Т. И. Куприянова

I

Было лето 1921 года. Проходя недалеко от Маросейки, я решила зайти. Шла всенощная. Было еще светло, и храм был совсем пустой. Я стала сзади в главном приделе, где шла служба. Открылись Царские врата, и священник вышел на литию. Он был молодой, черноволосый, коротко остриженный и показался непохожим на русского. Я постояла и ушла. В начале зимы заходила еще раз во время поздней обедни в воскресенье. Я стояла сзади, народу было много, все куда-то двигались, переходили, мне не было видно службы и священников. «Нет, это не для меня», – подумала я и ушла.

В конце 1921 года у нас организовался студенческий кружок. Душой и главным двигателем был Володя Чертков. Мы хотели заниматься русской культурой: религиозной философией, литературой и искусством. Среди нас были и студенты философского отделения, и словесники. Предложений и тем было много. Люди были молодые, живые, только что пережившие революцию и заново, самостоятельно вырабатывавшие свое мировоззрение. Заканчивавшийся учебный год не дал нам возможности развернуть работу. Но осенью Володя вновь нас собрал. Очень быстро выяснилось, что за летние месяцы все проделали какой-то внутренний путь, и поэтому сразу договорились, что хотим заниматься изучением церковной православной культуры и ее источников – святых отцов. Единогласно было решено, что нам нужен руководитель; называли отца Лазаря, отца Сергия Мечёва и Сергея Николаевича Дурылина. Володе было поручено переговорить с ними. Володя договорился с отцом Сергием Мечёвым, и он пришел к нам. Помню комнату, неярко освещенную, и мы сидим и слушаем доклад Володи о русской культуре. Потом началось обсуждение. Многие говорили совсем не по докладу, а о том, чем была полна душа. Помню, что встал вопрос о двух путях: о мире и монастыре. Отец Сергий говорил мало, слушал нас и, как потом передавал Володя Криволуцкий, остался очень доволен.

Но вот он ушел с Володей. Мы были не только радостны, но даже веселы. Побежали по Мясницкой. Было поздно, народу на улицах мало, сыпал снежок, подморозило и было скользко. Мы бежали, раскатываясь под воротами, и громко разговаривали. У Зла- тоустинского переулка остановились: впереди четко вырисовывалась черная фигура отца Сергия в скуфейке, который переходил улицу с Володей.

Начиная с первой беседы, все в жизни начало меняться. Ожидание встречи, содержание бесед становилось главным. Основными вехами для нас были эти беседы. Каждая открывала новые просторы; становилось легче дышать и радостнее жить. Первые беседы были о мире, о Церкви, затем – о молитве, о вере.

Пятого февраля, в неприсутственный тогда день Парижской коммуны (1922 года), было решено отслужить молебен для нашего кружка. Молебен служили отец Сергий и отец Николай Ч[ертков] в правом приделе Котельнической церкви. После молебна все пошли к Чертковым, где и происходила очередная беседа. Этот день пришелся на субботу третьей недели Великого поста. Домой мы шли по набережной. Многие отправились ко всенощной, а мы – в университет, на семинар И. А. Ильина. С тех пор пятое февраля мы всегда считаем нашей годовщиной.

Особенно значительны для меня были беседы о Церкви. Они открыли то, чего я никогда не знала и что одно могло дать душе мир и успокоение.

В детстве я не знала живого религиозного чувства. Мы произносили молитвы утром и вечером, учили Закон Божий; одно время мама читала нам Евангелие, но до сердца это не доходило. В церковь мы ходили только летом, когда жили на даче, где мама пела в хоре. Мне было трудно стоять в храме, я со страхом боролась с охватывающей меня дурнотой или со смущением, так как мы стояли впереди и на нас с клироса смотрела мама и ее знакомые. Первый раз я горячо и сознательно молилась в семнадцать лет. Тогда я узнала, что значит веровать, надеяться и предавать себя воле Божией.

<...>

И вот на беседах отца Сергия я почувствовала наконец источник воды живой. Мне стали открываться сокровища церковной мудрости, учение о смысле жизни человека, об устроении души, о путях спасения. Слушая отца Сергия, душа звучала цельным чувством, утверждая: да, да, да! Казалось, все это знакомое и родное, но почему-то бывшее сокрытым от меня.

В 1921-м и в начале 1922 года мы ходили в храм Николы Явленного. Еще постом 1922-го я там исповедовалась. И вот в Великий Четверг я пришла к обедне на Маросейку и хотела причащаться, поскольку накануне исповедовалась на общей исповеди у отца Александра (в храме Николы Явленного). Простояв обедню, я почувствовала, что не могу подойти к Причастию, не испросив еще раз разрешения у одного из здешних священников. Выбор был между отцом Лазарем, батюшкой Алексием и отцом Сергием. К Батюшке мне хотелось, но его я боялась. Мне и тогда и потом казалось, что он видит меня насквозь, что это особенный, непостижимый для меня человек. Отца Сергия я стеснялась, но поскольку он меня знал по беседам, решила идти к нему. Это было нелегко: исповедовал Батюшка, а отец Сергий стоял у иконы святителя Николая. Уже пели запричастный стих, меня торопили. Исповедоваться я не умела, а тут и совсем растерялась. Исповедь вышла поспешная, и я ее не помню.

Это был первый раз, когда я причащалась в нашем дорогом храме. С тех пор я стала бывать только в нем. Но когда моя душа потянулась сюда, все больше утверждаясь в том, что здесь мое место, начались всевозможные неприятные «случайности». Они, казалось, способствовали тому, чтобы меня изгнать. Во время службы было невероятно тесно и душно, меня толкали, кто-то из сестер сказал что-то обидное. Но случилось и кое-что посерьезнее.

В один из праздников я была у ранней обедни, а после этого, не возвращаясь домой, должна была идти на вокзал, где работала в дружине Помгола, затем в столовую и в университет. Со мной был большой тяжелый портфель, который я попросила взять в свечной ящик. И вот после обедни портфеля не оказалось, его кто- то унес. Портфель был подарком, а в нем лежала зачетная книжка, пропуск в столовую, книги из университетской библиотеки и новая, заказанная для меня мамой шапочка. Я растерялась от ужаса и стояла, не зная что делать. Тут Александра Ивановна, утешая меня, сказала: «Идем к Батюшке скорее, я ему скажу». Я испугалась еще больше, но не успела ничего сообразить, как меня втолкнули на клирос и я очутилась перед Батюшкой. Он стоял строгий и огорченный и даже вздрогнул от этого сообщения. А я просила: «Батюшка, я боюсь мамы, помолитесь за меня». – «Не бойся, я помолюсь». Батюшка меня благословил, и я ушла из храма. Помню, как бежала по Тверской. Страха не было, было весело, и я не понимала, что же случилось. Так первый раз батюшкина молитва отогнала страх и все устроила: мне выдали другую зачетную книжку, мама не сердилась, и у букиниста нашли взятую в библиотеке книгу.

Я продолжала ходить в Ленинскую библиотеку и заниматься нужными для университета предметами, но постепенно характер выписываемых книг становился иной. В то время можно было выписывать все что угодно. Там я прочла «Святыню под спудом» и «На берегу Божьей реки», там лежал у меня первый том «Добротолюбия». И странно, я так и не прочитала творений Антония Великого. Я прочитывала несколько страниц, и это чтение доставляло мне такое особенное чувство удовлетворения, что я не шла дальше, а в следующий раз читала то же самое.

Весной 1922 года началась реформа Московского университета. Нам было объявлено, что наше отделение уничтожается. А если кто хочет получить аттестат об окончании, должен сдать все экзамены к сентябрю. Многие студенты решили сдавать и начали готовиться. Я считала это невозможным: мне оставалось девятнадцать серьезных экзаменов на три месяца. Уже летом, на святого Владимира, я вдруг решила спросить отца Сергия. Он без всяких сомнений посоветовал сдавать. Обещал молиться сам и просить об этом Батюшку. Началось первое большое дело «за послушание». Трудно представить, как могла бы я это выполнить без их молитв: мне предстояло сдать два древних языка, которых я совсем не знала, четыре курса истории философии и многое другое. Я занималась день и ночь и часто изнемогала. В храме почти не бывала. Изредка забежишь к концу службы, стоишь и смотришь, как подходят к Батюшке под благословение. Иногда я думала, что нехорошо глядеть, но очень интересно смотреть на лицо Батюшки и подходивших к нему. До сих пор в глазах запечатлелось быстрое изменение выражения его лица – то ласковое, то строгое, взгляд, ищущий кого-то вдали. Когда я подходила к нему, он всегда мне что-нибудь говорил. Один раз, помню, сказал: «Ты что, спишь?» – и я обиделась. А однажды посмотрел радостно: «Ты растешь! Расти, расти». Я опять недовольна – Батюшка с кем-то путает, я уже не расту.

Мой рационализм отталкивал меня от батюшкиной благодатной жизни, и, отталкиваясь, я всегда чувствовала боль. Стояла я в то время за службами у печки. Тогда еще стояла большая печь там, где потом устроили левый клирос. Здесь было как-то спокойнее: сзади никто не видит, а спереди никто не оборачивается.

Помню, как сдавала последний экзамен. Торопилась на беседу к отцу Сергию, которая проходила у нас. Отец Сергий встретил радостно, поздравлял и обещал подарить свой университетский значок.

Я была переутомлена занятиями, и к концу зимы 1923 года стала подниматься температура. Родные подумали об обострении туберкулеза и положили в военный госпиталь, а оттуда отправили в санаторий в Болшево. На пасхальной неделе я не выходила, и отец Сергий в первый раз приехал навестить меня. Мне не хотелось уезжать из Москвы, но отец Сергий уговаривал, обещал устроить свидание с Батюшкой, который в это время не служил, а лежал у себя в комнатке.

Я вся трепетала, идя к Батюшке. Он спросил, почему не хочу ехать. Я сказала, что боюсь надолго уезжать далеко от храма, от него, от отца Сергия. Он посмотрел на меня очень сосредоточенно и твердо сказал: «Мы еще раз увидимся». Потом долго выбирал иконку из пачки и благословил меня иконой Благовещения.

Я уехала. Была ранняя весна, в лесу еще кое-где лежал снег. Погода стояла прекрасная. Каждый день приносил новые цветы, новые краски. У меня были с собой книги, данные отцом Сергием: жизнеописания первых оптинских старцев. Скоро я нашла выход в чердачное окно и уходила туда читать молитвенное правило. В середине мая пошли разговоры, что из-за ремонта всех отпустят на неделю домой. Я очень обрадовалась. Так и получилось, и я приехала домой. На другой день побежала на Маросейку. Батюшка служил раннюю, а я пришла между двумя обеднями. Стала в очередь, думала получить благословение. Но вскоре народ засуетился, и Батюшку быстро вывели из алтаря. Меня оттеснили, и Батюшка уже был за мной. И вдруг обернулся, сделал движение ко мне и благословил. Я вспомнила: «Мы еще раз увидимся». Это было последнее благословение – последний раз видела Батюшку. Я вновь уехала в санаторий – немного скучала, хотелось в храм. Отец Сергий прислал мне с Лялей записочку.

Девятого июня вдруг стала тосковать, не находила себе места. Сочиняла письмо отцу Сергию с просьбой разрешить уехать, но никак не могла найти причину для отъезда. Стало казаться, что завтра утром обязательно кто-нибудь приедет, и пошла собирать цветы. Несколько раз уходила из дома и приносила цветы. Комната, балкон – все было заставлено цветами. Уверенность была столь велика, что пошла купить бутылку молока, чтобы угостить того, кто приедет. Утром пошла встречать гостя по просеке. Но время прихода с поезда прошло, а никого не было. Я продолжала волноваться – чувство ожидания было реально. Только вошла в лес, как раздался голос мамы, звавшей меня. Она приехала вместе с Лялей. Лялечка отвела меня в сторону и сказала, что отец Сергий прислал ее сообщить о смерти Батюшки и разрешает приехать. Вскоре они уехали, увезя Батюшке цветы, которые собрала накануне. Я оформила отъезд и на другое утро с рассветом ушла на станцию. Идя полем, собрала огромные букеты росистых васильков и ромашек. Мне казалось, что цветы хотят послужить украшением батюшкиного гроба. Приехав, направилась в церковь, где уже стоял батюшкин гроб и шла обедня. Вечером, за заупокойной всенощной, в первый раз получила благословение надеть косынку и стояла с другими сестрами, охраняя гроб и священнослужителей от напора громадной толпы. Домой не возвращались в эту ночь, а сидели в церкви, на дворе, и пили чай у Анны Ивановны.

В пять часов утра в храм пришел отец Сергий. Остались только сестры, и он прочел батюшкино надгробное слово. Оно смутило, так как было написано не по законам мира сего и не могло быть понято душой, не просвещенной благодатной жизнью. Оно обнаружило мое убожество, и я горько плакала не о Батюшке, а о себе самой. О том, что мы все вместе, все понимают, оплакивают, любят Батюшку, а я одна неспособна понять и почувствовать горе. Помню, как постепенно в мою душу приходило утешение, что не все потеряно, что можно просить Батюшку и меня принять в его семью. Во время литургии я, как и все, испытывала радостное чувство большого праздника. С этим чувством торжественной радости мы проводили Батюшку на Лазаревское кладбище, где его встретил Святейший Патриарх Тихон; чувство это не покидало нас все последующие дни.

<...>

После девятого дня отец Сергий благословил меня поехать в Дубки, на хутор к Чертковым, куда они давно приглашали. Я поехала с мамой. Помню, как на полустанке встретили нас Володя с Шурой. Был чудесный день начала лета, только что прошел дождь, и опять засияло солнце. Деревья, луга, тропинки, все было омыто, все сияло чистотой и свежестью. Володя и Шура, молодые и веселые, тоже сияли, шлепая по лужам босыми ногами.

В первый раз увидела я Дубки с их простотой и трогательной природой: цветочные луга, березовая роща, опять луг, опять роща и, наконец, дубовый лесок с маленькими прудами и домом. Так много хорошего здесь пережито, передумано, что нежное чувство к этому месту осталось на всю жизнь. Здесь произошло первое знакомство с детьми, с которыми потом соединилась моя жизнь. Здесь мы узнали об аресте отца Сергия и затем, через месяц, о его освобождении. Сюда он приехал уже осенью.

Я жила наверху в небольшой комнате, похожей на келейку. Направо угольник с иконами, у окна небольшой стол, справа полка с книгами и кровать. Окно выходило в березовую рощу, которая ночью напоминала колоннаду храма. В Дубках я прожила три лета подряд, познала радость одиночества, радость новоначалия, радость уединения, радость от занятий святыми отцами. В это время у меня было уже небольшое молитвенное правило. Оно было дано мне еще весной 1922 года. Сперва несколько молитв из утреннего и вечернего правила для мирян, которые отец Сергий отметил карандашом в моем часослове. Затем все без выпусков. Читала я в это время авву Дорофея и готовилась к занятиям с детьми.

Занимались мы с Женей с детьми еще до Маросейки, но когда пришли туда, то и детей приводили, и делали это под руководством отца Сергия. Кроме того, предстояло заниматься с новой, младшей группой.

Помню, что я записывала особенно интересовавшие меня вопросы и, когда отец Сергий приезжал, я ему их читала. А он разъяснял. Эта тетрадь сохранилась. Ответы отца Сергия помню приблизительно. Особенно запомнилось мне лето 1924 года, проведенное в Дубках. Отец Сергий посылал в Дубки сестер на время отпуска или просто отдыхать и поручал мне заботиться о них. Он приезжал несколько раз, принимая близко к сердцу обстоятельства нашей жизни. Не только отношение друг к другу, но и все мелочи. Присылал деньги, продукты. Дело не всегда шло хорошо, народу было много, люди были трудные, возникали обиды, недовольства.

Запутываясь в своих переживаниях и поступках, но горячо желая правильных отношений, я часто приходила в уныние. Мне хотелось на все иметь разрешение и совет отца Сергия, а это было невозможно. В это время я писала дневник, а отец Сергий прочитывал его частями и отвечал мне. Это давало мне душевное равновесие.

В 1924 году после отъезда сестер я прожила в Дубках до глубокой осени. И на все просьбы вернуться в Москву отец Сергий отвечал отказом. Он знал, что пребывание в одиночестве было накоплением сил для будущего. В это лето я прочла «Столп и утверждение Истины» очень внимательно, по одной главе в день. Затем творения Макария Египетского готовилась к занятиям с детьми по богослужению. В эту осень я много гуляла одна по лесам, даже в дождливую погоду. Сердце переполнялось иногда радостью жизни, благодарностью за то, что Господь привел меня на Маросейку, и ожиданием еще большей полноты жизни.

Одной из существенных сторон для всех собравшихся вокруг отца Алексия духовных детей было устроение своей души, уподобление ее первообразу, стяжание Духа Святого. Это делание жизни было так реально, так увлекательно. Красота человеческой души!

Красота внешнего мира, природа, небо, цветы – все, что заставляло меня всегда и трепетать от радости, и страдать, все это восполнялось теперь неведомой красотой и радостью. Я чувствовала, что эта красота возможна, я была уверена в этом, я уже реально с ней соприкоснулась. И эта красота была святость, и она была достижима для меня.

Помню, в это время меня как-то укорили и посмеялись за то, что я сказала: «Я хочу быть святой». Но тогда это было так просто, так логично, и в этом не было гордости. Не прославления и чудес хотела я тогда. Просто в этом выразилось мое чувство, постигшее, что «образ есмь неизреченныя Твоея славы». Мне казалось, что человек, работающий над своей душой, ощущает нечто подобное ваятелю, создавшему прекрасное произведение искусства. И думалось мне: почему же эта форма красоты – красота поведения, отношения к людям, чистоты мысли, добрых чувств – не увлекает людей, почему они ее не чувствуют?

Прочтя как-то мой дневник этой осенью, отец Сергий написал:

«Посылаю Вам, Т[аня], Ваш дневник.

Радуюсь за Вас всей душой. Из “разговорного” христианства Вы, хотя и с величайшим трудом, хотя и чуть-чуть еще, но определенно переходите к христианскому деланию.

Я за Вас теперь буду особенно молиться.

Возьмите все, что дало Вам пребывание совместно с сестрами. Не потеряйте этого.

Молитесь за Женю: ей сейчас очень трудно. О Дубках и слышать не хочет. О докторе тоже. Считает, что кроме Анны Андреевны никто ей ничего не даст. Храни Вас Господь. Посылаю Вам просфору из Сарова. Поделитесь со всеми.

Гр[ешный] нед[остойн.ый] иер[ей] Сергий.

Посылаю три рубля на мясо».

Это был первый этап, по которому повел меня отец Сергий, – деятельная работа над собой в тесном соприкосновении с людьми, в служении им. Отец Сергий знал, как опасно для души, когда без внутреннего делания возгорается интерес к творениям святых отцов, как легко, увлекшись поражающей ум правдой их мыслей, красотой и стройностью их душ, принять читаемое и понимаемое как свое собственное, сделать все это предметом ума, предметом эстетического чувства. Он часто напоминал нам, что творения отцов «деяньми» читают, т. е. без собственного делания нельзя ни читать, ни понимать эти творения. Поэтому их следует читать по мере возрастания и не браться за тех отцов «Добротолюбия», которые говорят о делании, до которого мы еще не доросли.

В 1924–25 годах я не ходила ежедневно на работу и поэтому бывала на литургии еще и по средам. Любовь к нашему маленькому храму возрастала. Поднимешься, бывало, по высокой лестнице, приложишься к святителю Николаю у входа – к нашему «хозяину», как говорил Батюшка, и сразу хорошо становится: тепло, уютно, точно пришла в настоящий, родной дом. Знакомые иконы, знакомые, родные лица, все на своих местах. И вот быстрые шаги, какое- то замечание у свечного ящика – и немного сжавшаяся фигура отца Сергия мелькает у Феодоровской, затем на клиросе.

Богослужение, совершаемое духовным отцом, имеет громадное значение. В общей богослужебной молитве рождается и укрепляется правильное отношение к духовному отцу. Это совместная жизнь и совместное пред стояние. Постепенно в проповедях и беседах отец Сергий открывал нам истинную сущность богослужения. Он подходил к богослужению как к величайшему деланию. Для него это было предстояние событиям жизни Господа нашего Иисуса Христа, Пречистой Его Матери и святых. Батюшка утвердил начало старческого служения на богослужении, отец Сергий продолжал его дело, раскрывая постепенно и внешний строй богослужения, и его внутренний смысл. Не все могли ходить в храм ежедневно, но все знали, что утром и вечером совершается служба. Все мы в то время стремились как можно чаще приходить в храм, но отец Сергий не позволял – каждый имел свой день. Духовный отец знал меру каждого, его духовные и физические силы, домашние обстоятельства. Первые годы многим из нас пришлось дома вести борьбу с родными за возможность посещать такой далекий храм. Наша новая жизнь и стремление посещать «свой храм» была непонятна родителям. Они искренне болели душой за детей, которые переставали бывать дома. Отец Сергий уговаривал считаться с домашними, не раздражать их и порою уступать, не идя в церковь. «Лучше не сделать дела, – говорил он словами отцов, – а сохранить устроение».

II

Конец 1923 года и два последующих были трудными в жизни Маросейки. Четыре года отец Сергий священствовал при Батюшке, имея много духовных детей. Но вдруг после его смерти получил их множество. Отец Сергий был молод и не обладал батюшкиным опытом. Он и по характеру был иным, а батюшкины духовные дети привыкли к руководству исключительного старца. Трудно пришлось им, невероятно трудно было и отцу Сергию. Кроме горя о потере Батюшки, поднимать пришлось много греховного: обиду, зависть, ревность. Отец Сергий изнемогал. Пришлось трудно и нам, его духовным детям. Мы должны были терпеть, а терпеть не умели. «Отец Сергий в первую очередь должен помочь батюшкиным, а вы потерпите», – и нас не пускали. Это было великое испытание. И вот мы узнали, что отец Сергий хочет отказаться от духовного руководства – произошло что-то тяжелое и непоправимое. Он уехал к отцу Нектарию. Над нами словно нависла темная туча. Несмотря на общее уныние, я ни разу до конца не поверила в возможность такого крушения. Мне казалось, что это конец для меня, и больше я думать не могла.

Но вот вернулся отец Сергий. Он собрал сестер и поговорил с ними: он остается! Был отслужен молебен Царице Небесной. С тех пор каждую среду вечером выносили на средину храма икону Божией Матери – сперва Феодоровскую, а потом Владимирскую – и пели параклис. На эту службу собирались по возможности все духовные дети отца Сергия.

Мой личный путь к приятию духовного руководства, особенно его начало, был труден и для меня, и для духовного отца. Прошло много лет, пока отношение к духовному отцу стало ровным, пока выросло в душе полное доверие и простота. Поначалу моя душа была замкнута и не умела открываться. Она точно боялась отказаться от убогого замкнутого устроения, боялась всего, что было непонятно уму. Отец Сергий подходил осторожно, никогда не требовал откровенности. Он ждал, а я мучилась и хотела открыться, но не могла.

Прочтя жизнеописания оптинских старцев, а также епископа Феофана Затворника «Что потребно покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения», я чувствовала необходимость духовного руководства, желая его всей душой. Я не сомневалась в том, что это верный путь, и не хотела другого духовного отца, кроме отца Сергия. Оказывается, всего этого было недостаточно. Для получения этого дара надо было пролить потоки слез. Я хотела быть откровенной и открыть отцу Сергию свою душу, а, приходя к нему, молчала. Молчала сперва от смущения, потом оттого что не знала что сказать. Все становилось ничтожным и пустым. И, наконец, от ужаса, что сама все разрушаю и сейчас уйду, тогда всему доброму наступит конец. Отец Сергий ждал, успокаивал, спрашивал, опять ждал. Какая же это была мука! Я уходила, спросив о каких-нибудь пустяках, с тяжелым сердцем и горькими слезами.

Время шло, я научилась описывать свои переживания, писать исповеди. Отец Сергий читал их при мне. Я добавляла – он отвечал. Это во многом помогало. Это была форма, которая облегчала общение. Но подлинное отношение к духовному отцу вырабатывалось иначе. Отец Сергий постепенно вводил меня в свое дело, в дело служения маросейской семье... Когда мы говорили о ком-то, решали то или иное дело, разговаривать было легче. Мы все больше понимали друг друга. Я привыкала, и все легче становилось говорить о себе. Росли доверие и любовь. Послушание отцу Сергию не было трудным. Я радовалась, когда делала то, чего хотел он. А он был так осторожен. Раньше чем решить какие-нибудь дела, он всегда спрашивал, а как смотрят на это мама и папа, что думаю сама, заставлял высказывать мысли и сомнения.

Было два тяжелых момента, когда казалось, что все крушится и я все теряю. Один из них произошел в 1924 году. Я пошла на исповедь. Не помню уж, в чем было дело, но на какие-то мои слова отец Сергий сказал: «Вы врете». Я считала, что была права, и снести таких слов не могла. Надо сказать, я очень гордилась тем, что никогда не лгала. Я вскочила с колен, ушла с клироса, выбежала из церкви и без остановки неслась до батюшкиной могилки на Лазаревском кладбище. Мне казалось, что возврат невозможен, что теперь все кончено.

Второй случай произошел значительно позже, году в 1926– 27-м. После поздней обедни я встала в очередь к отцу Сергию, так как надо было исполнить поручение. В это время я по благословению отца Сергия ходила к знакомой каждый вечер в четверг, ради больной Нины. Мне не хотелось стоять, а время шло. Передо мной отец Сергий очень волновался, беседуя с одной сестрой. Я стояла с сознанием самопожертвования. Когда подошла к нему, отец Сергий посмотрел темными гневными глазами и сказал одно слово: «Артистка». Сила этого слова была невероятна. Все рушилось, мне казалось, что я теряю реальность. С тех пор прошло двадцать пять лет, а сердце все еще сжимается при воспоминании. Несколько лет оно заставляло меня трепетать. Я помертвела и ушла. Помню, как вышла, села в трамвай. Весь мир стал болью. И вдруг, проезжая мимо памятника первопечатнику Ивану Федорову, я почувствовала облегчение. Какой-то свет проник в душу, и я смогла произнести молитву. Какой-то голос говорил: «Ну что случилось? Ну что такое? Ничего ужасного», – и душа стала выходить из состояния мрака. Боль и ужас теснились около нее, а не в ней. Так я приехала домой. Прошел день, другой.

Вечером я пошла на Маросейку и после всенощной подошла под благословение. Я трепетала, но, подойдя, обрадовалась и не могла удержаться от улыбки. Отец Сергий смотрел с удивлением. «Пришла? Пришла? А я так молился за Вас Преподобному...» Я это чувствовала. Темная сила была отогнана и не смогла разрушить наших отношений. Но в течение многих лет воспоминание об этом было как острый нож. Позже отец Сергий объяснял мне, как вредны в духовной жизни всякие «позы» и как они часто у нас случаются. Мне это было свойственно. Нельзя останавливаться, нельзя углубляться в те или иные состояния, иначе получается поза. Мы обижаемся, а потом пребываем в позе обиженного, не желая из нее выходить. В случае, о котором говорила, я тоже находилась в «позе» жертвы. Но и этого урока было недостаточно. Теперь вспоминаю, сколько раз мне хотелось, чтобы духовный отец увидал мою печаль или уныние. Я носилась с этим состоянием. Только серьезные и тяжелые переживания учили простоте.

К первой батюшкиной годовщине в 1924 году отец Сергий благословил всем сестрам сшить одинаковые серые платья. С тех пор мы большей частью, особенно в праздники, всегда были одинаково одеты.

В начале лета этого же года сестры ездили с отцом Сергием в Николо-Угрешский монастырь. Собрались на вокзале, ехали в одном вагоне. От станции шли довольно долго, большей частью полями. С нами шла маленькая дочка отца Сергия, которую часть дороги нес на плечах К. Пришли в монастырь к вечеру, пили чай и стали укладываться на ночь на галерее, которая окружала дом. Вдруг услышали шаги и голос отца Сергия. Он проверял, кто где устроился, и некоторых, более слабых здоровьем, отправлял спать в помещение. Мне не хотелось уходить, но пришлось послушаться. Отвели нас в большую пустую комнату.

Утром все собрались в маленькой церковке в доме митрополита. Отец Сергий провел общую исповедь, но я не подошла. Я пребывала в унылом состоянии, застыла в одной из «поз» и не могла себя перебороть. Во время литургии я стояла у открытых южных дверей, и было видно, что происходило в алтаре. Особенно сильное впечатление произвело причащение владыки Макария, которого привезли на кресле. Страшно было, что в таком плохом состоянии я находилась так близко к святыне. После обедни и чая вместе с отцом Сергием ходили осматривать монастырь. Он рассказывал историю монастыря. Потом ходили за благословением к митрополиту Макарию. Обратно мне пришлось ехать на лошади. Проезжая небольшим лесом, увидели чудные большие колокольчики, соскочили с телеги и набрали громадные букеты. Мы так увлеклись, что разбрелись по лесу и с трудом отыскали лошадь.

В Николо-Угреше было сделано несколько фотографий. По поводу одной из них я писала летом в своем дневнике: «Нюра привезла карточки Николо-Угреши. Я не могу смотреть на отца Сергия с владыкой. Это поистине ужасная фотография. Как мог он так выйти? Такое бесконечно скорбное лицо. Я не могу смотреть без слез на это лицо. И ведь дело в том, что не просто скорбь на нем, отвлеченно какая-нибудь скорбь, а именно то, что ты доставила, то, что ты сделала тогда зимой, и вот еще тогда... и тысячу, тысячу раз, и все это невыносимо, и стыдно, и больно».

И Батюшка, и отец Сергий часто напоминали своим духовным детям о необходимости постоянной молитвы. Недостаточно молиться только во время утреннего и вечернего правила, необходимо в течение дня постоянно возвращаться к Богу, предстоять пред Ним. Отец Сергий благословил читать молитву Иисусову – просто внимательно повторяя ее. Помню, я это делала всегда, идя по длинной Донской улице к сестре в больницу. Скоро я привыкла к этой молитве, но, по-видимому, неправильно взялась за это дело, и пришлось признаться отцу Сергию, что начинает сильно болеть голова.

Когда я пришла к нему, он взял письма старца Анатолия и прочел мне одно письмо:

«Письмо я твое читал, читал и не мог надивиться: как это девочка мне показалась умная, внимательная, а какие глупости плетет. Она верит помыслам, что творить Иисусову молитву есть нечто важное. Глупенькая ты, преглупенькая. Я же тебе говорил, что эту молитву, как не требующую ни книг, ни поклонов, ни других тяжелых подвигов, дают старухам, больным и окаменелым сердцем. Конечно, кто ужасно любит ходить в церковь – придет прежде всех, не пропустит ни одного слова в церкви, придет домой, обливается слезами, зря свою нищету и недостоинство, такому, конечно, молитву Иисусову не стали бы навязывать. А ты, глупенькая, во всем повинная: ни молиться, ни смириться, ни любить оскорбляющих, ни слова Божия слушать, ничего подобного не умеешь. А хочешь спастись. Что же нам оставалось с тобой делать? Вот мы и дали тебе легонькую-прелегонькую молитву – всего-то пять слов. А ты и тут ухитрилась отыскать что-то особенно великое, отличающее тебя от других, то есть: что, собственно, тебя должно бы смирять, то в безумии думаешь этим гордиться. Врагу, разумеется, страшно, что такая девчонка, ни на что не годная, вдруг спасется, и потому всячески тебя уловляет и внушает такие лживые и глупые мысли, что ты будто бы должна гордиться тем, что именно должно смирять тебя. Оставь же глупости, притекай к Иисусу, а не к диаволу. Иисус умер за тебя, значит, тебя любит. А диавол не умер, а скорее тебя хочет умертвить. Так и не слушай его. Я и батюшку Амвросия спрашивал о тебе: он тоже сказал: „Пусть продолжает, а диавола не слушает. А горло и грудь болит за недостоинство”. Ибо и всякая, и особенно эта старушечья молитва назначается только для больных и непотребных, хуже которых всех я непотребный».

В течение зимы 1924–25-х годов отец Сергий собирал нас несколько раз до ранней обедни в будни, чтобы провести общую беседу о нашем поведении, об отношении к духовному отцу и друг к другу. Мы сидели на полу, на коврах, а отец Сергий стоял у аналоя на солее. Не могу точно воспроизвести содержание этих бесед, так как они не были записаны.