Примеры из прошлой войны 1877–1878 годов. Описание отдельных солдатских подвигов

Когда была объявлена война и Государь Император отъезжал в Действующую армию, то от частей Гвардии потребовали представителей, которые должны были составить Почетный Конвой Его Величества. Так, люди из пехотных полков образовали роту, кавалеристы и конно-артиллеристы – эскадрон. От 2-ой батареи гвардейской конно-артиллерийской бригады представителем был послан, в то время еще бомбардир, Новоселов. Он пользовался всегда отличным здоровьем и отличался своею аккуратностью, щеголеватостью и исполнительностью. Новоселов, от радости, земли под собою не чувствовал, когда командир, позвав его к себе, сказал ему:

«Ну, братец мой, до большой чести ты дожил, будешь служить в Почетном Конвое Государя Императора; как ты себя должен там вести, полагаю, не нужно тебе объяснять».

Действительно, Новоселов понял, что если его посылают в столь почетную командировку, значит начальство надеется на него, и следует доказать, что оно не ошиблось, оказав ему такое доверие.

«Эк тебе посчастливилось!» говорили ему, завидуя, товарищи. Наступило время переправы через Дунай. Почетному Конвою вышло приказание переправиться вместе с 14-й дивизией, во главе всех войск. Артиллеристы же, бывшие в этом конвое, прикомандировались к горной батарее. 13 июня уже стали подходить войска к селению Зимницы, где должна была совершиться переправа. 14 числа до одиннадцати часов вечера все были спрятаны на берегу, в ожидании приказаний. В это время подвигали понтоны (железные лодки) и простые лодки, сперва на повозках, потом спускали их на воду и тянули по воде, до назначенного места. Едва началась работа, вдруг тревога: стая диких гусей, испуганная движением понтонов, поднялась с болотовины и страшно загоготала. Все были в отчаянии; турки чуткий народ, думалось русским, они знают, что даром гуси не подымаются ночью с болота. Но на неприятельском берегу видимо этого не заметили, – тишина продолжала стоять ненарушимая. Когда понтоны выстроились вдоль берега, пехоту пододвинули к ним, и началась посадка. Разговоры, крики и какой-либо шум были строго запрещены. Отвечать даже на турецкие выстрелы не позволялось; словом, переправа должна была совершиться при полной тишине. Но вот уже все готово. Взвод горной батареи, где был Новоселов, поставили на плот, настланный на два связанных понтона, и ждали только приказания отчалить.

«Ну! с Богом!» прозвучал чей-то голос.

Это была команда, и лодки оттолкнулись от берега.

Настала минута страха, нетерпения и ужасного ожидания, знают ли турки, что на сегодня назначена переправа, встретят ли они наши войска многочисленным отрядом, или нет, – хотелось бы всякому поскорее узнать. Тихо плыли лодки. Жадно следили за ними стоящие еще на берегу. «Отчего не слышно выстрелов? Неужели турки не ждут нас?» спрашивали все друг друга. Не верилось такому счастью!

Но вот понтоны приближаются, даже некоторые из них почти у самого берега; тишина прерывается.

«Подплыли, высаживаются!!» сразу заголосили на нашем берегу.

Чу! первый выстрел, за ним другой, третий, четвертый; но это какие-то редкие выстрелы турецких часовых, стоящих в цепи. Затем послышался рожок у неприятеля, после чего стрельба их стала постепенно учащаться. Наш понтон, с двумя орудиями, двигаясь потихоньку, подходил уже под выстрелы неприятеля; пули с визгом пролетали над головами солдат и с шумом шлепались в воду, почти касаясь борта понтона. Еще до берега оставалось более версты, как вдруг пули пробивают железные бока лодки. Вода быстро входит через отверстия вовнутрь, и плот начинает тонуть. Лошади, испугавшись, кидаются в сторону, люди бросаются их удерживать, плот нагибается, так как вся тяжесть оказалась на одной стороне, перевертывается и в одно мгновение все исчезает в водах Дуная. Как ужасно было смотреть на эту картину! Один Новоселов спасается; схватившись за какую-то плывшую доску, он живо снял с себя шапку, пистолет, несмотря на то, что доска не выдерживала его тяжести и конечно тонула, – он, еле преодолевая течение реки, поплыл под выстрелами, по направлению к неприятельскому берегу. Трудно было плыть в сапогах и в одежде, но Новоселов «пузырем», пыхтя, переворачиваясь с боку на бок, совершал путешествие. Кричать и звать на помощь было некого, никто его не видел и никто бы не услыхал. Так трое офицеров и все солдаты, бывшие на одном плоту с Новоселовым погибли, не дойдя до неприятеля.

В это время волынцы атаковали высокий и крутой берег, до которого они добрались, не дав ни одного выстрела по неприятелю.

Новоселов, совершенно благополучно доплыв до берега, уселся, чтобы отдохнуть и несколько привести себя в порядок. Вылив из сапог воду и выжав свой мундир, он побрел туда, где шел ожесточенный бой. Остальные орудия горной батареи стояли на позиции, под сильнейшим турецким огнем. Новоселов, желая принять участие в бою и чем-нибудь принести пользу, направился к батарее.

Только что он стал рассказывать наводчику одного орудия о гибели своего взвода, как шальная пуля убивает наводчика наповал.

Новоселов, надев на себя шашку и пистолет павшего сотоварища, становится на его место. В это время турки наседали на батарею, делая последние усилия к отражению натиска русских. Новоселов, нисколько не теряясь, продолжает, с полнейшим хладнокровием, направлять орудие, вследствие чего каждый выстрел вырывал целые ряды неприятельской пехоты. Когда турки отступили по всей линии, и окончилось преследование, Новоселов пошел отыскивать роту Почетного Конвоя, к которой и присоединился.

Чрез несколько дней Государь Император, узнав о подвиге Новоселова, изволил позвать его к Себе, милостиво расспросил молодца конно-артиллериста обо всем случившемся, поцеловал Новоселова и лично надел ему Георгиевский крест.

Осчастливленный столь милостивым, отеческим обращением своего обожаемого Государя, Новоселов с гордостью возвратился на бивуак и долго еще не мог придти в себя после всего им виденного и испытанного.

После 15 июня, Новоселов участвовал в сражениях под Тырновым и под Ловчей, где также отличался своею неустрашимостью, ловкостью и сметливостью. До сих пор он служит во 2-й батарее гвардейской конно-артиллерийской бригады.

В настоящее время вся грудь его разукрашена орденами, и он продолжает пребывать в полном здравии.

Впереди других полков переправился через Дунай 53-й пехотный Волынский полк. Первым лодкам удалось подойти к неприятельскому берегу совершенно незаметно. Но лишь только успели волынцы сойти на землю, турецкая цепь тотчас же открыла по ним огонь. Для того чтобы завладеть частицею реки и дать возможность свободно высадиться остальным переправляющимся войскам, Волынскому полку пришлось приступом брать крутой берег. Через несколько минут, собравшиеся турецкие войска стали засыпать волынцев пулями.

Вот одна рота, цепляясь за кусты, двинулась цепью вперед; с каждым шагом число выбывающих из строя людей увеличивалось: то один летит кубарем вниз с горы, то другой припадает лицом к сырой земле, но волынцы настойчиво продолжают лезть. Вдруг все смолкло. Давно ли с жалобным воплем и визгом летал рой пуль; теперь же исчезли все белые огоньки на гребне горы и не слышно ни одного выстрела. Волынцы, как по команде, бросились вперед: после минуты молчания их встретил страшный турецкий залп, но цепь не остановилась, а, напротив, с криками «ура» кинулась на неприятеля – и пошла штыковая работа.

В этой роте левофланговым был молодой солдатик; карабкаясь на гору, он нечаянно уронил ружье, но, не желая отстать от товарищей, побежал в атаку на неприятеля с голыми кулаками. Вдруг видит солдатик, что на него бросается турок с ружьем.

«Убьет!» подумалось ему.

Еще один миг и волынец был бы убит, но в это время турок, зацепившись на бегу за какой-то камень, спотыкается и падает плашмя к ногам нашего солдатика, причем своим штыком насквозь прокалывает бедняге ногу; кроме того штык, ударившись обо что-то твердое, загибается. Волынец, придя в ярость и сгоряча не чувствуя боли в ноге, одною рукою берет турка за шиворот, два пальца другой руки всовывает ему в рот и остальными крепко стягиваешь ему ухо и щеку. Турки не выдержали напора русских и кто только мог бежал. Волынцы, завидев в руках товарища пленного турка, да еще с такой смешной рожей, расхохотались так, что удержу не было.

«Смотри, смотри, ребята, как он его преобразил еси; а-ну, а-ну, дай пососать ему соску»! кричали они, покатываясь со смеху. Один солдатик, заметив, что молодчина ранен, захотел ему помочь, но наш победитель сердито посмотрел и заорал: «Чего глотку-то дерете? Ишь с помощью лезут, да не хочу ее; вот вам и сказ! сам представлю, куда следует!»

–      «Да ты чего зубы-то скалишь», говорили ему товарищи, «глянь, за собой ружье тащишь».

«Не отдам ружья, оно мое, так мне его и тащить», возражал молодчина, сжимая все крепче лицо турка, который уже стонал и еще смешнее корчил рожи. Тем, что солдатик волочил ружье собственной ногой, он все больше и больше разрывал рану, – но жаль было ружья, оно неприятельское, впервые пришлось добыть, потому и боль в ноге казалась ему не Бог весть какою.

«А глазища-то какие черные, кровью налились, блестят, пугало этакое!...» кричал солдатик, стискивая ему лицо еще крепче, так что сам от усилия даже сопел. Турок старался освободиться, надувался и стонал.

«Ишь, дьявол, ширяться вздумал; я те ширну другой раз, магометанская образина! Эво, земляк, да ты никак куснуть собираешься, ну кусни, кусни... что, зубы твои турецкие русского куснуть не могут?» ворчал солдатик, тащивший пленного. Волынцы толпой обступили турка и с хохотом провожали его.

–      «Не трожь», сердито оборачиваясь, говорил победитель.

«Преобразил еси!» кричали волынцы ему вслед.

Наконец солдатик представил свою жертву по начальству; тут их разъединили и освободили друг от друга. Солдатик ни за что не хотел идти в лазарет, потому что пришлось бы расстаться с туркой. Пленник все продолжал стонать, победителю нашему жаль его стало, и он подсел к нему. Изо рта турки кровь струею текла по подбородку.

«Чего же у тебя кровь идет? На, утрись», с нежностью говорил он, подавая ему какую-то тряпицу.

«А курить хоть? Вишь, последняя папироса у меня самого, идол ты турецкий, бери, да ну-же!...»

Но турок стонал и что-то жалобно просил.

–      «Отупел, братцы, турок, очумел и кажись с чего?» вытаращив глаза, произнес волынец, «и не поймет, чего с ним?»

Наконец догадался солдатик, что пить просит магометанин.

–      «Ах, братцы», обратился он к товарищам, – «сходите, голубчики, раздобудьте водицы, аж сильно болит нога, не дойтить мне».

«Чего не принести, принесу», тихо поворачиваясь, пробурчал какой-то около стоявший солдатик, «ведь человек – все едино».

Принесли воды и напоили беднягу: наш победитель уложил турка спать, прикрыл его своею шинелью и уселся рассматривать раздобытое ружье; к нему присоединились еще несколько товарищей.

«Ишь жалостливый какой, право слово, прикрыл своею шинелью, опоганишь казенное добро», заметил один.

–      «Этакое уважение не по чину идолу», прибавил другой.

«Нет, братцы, не так вы рассчитываете», ответил им наш солдатик, «турка у своего царя солдат, земля-то ихняя, а мы их неприятель; Бог один у всех людей, только слышал я, все состоит, что турок молится по своему, а мы по-своему. Ну, голубчики, – продолжал солдатик, – а ежели примерно сказать, я к ним, к басурманщине в лапища чумные попадусь живьем, чем чорт, говорится, не шутит, – да они меня приласкают, да шинелью прикроют? А я то, если бы пробуравил эвтово, мученическая-то совесть моя – а?»

–      «Вот вздумал, братцы», со смехом напустился на него сосед, «взбредет же тебе в башку, что приласкают, – на кол посадят, Новгородская ты губерния!»

«Ну, коли посажают на кол, нехристь и есть, басурманщина; а эвтот домой придет да и порасскажет, вот мол мы истязания творили, а они нас ласкали, знамо и увидят, что ихняя вера хуже нашей», заключил наш солдатик.

– «Эво-на, крестить будет турку своего», подсмеялся сосед.

«Знамо не стоило его тащить, а коли попался, так все едино, братцы, душа человеческая», поучительно заметил унтер-офицер.

– «Нет, пуще всего забавно, как он его преобразил еси», смеялись еще долго волынцы.

Солдатик правильно говорил, коли живьем попался, нет причины лишать турка жизни, война – это не значит чем больше убьем, тем лучше. Если можно в плен взять – бери, оно и выгоднее, потому начальство порасспросит, да повыведает сколько у неприятеля войска и в каких местах оно находится. Маху давать не следует, а попавшегося обезоружь, да представь по начальству.

3-я стрелковая рота¹ 53-го пехотного Волынского полка, перекрестившись, уселась в лодки и начала переправляться через Дунай. Двигались лодки медленно, течением так их и относило. Приказано было не разговаривать, чтобы как можно тише и незаметнее подъехать к неприятельскому берегу.

Турки все время молчали, точно не видели лодок; уже оставалось не более ста шагов до берега, когда показался на горе первый белый дымок.

Наших молодцов вражьи пули не задевали: то не долетят, то перелетят, то упадут справа, слева, и лишь бороздили мутную воду реки. Наконец причалили волынцы, выскочили они из лодок, а перед ними гора, да такая крутая, высокая!

Послышалась команда «вперед!»

Бросились волынцы; лезть трудно: впереди идущий кричит карабкающемуся сзади: «эх, братец, подопри прикладом, сил нет, полечу назад!» Тот ему в спину прикладом ткнет, да так и лезут.

«Веревку кинь, не за что ухватиться», просит внизу стоящий; верхний кидает веревку, сам садится, да так и тащит товарища на верх.

Турки без умолку стреляли, а волынцы, пробираясь в кустах, шли на них без выстрела. На том же месте, где и волынцы, причалили минцы и бросились также вперед; оба полка смешались, так что солдатики лезли кучками. Вот скоро уже и вершина горы. Загремело русское «ура!» и пошли в атаку!

Кидается рядовой Антон Джус на турка, а тот тоже держит штык вперед и выпучил глазища. Чего долго думать? Антон Джус хвать турка за ружье, да и хотел было всадить ему свой штык, но басурман ловко отстранился и также ухватился за ружье Джуса. Джус не выпускает ружье и турка тоже, борются, а толку нет.

«Пусти мое ружье!» кричит ему Антон.

Турка не выпускает.

«Убью, раскрою тебе султанскую рожу», кричит Джус, «распробасурманщина ты дьявольская!»

Видит Джус, что сил нет вырвать ружье; турка высокий, здоровый, и кричит он соседу, который добивал такого же басурманина: «Матвеич, брось свово, ткни моего!»

Русский штык Матвеича въехал в турецкий бок: повалился навзничь побежденный.

«Что, брат, выпустил ружье», со злостью произнес Джус и с яростью бросился дальше работать пулею и штыком.

Турки не выдержали атаки и бежали.

После взятия крепости Никополя, наши войска стали подвигаться к Плевне. 8 июля рота 19-го пехотного Костромского полка, шедшая впереди всей колонны, неожиданно наткнулась на неприятеля. Предполагая, что турецкий отряд малочислен, костромичи, выслав цепь вперед, стали наступать.

Турки сразу открыли беглый огонь.

«Должно быть, патронов много у турок», говорил солдатик своему соседу в цепи; «глянь как валяют, пули все через голову летят, без прицела стреляют, окаянные!»

–      «За такую стрельбу наш ротный страху бы нагнал», подтвердил сосед.

«По мне они об заклад бьются, кто больше кого патронов выпустит», смеялся солдатик.

Скоро цепь пододвинулась настолько близко к неприятелю, что оставалось только броситься в штыки. С криками «ура!» ворвались костромичи в середину неприятельской позиции. Турки, потерявши половину людей ранеными и убитыми во время отступления, отошли к траншеям. Но вот к ним подоспело подкрепление; неприятельский рожок возвестил что-то недоброе и затем они в свою очередь пошли в атаку на костромичей. Наши молодцы встретили турок штыками, дрались как львы, но борьба была слишком не равная; подавляемые целым батальоном неприятеля, костромичи должны были отступить на свою прежнюю позицию. После этой ужасной атаки, рота почти не существовала. Много раненых, которые были не в состоянии двигаться, остались у самой траншеи.

Один солдатик, видя, что турки выходят из укрепления и приготовляются атаковать наших, и, не желая попасть живьем в их руки, хотел было встать, как вражья пуля угодила ему прямо в голову. Упал снова бедняга и потерял сознание. Долго еще продолжался бой, подоспели наши на подмогу, подоспели и турки, но ни те, ни другие не могли совладать друг с другом и пришлось отступить обеим сторонам на свои позиции. С наступлением темноты, водворилась тишина. На том месте, где несколько часов тому назад сошлись два врага, теперь нельзя было услышать ни одного человеческого голоса; только повсюду разбросанные трупы павших воинов напоминали, что еще так недавно здесь происходил бой. Восходящая луна бросала свой слабый свет на эту печальную картину. В это время тот самый солдатик, который вторично был ранен в голову, пришел в себя. Бедняга оглядывается: кругом – тишина, поле покрыто кустарниками, два убитых товарища лежат около него. У одного раскрыть рот, кулаки сжаты, глаза навыкате; у другого лица не видать, весь он скорчился от мучений. Немного позади лежал еще товарищ, слабый стон которого доносился до слуха нашего солдатика.

«Тоже раненый», подумал он про себя.

Теперь только наш бедный страдалец почувствовал сильную боль в ноге и голове. Ощупал он ногу – кость перебита, а в голове рана небольшая; но не до ран ему было в настоящую минуту; куда и как спастись, – вот чего он не знал. Где турки, где Костромской полк? Подать ли голос раненым товарищам, которые в таком же положении как и он? Вот о чем думал несчастный. Не успел он еще хорошенько опомниться, как случилась новая беда. Вдруг раздается вблизи лошадиный топот, солдатик всматривается – едут два башибузука, и прямо на него. Невольный страх овладел беднягой; лег он на спину, притаил дыхание и не двигается, только одним глазом поглядывает. Башибузуки подъехали, слезли с коней; один пошел куда-то вправо, а другой начал осматривать мертвого, лежащего около нашего солдатика; прежде всего, ткнул ему ногой в бок, и, убедившись, что он не раненый, стал обшаривать карманы. Нашелся кошелек, из которого он серебряные деньги взял, а бумажки выбросил. Затем, сняв с мертвого сапоги, подошел к раненому. Наш солдатик лежал ни жив, ни мертв и уже читал про себя отходную.

«Братец, помилуй, пожалей, дома жена, дети!» возопил раненый; но турок, в ответ на эту мольбу, одним ударом шашки проткнул несчастному живот и, обобрав его, подошел к нашему костромичу. «Прими дух мой, Господи!» шептал про себя бедняга, но в эту минуту басурман ударил со всех сил ему носком в лицо, так что он чуть не закричал от боли, но к своему счастью удержался. Потом турок полез в карман, причем мурашки так и забегали по телу мученика; взяв себе бумажник, изверг начал снимать сапоги, можно себе вообразить, какие страдания переносил бедняга, пока башибузук снимал сапог с перешибленной ноги. На прощанье турок ткнул его еще раз ногой, плюнул в лицо, и удалился. От радости, что обошлось так счастливо, солдатик заплакал. Башибузук был уже далеко от него, когда он привстал, осенил себя крестным знамением и произнес: «Господь помиловал меня, грешного!» Боль в ноге все усиливалась; чтоб сделать перевязку, он снял с себя рубаху, оторвал рукав, и обмотал им ногу; потом, заметив, что на убитом товарище висела жестяная фляга, он подполз к нему и подкрепил силы несколькими глотками воды. Теперь оставалось только, хотя бы ползком, но уйти отсюда. Собравшись с силами и перекрестясь, пополз наш солдатик, пробираясь между кустами, по тому направлению, куда, по его мнению, должны были отступить православные. Долго он полз, не останавливаясь, но силы его конечно с каждым шагом ослабевали. Какие только препятствия не встречались ему на пути: овраги, речка, кукурузное поле, каменистое место, и все это приходилось переползать с терпением и полным смирением. Задевая раненою ногой за камень или куст, он причинял себе этим невыразимую боль; колени, на которых он полз, были изодраны до крови. Время приближалось уже к рассвету, когда новое несчастье чуть было не постигло нашего страдальца: вдруг опять послышался шум и ржание коней, – это ехали черкесы. Солдатик прилег за кустом. Что стоили бедняге эти несколько минут, проведенные в страхе! Вот черкесы, занимаясь шумными разговорами, стали уже приближаться к тому кусту, за которым он лежал, но Господь и в этот раз помиловал страдальца; они проехали мимо, не подозревая, что тут есть православная душа. Придя в себя после вторичного испытания, солдатик понял, что на этом месте проходила линия турецких аванпостов. Теперь он больше не боялся встретить неприятеля, потому что его впереди быть не могло. Надеясь на скорую помощь, он с бодрым духом пополз вперед. Стало рассветать, силы его наконец истощились, кровь почти сутки текла не переставая из ран, подкрепиться было нечем. Наконец, прилег и уснул страдалец.

Проснулся солдатик, когда солнце уже заходило. Ни впереди, ни по сторонам никого и ничего не было видно. Только птицы, поднявшись высоко в воздухе, пели и кружились. Пополз опять страдалец наудачу дальше; солнце уже совсем зашло, когда он вдруг увидел неподалеку две черные фигуры. «Это наши!» воскликнул он... «Господь помиловал меня, грешного» шептал он про себя, крестясь. Действительно, это были казаки, стоящие на аванпостах, но до них было еще далеко, а силы все убывали. Спотыкаясь и падая поминутно, продолжал солдатик свой тяжелый путь. Оставалось не более двухсот сажен до казаков, когда он чуть дыша рухнулся на землю.

«Уж умереть бы лучше», думал он, и, собравшись с последними силами, стал звать на помощь.

«Братцы, спасите!» кричал он.

Чуткие казаки сейчас же выехали по направлению доносившихся до них стонов несчастного. Когда они приблизились, солдатик подал им голос, и они подъехали.

«Братцы, возьмите меня, а не то сгнию», говорил сквозь слезы бедняга. Конечно, казак посадил солдатика к себе на коня и повез его на пропускной пост, а оттуда в Костромской полк. Бедняга наш совсем ожил, когда увидал товарищей.

Жаль, что неизвестно имя этого героя-мученика, – жив ли он и поправился ли?

Спрашивали, бывало, офицеры унтер-офицера драгунского Орденского полка² Персонина: «Ну-ка, расскажи, как ты с разъездом ходил в ущелье?»

Молодчина приосанится и начнет.

«Все произошло, ваше благородье, 29 июля. Это, значит, меня командир отрядил с двенадцатью человеками в разъезд. Ты, говорит, будь за старшего, поедешь в ущелье, – называется Бебровским, да оттуда наблюдай за турецкими постами. Мне это, значит, ходить в разъезд не впервые. Ну, посмотрел моих людей, да благословясь и тронулись. Долго ехали рысью; по сторонам ничего не видно, все обстоит благополучно. Послал я двоих вперед, да сбоку по два едут. И горы стали близко, под ними деревня лежит, называется селение Турнидере, – что ли? Чтобы в деревню въезжать, махнули мы боковым, для присоединения, вместе лучше, а потом, значит, и передних догнали. По дороге в деревню ничего не видать, точно людей не имеется, только, значит, собаки болгарские, их везде множество. Едем мы рысью, вдруг, откуда ни возьмись башибузуки, выскочили да пальбу по нас открыли; я хотел было пугнуть, но гляжу: и справа, и слева, и с тылу они, нехристи, обступили, да палят. И пальба-то их, ваше благородие, неважная, так зря валяют, ружья портят. Долго-то думать нам времени не было; мы все едем, они за нами: да целый дивизион будет, право слово. Вдруг и спереди показались турки. Что делать – уйтить некуда, а тут большущая гора, одно место свободное. Думается мне, не вскочить нам в гору, больно крута. «Эх, жутко стало. Что-либо делать да следует. «Марш- марш!!» крикнул я своим, «коням шпоры!», – да и поскакал на гору. Ничего, вскочили, кони добрые, только камней больно много на горе-то. Три солдатика с лошадьми упали, сами удержались за кусты, а кони, на беду, покатились вниз с горы. Посередине горы местечко вышло ровное, я и остановился. Вот тут, ваше благородие, история горькая вышла, вспомнить тошнехонько. Стал я своих пересчитывать, одного рядового Болотина недостает. «Где Болотин?» спрашиваю я. Ответу нет, значит попался басурманам. «Стой здесь!» кричу я своим, а сам поскакал вниз с горы; не оставлять же православного на мучения, да и солдат то хороший. Только вижу стоит Болотин пешком, ружье на изготовке, а кругом турки, напасть не смеют и стреляют все в одного. Тут не помню как было, выхватил я шашку, рубнул направо, налево, проскакал вовнутрь, схватил Болотина за шиворот, посадил его к себе на лошадь, да так и ускакал. Турки по нас патронов ста три выпустили, я так полагаю, а нас Бог спас, не задело. Оттуда, значит, мы кругом обошли, да в полк и явились. А лошади, привыкшие в табуне ходить, к бивуаку и прибежали. Следовательно, все обстояло благополучно, ваше благородье», заканчивал этими словами свой рассказ Персонин.

«Молодчина ты, Персонин!» говорили ему офицеры и в знак похвалы целовали его.

За такой подвиг Персонин удостоился знака отличия военного ордена.

36-й пехотный Орловский полк стоял на Шипке. Боже, как трудно им было там! Несколько дней сряду турки атаковали их, да еще с какою злостью, с какою яростью; очень хотелось им сбить наших с позиции. Если бы 4-я стрелковая бригада не поспела вовремя на помощь, то неизвестно, чем бы все это кончилось. Наш маленький отряд боролся против целой армии Сулеймана-Паши. Не было места, где не летали бы пули. – Вода добывалась из ключа, находившегося впереди позиции; дорога же к ключу все время обстреливалась турками. Вот, бывало, отправится солдатик за водою, ждут его, ждут целыми часами, все не возвращается; значит – убили.

Идёт другой, третий, четвертый, – все там по дороге остаются; живые же сидят без воды, мучимые жаждой. Похоронить этих несчастных тоже нельзя было, – как добраться до них? Лишь только покажется кто-нибудь на дороге, так его и пристрелят! Вытекала вода из ключа каплями, а не струей, так что этот источник мало помогал горю; сколько времени приходилось лежать на этом опасном месте, пока наберется вода в посудину! Все же, за неимением другого, пользовались этим ключом.

12 августа, турки уж больше не атаковали наших. Они поняли, что скорей все они, сколько бы их ни было, будут побиты, чем русских собьют с позиции.

Сколько дней уже орловцы лежали в ложементах! Днем солнце пекло немилосердно, жажда настолько мучила солдат, что они ничего не ели. Силы их с каждым днем ослабевали. 12 числа жара была еще невыносимее.

–      «Моченьки нет, горло пересохло», говорить один.

«Все нутро горит», жалуется другой.

–      «Эх, давайте фляги, куда, ни шло» решается один из смельчаков, «пойду за водой. Ну уж, нехристи, коли убьете, на том свете встретимся, получите на орехи», говорил он, показывая неприятелю кулак.

Пополз смельчак.

«Эй, сними, братец, фляги-то, куда столько набрал», кричит ему вслед товарищ, «трезвон поднял, точно к обедне сзывает. Зададут тебе турки!»

Испугался смельчак, присел, посмотрел на неприятельскую позицию и, убедившись, что там все спокойно, снял с себя все лишнее. «И вправду», подумал он, «мне бы задали трезвону турки; спасибо, что остановили».

Но вот он уже выбрался на дорогу. Смотрит, лежит неразорванная граната, рядом с ней Ефимыч, добрый товарищ, с вывороченным животом, а подальше какая-то куча тел; сталь их пересчитывать: пятнадцать трупов! Это павшие во время турецких штурмов. Подполз он к ним, улегся, спрятался как за насыпью. Трупы от жары совсем разложились, узнать нельзя было по лицу, кто они такие. Смрад был страшный. Жутко было смельчаку, всякие мысли брели в голову.

«Ну коли убьют сразу, – не беда; а как ранят, – лежи тут, никто не придет помочь, сгнить придется», думалось ему. Пули продолжали жужжать; вот одна попала в ногу убитому, да там и застряла. Смельчаку и нос высунуть нельзя, а запах трупов был невыносимо тяжел. Влево и немного вперед был еще навален целый бруствер убитых. Одним прыжком перескочил солдатик туда и снова прилег.

«Эко, прости Господи!» подумал сердечный, при виде представившейся ему картины: трупов до двадцати лежало один на другом; то голова торчит с разбитым черепом, то ноги свесились, совсем почернелые, полусгнившие, то рука высовывалась, сжатая в кулак, и все так перепуталось, что не поймешь, где у кого нога, где голова. Здесь сидеть было еще хуже; но как двинуться дальше? Перелезть через эту кучу опасно, турки заметить. Подумал, подумал солдатик, да и начал устраивать себе лазейку в этом бруствере мертвых тел. Тащит из середины одного убитого за ноги... но нет, дело не спорилось, сверху лежало слишком много трупов.

«Надо лезть через», говорит он себе, «страшно, ей-ей страшно, обойти стороною негде, вишь какая гладь!»

Вот лег он на одного мертвеца, – сразу обдало его холодом; затем ползет на другого, на третьего. Вдруг он стал барахтаться, силиться, надуваться и чуть со страху не кричит. Что же случилось? Как только он двинется вперед, так чья-то нога толкает его в бок.

Что за притча такая? думает солдатик; хотелось бы ему посмотреть назад, да боится. Наконец догадался бедняга, что ремень от фляги зацепил за ногу какого-то мертвеца. Освободившись, солдатик пополз дальше. Так на брюхе и дотащился он до источника, останавливаясь по временам и заслоняясь от неприятеля телами убитых товарищей. Набрав воды во фляги, тем же путем возвратился наш смельчак на позицию. Еще издалека завидели орловцы его из ложементов.

«Наша взяла!» вскрикнули солдаты с радостью.

Старший унтер-офицер назначил тотчас очередь для питья воды, чтобы не произошло беспорядка.

Всем досталось по два глотка, а самому смельчаку только один глоток воды.

«Ну, братцы, ни в жисть не пойду больше на ту дорогу», говорил солдатик, рассказывая товарищами, каким образом он добрался до ключа.

Сколько труда и страха стоило ему это, а всего-то один глоток воды достался в вознаграждение!

Вот что однажды было тоже на Шипке. Спустился наш минец в ущелье за водой, только не в то самое, куда ходил солдат Орловского полка, а около своей позиции; пробираясь между кустами, вдруг видит впереди себя турка, который преспокойно рубит дрова.

«Э!» думает наш солдатик, «попался голубчик русскому в лапы – не уйдешь», и присел тут же за кустом.

Ничего не замечая, турок продолжал рубить дрова, а наш солдатик только поглядывал на него. Нарубив сколько ему хотелось, турок вытащил из-за пояса веревку и, связав ею дрова, взвалил вязанку себе на плечи и тронулся было в обратный путь, как наш минец, ловко выскочив из куста, несколькими прыжками поравнялся с ним.

Турок завопил «аман, аман!» (по-русски: «помилуй, помилуй!»).

«Какой тебе аминь», говорит минец, «пойдем, неси, брат, к нам, а там начальство разберет»; и при этом сжав ему крепко горло, так что турок мог едва дышать, повел его с дровами к себе на позицию.

«Спасибо, дьявол, что нарубил мне дров», говорил ему минец, придя домой и снимая с турка вязанку; «вешать тебя не станем, у нас начальство доброе!»

На Кавказе турки хотели у нас отнять гору, именуемую Кизил-Тапа. Разузнав, что силы русские небольшие, они и пошли в атаку. Пока к нам не пришло подкрепление, трудно было драться против целой армии Мухтара-паши. Так 13 августа Кизил-Тапа перешла в руки турок и только после страшных атак удалось 16-му гренадерскому Мингрельскому и 152-му пехотному Владикавказскому полкам отнять гору и прочно засесть за камнями. Между тем силы турок все увеличивались, рота за ротой посылались сбить наших с позиции и отнять обратно Кизил-Тапу, что конечно туркам не удавалось; это их очень сердило, и дрались они отчаянно, стреляли самым беглым огнем. Вдруг граната нашей батареи попадает в турецкий зарядный ящик; подымается громадный столб белого дыма от взрыва. На всей нашей позиции раздается громкое «ура!»

«Вот это важно!» кричит командир, «спасибо, ребята!» На нашей стороне общая радость, у турок произошло замешательство.

«Не по нраву пришлось вашему мусульманскому», говорит наводчик, «а ну-ка маленько вправо – еще... стой, будет».

Полетели русские залпы к туркам, чтоб не дать им времени опомниться. Но вдруг турецкая граната с шипением падает как раз в переднюю часть зарядного ящика 1-й батареи 40-й артиллерийской бригады. Быть беды! Граната разорвалась и зажгла паклю, которою обвернуты снаряды. В ящике лежало два с половиною пуда пороха... Все в ужасе разбегаются, но канонир Ефим Колесников, не взирая на опасность, перекрестившись, кидается к ящику и выбрасывает из него все девять мешков с зарядами.

«Воды, воды!» кричит командир; вода быстро появилась и пакля была залита.

Таким образом, неустрашимость Ефима Колесникова спасла многих от неизбежной смерти.

Ефим Колесников был вознагражден Георгиевским крестом.

5-й пехотный Калужский полк атакует позиции неприятеля у города Ловчи. Идет самый жаркий бой. Если б и надо было остановить солдат, то никто бы не мог, никакая сила не удержала бы их. Так и ждут той минуты, когда позволят еще ближе перебежать к турецкой траншее; не сидится, не лежится им.

«Чего стрелять, уж лучше бы в штыки вдарить», говорит сердито один унтер-офицер; «эх! посыпится туретчина, побегут дьяволы», прибавляет он.

Подали свисток; раньше всех вскочил и побежал этот унтер-офицер. В это время ранили ротного командира.

«Ваше высокоблагородие», говорить он, подбегая к капитану, «позвольте перенесть к энтому дереву, за ним будет спокойнее, а то, чего доброго, пуль много свистит».

–      «Ступай на свое место, а меня оставь», приказывает ему капитан.

Унтер-офицер повинуется, бежит вперед, только пятки сверкают. «Жизнь копейка, судьба индейка!» кричит он, перегоняя товарищей.

Турки встретили калужцев залпами.

«Стой, ложись!» опять раздалась команда. Все легли, а наш унтер-офицер бежит назад к своему капитану.

«Ваше высокоблагородие», говорит он, «позвольте».

–      «Что тебе нужно?» спрашивает капитан.

«Теперь позвольте уж помочь», просит унтер-офицер, «потому я уж не гожусь больше, руку перешибли, проклятые».

Действительно, рука выше кисти была перешиблена и висела только на каких-то лохмотьях.

–      «Ступай на перевязочный пункт», говорит ему капитан.

«Никак нет-с, а как же ваше высокоблагородие?..» ответил солдатик и, видя, что капитану тяжело даже говорить, обхватил его здоровою рукою и подтащил к дереву, прикрыв таким образом своего начальника от пуль. Затем только пошел он на перевязочный пункт, откуда послал санитаров с носилками за капитаном.

Да, можно ему сказать «спасибо». Он понимал, что начальство заботится о подчиненном, так как же подчиненному не помочь при таких обстоятельствах начальнику!

Во время атаки Плевны 30 августа, в числе других полков, значительно пострадал 124-й пехотный Воронежский полк. Не более двух часов дрались воронежцы и потеряли 856 нижних чинов и 14 офицеров. Они были у самого редута, но сил недостало преодолеть врага. Все поле чернело от трупов, кучами и в разброску лежали убитые кругом редута.

Наступить вечер, начали пересчитывать людей, записывать раненых и убитых. Кое-где солдаты хлопотали уже у костров, варили пищу. Денщики появились с вьюками и обозом, разыскивая своих господ.

«Где мой барин, ваше благородие?» спрашивает денщик командира 6-й роты поручика Сендоровского, Филипп Кухрянский, подходя к офицерам, сидевшим в кружке.

–      «Э, брат», отвечают ему, «твоего барина нет больше на свете. Поручик убит».

Филипп испугался, сперва верить не хотел, а потом, видя что не шутят, расплакался.

«Экий грех турки на душу взяли», говорит он сквозь слезы, «моего барина убили!»

Повернулся Филипп и пошел. «Что мне теперь делать?» спрашивал он себя. Дошел до 6-й роты, видит какая-то кучка солдат лежит.

«Экий грех, экий грех, где же барин мой, ребята?» спросил он их.

–      «Да там же, где и ребята», ответил нехотя один из солдат.

«Батюшки-светы, да неужто всех убили?» спрашивал Филипп.

– «Вот считай, сколько нас, коли умеешь, более двадцати не наберешь», объяснил другой солдат, лежа на земле.

«Чего же вы лежите!» вдруг закричал Филипп; «где же тело вашего командира?»

–      «Объясняют тебе, ну», сердясь отозвался солдат; «видишь, сил нет, с утра не емши».

«Эх, Филиппыч», завопил унтер-офицер, вскочив на ноги, «полно, брат, нам тошнёхонько, похуже твоего: смотри, ведь роты нет, вся легла около барина, – а ты кричишь!»

–      «Экий грех, экий грех, да ведь басурмане надругаются над телом», плакал Филиппыч, «лучше бы мне умереть».

«А вот ночью пойдем, поищем», продолжал унтер-офицер.

Пошел Филиппыч к офицерам.

–      «Ваше благородье, прикажите тело моего барина отыскать, пусть ищут, так нельзя, ваше благородие!» сердясь говорил Филиппыч.

Ночью солдаты 6-й роты отправились на поиски, ходили, ходили, – тьма была непроглядная, да так и вернулись, не отыскавши командира. Филипп Кухрянский совсем рассердился. Никто слова ему не мог сказать, так и отрежет, так и закричит:

«Пустяки болтаешь, небось, барина отыскать не могли, а солдатами, прости Господи, называются!»

Наступил день, побежал опять Филипп к офицерам.

–      «Да пошлите же, ваше благородие», говорит он, «толковых солдат; это, прости Господи, рохли какие-то, мужичье необтесанное, турок боятся, – всю ночь проходили, мово барина не сыскали!»

Посылают снова команду; некоторых товарищей принесли, а поручика Сендоровского и следа не было.

«Видно турки поручика забрали», говорили солдаты.

Филипп совсем пришел в отчаяние, ходит по линии аванпостов и ругается: «Ах, вы, мучители!» кричит он, смотря в сторону неприятеля; «попадись турок мне, я ему все жилки вытяну, проклятому!» Ходил, ходил он, да и сел; не ест, не пьет целый день. Под вечер вдруг Филипп расходился: «Врут они, мужичье, турки не взяли моего барина, искать не умеют, ночью точно не найдешь, я вот утром пойду и найду!»

С рассветом Филипп Кухрянский взял несколько солдатиков с собой и отправился на поиски. Сперва шел он смело, но чем ближе приближался к туркам, тем становился осторожнее. Солдатиков разослал по сторонам, а сам пополз на турецкий редут. Осмотрит одного убитого, перекрестится, видит, что не барин – и ползет дальше. Много месть он обошел и пересчитать нельзя было, сколько убитых лежало повсюду; устал Филипп и улегся, понял он, что трудное дело найти барина; пожалуй, точно солдаты правы, что турки забрали его, сердечного. «Экий грех на душу взяли!» шептал про себя бедняга.

Но не верится ему, чтоб он своего барина не нашел – и ползет дальше. И действительно, недалеко от редута вдруг видит он труп поручика Сендоровского, кидается к нему, не обращая уже никакого внимания на близость турок, взваливает тело себе на плечи и почти бегом спасается. За эти два дня труп от жары разложился, так что нести его было еще труднее, чем отыскивать. Протащив таким образом тело своего барина довольно большое расстояние, Филипп с помощью солдатиков принес его на бивуак.

Кто из нас не похвалит за такой подвиг молодца Филиппа Кухрянского.

Под Плевной 30 августа русскими был взят редут, который 31 числа турки несколько раз атаковали, желая снова завладеть им. Как всегда при атаках, турки направляли на редут страшный огонь. Батареи наши понесли большие потери, так например, у одного орудия решительно вся прислуга была перебита, за исключением одного рядового 4-й батареи 2-й артиллерийской бригады. Казалось бы, трудно справиться одному с орудием: надо пробанить, принести снаряд, заряд, зарядить, навести и выстрелить. Но этот молодец нисколько не смутился.

«Орудие, заряжай гранатою!» кричит он и бежит сам к ящику.

«Пожалуйте мне матушку», говорит он, вынимая снаряд.

И как еще метко стрелял он. «Попал!», кричит бывало он подпрыгивая и потом, живо накатив орудие, бежит опять за снарядом.

Неприятельские гранаты продолжали ложиться около этого орудия, но наш молодец только подшучивал над ними.

«Лети, лети, матушка, сюда, здесь никого нет», говорил он. Когда граната попадала в земляную насыпь, молодцу нравилось, что турецкий наводчик не промах; «молодцы, хорошо!» кричал он туркам.

«А ну, испробуй теперь нашу матушку», говорил он, дергая за шнур. Раздавался выстрел, и он радовался на удачный разрыв гранаты посреди турецкой колонны. Не без усмешки смотрел он на соседнее орудие, около которого работали несколько человек: «вас там много, а я-то один не хуже», думалось нашему артиллеристу.

Турки все ближе и ближе подступали к редуту. Вдруг раздался треск: это наш зарядный ящик был взорван на воздух удачно попавшею гранатою. Молодец и тут не потерялся: «коли не хотите матушки, гороху попробуйте», смеется он, заряжая орудие картечью. Выждав приближение турецкой колонны, солдатик ахнул, как говорится, в самую середину. Затем, видя что редут почти пуст, он вынул замок из орудия и хотел было его унести, как вдруг заметил, что в других орудиях замки не вынуты; он бросается к соседним орудиям.

«Ишь, лешие, – турки им память вышибли!» говорил храбрец, раскидывая замки по сторонам. Выйдя из редута, он вдруг вспомнил, что толку нет из того, что замки выброшены; неприятель может их найти и, снова вложив в орудие, стрелять. Турки уже почти лезли на насыпь, когда он прибежал назад в укрепление, вынул из замков кольца, без которых невозможно уже стрелять, надел их себе на руку и спокойно удалился, конечно, уже последним.

За такой подвиг этот артиллерист был награжден Георгиевским крестом.

Казенную вещь, которую выдают на руки солдату, следует беречь больше чем какую-нибудь свою собственную. Если мне поручают саблю, шашку, ружье, пистолет, ранец, хомут, седло или что-нибудь такое, значит я отвечаю за целость, исправность и чистоту этой вещи. Многие, может, думали, что в мирное время действительно это так; когда стояли в казармах, тогда и требовали этого от них, а что на войне дело другого рода. Но нет, те, которые так думали, ошиблись; напротив, на войне еще больше надо беречь вещь: во-первых, в стране неприятельской новую достать трудно, во-вторых. всякая вещь, которая выдается солдату, в походе ему крайне необходима, и чем больше ее беречь, тем дольше она будет служить с пользою. Как в мирное, так и в военное время только с мертвого не требуют выданных ему вещей, а как бы тяжело солдат ни был ранен, если он рассудок не потерял, то первым долгом должен позаботиться о казенной вещи. Впрочем, солдаты этого не забывали. Так например, 20 сентября, во время сражения на Кавказе у Малых Ягнов, на одной батарее был сильно ранен запасный ездовой и под ним убита лошадь. Подходит командир к этому ездовому и спрашивает его:

«Что, братец, тебя ранили?»

–      «Оно так точно, ваше высокоблагородие, отвечает солдат.

«А ты сам дойдешь до перевязочного пункта?» спрашивает опять командир.

–      «Оно так точно, ваше высокоблагородие, потому оно так, что в говядину попали, а кость, значит, не разбита».

«Ну, ступай на перевязку», приказывает командир.

Ездовой сперва помялся па месте, посмотрел на свою убитую лошадь и говорит:

–      «Это оно так точно, ваше высокоблагородие, надо пойтить, да как же быть с хомутом?»

«Вот молодец», похвалил командир, «спасибо, братец; первая забота должна быть казенная вещь!»

Хомут сняли, а ездовой не ушел до тех пор, пока фельдфебель его не принял.

Вот, это – примерный солдат.

Всякий гвардейский солдат, пришедший в Болгарию воевать с турками, понимал, что он, балованный Царем-Батюшкой, должен сослужить своему обожаемому Государю и Отечеству. Гвардия с нетерпением ждала тот день, в который ей суждено было померяться силами с неприятелем. 12 октября был этот день. 11 октября с утра начались приготовления к предстоящему бою; чтобы 12 числа с рассветом подойти к Горному Дубняку, пришлось сняться с бивуаков накануне ночью. Вот уже наступило время выступления, солдатики грелись у догоравших костров и всякие веселые и невеселые думы брели каждому в голову. Что будет завтра – хотелось бы им знать. Быть убитым за правое дело не страшно, но если ранят и попадешься туркам, вот это скверно. У костра стояли, сидели, лежали преображенцы какой-то роты. Молодой солдатик, с красивым широким лицом, надвинув фуражку на затылок, начал разговор: «Братцы, давайте положимся, что товарищ товарища должен выручать».

–      «Знамо, что выручать», сказали все разом.

«Какой ты товарищ, коли в беде не выручишь», заметил один.

–      «Выручка выручке рознь», говорит молодой солдатик: «вот коли бы знать, что меня ранят, хоть ноги отшибут, да не досчитаются в роте, так пойдут меня выручать, ну, другое дело!»

«Оно так, точно – одно слово», заголосили преображенцы.

–      «Эх, ребята, уж и так бы славно, штыком да в брюхо турецкое», повеселев закричал солдатик; «двум смертям не бывать, одной не миновать, уж я бы порядком их почесал, да вот думается (солдатик тут стал говорить тише), как это вдруг убьют, и тело-то не похоронят, а турки собакам дадут!»

«Да вот намедни, братцы, встретил я земляка в армейском полку», объяснял стоящий тут же унтер-офицер; «тот бывалый, не то что мы таперича, – стражений сколько прошел, – на кол, говорит, турки наших сажают!»

–      «Надоть выдумать такую историю, – звери, право слово, звери», заголосили преображенцы.

«Ах, братцы, давайте по рукам», заговорил снова молодой солдат, «выручать друг дружку беспременно, тогда готов, братцы, ей-ей, с моим удовольствием, пусть на кол сажают; умирать стану, знаю, что молодцы придут, да с кола-то и снимут. Оно ведь просто, а важное дело знать, что выручка будет!»

–      «Ну, по рукам, по рукам!», завопили опять преображенцы.

«Разбирай ружья!» раздалась команда фельдфебеля.

В одно мгновение никого не было у костров и солдатики, крестясь, брались за дело.

Ведь преображенцы были правы: круговая порука необходима.

В деле под Горным Дубняком, 12 октября, во время штурма редута, поручик Лейб-Гвардии Гренадерскаго полка, Моисеев, был ранен в правое плечо и упал, потеряв сознание. Рядовой 3-й роты Прокофий Чаплыгин, увидав своего поручика в таком положении, боясь, чтобы при убийственном огне, который был в этой местности, турецкие пули окончательно не доконали бы несчастного офицера, схватил его за руку и потащил назад. Нести на руках Чаплыгин не мог, ружье мешало, а тащить за руку было тяжело. Чаплыгин совсем выбивался из сил и отчаивался, что не спасти ему поручика; сколько ни удалялся он, а пули все летели да летели им вслед. Наконец, положил он поручика, а сам лег перед ним, спиною к редуту, прикрывая его таким образом своим телом. Слышит Чаплыгин как гренадеры пошли в атаку и все замолкло; но потом опять началась сильная перестрелка.

«Господи, помоги нашим», шептал он.

Вот пуля с жалобным визгом пролетела мимо самого уха Чаплыгина. «Экая нечистая сила», говорит он, почесывая затылок.

Вдруг справа послышалось «ура»: другой полк идет в атаку.

Вот видит Чаплыгин – приближается подкрепление к гренадерам; сперва оно залегло за горкой; потом вставши быстро двинулось вперед и скрылось из виду. Наша артиллерия стреляла залпами. Опять «ура!» Снова турки зачастили пальбу. «Велика нечистая сила!» думалось Чаплыгину. Долго лежал он так, никто не прошел мимо; кровь лилась из раны поручика, и не знал он, как ему помочь. К пулям, которые летали мимо него, он уже привык.

«Не перевязать ли рану?» вдруг вздумалось ему.

Достав из ранца свою рубаху, он снял мундир с поручика и сделал первую перевязку. Смотрит по сторонам Чаплыгин, ничего не видит, перестрелка не уменьшается, шум и грохот все такой же. Уже начало темнеть; зарево пожара освещало окружающую местность, – это горели шалаши в середине турецкого редута, – а Чаплыгин все лежал около своего офицера, прикрывая его своим телом.

Так до конца боя с 11 часов утра он не отходил от раненого поручика Моисеева. Потом уже, с помощью подошедших солдат, Чаплыгин перенес поручика на перевязочный пункт.

Прокофий Чаплыгин, конечно, был награжден знаком отличия военного ордена.

12 октября Лейб-Гвардии Егерский полк атаковал село Телиш, Атака не удалась, так как неприятель был гораздо сильнее.

Какими молодцами шли егеря на штурм!

Передовые ложементы были уже ими заняты; они доходили до главного рва, но в нем пришлось засесть и больше не показываться, ибо всякого, кто высовывал голову, турки тотчас убивали. Много легло егерей в этой молодецкой атаке.

Возвращались они с поля сражения не пригорюнясь, а с песнями.

Проходить один раненый егерь сквозь 5-ю конную батарею, стоявшую, на позиции, для прикрытия отступления. Офицер спрашивает его: «Куда ранен ты, братец?»

–      «Во все места, ваше высокоблагородие»! отвечает егерь.

«Как во все места?»

–      «Так точно-с: обе руки прострелены; нога – вот в эвтом месте; за шею задело, да в боку две дырки».

«Как же ты добрел сюда?» удивляется офицер.

–      «Еще идти возможно, ваше благородие».

«Чего тут возможно, – носилки!» крикнул офицер.

–      «Никак нет-с_; ваше благородие, до дохтуров я и сам доберусь, а там офицеров одних сколько повыбито, да много есть таких, что идти не могут».

Хотели было этого молодца положить на носилки, да он ни за что не согласился.

Герои 4-го батальона Лейб-Гвардии Павловского полка, атакуя Горно-Дубнякский редут, сильно пострадали. Да и все батальоны, участвовавшие в этом сражении, вышли из оного только в половинном составе. Долго Гвардия будет помнить 12 октября 1877 г. Знаменщиком в этом батальоне был унтер-офицер Митрофан Иванов, который заслужил память по себе за свой геройский подвиг. Он понимал, какую святыню ему вверили, он чувствовал, что честь и слава батальона в его руках.

Сражение было в самом разгаре, всякий солдат стремился скорей достигнуть своей цели, т. е. редута, как вдруг два унтер-офицера, ассистенты при знамени, видят, что Митрофан Иванов покачнулся.

«Что с вами?» спрашивают они, кидаясь поддержать знамя; но Митрофан Иванов удержался на ногах и только, строго взглянув на ассистентов, сказал:

–      «Я жив еще!»

Действительно, не смотря на свою смертельную рану, он продолжал нести с гордостью знамя, только на лице были видны сильные страдания. Чем ближе подходили павловцы к редуту, тем больше турки засыпали всю местность пулями. Знамя было уже в нескольких местах пробито, Митрофан Иванов истекал кровью, но не хотел расстаться со святынею, пока силы позволяли волочить ноги.

– «Уйдите», уговаривал Иванова ассистент, видя, что несчастный слабел с каждым шагом.

«Я еще не умер, братец; как умру, понесешь знамя ты, – видишь как я хожу», отвечал тот и желая показать свою силу, хотел было поднять выше ногу, но чуть не упал.

–      «Видите; эх, оставьте», поддерживая его, уговаривал ассистент.

Долго еще шел Митрофан Иванов, спотыкаясь и останавливаясь изредка, чтобы поглубже вздохнуть. Но вот батальон залег, надо собраться и устроиться; много людей выбито из строя. Силы совсем оставляли Митрофана Иванова, бледный как полотно, он не мог уже почти говорить.

«Возьми», наконец произнес он, передавая знамя ассистенту.

Видя, что Иванов вдруг растянулся пластом и еле дышит, другой ассистент кинулся, чтобы поддержать его голову, но было уже поздно: Митрофан Иванов лежал мертвым. И достойного себе заместителя выбрал покойный! Только что ассистент принял знамя, как его ранили; но, сделав перевязку, он с гордостью понес вперед знамя, обрызганное собственною кровью.

Мир праху твоему, честный воин!

Служил во 2-й линейной роте Лейб-Гвардии Финляндского полка рядовой Ипполит Киселев.

Бывало в мирное время товарищи часто над ним подсмеивались: «Экий Кисель! На неделе раза три беспременно на дневку угодит; рожа пьяная, сонная и грязь-то на нем какая! Воистину – кисель».

В военное же время Киселев вдруг очухался, и узнать его нельзя было. Так во время атаки ротою Горно-Дубнякского редута, он бежал впереди всех, завлекая за собою товарищей; но многим не пришлось следовать за Киселевым: один за другим валились финляндцы, пораженные турецкими пулями. Вот упал рядовой прозываемый Петрухой и бежавший все время с Киселевым.

«Что, попало?» крикнул ему Кисель, «почто на походе много ворчал!»

Как его бывало в казармах дразнили и бранили солдаты, так он теперь в отплату укорял их. А там Федька, отличавшийся толстым носом, получил пулю в живот и, скорчившись от боли, присел на камень.

«Небось турки заметили толстый нос», говорит смеясь Кисель.

Не добежав сажень шестидесяти до редута, вследствие больших потерь в людях, роте пришлось остановиться. Пули засыпали всю местность, где лежали финляндцы, так что начальство, не желая терять более людей без пользы, приказало роте отойти назад.

«Останемся, братцы, здесь», уговаривал некоторых Киселев, «все едино придется на редут идти».

Действительно, Киселев и еще шесть человек остались на этом открытом пространстве, а остальные спустились за пригорок. Турки хорошо видели эту горсть храбрецов и пользовались возможностью расстрелять каждого поодиночке.

Вот один клюнул носом в землю, за ним другой, потом третий, ухватившись за бок, стал стонать; но не долго продолжались его мучения: скоро он вытянулся во всю длину и отдал Богу душу. Киселев про каждого делал свои замечания.

«Провинился, бедняга, в чем-нибудь, пуля виноватого нашла».

«Ильюхина душа Богу нужна, а наша душа, как сажа черна, так пуля мимо прошла», говорил он.

Не прошло получаса, – все шестеро охотников были перебиты; только тогда Киселев смутился.

«Очередь за мною», думалось ему, «лучше вернуться в роту».

Но недолго сидел он в роте. Но время первого штурма, командир снял с себя, для облегчения, саблю, пальто и сумку с едой, которые и позабыл взять при отступлении Киселев, заметив, что этих вещей недостает у командира, выполз тайком вперед и скоро вернулся с саблею, провожаемый градом пуль. «А где же пальто и сумка, ваше благородие?», спрашивает Киселев.

–      «Там же оставлены», говорит командир, не подозревая намерения Киселева вторично идти добывать и эти вещи.

Через некоторый промежуток времени является Киселев с сияющей рожей и подает командиру пальто и сумку. Но вторичное путешествие не было уже так счастливо: турки прострелили ему фуражку. Тут оказалось, что полковник, его батальонный командир, тоже оставил саблю, где-то впереди, около куста. Киселев, не говоря ни слова, в третий раз отправляется на поиски. Хотя он и явился с саблею полковника, но уже в этот раз турецкая пуля, прострелив фуражку, задела и за голову. Его хотели было послать на перевязочный пункт, но он просил остаться.

«Перевяжи, братец, платочком мне голову-то», просил он, подсаживаясь к товарищам, и пока делалась перевязка, Киселев рассказывал им о своих вылазках.

«Эх, братцы, обидно: Ильюху убили. А вот иду я за саблей штабс-капитана, а турки, черти, как дадут по мне залпище, право точно горохом ошарашили. Одна пуля братцы, смешно даже, издалека все прыжками на меня шла. Так и летит, ударится оземь, да к верху, прыг да прыг! Я смотрю, смотрю на нее, а она все ближе, ближе ко мне, – да будь проклята: не дошла до меня, а хотелось мне ее руками поймать. Искал потом, хотел поглядеть, что за нуля такая, да зарылась в землю, не нашел. А турки давай, дурачье, еще залпище по мне пустили».

Вторичная атака редута Лейб-Гвардии Финляндским полком тоже была неудачна. Киселев вернулся из нее цел и невредим.

«Странное дело, братцы», заголосил он снова, когда приказано было лечь за пригорок: «или турок обучают говорить по-русски, или там татары в войсках имеются, но ей-ей! братцы, слыхал – ругаются по-нашему. Так и валяют: ты такой-сякой, – право!»

Началась последняя атака редута; впереди всех побежал Киселев, раньше всех вскочил он на вал, но тут три турецкие штыка вонзились в могучую его грудь. Таким образом, не стало на свете славного Ипполита Киселева.

Еще долго вспоминали его в полку, и не раз товарищи, говоря о его подвигах, удивлялись, как это он из «Киселя» сделался примерным солдатом.

Когда русский солдат шел в бой, то командир говорил ему: «Смотри, братец, береги патроны, не выпускай их без толку». Хороший стрелок не будет стараться побольше выпустить патронов; спросите его: «как следует стрелять», он скажет: «редко, да метко!»

У русских есть на этот случай пословица, которая гласит, что «второпях никакое дело не спорится».

А турки-то, какую трескотню подымали при появлении русских! Если собрать целых два полка барабанщиков и заставить их бить дробь, то, право, шуму и треску будет меньше, чем от их стрельбы. Бывало заметят, что раненый хочет уйти с поля сражения, да по нем несколько залпов и дадут. Но дело в том, что турецкие войска в мирное время ничему не обучались и поневоле приходилось отбивать натиски количеством выстрелов, если нельзя было взять верх качеством их. Русский же штык они очень не любили и старались, чтобы дело не доходило до него. Такую же ужасную трескотню подняли турки во время штурма Горного Дубняка.

Когда лейб-гренадерам приказано было идти в атаку, то барабанщик 3-й роты, Баранов, вдруг просиял и восторжествовал от одной мысли, что ему придется барабанить не на каком-нибудь учении, а в настоящем бою. Рота двинулась вперед и Баранов забил атаку с особенным удовольствием. Но чем ближе подходили гренадеры к редуту, тем треск турецкой стрельбы, свист нуль и шипенье гранат все более и более заглушали барабан Баранова. Это его сердило. Он думал своею игрой страху нагнать на турок, а выходило наоборот: его и свои-то почти не слышали.

После неудачной атаки гренадеры залегли в канавах близ главного укрепления.

«Нет, брат, барабан», говорил Баранов, ставя инструмент на землю, «далеко тебе до турецкого барабана. Слышишь, какую трескотню подняли; такой барабан тебе не переспорить».

Турки же, ободренные неудачной нашей атакой, довели огонь до поразительной беглости. Баранов, видя, что игрою на барабане ему пользы не принести, предпочел заняться доставкою патронов товарищам; но это нелегко было исполнить. Под градом пуль перебегал он от места, где хранились патроны, до солдатиков своей роты, залегших в канавах. Под таким же убийственным огнем раздавал он патроны товарищам.

«А ну-ка, валите барабаном», говорил Баранов, подбадривая гренадер. Другими словами он хотел сказать: «стреляйте чаще, по-турецки».

Бой длился до вечера и Баранов не переставая работал, желая принести пользу и разделить общий труд. Но до своего барабана он не дотрагивался.

«Нет, брат, барабан», говорил Баранов, когда случалось ему проходить мимо него, «далеко тебе до турецкого».

В деле под Горным Дубняком много было отличившихся молодцов гренадер. Вот, например, младший унтер-офицер 6 роты Ильченко, командуя отделением, один из первых вскочил на вал передового редута, увлекая за собою подчиненных. Не успел еще Ильченко сойти с насыпи и прикрыться от неприятельских снарядов, как в одно мгновение обе его ноги были перешиблены. Не обращая внимания на ужасную боль, он продолжал зорко следить за действием своих солдат. Не более как в шестидесяти саженях впереди возвышался округленный холм: это главный редут. Сквозь густой белый дым нельзя были рассмотреть, что происходило в этой местности. Немного вправо вилось длинною, широкою полосою шоссе. Если перебежать на ту сторону дороги, думал Ильченко, легче будет попасть в главный ров. Действительно, Ильченко сообразил верно, но ему самому нельзя было сделать ни одного шага: каждое движение причиняет страшную боль. Это не смутило молодца, он продолжал управлять своим отделением, сидя на валу. Когда люди его, лежа за передовым валом, немного пришли в себя и началась вторая общая атака, он указал сперва направление, по которому следовало двигаться, а потом начал поименно назначать солдат для перебежки:

«Вперед, Ковальков!» командовал Ильченко, «за дорогою лечь и прикрыться». Ковальков нагнувшись, бежал до указанного места.

«Теперь Морозов», кричал Ильченко, «бери вправо от Ковалькова». – «Вперед Петров!» продолжал он. Надо было видеть с каким хладнокровием он исполнял свой долг; фуражка, сдвинутая на затылок, придавала ему еще более молодцеватый вид. Никто бы не мог подумать, что он в это время страдал от ужаснейших ран.

Перед тем, чтобы приказать последнему оставшемуся около него солдату перебежать через дорогу, он сперва указал более короткий путь до рва главного укрепления, в который следовало сделать следующую перебежку, и просил передать это всем товарищам. Оставшись затем один, без помощи, и не имея возможности двигаться, он спустился с насыпи в передовой ров, где и лежал до конца боя. Впоследствии, действительно, люди его отделения, перебегая, перешли в ров главного редута и в числе первых бросились на штурм.

Ильченко награжден знаком отличая военного ордена.

Смотреть было тяжело на отступление Лейб-Егерского полка, после неудачной атаки Телишского редута. Вообще нет картины ужаснее отступления, но на этот раз треть полка, ранеными и убитыми, осталась на поле сражения; это что-нибудь да значило... Каково было несчастным егерям, сделавшим все, что только зависело от них, что было в их силах, видеть товарищей, лежащих почти у самого редута в беспомощном состоянии, и сознавать, что спасения им нет. Помочь егерям могла только имевшаяся в отряде кавалерия. Действительно, лейб-гусары, лейб-драгуны и 5-я гвардейская конная батарея явились настоящими помощниками в столь трудном деле. Кавалерия тотчас спешилась, выслала цепь вперед, батарея стала на позицию и отступление егерей было с этой минуты обеспечено. Кто был в состоянии волочить ноги, тот ушел с поля: но на нем оставались еще такие, которые вследствие тяжелых ран не могли сдвинуться с места. И тут кавалерия не пожалела себя. Не смотря на убийственный огонь турок, гусары ездили по полю и собирали раненых. Один молодец вернулся даже в следующем виде: впереди на луке сидел раненый егерь, позади на крупе – другой, а третий, более легкораненый, был привязан к лошадиному хвосту. Следовательно, один этот молодчина спас от верной смерти трех своих собратий.

Всю ночь продолжали кавалеристы подбирать раненых егерей.

Снявшись с бивуака около семи часов утра 12-го октября, 3-я батарея 33-й артиллерийской бригады, вместе с 130-м пехотным Херсонским полком, выступила по направлению к деревне Третеник. Казаки держали разъезды. Батарея двигалась ровным и не скорым шагом. Солдатики, идя около орудий, иногда попадали в такую непролазную грязь, что с трудом вытаскивали из нее свои сапоги; сесть же на орудия не позволялось, так как и без того лошадям было тяжело. Но они, привыкшие уже к болгарской грязи, не горевали, а переговариваясь друг с другом, занимались прибауточками.

– «Что, Андрюха», подсмеивался молодой командир, «небось, нос повесил, сестрички сивушки, маленькой косушки негде купить».

–      «Нет, братцы, шабаш!» говорил Андрюха, «эта деревенская потеха таперича делу помеха; как раз пуля турецкая пришибет».

«А намедни, братцы, слыхал, офицеры наши толковали, что турки солдат накачивают, пред страженьем, чтобы страху посогнать с них; в атаку без эвтаго, значит, никогда не ходят», продолжал молодой бомбардир.

–      «Может на турецкую их душу оно и ладно, а по мне»... рассуждал Андрюха, «коли в ногах сила пропадет, да в голове мутно станет, так со мной, что хош твори».

«Чего, братцы, толковать», вмешался в разговор Семен Байдужный: «Андрюха прежде что болтал? Спросишь, бывало: – ну, Андрюха, как живется, небось выпил? – Выпил, говорит, – Зачем же ты выпил? – Для храбрости, – А таперича заверяет, что коли человек ублажится, тогда он всего страшится и к делу не годится. – Я скажу, значит, что Андрюха правду заверяет».

–      «А почему так?», спросил бомбардир.

Семен Байдужный был трезвым, хорошим солдатом и его в батарее всегда отличали от других. Товарищи Байдужного очень любили за его рассудительность и говорили про него, что «как солдат он млад, да разумом богат».

«Потому, значит, пьяный страшится, что в глазах у него двоится», ответил Байдужный.

–      «Оно верно», продолжал бомбардир. «А как, брату не рассказывай, турок все ж не свой брат».

«Ну, что ж, нехристь и есть...», говорил Байдужный.

«Зверства творят, потому и боязно».

«Глупости говоришь. Страха ихняго страшиться не след», говорил Байдужный, «смерти что ли боишься?»

«Не то, что боюсь, а жить желательно», отвечал бомбардир.

«Глупости-то тебе желательно! коли солдат умирает в сражении и смерть-то завидная».

Батарея, пройдя деревню Третеник, стала подыматься в гору. Казаки скоро наткнулись на турецкую цепь и завязали перестрелку. Стрелковая рота Херсонского полка, подвигаясь вперед, оттесняла постепенно неприятеля. Батарея, снявшись с передков, открыла сильный огонь картечными гранатами. Турки не удержали позиции и отступили в большое укрепление, построенное перед селением Иован-Чифтлик. Перейдя на более близкую позицию, батарея снова стала поражать неприятеля, засевшего в укреплении. Затем херсонцы, своею молодецкою атакою, совершенно смяли турок, обратившихся в бегство. Тут уже батарее делать было нечего; стрелять по отдельным кучкам не стоило, а потому нумера у орудий, в ожидании дальнейших приказаний, уселись полукругом около хоботов. Турки, отступившие за реку Лом, продолжали еще отстреливаться. Вдруг неприятельская граната падает и разрывается, как раз между солдатами, сидевшими в кучке, около одного орудия. Казалось, что из шести человек должно остаться в живых не более двух; но вот пятеро встают, один только Семен Байдужный лежит.

«Носилки!» послышалась команда командира.

Товарищи, недавно говорившие еще с ним на походе о смерти, смотрели на него теперь с каким-то умилением и ждали не скажет ли он что-нибудь. Бедняге оторвало осколком левое плечо, и несмотря на страшные страдания, он переносил боль, без малейшей жалобы, крика или стона! Когда принесли носилки, Семен Байдужный поднялся с земли без посторонней помощи и, крестясь оставшейся правой рукой, – лег в них. Часа через два он умер. Вот смерть, достойная русского солдата! Своим поведением Байдужный доказал всем, что он был прав, говоря, что «смерть за Царя и Отечество – завидная».

19 октября Семеновцы стояли на аванпостах против деревни Дольный Дубняк. Кое-где были вырыты ложементы и начали уже строить батареи. Турки обыкновенно не беспокоили наших, но в этот день, ни с того, ни с сего вдруг открыли огонь. Семеновцы, конечно, не замедлили им ответить тем же, но расстояние было довольно большое и местность неровная, так что следить за правильным направлением выстрелов сами стреляющие не могли.

Один унтер-офицер, желая помочь горю, влез на возле стоящий стог сена. Турки сразу приметили его и направили в смельчака сильный огонь.

«Ей Богу, братцы, видать, все видать», кричал со стога унтер-офицер.

«Сойди, брат, лучше, убьют», говорили ему товарищи.

«Не в их власти убивать, а ну-ка, стрельни», уговаривал смельчак.

Действительно, по подымавшейся пыли от падения пуль можно было определить недолет, перелет или куда полетела пуля, вправо или влево.

Вот стал унтер-офицер замечать, что расстояние до неприятеля гораздо большее, чем казалось ему, стоя внизу.

«Недолет!» кричит он и машет фуражкой подобно тому, как махальные делают при стрельбе в мишени.

Семеновцы, руководствуясь знаками своего махального, в скором времени пристрелялись.

«Ладно, славно ребята!», закричал унтер-офицер от восторга, когда заметил, что турки начали отходить назад.

Настала прежняя тишина.

Возвратясь с аванпостов на бивуак, от души смеялись солдаты, рассказывая о молодце унтер-офицере.

Раз как-то 8-й уланский Вознесенский полк³ шел к деревне Чаиркиою, имея в авангарде 4-й эскадрон. Полковник Ушаков, ехавший впереди эскадрона, вдруг увидел толпу болгар, бежавших к нему навстречу с криками: «Турки, турки!» Этого никто не ожидал. Не успел эскадрон подойти на рысях к деревне, как громадный обоз стал вытягиваться из нее, длинною полосою, сопровождаемый большим числом пеших и конных людей. Оставив первый полуэскадрон перед деревнею, для наблюдения за местностью и для связи с подходящим полком, полковник Ушаков со вторым обскакал селение слева. Тут совершенно неожиданно уланы наткнулись на речку, которую пришлось перейти вброд. Лишь успели они очутиться на том берегу, как турки огорошили их залпом. Местность не дозволяла развернуться полуэскадрону, и справа по три понеслись уланы вперед, перескакивая через канавы, кусты и камни. С трех сторон обстреливали турки эту горсть храбрецов. Лихо врубились они в обоз, отбиваясь саблями и пиками от столпившихся и стреляющих почти в упор турок. В это время ранили полковника Ушакова. Командир эскадрона, видя, что много людей уже перебито, и получив донесение об имеющейся впереди пехоте, решил повернуть назад. Проскакавши обоз, полуэскадрон опять наткнулся на огонь засевшего в кустах и канавах неприятеля и потому, свернув в находившуюся, по счастью, вправо лощину, благополучно выбрался на левый берег реки. Все думали, что полковника Ушакова нет уже в живых, но он был жив и охранялся двумя солдатами, решившими пожертвовать жизнью, если потребовалось бы, для спасения своего командира. Вот как все это случилось: когда полковник Ушаков был ранен, то два улана втащили его в маленький лесок, лежащий у самой дороги, по которой двигался неприятельский обоз. Здесь, скрываясь, им пришлось просидеть целый день боя. Каким чудом спаслись они от неминуемой смерти! Все последующие стычки Вознесенского полка с турками происходили в этой местности; неприятельская позиция именно была у этого леса и никто не входил в него. Полковник Ушаков, с перешибленной левой рукой, держал целый день в правой револьвер, ожидая той минуты, когда придется пустить себе самому пулю в лоб, чтобы не достаться живым неприятелю. Он до того был уверен в своей погибели, что упрашивал бывших с ним солдат оставить его и спастись хотя самим.

«Невозможно, ваше высокоблагородье», говорили солдаты и продолжали держать за хвост лошадей, для того, чтобы они не ржали. Молодцы несколько раз подползали на брюхе к дороге и следили за движением турок, но ни на минуту не бросали своего полковника. Вечером же, пользуясь беспечностью турок, они посадили командира на лошадь и, обскакавши все неприятельское расположение, пробрались в болгарскую деревню, где у священника сделали первую перевязку храброму раненому. Затем, сдав своего командира в штабе дивизии доктору, эти два улана поехали к полку.

Вероятно, оба были награждены Георгиевскими крестами.

Уж недаром, братцы, говорится в пословице, что чужое добро никогда впрок не идет. Сколько на войне было случаев, подтверждающих эту пословицу. Хороший солдат не пойдет обшаривать карманы павших на поле сражения или пронюхивать в брошенных жителями домах, нет ли какой добычи. Не солдатское это дело! Вот примеры:

1)      Шел однажды солдатик, такой себе плохой, отставший от полка, по полю и собирал все, что попадалось ему на глаза. Добрел он до того места, где недавно еще происходило сражение; смотрит, кучами лежат убитые турки! Положил солдатик ружье, снял с себя ранец и пошел грабить. У одного турка вытащил кошелек; в нем пять золотых нашел; у другого тоже сколько-то добыл, наконец, принялся за третьего. Вдруг раздается выстрел, и наш солдатик падает мертвым. Что такое случилось? Турок, к которому подошел воришка, оказался не убитый, а раненый; лежал он, притаившись, пока солдат его осматривал, но как только тот полез в карман, турок и выпалил ему в упор из пистолета.

2)      Лежали солдаты в цепи и перестреливались с неприятелем. Вот замечает один молодец, что впереди, шагах в пятидесяти, чернеет труп турка, а на нем блестит серебряная цепочка.

«Снять разве часы-то?» говорит молодец.

–      «Не ходи, брат, дело не хорошее», уговаривал его сосед.

«Чего ж добру даром пропадать?!»

–      «Оно, брат, никак не годится грабить», уверял сосед.

«Пустяки, брат, толкуешь», отвечал солдат.

–      «Не ходи, слушай, брат, не ходи», продолжал уговаривать сосед, «непременно с тобою нехорошее случится».

Но солдат, не принимая во внимание совета товарища, пробрался вперед к убитому турку и только что нагнулся, чтобы стащить часы, как шальная пуля угодила ему прямо в сердце.

И так злобить в сражении не годится, не солдатское это дело.

3)      Русский солдат тоже доказал, что подкупить его ничем нельзя.

Во время отражения турецкой вылазки из крепости Карса, молодецкий Грузинский полк гнал, вверх по крутой горе, неприятельскую цепь.

Одному рядовому пришлось наткнуться на раненого турецкого офицера, у которого на мундире висела толстая золотая часовая цепочка.

«Докалывай!» кричит капрал.

–      «Брось!» советуют другие.

Офицер же, с умоляющим лицом, обратился к солдату, протягивая ему свои золотые часы. Рядовой хотел было приколоть турка, но когда увидел, что тот желает его подкупить золотом, только презрительно плюнул.

«Эх ты, гололобое ваше благородие», пробурчал он и затем пошел дальше. Товарищи засмеялись и оставили офицера в покое вместе с часами.

Перед тем, чтобы идти в бой, солдаты всегда спрашивали:

«Будет ли с нами артиллерия?» Почему это их так заботило?

«На душе как-то спокойнее», говорили они, «один снарядище, другой раз, стоит нашего залпа, право слово, и весело с ней сражаться, страху нагнать можно, значит, сколько угодно».

Когда же 16-го октября шестьдесят орудий стали бомбардировать Телишский редут и турки сдались, пехотные солдаты, которым не пришлось выпустить ни одного патрона, за целый день боя, обступили орудия и, поглаживая их, говорили:

«Матушки вы наши, спасибо вам, с вами всяких дел можно понаделать».

Но эта матушка сама защищаться не может, в случае если неприятель насядет на батарею; это дело уже пехоты или кавалерии, поставленной в прикрытие, не давать в обиду столь усердную свою помощницу. Орудие есть тоже знамя, за которое дерутся, до тех пор, пока не умрут все до единого в бою. Итак, если батарея в сражении теряет орудие, то это лежит на совести тех войск, которые прикрывали батарею.

В прошедшую кампанию, в деле под Новочином, турки отняли у нас два орудия, но лейб-драгуны, бывшие с ними, собственною кровью очистили свою совесть и никто им не дерзнет сказать хотя бы одно слово упрека. Вот как было дело:

Деревня Новочин лежит в Орхашевской долине и примыкает к горам с одной стороны и к довольно широкой речке, – с другой. Драгуны, спустившись с гор в упомянутую долину, выслали по направлению к деревне наездников, чтобы раскрыть неприятеля, Цепь, двигаясь на полных рысях, скоро достигла реки, откуда было ясно видно расположение турок; но в лагере – движения не замечалось, все как будто вымерло. Перейдя реку вброд, наездники направились вдоль подножия горы и только тут, поравнявшись с деревнею Скривены, заметили вправо от себя кучу кавалеристов, собравшихся на уступе. Трое наших, с правого фланга, бросились на гору и через минуту исчезли из виду, вместе с турками. В это время, переполошившийся неприятель открыл по драгунам огонь из ложементов и с нашей стороны послышался первый артиллерийский выстрел. Боясь, что наездники заскачут слишком далеко, командир приказал играть «аппель» (сбор). Скоро три молодца, бросившиеся так отважно на гору, вернулись в сопровождении трех пленных турок и стольких же мулов (больших ослов). Когда добыча была представлена командиру, то он увидел, что на спине одного мула был вьюк из-под горного орудия, а у двух – зарядные ящики.

«Где ж орудия?», спросил командир.

–      «Они бросили что-то на горе, когда мы наскочили рубить их», ответил драгун.

«Это орудие, – надо взять его. Ребята, за мной, вперед!», крикнул командир, и взвод бросился в карьер, на гору. В один миг налетели молодцы на турецкую цепь; не много выстрелов удалось дать туркам и не успели они опомниться, как по дороге и по горе валялось до 40 трупов, а остальные должны были разбежаться. Но орудие турки успели убрать. В это время показались конные черкесы, неприятельская пехота и артиллерия. Видя невозможность держаться долее, командир приказал драгунам отступать; но путь отступления проходил через единственное ущелье в горах, которое было запружено толпою спасавшихся болгар с женами, детьми и имуществом. Когда болгары увидели, что драгуны стали отходить назад, они и бросились в ущелье. Черкесы, подойдя к нашей цепи шагов на четыреста, остановились и открыли частый огонь из своих магазинных ружей. Драгуны спешились и задерживали турок, чтобы дать время артиллерии втянуться в ущелье. Долго держались молодцы, но пехота, шедшая в обход, скоро показалась на правом фланге и поневоле приходилось отступать, пользуясь всяким местным предметом и бросаясь несколько раз в атаку. Так дошли драгуны до оврага, чрез который лошади были не в силах перескочить, и цепи пришлось собраться к правому флангу, чтобы проскочить по мостику. Турки сосредоточили весь огонь, на мост, и много наших легло тут. Проскочив через него, драгуны снова рассыпались. В то же время был ранен командир артиллерийского взвода, и одно орудие, съезжая с позиции, перевернулось на пригорке. Черкесы, заметив это, все ринулись туда.

«Ребята, выручай орудие!», крикнул командир.

В одну минуту вся цепь с неудержимой силой бросилась вперед. Черкесы не выдержали, дали тыл и драгуны гнались за ними до тех пор, пока не наткнулись на пехоту. Между тем два наши орудия еле могли втянуться в ущелье, по узкой дороге, занятой болгарами; приходилось сбрасывать телеги и скот в пропасть, а черкесы наседали все ближе и ближе. Драгуны, собравшись около орудий, отстреливались, но патроны приходили уже к концу; несколько раз они поворачивались небольшими кучками и бросались в атаку. Дойдя в ущелье до какого-то мостика, первое орудие перешло благополучно, но когда въехало второе, – крайнее бревно, положенное вдоль моста, треснуло, вследствие чего левое колесо орудия соскользнуло и само орудие повисло над пропастью. Напрасно выбивались солдаты из сил и старались вытащить орудие, ни к чему это не привело и пришлось сбросить его, для того, чтобы оно не попало в руки неприятеля.

Черкесы наседали все с большей и большей настойчивостью; метким огнем своим они перестреляли всех лошадей второго орудия, которое и остановилось.

«Все к пешему строю!», крикнул старший из оставшихся офицеров.

–      «Патронов нет», ответили ему.

Три человека, у которых еще были патроны, унтер-офицер Климович, рядовой Михеев и еще один солдатик 4-го эскадрона, спешились за орудием на скате горы и засели за камнями.

Драгунам оставалось только умереть.

«Ребята, вперед в шашки!», крикнул офицер.

Последняя кучка бросилась на врага. В одну минуту наши были окружены черкесами; трое офицеров и все до единого солдата пали около орудия, изрубленные на части. Так из полутора эскадрона Лейб-Гвардии Драгунского полка осталось в живых – только несколько человек. Климович же и Михеев исстрелявши все патроны, отступили через гору и впоследствии присоединились к своим, причем Михеев, будучи ранен в ногу, дотащился пешком. Действительно, каким-то чудом спаслись эти два солдата от жестокой и мучительной смерти!

В Болгарии морозы не хуже наших российских, а метели, прости Господи, даже и почище – говорили лейб-гренадеры, стоя 22 ноября на вершинах Балканских гор, по колено в снегу.

Рады-радёхоньки были солдаты, когда завязывалась перестрелка; в деле поневоле они согревались.

В этот день турки вздумали атаковать наши позиции у деревни Челопечени, которая оборонялась всего двумя ротами Лейб-Гренадерского полка и сотнею казаков. Впереди деревни находилась небольшая роща, под прикрытием которой турки и подошли к нам очень близко. Самим нам занять эту рощу нельзя было, вследствие малочисленности отряда.

«Повезло нехристям», говорили гренадеры, лежа в цепи, «из рощи-то им ловко по нам целить».

–      «Литвинов! пойдем, брат, туда», уговаривал рядовой Викентий Торговской своего товарища.

«Куда, туда?»

–      «Да в рощу-то, взлезем на дерево, им не приметить нас, а мы их оттуда сверху угощать станем», объяснял Торговской.

«Идет, выдумка важная», соглашается Литвинов.

–      «Ваше высокоблагородие», говорит Торговской своему ротному командиру, «позвольте нам идти к этим деревьям».

–      «Зачем?», спрашивает командир.

–      «Да как же, ваше высокоблагородие, ведь турки пробираются к нам уж больно близко».

«Да ведь вас там сейчас же уложат», говорил командир.

–      «Ничего», ответили разом оба товарища.

«Меня пуля не возьмет!», прибавил Торговской.

Отпустили молодцов; перебегая от куста к кусту, от бугра к дереву, они благополучно достигли рощи и там, взобравшись на высокий дуб, начали стрелять в турок, которые были от них не более, как в двухстах шагах.

«Хвати-ка, брат, черномазого», говорит Торговской Литвинову, «а я соседа, – больно зачастили пальбу, черти!»

Раздаются выстрел за выстрелом и черномазый с соседом, смертельно раненые, уносятся на перевязочный пункт. Торговской два раза, под страшным огнем, приходил в цепь, забирал патроны, возвращался к роще и снова взлезал на свое дерево. Сперва турки никак не могли догадаться, откуда сверху летят в них пули, но потом, приметив Литвинова на дереве, они его сняли оттуда удачным выстрелом. Бедняга, получив тяжелую рану, еле добрел до деревни, где через несколько часов умер. Когда Торговской остался один, то еще более участил стрельбу, в отплату за доброго товарища Литвинова. Так до конца боя и сидел смельчак на дереве; при этом ему пришлось еще несколько раз приходить в цепь за патронами.

«Эка птица перелетная», говорили ему товарищи, «куда забрал столько патронов, хватить с тебя и половины, – турки наконец подцепят и твою буйную голову».

–      «Не в их власти!», отвечал Торговской.

Действительно, он остался цел и невредим, и был награжден знаком отличия военного ордена 3-й степени.

Идет бой около деревни Вратешка; цепь 12-го пехотного Великолуцкого полка подымается в гору, а один молодой раненый солдатик возвращается назад, подпираясь ружьем, очень довольный и веселый.

Товарищи, стоявшие в резерве, завидев его, спрашивают:

«Что, брат, зацепило!»

Молодец, надвинул кепи на затылок, прислонился к дереву и хохочет... «Ничего, ха-ха-ха, ничего»...

«Что ты, дурак, хохочешь?» спрашивают его товарищи.

–      «Да что, братцы», сквозь смех говорит солдатик, «я раненый, значит, иду, подпираюсь, а вон тут, из-за дерева, или из ямы, на меня турок с ружьем, да вот этак!» Тут молодец показал, как турок его хотел ткнуть штыком. «Я как на него крикну: что ты, подлец, – ведь я раненый!» Он ружье-то и опустил, спужался! А я как шаркну его, – аж вон куда вышло!», заключил он, показывая на горло и на затылок.

Конечно, тутъ уже все расхохотались.

«Молодчина, куда же ты ранен!», спрашивает его офицер.

–      «В ногу, в самую мякоть, сквозь прошло», весело ответил солдатик, махнул рукой, и опять с хохотом заковылял на перевязку.

Является в одну деревню, лежащую близ Софийского шоссе, солдатик, сидя на осле, закутанный в какие-то тряпки, и спрашивает у прохожего сотоварища:

– «Ты, брат, здешний?»

–      «Здешний», отвечает ему прохожий».

–      «Покажь коменданта».

– «Какого коменданта тебе нужно?», недоумевает прохожий.

–      «Как какого, один только и бывает комендант».

–      «Да ты кто сам-то?», смотря на странное одеяние незнакомца, спрашивает прохожий солдат.

– «Я-то тоже что и ты, любезный», обидевшись ответил солдатик.

– «Кто ж тебя распознает, братец, в тряпье завернулся, да и едешь без шапки, еще на осле...».

– «Небось, завидно стало?» говорит наш солдатик.

–      «Не завидно, а не пристало нашему брату на осле ездить, так турки только ездят».

– «Да еще Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле», замечает солдатик.

–      «То другое дело...»

– «А вот другое дело», сердясь уже говорил солдат, «ничего ты не понимаешь, братец, вот это другое дело; покажь коменданта, – да потом молод ты, меня ругать раненого, и я чином старше».

–      «Давно бы, братец, сказал, что раненый; идем, идем, – комендант туда через два дома», чувствуя себя виноватым, вдруг заговорил прохожий. Помирившись, оба солдата направились к коменданту, которого дома не оказалось. В ожидании его, они разместились на крыльце. Присоединился к ним еще денщик коменданта, занявшийся расспросами:

«Откуда, брат, ты явился?»

–      «Я-то», говорит раненый, «мало ли местов обошел».

«Ты гвардейский?»

–      «Гвардейский».

«Так оно точно, мало ли местов обошли».

–      «А не знаешь ли», спрашивает раненый, «где тут наши?»

«Какие ваши, значит...»

–      «Ну какие, знамо солдаты. Меня это турки побили, так вот с той поры и блуждаю из деревни в деревню».

«Как так побили, турки?»

–      «А вот закурю трубку, и сказывать стану, не мало испытанья было», говорил солдатик, набивая трубку какою-то травою, за неимением табаку. Раздобыли где-то уголек, и наш солдатик, закурив, начал свой рассказ:

«Да, братцы, обидели турки, побили, так побили, аж думал, что конец настал».

–      «Что ж кулаками, что ли, били?», спрашивает денщик.

«Кулаками, эко – тоже выдумал, нетто могут они кулаками».

–      «Палками значит?»

"Нет, хуже».

–      «Плеткой, нешто плеткой?»

«Хотел бы я видеть, как бы это они меня плеткой били! Нет, братцы, хуже, металлом всего испахали, право слово. Бежали это мы цепью, – перво-наперво в щеку, эвона дырка, угодили, чуть зубы не вышибли. Ну, думаю себе, шалишь, брат, за это заплатишь, нынче по лицу запрещено бить-то. Потом это, цепь залегла; лежу я на брюхе, да постреливаю, а пуля откуда ни возьмись, сверху-то мне как есть в заднее место. Погоди, думаю себе, попадешь вашей милости на орехи, – по эвтому, значит, месту тоже не позволено нынче бить. Ну мы, значит, все ближе, да ближе стали подходить; снег по самое колено, трудно совсем идти. А турки так от нас шагов пятьдесят палят, черти, – страсть! дым столбом идет! Гляжу это я: один в меня целит. Погоди! думаю, голубчик, кто кого скорей. Я только это хотел угостить, значит, а он меня, да по голове, как вдарит, чуть башку не пробил: верно волос на этом самом месте больше не вырастет. «Что ты это, брать», кричу я ему, «с ума что ли спятил, ведь так убить можно». А он, нехристь, и слов не понимает, хотел было по мне опять, да тут я уже опередил, в самую середину ему и закатил; повалился турок. Ну, потом, значит, в атаку пошли. Да что толковать, – совсем обидели: две дырки еще в боку пробуравили».

«Это все ничего, да вот досадно: по заднему месту побили, кажись пулька-то крохотная, а сесть никак нельзя, удивление!».

–      «А потом, что же было?», спросил любопытный денщик.

«Потом? потом болеть стали все места: и тут щемит и там ломит, и жжет – страсть. Пошел это я к деревне, – наших дохтуров не видать, значит по ту сторону гор еще остались. А как этот самый по голове меня вдарил, фуражку я и потерял, потом найтить не мог. Иду это я по дороге, валяется турецкая красная шапочка, ну и взял, чтоб с голой головой не идти. Прихожу в эту самую деревню, никого не видать; стучаться стал в избу. Отворила дверь баба, да так и завопит: «турек! турек!» Это она за турка меня признала. «Вреда не причиним, не бойся, что ты орешь-то», говорю я ей. Она, значит, слышит, что речь не турецкая и опешила. Сбежались мужики, я им «здорово живешь», как крикну, ну и признали за русского. Тут видят, что я как есть весь побитый, поняли, значит, что вреда не причиню. Нечего говорить, болгары народ хороший, точно на Руси живут. Потом это меня согрели, омыли, накормили, все как следует. Дня три прожил у них. Надоть, думаю своих отыскать, да дохтурам показаться, а то уж знобить стало, горячка какая не сделалась бы; стал сбираться в путь. Идтить моченьки нет; оно бы все ничего, да по заднему месту побили и пулька-то махонькая, а движение значит несвободное, право, удивление! Сожаление взяло хозяев-то: ну, осла подарили. Так, вот, и еду таперича...»

В это время приехал комендант, который прервал солдатскую беседу.

Солдатика отправили в госпиталь. Вот, примерное терпение, достойное русского воина!

К 13 декабря 1877 г. отряд генерала Гурко, разделенный на три колонны, начал переходить Балканы. Левая колонна, подымавшаяся на так называемую Бабу-гору, для того, чтобы не замерзнуть и не быть занесенной снегом, вернулась назад в город Этрополь; так что только две колонны, правая и средняя, одновременно перешли Балканы. В эту-то ужасную метель и вьюгу начальник колонны послал вахмистра 6-й сотни 26-го Донского казачьего полка Попова с охотниками поразведать о неприятеле в деревню Мирково, которая лежала по ту сторону гор. Для того чтобы турки Попова с товарищами «не отхватили от норы» (не отрезали им путь отступления), был выдвинуть вперед казачий взвод, который мог им помочь в случае надобности. Но помощь эта не понадобилась, и скоро взвод вернулся на бивуак.

Взводный тотчас явился начальнику колонны доложить о своем возвращении:

«Ну что Попов?» спросил генерал.

«Ушел в Мирково», ответил взводный.

«Как ушел? пешком?»

«Точно так, ваше превосходительство, и лошадей вернул».

«Зачем вернул? расскажи!»

–      «Вот стали мы это», начал казак, «супротив турок, спешились; а Попов с охотниками и еще семь казаков поехали вперед, левее-то по скату, да и не далеко проехали, все по сугробам пришлось, чтобы дальше от турок».

«Что же не стреляли они?»

–      «Не стреляли они, а смотреть вылезли».

«Ну, что же потом?»

–      «Потом охотники-то пешки пошли, а семь казаков со своими и ихними лошадьми у нас на виду стали. Потом и они к нам же вернулись, как мятель поднялась, еще с одним казаком, от Попова присланными. Тот приказал вести лошадей домой и все издали рукой махал: мы, значит, пешки дойдем, а вы ступайте домой».

«Да ведь они пропадут, мятель сильная!», воскликнул генерал.

–      «Дюже поднялась, как мы назад ехали, очень довольно разыгралась».

«Когда же они вернутся?», спросил генерал.

–      «Не могу знать, должно быть завтра».

«Ну, ступай!» приказал генерал.

Но Попов вернулся не на другой день, а тогда, когда вся колонна, почти наполовину замерзшая, спустилась с гор в город Этрополь.

Наконец, доложили генералу, очень беспокоившемуся об участи Попова, что вахмистр пришел.

«Пусть войдет», приказал генерал.

Молодцеватый, небольшого роста, довольно красивый казак, Георгиевский кавалер, в новенькой шинели, смазных сапогах, напомаженный деревянным маслом и щегольски причесанный, шагнул в дверь, потом влево, и встал у притолоки.

«Здорово, Попов! рассказывай, как ты съездил в Мирково».

–      «Здравия желаю. Точно так, ваше превосходительство! Как мы это, с товарищами, лошадей вернули, а сами пошли пешки...».

«Да зачем вы пешком-то пошли?».

–      «Лошадей жалко стало, ваше превосходительство и с ними совсем тягота одна была, как вьюга началась. Мы коней и вернули, и уж недалече, так от Миркова, встретили, еще засветло, болгарина с баранами, до пяти сот голов было; гнал это он от турок; говорит отбирают. – Ты мол к нам гони, я ему говорю, – у нас за деньги, – И то, говорит, погоню».

«А ты по-болгарски знаешь?»

–      «Могу понимать, ваше превосходительство. Как это мы с болгарином поговорили – веди, говорю, нас в Мирково, – чтобы нам безвременно все там узнать. Он нас ночью и вывел к самой деревне да на лбище такое: близко вот как, да страсть круто; и дороги тут, куда мы зашли, совсем нет».

«Как же вы спустились?».

–      «На заднем месте».

«Ну, а в деревне, что же вы делали?»

–      «В деревне все спали. Этот наш болгарин бросил нас под забором, да и пошел искать своего земляка, и с ним опять прибег. Докладывал нам тот болгарин, что из деревни, мол, турки вчера привезли две орудии, горные, значит, неважные; в деревню Буново, слышь, посылать хотят, а что пехоты там до тысячи есть и тоже черкесов ста два. Все, он нам рассказывал, гоняют на работу; говорит, всем обижают: хлеб берут, баб берут. И водки он нам принес, только мы, ваше превосходительство, как непьющие, – однако, по малости так, для холоду, выпили. И ежели вы, говорит, господа, желаете, то всех турков здесь живьем передушить можно, потому спят они очень крепко и чтобы караулам быть – ничего этого нет».

«А назад то, как же вы?»

–      «Назад уж по дороге, так на тропочку малую они из деревни вывели. Только этот наш пастух как вышли опять на гору, погнал баранов верхом, потому что дюже снегу было по лугам то, искали мы, где не глубоко. И заплутался он, потому вьюга сильная была; чем бы нам по гребню влево к Бабе-горе выйти, а он вправо взял и к утру все же привел на перевал. Там отдохнули, у костра погрелись, а вчера с баранами сюда пришли. Только виноваты мы, ваше превосходительство, баранов дюже растеряли, – провалились они в снег, больше трех сот не будет».

«Молодчина ты, Попов, спасибо тебе. Поблагодари от меня товарищей. Все они целы?», спросил генерал.

– «Рады стараться, ваше превосходительство! Двое вон себе по глупости пальцы ознобили, да и рожу; да так, пустяки!».

«Отчего же но глупости?»

–      «Потому, у нас одежда хорошая была, ваше превосходительство, и теплая. Зачем они ознобились?»

«Не забуду вас, братцы, с Богом!»

–      «Счастливо оставаться, ваше превосходительство», произнес Попов, уходя из избы.

Что же, братцы, берите с него пример! Он, не смотря на метель, морозь и вьюгу, исполнил возложенное на него поручение, да еще пригнал стадо баранов, зная, что товарищи в мясе нуждаются; а рассказывал о своем подвиге, точно к куме на именины съездил.

Один армейский солдатик вздумал, во время боя, пойти к ручью умыть ноги.

«Сапоги-то новые», говорит он, «а ноги грязные; значит, дело неподходящее».

Ручей же все время обстреливался турками, так что сидеть там было далеко не безопасно; но солдатик настолько был рад новым сапогам, что не обращал внимания на летевшие нули.

Уселся он, омыл ноги и стал одевать сапог, как вдруг пуля пробивает насквозь кончик носка.

«Прощаюсь, ангел мой, с тобою!» запел солдат в отчаянии и со слезами на глазах.

В самый разгар сражения у деревни Горное-Бугорово, во 2-й гвардейской конной батарее был ранен ездовой Дацук, который, не желая идти на перевязочный пункт, тут же уселся на батарее и под сильнейшим огнем неприятеля стал выковыривать ножом из раны пулю. Офицер, заметя, что Дацук ковыряет ножом в ноге, подошел к нему и спрашивает:

«Что это ты, брат, делаешь?»

–      «Пулю выскреб, ваше благородие», отвечает Дацук.

Действительно, в руке у него была пуля, а нога вся в крови.

«Да ты себе хуже делаешь», говорит офицер.

–      «И без дохтура обойдусь, вон пуля-то», смеясь, показывал ее Дацук.

«Ловкий дохтур!», хохотали товарищи.

Затем Дацук надел сапог на раненую ногу и пошел к лошадям, немного прихрамывая. Дело кончилось, а Дацук все еще продолжал убирать и кормить лошадей. Только по настоянию командира он отправился на перевязочный пункт, где оказалось, что пуля попала в икру и засела в кости, сильно оцарапав ее; оттуда-то он ее и вытащил. Доктора удивлялись, как это он мог сам вынуть пулю, и спрашивали:

«Должно быть, ужасно болела нога, когда ты ножом ковырял?»

–      «Кабы вы, ваше благородие, вынимали, все едино бы болела; а сгоряча оно и лучше».

Все-таки пришлось его отправить в госпиталь на излечение.

Каждый солдат должен уметь хорошо стрелять; конечно, одному это дается легче, другому труднее, но пословица говорит, что «терпение и труд все перетрут»; приложите старание и всему выучитесь. Вот ефрейтор Лейб-Гвардии Волынского полка – Горюк был примерный стрелок! Однажды в сражении под деревней Мечькой, находясь в цепи, он увидел шагах в трехстах от себя турецкого офицера; не медля ни минуты, Горюк прицелился и угодил ему в самый лоб. Офицер тотчас упал. К нему подскочили два турка и потащили его, но Горюк одного за другим уложил и этих носильщиков. Так и оставили турки своего офицера на поле, потому что боялись подойти к нему. Это настоящая призовая стрельба – без промаха!

Генерала Скобелева отряд, обойдя Шипку справа по Балканам, вышел в долину, к деревне Шейна, занятой большими турецкими силами и окруженной десятками грозных укреплений. Это-то и была та твердыня, на которую должны были лезть полки молодецкой 16-й дивизии. 63-й пехотный Углицкий полк наступал с распущенными знаменами и с музыкой впереди, под огнем, усилившимся до последней возможности, так что отдельных выстрелов не было слышно, все сливалось в один протяжный гул и вой. До первой траншеи угличане дошли без выстрела, дружным натиском сбили врага и завладели укреплением. Впереди ничего не было видно, все застилалось лесом, только с боков, там и сям, торчали бруствера редутов; их было много и в центре главный, каменный редут. Ворвавшись в лес, люди смешались в кучи и завязали перестрелку; видимо они никак не могли решиться кинуться вперед, хотя турки их все время обстреливали с трех сторон. Когда весь Углицкий полк собрался в лесу, то, желая подвинуть оторопелых людей, командир полка полковник Панютин, взял у знаменщика знамя, с криками «братцы, смелее, ура!» вскочил первым на траншею и кинулся вперед. Унтер-офицер – барабанщик Бартелов – следом вскочил за командиром и, отбивая наступление, крикнул товарищам: «Ребята, мы присягали, неужели ж теперь отказываться». Подхватили углицкие, также бывшие в лесу стрелки и болгары и, смешавшись, все разом ахнули с такою силою, что тотчас выкололи турок, которые, как тараканы, посыпались из траншеи! Взятием редутов у деревни Шейна закончилось сражение, и вся армия, стоявшая против Шипки, в тридцать тысяч человек, сдалась с орудиями и запасами.

Однажды Его Высочество Великий Князь Главнокомандующий, посещая раненых в госпитале, подошел к солдату, которого пуля хватила в рот, в тот момент, когда он кричал ура.

«Проглотил?», смеясь, спросил Главнокомандующий.

–      «Проглотил», также смеясь, ответил солдат.

«Ну что же, вкусно?», подшутил Великий Князь.

–      «Да, как галушка с маслом», отрезал молодчина.

Гарнизон крепости Баязета, окруженный со всех сторон неприятелем, должен был просидеть и обороняться двадцать три дня, покуда поспели войска на выручку. Гарнизон состоял из 73-го пехотного Крымского и 74-го пехотного Ставропольского полков, 1-го Уманского и 2-го Хоперского казачьих полков, Эриванского и Елисаветпольского конно-иррегулярных полков с артиллериею. То, что этому отряду пришлось перенести во время осады, всего лучше видно из приказов, отдаваемых по гарнизону крепости. Сильнее всего ощущался недостаток воды; при вылазках небольшое количество воды обходилось каждый раз от пяти до двадцати человек ранеными и убитыми. Добывалась она из текущего в трехстах шагах от крепости ручейка; в первый день вода имела приятный вкус, а на другой день уже чувствовался запах разлагающегося мертвого тела, так как поперек этого ручья положено было неприятелем несколько человеческих тел и дохлого рогатого скота.

Вот выписка из приказов коменданта города Баязета:

6 июня. В виду неизвестности продолжительной осады, и так как ни в одной части нет восьмидневного сухарного запаса, уменьшаю дневную дачу сухарей на один фунт, который получат из сделанного в крепости запаса. Так как имевшийся родник воды отнят неприятелем и имеющийся запас воды не слишком велик, прекращаю варку горячей пищи всем частям, кроме госпиталя. Дача воды в сутки по крышке в день на человека. Все господа офицеры, находящееся в крепости, поступают на сухарное и водяное довольствие наравне с нижними чинами. Так как крепостные ворота по ветхости своей пробиваемы пулями, то приказываю заложить их камнями. Славные русские воины! Двадцати-пяти-тысячный неприятель окружил нас со всех сторон и лишил нас возможности сообщаться со своими, т. е. держит нас в осаде. Всякая выдержанная стойко, с перенесением трудов и лишений, осада прославляет наше Отечество, Веру и орудие и в особенности радует нашего Батюшку-Государя, который никогда не забывает героев. Вы же, выдержавши эту осаду, будете истинными героями, прославляемыми всею Россией, потому что, стойко держась в этой крепости, удерживаете хищнические толпы варвара-неприятеля от вторжения в пределы Эриванской губернии, где он, в случае взятия крепости, предавал бы все огню и мечу, не жалея ни стариков, ни женщин, ни детей. По полученным прежде сведениям, вся цель этой хищнической орды была: взять крепость Баязет и двинуться грабить Эриванскую губернию, которая осталась почти без войск. И вышло бы то, что другие отряды наши одерживают блистательные победы, а мы бы, напротив, посрамились навеки, допустивши этих хищников в пределы нашего Отечества. Не забудьте и того, солдаты, что в 1828 году деды ваши защищали эту же самую крепость двенадцать дней, перенося геройски все труды и лишения; память о них не умерла и не умрет навеки.

8 июня. Могилы убитым и умершим от ран вырывать в подвалах, для чего делать общую могилу, но копать ее глубиною в две сажени.

9 июня. Порция воды уменьшается до половины крышки, так как запас воды быстро истощается, а осада может продлиться долго.

10 июня. Дневная дача сухарей уменьшается на полфунта.

14 июня. Дневная дача сухарей уменьшается с завтрашнего числа на четверть фунта.

21 июня. По случаю неудавшейся, вчерашнего числа, в самом начале, вылазки за водою и съестными припасами, выдать гарнизону восьмую фунта сухарей.

23 июня. По случаю неудавшейся вылазки за водой, выдать больным по крышке воды, а на остальной гарнизон по четверти крышки.

24 июня. Выдать больным по крышке воды, а остальным по ложке. На каждого больного ¼ фунта сухарей, а для продовольствия гарнизона зарезать мою и плац-адъютанта лошадей. Баязетские герои! Вы достойны этого названия, потому что до сих пор твердо и безропотно переносите все лишения, кои вы претерпеваете, будучи заключены в эту крепость. Крепитесь, друзья, крепитесь на будущие лишения; предстоят еще большие; притом не теряйте надежды на освобождение; будьте уверены, что к нам спешат на выручку, но что непредвиденные обстоятельства задерживают наших освободителей. Во всяком случае помните, что присяга, закон, долг, честь и слава нашего Отечества требуют от нас умереть на этом посту, что мы и сделаем, а не поддадимся на все ухищрения нашего противника, предлагающего нам ежедневно сдаться на самых выгодных условиях. Помните, друзья, что Бог нас видит! И ведем-то мы войну, защищая последователей Его, а потому Он нас не оставит!

За все время осады было сделано турками восемь предложений о сдаче: в первых трех письмах, в случае отказа, обещали уничтожить всех, не щадя никого, а в последних уже требовали только сложения оружия. Комендант обыкновенно отвечал вежливым поклоном паше с просьбою не беспокоиться о русских; на четвертое письмо вовсе не отвечал и повесил переговорщика, так как он оказался лазутчиком.

Вот в каком роде были письма пашей:

«От Главного Командира распоряжение прислано еще раз обратиться к Вам если оружие сложите мирно без бет Вам всем чесно по чинам забезпечено все Ваши желание, – Вероятно вам известно, что не получите никакой помощи, напрасно время не проводить, мы знаем Ваши положение после этого уверяем Вас что неоотанется ни одного и последствие будет зависит от Вас ожидаем от Вас сведения до вечера находящихся в этой минуте и прислано для Вашей забезпечения.

Поляк Майор Комер».

На последнее письмо, с самыми выгодными предложениями, комендант ответил письменно:

«Если вы так сильно желаете взять крепость, берите нас силою. Русские живыми не сдаются. По первому же высланному переговорщику прикажу стрелять».

В приказе от 25 июня говорится: по случаю бывшего ночью проливного дождя, набрана вся какая только была посуда водой, а потому на госпиталь получить сего числа по ¹/₄ фунта сухарей и варить горячую пищу; в части же выдать ¹/₂ пуда ячменя, истолочь его, сварить сего числа горячую пищу, зарезать для гарнизона одну из оставшихся живых четырех артиллерийских лошадей.

27      июня. Госпиталю варить горячую пищу, для гарнизона зарезать обеих оставшихся в живых артиллерийских лошадей, а мясо это жарить, оставив имеющуюся воду для питья.

28      июня. При приближении прибывших вчера наших освободителей, выставить около флага знамя 2-го батальона 74-го пехотного Ставропольского полка и значки казачьих сотен. Всем частям, выстроенным около флага, пропеть «Боже Царя храни» и прокричать «ура!»

Берите пример, учитесь!

Мною описано всего тридцать пять солдатских подвигов, но это далеко не все. Чтобы пересказать вам все те случаи, в которых русский солдат выказал удаль, неустрашимость и смелость, надо написать книгу в тысячу страниц. Кто же не слыхал про молодецкий Лейб-Гвардии Московский полк, отражавший на вершинах Балканских гор, одним батальоном бесконечные атаки разъяренных турок! А четвертая стрелковая бригада, переходившая с боем Балканы дважды и прискакавшая на казачьих лошадях на выручку Шипки! А тамбовцы! А бессмертные полки Кавказской армии! Не было полка во всей русской армии, который бы не прославил себя подвигами.

Берите же пример, вы, теперь служащие, или вы, будущие солдаты, со своих сотоварищей, столь отличившихся в прошлую войну. Не жалейте себя для выручки товарища, как унтер-офицер Персонин, или как солдат Орловского полка, который пополз под выстрелами к ключу за водою, чтобы утолить жажду собратьев, или как молодчина лейб-гусар; будьте столь же неустрашимы, как канонир Ефим Колесников; будьте столь же проникнуты сознанием долга, как знаменщик Митрофан Иванов, и добейтесь, чтобы каждый из вас, подобно Семену Байдужному, завидовал смерти павшего на поле сражения за Царя и Отечество; тогда русская армия будет навеки непобедима!

За то же и баловал Царь-Батюшка в прошлую кампанию своих хороших солдат!

⁴ Например, 21 августа Государь прибыл в лазарет с целым ворохом подарков для раненых. Тут были ситцевые и полотняные рубашки, кисеты для табаку, бумажники, ножи, книги, гармоники и проч.

«Императрица прислала вам гостинцев!» говорил Государь, входя в палаты и – раздавал по два, по три подарка каждому, причем справлялся о здоровье, положении раны, о деле, в котором получена рана. Раненые целовали у Государя руку, принимали подарки, и он ласково говорил с ними, ласкал рукою по лицу, как ласкают любимых детей! Войдя в седьмую палату и держа две книги в руке, Государь спросил солдат:

«Кто здесь грамотный?»

Тотчас же отозвались два солдата, которым Государь и передал книги. Остальным же Государь стал Сам раздавать различные вещи. Когда же солдаты начали разбирать кисеты, у солдата, получившего книгу, лицо вдруг сделалось таким печальным, что когда Император подошел к нему и спросил:

«А ты уже получил?», он чуть не плача, вздохнув произнес:

– «Да, книгу получил, Ваше Императорское Величество!» Видя печальную физиономию солдата, Государь засмеялся:

«Вижу, вижу, брат, тебе хочется кисет получить. Ну, возьми, вот тебе», ласково сказал Император.

Когда же Государь вышел из палаты, то другой солдат, получивший книгу, чуть не заплакал:

«Братцы, ну что я буду с этой книгой делать и зачем это я Царю-Батюшке сказал, что я грамотей?», глубоко вздохнув, сказал солдат.

«А где тот», спросил Государь, выйдя на воздух, «что на гармонике хорошо играет?»

Кликнули, вышел солдат с перевязанной левой рукой и, став перед Государем, лихо отхватил «камаринского». Был еще один несчастный страдалец, у которого обе ноги отрезали; обыкновенно при перевязках он ужасно мучился и крик его был слышен во всех палатах; но с того времени, как Государь подарил ему гармонику, он перестал стонать и вместо того с утра до позднего вечера разыгрывал на гармонике.

Почти каждый день Государь Император посещал раненых и оказывал им столь великие милости.