать о смерти, гниении, грязи и пороках? Неужели нельзя сразу обратить свою душу к Богу и видеть мир в другом свете: ведь святые смотрели на людей, даже грешных, как на Ангелов, а о некоторых подвижниках говорится, что они забыли, что вообще существует зло? Почему же мы должны копаться в мусорной яме? Потому что любовь к Богу – дар Божественной благодати, и, чтобы воспринять благодать, надо дать ей место в своем сердце, а все наше сердце занято земным, словно вражеским войском, завоевавшим страну и установившим в ней свой диктат.

Весь трагизм заключается в том, что мы безумно привязаны к этой жизни, отдали ей свою душу, наполнили образами ее свою память. А самая большая ложь – непрестанное искание счастья не внутри, но вне себя, в обладании предметами этого мира, в ситуациях и обстоятельствах жизни. Мы влюблены в то, что принадлежит смерти, и потому вводим смерть в свою душу,– вот почему нам необходимо увидеть изнанку того, чему мы так страстно преданы: чтобы, хотя бы с болью, но оторвать свое сердце от мира и обратить его к Богу. Конечно, здесь есть своя опасность: отождествить мир со злом, забыть о тех отблесках Божественного света, которые можно усмотреть и в мире, и в душе человека; но обычно даже красоту мира мы воспринимаем поверхностно, материально, похотливо и потому – извращенно. Чтобы увидеть и понять красоту мира, нужно иметь открытыми душевные очи, ибо истинная красота, как бы приоткрывающая тайну будущего преображения, недоступна для очей телесных.

Поэтому нам необходимо отвергнуть свою привязанность к тому в этом мире, что тлеет и гибнет, и с помощью благодати Божией воскресить в душе любовь к миру как прекрасному творению Божию и любовь к человеку, за которого распялся Христос. Мы должны отвергнуть мир тленный, чтобы освободить душу для Бога, чтобы пристрастие к миру не стояло, точно медная стена, между душой и вечностью, и затем принять мир в свете Божественной благодати. Поэтому, если нас спросят, зачем мы думаем о смерти, зачем представляем человеческое тело в гробу, мы должны ответить: «Затем, чтобы обуздать свою похоть, укротить свои страсти, чтобы не быть беспрерывно прельщаемыми внешним и преходящим».

Страх смерти отрезвляет нас, как холод – пьяницу, который валяется под забором. Человек, приучившись помнить о смерти, познает, что его страсти и похоти не природа, а болезнь души. Он начинает бороться с грехом: вначале воздерживается от внешних, грубых грехов, а затем, по мере приобщения благодати Божией, переносит борьбу внутрь своего сердца. Тогда, в свете благодати, он начинает видеть мир на фоне вечности, словно пронизанной лучами Божественной любви. Чем больше он обуздывает страсти, чем чище становится его сердце, тем больше перед ним открывается другая сторона мира: не ужас смерти, не смрад греха, не всепоглощающее время, а предназначение мира и человека – быть престолом Божества. В наличном состоянии57 человека он видит уже не столько грех и порок, сколько залог его будущего возрождения: когда в самом подвижнике проявляется образ Божий, тогда и в других он видит этот образ, тогда каждый человек воспринимается им как богоподобное существо58.

Иногда нас спрашивают: «Почему вы так много говорите о диаволе? Разве нельзя забыть о нем и думать о Боге?». Дело в том, что мы постоянно находимся в состоянии войны с диаволом, непрестанно ощущаем его удары; а во время войны приходится думать о тактике врага, об оружии, которым он владеет. Мы говорим о грязи греха, потому что в нашей душе есть тайное стремление к греху; мы точно не видим, что грязь – это грязь, она всё представляется нам как некая сказочная красота.

Нам нужно помнить о болоте, поросшем сверху травой и цветами, чтобы не попасть в него,– это первая ступень. Вторая ступень – видеть лучи благодати в этом мире, помнить о его первозданной красоте и будущем преображении, смотреть на человека не как на предмет нашей страсти – похоти или ненависти,– а как на явление вечности. Человек похож на золотую монету, брошенную в пыль. Невежда не заметит золота, а взор ювелира угадает драгоценный металл и под слоем грязи. Так благодать показывает душе человека другую, невидимую, вечную духовную красоту образа Божия.

Чтобы пожелать достигнуть рая, необходимо сначала осознать, что мы в аду, необходимо сначала увидеть ад в своей душе, чтобы избавиться от него, чтобы погасить его черный огонь. Этот путь называется покаянием. Без видения своих грехов покаяние невозможно; без покаяния невозможно приобщение благодати; без благодати – приближение к Богу. Чтобы бороться со страстями, пороками и грехами, нужно помнить, к чему они ведут нас. На первой ступени человек борется с похотью, представляя картины смерти и разложения; на второй он представляет предмет возникшей страсти в виде стройного дерева или цветка и говорит себе: «Разве должен я иметь к цветку похоть? Разве не должен, взирая на красоту, созданную Богом, помышлять о том, что высшая красота – это Господь, Создатель мира? Если творение красиво, то как же прекрасен должен быть Творец!».

На второй ступени, когда в сердце нашем вспыхнет ненависть или обида, мы должны думать, что Господь распялся и за того человека, который вызвал у нас гнев, и простить его. Мы должны помнить, что Ангел-хранитель сопровождает его, и хотя бы даже сам человек не нуждался в нашем прощении, но Ангел-хранитель благословит нас и помолится о нас, если в сердце своем мы пожелаем этому человеку спасения и добра.

Чтобы освободиться от чревоугодия, нужно на первой ступени представлять, во что еда превратится во чреве, и что само тело наше станет пищей червей, а на второй приводить себе на память, что тучность тела препятствует ясности мысли, что воздержание помогает молитве, что пост дает возможность благодати действовать в душе и теле человека.

Для борьбы со сребролюбием на первой ступени надо вспоминать, что богатство – ненадежный друг: или оно оставит нас при жизни, или мы оставим его в час смерти. А на второй ступени надо помнить, что истинное, нетленное богатство – благодать Духа Святаго, которая нищего делает царем и без которой царь по смерти становится нищим.

Первая ступень – ступень страха. Вторая – ступень надежды, а третья – ступень любви к Богу, которая достигается долгими и тяжелыми трудами, послушанием, самоотвержением и непрестанной молитвой. Но восхождение на каждую из этих ступеней возможно лишь при исполнении евангельских заповедей и участии в церковных Таинствах. Внешнее, что-то похожее на описываемые нами различные устроения человека, мы можем встретить и в других религиях. Но там аскетизм делает человека только более восприимчивым к влияниям духовного мира, а без веры в истинного Бога это будет влияние демонических существ. На втором месте после памяти о смерти святые отцы ставят молитву. Это царица всех добродетелей. Искусство спасения – это искусство молитвы59.

Глава 17

Мирской человек может, не поняв в чем дело, с негодованием сказать: «Зачем я должен рассматривать грязь, приводить себе на память все, что происходит с человеческим телом после его погребения, думать о порочности человеческих страстей, когда я хочу спокойно жить на земле, наслаждаться ее благами и благодарить Бога? Разве для того, чтобы не убивать и не воровать, непременно нужно представлять себя разлагающимся трупом?». Однако дело обстоит вовсе не так просто.

Человеку дано некое свойство и сила, сила любви. Любовь заставляет человека стремиться к общению с тем, кого он любит. До грехопадения у праотцев, как и у Ангелов, любовь была обращена к Богу. Именно в любви заключался внутренний союз человеческой души с Божеством. Нарушение заповеди, данной праотцам, было прежде всего потерей любви. Место духовной любви заняла любовь чувственная, обращенная к предметам внешним. Можно сказать, что любовь деградировала, превратилась в страсти и слепую привязанность, но у этой привязанности осталась сила – приближать и единить. Поэтому человек, любя тленное, сам приобщается тленному, любя земное, оземляет свою душу, любя грех, входит в общение с сатаной. Вот почему нам необходимо рассмотреть, чего мы желаем, к чему мы привязаны, чему уподобляют нас наши страсти.

И здесь мы неожиданно оказываемся у самого края отверзающейся перед нами пропасти. Мы видим глубины, которые были сокрыты от нас, но открылись теперь, чтобы нам не сорваться в эту пропасть и не погибнуть в ней. Мы видим странную картину: вереницы людей проходят по земле, вперив взоры вниз, как будто небо для них не существует. Они влюблены в эту землю. Они забыли о своей душе и потому сами украли у себя вечность. Индийский мистик, а затем атеист Рабиндранат Тагор60 писал, что хочет быть горстью простой земной пыли. Бодлер в своей книге «Поэмы в прозе» сравнивал жизнь с призраком, который кажется прекрасным и обольстительным, а когда подойдешь ближе, оказывается костями скелета. Этот скелет говорит поклоннику земной красоты: «Приди в мои объятия». Сергей Есенин писал:

Не зови себя разбойником,

Если ж чист, так падай в грязь61.

У Александра Блока его Прекрасная Дама, облеченная в звездный наряд, превращается затем в уличную проститутку. Вот о чем пробалтываются поэты в минуты откровенности!

Наиболее чуткие из них свидетельствуют, что жизнь без Бога – это ад, выплеснувшийся из глубин земли на ее поверхность. Стихи Пушкина и Лермонтова о том, что жизнь – «дар напрасный», «пустая и глупая шутка», слишком известны, чтобы их повторять. Рембо62, описывая трущобы Парижа как сгусток грязи и крови, говорит этой столице мод и разврата: «Твое темное прошлое благословенно», прошлое, по его словам, «погибающее от праха и тлена». У Блока есть стихотворение, похожее на реквием:

Все на свете, все на свете знают:

Счастья нет.

И который раз в руках сжимают

Пистолет!

И который раз, смеясь и плача,

Вновь живут!

День – как день; ведь решена задача:

Все умрут63.

Здесь жизнь – ловушка, в которую попал зверь. Мысль о самоубийстве как бы пронизывает все его стихи. Они наполнены глухой тоской несбыточных мечтаний и горьких разочарований. Когда он стоит на берегу Невы, то ему хочется броситься вниз и исчезнуть в круговороте волн:

Течет она, поет она,

Зовет она, проклятая.

Эти мысли, как он признается,

не отогнать

(И воля уничтожена)…

Он жаждет смерти как небытия, как альтернативы жизни бессмысленной и пошлой, изнанку которой он увидел и узнал как поэт:

Пойми: уменьем умирать

Душа облагорожена (…)64.

Здесь благородство, как антипод пошлости и уродства, – это смерть. Жизнь представляется ему страшной будничной фантасмагорией, в которой, по его словам, «исхода нет».

Для христиан есть исход – это искание Царствия Божия и вечной жизни. Но христианин также человек, в котором живут грех и страсти, поэтому ему требуется труд, чтобы различить, где смерть и где жизнь; где яд и где врачевство; где демоническое обольщение и где нетленный свет правды.

Глава 18

Если мы скажем, что жизнь прекрасна сама по себе в своем земном плане, то войдем в противоречие со всей историей человечества, которая представляет собой трагедию, последний акт которой еще не закончен и занавес не опущен. Нам могут возразить, что в мире много прекрасного. Например, сама природа, искусство и, в частности, литература. Но всмотримся в это «прекрасное» повнимательней.

В окружающей нас природе мы повсюду видим следы смерти. Смерть, как тень, неотделима от всего, что существует: в этой ласкающей наш взор природе происходит беспрерывная, жестокая борьба, беспрерывное уничтожение одними существами других, и в этом отношении самым ненасытным убийцей является человек.

И совсем неудивительно, что великие писатели и поэты вовсе не были оптимистами: напротив, какая-то глухая тоска пронизывала все их творчество. Гомер писал:

Все на земле изменяется, все скоротечно, всего же,

Что ни цветет, ни живет на земле, человек скоротечней65.

В поэмах Данте66 и Мильтона67 описание греха и ада своими жуткими картинами напоминает концентрированное зло – не в его метафизическом плане, а во вполне земных реалиях. Размышления о смерти и бренности мира мы встречаем в трагедиях Шекспира:

Кто поселял в народах страх,

Пред кем дышать едва лишь смели,

Великий цезарь – ныне прах,

И им замазывают щели!68

Омар Хайям в каком-то из своих стихотворений сравнивает нашу жизнь с ночью, во тьме которой никто не нашел дороги; мудрецы посуесловили и затем погрузились в вечный сон. В другом, описывая земные блага, которые человек может пожелать себе, он трижды спрашивает: «Что дальше?» – и не находит ответа; дальше – таинственное ничто.

У шотландского поэта Бернса69 есть строки: «И счастье – прах, и жизнь вся – прах». Немецкий поэт Лихтенштейн70 пишет:

Земля плесневеет в тумане.

И вечер давит свинцом.

Все рвет электрический грохот,

Визжит, смыкаясь кольцом…

И заканчивает это стихотворение словами:

Я круто уперся в серое,

Под пулю подставив лоб71.

Цикл поэм об Александре Македонском, особенно популярных на Востоке, пронизан мыслями о ничтожестве земного величия. Завоевав Вавилон, который он хотел сделать столицей мира, Александр встречает у городских стен старика, собирающего кости. Старик предлагает ему различить, чьи это кости: князей, воинов или рабов, богатых или бедняков. И Александр стоит в раздумье: он не может разгадать тайну минувших веков. Здесь же, в столице Нимврода, победоносный полководец, так и не осуществив своих гордых планов – создать единое государство на земле, достроить «Вавилонскую башню», внезапно умирает во время пира, достигнув всего лишь тридцати трех лет. Его империя распалась, рухнула, подобно все той же башне, превратившись в груду развалин.

К сожалению, невзирая на такое, казалось бы, глубокое постижение бренности бытия, большинство поэтов не решилось на борьбу со страстями, их «диагностика» земной жизни как трагедии крушения духа не вела к исцелению. В самой болезни они находили краски для своих литературных полотен и вместо того, чтобы разбить чашу с пьянящим ядовитым зельем, вновь и вновь пили из нее жадно, ненасытно и самозабвенно.

Глава 19

До грехопадения центром бытия для Адама был Бог. Он являлся для него началом и бесконечным концом бытия – источником вечного света, причиной, дающей миру жизнь и движущей им. Бог для Адама был больше, чем мать для грудного младенца. После грехопадения связь человека с Богом нарушилась. Господь как бы скрыл Свой лик в тумане. Видимой причиной и основой существования человека стал этот земной, материальный мир, центром бытия – сам человек, а содержанием жизни – удовлетворение им своих желаний и страстей. Небо закрылось для Адама, время и вещество затворили для него врата Эдема. Адам оказался заключен в замкнутый круг материальности, в темницу чувственного, и только через покаяние и молитвенные прозрения он мог созерцать отблески Божественного света, который удалился от него.

Так же и мы не видим духовного мира сквозь завесу материального; мир сузился для нас в трехмерное материальное пространство. Дух и вечность превратились в отвлеченные понятия, в абстракцию, не подтверждаемые нашим внутренним опытом. Непроклюнувшемуся еще птенчику кажется, что весь мир – это яйцо, в которое он заключен; только пробив скорлупу, он увидит, что существует огромный, незнакомый ему мир, и с удивлением станет оглядываться вокруг. Мы тоже заключены в такое окаменевшее яйцо материальности, страстности, вещественных представлений и образов. Мы должны взломать его скорлупу, чтобы увидеть духовный мир в его неизмеримом величии.

Здесь три фазы. Первая – отрицание падшего мира, с которым соединились наши страсти, словно корни дерева, вросшие в землю. Это размышление о тленности мира, его пустоте и гибельности обольщения им. Вторая – новое восприятие мира через благодать Божию, видение мира как пути, по которому можно или идти к Богу, или уходить от Бога, то есть понимание жизни в этом мире как времени испытаний, в которых формируется сам человек; при этом падший мир открывается нам в своем будущем преображении, в не угасших еще отблесках прежней красоты, которой не видит оземленный человек. И третья – восхождение души к Богу как источнику бытия, открытие личностного Бога, с Которым душа соединена любовью.

Один из святых сказал: «Я все сжег, чтобы снова воссоздать». Поэтому размышление о смерти, о том, что все превращается в тлен и гной, мысленное посещение кладбищ и моргов – это вовсе не некрофилия, а именно желание все разрушить, чтобы снова воссоздать72. Время обманывает нас, поэтому мы должны спросить его: «А что будет потом? Что ты сделаешь с тем, что в твоей власти? Ты обещаешь блага и наслаждения, но лжешь. И даже если на земле действительно есть счастье, то оно не больше, чем ужин перед казнью. Яства, которые ты предлагаешь, словно пропитаны желчью: они становятся горькими уже во рту».

Сколько было городов, от которых не осталось даже развалин; сколько кладбищ, на которых возникли поселения! Где блистательные полководцы, где могущественные цари? Ветер времени сдул их, как пыль, с лица земли. Если бы можно было представить историю земли в ускоренном виде, как на ленте кинохроники, то мы увидели бы всю землю, с ее царствами и городами, как море, на котором волны вздымаются и падают вниз, исчезая в пучине. Сколько бы ни прошло лет, веков, тысячелетий, все это – не более чем мгновение.

Все, что существует, должно разрушиться, к чему же нам прилепиться своей бессмертной душой? Святые отцы говорили, что после молитвы, как, впрочем, и до нее, несколько минут надо посвящать размышлению о смерти. Оружие безбожного мира – похоть, заслоняющая от нас вечность, похоть как влюбленность в вещество. Оружие нашей веры – память о смерти, которая укрощает похоть и открывает душе вечность, ее истинную жизнь, духовный мир, с которым она одной природы. Нам надо увидеть грязь, чтобы смыть ее. Убирая дом, хорошая хозяйка выискивает пыль по всем углам, но разве свидетельствует это о ее любви к пыли?

Глава 20

Вначале память о смерти бывает тяжела и даже мучительна, но затем, когда под ее воздействием страсти смиряются, как дикие звери под хлыстом укротителя, человек чувствует уже не тяжесть и муку, а облегчение. Он как бы пробуждается от сна, его ум, освобождаясь от гнета страстей, становится более ясным и чистым. Его душа, уже не привязанная с такой силой к земному, как раньше, постепенно начинает ощущать свободу. Его сердце начинает жаждать чистоты, почему один из святых отцов и сказал, что память о смерти чиста и целомудренна, хотя картины смерти ужасны.

Надо сказать, что по мере очищения человека изменяется сам характер размышлений о смерти, страх сменяется надеждой, и сквозь мрак могилы душа прозревает свет воскресения. Преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Некоторые говорят, что молитва лучше, нежели память о смерти, я же воспеваю два существа в одном лице»73.

Мы говорили о том, что человеческое тело, будучи создано Богом, как дивный инструмент для души, после грехопадения подверглось деформации, оказалось во власти тления и смерти, стало, с одной стороны, помощником души, с другой – ее соперником. В человеческом теле, в его устройстве, в целесообразности его как физического организма отражена премудрость Божия и сохранены остатки прежней красоты. Но в то же время тело представляет собой какой-то смердящий гнойник.

Из капли слизи возникает плод, постепенно преобразуясь в человека. У ребенка тельце слабое и хрупкое; человеческое дитя беспомощнее, чем детеныш любого животного. Как только человек взрослеет, в теле пробуждаются страсти. Чаще всего тело порабощает душу, и человек всецело отождествляет себя с ним. Душа настолько покорна телу, что современный человек считает, что ее как таковой нет, что она только функция тела – функция мозговых клеток и волокон.

Затем с годами тело дряхлеет, ветшает, как изношенная одежда. Наступает старость, и тело отказывается служить человеку, становится для него тяжким бременем. А нередко и еще в молодости оно может быть поражено тяжелыми болезнями и являет тогда собой жалкое зрелище. Болезнь как бы снимает какой-то внутренний фильтр, и яд сочится из всех пор тела: она обнаруживает то зловоние, которое заключено в нем.

В порабощенной телом душе живут страсти, но она не может удовлетворить их так, как желалось бы, в полной мере. Поэтому люди порочные обычно становятся в старости злыми и раздражительными, они словно хотят отомстить миру за свое бессилие. Старость – подведение итогов человеческой жизни, урожай, который хозяин снимает осенью со своего поля, – и чаще всего в снопах оказывается не пшеница, а плевелы.

Наконец приходит неизбежная для всех людей смерть, и тот, кто был привязан к миру и собственному телу, видит, что он обманут, что демон зло посмеялся над ним. Для всецело привязанных к миру людей это – окончательное поражение. Таким людям трудно бывает поверить, что смерть действительно придет и к ним, трудно заставить себя посмотреть ей в глаза, представить, что их тело обратится в прах; поэтому-то они и напрягают все силы, чтобы обмануть самих себя. И, по сути говоря, все человеческое искусство, литература, поэзия – тот же обман, золотая парча, наброшенная на труп.

Нет ничего более знакомого, чем смерть, и нет ничего более таинственного и неведомого, нежели она. Фауст продал душу диаволу, чтобы тот остановил мгновение, остановил время, дал ему бессмертие на земле, и диавол обманул его. Так же и теперь человек забывает о том, что время – поток, стремящийся из бездны бытия в бездну смерти. Он находится в этом потоке, который с неудержимой силой несет его к могиле. Никто и ничто не может остановить этот поток. Даже если бы человек мог овладеть всем миром, то он все равно был бы бессилен возвратить назад хотя бы одну уже прошедшую минуту. Если человек забыл о вечности, в которой начинается истинная жизнь, и все силы отдал своему земному существованию, если человек забыл о смерти, то он самоубийца: он потерял Бога, а на земле бессмертия нет, – жернова смерти перемелют его.

Если человек жил лишь земными впечатлениями, чувственными страстями, если его ум вращался, точно белка в колесе, лишь в кругу земных забот, то душа его, оземленная и слепая, не сможет воспринять свет вечности, поэтому после смерти она погрузится в метафизическую тьму. Мы говорили о тленности нашего тела, о том, что труп в могиле представляет собой прообраз ада. А что стало после грехопадения с душой? И душа наша – подобный телу гнойник. Как в трупе – черви, так в нашей душе гнездятся страсти. Уже в душе ребенка таится неосознанный им грех; даже больше того: человеческая душа с рождения человека несет в себе последствия первородного греха, и они влияют на формирование человека как организма и как индивида.

Ребенок более непосредствен, более открыт, чем мы, но разве в ребенке с самых ранних лет не проявляются похоть и ревность? Иногда жестокость детей удивляет родителей. С возрастом грех раскрывается в человеческой душе: гордость, эгоизм, ложь, тщеславие пронизывают все человеческие взаимоотношения. Если бы можно было какими-нибудь лучами, подобными рентгеновским, просветить наши мысли, то открылась бы страшная картина, какая-то фантасмагория. Человек хочет добиться победы над другими любой ценой. Он лжет, лицемерит, завидует, он желает смерти даже своим близким и друзьям, если они оскорбили его или же стоят на пути к удовлетворению его страстей как преграда. Жена в мыслях сколько раз изменяет своему мужу, муж сколько раз желает, чтобы на месте жены была другая женщина!

Какие только гнусные образы не возникают в уме человека! И это – только внешний слой нашей души, а если бы мы увидели то, что находится глубже, то ужаснулись бы. Там ползают чудовища и змеи, там притаились, словно в норе, скорпионы, там обитают демоны; душа грешника намного безобразнее, чем гниющее тело. Святые плакали всю жизнь о своих грехах. Почему? Потому что видели такие глубины в своей душе, которых не видим мы. Святости сопутствуют трезвость и ясность ума. Подвижники вовсе не были истериками или же людьми, получавшими какое-то болезненное удовлетворение от непрестанного самоуничижения. Нет, напротив. Это были люди твердой воли, которые несли ближним любовь и мир. Но когда в молитвенных прозрениях они созерцали свою душу, то ужасались, насколько грех властвует над человеком.

Преподобный Антоний Великий свидетельствовал о себе, что вся его продолжительная жизнь была продолжительным плачем о грехах. И преподобный авва Пимен говорил братии своей: «Уверяю вас: куда ввергнут сатану, туда ввергнут и меня»74. Так же и преподобный Григорий Синаитписал: «Мы хуже демона, по крайней мере, демон – господин, а мы его рабы»75. Для нас бездна нашей души покрыта мраком, и мы не видим, что творится в ней. Для святых же бездна души озарялась светом благодати, и в этом свете они видели ее, объятую адским пламенем, и потому день и ночь взывали: «Господи, помилуй нас!». У пророка Исаии говорится, что человеческая правда похожа на грязную одежду76. Подобно тому и пророк Давид произнес приговор над всем человечеством:всяк человек ложь77. На земле ложь и измена повсюду. Человек обуреваем страстями, обольщаем демоном. Как можно верить человеку, в том числе и самому себе?

После грехопадения душа изменилась еще больше, чем тело, но в ней остались образ и подобие Божие. У человека осталась возможность при помощи благодати Божией выйти из своего страшного состояния – демоноподобия – и дать место Богу в своей душе, чтобы Он за него победил грех. Христиане любят человека именно как образ Божий. Люди же этого мира любят в другом свои собственные страсти. И такая любовь легко превращается в безразличие и даже в ненависть: ведь если не видеть образа Божия в человеке, то что любить в нем? Кусок тела, которое рано или поздно сгниет? Или душу с ее еще более, чем гниющее тело, гнусными страстями? Поэтому истинная любовь – дар благодати. Она любит в человеке остатки прежней богозданной красоты, свидетельствующие о том, что внутренний рай может быть возвращен человеку. Духовная любовь живет надеждой. В душевном плане она проявляется как сострадание.

Наша слепая привязанность к людям часто становится причиной потери Бога. Один человек делает из другого какого-то идола и поклоняется ему, а внутри идол оказывается обиталищем крыс и мышей. (Так в древности нередко, ломая идола, находили внутри него лишь мышиный помет.) Поэтому нельзя отдавать сердце никому, кроме Бога. Пусть это будут дети, или родители, или супруги, все равно: всяк человек ложь. Если мы в этой жизни создадим себе кумиров, ложных богов, то лишимся истинного Бога. Кумир не может спасти нас; мы увидим свою трагическую ошибку, которая принесет нам много горя и слез – слез разочарования и обиды – или в этой жизни, или после смерти, когда поймем, что наш кумир был слепым и глухим, а в сущности – плодом нашего воображения, обманутые которым, мы обоготворили человека.

Итак, первое – память о смерти, второе – память о первородном грехе. Тот замкнутый круг, в котором проходит наша земная жизнь, надо разорвать, чтобы не оказаться в области вечной смерти, откуда уже не будет исхода.

Глава 21

Есть один прием, очень действенный: видеть будущее за тонкой пеленой настоящего. Встречаешься ты с человеком – представь, что будет с ним после его исхода из жизни: слезет кожа с лица, кости черепа вылезут наружу, его тело сгниет, и тогда ты не будешь питать к нему ни сильной привязанности, ни вражды; скорее всего, тебе станет его жалко. Чему завидовать, если каждый человек должен лечь, как младенец в колыбель, в могилу и превратиться в несколько горстей праха? К кому питать пристрастие?

На земле и богач – это калиф на час78], затем он превратится в бедняка. Когда входишь в дом, помни, что время убивает не только людей, но разрушает и камни; поэтому наступит момент, когда и от этого дома останутся лишь развалины. Поэтому входи в свой дом, как в чужой, а в чужой – как в гостиницу, где сменяются хозяева. Страсть требует, чтобы человек забыл о времени и смерти, она пытается остановить мгновение, но это невозможно. Поэтому страсть всегда обманывается и всегда обманывает человека. Она похожа на собаку, которой бросили кусок мяса и тотчас же вырвали его из ее пасти.

Скажем здесь о самом главном в духовной жизни – о молитве, живом общении человеческой души с Богом. Молитва – средство обращения нашего ума и сердца к Богу. Молитва производит двоякое действие. Первое – отрывает человека от земли, второе – открывает душу для воздействия духовного мира. Если сравнить душу с зеркалом, то в обычном состоянии это зеркало повернуто вниз и отражает образы земли. В молитве оно обращается вверх и отражает в себе небо. Мы говорим здесь о чистой молитве. Но требуется много труда, чтобы хотя в какой-то мере стяжать ее.

Земные образы, впечатления, знания – все, что мы видели, слышали и читали, – все это хранится в нашей памяти, словно документы в архиве или книги на полках библиотеки. Во время молитвы эти впечатления, соединенные с нашей фантазией, а также движимые демоническим действием, всплывают на поверхность сознания, как будто густой туман окутывает душу, и человек перестает слышать даже собственные слова. Что делать, как обуздать воображение, как собрать мысли воедино, как заставить ум внимать лишь словам молитвы? Как отгонять помыслы, которые, подобно осам и шмелям, жужжат вокруг нас? Господь сказал, что демоны изгоняются только молитвой и постом79. Молитва без поста всегда будет немощной и бессильной, однако пост – это не только воздержание в пище, но и воздержание от внешних впечатлений, от того, что заполняет нашу память.

Священник Павел Флоренский80, один из образованнейших людей ХХ столетия, человек, имевший энциклопедическую широту знаний, писал, что есть вид интеллектуального обжорства: это поглощение всякой информации. Обилие ненужных сведений, прочитанных книг, привычка проглатывать их с жадностью чревоугодника, который никак не может насытиться, приводят к интеллектуальному ожирению. Душа человека становится похожей на заплывшее салом тело обжоры, у которого мышечная ткань постепенно атрофируется и превращается в жир. Эта грузная туша может показаться грозным исполином, но на самом деле она очень слаба и еле двигается под собственной тяжестью. Поэтому для молитвы требуются духовный пост и воздержание. Лишние знания, как лишний вес, не прибавляют, а отнимают силы. Здесь творческая способность вырождается в механическое, пассивное запоминание.

Глава 22

Есть патологически жадные люди, которые превращают дом в склад вещей, которые они собирают повсюду, чтобы потом заполнить ими свое жилище. Ни разобраться, ни даже отыскать какую-нибудь вещь в этой куче, которая растет с каждым годом, невозможно. Для человека почти не остается свободного пространства. Он должен то сгибаться, чтобы пролезть в узком проходе, то искусно лавировать и изворачиваться, чтобы сверху на него не обрушились поломанные стулья, пустые банки и разная рухлядь, то совершать, подобно танцору, замысловатые прыжки, перескакивая через бесчисленные ящики и чемоданы; но расстаться с ненужными вещами он не может. Ему так жалко их, словно они стали частью его собственного тела, которую кто-то потребовал бы вдруг отсечь ножом. Для чего они ему, он и сам не знает, но действует, повинуясь своей страсти. Жить иначе он уже просто не может.

С каждым днем эти кучи вещей покрываются все более толстым слоем пыли. Убрать такой дом невозможно. Человек задыхается, но терпит, не будучи в силах оторвать от себя тот или иной совершенно ненужный ему предмет. Если кто-нибудь попробует взять из этого хлама ржавый гвоздь, то это будет казаться подобному владельцу такой потерей, как если бы гвоздь был выкован из золота. А если ему посоветовать освободить дом от всех лишних вещей, убрать комнаты и оставить лишь действительно необходимое для жизни, то он ужаснется: жизнь без этих вещей покажется ему пустой и бесцельной; он будет чувствовать себя, точно его хотят превратить в последнего нищего.

Теперь предположим, что такой человек не только собирает вещи, но и запасается различными продуктами на случай голода, собирая их в своей кладовой. Они начинают портиться и гнить, так что в доме распространяется зловоние, словно в хлеву. Человек задыхается от смрада, но в то же время он доволен, он утешается тем, что голодная смерть ему уже не грозит.

Наша память – та же кладовая, в которой хранятся впечатления, полученные нами извне, та информация, которая потоком вливается в нашу душу посредством зрения и слуха. Какую падаль люди поглощают, просиживая часами у телевизора, какой яд пьют, листая страницы современных журналов и книг, оккупированных, словно вражеской армией, самой мерзкой порнографией! На тех, кто отказывается смотреть телевизор, читать книги по сексуальной патологии, слушать рок-музыку, смотрят как на ископаемые останки вымерших существ, которые должны стать добычей археологов и место которым не среди цивилизованных людей, а в музее.

Во что превращается душа человека, который ежедневно видит сцены разврата, самых ужасных и изощренных убийств, – в какого-то отвратительного урода! Она становится грязной, зловонной и безобразной. Пять чувств делаются для нас пятью окнами смерти. В человеке есть две «составляющие» – это тело и душа. Но в самой душе содержится та сила, та способность, которая называется духом. Это обращенность к вечности. Грех разделил дух и душу, противопоставил их друг другу. Происходит гиперразвитие душевных сил, пораженных грехом, которые своей тяжестью теснят и подавляют дух. Страсти души становятся для духа могильным камнем. Он уходит в себя, как бы засыпает и цепенеет; место, принадлежащее ему, захватывает душа. Она перестает «чувствовать» вечность. Образно говоря, она уже не имеет того внутреннего ока, которое было бы устремлено к Божеству. Она видит только землю. Поэтому людям, обладающим чрезмерным объемом внешних, душевных знаний, трудно быть религиозными. У них атрофируется или, по крайней мере, ослабляется мистическая интуиция. Даже в религии они ищут материальных доказательств.

С другой стороны, люди с чрезмерно развитыми эмоциями, как, например, поэты или артисты, также редко бывают религиозными в христианском значении этого слова. Если у них пробуждается мистическое чувство, то часто оно носит демонический характер и их псевдорелигиозные произведения оказываются пронизанными богоборческим духом. Духовная жизнь требует отказа от мирского искусства81 – этой стихии страстей; сведения внешних знаний к необходимому минимуму для того, чтобы дух воцарился в душе и озарил ее своим светом. Здесь вовсе не проповедь невежества, а замена худшего – лучшим. Дух обладает настолько более глубокими, чем душа, гностическими82 способностями, насколько небо больше земли, насколько вечность превосходит время.

Человек – странное существо, соединение противоречий, частица неба в комке земли, величие и ничтожество, красота и безобразие, свет и мрак, жизнь и смерть. Человек находится на перекрестье действий Божественных и демонических сил. Истинная красота человека – это образ Божий, просветленный благодатью. Насколько стяжал человек благодать, настолько он человек, настолько он живет. Вне образа Божия и благодати человек душевный и телесный – гнойник, а жизнь его подобна смерти.

Страсть слепа; когда она вторгается в область духа, то человек блуждает во тьме. Выхода из этого лабиринта нет. Страсти лгут. Они безобразное представляют прекрасным. Мы говорили о смерти тела, но страсть – это малая смерть души, это как бы смерть на время. Мы говорили о том, что самая отвратительная картина, какую можно представить, – труп, гниющий в могиле; труп, поедаемый червями, – это образ ада. И в то же время это образ души, разъедаемой страстями.

Если можно было бы видимым образом представить душу в состоянии гнева, то мы увидели бы чудовище с ужасной оскаленной пастью или кровожадного зверя, терзающего свою добычу. Некоторые дикие народы поклонялись изображениям демонов, как божествам. Этих демонов видели их жрецы и шаманы в состоянии оккультного экстаза и изобразили их лица, вырезали их облики на дереве и камне. Эти чудовища – какая-то смесь зверей и драконов в человеческом обличии. Иногда жрецы надевали на себя их маски, совершая жертвоприношения. Наши души, подпадая под власть страстей, соединяются с демонами и становятся похожими на эти маски.

Человек подобен устройству с вращающимся диском: центр этого диска – Бог, а остальное – душа, которая подвергается беспрестанным изменениям, в которой нет ничего постоянного и устойчивого, которая каждый миг становится уже в чем-то иной. Поэтому человек, отдающий свое сердце другому человеку, забывает, к чему должен стремиться по самой своей природе, и обрекает себя на разочарования и страдания. Он как бы отдает птенцов в мягкие лапки кошки, которая выпускает затем когти и вонзает их в тело своей жертвы. Пророк сказал: Проклят надеющийся на человека83. Наше сердце должно принадлежать только Богу, иначе мы потеряем и Бога, и сердце.

Время – это сцепление мгновений. Каждое мгновение невозвратимо, каждое мгновение приближает к смерти, каждое мгновение умирает часть нашего тела. Но мы живем так, словно хотим остановить время, словно хотим схватить мгновение, как острую бритву, а оно уходит от нас и вернуть его невозможно. Скорее можно человеку свернуть огромную гору или возвратить реку от устья к истоку, чем вернуть назад хотя бы одно мгновение. Время – это путь к Богу, это возможность спасения, но, теряя Бога, люди превращают время в роковую неизбежность своей погибели, в какой-то зловещий реквием.

Глава 23

Есть города, где здания вытянулись вверх наподобие Вавилонской башни, так что улицы кажутся глубокими ущельями, пролегающими между скал. Есть селения, где жилищами служат хижины, сплетенные из ветвей, разбросанные как бы в беспорядке по полю. Есть местности, где дома лепятся к уступам гор, словно орлиные гнезда. Но одно есть общее для всех этих селений и городов: около города живых непременно вырастает город мертвых – это безмолвные кладбища. Нет города на земле, около которого не было бы кладбища, как его тени.

Когда я был ребенком, то любил смотреть, как в вечерних сумерках зажигался в окнах домов свет; мне казалось, что каждая комната – это некое маленькое царство, каждая комната хранит свою тайну, неведомую для других, как бы летопись чьей-то жизни. И на кладбище – в этом городе мертвых – каждая могила хранит свою тайну: что унес с собой усопший в свое последнее жилище.

Есть тишина гор, в которой кажется, что время остановилось. Есть тишина кладбища – это другая тишина, здесь возникает чувство, что время не остановилось, а обратилось вспять. Здесь каждый вспоминает то, что было. Есть какое-то особое чувство у человека, какое-то непосредственное ощущение своей душой того, кто лежит в могиле. Некоторые могилы, кажется, изливают незримый свет. Около них – поле удивительного мира и покоя. От такой могилы человеку не хочется уходить: хотя он и не знал того, кому принадлежит эта могила, но чувствует себя так, словно сидит рядом со своим другом и они беседуют без слов; сама тишина становится глубже и понятнее сердцу, чем любые слова.

Другие могилы распространяют какой-то невидимый мрак. Этот мрак тяжестью, почти физической тяжестью, давит на сердце, и человеку хочется или плакать, или поскорее уйти прочь, как хочется быстрее выйти на воздух из темного, душного подвала.

Некоторые могилы словно зовут нас по имени, как бы обращаются к нам. Другие похожи на спящего, которому нет дела ни до кого: он погружен в непробудный сон. Есть могилы, осененные крестами: кажется, что умерший прижал к своей груди крест, как последнюю надежду. Есть могилы, похожие на нераскаянный грех, как будто мертвый, будучи уже в могиле, хочет удержать память о себе, как бы цепляется за мирскую славу. Это памятники, похожие на дома из черного мрамора, дома, в которых никто не будет обитать, которые только давят своей многотонной тяжестью на могилу и лежащий в ней труп.

Надписи на могилах говорят о том, что смерть похищает людей в разном возрасте: рядом лежат младенцы, юноши и старцы. Младенец как бы говорит: «Смерть похитила меня из объятий матери: она прижимала меня к своей груди, но костлявая рука смерти оказалась сильнее. Меня положили в гробик, как в колыбель. Едва я увидел свет солнца, как он погас для меня. Мама украсила гроб цветами и вместе с последним поцелуем окропила своими слезами мое лицо. Я сам похож на сорванный цветок, который лежал на моем гробе».

«Я была невестой, – слышится голос из другой могилы, – мне сшили подвенечное платье, но оно стало моим погребальным одеянием. Вместо молитв о благословении брака надо мной пропели заупокойные песнопения. Не рука жениха, а смерть взяла меня в опочивальню – в холодную могилу».

А вот свежая могила, засыпанная комьями черной земли, которые еще не стали серыми, как пепел, от солнечных лучей, их еще не размыл дождь и не развеял ветер. Кто лег в эту могилу? Чей гроб опустили сюда на веревке, как спускают ладью с борта корабля? Куда поплывет эта ладья в океане вечности? Голос из нее ответствует: «Я работал здесь могильщиком от юных лет до старости. Сколько я вырыл могил – не могу перечесть. Но для себя я не приготовил места, мою могилу вырыл другой могильщик. Скольких мертвецов я встречал и провожал, как привратник, у дверей могилы! А теперь другой могильщик встретил мой гроб с лопатой в руках, и лишь стук земли, ударявшейся о крышку гроба, был вместо последних слов прощания со мной».

Голос из четвертой могилы говорит: «Не спрашивай, как мое имя. Я торговал оружием, я делал деньги на человеческой крови. В телах скольких убитых хранятся, как свинцовые диавольские амулеты, проданные мною пули! Сколько раз стволы оружия были направлены, словно око смерти, братьями в братскую грудь! В каждом плаче по покойнику звучало проклятие не только убийце, но и мне. Продавец оружия, как торговец отравой, – соучастник в убийстве. Если кровь убитых моим оружием можно было бы собрать вместе, то ее хватило бы, чтобы окрасить стены моих домов в алый цвет или наполнить ею до краев эти могилы. Чтобы скрыть от людей свои преступления, я, не веря в Бога, решил построить храм, не оставляя своих демонских дел. Но я не успел войти в него: смерть преградила мне путь. Бога нельзя ни подкупить, ни обмануть – я понял это, но слишком поздно. Когда я слышу звон колокола, то мне кажется, что он говорит человеческим голосом: “Вон отсюда, тебе нет места ни в земной, ни в Небесной Церкви!”».

Вот еще голос: «Я был гробовщиком и делал гробы, как делают сундуки, в которых хранят сокровища. Мой товар не залеживался никогда. Я никогда не сидел без дела: как часто мне приходилось работать всю ночь напролет! Люди придирчивы к работе гробовщика. Они хотят, чтобы гроб блистал своей отделкой, как будто его не зароют в землю, где он сгниет и превратится в прах, а поставят поверх могилы. Я обмеривал покойника, как портной заказчика, чтобы гроб не оказался для него тесен или, напротив, не был широк, чтобы тело плотно лежало в нем, не перекатываясь с боку на бок, когда его понесут на кладбище. Я был искусным гробовщиком, я был художником своего дела, но я забыл сделать гроб для самого себя, и мой ученик сколотил мне гроб, похожий на коробку».

А вот слова из соседней могилы: «Я умерла в глубокой старости в кругу своей семьи. Всю жизнь я трудилась, молилась Богу и никому не желала зла. Смерть стала для меня предвестницей вечного покоя, отдохновения от земных скорбей и трудов. Мои дети и внуки плакали около моей постели, когда я благословляла их. Они не понимали, что хотя я люблю их, но с радостью иду в вечность, и этот последний день был самым светлым днем в моей жизни».

А вот что говорит кость, лежащая под оградой: «Я умер давно, никто не помнит, где моя могила. Сначала с нее сняли крест, потом унесли куда-то каменную плиту, а затем ночью разрыли саму могилу и выбросили из нее остатки моего праха. Наутро в нее опустили нового покойника. Раньше расхитители могил снимали с мертвых одежду или саван, но оставляли их в земле. А теперь выбрасывают человеческие кости. Неужели скоро настанет время, когда дети будут жалеть для своих родителей даже лишней доски на их гроб?».

…Безмолвные могилы как бы протягивают к нам невидимые руки, взывая о помощи, прося молитв об умерших. Всего лишь несколько слов молитвы для них дороже, чем глоток воды для погибающего от жажды. Каждая могила – тайна, но, поминая усопших, мы соприкасаемся с этой тайной. Ангелы-хранители усопших радуются, когда мы молимся о них. Если усопший был грешник, то, помянув его, мы исполним долг любви, а если он спасен, то наши слова побудят его так же молиться о нас. Живые, будьте милостивы к мертвым: они были когда-то как мы и мы станем когда-нибудь как они!

Глава 24

Городское кладбище похоже на пустынный остров среди моря. Шум города, напоминающий шум прибоя, замирает у кладбищенской ограды, словно волны, разбивающиеся о берег. На кладбище не говорят громко, только плач у свежих могил нарушает тишину. От некоторых могил веет каким-то необъяснимым теплом, которое согревает человеческое сердце. Другие источают холод, от которого сердце сжимается, как около стен тюрьмы; что-то темное и зловещее чувствуется в них. Трудно даже сказать, что это такое. Эти могилы лишены благодати. Там – пустота и безнадежность. Эти могилы – тупик, которым окончилась земная жизнь человека, а дальше – мрак, в котором нет надежды. (Так когда-то в древности у восточных царей были темницы, которые назывались «башнями молчания». Оттуда не было выхода, туда не проникал свет. Тюремщик, опускавший на веревке пищу и воду для узника, под страхом смерти не смел сказать ему ни слова. Во мраке и безмолвии терялся счет дням и годам. Когда узник умирал, то его труп оставляли сгнивать в этом похожем на колодец подземелье. Туда – в тесную клеть, наполненную костями и разлагающимися трупами, – бросали нового узника, который знал, что для него нет помилования, что он уже никогда не вернется к жизни и не увидит света.) Эти могилы похожи своим духом на гробницу Авессалома84, на капища, где идолам приносились человеческие жертвы, на дома, где собираются диаволопоклонники, спириты и колдуны.

…На кладбище растут цветы, превращая его в зеленый ковер, расшитый алыми и желтыми нитями. Эти цветы говорят о том, что жизнь не кончается смертью. Алый цветок, выросший из черной земли, как бы свидетельствует собой о воскресении мертвых.

Глава 25

…И снова скажу: когда я читаю историю и сказания о минувших веках, о деяниях царей, о мудрецах, разгадывающих притчи, о тех, чьи имена остались в памяти потомков, то мне хочется, закрыв книгу, спросить: «Где они теперь?». Но на этот вопрос каменные уста сфинкса времени могут ответить только одно: «Они были, они вышли из небытия, прожили годы земной жизни, как проходит свой путь путник, и ушли отсюда через темные ворота смерти». Сколько раз после их смерти солнце начертило на небе, словно огненным циркулем, свои годовые круги! Эти люди жили, любили и ненавидели, боролись, побеждали и терпели поражение, проявляли великодушие и мстили; души их кипели страстями, как молодое, неперебродившее вино; в уме они составляли планы, в мечтах, как на крыльях, облетали всю землю, их сердца рвались к богатству и почестям, которыми человек никогда не может насытиться. Но все это оказалось игрой ребенка, который собирает в горсти песок и снова высыпает его на землю, складывает из кубиков дома и снова разрушает их. Приходит к ребенку смерть, как его наставник, и говорит: «Уже вечер, пора кончать игру, идем со мной домой».

Невозможно остановить движение солнца, невозможно преградить путь звездам, которые, как перелетные птицы, летят с востока на запад. Невозможно остановить время и преградить путь к смерти. Человек редко вспоминает о вечности, редко поднимает глаза к синей бездне неба. Он похож на волчок, крутящийся под ударами бича, который держит в руках демон; этот бич – его ненасытные страсти. Что он хочет от этой жизни, что он может унести с собой, что он принес на землю – он не думает об этом. Страсти заставляют волчок крутиться и описывать на земле круги, как бы плясать на месте. От последнего удара бича он падает и замирает. Даже великие мудрецы древности и цари, деяния которых прославляют народы, больше думали о земном, чем о небесном. В редкие минуты они поднимались душой над временным, но «притяжение земли» – тяжесть забот, суеты и, главное, их собственных страстей – тянуло их вниз, словно у души опускались крылья и ей вновь приходилось ползать по земле.

Когда мы раскрываем карты древнего мира, то читаем в них названия городов, от которых остались одни лишь развалины; а нередко они уже исчезли с лица земли совершенно, без следа. Их поглотила земля, их уничтожило время. Мы видим на картах границы уже давно не существующих стран и государств. Когда-то они занимали огромные пространства, точно гигантское пятно, растекались по карте. Затем дробились на части и исчезали, чтобы дать место другим странам и народам. Время ломало границы великих держав и сжигало их, словно изгородь из хвороста.

История упоминает о народах, происхождения и причин исчезновения которых мы не знаем. Эти народы похожи на ручейки, начала которых мы не видели; исчезли эти «ручейки» в песках или влились в русло мировой народной «реки», образовав вместе с другими племенами и народами новые этносы, – на этот счет можно лишь строить предположения. До нас дошли только имена, уцелевшие, как бы спасшиеся в ковчеге истории, остальные поглощены «всемирным потопом» забвения бесследно. Поэтому прошлое для нас – неразгаданная тайна.

Мы – тайна для себя самих. Одно лишь нам известно: что мы умрем, уйдем отсюда, оставив здесь свое тело, как человек, уезжающий в дальнюю страну, оставляет до возвращения свой пустой дом. Тело наше будет покоиться в могиле, а солнце – всё так же всходить на востоке и совершать свое шествие к западу, как по некоему небесному мосту. Очи звезд всё так же будут смотреть на землю, но уже не увидят нас.

…Но когда я раскрываю страницы патериков и жития святых, то чувствую другое: с этих страниц струится тихий свет вечности. Эти люди победили время, они сделали его ступенями лестницы, по которым взошли ввысь, к небесам. Герои истории – были, а святые – не были, а есть. Для них не существует ни «расстояния» времени, ни похожей на непроницаемую стену преграды смерти. Они, будучи во времени, жили в вечности, дышали ею в молитве, они были озарены благодатью – небесным пламенем, сияющим во тьме. Воистину: кто забыл о Боге, тот еще при жизни был мертв. Но кто всегда с Богом, тот и по смерти жив.

* * *

2

Кронос (Крон), в греческой мифологии титан, сын Урана и Геи; оскопив отца по наущению матери, стал верховным богом. Боясь так же быть низверженным сыном, глотал всех детей, которых рожала ему жена и сестра Рея. Однако вместо младшего сына Зевса Рея подложила Кроносу завернутый в пеленки камень. Возмужавший Зевс по совету своей жены Метиды дал Кроносу выпить волшебное зелье, после которого отец извергнул всех ранее проглоченных детей.

3

Зерван (Зурван, Зарван), в иранской мифологии бог, персонификация времени и судьбы, верховный бог зерванизма.

4

Сфинкс, в греческой мифологии крылатая полуженщина – полульвица, обитавшая на скале близ Фив; задавала прохожим неразрешимую загадку и затем, не получив ответа, пожирала их. В Древнем Египте – статуя фантастического существа с телом льва и головой человека, реже животного.

5

Вероятно, надо понимать это так: «Откуда явились мы в этот мир? Зачем оказались здесь, в юдоли страданий и плача? Куда пойдем, оставив ее, и где водворимся?». – Ред.

6

Зиккурат, культовое сооружение в Древнем Двуречье, представлявшее собой сырцовую башню из поставленных друг на друга параллелепипедов или усеченных пирамид, не имевших интерьера. В верхнем объеме его находилось святилище.

7

Интересно, что эти храмы послужили прообразом мавзолеев. – Авт.

8

Жертвы приносились страшным образом: жрец делал ножом надрез на груди человека, вырывал своей рукой его сердце и бросал на алтарь свирепому «божеству». В праздники таким образом предавали смерти до нескольких тысяч человек, преимущественно пленников. – Авт.

9

См.: Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят (2Пет. 3:10). – Ред.

10

И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет; но в те дни, когда возгласит седьмой Ангел, когда он вострубит, совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам (Откр. 10:5–7). – Ред.

11

«Тайна этого в общении…». Очевидно, отец Рафаил хочет сказать, что лишение вечной жизни является не карой, но естественным результатом того общения, которое в жизни земной было избрано человеком добровольно. – Ред.

12

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740–1814), маркиз, французский писатель. В произведениях де Сада патологическая эротика, инцест неотделимы от насилия и жестокости (отсюда садизм). Сочинения его переполнены описанием пыток, убийств, богохульств. Созданные в стиле жизненного правдоподобия, романы де Сада, по существу, абсолютно фантастичны, носят черты утопии. Отвергая все моральные, культурные, социальные нормы и запреты, он превращает человека в чисто «природное» существо, в биологический механизм. С 1803 года – пожизненно в лечебнице для душевнобольных. (Сноску на приведенную в книге цитату мы, по вполне понятным причинам, дать не можем.)

13

Аристотель (384–322 до Р. Х.), древнегреческий философ. Учился у Платона в Афинах; в 335 году основал Ликей, или перипатетическую школу (от греч. perаipatoV – крытая галерея). Воспитатель Александра Македонского. Сочинения Аристотеля охватывают все области античного знания. Основоположник формальной логики, создатель силлогистики. Основные сочинения: логический свод «Органон» («Категории», «Об истолковании», «Аналитики» 1-я и 2-я, «Топика»), «Метафизика», «Физика», «О возникновении животных», «О душе», «Этика», «Политика», «Риторика», «Поэтика»

14

Жан Поль Сартр (1905–1980), французский писатель, философ и публицист, глава французского экзистенциализма. Участник движения Сопротивления. Основные темы художественных произведений: одиночество, поиск абсолютной свободы, абсурдность бытия. В конце 1960-х годов выступил как идеолог леворадикального экстремизма. В 1964 году Сартру была присуждена Нобелевская премия по литературе, от которой он отказался.

15

Франц Кафка (1883–1924), австрийский писатель. В романах «Америка», «Процесс», «Замок» и рассказах в гротескной и притчеобразной формах показал трагическое бессилие человека в его столкновении с абсурдностью современного мира. Достиг особой выразительности в описании кошмаров и фантастических превращений (сборник «Превращение») благодаря «протокольному», имитирующему реалистическую достоверность стилю. Преимущественное внимание не к характеру, но к характерности (к ситуации страха, отчаяния, тоски и т. д.) сближает Кафку с экспрессионистами.

16

Генрих Гейне (1797–1856), немецкий поэт и публицист. Для его творчества были характерны романтическая ирония страдающего от «несовершенства и прозы жизни» героя, сарказм и лиризм. Известные произведения Гейне: «Книга песен», «Атта Тролль», «Германия. Зимняя сказка», «Путевые картины», сборник «Романсеро», книги «Романтическая школа», «К истории религии и философии в Германии».

17

Сванетия – историческая область в Грузии, на юго-западных склонах Главного Кавказского хребта. Делилась на Верхнюю и Нижнюю. – Ред.

18

См.: Потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде (1Фес. 4:16). – Ред.

19

У преподобного Исаака Сирина говорится об этом в таких словах: «Кто, в надежде на покаяние, поползнется вторично, тот лукаво ходит пред Богом; на сего неведомо нападает смерть, и не достигает он времени, в которое надеялся исполнить дела добродетели» (Авва Исаак Сирин. Слова подвижнические. Репр. М., 1993. С. 429). – Ред.

20

Ср.: Ис. 66:2. – Ред.

21

Преподобный авва Исаия-отшельник говорил: «Люби лучше молчать, чем говорить; ибо молчание собирает, а многоглаголание расточает» (Добротолюбие в русском переводе. Репр. М., 1998. Т. 1. С. 395). – Ред.

22

«Должно знать, что память смертная, как и все другие блага, есть дар Божий, ибо часто, находясь и у самих гробов, мы пребываем без слез и в ожесточении, а в другое время, и не имея такого печального зрелища перед глазами, приходим в умиление» (Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Слово 6, глава 20). – Ред.

23

См.: Еккл. 7:6. – Ред.

24

Ср.: Лк. 6:25. – Ред.

25

О преподобном Исихии, иноке горы Хорив (VI в.; память 3/16 октября), подробнее см.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Слово 6, глава 18. – Ред.

26

См.: Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу. Сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселья (Еккл. 7:2, 4). – Ред.

27

Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832), немецкий писатель, основоположник немецкой литературы нового времени. Стихотворные циклы «Римские элегии», «Западно-восточный диван»; романы «Страдания молодого Вертера», «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера»; драма «Эгмонт», различные пьесы на исторические, мифологические и бытовые сюжеты. Автобиографическая книга «Поэзия и правда». Наиболее известное произведение – трагедия «Фауст».

28

Из молитв на сон грядущий, молитва 7-я, святого Иоанна Златоустого (24 молитвы, по числу часов дня и ночи). – Ред.

29

См.: Еккл. 7:2, 4. – Ред.

30

Схиигумен Савва (Остапенко; 1898–1980), известный старец, подвизавшийся в двадцатом столетии в Псково-Печерской обители.

31

Имеется в виду нынешний Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II (Шиолошвили), на тот момент митрополит, правящий архиерей Сухумо-Абхазской епархии.

32

Ср.: Сир. 7:36. – Ред.

33

См., например: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове, просим». Последование Вечерни, просительная ектения. – Ред.

34

Память 5/18 апреля. – Ред.

35

См.: Мф. 5:4; Лк. 6, 21. – Ред.

36

См.: Мф. 27:44; Лк. 23:39–43. – Ред.

37

См.: И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его (Еккл. 12:7). – Ред.

38

Слова «становится неуместным» нельзя, разумеется, понимать буквально. Мы живем в такое время и в таких условиях, что далеко не всегда человек, умирая, может обязать своих близких не кремировать по смерти его тело, но предать его по христианскому обычаю земле. И Церковь, конечно же, не может отказывать сегодня в заупокойных молитвах тем, чье тело не возвратилось в землю, но было сожжено в огне крематория. – Ред.

39

Последование погребения мирских человек, икос по 6-й песни канона // Требник. М.: Издательство Московской Патриархии, 2000. С. 183. – Ред.

40

Гейне Г. Стихотворения. Поэмы. М., [1984] С. 81

41

Шарль Бодлер (1821–1867), французский поэт. Участник Революции 1848 года. Предшественник французского символизма. Известен его сборник «Цветы зла», в котором анархическое бунтарство, тоска по гармонии сочетаются с признанием неодолимости зла, эстетизацией пороков большого города; цикл «Маленькие поэмы в прозе»; художественно-критические труды (так называемые отчеты о салонах, сборник «Романтическое искусство»).

42

«Изыдем и узрим во гробех, яко наги кости человек, червей снедь, и смрад, и познаем, что богатство, доброта, крепость, благолепие». Последование погребения мирских человек, тропари на блаженнах. Требник // С. 192. – Ред.

43

Эпикур (341–270 до н. э.), древнегреческий философ. Основал философскую школу в Афинах. Философию делил на физику (учение о природе), канонику (учение о познании, в котором Эпикур придерживался сенсуализма) и этику. Признавал бытие блаженно-безразличных богов в пространствах между бесчисленными мирами, но отрицал их вмешательство в жизнь космоса и людей. Девиз Эпикура – живи уединенно. Цель жизни – отсутствие страданий, здоровье тела и состояние безмятежности духа (атараксия); познание природы освобождает от страха смерти, суеверий и религии вообще.

44

Омар Хайям (ок. 1048 – после 1122), персидский поэт, математик и философ. Единственным благом для человека считал наслаждение. Его известные философские четверостишия (рубаи) проникнуты гедоническими мотивами, пафосом свободы личности, антиклерикальным вольнодумством.

45

Рубаи (по-арабски буквально – учетверенный), в поэзии народов Востока – афористическое четверостишие, рифмующееся определенным образом. – Ред.

46

Еф. 5:18. – Ред.

47

Ср.: Мф. 6:21. – Ред.

48

Преподобный Филофей Синайский пишет о памяти смертной так: «Узрев однажды красоту сей последней (памяти смертной. – Ред.) и, духом, а не оком, уязвившись и усладившись ею, я возжелал стяжать ее себе в сожительницу на целую жизнь, возлюбив ея благообразие и благолепие. <…> Эту-то, как я сказал, дщерь Адамову, то есть память о смерти, жаждал я всегда иметь сожительницею себе, с нею спать, с нею беседовать и вместе с нею иcследовать, что имеет быть со мною, по отложении тела сего» (Добротолюбие в русском переводе. Т. 3. С. 445). – Ред.

49

Мазохизм – вид полового извращения, выражающийся в потребности испытывать боль, причиняемую лицом противоположного пола; впервые описан в романах австрийского романиста Леопольда Захер-Мазоха, отсюда название. В переносном значении – упорное желание растравлять собственные обиды, душевную боль и иные подобные чувства. – Ред.

50

Некрофилия – также вид полового извращения: болезненное влечение к мертвому телу. – Ред.

51

См.: Сказал также им притчу: может ли слепой водить слепого? не оба ли упадут в яму? (Лк. 6:39). – Ред.

52

Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1974. Т. 2. С. 23.

53

Эта мысль может показаться не совсем понятной. Но разуметь ее надо так: молитва – соприкосновение человека с Богом, с вечностью, и потому когда человек молится, то время для него как бы останавливается. – Ред.

54

Имеется в виду принятие посредством веры тех даров, которые поданы Богом человеку посредством Голгофской Жертвы. – Ред.

55

Речь идет, конечно же, не об оригеновском «всеобщем восстановлении», апокатастасисе, но о Всеобщем воскресении и явлении нового неба и новой земли (см.: 2 Пет. 3, 13; Откр. 21, 1). – Ред.

56

Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 2 т. М., [1988] Т. 1. Стихотворения 1837–1841. С. 185.

57

В состоянии по грехопадении. – Ред.

58

То есть чем больше человек отражает совершенство своего Творца, тем б!ольшую он получает способность и в других видеть возможность этого совершенства. – Ред.

59

Об этом см. ниже. – Ред.

60

Рабиндранат Тагор (Тхакур) (1861–1941), индийский писатель и общественный деятель; писал на бенгальском языке. Сформировал гуманистическую концепцию «джибандебота» («божество жизни»). Романы, повести, рассказы, пьесы, публицистика Тагора направлены против расовой дискриминации, религиозной нетерпимости, кастовой системы и бесправия женщины, проникнуты национально-освободительными идеями, размышлениями о правомерности насильственных и ненасильственных средств социальной борьбы.

61

Есенин С. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1970. Т. 3. С. 311.

62

Артюр Рембо (1854–1891), французский поэт. Один из ранних представителей символизма (баллада «Пьяный корабль»). Посвятил Парижской Коммуне 1871 года полные эмоционального одушевления стихи «Париж заселяется вновь», «Руки Жанны Мари». В книгах стихов и прозы «Сквозь ад», «Озарения» – «разорванность» мысли, нарочитая алогичность и антисимволистская, заостренно-прозаическая конкретность образов в сочетании с демонстративной антибуржуазностью и пророческим пафосом. Вскоре отошел от литературы, сделался торговым агентом в Эфиопии.

63

Блок А. Сочинения: В 2 т. М., 1955. Т. []1 С. 298–299.

64

Там же. С. 265–266.

65

Гомер. Одиссея (пер. В. Жуковского). М., 1985. С. 130.

66

Данте Алигьери (1265–1321), итальянский поэт, автор лирических сонетов, автобиографической повести «Новая жизнь», философских и политических трактатов «Пир», «О народной речи». Наиболее известным его произведением является «Божественная комедия», состоящая из трех частей: «Ад», «Чистилище» и «Рай».

67

Джон Мильтон (1608–1674), английский поэт, публицист, политический деятель. В период Английской революции XVII века сторонник индепендентов (радикальных пуритан). Автор памфлетов «Ареопагитика», «Защита английского народа», эпических поэм «Потерянный рай» и «Возвращенный рай», трагедии «Самсон-борец», сонетов, переводов псалмов, трактата «О христианской доктрине», труда «Краткая история Московии».

68

Шекспир У. Гамлет. Избранные переводы: Сборник. М., 1985. С. 315.

69

Роберт Бернс (1759–1796), шотландский поэт. Создал самобытную поэзию, в которой прославлял труд, народ и свободу, бескорыстную и самоотверженную любовь и дружбу. Собрал и подготовил к изданию произведения шотландского поэтического и музыкального фольклора, с которым тесно связана его поэзия.

70

Альфред Лихтенштейн (1889–1914), немецкий поэт-экспрессионист.

71

Нейштадт В. Чужая лира: Переводы из одиннадцати современных поэтов. Заметки об экспрессионизме. Биографические и библиографические примечания. М.; Пб., 1923. С. 99.

72

Или иначе, по слову апостола, отложить прежний образ жизни ветхого человека, а обновиться духом ума и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (ср.: Еф. 4:22–24). – Ред.

73

Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Слово 28, глава 46. – Ред.

74

Святитель Игнатий (Брянчанинов), епископ Кавказский и Черноморский. Творения. Отечник. Избранные изречения святых иноков и повести из жизни их. М., 2001. С. 491. – Ред.

75

Ср.: «Если человек, предоставленный самому себе, [нравственно] побежден, порабощен и испытывает над собой господство всякой страсти и помысла, то, не встречая помощи ни от дел, ни от Бога и совершенно ни от кого и почти впадая в отчаяние, не может, угнетаемый отовсюду, не сокрушиться. Он считает себя низшим всех и последним рабом, худшим самих демонов, как побеждаемый ими и подпавший их тиранству». Преподобный Григорий Синаит. Творения. М., 1999. С. 58. – Ред.

76

См.: Сего ради заблудихом и быхом яко нечисти вси мы, якоже порт нечистыя вся правда наша, и отпадохом яко листвие беззаконий ради наших: тако ветр восхитит нас (Ис. 64:6). – Ред.

77

Пс. 115:2. – Ред.

78

Так называют человека, наделенного властью на короткое время. Своим происхождением это выражение обязано арабской сказке «Сон наяву, или Калиф на час», включенной в состав сборника «Тысяча и одна ночь» его первым европейским переводчиком – ориенталистом Антуаном Галланом. – Ред.

79

См.: Мф. 17:21. – Ред.

80

Павел Александрович Флоренский (1882–1937), российский ученый, религиозный философ, священник. В 1904 году окончил физико-математический факультет Московского университета, в 1908 году – Московскую Духовную Академию, был доцентом и профессором Академии по кафедре истории философии. Редактировал журнал «Богословский вестник». Принял рукоположение в священный сан, служил в Сергиево-Посадской церкви Убежища сестер милосердия Красного Креста. С 1918 года – член Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры. В 1921–1924 годах – профессор ВХУТЕМАСа по кафедре «Анализ пространственности в художественных произведениях» на печатно-графическом факультете. С 1921 года – член Карболитной комиссии ВСНХ и научный сотрудник Государственного экспериментального электротехнического института (ГЭЭИ). Редактировал Техническую энциклопедию, где опубликовал около 150 статей. В 1928 году был выслан в Нижний Новгород. По возвращении из высылки снова работал в ГЭЭИ. Опять был арестован в феврале 1933 года. В заключении работал в г. Сковородино на Мерзлотоведческой станции и в Соловецком лагере особого назначения в лаборатории, где исследовалась возможность производства йода и агар-агара из водорослей. Расстрелян на Левашовской пустоши под Ленинградом. Оставил после себя обширное религиозно-философское наследие, наиболее известная работа – «Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи». Однако и по духу, и по содержанию, как раз с точки зрения Православия, многое в трудах Флоренского далеко не бесспорно. Вот, в частности, как отзывается о религиозной философии и богословии Флоренского в своей книге «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский: «Флоренского упрекали в пристрастии к теологуменам, к частным богословским мнениям. И это очень важное наблюдение. К теологуменам у него, действительно, больше вкуса, чем к догмату, слишком соборному, для всех, слишком громкому и явленному,– а он предпочитает неясный шепот личного мнения <…> На словах он отрекается от себя, даже от своего, и обещается только передавать общее, всецерковное. Но делом он опровергает свое слово. Он всегда говорит именно от себя. Он остается субъективным и тогда, когда хотел бы быть объективным. И в этом его двусмысленность. Книгу личных избраний он выдает за исповедь соборного опыта. Есть очень явственный налет богословской прелести на всех построениях Флоренского…» (Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 494).

81

Речь здесь, наверное, не идет о каком-то «запрете». Но область духа безгранична, и потому человек, действительно обратившийся к духовной жизни, которая есть путь к богообщению и само богообщение, со временем оказывается уже не в силах разделяться между духовным и душевным и предпочитает, по слову самого отца Рафаила, «лучшее худшему». Однако это опять-таки не следствие какого-либо внешнего или внутреннего «запрета», а естественный порядок духовного возрастания человека. – Ред.

82

Гносис – знание, учение. Гностическими – то есть познавательными. – Ред.

83

Ср.: Так говорит Господь: проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою, и которого сердце удаляется от Господа (Иер. 17:5). – Ред.

84

Холм из камней над могилой непокорного сына, который восстал против отца своего, царя и пророка Давида, с целью убить его (см.: 2 Цар, 15–18). В древности был обычай: путник, проходя мимо могилы Авессалома, бросал на нее камень. – Авт.


Источник: Умение умирать, или Искусство жить : о памяти смертной, заповедях Божиих и послушании, а также иных предметах душеполезных / архим. Рафаил (Карелин). - Москва : Изд-во Московского подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2009 (Н.Новгород : Нижполиграф). - 445 с. ISBN 5-7789-0164-X

Комментарии для сайта Cackle