Письмо № 2. Н.С. Фуделю

30 III 1947, Минусинск ¹¹

Дорогой Коленька.

Мне немного жаль, что мое письмо не дошло до тебя. Я в нем с некоторым вдохновением писал тебе всякие мысли о литературе и искусстве, и так как «вдохновение» у меня очень редко бывает, то и жалко, что наш разговор на эту тему не состоялся. Ты избрал себе очень интересную, но и очень опасную специальность ¹². Поясню это так: если бы сейчас были Средние века и вместо теплоходов ходили бы парусные бриги, то также было бы интересно и так же опасно избрать себе карьеру морского капитана. Войти в мир искусства – это значит войти в самый водоворот человеческих чувств и отношений. Искусства «вообще» не существует. Искусство это есть выражение человеком в условно-музыкальной форме своей «подноготной». То что люди в обыденной жизни скрывают, или что они забывают, или чего они не знают, или чего они стыдятся, или о чем они радуются про себя и удивляются – все это с дерзновением обнаруживает, открывает человек, имеющий дарование для этого открытия. Глубина его дарования измеряется не просто дерзновенностью, не самим фактом «открытия», а тем, что он «открывает», что обнаруживает и «предает гласности» в своих произведениях, т<о> е<сть>, иначе говоря, его дарование измеряется не голым фактом владения внешней формой выражения (техникой), а наличием духовного вкуса, талантом выбора из того винегрета, который представляет из себя человеческая душа и человеч<еское> общество. Чаще всего искусство в сознании подменяется техническим мастерством в изображении «вообще» человека, «вообще» жизни. Мы все крайне ограниченные существа, движения наши, и внешние и внутренние, угловаты и скудны, бедны и тусклы, и нам крайне импонирует всякое «мастерство» и в футбольной игре, и в «красиво» сделанной вывеске, и в ловко написанном романе со страстями и приключениями. По нашей бедности это все необычайно, но и только по этой бедности. Где-то, кажется в «Копях царя Соломона» ¹³, дикари были до глубины души потрясены фактом искусственной челюсти во рту у пленника, а когда он еще снял штаны и у него обнаружились белые ноги, они пришли в совершенный восторг. Искусственная челюсть, выскакивающая и снова прячущаяся во рту, это тоже «искусство», но только для бедной души. Нам же прибедняться нечего и нечего путать ремесленную ловкость с искусством. Что же тогда такое искусство? Я не знаю.

Я вспоминаю другой вопрос: «что есть Истина?» ¹⁴ Никакой формулы здесь нет, хотя каждый человек в честную минуту своей жизни скажет: это то самое хорошее, что во мне есть или что во мне могло бы быть, да не вышло. Мечта полузабытая о «самом хорошем» в самом себе. Часто люди искусства стыдятся этого. Тогда, говорят, будет какой-то беспредметный идеализм, а не искусство, мы тогда потеряем форму. Вопрос с формой очень серьезный. Так называемые «последние поэты Пушкинской поры» от Майкова до Голенищева-Кутузова ¹⁵ действительно теряли форму, действительно обнаруживали в своем «идеализме» какое-то неблагополучие.

Форма есть функция содержания – так кто-то сказал, кажется. Это очень удачное определение. Если первая задача в искусстве получить дар выбора, нахождения действительно ценного для человека в человеческом хламе, то вторая – найти для этого ценного адекватную форму. Форму, вырастающую из содержания. Но, возможно, что здесь, по существу, и нечего «искать». Если форма есть функция содержания, то она вырастает так же естественно из содержимого, как огуречная кожа из огуречной сердцевины. У поэтов 80-х и 90-х годов не потому форма была бедна, что они были сами необразованные люди, а потому, что их содержание было бедно и из этой их идеалистической бедности вырастала бедная форма.

А потом, что такое «форма»? Ведь это тот же вопрос об истине. У Майкова, энциклопедически образованного, есть полное разнообразие всех формальных красот от гекзаметра до экспромта в альбом, и, однако, совершенно неграмотный поэтически Тютчев кажется рядом с ним богачом и по форме. Да что Тютчев: это пример слишком большой. Какая-нибудь народная песня или (для меня!) вальс «Дунайские волны» или «На сопках Маньчжурии» дают человеку гораздо больше и формально, чем многие изысканные и образованные романы Франса или Золя.

Когда человек слышит романс «Я помню чудное мгновенье» – в человеке открывается что-то самое его драгоценное, тогда какое-то его «чудное мгновенье». Каждый человек есть несвершенное чудо, и у каждого человека есть минуты, когда он плачет об этом чуде, о том, «что могло бы быть, да не вышло». Вот искусство – от Бетховена до «Дунайских волн» – и способно приводить к человеку эти минуты, открывать среди его ночи золотые звезды. У Фета есть где-то такие строчки о звездах:

Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный

К тебе просился беззакатный день. ¹⁶

Ужасно, когда искусство начинает стыдиться этой величайшей и единственной своей цели.

Конечно, у искусства есть свой, ему присущий язык и своя техника, но много говорить об этом – все равно что ломиться в открытые двери. Важно другое: «И вырвал грешный мой язык, и празднословный и лукавый». ¹⁷

Как нет «вообще» человечества, а есть хорошие или плохие люди и каждый человек то хорош, то плох, так нет и «вообще» искусства, а есть хорошие или плохие, нужные или ненужные выражения особого человеческого творчества, условно называемого искусством. Важно не потонуть в этом многообразии, в этой разноголосице, в этом шуме слов, выработать в себе чувство выбора, смелость выбора, уметь выбирать жемчуг из мусора и не бояться. Например, сказать, что для человека некоторые рассказы Д. Лондона нужнее и драгоценнее 2-й части Фауста. (Это, конечно, в отношении Д. Лондона и Фауста мое индивидуальное мнение и я его не навязываю, но здесь важен принцип: чтобы не было раболепства в искусстве, чтобы в нем не было фетишизма.

Софокл и особенно (по-моему) Эсхил действительный жемчуг, и я когда-то их много читал.

Кстати, если ты читаешь греческие трагедии, тебе необходимо прочесть «Рождение трагедии из духа музыки» ¹⁸, эта книга есть где-то на полке у т<ети> Маруси ¹⁹. И потом походить на хорошие московские концерты, послушать побольше и Шопена, и Грига, и Бетховена.

Ну, кончаю, и прости за общие места. Так что-то разговорилось: сегодня суббота, вечер, и высказал совершенно несвязно, но основное вот что: любить искусство надо так же, как любишь людей, т<о> е<сть>, любя, не воспринимать их недостатки, не мараться их грязью и в то же время быть всегда готовым преклониться святости.

Крепко целую тебя, дорогой мой. Рад за маму, что она опять начинает работать литературно ²⁰. На т<етю> Марусю нисколько не обижаюсь, что она мало пишет, и очень ее люблю.

Всех вас целую, мои дорогие и любимые.

Пиши, Николаша, будь здоровым и терпеливым к отцовским рассуждениям. Твой п.