прот. Александр Мень

Источник

Бу́льтман

Бу́льтман (Bultmann) Рудольф Карл (1884–1976), немецкий протестантский богослов и экзегет Нового Завета.

Родился в семье лютеранского пастора. Получил образование в классической гимназии, где у него проявился интерес к греческой филологии. Изучал богословие в университетах Тюбингена, Берлина и Марбурга. Его учителями были либеральные протестанты (*Гункель, *Юлихер и *Гарнак). Первую ученую степень Бультман получил в 1910 за работу, посвященную сравнению проповеди апостола Павла с кинической литературой. В 1912 Бультман стал приват-доцентом в Марбурге, а затем профессором Нового Завета в Бреслау.

В 1920 закончил работу над трудом «История синоптического Предания» («Die Geschichte der synoptischen Tradition», Gott., 1921). С 1921 по 1951 профессор Нового Завета в Марбургском университете. В период господства нацистской партии в Германии Бультман занимал четкую антифашистскую позицию и примыкал к «Исповеднической церкви», которая отвергала идеологию гитлеризма и расовый закон. Острые дискуссии вызвала книга Бультмана «Новый Завет и мифология» («Neues Testament und Mythologie», Hamb., 1941). Материалы полемики были опубликованы в сборнике «Керигма и миф» («Kerygma und Mythos», Bd.1–5, Hrsg.von H.W. Bartsch, Hamb.– Bergstedt, 19604). Наиболее важными трудами Бультмана в послевоенные годы были «Первохристианство среди древних религий» («Das Urchristentum im Rahmen der antiken Religionen», Z., 1949) и «Богословие Нового Завета» («Theologie des Neuen Testaments», lfg.1–3, Tüb., 1948–1953). Взгляды Бультмана долгое время были господствующими среди протестантских экзегетов, оказывая определенное влияние и на католических богословов. Его книги переведены на многие европейские языки.

Бультман и *«истории форм» школа. В своем исследовании синоптических преданий Бультман исходил из двух исконных положений христианства:

1. Евангелия – это не «мемуары» и не стенографический отчет, составленный для любознательных. Они являются органической частью апостольской проповеди («Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его». Ин. 20:31).

2. Евангелия не плод свободного и чисто личного творчества, а слово Церкви, обращенное к миру. Признав это, Бультман, с целью уяснить историю создания Евангелий, обратился к методу своего учителя Гункеля, который реконструировал *«жизненный контекст», служивший историческим фоном для священных книг Ветхого Завета. «Жизненный контекст» Евангелий, по Бультман, – это бытие церковных общин, преимущественно языко-христианских (т. н. «второго поколения»).

Тот факт, что синоптики дают разную хронологию для одних и тех же (или сходных) речений и событий, свидетельствует о независимом существовании форм, или элементов, в досиноптическом *Предании. Бультман одновременно с *Дибелиусом предпринял скрупулезный разбор характера указанных форм, пытаясь найти в них отражение не подлинных слов Христовых и событий Его жизни, а нужд, проблем и споров, волновавших ранние общины. Именно в церковной, не в евангельской истории следует, по Бультману, искать источник досиноптических форм. Они относятся к самым различным литературным *жанрам: прежде всего это «слова» и «сказания». «Слова», в свою очередь, делятся на *апофтегмы и речения. «Сказания» также неоднородны: это рассказы о чудесах, о Рождестве и детстве Христа, о Страстях и Воскресении и т.д.

Подобная классификация, бесспорно, имеет ценность, т.к. указывает, что именно стремилось сохранить церковное Предание. Но в своем анализе Бультман этим не ограничивается. Он склонен считать, что почти все элементы Предания имеют очень слабую связь с реальной историей Христа и явились творческим созданием общин. Следуя *Штраусу и *Вреде, Бультман предположил, что богословская тенденция в Евангелиях абсолютно господствует над историей. В то же время он отдает дань и либеральному *рационализму, отвергая все свидетельства о чудесах как «противоречащие научной картине мира».

Своей цели Бультман не достиг. Если метод «истории форм» был плодотворен и правомочен в отношении к Ветхому Завету, то к Новому Завету его следует применять с большой осторожностью. Прежде всего книги Ветхого Завета создавались на протяжении многих веков, им предшествовала очень долгая устная традиция; хронологический разрыв между фактом и его описанием нередко измерялся полутысячелетием (например, Книги Царств, составленные не раньше периода Плена, повествуют о событиях времен Давида, Соломона и их ближайших преемников). Между тем история создания Евангелий включает всего несколько десятилетий. Евангелия писались, когда еще были живы многие очевидцы земной жизни Христа.

Невозможно принять и мнение, будто *синоптики отразили главным образом языко-христианское предание. Синоптические тексты не только содержат географические и исторические данные, которые не могли возникнуть вне Палестины (упоминание мелких палестинских. городов, иудейских обычаев, правителей и т.п.), но совершенно не касаются спорных проблем, волновавших Церковь в эпоху апостолов (вопрос об обрезании, об иудеях и эллинах, о Церкви и синагоге). Напротив, они отражают тот период, когда христианские общины еще только отделялись от иудейства (см. статью *Евангелия). Бультман объясняет эти факты тем, что «собирание элементов Предания началось в палестинской общине», однако этого объяснения недостаточно. Языко-христиане легко могли бы опустить то, что не затрагивало их интересов, и ввести темы, которые были близки их жизни (а именно этого и не наблюдается в Евангелиях). Намерение Бультмана реконструировать внутреннюю жизнь общин и через это понять Евангелия подобно попытке выразить одно неизвестное через другое. Если достоверность Нового Завета сомнительна, то это относится и к Деяниям, а следовательно, мы можем судить о первохристианстве лишь по нескольким посланиям апостола Павла, которые Бультман признает подлинными (Рим., 1–2 Кор., Гал., Флп., Флм.). А на этой основе трудно получить достаточно сведений о почве, на которой «выросли» синоптики. В отличие от них, апостол Павел говорит главным образом об искупительной тайне Креста и Воскресения, а слов Спасителя и событий из Его жизни почти не приводит. Если бы синоптические Евангелия писались таким человеком, как Павел, то их характер был бы совершенно иным. Но кто же тогда был «создателем» синоптических форм? Такой выдающейся личности историки не знают. Поэтому Бультман вынужден апеллировать к творчеству анонимных церковных масс, что противоречит истории любой литературы. Творческая сила всегда проявляется в личностях.

Не учитывает гипотеза Бультмана и следующего факта: Восток всегда отличался умением долго хранить устную традицию (напомним, что *Коран при жизни Магомета запоминали наизусть). В иудейской среде евангельской эпохи было не принято записывать слова учителей, их запоминали (так, в частности, сложился и *Талмуд); причем устная традиция отличалась устойчивым консерватизмом. Установленная в наши дни семитическая основа евангельского текста (см. статьи: *Карминьяк, *Ренан, *Торри, *Тремонтан) доказывает, что он сохранил первоначальное еврейско-арамейское предание, которое очень скоро было записано (см. статью *Евангелия). Причина покоряющего воздействия Евангелий не в том, что они были созданы одним или несколькими гениями, а в том, что они запечатлели подлинный образ и подлинные слова Иисуса Христа.

Демифологизация Нового Завета. Бультмана нельзя относить к представителям *отрицательной критики библейской. Он ставил себе целью, приняв самые радикальные гипотезы, отстоять главное в христианстве, а именно, *керигму (греч. κήρυγμα – возвещение, проповедь), благовестие о спасении. Как и *Барт, он считал, что подлинное понимание Слова Божьего будет достигнуто только в том случае, если оно зазвучит на языке, который свойствен современному человеку. Но Бультман пошел иным путем, чем Барт. В качестве образца он взял принципы *аллегорической школы экзегезы, представители которой излагали Библию в терминах эллинистической философии и теологии (в частности, последователи Платона и неоплатонизма; см. статью *Святоотеческая экзегеза). Первохристианство, утверждал Бультман, выражалось на языке иудейской *апокалиптической литературы, имело представление о «трехпалубной Вселенной» (небо, земля, преисподняя). Понятие о Спасителе, Который «сходит» с неба на землю и потом снова «восходит» на небо, Церковь «заимствовала у гностицизма», и понятие это, «по существу, носит мифологический характер». Но, продолжает Бультман, верующего такой вывод не должен смущать, ибо «в мифологическом взгляде на мир нет ничего специфически христианского».

Суть Евангелия – в керигме; ее следует освободить от преходящих напластований, иначе говоря, демифологизировать («Истина новозаветного провозвестия может быть сохранена только на пути демифологизации»). Современному человеку, считает Бультман, непонятно учение о Боге, Который вторгается в мир как бы «извне». В природе Бультман усматривает только физические процессы. Поэтому чудеса следует отнести тоже к сфере мифа. С несколько наивной убежденностью «прогрессиста», который верит во всемогущество науки, способной «все объяснить», Бультман пишет: «Невозможно пользоваться электричеством, радио и прибегать к современным медицинским и хирургическим открытиям и в то же время верить в новозаветную Вселенную духов и чудес». При таком подходе можно было бы ожидать, что Бультман, подобно либеральным экзегетам и рационалистам, просто изгонит все чудесное из Нового Завета. Но в процессе многолетних исследований он пришел к признанию, что чудесное в Писании есть неотъемлемая часть керигмы, что отказаться от него – значит отказаться от самих основ христианства. Поэтому Бультман строит свою демифологизацию иначе: он пытается интерпретировать глубинный духовный смысл рассказов о чудесах так, чтобы они были согласованы с «современными» представлениями. С этой целью он прибегает уже не к философии Платона (как аллегориста), а к учению немецкого экзистенциалиста М. Хайдеггера (1889–1976). Бультман утверждает, что для акта веры важны не исторические факты, а непосредственное переживание человеком внутреннего освобождения. Поэтому сомнительная достоверность большинства евангельских сказаний – ничто в сравнении с внутренним восприятием керигмы спасения. «Строго научно» о Христе можно сказать только то, что Он существовал; остальное приходит к нам в легендарной и искаженной форме.

Впрочем, Бультман пытается дать свою реконструкцию учения Иисуса, которое он ограничивает рамками иудейской религии («Иисус был не «христианином», а иудеем, и Его проповедь выражена в мыслительных формах и образах иудаизма, даже когда Он критиковал традиционное иудейское благочестие»). Подобно пророкам, выступавшим против обрядового формализма, «Иисус проповедует замену ритуализма и законнической концепции отношения человека к Богу радикальным послушанием». Однако, в отличие от пророков, Он имеет в виду не социальную справедливость, а переносит религиозно-этические требования в область исключительно личную. Жизнь века сего не соответствует воле Божьей и, следовательно, подлежит Суду. Суд же будет осуществлен Сыном Человеческим, с которым, по мнению Бультмана, Иисус Себя не отождествлял. Он лишь отклонил политический мессианизм, сохранив «космическую эсхатологию» апокалиптиков. «Разумеется, – писал Бультман, развивая гипотезу А.*Швейцера, – Иисус ошибался, думая, что конец мира наступит скоро». Но Его эсхатология имеет и другой, более глубокий смысл. Она означает оценку мира сего с точки зрения высшей, Божьей правды. Лишь позднее, когда послепасхальная Община сочла Иисуса Сыном Человеческим и Мессией, «Его учение приняло новую форму и затем стало специфически «христианским». Иисус нес провозвестие. Церковь возвещала Его Самого».

Говоря о Воскресении, Бультман выражается крайне двусмысленно. Он признает его реальность, которая открылась только очам веры учеников. Фактически именно то, что они восприняли Крест как спасающий акт, и было верой в Воскресение. Умерший на Голгофе оказался живым для апостолов; и этот их опыт был мифологически выражен в сказаниях о пустом гробе и пасхальных явлениях. Такая трактовка ставит нас перед еще большей загадкой, чем само Воскресение. Разумеется, никакой научный анализ не способен объять истину Воскресения, хотя бы потому, что она научно необъяснима, но в Евангелиях все говорит против того, что ученики были готовы к восприятию тайны Креста и Воскресения. Наоборот, они были подавлены и растеряны. В лучшем случае они могли сохранить благоговейную память о Распятом, как хранили люди память о Моисее или Исайе. Все здание христианства покоится на том, что Христос победил вопреки ожиданиям апостолов. Пасхальные явления были неожиданными.

Демифологизация вызвала ряд серьезных возражений. Хотя мало кто из богословов сомневался, что отправная точка Бультмана верна (Слово Божие должно в каждую эпоху искать новых форм выражения), но есть сверхрассудочная реальность, которая не может быть выражена иначе, чем символическим языком, языком *мифа (в глубоком смысле слова, а не как «басня» и «вымысел»). Сомнительна и реконструкция Бультманом древнего представления о «трехпалубной Вселенной». Если в какой-то мере она отвечает ранней *космографии Ветхого Завета, то распространять ее на Новый Завет нет оснований. Античные мифы олицетворяли природу. Библейское учение, напротив, видело в Боге запредельную тайну (см. статью *Богословие библейское). «Вторжение», «вхождение» Слова Божьего в мир (через пророчество, Откровение и Боговоплощение) отражает вовсе не «наивное донаучное воззрение», а учение о встрече Запредельного и конечного как чуда в самом высоком смысле слова. Говоря о «небе», Библия не имеет в виду нечто пространственное: это иной мир, сверхбытие, которое по воле Сущего проникает в бытие тварное. Земные, образные, натуроморфные термины непригодны для описания высшей реальности. Они суть символы того, что не может быть выражено на языке ограниченного рассудка.

Богословие Нового Завета у Бультмана трактуется в духе философии М.Хайдеггера, который считал, что ключ к пониманию бытия – в самом человеке. Но человек в своей повседневной жизни оказывается рабом, отчужденным от собственной природы. Только открыв свою уникальность и конечность перед лицом непостижимой тайны истинного бытия, потрясенный этим человек познает себя и тем самым приобщается к «правде бытия», которая не может быть описана в рациональных терминах. «Для Мартина Хайдеггера существует только античная греческая и современная немецкая мысль. Библейская мысль для него никогда не существовала» (К.Тремонтан).

По аналогии со взглядами Хайдеггера Бультман комментирует и послания апостола Павла. В глазах Бультмана их основа – прежде всего антропология, учение о человеке. Тем самым Бультман невольно вступает на путь, который еще раньше привел левых гегельянцев от Штрауса к Фейербаху. Согласно Бультману, учение апостола Павла сводилось к следующему. До того как была открыта вера, человек был порабощен. Над ним властвовали стихии и духи. Но это, говорит Бультман, лишь мифологический язык. Апостол Павел «просто пользуется им, чтобы выразить определенный взгляд на человеческое существование». Откровение веры освобождает человека. Этот переворот есть сущность христианства. Бультман отрицает достоверность события на пути в Дамаск. То, что произошло с Савлом, есть событие только внутреннее, причем апостол «ждет такой перемены от каждого человека», который принял откровение веры. «Истинная доктрина Павла о спасении, – утверждает Бультман, – с ее антропологическими и сотериологическими идеями не является продолжением проповеди Иисуса». Роль Христа, хотя бы просто как основателя христианства, сведена у Бультмана к минимуму. Богословие Нового Завета оказывается у него вневременным, почти не зависящим от событий в Иудее. Между тем именно эти события и составляют стержень, на котором держится все учение апостола и ранней Церкви. Апостол Павел никогда не выступал как основатель новой религии, он только апостол, посланник Иисуса Христа. То, что он уделяет больше внимания «жизни во Христе», чем «жизни Христа», вполне объясняется тем, что апостол знал Христа как живущего в Церкви в опыте людей, которые не видели и не знали Его «во плоти». Но это ни в коей мере не превращало учение апостола в «антропологию». Скорее основой его была христология, построенная на продолжающемся присутствии Господа Иисуса среди верных. Духовное значение библейских событий, особенно таких кардинальных, как явление Христа, не зачеркивает их исторической реальности, а, напротив, ее предполагает.

Таким образом, демифологизация Бультмана, при самых лучших намерениях, лишала христианство его подлинной основы, которая есть Христос, явленный в истории и в духе. Не оправдалось и мнение Бультмана относительно гностического происхождения «мифа о Спасителе». Свою гипотезу он основывал на взглядах В.Вреде и найденных в 20-е гг. гностических писаниях *мандеев. Дальнейшие исследования показали, что т.н. «гностический миф» хронологически не предшествовал христианству, а, наоборот, питался от него.

Судьбы бультманизма. Как было отмечено, влияние взглядов Бультмана было весьма значительным. С известными ограничениями его методы исследования форм были усвоены в католической экзегезе. Некоторые православные авторы, напр. протоиерей.*Клингер, пытались сблизить идеи бультманизма со святоотеческим учением (апофатизм, единство Креста и Воскресения, аллегоризм). Научный авторитет Бультмана многим казался неоспоримым, однако с середины 50-х гг. его интерпретация Нового Завета была подвергнута сомнению даже его учениками. Был поставлен вопрос: если главное в благовестим об Иисусе было продуктом Общины, ее измышлением, то как это согласовать с живым свидетельством сотен людей, знавших Христа во дни Его земной жизни и имевших определяющее значение в Церкви? Есть ли основания считать, что традиция была прервана и все пришлось изобретать заново? Как в таком случае могли сохраниться в Евангелиях столь очевидные палестинские черты? Зачем они были нужны языко-христианским общинам? Разумеется, Евангелия – книги Церкви, но следует ли отсюда вывод, что Церковь и евангелисты не донесли до людей достоверного свидетельства о Христе?

С начала 1950-х гг. стали появляться многочисленные серьезные работы богословов и экзегетов разных конфессий, которые отказались от скептицизма Бультмана и отнеслись к Новому Завету как к историческому документу, заслуживающему доверия, а не просто как к памятнику богословия ранней Церкви. Немецкий философ *Ясперс подверг критике саму идею демифологизации. «В мифологических образах, – писал он, – говорят символы, сущность которых непередаваема ни на каком другом языке. Они доступны только в их мифологической форме, незаменимы, непередаваемы. Их рациональное объяснение невозможно». В протестантских церквах, особенно в т.н. «вероисповедном движении», взгляды Бультмана также подверглись резкой критике.

Jesus, B., 1926; Offenbarung und Heilsgeschehen, Münch., 1941; Das Evangelium des Johannes, Gott., 1950; Jesus Christus und die Mythologie, Gütersloh, 1958; Der alte und der neue Mensch in der Theologie des Paulus, Darmstadt, 1964; Gospels (Form): Paul, in: Twentieth Century Theology in the Making, ed. by J.Pelikan, L., 1969, v. 1.

Вольф Э., К современному положению евангелич. богословия в Германии, БТ, сб.5, 1970; Рефуле Ф., Иисус – Тот, Кто приходит из иного мира, «Логос», 1973, №3–4; прот. Соколовский П., Рец. на кн.: [прот.Клингер Г., Доктрина Креста и Воскресения по Рудольу Бультману в сопоставлении с богословием Вост. Церкви, Варшава, 1968] ЖМП, 1969, № 12; *Трофимова М.К., Некоторые проблемы изучения истории раннего христианства, в ее кн.: Историко-философские вопросы гностицизма, М., 1979; Угринович Д.М., Попытка «экзистенциальной» интерпретации христианства: К проблеме человека в протестантской «неоортодоксии», ВФ, 1966, №8; Conzelmann H., Rudolf Bultmann, TTS, S.243–247; Macquarrie J., An Existentialist Theology: a comparison of Heidegger and Bultmann, Harmondsworth, 1980; Oden T.C., Radical Obedience: The Ethics of R. Bultmann, Phil., 1964; *Robinson J.M., A New Quest of the Historical Jesus, L.-Napervile (1ll.), 1959; Schmithals W., An Introduction to the Theology of R. Bultmann, L., 1968.


Источник: Библиологический словарь / Протоиер. Александр Мень. - Москва : Фонд им. Александра Меня, 2002. – В 3-х том. / Т. 1: А-И. - 2002 - 602, [5] с. ISBN 5-89831-026-6

Комментарии для сайта Cackle