Глава восьмая. Партнер Штюрмера

Деятельность последнего министра вн. дел царского времени должна быть нами рассмотрена преимущественно с той специфической точки зрения, с которой подходят к ней творцы литературной mise еn scene сепаратного мира. В царской переписке имя Протопопова, как «знатока промышленности», впервые упомянуто 25 июня (16г.) в связи с посещением Родзянко Ставки и происшедшим разговором о реорганизации штюрмеровского кабинета. «Из всех сказанных им глупостей, – писал Ник. Ал. жене, – самой большой было предложение заменить Штюрмера Григоровичем (во время войны!), а также сменить Шаховского. На должность первого он предложил инж. Воскресенского (я его не знаю), а на должность второго (т.е. министра торговли. С.М.), – своего товарища Протопопова. Наш Друг упоминал, кажется, как-то о нем. Я улыбнулся и поблагодарил его за совет» ²⁷⁰. На письмо А.Ф. никак не реагировала, следовательно, кандидатура Протопопова серьезно не выдвигалась в этот момент.

Сам Протопопов в Чр. Сл. Ком. говорил, что у него задолго до заграничной поездки была уже честолюбивая «фантазия» занять административный пост. Об этом шла речь при встречах с Распутиным у знаменитого Бадмаева, с которым у Протопопова издавна установились близкие отношения – еще с 1903г.²⁷¹. Однажды Бадмаев сказал, что по словам Распутина, его, Распутина, «осенило», что Протопопов будет полезен, как председатель министров... Но дело ограничилось лишь «вечным хихиканьем и смешком», что назначение состоится²⁷². Трудно сказать, насколько искренно говорил Протопопов в Комиссии о своем честолюбивом намерении вступить в правительство – подчас он принимал при допросе, словно нарочно, облик кающегося грешника. По словам Белецкого, названного в Гос. Думе Пуришкевичем «нимфой Эгерией» Протопопова, последний с весны 14г. уже «всецело» перешел на сторону правительства – и мечтал сделать административную карьеру, претендуя, однако, на занятие более скромного поста, чем тот, на который намечал его у Бадмаева «наш Друг». Опираясь на свои дружественные связи с кн. Волконским, который прочился некоторыми придворными группами на место Маклакова, Протопопов тогда «по секрету» говорил Белецкому, что он хотел бы занять должность директора канцелярии министра. Когда эта комбинация не удалась, Протопопов задумал сделаться тов. министра у Шаховского. В изображении Белецкого тов. председателя Гос. Думы Протопопов все время играет двойственную роль. Он состоит каким-то соглядатаем при Родзянко и информатором о думских настроениях министерства вн. дел. Взамен за такие услуги Белецкий предстательствует за него у Распутина, знакомит его с обстановкой и влиянием в Царском, проводит к Вырубовой и т.д. В период обостренной борьбы Белецкого с Хвостовым, Протопопов посещает тов. министра «почти что ежедневно» и находится «в курсе всех перипетий». Не будем вдаваться в рассмотрение тех задних целей, которыми могли руководствоваться, как Протопопов в дни кризиса, оборвавшего административную карьеру видного деятеля политического сыска, так и Белецкий в дни дачи своих «откровенных» показаний перед революционной следственной комиссией. Можно сказать одно, что честолюбивая «фантазия», обуревавшая тов. пред. Гос. Думы, который был в то время близок позиции «прогрессивного блока», не вышла из области секретной... И поэтому бывший министр определенно фантазировал, когда утверждал в Чр. Сл. Ком., что его заграничную поездку, завершившуюся пресловутым «стокгольмским свиданием» сопровождала «газетная молва» о том, что он будет министром.

**

*

Внешняя обстановка стокгольмского свидания как будто бы исключает мысль, что это свидание было исподволь подготовлено, т.е. что стокгольмский акт являлся организованным действием некой группы, подготовлявшей заключение сепаратного мира с Германией. Никто из писавших по этому поводу как-то странно не обращал должного внимания на тот, достаточно показательный сам по себе факт, что инкриминируемое свидание произошло в самый последний момент – за 2 или 3 часа до отъезда Протопопова из Стокгольма – и было прервано как бы на полуслове, так как участники беседы из состава русской парламентской делегации должны были ехать на вокзал.

По прошествии более четверти века мы в сущности знаем о том, что происходило в Стокгольме, ровно столько, сколько знали об этом современники, положившие немало труда на то, чтобы запутать дело. На публичный суд это дело было вынесено только через пять месяцев по связи с выступлением 19 ноября в Гос. Думе Пуришкевича по поводу продолжавшегося в жизни «немецкого засилья». Ударным центром речи довольно неистового думского депутата было заявление, что газета, об организации которой, при участии Протопопова, говорили в то время, создается для обслуживания «германских интересов». Тут Пуришкевич упомянул и о Стокгольмском свидании: «участие Протопопова в Стокгольмских переговорах с немецкими дипломатами – игрушка по сравнению с той ролью, которую играл, да кажется, и сейчас играет на всякий случай А.Д. Протопопов в этой газете»... Свое заключение Пуришкевич основал на том, что газету субсидируют главным образом Международный, Азовско-Донской и Русский для внешней торговли банки, которые работают на «немецкие капиталы» (см. главу XIII).

На заявление Пуришкевича Протопопов счел нужным откликнуться в газетах открытым письмом. О стокгольмском свидании Протопопов писал: «О беседе моей в Швеции, как мне по крайней мере казалось, давно уже все сказано. Беседа тогда же, т.е. в Швеции, мною была записана, и запись эта известна многим. Своевременно я текстуально изложил эту беседу, как б. министру ин. д. С.Д. Сазонову²⁷³, вполне ее одобрившему, так и многолюдному частному собранию членов Гос. Думы, после которого М.В. Родзянко письмом в газетах подтвердил всю лояльность стокгольмской беседы. В архиве Московского Дворянского собрания хранится стенограмма моего доклада о той же беседе, сделанного мною в августе²⁷⁴ текущего года в Собрании губернских предводителей дворянства». Беседа в Стокгольме, – утверждал далее Протопопов, – происходила «с ведома и по просьбе российского посланника при шведском Дворе в присутствии одного из спутников моих в этом путешествии и других лиц. При этом, конечно, мною не было сказано ни одного слова, которое свидетельствовало бы, хотя бы в отдаленнейшей мере о моем «германофильстве»; обвинять меня в симпатиях к государству и народу, которые с исключительной жестокостью ведут войну, ими же созданную, с моей родиной, ежедневно оскорбляют честь и право, это – полемический прием, достойный осуждения даже тогда, когда в пылу политической борьбы желают бросить тень на неугодного и неудобного человека».

Милюков в «Речи» попытался тотчас же уличить министра во лжи – в попытке прикрыться авторитетом официального русского представителя в Швеции. Милюков писал: «...вскоре по возвращении Протопопова из-за границы, я узнал, что он рассказывает своим знакомым о происходившей в Стокгольме беседе. Я просил г. Протопопова приехать ко мне, чтобы поговорить о возможных последствиях его поступка. Ознакомившись с содержанием беседы по отрывкам, записанным г. Протопоповым в его записной книжке, я в присутствии А.И. Шингарева спросил его: «как могли вы решиться на подобный шаг, не осведомив о нем нашего посланника?» А.Д. Протопопов отвечал, – как он ответил уже и раньше А.И. Шингареву²⁷⁵ на подобный же вопрос, – что он не предупредил посланника, так как опасался, что иначе он ему помешает». «Через несколько недель, – продолжал Милюков, – мне пришлось вторично ехать через Стокгольм за границу. Я счел своим долгом сообщить А.В. Неклюдову о содержании беседы г. Протопопова с Варбургом. А.В. Неклюдов, как я и предполагал, пришел в полное негодование при мысли, что подобный поступок можно было сделать без его ведома. Когда я спросил его, является ли для него мой рассказ полной новостью, А.В.Н. сказал, что слухи о свидании до него доходили, но содержание беседы он слышал от меня впервые. На обратном пути через Стокгольм в Россию я узнал также, что слухи о беседе А.Д.П. с Варбургом доходили не до одного посланника. Ехавший со мной в одном купе коммерсант, квартировавший в «Гранд Отеле», рассказал мне, что чуть ли не в тот же день, когда разговор состоялся, Варбург хвастался им перед обитателями «Гранд Отеля».

Как в действительности рассказывал Протопопов? Давал ли он «новую версию», как печатно утверждал Милюков?.. Через 1½ месяца в газетах была опубликована «стенограмма» московского доклада Протопопова 9 августа в среде предводителей дворянства. Там говорилось, что Протопопов согласился на свидание, посоветовавшись... с посланником Неклюдовым, который просил не отказывать, т.е. версия более или менее соответствовала «открытому письму» Пуришкевичу 28 ноября... После изобличения со стороны Милюкова Протопопов телеграфно запросил посланника: «Будьте любезны телеграфировать, что вы были осведомлены о моей беседе с Варбургом мною лично в момент моего отъезда на вокзал, и что беседа эта не встретила никаких возражений и с вашей стороны, и со стороны присутствующих» (беру текст, как он был напечатан тогда в газетах). Посланник формально отрекся и в официальной телеграмме управл. мин. ин. д. Нератову сообщил: «если после вышеупомянутого ложного утверждения г. Протопопов сохранит какое-либо официальное положение, я обязан представить и представлю в отставку». Протест Неклюдова относился, очевидно, только к заверению Протопопова (не в телеграмме Неклюдову, а в открытом письме в газетах), что свидание было устроено «по просьбе» посла. Неклюдов, как увидим, и не думал отрицать того, что он знал о свидании из первоисточника, и даже готов был подтвердить это в ответной телеграмме Протопопову, от чего воздержался лишь в силу запроса, полученного от министерства.

Прежде чем говорить о том, что было за кулисами, отметим то, что появилось на поверхности взбаламученного моря общественного мнения. 20 декабря в газетах напечатано было сообщение члена Гос. Думы Ичаса (κ.-д.), которому пришлось быть в Стокгольме и беседовать с Неклюдовым в момент, когда в Стокгольме была получена газета с письмом Протопопова. Тот же Неклюдов рассказал Ичасу, получившему carte blanche на опубликование беседы: «По просьбе находившихся тогда в Стокгольме А.Д. Протопопова и членов Гос. Совета гр. Олсуфьева и А.А. Васильева, – говорил Неклюдов, – я согласился устроить им свидание со шведским министром ин. д. Валенбергом. В день приема Валенберга²⁷⁶ А.Д. Протопопов заявил, что в тот же день в 4 часа ему предстоит свидание с Варбургом у некоего Поляка, с которым А.Д. Протопопов познакомился, возвращаясь из Англии». «Посланник Неклюдов, – писал уже Ичас, – осведомившись об этом, заявил, что он не считает возможным делать какие-либо указания тов. пред. Гос. Думы и председателю парламентской делегации. При этом Неклюдов добавил, что, вероятно, ничего интересного А.Д. Протопопов от Варбурга не услышит, что содержание беседы можно предсказать заранее, что Варбург предложит России сепаратный мир и будет убеждать Протопопова, что интересы Германии и России солидарны, и т.д.... А.Д. Протопопов, который в тот же день уезжал из Стокгольма в Россию, обещал ознакомить перед отъездом с содержанием своей беседы с Варбургом. С этими словами А.Д. Протопопов поехал к Варбургу и лишь на вокзале, провожая членов делегации, наш посланник Неклюдов услышал содержание беседы Протопопова с советником германского посольства».

Резкое противоречие между категорическим заявлением Милюкова и рассказом Ичаса бросается в глаза. В официальных объяснениях, данных Неклюдовым министерству, подтверждается рассказ Ичаса. В телеграмме 30 ноября Неклюдов подтверждает и то, что Протопопов сказал ему о предстоящей, «случайной» для него, беседе с Варбургом, которую устраивает супружеская чета Поляк, и то, что на вокзале Протопопов передал ему содержание происходившей беседы. Неклюдов сообщил в министерство, что присутствовать на беседе выразил желание гр. Ольсуфьев, и что ни тот, ни другой не спрашивали его совета. Во второй из опубликованных ныне телеграмм (8 декабря) Неклюдов пояснял, что он не отрицал тогда интереса, который может представить беседа, и заранее предупреждал относительно вероятного ее содержания. «Мне не пришло в голову отговаривать от этого свидания с немцем, который не имел в Стокгольме никакого официального положения», – объяснял Неклюдов новому министру Покровскому. «Я тогда не придавал этой беседе никакого значения».

Не лежит ли причина некоторой уклончивости и даже неопределенности, замечаемых в объяснениях посланника (мы увидим отчасти и противоречия в них с позднейшими воспоминаниями), в той остроте, какую приобрел протопоповский эпизод в момент, когда давались объяснения? В дни, когда произошло стокгольмское «свидание», у Неклюдова не было основания протестовать, так как его шеф, как мы видели, вовсе принципиально не возражал против методов такого осведомления о планах противника, и в Ставке еще при вел. князе Н.Н. считали необходимым регистрировать все подобные попытки завязать закулисные сношения со стороны немцев. (Так высказался Н.Н. – «il faut enregistrer» – при сообщении Кудашевым, по поручению Сазонова, о письмах Васильчиковой). Для полности учета всех обстоятельств, сопровождавших инцидент, порожденный информацией Милюкова, нельзя упускать из вида того, что в августе (т.е. после беседы с Милюковым) Неклюдов был в Петербурге и виделся не только с Сазоновым, но посетил и Протопопова, причем они совместно – как засвидетельствовал сам Неклюдов, – восстановили содержание стокгольмской беседы.

Вероятно, и в глазах Милюкова и Шингарева только впоследствии при установившихся резко враждебных политических отношениях с Протопоповым, стокгольмская беседа получила порочный характер. В этом убеждает запись, собственноручно сделанная Милюковым (это он засвидетельствовал в Чр. След. Ком.), того «частного совещания на квартире Родзянко представителей прогрессивного блока», на котором Протопопов, уже министр вн. д., пытался объясниться со своими прежними думскими единомышленниками и оправдаться в том, что он пошел в кабинет Штюрмера – человека с «определенной репутацией предателя» (выражение Шингарева). Это было 19 октября. В этой записи косвенно о стокгольмской беседе (непосредственно о ней не говорилось), запротоколирована такая фраза самого Милюкова по поводу вопроса Протопопова: уронил ли он достоинство парламентской делегации за границей – «нет (отвечал Милюков), там не уронили, а уронили здесь (курсив подлинника), так как из всех ваших выступлений там вовсе не вытекало то, что вы сделали здесь».

Ни Милюков, ни Шингарев никогда и нигде не обмолвились, что они также имели за границей до некоторой степени аналогичное «случайное» свидание. Протопопов свиделся с «Варбургом» при своем возвращении в Россию (Протопопов не отдавал себе ясного отчета!! «с кем он должен встретиться»). Милюков и Шингарев встретились в том же стокгольмском «Гранд отеле» с представителями нейтральной фордовской «экспедиции мира», довольно тесно связанной с теми, кто орудовал, как со стороны немецкой, так и с русской, над подготовкой сепаратного мира. Парламентские делегаты не могли этого не знать или во всяком случае могли об этом осведомиться, если относились с особой щепетильностью к своему делегатскому званию²⁷⁷. Свиданию придавалось организаторами какое-то исключительное значение, раз за занавеской была помещена стенографистка – конечно, тайно от участников беседы из состава парламентской делегации (рассказ Сукенникова). Конечно, свидание, хотя бы случайное, с полуофициальным даже представителем посольства враждующей державы может быть инкриминируемо в большей степени, но, как показывает запись 19 октября, этот факт сам по себе не возбуждал сомнения, вопреки столь определенным, позднейшим показаниям Шингарева в Чр. Сл. Ком.

Разбор противоречий, получавшихся при толковании «открытого письма» Протопопова и говоривших скорее в пользу известной точности автора его, позволяет с большим доверием отнестись к той версии, которую по существу дала стенограмма московского августовского доклада, и которая вызвала в свое время возражение со стороны другого участника стокгольмской беседы гр. Олсуфьева, в результате чего, по мнению «Утиса» (псевдоним историка Кизеветтера) в «Русск. Ведомостях» получилась «безнадежная путаница». Путаница, действительно, получилась. Она усилилась нервной неуравновешенностью, принимавшей у самого Протопопова²⁷⁸ подчас почти болезненную форму и заставлявшей его, действительно, фантазировать в деталях. Все же «путаница» не столь уж безнадежна в основном.

Остановимся прежде всего на внешней стороне встречи с немецким представителем при вторичном пребывании Протопопова в Стокгольме. О ней в собрании губернских предводителей дворянства Протопопов рассказывал так: «В Стокгольме проживал крупный банкир и биржевой делец еврей Ашберг. Вот этот Ашберг явился ко мне и сообщил, что со мной очень желал бы видеться германский посланник в Швеции. Посоветовавшись по этому поводу с нашим посланником Неклюдовым, который просил не отказываться, я изъявил согласие на свидание, но при непременном соблюдении трех условий: 1) Чтобы мне было прислано письменное выражение желания со мной видеться, 2) чтобы свидание это состоялось не у германского посланника и не у меня, а где-либо на нейтральной почве, 3) чтобы при свидании присутствовали хозяева того дома, где оно произойдет, и кто-либо из моих товарищей по делегации. Все перечисленные условия были приняты, и свидание состоялось на другой день в номере гостиницы, снятом для этой цели г. Ашбергом, в 4 часа, в присутствии г. Ашберга с женой, как хозяев дома, г. Поляка с женой, крупного московского финансиста и домовладельца, также еврея и члена делегации Гос. Думы гр. Д.А. Олсуфьева. Для свидания со мной приехал не сам посланник, а старший советник германского посольства Варбург»²⁷⁹.

Послушаем теперь Олсуфьева... «В вестибюле «Гранд-отеля» мы случайно разговаривали на чисто русском языке с одним немцем, проживавшим до войны лет двадцать в Москве в качестве директора банкирской конторы... Меня соблазнила мысль побеседовать с настоящим «живым» немцем, только что прибывшим из Германии, чтобы ознакомиться с их тогдашним настроением.... Я понимал некоторую щепетильность подобной попытки. Тем не менее я высказал свое желание в первый день нашего приезда за завтраком, в компании из некоторых наших спутников и еще некоторых русских, живущих в Стокгольме, с которыми мы познакомились... Моя нерешительность исчезла, когда я встретил со стороны этих стокгольмских соотечественников живейшую готовность удовлетворить наше любопытство. Итак первоначальная мысль о беседе с немцем исходила от меня. Но тут же вскоре к нашей затее присоединился А.Д. Протопопов. Спустя несколько часов нам было сообщено, что в Стокгольме находится некий г. Варбург, банкир из Гамбурга, который часто ездит в Швецию, и что он с полной готовностью отозвался на мое желание... В конце концов свидание было назначено на следующий за этим день часа за два до нашего отъезда на поезд, в нашей гостинице, в салоне-номере, занимаемом г. Поляком. Г. Поляк, москвич и нефтепромышленник, богатый человек, весьма известный в Москве. Муж и жена Поляки совершали вместе с нами переезд из Лондона, и мы за несколько дней нашего путешествия дружески сошлись... На другой день, около 5 час., А.Д. Протопопов и я, в обществе г-на и г-жи Поляк, за чайным столом ожидали приезда Варбурга. Вскоре он явился сопутствуемый г. Гуревичем. Он и был тем русским, живущим по торговым делам в Стокгольме, который познакомил нас с Варбургом... Он был представлен, как гамбургский банкир, не имеющий никакого отношения ни к немецкой дипломатии, ни к каким-либо официальным кругам...» «Беседа, – утверждал дальше Олсуфьев, – происходила в номере г. Поляк, а не в «номере, снятом для этой цели г. Ашбергом», которого имени я не слышал в то время. Ни Ашберг, ни жена его при беседе не присутствовали... Был ли русский посланник Неклюдов осведомлен о нашей беседе с Варбургом, я не знаю... для меня было совершенной новостью узнать из сообщений А.Д. Протопопова губернским предводителям, будто инициатива исходила от германского посланника Луциуса, и что об условиях встречи между г. Протопоповым и Луциусом велись какие-то переговоры, что следствием этих переговоров было письмо Луциуса к Протопопову (я очень сожалею, что это письмо мне никогда не было показано, и что я при этой беседе являлся каким-то официальный делегатом). Если все это, действительно, происходило так, то могу сказать только одно: что я, «официальный делегат», был жестоко мистифицирован, ибо ни тогда в Стокгольме, ни после нашего трехдневного путешествия в одном поезде до Петрограда, ни при последующих встречах г. Протопопов мне об этом не говорил ни одного слова. Я настаиваю на этом обстоятельстве потому, что, как мне думается, все то преувеличенное внимание, которое вызвала в наших официальных кругах и в обществе встреча А.Д. Протопопова с Варбургом, объясняется не столько содержанием самой беседы... сколько ее внешней официальной стороной... Действительно, беседа с гамбургским банкиром за чайным столом в небольшом кружке русских людей с формальной стороны имеет не больше значения, чем какая-нибудь случайная встреча с немцем в вагоне или беседа с военнопленным... Если бы беседа наша происходила со старшим советником германского посольства по инициативе или по поручению германского посланника и по просьбе русского посланника, она имела бы, несомненно, характер формального выступления германского правительства с предложением чуть-ли не сепаратного мира».

Надо иметь в виду, что письмо Олсуфьева составлено было через 6 месяцев после стокгольмской беседы, когда политики стали придавать ей злостное значение, и когда опорачивание стокгольмского инцидента становилось одним из средств борьбы с министром, имя которого сделалось ненавистным во мнении руководящих общественных слоев. Член парламентской делегации пытался снять с себя всякое подозрение в возможной его причастности к разговорам о сепаратном мире и к поддержке немецко-распутинской партии. «По возвращении моем в Россию, – писал Олсуфьев, – я рассказывал многим моим знакомым о встрече с Варбургом, не делая из этого эпизода ни малейшего секрета и в то же время не придавая ему никакого преувеличенного значения». Не делал секрета и Протопопов²⁸⁰, между тем Олсуфьев почти полгода не возражал против версии, данной Протопоповым с самого начала. До доклада губернским предводителям вскоре после своего возвращения из Стокгольма, Протопопов в довольно похожих чертах рассказал дело английскому послу, который на основании непосредственно полученной информации послал официальное сообщение в Лондон (Грею, 28-го июля нов. ст.). По этому сообщению, очевидно, несколько сгущенному и не совсем точному, германский посланник в Стокгольме попросил Протопопова зайти в Шведский банк для беседы. Протопопов ответил, что он встретится с посланником при условии, что последний попросит его об этом в письменной форме. Германский посол заболел, но банк устроил Протопопову свидание с Варбургом, назначенным советником при германской миссии. Протопопов и Олсуфьев были у Варбурга. Любопытно, что в телеграмме отмечались слова Протопопова, что «окончательные условия мира не были упомянуты, но что гр. Олсуфьев заявлял противоположное»²⁸¹. Можно ли при таких условиях сказать, что Протопопов «мистифицировал» своего доверчивого коллегу? Неясность могла возникнуть отчасти в силу некоторой наивности, присущей этому члену Гос. Совета, который не пытался тогда углубляться в беседы, ведущиеся с разными лицами в вестибюле «Гранд отеля». К сожалению, Олсуфьев полностью не назвал этих лиц – может быть, поименно и не знал их..

Кто были эти услужливые посредники? Олсуфьев назвал одного лишь Гуревича, жившего в Стокгольме «по торговым делам» и сопровождавшего Варбурга на свидание. Не был ли этот Гуревич тем самым лицом, которое в свое время являлось передатчиком предложений директора Deutsche Bank Монкевича и действовал с ведома и одобрения русского посланника? (О нем, напомним, упоминал в своей официальной телеграмме в министерство Неклюдов). Мне представляется это несомненным. При таких условиях Гуревич мог сказать Протопопову, что свидание с Варбургом устраивается с согласия и чуть ли не по инициативе посланника... В дни революции, в связи с арестом журналиста Колышко в петербургской газете «День» говорилось, что этот «пацифист» сыграл известную роль в подготовке стокгольмского свидания. Насколько это соответствовало действительности на основании опубликованного материала, установить пока невозможно. Протопопов никогда имени Колышко не упоминал²⁸². В Чр. Сл. Ком. на вопрос члена, представлявшего в Комиссии «общественность», делегата Совета Р.Д. прис. пов. Соколова – не встречался ли Протопопов в Стокгольме с кн. Бебутовым, тот ответил: «Да». Встреча произошла в том же «холле» гостиницы; принимал ли Бебутов участие в устройстве собеседования с Варбургом, Протопопов не помнил.

Какую роль сыграл нефтепромышленник Поляк, как бы случайно попавшийся на пути представителей парламентской делегации? Очевидно, он не изображал собою только любезного хозяина, уступившего свой отельный «салон» для беседы и принимавшего в ней участие в качестве пассивного статиста. Из показаний Протопопова в Чр. След. Ком. вытекает, как будто, указание на более активную роль Поляка. В дополнительном письменном показании 27 июля Протопопов сообщал: «после моего возвращения из путешествия за границу в Петроград, дня через два-три ко мне приехал Л.М. Поляк и привез мне для исправления наш разговор с Варбургом (по-немецки). Я плохо знаю этот язык и прочесть его не мог. Поляк предложил мне сделать перевод и принес его на следующий день. Я, отказавшись исправлять перевод, обратил внимание Поляка на то, что ему иметь какие-либо сношения с Варбургом не годится, что я категорически отказываюсь от этого; перевод остался у него. Про этот случай я не говорил до сих пор, не желая бросать тень на названное лицо за легкомысленный его поступок, тем более опасный для него, что он еврей, и считая его хорошим человеком»²⁸³. К сожалению, Поляк, который мог бы кое-что здесь разъяснить, не счел нужным выступить в печати ни тогда, ни позже...²⁸⁴. В беседе в частном порядке. (Мне пришлось эту беседу иметь, спустя много лет после описываемых фактов – в 40 году). Поляк рассказывал, что он, состоя «финансовым агентом» правительства, поехал за границу с секретной дипломатической командировкой от министра ин. дел, т.е. Сазонова²⁸⁵. Поляка сопровождала его жена. С Протопоповым чета Поляк²⁸⁶ встретилась на пароходе при переезде из Лондона в Стокгольм. Поляк подтверждал, что предложение беседовать с Варбургом было сделано ему и Олсуфьеву, к чему присоединился оказавшийся «тут» Протопопов. Кем было сделано? Можно с некоторой определенностью предположить, что Гуревичем, давним знакомым Поляка: Гуревич, до переезда в Стокгольм после эвакуации Варшавы, состоял заведующим варшавским отделением общества «Мазут» (Поляк заведовал московским). Был ли этот «купец» из Варшавы женат на «немке», как утверждает Поляков-Литовцев, мы не знаем. Ко всем этим многочисленным свидетельствам прибавим еще одно – позднейшие воспоминания самого Неклюдова, которые несколько расходятся с объяснениями, данными им в 16-м году официальным порядком – воспоминания Неклюдова не отличаются вообще точностью в изложении фактов...²⁸⁷. В воспоминаниях Неклюдов говорит, что Протопопов в день беседы с Варбургом передал ему в присутствии гр. Олсуфьева и проф. Васильева, что после свидания с Веленбергом у него назначена встреча у Поляк с «торговцем из Гамбурга», с которым Поляк имел дело, и которого хорошо знал до войны. Олсуфьев пожелал присоединиться к Протопопову, Васильев же предпочел отсутствовать. Протопопов обещал посланнику все рассказать и тогда Неклюдов как бы санкционировал свидание: «dans се cas la je retire mes objections»... Из сопоставления всех данных одно вытекает несомненно: посланник был достаточно осведомлен о предстоящем свидании и осведомлен был не только формально²⁸⁸.

Из персонажа, упоминаемого в стокгольмской полемике, остается банкир Ашберг, ранее известный Протопопову, он был одним из посредников по устройству русского займа в Америке для покрытия расходов по военным заказам. В отношении Ашберга противоречие в свидетельствах Протопопова и Олсуфьева разительны и, как будто, непримиримы – один говорит о присутствии Ашберга с женой, другой решительно это отрицает. В показаниях Чр. Сл. Ком. Протопопов внес оговорку, которую всерьез нельзя принять. Он говорил, что ошибся – думая, что Ашберг, а оказался Варбург. В конце концов не столь уж важно – присутствовал ли лично Ашберг на самом свидании или участвовал лишь в роли посредника, что возможно, если принять указания Бьюкенена (с ссылкой на информацию, полученную от Протопопова), что свидание первоначально намечалось в Шведском банке. Может ли разъяснить противоречие утверждение Поляка, что Варбург был представлен присутствующим Гуревичем и варшавским банкиром Шампотьером?²⁸⁹...

Из сделанного обозрения одно, думается, выступает с достаточной определенностью. Стокгольмское свидание было организовано довольно случайно или вернее в очень спешном порядке, когда уже последние представители парламентской делегации попали на возвратном пути в Стокгольм. Оно не было подготовлено заранее и следовательно не являлось обдуманным шагом определенно ведомой кампании²⁹⁰. Утверждение это нисколько не противоречит словам Эрцбергсра, по воспоминаниям которого Стиннес еще в марте выдвинул проект свидания в Стокгольме для обмена мнениями о возможных условиях мира. Связь стокгольмской беседы с аналогичными пробными шарами, которые пускала немецкая агентура, может быть установлена постольку, поскольку частные и официозные третчики, выступавшие ранее, были связаны одной определенной целью или директивой. Что каждый из них выдвигал в закулисных разговорах с отдельными лицами, мы, вероятно, никогда не узнаем. Отсюда родились разноречия, привести которые к единству нет возможности – вплоть до того, что нельзя установить в точности, какой Варбург присутствовал в салоне четы Поляк. Противоречит сам себе Неклюдов, фантазирует Протопопов, путает Олсуфьев, неясно излагает Поляк и т.д. По-видимому, это был в действительности только брат знаменитого гамбургского банкира. Состоял ли он в каких-либо официальных отношениях с Германской миссией в Стокгольме, хотя бы в качестве ее финансового агента, так и остается неясным.

**

*

Что же было сказано в салоне «Гранд отеля»? Неклюдов довольно точно предупредил характер возможного обмена мнений. Вот как беседа была изложена на докладе Протопопова в Москве: «Наша беседа с Варбургом, – рассказывал Протопопов, – началась его заявлением, что моя статья, помещенная в английских газетах о том, что державы Согласия приобрели нового и мощного союзника в лице недостатка провианта в Германии, не соответствует истине... Далее Варбург доказывал, что дальнейшее продолжение и развитие войны бесцельно... так как общие очертания пограничных линий останутся... в том виде, в каком они находятся в данное время. Эту мировую войну сделала Англия... Дружба с Англией невыгодна России. Англия вела лживую политику и обманывала своих союзников. Дружба с Германией дала бы России больше, чем союз с Англией». На замечание Протопопова, что Россия имеет «полное основание надеяться, что Англия... свято выполнит все то, что она должна сделать по отношению к своим союзникам», что «мир с Германией» до сих пор обходился России «слишком дорого», Варбург «продолжал настаивать на бесцельности дальнейшей войны и указывал, что обвинения Германии в завоевательских стремлениях ошибочны... Немцы совсем не желают новых приобретений. Они хотят только справедливого исправления границ. Курляндия должна принадлежать Германии, да она и не нужна России, она ей чужда по национальности, языку и вере, и все стремления ее обитателей склоняются в сторону Германии... На мой вопрос: «а как же латыши?» Варбург заметил, что... это мелочь. Польша... должна составлять особое государство, и почин вашего Государя в этом отношении, как нельзя больше, соответствует и гуманным началам и пожеланиям польского народа... На мой вопрос: «какая же должна быть граница Польши, географическая или этнографическая?» Варбург ответил: «конечно, этнографическая». Мне пришлось напомнить Варбургу про раздел Польши... в состав этого будущего государства должна войти и часть Польши, отошедшая по разделу Германии. На это Варбург возразил, что в Германии нет поляков. Поляки только в России и Австрии, а в Германии каждый поляк по национальности и по убеждениям – такой же немец, как он – если не больше. Что касается наших французских владений – Эльзаса и Лотарингии, то Германия сознает допущенную ею после франко-прусской войны крупнейшую политическую ошибку. Лотарингия могла бы быть возвращена Франции... Бельгию нам очень жаль... На аннексию Бельгии Германия не покушается, и Бельгию она согласна восстановить при условии обеспечения границ Германии... Против посягательств России на захват Галиции, Буковины и проливов, если союзникам удастся ими завладеть, Германия ничего не имеет, лишь твердо стоит на незыблемости (?) границ на западе России и в таком виде, как они определились в данное время...

В разговор вмешался Ашберг²⁹¹, который заметил, что наша беседа производит на него странное впечатление. Говорят подданные двух враждебных держав и представитель державы, считающей себя победительницей и, действительно, занявшей у противника значительную территорию, все время говорит о необходимости немедленного мира, тогда как представитель другой державы за все время разговора о мире ни одним словом не обмолвился». На замечание Ашберга Варбург ответил сравнением с двумя игроками, играющими в карты, причем проигравший просит продолжать игру. Я ответил на это сравнение Варбурга следующими словами: «Ваша история очень назидательна, но мы, русские, не имеем ни мужества, ни желания сравнивать поле чести, обагренное человеческой кровью, с зеленым столом», а затем встал и начал прощаться. Варбург был, видимо, очень смущен моим намерением уходить и просил меня остаться, доказывая, что наша беседа далеко еще не окончена. На это я сказал, что наша беседа не имела и не могла иметь никакой определенной программы; следовательно ее окончание зависит от нас самих. Мне нужно собираться и уезжать из Стокгольма и поэтому окончим беседу и простимся».

В общем Олсуфьев подтвердил рассказ Протопопова, опровергая лишь детали. Он утверждал, что Варбург успел коснуться лишь «слегка условий мира, приемлемых для Германии». Он не мог припомнить, чтобы Варбург конкретно говорил об Эльзасе-Лотарингии, Курляндии, Галиции и Буковине. Олсуфьев не допускал мысли, что все это могло улетучиться из его памяти²⁹². Протопоповский оппонент подтверждал, что «пришлось прервать беседу так сказать на полуслове», так как «час отхода поезда приближался, и мы стали посматривать на часы».

Итак, Варбург ничего в сущности нового по сравнению с тем, что говорили прежние информаторы, не сказал, и стокгольмская беседа, названная Олсуфьевым впоследствии в Гос. Совете «водевилем», ни на йоту конкретно не приблизила рассмотрение условий мира. Протопопов имел полное право сказать в муравьевской Комиссии про стокгольмский эпизод: «серьезного тут нет и большого тут нет». Есть интересное событие²⁹³. У современников мемуаристов осталось впечатление, что стокгольмскую историю «замазали», как выразилась Гиппиус²⁹⁴. В историческом аспекте можно сказать, употребляя аналогичную терминологию, скорее противоположное: стокгольмский эпизод был размазан. Во всяком случае Протопопов из свидания своего с Варбургом не пытался делать «секрета», который был разоблачен помимо его воли, как это утверждает советский историк Покровский.

В показаниях Чр. Сл. Ком. Милюков должен был признаться, что первоначально и он смотрел на стокгольмское свидание, как на «случайный эпизод» – Протопопов пошел на него просто для того, чтобы «получить интересное впечатление туриста». Потом Протопопов сделал из этой беседы «ступень к своему восхождению». К этому утверждению следует внести существенный корректив для того, чтобы получить более или менее объективную картину.

Нет оснований не верить рассказу Протопопова в Чр. Сл. Ком. о тех обстоятельствах, которые сопровождали его представление Царю после заграничной поездки: «когда я вернулся из-за границы, то тогда я видел тогдашнего министра ин. дел Сазонова, которому я рассказал все те замечательные происшествия, которые были с нами за границей, затем я был оставлен, по просьбе Барка, в Лондоне, что заставило меня отстать от моих товарищей, по поводу русского займа. Затем я там же рассказал по поводу моей встречи в Стокгольме с г. Варбургом. Весь мой рассказ показался интересным Сазонову и он сказал, что было бы важно все это подробно рассказать Государю, и затем, когда он поехал в Ставку, Сазонов написал мне письмо о том, что Государь желает меня видеть. Числа он мне не назначил и рекомендовал мне обратиться к Нератову, к своему товарищу, которого он оставил вместо себя. В это время он уехал в Финляндию, оказалось, вместо него назначен Штюрмер. Через некоторое время Штюрмер мне сказал, что Государь меня вызывает в Ставку...» Когда Неклюдов был в августе в Петербурге, он обменялся мнением по поводу стокгольмского свидания с Сазоновым, и тот засвидетельствовал, что Протопопов все ему рассказал, и что этот эпизод не встретил с его стороны абсолютно никаких возражений. По словам Сазонова, он, со своей стороны, очень советовал Царю выслушать туристические впечатления Протопопова²⁹⁵.

Очевидно, указание Белецкого, что прием у Царя Протопопова устроил исключительно Штюрмер под влиянием Манасевича-Мануйлова, к которому обратился Протопопов, что придавало приему специфический смысл, должно быть отброшено. Равным образом надлежит отвергнуть и запротоколированный Чр. Сл. Ком. рассказ Шингарева о том, что на позднейший его вопрос Протопопову, что ему сказал Сазонов, Протопопов ответил «будто бы Сазонов сказал, чтобы он сам передал, так как не решается передать этого (т.е. содержания стокгольмской беседы) Государю». Шингарев в свое время или не понял Протопопова, или забыл под влиянием последующего. Сам Протопопов в комиссии добавлял: «Я был вызван в Ставку для того, чтобы рассказать, как я был за границей, что там было замечательного. Я думаю, что о нашей поездке после писали. Вероятно, это и послужило поводом – по крайней мере, это было сказано в письме Сазонова»... Следовательно, Протопопов подчеркивал, что он попал к Царю для доклада о всех своих впечатлениях, а не только о стокгольмском эпизоде. Аудиенция была довольно естественна ввиду впечатления, которое произвела на западно-европейское общественное мнение русская делегация²⁹⁶.

В период обостренной вражды к Протопопову его политические противники теряли, как почти всегда бывает в жизни, критерий справедливости в отношении к прошлому. Милюков в показаниях Чр. Сл. Ком. говорил, что Протопопов был «навязан» в качестве председателя заграничной экспедиции, так как Родзянко не поехал (этому противился Царь, по словам Родзянко), а нужен был официальный представитель Думы, и руководителем делегации таким образом сделался человек – «случайно попавший в тов. председателя Думы – просто за отсутствием других кандидатов»²⁹⁷. «Это слишком бытовой тип обанкротившегося дворянина», – показывает Милюков, – «к европейской среде он не подходил. Приходилось применять чрезвычайные меры, чтобы удержать его на высоте положения. Надо сказать, что он был довольно послушен, в этом отношении на него жаловаться было нельзя». «В общем», – снисходительно пояснял свидетель, – «все-таки он вел линию более или менее приличную». Родзянко, пытавшийся по отношению к Протопопову, которого он рекомендовал в качестве своего заместителя, сохранить беспристрастие и в показаниях и в воспоминаниях, ссылаясь на отзыв самого Милюкова по возвращении его в Россию, говорил, что Протопопов «как глава делегации держал себя умно и тактично» и очаровал «общественных и политических деятелей за границей»²⁹⁸. Может быть, это несколько и преувеличено. Во всяком случае Шингарев, не слишком восторгавшийся личностью Протопопова («человек, как человек») и считавший, как врач, впоследствии, что у Протопопова «в голове не ладно» было, засвидетельствовал, что поездка до известной степени сблизила членов миссии, и что отношение с Протопоповым за границей было «чрезвычайно дружелюбное». Сам Милюков в заседании 19 октября на квартире Родзянко говорил, что «должен признать, что у нас с А.Д. Протопоповым установились, действительно, дружеские отношения во время нашей общей поездки». Этому не мешали ни выступления Протопопова в защиту Сухомлинова, ни статья его о монархии, появившаяся в Morning Post и впоследствии ему инкриминируемая²⁹⁹. Отношение, надо считать, было не только «дружелюбное», но и полное доверия к политическому такту «навязанного» председателя, ибо делегация уехала, оставив Протопопова в Лондоне для содействия министру финансов по переговорам о займе (думали, что он сумеет устроить нам «хорошие отношения»).

Император принял Протопопова в присутствии Алексеева не 3-го июля, как «хорошо» помнил придворный историограф ген. Дубенский (т.е. тотчас, как только нога Протопопова вступила на почву северной столицы), а 19 июля. Жене Царь очень кратко передал свое впечатление: «Вчера я видел человека, который мне очень понравился – Протопопова, тов. пред. Гос. Думы; он ездил за границу с другими членами Думы и рассказывал мне много интересного. Он – бывший офицер конногвардейского полка, и Максимович хорошо его знает...» А.Ф. опять никак не реагировала на сообщение мужа.

В Чр. Сл. Ком. Протопопову не удалось подробно рассказать о свидании с Царем, так как его председатель прервал, найдя, что он говорит о «мелких моментах», «скользит по поверхности» в то время, как комиссию интересуют «влияния», которые привели Протопопова к власти, – и Протопопов, к сожалению, перешел поэтому к рассказу о Бадмаеве, Распутине и т.д. Протопопов начал рассказывать, что Государь был очень ласков с ним, что у него был «долгий разговор» «в течение дня три раза, и затем вечером после обеда он мне сказал: «А теперь мы поговорим». Я ему подробно говорил о еврейском вопросе». Тут и прерван был Протопопов. Между тем одно уже упоминание о том, что в Ставке Протопопов заговорил о «еврейском вопросе», имеет большое значение. Оно прежде всего показывает, что разговор выходил далеко за пределы темы, дебатировавшейся в стокгольмском «Гранд-отеле»...

Этот «еврейский вопрос» несколько неожиданно как бы всплывший при первой беседе с Царем, оказывается непосредственно связанным с выступлением парламентской делегации за границей. Родзянко показывал в Чр. Сл. Ком., что Протопопов перед поездкой в Ставку советовался с ним³⁰⁰, и председатель Думы поставил ему условием, что он в докладе должен «напирать на значение, которое имеет поездка для Гос. Думы» и должен постараться «укрепить Императора на той почве, что без Думы нельзя ничего делать». Протопопов это «условие» принял. Рассказывая о заграничной поездке Протопопов и должен был упомянуть о «еврейском вопросе», который беспокоит западно-европейское общественное мнение, так как отсутствие элементарного равноправия в России влияло на отношение к войне Америки, ставившей себе официально как бы освободительные задачи³⁰¹. Протопопов говорил, что ему приходилось в Лондоне беседовать с послом Бенкендорфом, который являлся горячим поборником равноправия народностей. Милюков сообщил в показаниях такую деталь, отмечая «неожиданный радикализм», проявленный депутатом-"октябристом», правда, бывшим тогда в таком настроении, что «День» называл его одним из «столпов прогрессивного блока»... Протопопов за границей «давал гораздо больше обещаний, чем мог дать в качестве октябриста, так как давал их не только от своего имени, и выходило, что мы гораздо более могущественны, чем были в действительности, и это могло вызвать у иностранцев напрасные иллюзии. Я помню, например, как на обеде у Ротшильда он обещал равноправие евреям. Он тогда все-таки понял, что поставил себя в довольно ответственное положение и на другой день придумал соответственно выход и говорил, что надо предварительно убедить Царя, и тогда Дума даст равноправие»³⁰². 19 июля в Ставке Протопопов, по-видимому, и делал попытку «убедить Царя» в соответствии с позицией, занятой им за границей. Такое объяснение будет логичней попытки свести исключительно все к «политической беспринципности», как это сделал, напр., в показаниях Белецкий, назвавший неврастенического политика Протопопова «двуликим Янусом» и подчеркивавший, что Протопопов, в качестве уже министра вн. д. сделался сторонником «еврейского равноправия» лишь в силу «обострения к нему со стороны общественных течений, предполагая... этим путем восстановить подорванное к себе доверие»³⁰³.

Беседа с Царем не имела никаких непосредственных результатов на изменение общественного положения Протопопова. Родзянко, невольно подчинившись ходившей молве, спутал хронологию, показывая в Чр. Сл. Ком., что тогда же в Ставке Протопопову был предложен пост министра вн. д. Та же позднейшая молва побудила Милюкова утверждать, что именно из Стокгольмского свидания Протопопов сделал ступень для своего административного восхождения. Никаких реальных данных у свидетеля не было. Милюков говорил, что Протопопов и с ним советовался перед поездкой в Ставку. Тогда он «испугался», как бы варбургское «предложение не было принято серьезно», и убеждал Протопопова «не приписывать особого значения и смотреть на него, как на случайный эпизод туриста и в этой форме изложить. Потом я убедился, что он сделал как раз обратное, придал этому очень большое значение и этим выиграл во мнении Государя». Другой министр Временного Правительства, в своем историческом обозрении русской революции, столь же категорически подтверждал: «Свидание с Варбургом расчистило для Протопопова карьеру и сделало его министрабельным, но главное оно обеспечило Протопопову благоволение Распутина и Императрицы». Если первый революционный министр повторял ходячую молву, то второй (Чернов), как мы могли видеть, без критики присоединялся лишь к совершенно необоснованным позднейшим выводам советского историка. Семенников свои выводы, впрочем, всегда сопровождает некоторыми оговорками: «хронологическая близость стокгольмского свидания с назначением Штюрмера (министром ин. дел), позволяет думать, что оба эти момента стоят в логической связи»; надо думать, что Распутин и А.Ф. «сразу» же были осведомлены «о разговоре с Варбургом» (автор видит в поездке А.Ф. в Ставку и в настояниях ее на «приостановке брусиловского наступления» совершенно «особый смысл». Несостоятельность последнего заключения на основании фактов была уже показана).

Все подобные выводы диктовала лишь исследовательская тенденциозность – желание доказать ad hoc установленную тезу. Трудно, конечно, отыскать первоисточник стоустой молвы. Не был ли ее творцом преданный престолу монархист Шульгин? Поистине «загадочный» намек сделал он в своем «Киевянине» 19 сентября, т.е. уже после назначения Протопопова министром. Шульгин писал, что у Протопопова «было достаточно причин согласиться на беседу в Стокгольме, в особенности потому, что лица, с которыми Протопопову нельзя было не считаться, советовали ему, осведомления ради, выслушать таинственного дипломата». Кто же «внушил Варбургу уверенность в том, что его выслушают», и кто посоветовал Протопопову «тайно вступить в переговоры»? У Заславского, приведшего слова Шульгина в характеристике Протопопова, нашлось немедленное объяснение: в кружке Бадмаева Протопопов «был, вероятно, откровеннее». Там о свидании в Стокгольме «знали больше, чем в Гос. Думе». После доклада в Ставке Протопопов узнал, что «им довольны в Царском Селе, что он оправдал доверие и надежды»³⁰⁴. Юсупов, женатый на племяннице Царя, в своих выступлениях во французской печати (Dеmence 7 августа 36г.), пошел еще дальше и осведомил иностранного читателя, что Протопопов был послан в Стокгольм под влиянием Распутина самой А.Ф.!!

**

*

Между свиданием в Ставке и назначением Протопопова управляющим министерством вн. д. прошло почти два месяца. За это время Распутин и Императрица, – утверждает Чернов, – ведут в пользу Протопопова «долгую» и настойчивую кампанию, настолько таинственную, что в переписке всех трех(?) Протопопову дается конспиративная кличка «Калинин». Такая словесная формулировка не соответствует ни существу, ни хронологии фактов. В письмах Царя «Калинин» встречается один или два раза в виде прямого отклика на письма жены. А.Ф. прибегает к этому псевдониму едва ли не впервые в письме 6 декабря, т.е. в момент происшедшего кризиса, когда Император готов был отказаться от министерских услуг Протопопова. К этому времени относится и единственное, дошедшее до нас письмо «Нашего Друга» Царю с упоминанием о «Калинине». О причинах, вызвавших такую конспирацию, мы скажем ниже, – она была наивна и непоследовательна, ибо в одном и том же письме А.Ф. перемежает «Калинина» с Протопоповым.

В письмах А.Ф. Протопопов впервые появляется 7 сентября. Это не значит, конечно, что распутинско-бадмаевский кружок, еще ранее пропагандировавший кандидатуру Протопопова, бездействовал. Сам Протопопов задаваясь в Чр. Сл. Ком. вопросом: хлопотал ли за него при Дворе Распутин, отвечал: «Вероятно, да, потому что он всегда в лицо хвалил, а во-вторых, я к нему относился так – вся та мерзость, что была там, весь тот вред, который этот человек сделал, я не мог приписывать лично ему. Это – паршивый кружок, который его окружал, безобразных, безнравственных людей, которые искали личных выгод, которые проводили через него грязные дела». Протопопов, конечно, несколько «лукавил» в Комиссии³⁰⁵, он сам толкал «влиятельного челядинца» при Дворе для осуществления своих «честолюбивых замыслов». В этом отношении он оказался человеком эластичным. По собственному признанию в другом месте своего показания, он использовал «челядинца», состоявшего одновременно при Штюрмере и Распутине – Манасевича-Мануйлова: этому он послал по совету Гакебуша (Горелова эпохи войны) аванс в 3.000 руб., как будущему сотруднику газеты, а потом и лично посетил, желая узнать о предстоящих переменах в кабинете министров³⁰⁶.

Эта закулисная кухня от нас сокрыта до того момента, как А.Ф. 7 сентября написала мужу по поводу намечавшегося ухода с поста министра в. д. Хвостова-дяди³⁰⁷. «...Штюрмер хочет предложить на пост министра вн. д. кн. Оболенского из Курска-Харькова (перед тем он был в старой Ставке у Николаши)... Но Гр. убедительно просит назначить на этот пост Протопопова. Ты знаешь его, и он произвел на тебя хорошее впечатление – он член Думы (не левый), а потому будет знать, как с кем себя держать. Эти мерзкие люди собрались и настаивали, чтобы Родзянко отправился к тебе и просил сменить всех министров и назначить их кандидатов – дерзкие скоты. Мне кажется, что ты не мог бы ничего сделать лучше, как назначив его. Бедный Орлов³⁰⁸ был его большим другом – я думаю, что Максимович должен хорошо его знать. Уже по крайней мере 4 года, как он знает и любит нашего Друга, а это многое говорит в пользу человека. Оболенский же, наверное, опять из той же клики. Я не знаю его, но верю в мудрость и руководство нашего Друга». «Пожалуйста, – добавляла А.Ф. к письму 9 сентября, – назначь Протопопова министром вн. дел, так как он член Думы, то это произведет на них большое впечатление и закроет им рты». «Мне кажется, – отвечал Царь, – что этот Протопопов – хороший человек... Родзянко уже давно предлагал его на должность министра торговли вместо Шаховского. Я должен обдумать этот вопрос, так как он застигает меня совершенно врасплох. Мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными, как ты сама это знаешь, – поэтому нужно быть осторожным, особенно при назначениях на высокие должности... От всех этих перемен голова идет кругом. По-моему они происходят слишком часто... Во всяком случае, это не очень хорошо для внутреннего состояния страны...» «Шаховского жаль увольнять, – писала А.Ф. на другой день, 10 сент., – а так как Хвостов хочет подать в отставку, Протопопов, как говорит Гр., подходящий человек, то я должна была тебе это сказать, а также и то, что кн. Оболенский опять человек враждебной клики, а не «друг». Выбор Николая II все-таки остановился на Протопопове. «Да благословит Господь Бог выбор тобою Протопопова», – писала А.Ф. 14-го, – «Наш Друг говорит, что ты этим избранием совершил акт величайшей мудрости...»

Мы видим, что А.Ф. несколько раз подчеркивала связь Протопопова с Думой. Мало разбиравшемуся в тогдашней сумятице тов. мин. вн. дел Волконскому (он не мог, напр., понять, почему после Штюрмера был назначен Хвостов – «диаметральная его противоположность») казалось, что «тут» было «возвращение к тем принципам, которые существовали при кн. Щербатове: общественный деятель, предводитель дворянства, член Гос. Думы и тов. предс. Гос. Думы». Сказать о возвращении к принципам «общественности», значит, сделать слишком большое ударение на мотивах, которые, вероятно, были движущей пружиной. Суть в том, что человек, который «обещал быть верным» (письмо 22 сент.), в силу своего положения сумеет установить modus vivendi с ненавистной, критикующей и оппозиционной Думой. «Наш Друг» в таком образном виде представил назначение Протопопова, посетившему его по выходе из предварительного заключения Ман.-Мануйлову: «Вот пока ты там сидел на замке, Протопопов назначен, теперь вся Россия здесь держится (показывает на руку)... Это я сделал, ведь надо же и для Гос. Думы что-нибудь, надо из Гос. Думы брать. Мы ошиблись на толстопузом... потому что он также из этих дураков правых... Вот теперь мы взяли между правыми и левыми».

Одно несомненно: здесь не найдет себе места версия, распространявшаяся в думских кругах в ряду других объяснений, что назначение Протопопова явилось результатом хитроумной «махинации» Штюрмера содействовать разложению Думы (Капнист на заседании прогр. блока 3 октября).

**

*

Не имеем ли мы права сделать заключение, что новая политическая карьера Протопопова базировалась не на стокгольмской беседе, а на той роли, которую ему пришлось играть в парламентской делегации? И «честолюбивые» замыслы Протопопова окончательно оформились в связи с поездкой за границу, но не в Стокгольме, а в Лондоне, Париже и Риме. Со слов Протопопова Штюрмер рассказывал в Чр. Сл. Ком., что, оставшись для содействия Барку в Лондоне, Протопопов имел откровенную беседу с лордом Греем, Протопопов жаловался, что англичане «дают плохой кредит». Грей ответил: «Что же делать, мы больше не можем». – «Неужели Россия лишилась кредита?» – «Россия и русский народ имеют безграничный кредит, кредита лишилось русское правительство». В честолюбивой, но и достаточно сумбурной голове русского дворянина-текстильщика, которого посол в Англии Бенкендорф назвал imbecile, укрепилась мысль о какой-то провиденциальной миссии, павшей на него³⁰⁹. В упоминавшемся октябрьском заседании на кв. Родзянко Протопопов в каком-то истерическом припадке (имея «вид пьяного») кричал: «Я чувствую, что я призван вытащить Россию из бед, спасти»³¹⁰. Родзянко сравнивал Протопопова с «глухарем», который «ничего не видит, не слышит». Спасти Россию могли в представлении Протопопова промышленники, которые должны были «руководить всей жизнью страны». В изображении Родзянко это была idee fixe, касаясь которой, Протопопов начинал говорить «несуразные вещи».

Отсюда родился проект организации «банковской» газеты – пресловутой «Русской Воли» (начало ее было положено на съезде металлургистов в апреле). Она должна была оказать влияние на последующих выборах в Гос. Думу, на изменение в самом составе народного представительства... Во время войны газета должна была поддерживать дело союзников, и, как засвидетельствовал проф. Перс, он по связи с этой позицией сводил Протопопова с Бьюкененом. «Русская Воля», перекрещенная тотчас же нововременцами в «Прусскую Волю» («каламбур» этот вызвал тогда протест на столбцах «Русских Ведомостей»), доставила много неприятностей своему злосчастному инициатору. «Весь ужас, корень моих бедствий я вижу в этой газете», – сказал Протопопов в Чр. Сл. Ком. «Для меня это казалось хорошим начинанием, а вышло, Бог знает что. На меня начали лить помои без конца». Протопопов имел право сказать о «травле», которая поднялась против него. Его «заплевали». Конечно, он был виноват сам, но, может быть, больше всего некоторые черты его характера, странная непоследовательность и неуравновешенность, заставлявшие говорить о его невменяемости: в конце концов он был «душевно-больной», – подводил итог в своих показаниях Родзянко³¹¹. Если игнорировать эту сторону протопоповской психики, легко составить себе неверное представление о «природном актерстве» этого, действительно, рокового для России человека, обуреваемого своего рода «манией величия»³¹².

В показаниях Протопопов вспомнил слова, сказанные ему Дорошевичем: «Вас гонят в правый угол». «Я сказал: идет, меня не загонят, я даю честное слово». – «Вас гонят и загонят. Всегда так в России у нас делается»³¹³."Я тогда был ужасно самоуверенный и сказал: «Нет, не загонят». При выполнении своей миссии Протопопов пошел не по тому пути, который намечало большинство думской общественности, сгруппировавшейся около прогрессивного блока. Вот плоскость, на которой произошел конфликт. Стокгольмское свидание здесь не играло никакой роли, поэтому на заседании 19 октября никто и не говорил о том, что послужило будто главной причиной привлечения Протопопова в состав правительственного кабинета, говорили об «освобождении» «предателя» Сухомлинова, о вхождении в министерство Штюрмера с «определенной репутацией предателя», о «слухах» об участии Распутина в назначении и т.д.³¹⁴.

В нашу задачу не может входить детальная характеристика политической эволюции Протопопова, насколько приходится выходить за пределы темы о подготовке сепаратного мира. При обострившемся конфликте власти и общества в силу логической неизбежности Протопопов должен был фактически оказаться на правом фронте общественности – эту неизбежность Шульгин, участник беседы 19 октября, охарактеризовал словами, обращенными к Протопопову... «или вы мученик, если шли туда с целью, чтобы что-нибудь сделать при явной невозможности сделать, что бы то ни было, в этой среде³¹⁵, или вы честолюбец, если вы просто увлеклись блестящим положением, не скрывая от себя, что сделать ничего не можете». Желая работать с Думой и встречая решительную оппозицию, он, в конце концов, пошел против Думы. Едва ли к этому толкали Протопопова эгоистические карьерные соображения. В бюрократическом кабинете он так или иначе оставался своеобразным представителем «общественности» – его миссия была примиряющая, и официальное телеграфное агентство поспешило сообщить за границу, что в думских кругах назначение Протопопова принято сочувственно, и что после этого назначения Дума примирительно отнесется к Штюрмеру. Царь «мне буквально сказал: «Вы мой личный выбор», – показывал Протопопов: «даже на указе... было написано: «Дай Бог в добрый час». Назначение Протопопова, отмеченное Штюрмером устройством у себя молебна, было столь неожиданно, что растерявшаяся общественность частично на первых порах готова была, действительно, приветствовать такое назначение, видя в нем, с своей стороны, уступку в направлении к созданию «министерства доверия» – лозунга прогрессивного блока; покривил душою Маклаков, когда показывал впоследствии следователю Соколову, что назначение Протопопова вызвало «неудержимый смех» у людей, которые его знали³¹⁶. Соответствующие отклики получились и за границей. (На собрании у Родзянко Протопопов отметил, что ему присланы приветствия Греем, Дешанелем и др.).

Иллюзии быстро исчезли – лозунги были даны. Негодование руководителей блока основывалось на том, что Протопопов вступил в штюрмеровский кабинет, как «член определенных политических сочетаний», «на него падает отблеск политического значения... того большинства, к которому его причисляли», (т. е. прогрессивного блока) – и тем самым разрушалась последовательная тактика блока. Записка Охр. Отд., хронологически более ранняя, определяла, как мы уже видели, эту тактику словами, будто бы произнесенными Шингаревым во фракционном совещании Думы: «правительство само завело себя в тупик, и мы бьем теперь наверняка». «Уверенность в быстрой капитуляции правительства, – комментировала записка приведенные слова, – базируется... на том, что поддержка требованиям... либеральной буржуазии будет оказана и со стороны наших союзников». Примирительная политика в отношении кабинета Штюрмера вовсе не входила в кругозор прогрессивного блока. «Вы ведете на гибель Россию. Не мешайте», – заклинал Милюков на собрании у Родзянко. «Я сам земец и земства пойдут со мной», – возражал Протопопов. «Я сделал опыт соглашения и, к сожалению, неудачно. Это моя последняя попытка. Что же делать!..» «Я пойду дальше один! – самоуверенно или истерически заявлял новый претендент на власть. «Я исполню желание моего Государя... Вы хотите потрясений, перемены режима, но этого не добьетесь, тогда как я понемногу кое-что могу сделать».

До драматического заседания 19 октября³¹⁷ Протопоповым была сделана попытка сговориться с председателем Думы. Рассказывает это сам Родзянко в варианте воспоминаний, напечатанном в гессенском «Архиве Русск. Революции». «После назначения Протопопова прошел слух, – пишет Родзянко, – что председатель Думы будет назначен министром ин. дел и премьером». Слух косвенно нашел себе подтверждение в том, что «неожиданно» к председателю Думы приехал Протопопов и сделал соответствующее предложение. «Послушайте, – ответил Родзянко, – вы исполняете чье-то поручение: вас послали узнать мое мнение на этот счет. В таком случае передайте Государю следующее: мои условия таковы. Мне одному принадлежит власть выбирать министров. Я должен быть назначен не менее, как на три года. Императрица должна удалиться от всякого вмешательства в государственные дела и до окончания войны жить безвыездно в Ливадии. Все великие князья должны быть отстранены от активной деятельности, и ни один из них не должен находиться на фронте (это не рассказывают о Родзянко, а сам Родзянко рассказывает о себе). Каждую неделю в Ставке должны происходить совещания по военным делам, и я должен на них присутствовать с правом голоса по вопросам не стратегического характера.... Протопопов был в ужасе от моих слов и не представлял себе, как он может их передать... Я попросил его записать мои условия, и он записал их в карманной книжке... И еще прибавьте: я приму этот пост с тем, чтобы все эти условия были обнародованы в Думе... Через несколько дней Протопопов обедал у меня (все это было после назначения Протопопова министром) и за обедом заговорил об Императрице, страшно ее расхваливая.... «Вы, Мих. Вл., должны непременно к ней поехать». Ничего ему не говоря, я взял его пульс... Вы предлагаете мне ехать говорить с Императрицей, я к ней ни за что не поеду. Вы хотите, чтобы и про меня говорили, что я ищу ее покровительства, а может быть, покровительства Вырубовой и Распутина. Я таким путем идти не могу».

255

Весьма вероятно, что рассказ несколько прикрашен мемуаристом, но, очевидно, Родзянко в то время не казалось, что «двуликий Янус» с ним зачем-то хитрит... Если и разговор с Родзянко надо отнести к числу разыгранных Протопоповым «комедий», то придется признать, что большую роль вновь сыграла неуравновешенность «природного актера», делавшая его подчас наивным до бесконечности³¹⁸.

**

*

Какой же вывод? Идя путем негативным, можно с убеждением сказать, что никакими фактами не удалось пока обосновать утверждение, что начало административной карьеры Протопопова хоть косвенно было связано с реальной подготовкой сепаратного мира. По терминологии Семенникова «германцы в лице Варбурга высказали такие принципы, заключить на основе которых мир Романовы не могли. Это не исключало, конечно, возможности возобновления переговоров, и тогда Протопопов, как уже показавший свою к ним готовность, мог быть снова полезен». Исследовательская добросовестность (в смысле установления фактов) заставила автора сказать, что он принужден «за отсутствием документальных данных оставить открытым» вопрос – «предпринимали ли Романовы после стокгольмского свидания Протопопова – Варбурга какие-либо шаги к примирению с Германией». Но, по его мнению, «в сущности вопрос о том, были или нет переговоры между агентами царской России и Германии, не так уже важен – важно, что Романовы готовились к этим переговорам». Так как и в этом отношении «документальных» намеков нельзя найти, – то приходится ограничиться лишь косвенными указаниями, которые можно найти – и их находят в том факте, что «именно к октябрю–ноябрю 16г.», т.е. к тому времени, когда у власти находились Штюрмер и Протопопов, относятся самые упорные сообщения (т.е. сплетни) о том, что русское правительство ведет сепаратные переговоры с Германией. «Нам остается, – заключает Семенников, только указать на самую вероятность (?!) этих сообщений». «По всей вероятности, – утверждал дипломированный глава советских историков Покровский, – с лета 16г. царское правительство подготовляло сепаратный мир». (Предисловие к письмам Кудашева в «Кр. Архиве»).