Глава первая. Что такое любительская лингвистика

Для большинства людей язык, на котором они говорят, представляет собой не только необходимый для практической жизни инструмент, но по крайней мере в какие-то моменты также и объект живого бескорыстного интереса.

Люди самых разных жизненных занятий и уровней образования время от времени задаются вопросами, связанными с языком. Чаще всего это вопросы о том, что правильнее из тех или иных встречающихся в речи вариантов, например: как правильно – про́дал или прода́л? Волнующий или волнительный? Везде, где бы он ни был или везде, где бы он не был? В этих случаях ответы на такие вопросы могут иметь и некоторую значимость для практической жизни.

Но часто возникают и вопросы, так сказать, бескорыстные, порожденные чистой любознательностью.

Что в точности значит, например, слово аляповатый? Откуда оно произошло? Когда оно появилось?

Есть ли какая-то связь между некоторыми похожими словами, например, мятый и мята? Или суд и судно? Или калий и кальций? Или укусить и покуситься?

Каким было первоначальное значение имени Юрий? Или названия Москва? Или названия Украина? (Заметим, что в этих случаях обычно спрашивают просто: «Что значит Юрий (Москва, Украина)?», что, конечно, неточно, потому что никакого собственного «значения» такие наименования в современном языке уже не имеют; см. об этом ниже, в разделе «Фантазии о значениях слов»).

Школьная традиция, к сожалению, такова, что все такие вопросы остаются за рамками обучения. В школе обучают грамматике и орфографии родного языка, и элементам иностранного, но не дают даже самых первоначальных представлений о том, как языки изменяются во времени. И в значительной части случаев этих представлений нет и у людей с высшим образованием, в частности, у школьных учителей. Между тем именно к этой сфере относится множество вопросов, которые вызывают интерес у самых разных людей.

В результате для удовлетворения живого интереса к вопросам, связанным с языком, большинству людей приходится довольствоваться случайными сведениями, которые им довелось прочесть или услышать по радио или телевидению.

Многие же пытаются получить ответы на эти вопросы путем собственного размышления и догадок. При этом значительная часть таких людей даже и не знает, что есть специальная наука, занимающаяся этими вопросами, или во всяком случае над этим не задумывается. Свободное владение родным языком порождает у них ощущение, что все необходимое знание о предмете им тем самым уже дано и остается только немного подумать, чтобы получить правильный ответ.

Так рождается то, что можно назвать любительской лингвистикой.

Нельзя не признать, что часть вины за такое положение вещей лежит на самих лингвистах, которые мало заботятся о популяризации своей науки. В частности, этимологические словари, которые призваны служить основным собранием сведений о происхождении слов, существуют только в научном варианте, где терминология и аппарат часто оказываются труднодоступными для непрофессионального читателя¹. Напротив, лингвисты-любители подкупают своих читателей внешней простотой своих рассуждений – читателю импонирует то, что, судя по простодушному характеру этих рассуждений, никакой особой хитрости в таком занятии нет и он может и сам в нем успешно участвовать.

Основное содержание любительской лингвистики – это размышления о происхождении слов.

Это занятие чрезвычайно популярное. Многие занимаются им от случая к случаю, одни как бы шутя, другие с большой серьезностью. Журналисты – и не только они – очень любят вставить беглое попутное замечание о происхождении какого-нибудь важного для их рассказа слова². Есть, наконец, и столь увлеченные любители, что они заполняют своими догадками о происхождении слов целые книги.

Тут следует, конечно, учитывать, что сближение двух слов между собой может производиться с совершенно различными целями. Сближения поэтического или игрового характера претендуют только на эстетическую ценность или на эффект остроумия. От них отличаются сближения, претендующие на разгадку истинного происхождения слова. К сфере любительской лингвистики относятся только последние.

Типовой шаг любительских размышлений – предположение о связи (по смыслу и по происхождению) двух слов, частично сходных внешне, и попытка угадать конкретные детали этой связи, например, какое из этих слов возникло на основе другого, как значение одного слова перешло в значение другого и т. п. Сопоставляемые слова могут при этом принадлежать одному и тому же языку или разным, причем как родственным, так и неродственным, как близким, так и отдаленным.

Любитель, натолкнувшись на иностранное слово, которое внешне похоже на некоторое слово его родного языка, обычно реагирует на это как на интересный обнаруженный им факт, за которым непременно должно стоять что-то существенное. Например, заметив, что английское слово rod «жезл» (в русской транскрипции – род) сходно с русским словом род, любитель задумывается: в чем тут дело? Не попробовать ли разгадать, какая тут связь?

Он не осознает того, что случаи близкого сходства (или даже совпадения) внешних оболочек каких-то слов из разных языков не составляют ничего исключительного, особенно если слово короткое; напротив, было бы крайне удивительно, если бы их не было.

В самом деле, число фонем³ в любом языке сравнительно невелико – несколько десятков. При этом любитель обычно не вникает в тонкости фонетики иностранного языка, а берет иноязычное слово просто в русской транскрипции; то есть для него все разнообразие звучаний иностранных слов сводится к разным комбинациям из 33 русских букв.

Рассмотрим, например, русские буквенные цепочки, имеющие структуру «согласная + а, о, у, е или и (т. е. одна из основных гласных) + согласная». Разных буквенных цепочек такой структуры может быть 21 x 5 x 21 = 2205. Как показывает подсчет, около четверти этих цепочек в русском языке служат внешним выражением какой-нибудь⁴, например, кит, рук, дал, вот (а в случаях омонимии – даже нескольких словоформ, как, скажем, рой – существительное и глагол).

Возьмем какой-нибудь иностранный язык, где много слов имеет структуру «согласная + гласная + согласная» (большинство языков именно таково). В русской транскрипции эти слова будут иметь вид описанной выше цепочки. Но в условиях, когда четверть таких цепочек уже «занята» русскими словоформами, практически невероятно, чтобы не произошло никаких совпадений записанных таким образом иностранных слов с русскими словоформами.

Пусть имеется какая-нибудь пара языков, например, такие два родственных языка, как английский и русский. Созвучие английского и русского слов может иметь два принципиально различных источника:

1) наличие исторической связи между этими двумя словами;

2) случайность.

Первая из этих возможностей имеет два варианта:

1а) историческое родство, т. е. происхождение из одного и того же слова древнего языка, являющегося общим предком взятых языков (для английского и русского таким предком является праиндоевропейский язык);

1б) отношение заимствования (т. е. в нашем случае тот факт, что либо русское слово есть результат заимствования в русский язык именно данного английского слова, либо наоборот).

Например, в паре «англ, three – русск. три» имеет место отношение 1а; в парах «англ. dog – русск. дог» и «англ. tsar – русск. царь» – отношение 1б (а именно, в первом случае русское слово заимствовано из английского, во втором – наоборот); в паре «англ. beach – русск. бич» – отношение 2.

Понятно, что чем ближе родство двух языков, тем чаще будут встречаться пары типа 1а. Например, созвучные слова русского и украинского языков в подавляющем большинстве случаев принадлежат именно к этой категории. Напротив, при относительно дальнем родстве (как, например, между английским и русским) доля таких пар оказывается небольшой. Наконец, в случае неродственных языков вариант 1а вообще отсутствует.

Для нашего разбора существенно то, что практически всегда имеются пары типа 2 – даже в случае неродственных языков.

Приведем еще некоторые примеры, где между созвучными словами нет никакой исторической связи. Вот несколько английских слов, русская транскрипция которых совпадает с некоторым русским словом: bob, bog, beg, buck, book, bitch, beach, beech, bleak, bread; cp. русские боб, бог, бег, бак, бук, бич, блик, бред. Их значения, разумеется, совсем другие, чем у созвучных русских слов, но совпадения значений в данном случае и не требуется. Ясно, что это лишь маленькая часть английских слов, обладающих данным свойством, – читатель сам может продолжить этот ряд, полистав английский словарь, и без особого труда увеличить его, скажем, в десять раз.

Конечно, внешние совпадения чаще всего отмечаются в тех случаях, когда сравниваемые отрезки короткие. Но могут совпадать и более длинные единицы. Например, не имеют никакой исторической связи с созвучными русскими словоформами итальянские stradali «дорожные», costi «цены», cervi (се = че) «олени», certi «некоторые», gusto «вкус», piano «тихо», роrса «свинья», tasca «сумка», perina «маленькая груша», palata «полная лопата (чего-либо)», французские cabane «хижина», morose «угрюмый», corolle «венчик», испанское primero «первый», новогреческое skotina «потемки, мрак», шведское skotska «шотландка», арабские nawāl «дар, даяние», zawāl «закат, гибель», nah̦h̦āl «пчеловод», хинди nagar «город», персидское baran «дождь», турецкие kulak «ухо», durak «остановка» (последнее слово привлекло внимание Иосифа Бродского, который обыграл его в своем эссе о Стамбуле).

Приведенные примеры демонстрируют возможность совпадения целых слов (точнее, целых словоформ). Но представляют интерес также и те случаи, когда созвучны не целые словоформы, а только их корни. Корни же, в отличие от слов, не бывают особенно длинными. Практически в любых языках корень слова обычно состоит из трех-пяти фонем; как более короткие, так и более длинные корни малочисленны. Число корней может быть в разных языках различным, но чаще всего это величина порядка двух-трех тысяч.

В этой ситуации даже в рамках одного и того же языка практически всегда бывают случаи внешнего совпадения разных корней. Например, в русских словоформах пол «настил», пол-овина, пол-ый, про-пол-ка представлено четыре разных (различающихся по значению) корня, хотя и совпадающих внешне.

А при сравнении разных языков случайные созвучия корней разных языков – это уже массовое явление, особенно если корень состоит из широко распространенных в языках мира фонем. Возьмем, например, корень русских слов мен-а, мен-ять и посмотрим, нет ли в других языках созвучных корней, т. е. таких, которые в русской транскрипции выглядели бы как мен- или мэн-. Оказывается, таких корней не просто много, а трудно найти язык, где такого корня не было бы! Вот некоторые примеры (приводим из каждого языка лишь по одному такому корню, хотя часто их бывает несколько): англ. man «человек», теn «люди», франц. il mène «он ведет», нем. Mähn-e «грива», итал. men-о «меньше», швед. men-а «думать, полагать», литовск. mėn-ио «месяц», древнегреч. μέν-ω «остаюсь», санскритск. men-а̄ «самка», перс. män «я», араб. män «кто», турецк. men «запрет», фин. men-nä «идти», венг. mén «жеребец», суахили men-а «презирай»; и т. д. И при этом по данным лингвистики никакая пара из этих корней не имеет между собой исторической связи⁵.

Приведенные примеры достаточно ясно показывают, что, вопреки неистребимой вере лингвистов-любителей, внешнее сходство двух слов (или двух корней) само по себе еще никоим образом не является свидетельством какой бы то ни было исторической связи между ними. Ответить на вопрос о том, есть ли такая связь или нет, можно только с помощью квалифицированного лингвистического анализа, который требует привлечения несравненно более широких сведений, чем просто внешний вид двух сравниваемых слов, а именно, обширных специальных знаний об истории обоих рассматриваемых языков.

Главное, чего катастрофически не хватает лингвистам-любителям, – это понимание, хотя бы в самых общих чертах, того, как язык изменяется во времени.

Например, любитель обычно представляет себе наших предков тысячелетней или двухтысячелетней давности говорящими просто по-русски, т. е. в общем так же, как нынешние русские.

Между тем историческая лингвистика давно установила, что в ходе истории любого языка происходят постепенные изменения на всех его уровнях – в фонетике, грамматике, значениях слов. Скорость этих изменений в разных языках и в разные эпохи различна, но неизменным не остается ни один язык.

Желая связать по смыслу два внешне сходных слова, лингвист-любитель практически всегда берет их просто в том виде, в котором они существуют в современном языке.

В действительности же в ходе истории слова могут менять свой внешний облик чрезвычайно сильно – вплоть до полной неузнаваемости. Вот для наглядности несколько примеров⁶.

Латинское calidus «горячий» превратилось во французском языке в chaud [šo].

Латинское capillus «волос» превратилось во французском языке в cheveu [šavØ].

Древнеанглийское hlāfweard (букв. «хранитель хлеба») превратилось в современном английском в lord [lᴐ:d] «лорд».

Древнеиндийское bhavati «он есть» превратилось в хинди в hai.

Древнеперсидское ariyānām «арийцев» (родит. падеж множ. числа от ariya «ариец»; подразумевается: земля, страна) превратилось в современном персидском в iran «Иран».

Как можно видеть, древняя и новая формы одного и того же слова иногда могут даже не иметь ни единого общего звука.

При этом, однако, важнейшее обстоятельство состоит в том, что во всех приведенных примерах имели место не какие-то случайные индивидуальные смены звуков, а совершенно закономерные (для соответствующих языков и соответствующих эпох) и последовательно реализованные в языке в целом фонетические изменения. Таков общий принцип фонетических изменений, имеющий основополагающее значение для всей исторической лингвистики.

Например, эволюция, превратившая латинское calidus во французское chaud [šo], – это следующая цепочка сменяющих друг друга во времени форм данного слова (приводим их в фонетической транскрипции):

[kálidus] -> [káldus] -> [kald] -> [čald] -> [čaud] -> [šaud] -> [šod] -> [šo].

Превращение древнеперсидского ariyānām в персидское iran – это [ariyānām] -> [airānām] -> [ērānām] -> [ērān] -> [īrān] -> [iran].

Существенно здесь прежде всего то, что каждый из шагов такой эволюции – это фонетическое изменение, совершившееся не в одном лишь данном слове, а во всех словах данного языка, где подвергавшийся изменению звук находился в такой же позиции. (Что значит «такая же позиция», в каждом случае определяется вполне строго, но здесь эти технические детали нет необходимости приводить.) Например, [kálidus] превратилось в [káldus] в силу того, что в данном языке всякое безударное i в положении между двумя одиночными согласными в определенный исторический момент выпадало. Далее, [káldus] превратилось в [kald] в силу того, что в некоторый более поздний момент всякое конечное -us отпадало; и т. д.

Это требование всеобщности любого фонетического изменения (в данном языке в данный период его истории) составляет главное отличие профессионального изучения истории языка от любительского.

Для любителя примеры вроде приведенных выше – это просто свидетельство того, что фонетический состав слова может со временем очень сильно изменяться и что чуть ли не любой звук в принципе может перейти в любой другой. Это вдохновляет его на то, чтобы при размышлении над любым заинтересовавшим его словом смело предполагать, что это слово произошло от какого-то другого, пусть даже сильно отличающегося по фонетическому составу. Почему бы не предположить, например, что флот – это видоизмененное слово плот? или что Тверь – это видоизмененное слово табор? Ведь бывают же самые разные фонетические переходы, так почему бы и не эти?

Если лингвист-любитель кое-что на эти темы читал или слыхал, то он иногда может даже сослаться на какие-нибудь известные ему конкретные примеры, которые, как ему кажется, говорят в пользу его версии. Например, он может вспомнить, что по-латыни «отец» – патер, а по-немецки – фатер; вот и пример перехода п в ф! Или он заметит, что по-английски alphabet, а по-русски алфавит: вот и пример перехода б в в!

В отличие от любителя, профессиональный лингвист, проверяя эти предположения, немедленно задастся вопросом: имел ли место в истории русского языка общий переход п в ф (или пл в фл)? общий переход б в в (или общий переход сочетания таб в тв)? И сразу же получит ответ, что ни одного из этих общих переходов в русском языке не было: например, никаких изменений не испытали слова плавать, плоский, табак, табун и т. д. (не говоря уже о том, что сохранились без изменений и сами слова плот, табор). Тем самым обе эти вольные гипотезы будут отвергнуты.

Что же касается любительских аргументов с патер – фатер и alphabet – алфавит, то лингвист немедленно их отведет, указав, что первый вообще не имеет отношения к русскому языку, а второй недействителен потому, что в русский язык слово алфавит пришло не из английского языка, а из греческого, в котором в соответствующем слове уже было в.

Из сказанного выше понятно, что профессиональный лингвист, если он хочет найти, например, для французского слова chaud родственное ему слово в некотором другом языке L (тоже развившемся из латыни), не подыскивает с этой целью в языке L слова, звучащие сходно с [šo] (или даже [šod] или [šaud]). Он ищет слово, которое должно было получиться по правилам фонетических изменений языка L из первоначального [kálidus]. Вообще, исследуя происхождение некоторого слова, лингвист всегда рассматривает самую раннюю из зафиксированных в письменной традиции форм этого слова.

Напротив, лингвист-любитель этого принципа совершенно не соблюдает (да обычно просто и не может его соблюсти, поскольку не имеет необходимых знаний). Как мы уже отмечали, он берет для своих сравнений слова непосредственно в той форме, в которой они существуют сейчас, и уже по одной этой причине в значительной части случаев приписывает одинаковое происхождение двум словам ошибочно.

Вот яркий пример, который приводит знаменитый французский лингвист Антуан Мейе: на первый взгляд кажется очевидным родство французского feu «огонь» и немецкого Feuer «огонь». Однако в действительности они происходят из слов, не имеющих между собой ничего общего: французское слово – из латинского focus «очаг» (с начальным f из более раннего bh), немецкое – из древневерхненемецкого fûir «огонь» (с начальным f из более раннего р).

Примеров подобного рода, когда случайное совпадение внешних оболочек двух слов соединяется со случайным совпадением их значений, мало, но все же они существуют⁷. И в этом нет ничего неожиданного, поскольку, как известно, вероятность того, что маловероятное событие не произойдет никогда, тоже весьма мала. Вот некоторые примеры сходства, за которым не стоит ни отношения родства, ни отношения заимствования, то есть ничего, кроме чистой случайности.

Итальянское stran-o «странный» и русское стран-ный одинаковы по значению и имеют одинаковый корень (но итальянское слово произошло из латинского extraneus «внешний, посторонний, иностранный», от extra «вне», а в русском тот же корень, что в страна, сторона).

Таджикское назорат «надзор» очень похоже на русское надзор (но в действительности оно заимствовано из арабского).

Персидское bäd «плохой» как по звучанию, так и по значению практически совпадает с английским bad «плохой».

Основа арабского rädd-ä «он отдал» практически одинакова с основой латинского redd-ō «я отдаю».

Древнеяпонское womina «женщина» очень похоже на английское woman «женщина» (пример С. А. Старостина).

Приведем также пример несколько иного рода, когда речь идет о морфемах⁸ одного и того же языка. Родство между русскими словами кусать и кушать кажется очевидным. Иногда можно даже услышать, как в шутку употребляют первое вместо второго. А между тем историческое языкознание показывает, что в действительности это слова не однокоренные. Гнездо слов кусать, укусить, откусить, прикусить, раскусить, выкусить, кус, кусок, укус и т. д. содержит корень, первоначально звучавший как [kǫs-] ([ǫ] – носовое о) – из еще более раннего [konds-], ср. литовское kándu «кусаю». С другой стороны, гнездо искусить, вкусить, покуситься, искушать, кушать, искус, искусный, искусство, вкус, вкусный и т. д. содержит корень, звучавший и прежде как [kus-] (из более раннего [kous-]). Праславянский глагол с этим корнем представлял собой заимствование из готского kausjan «пробовать на вкус», «пробовать, испытывать» (которому родственны немецкое er-kiesen «выбирать» и английское choose). Соответственно, например, покуситься первоначально означало просто «попробовать, попытаться», искусный – «(много) испытавший, опытный», кушать – «пробовать». Исконная фонетическая разница между корнями [kǫs-] и [kus-] непосредственно видна в польском языке, где сохранились древние носовые гласные: ср., например, kąsać «кусать» (ą – польская форма записи носового о) и киsić «искушать».

Разбор данного круга вопросов будет продолжен ниже в главе 2, в разделе «Любительские поиски происхождения слов». В частности, читатель найдет там сведения о том, как решается в лингвистике проблема заимствований, например, как устанавливается, в каком направлении происходило заимствование.

Из сказанного выше понятно, что профессиональный лингвист уважительно, с полным вниманием относится к каждой фонеме (соответственно, в письменной форме – к каждой букве) изучаемого им слова. Его гипотеза о происхождении некоторого слова будет признана полноценной только в том случае, если получила удовлетворительное объяснение каждая фонема в его составе. Если хотя бы для одной фонемы (соответственно, буквы) такого объяснения найти не удается, вся гипотеза либо просто отвергается, либо переходит в категорию не вполне надежных.

Напротив, лингвисту-любителю подобная строгость в оценке своих гипотез совершенно неведома. В частности, говоря о сходстве внешней формы двух слов, любитель никоим образом не ограничивает себя случаями их полного совпадения. Его вполне удовлетворяет приблизительное сходство. Такое сходство не имеет никакого точного определения и оценивается каждый раз совершенно субъективно. Например, любитель считает вполне допустимым, чтобы вместо требуемого при точном сравнении б во взятом им слове выступало в, или п, или ф; вместо конкретной гласной – практически любая другая гласная. При сравнении какие-то буквы он считает возможным отбрасывать, т. е. не принимать во внимание, какие-то другие, напротив, домысливать. Допускается также перемена порядка букв и т. и. Многочисленные примеры всех этих приемов читатель встретит ниже.

В целом отношение лингвиста-любителя к рассматриваемому им слову можно оценить лишь как крайне неуважительное: «не одна буква, так другая – велика ли разница!».

Выше мы видели, что даже при строгом подходе к одинаковости внешней формы сравниваемых слов мы время от времени сталкиваемся со случайными совпадениями, т. е. с такими ситуациями, когда между двумя сходными словами нет никакой исторической связи. При этом чисто внешние совпадения не так уж редки; редки лишь те случаи, когда одновременно совпадают (или близко сходны) и значения.

Ясно, что если при сопоставлениях слов внешнее сходство понимается столь широко и неопределенно, как это принято у лингвистов-любителей, то число случаев, когда между сопоставляемыми словами в действительности нет никакой исторической связи, возрастет в десятки и сотни раз. Это значит, что «сходство в любительском смысле» никоим образом не может служить свидетельством исторической связи двух слов.

В самом деле, почему бы любителю не сопоставить, исходя из наличия, широко понимаемого фонетического сходства, например, слова пилот и полёт, гроб и короб, саван и зипун, сатир и задира, катер и катать, кричать и рычать, гребет и скребет, шалаш и залазь, и т. д. до бесконечности. В действительности ни в одной из этих пар между словами нет никакой исторической связи. Иначе говоря, любительский подход к сравнениям слов, может быть, иногда и поможет найти пару оригинальных рифм, но не имеет никакого отношения к проникновению в подлинную историю слов.

Следует также специально отметить невнимание любителей к морфемному составу слова, то есть к его членению на приставку, корень, суффикс, окончание. Лингвист-любитель, загипнотизированный внешним сходством каких-то двух привлекших его внимание слов, может совершенно не замечать, что сходство возникло совершенно случайно за счет контакта корня с некоторым окончанием (или суффиксом) и мгновенно исчезнет, если взять то же слово в другой грамматической форме. Например, его вполне может заинтриговать сходство между русским хитришь и французским tu triches «ты жульничаешь», хотя достаточно взять форму хитрю, чтобы от сходства ничего не осталось.

Особое место в операциях, которые лингвисты-любители считают возможным производить над словом, занимает прием, именуемый «обратным прочтением».

«Обратное прочтение» – это попросту прочтение слова задом наперед, например, рим вместо мир, налим вместо Милан, заквак вместо Кавказ, алут вместо Тула и т. п. Как заверяют нас любители, это то, что легко может случиться, например, с арабом или этруском, поскольку в их письменности слова читаются справа налево. Например, араб якобы видит запись Тула и читает ее привычным для себя способом как алут. И таким образом якобы может возникнуть новое слово Алут, которое и станет употребляться как название города.

Подобный рассказ отражает столь младенческое понимание того, что такое письмо и чтение, что в первый момент просто невозможно поверить в серьезность тех, кто его нам преподносит.

Каким образом вообще араб может увидеть написанное слово Тула? Если его записал другой араб, то он сделал это, естественно, арабскими буквами и в арабском порядке, то есть справа налево. Никакому «обратному прочтению» в этом случае неоткуда взяться.

Если это слово написал русский, то он записал его кириллицей, если, скажем, англичанин, то латиницей (в обоих случаях, разумеется, слева направо). Но ведь простой араб не знает кириллицы и латиницы. Если же он не простой араб, а такой, который обучился кириллице и/или латинице, то его, естественно, должны были обучить также и тому, в каком направлении читаются кириллические и латинские буквы.

Единственный персонаж, который может удовлетворить нашего лингвиста-любителя, – это такой араб, который выучил кириллические или латинские буквы, но не подозревает о том, что они читаются слева направо. Реален ли такой персонаж? В качестве редчайшего отклонения от нормы может встретиться всякое, так что, возможно, один такой человек на миллион арабов и найдется. И вот именно этот недоучка однажды увидел где-то написанное по-русски слово Тула и прочел его как Алут (но при всей своей недоученности он все-таки каким-то образом понял, что это не что-нибудь, а название города!). И вот это-то его прочтение и было принято и усвоено миллионами арабов, ближних и дальних, грамотных и неграмотных, простых и образованных!

Кто может поверить в такую сказочку? Здравомыслящий человек не может. А вот лингвист-любитель, как выясняется, может, и без труда.

В рассуждениях лингвистов-любителей «обратное прочтение» – это событие, которое то и дело происходит в истории слов и порождает в языке «слова-перевертыши». И весьма примечательно, что любители довольно быстро перестают прикрывать «обратное прочтение» апелляцией к неким восточным языкам, где читают справа налево, а начинают использовать эту операцию просто как удобный рабочий инструмент везде, где им хотелось бы получить другой внешний вид для того или иного слова. Например, точно такое же «обратное прочтение» у них может случиться и просто в рамках русского или английского языка.

«Но разве обратного прочтения вообще не бывает? – спросит читатель. – Ведь бывают же, например, палиндромы – фразы, которые одинаково читаются слева направо и справа налево, вроде А роза упала на лапу Азора!». Да, обратное прочтение бывает – но только в словесных играх, вроде сочинения палиндромов и т. п. Есть люди, которые развлекаются тем, что читают задом наперед вывески на улице (ср. об этом известное Номис, выходит, рефаук в стихотворении Маяковского). Иногда результат шуточного обратного прочтения может превратиться в некое семейное (или узкокомпанейское) словечко, непонятное окружающим и выступающее как знак причастности к данному микроколлективу. Но нигде и никогда таким путем не возникало новых слов, вошедших в общенародный язык.

И все же абсурдность версии о происхождении каких бы то ни было слов из «обратного прочтения» чего-то другого состоит не только и даже не столько в том, что люди не читают слова задом наперед. Главное заблуждение здесь – это наивная презумпция, что слова вообще легко могут рождаться из «прочтений».

Здесь проявляется еще одна характерная особенность любительской лингвистики – преувеличение роли письменной формы слова и непонимание того, что любой живой язык – это средство устного общения, тогда как письменная форма на протяжении последних, скажем, четырех тысяч лет (за вычетом последних двух веков) существовала никак не более, чем для одной сотой части языков, а доля грамотных людей в составе человечества была, вероятно, еще в тысячу раз меньше.

Каким образом в этих условиях в живой речи миллионов что-либо могло зависеть от чьего-то правильного или неправильного прочтения какого бы то ни было письменного текста?

Но разве все-таки неправильное прочтение совсем уж никогда и ни при каких условиях не может закрепиться?

Как и в прочих подобных случаях, события, вероятность которых ничтожна, все же иногда происходят. Мне известен ровно один случай такого рода. Арабский астрономический термин sämtu rra's «зенит» (буквально: «направление головы») был заимствован средневековой европейской астрономией в сокращенной форме semt. Но в европейских почерках того времени буква т очень слабо отличалась от сочетания ni, и иноязычное слово semt довольно часто копировали в виде ошибочного senit. А позднее из двух конкурирующих вариантов – semt и senit – постепенно победил второй (возможно, как более похожий на обычные европейские слова). Отсюда и наше зенит.

«Ну, вот видите! – воскликнет здесь удовлетворенно любитель. – Значит, все-таки бывает!».

Здесь проявляется еще одна важная особенность, резко отличающая лингвиста-любителя от профессионала. Профессиональный лингвист любую гипотезу, например, гипотезу о том или ином происхождении конкретного слова, прежде всего проверяет на то, соответствует ли она имеющимся надежным данным о том, что происходит в других случаях того же ряда. И всегда стремится к тому, чтобы его гипотеза во всех своих звеньях опиралась только на регулярные, многократно подтвержденные другими фактами звуковые и смысловые отношения, а ни в коем случае не на исключения из них.

В отличие от профессионала, лингвист-любитель либо вообще не интересуется тем, бывает ли в реальных языках то, что он предположил, либо совершенно удовлетворяется тем, что один подобный случай ему известен, – даже если этот случай представляет собой редчайшее исключение из постоянно действующего правила. Иначе говоря, любителя не волнует вопрос о том, велика или мала вероятность того решения, которое он предлагает.

Допустим, он предположил, что слово S возникло путем трех последовательных преобразований из слова R. Если выяснится, что вероятность каждого из этих трех предполагаемых событий в действительности очень мала (допустим, 1%), то профессиональный лингвист немедленно забракует всю гипотезу, поскольку вероятность того, что она верна, составляет одну миллионную (1% в кубе). Но на любителя этот расчет впечатления не произведет. «Но ведь каждое из этих трех событий все-таки иногда бывает – скажет он (если, конечно, он вообще согласится участвовать в таком обсуждении). – Почему же мне не предположить, что тут как раз произошло и первое, и второе, и третье!».

В ходе эволюции языка могут изменяться не только внешние оболочки слов, но и их значения. Семантические переходы, т. е. изменения значений слов, подчиняются определенным закономерностям. Правда, эти закономерности пока еще не столь полно изучены лингвистами, как закономерности фонетических изменений. Но неограниченной свободы в этой сфере безусловно нет.

Между тем в любительских построениях гипотезы о переходе одних значений в другие не знают практически никаких ограничений.

Здесь следует принять во внимание то, что людям вообще свойственно быстро и без затруднения придумывать некую возможную связь (или возможную ситуацию взаимодействия) между почти любыми двумя случайно оказавшимися в соседстве понятиями. Например, люди без труда справляются с заданиями типа «Придумайте словосочетание или фразу, где участвуют два слова, которые вам сейчас будут указаны». Эти слова могут быть из чрезвычайно далеких друг от друга семантических сфер, например: дурак и остановка, брать и солёный. Без долгих размышлений люди дают ответы вроде: Дурак говорит без остановки; Беру соль из солёного моря. Читатель легко может устроить себе самому подобный тест и убедиться в том, что практически невозможно найти такие два слова, для которых сочинить требуемую фразу не удалось бы.

В силу этой способности человек нередко переосмысляет непонятное слово (например, иностранное), «подправляя» его так, что в нем начинают звучать понятные ему морфемы и тем самым слово приобретает для него (хотя бы частично) некоторую внутреннюю мотивированность. А смысловая связь с общим значением слова примысливается тем же способом, как в указанном выше тесте. Это так называемая народная этимология.

В некоторых случаях народная этимология проникает и в общенародный язык. Например, древнее слово близозоро́кий (буквально: «обладающий близким зрением», от зо́рокъ «зрение», ср. зракъ, про-зрач-ный) со временем фонетически упростилось в близоро́кий (в силу утраты одного из двух одинаковых слогов зо). В этой новой форме элемент рок- был уже непонятным, и говорящие часто заменяли его на понятное рук- от рука; в результате слово получило вид близорукий. Ясно, однако, что «обладающий близкой рукой» – это бессмыслица, причем никак не связанная с общим значением зрения лишь на близком расстоянии (которое у слова, конечно, сохранялось). Поэтому здесь возникло другое осмысление, приблизительно: «видящий близко, лишь на расстоянии своей руки». И поныне русский человек, если попросить его объяснить, почему данное свойство называется близорукостью, обычно предлагает примерно такое осмысление.

См. также ниже (в главе 2, в разделе «Любительские поиски происхождения слов») примеры наивно-поэтического осмысления слов в Библии.

Описанное обстоятельство помогает понять, почему проблемы значения практически никогда не затрудняют лингвистов-любителей. Сталкиваясь с необходимостью перейти от одного значения к другому, любитель, не отягощенный знанием никаких закономерностей семантических переходов и тем самым ничем не ограниченный, действует ровно таким же способом, как в описанном выше тесте, и с такой же легкостью получает некоторое решение.

Читатель мог заметить, что пара «дурак и остановка», взятая как пример двух случайно соединенных слов, – это не что иное, как форма и значение турецкого слова durak «остановка», упомянутого выше. Любителю ничего не стоит сочинить какую-нибудь сказку о том, как возникло это турецкое слово, например: «Это турки взяли русское слово дурак, а поскольку дурак – это остановка ума, то у них оно стало значить «остановка»». Ниже мы увидим немало примеров того, как любители изобретают подобные детски наивные объяснения.

Легкость, с которой любитель придумывает смысловую связь между почти любыми двумя значениями, чрезвычайно расширяет его и без того богатейшие возможности в деле объявления произвольных двух слов «соответствующими» друг другу. Так, и в приведенной выше группе примеров с полным совпадением звучаний (stradali «дорожные», costi «цены» и т. д.), и в группе с отдаленным внешним сходством (пилот и полёт, гроб и короб и т. д.) любитель во всех случаях сумел бы изобрести какую-нибудь версию связи двух значений, которая его самого вполне удовлетворила бы. Безграничность этих его возможностей, естественно, означает, что степень доказательности провозглашаемых им «соответствий» равна нулю.

Особо отметим следующий важный факт. Чрезвычайно распространено наивное представление, что если древнее значение некоторого слова отличается от нынешнего, то это древнее значение есть «истинное» значение нашего слова. Поэтому энтузиазм, с которым любитель ищет древнее значение слова, часто основан на иллюзии, что это даст ему «правильное» понимание слова, которое все вокруг понимают и употребляют неправильно.

Между тем в действительности постепенное изменение значений части слов – это совершенно нормальный процесс в истории всех без исключения языков. Возникшее в языке новое значение некоторого слова действительно в течение некоторого времени воспринимается людьми старшего поколения как странное и неправильное. Но если это значение удержится в языке, то в последующих поколениях оно уже не будет никем восприниматься как неправильное и, следовательно, станет законным элементом языка соответствующей эпохи, частью его нормы.

Например, никому не придет сейчас в голову объявить неправильным значение «восхитительный, прелестный» у слова очаровательный. А между тем менее трех веков тому назад это еще было слово с отрицательным, пугающим значением: «околдовывающий, напускающий на человека злые чары». Легко представить себе, какой получился бы эффект, если бы лингвист-любитель вздумал сейчас употреблять это слово в его «истинном», по его мнению, значении.

Совсем свежий пример: буквально на наших глазах изменило свое значение слово гуманитарный. Еще совсем недавно сочетание гуманитарная помощь воспринималось как бессмыслица или как грубая лексическая ошибка: гуманитарной могла быть наука и т. п., но никак не помощь продовольствием или медикаментами. Прошло немного лет, и вот уже ощущение немыслимости сочетания гуманитарная помощь почти утратилось. А новые поколения уже и не поймут, в чем здесь проблема. Примерно такую же эволюцию провали слова формат, проект и ряд других.

Отдельного замечания требует вопрос о значении собственных имен. Как уже отмечено выше, люди часто задают такие вопросы, как «Что значит имя Юрий?» или «Что значит название Москва?». В этом пункте представления простого носителя языка особенно заметно расходятся с данными лингвистики. Носитель языка обычно находится здесь в плену отмеченной выше идеи, что древнее (первоначальное) значение слова и есть его «истинное» значение.

В действительности имя Юрий или название Москва только указывает на определенное лицо или на определенный город, но не передает никакого понятия: ни Юриям, ни Москве наименование не приписывает никаких качеств. Можно, например, назвать собаку произвольным выдуманным сочетанием фонем, допустим, Тримс, и это будет ее совершенно полноценное имя, выполняющее свои функции точно так же, как любое другое. Даже имя, полностью совпадающее с обычным словом, скажем, Надежда, не приписывает своим носительницам никакого общего свойства и воспринимается в речи, кроме случаев нарочитого обыгрывания, как всякое другое имя, без ассоциаций с понятием «надежда». И уж тем более никакого влияния на функционирование и восприятие имени Юрий не оказывает знание (или незнание) того историко-лингвистического факта, что греческий источник данного имени (γεωργός) имел значение «земледелец».

Здесь следует, правда, оговориться, что сказанное не распространяется на поэтические тексты. В поэтических текстах для слов, в том числе имен собственных, могут быть актуальными также и «скрытые смыслы», в частности, те ассоциации, которые возникают в силу сходства звучания имени с другими словами или в силу знания его первоначального значения. Но для языка в его основной функции и для его исторической эволюции эти факты значения не имеют.

Приведу некоторые примеры из числа любительских объяснений, в изобилии встречающихся в различных публикациях и в Интернете.

Так, можно встретить утверждение, что целая серия русских слов связана по происхождению с глаголом мазать. Так, маска – это якобы «нечто, намазанное на лицо». Хотя достаточно заглянуть в словарь М. Фасмера, чтобы узнать, что слово маска пришло в русский язык из немецкого Maske или французского masque. В эту же группу включено слово помада, поскольку, по утверждению автора, «имелся и переход з в д», – хотя из того же словаря Фасмера нетрудно узнать, что слово заимствовано (через немецкое посредство) из французского pommade. Далее сообщается, что одним из видов такой помады является мёд. А слово медь – это просто «прилагательное (!) от слова мёд, т. е. медовая», поскольку «металл своим цветом и консистенцией (!) напоминает мёд». Оставляя без комментариев грамматическую и семантическую сторону этих рассуждений, заметим лишь, что медь – это древнее мёдь (с ятем), а мёд – это древнее медъ (с е), и что одного этого уже достаточно, чтобы нельзя было непосредственно отождествлять их корни.

Скептический читатель тут может, правда, возразить: «Ну и что из того, что в словаре Фасмера, например, про слово помада сказано именно так? У Фасмера одна гипотеза, а здесь перед вами другая. Чем она хуже?»

Разберу этот пример в качестве образца с повышенной подробностью.

Во французском языке слово pommade прозрачным образом членится на корень ротт- (ротте «яблоко») и суффикс -ade, т. е. ясен первоначальный смысл «паста, полученная из яблок» (известно, что вначале данный вид мазей изготавливался именно из яблок). При заимствовании французского слова такого фонетического состава в русский, судя, по другим словам, с аналогичной историей (балла́да, блока́да, брига́да, рула́да и т. п., мармела́д, маскара́д и т. п.), должно было получиться пома́да или пома́д. Один из этих двух вариантов мы реально и видим. Таким образом, объяснение Фасмера находится в согласии с ситуацией как во французском, так и в русском языке.

Сравним с этим гипотезу любителя о том, что слово помада – русского происхождения, с корнем маз-.

Прежде всего, заявление «имелся и переход з в д» голословно. В действительности такого перехода в русском языке не было; замену воображаемого помаза на помада можно оценивать только как уникальное искажение, не имеющее никаких аналогий и никакого объяснения.

Далее, при принятии данной версии французское pommade придется объяснять либо как случайность (вероятность которой при таком полном тождестве как формы, так и значения близка к нулю), либо как заимствование из русского.

Если же это заимствование из русского, то, во-первых, придется признать, что в данном случае заимствование слова шло не в том хорошо известном направлении, в котором распространялись в Европе новшества косметики, а в противоположном; во-вторых, ничем, кроме некоей фантасмагорической случайности, невозможно будет объяснить тот факт, что взятое из русского языка слово вдруг оказалось легко членимым на французский корень и французский суффикс, да еще при этом корень (ротт-) совпал с названием того плода, из которого помада реально изготавливалась.

Как мы видим, версия любителя в каждом из своих звеньев основана на предположении о том, что произошло нечто случайное, причем имеющее вероятность, близкую к нулю.

Полагаю, что в этой ситуации читатель уже достаточно ясно видит, какое из двух решений практически надежно и какое полностью фантастично.

Вот еще несколько примеров любительских этимологий:

солнце – это сол-неси, т. е. «несущее силу» (конечно, сол- и сил-а – это отнюдь не одно и то же по звучанию, равно как -нце и неси, но любителей такие мелкие затруднения не останавливают);

солнце – это со-лън-ц-е, т. е. нечто маленькое (ввиду уменьшительного суффикса -ц-е), совместное (со-) с луной (лън-);

Бразилия – это брез-или, т. е. брег + ил «берег илистый»;

молоко – это «то, что мелют, доводят до состояния, когда оно мелко (то есть размолото), а когда это мелко кладут в воду, получают млеко, т. е. молоко (взвесь размолотого в воде)»;

по утверждению одного из авторов, «в корне лон инициальный слог лъ имел смысл «жидкость, вода»»; на этом основании он предлагает, в частности, следующие этимологии: Лена – «река», лень – «состояние приятной расслабленности от погружения в воду», лён – «растение, погруженное в воду» (при отбеливании), волъна – «прибыль воды».

Полагаю, что непредвзятый читатель испытывает некоторое изумление от степени произвольности тех смысловых переходов, которые бестрепетно предлагают авторы подобных этимологических построений. У него возникает ощущение, вполне соответствующее тому, о чем мы говорили выше, – что нет таких двух слов, чтобы при подобном подходе к делу нельзя было придумать, как из смысла первого вывести смысл второго.

Заниматься попунктным опровержением всех этих вольных домыслов я не буду. Достаточно сказать, что практически каждый из них основан на нарушении того или иного элементарного правила из области исторической лингвистики.

Существует специфическая сфера, где ситуация такова, что в сопоставлении могут участвовать лишь внешние оболочки слов, но не их значения. Таково положение с большинством имен собственных. Например, английские имена, транскрибируемые как Боб, Дик, Пол, Том, или французское имя Люк, или норвежское имя Кнут внешне совпадают с определенными русскими словами; но сравнение по значению здесь невозможно, поскольку, как уже указано, у имен собственных значения как такового нет.

Особенно много случаев совпадений с русскими словами среди иностранных географических названий. Приводим для иллюстрации довольно много примеров⁹ (но, разумеется, список никоим образом не полон):

города Вена, Рига, Киль; города (и другие населенные пункты) Бар, Кон, Кран, Лак, Лев, Лик, Мель, Мор (во Франции), Лик, Рай, Род (в Англии), Кит (в Шотландии), Лист, Род, Хам, Хан (в Германии), Бар, Хам (в Швейцарии), Серна (в Швеции), Лом (в Норвегии), Сало (в Италии), Сон (в Испании), Мор (в Венгрии), Бар (в Черногории), Сало (в Финляндии), Кум (в Иране), Горе в Эфиопии;

река Морда под Ливерпулем, река Кол под Бирмингемом, река Море под Парижем, также реки Вар, Сор (во Франции), Вид, Пар (в Германии), Мера, Сор (в Италии), Раб (в Австрии, она же Раба в Венгрии);

остров и город Хитра (в Норвегии), горы Дева (в Японии), остров Моча (Чили), мыс Горн (Аргентина).

Лингвист-любитель весьма склонен к тому, чтобы рассматривать такие совпадения как глубоко знаменательные и пытаться разгадать пути, по которым русские названия привали на иностранные земли.

Ему не приходит в голову, что не меньший успех ожидал бы и иностранного лингвиста-любителя, который захотел бы отыскать свои родные слова на карте России. Например, испанский любитель быстро сообразил бы, что Кама и Ока – это просто испанские слова сама «кровать» и оса «гусь, гусыня»; итальянец догадался бы, что река Пьяна – это итальянское piana «тихая», а турок – что Дон и Нева – это турецкие don «мороз» и neva «богатство».

Как мы видим, отыскать на карте любой страны географические названия, похожие на слова родного языка любителя, – дело довольно несложное. Понятно, тем самым, что такие находки сами по себе, без лингвистического и историко-географического анализа, не имеют ровно никакой цены в изучении действительного происхождения соответствующих географических названий.

Мы приводили здесь только точные соответствия – нам было важно показать, что даже и при таком жестком условии соответствий обнаруживается очень много.

Но, как уже было отмечено выше, любители в действительности никогда не ограничиваются одними лишь точными соответствиями – они считают позволительными самые разнообразные замены одних букв на другие, равно как перестановку, отбрасывание и добавление букв. Иначе говоря, вместо точного фонетического соответствия любитель удовлетворяется тем, что он сам субъективно оценивает, как некоторое сходство.

Понятно, что при таких слабых и неопределенных требованиях к понятию соответствия число случаев соответствия возрастает почти неограниченно. Например, вполне могут быть признаны соответствующими друг другу слова Верона и ворона, Берн и барин, Цюрих и царёк, Кёльн и клён, Бристоль и престол, Лондон и ладонь, Милан и милёнок, Равенна и равнина, Перу и первый, Бразилия и поросль, Мексика и Москва, и т. п. Можно продолжать этот ряд сколь угодно долго.

Разумеется, в подобных сопоставлениях вместо любого выбранного русского слова с равным успехом можно взять и другие русские слова. Например, вместо барин можно взять баран, или бревно, или перина, или Перун; вместо клён – клин, или колено, или калина, или глина, или холёный… Но любитель тем и отличается от научного исследователя, что его совершенно не смущает произвольность и субъективность сделанного им выбора. Ему кажется просто, что он угадал, – и вот он уже с энтузиазмом рассказывает или пишет, что название Кёльн произошло от русского слова клён.

И так же, как и выше, все сказанное, разумеется, приложимо не только к русскому лингвисту-любителю, но и к любому иностранному. Вообразим французского любителя, одержимого таким же энтузиазмом. Он очень быстро объяснил бы нам, что, например, город Клин – это французское colline «холм», Курск – это course «ска́чки», Москва – это mousse coite «тихий мох». На это его немецкий собрат мог бы возразить: «О нет, совсем не так! Клин – это немецкое klein «маленький», Курск – это kurz «короткий», Москва – это Moos-kuh «моховая корова»».

Читатель здесь, возможно, скажет: что за нелепые выдуманные примеры! К сожалению, при дальнейшем чтении он обнаружит много примеров ровно такого же свойства, но уже не выдуманных, а взятых непосредственно из сочинений лингвистов-любителей.

Лингвист-любитель охотно погружается в обсуждение письменных памятников прошлого, совершенно забывая о том, что в прошлом знакомый ему язык был совсем не таким, каким он его знает.

Так, немало отечественных любителей делают попытки прочесть по-русски (т. е. на современном русском языке) те или иные надписи (или другие тексты), относящиеся к различным векам до нашей эры или к ранним векам нашей эры, причем совершенно необязательно на территории России, – например, надписи на этрусских или критских монументах, или сосудах.

Ни одно из таких прочтений не имеет никаких шансов оказаться верным уже по той простой причине, что двадцать пять, или двадцать, или пятнадцать веков тому назад язык наших предков был до неузнаваемости непохож на современный русский.

Например, любитель, увлеченный «чтением» этрусских надписей по-русски, вполне может «прочесть» некоторый отрезок какой-нибудь этрусской надписи 5 века до н. э. как русскую словоформу целый, а другой отрезок – скажем, как словосочетание в начале. Между тем сравнительно-историческое языкознание позволяет с достаточной надежностью утверждать, что 25 веков тому назад в языке, на котором говорили предки современных русских, нынешнее целый выглядело как [koilos jos], а нынешнее в начале – как [un nōkindloi].

Уже одного этого достаточно, чтобы стала понятна пропасть, отделяющая любительские «прочтения» такого рода от всего того, что позволительно всерьез рассматривать как варианты расшифровки.

Конечно, попытки этого рода делаются не только в России, но и в других странах. Ту же древнюю надпись, которую российский любитель пытается прочесть по-русски, немецкий любитель попытается прочесть по-немецки, армянский – по-армянски. Везде с одинаковым шансом на успех. Кажется, впрочем, в современной России такие попытки во что бы то ни стало приписать своему языку некое всемирное распространение в древности производятся интенсивнее, чем в большинстве других стран, что, увы, не свидетельствует о благополучии ее морального климата.

В среде лингвистов с давнего времени бытует смешная шутка «Этруски – это русские». Ее можно произносить, почти «проглатывая» конечную гласную в слове это, и тогда получается особенно забавно.

А вот у лингвистов-любителей это совсем не шутка, а важнейший «научный» постулат. На приравнивании этрусков к русским построена целая серия любительских сочинений разных авторов.

Для людей, далеких от лингвистики, нелишне пояснить, почему приравнивание слова этруски к фразе это русские может быть только шуткой. О произвольности того допущения, что предки русских в древности каким-то образом оказались в Италии, мы здесь говорить не будем; ограничимся чисто лингвистическими соображениями.

Во-первых, слово русский в первом тысячелетии до нашей эры в славянском мире скорее всего еще вообще не существовало; а в том маловероятном случае, если оно все же существовало, оно должно было иметь вид [rous-isk-os]. Во-вторых, основным названием этрусков у латинян было tuscī (ср. современное Toscana, первоначально «страна этрусков») – из более раннего tuscī, ср. оскское название этрусков turskum и греческое tyrsēnoi (с вариантом tyrrēnoi, откуда название Тирренского моря). Латинский вариант etruscī был явно вторичным. (Не говорим уже о том, что самоназвание этрусков было вообще совершенно иным – rasna). В-третьих, это русские – это целое предложение; а не существует никаких примеров того, чтобы наименование народа строилось как предложение (в частности, как предложение со словами, обозначающими «это», «вот», «these are»).

Нужно обратить внимание также на еще один аспект применения любительской лингвистики.

Увлечение любительской лингвистикой в принципе может быть проявлением чистой любознательности. В этом случае автор искренне пытается угадать истину, не имея заранее установки на то, какая именно истина ему желательна.

Но, к сожалению, нередко приходится сталкиваться и с такой любительской лингвистикой, которая явно порождена стремлением обосновать некую более общую идею – чаще всего некоторую версию происхождения и истории целого народа. Практически всегда это версия, приукрашивающая (в частности, героизирующая или обеляющая) историю собственного народа.

Надо заметить, что потребность в таких версиях обычно возникает у представителей тех народов, которым в ходе истории приходилось страдать от притеснений со стороны более могущественных соседей и которым нужны какие-то дополнительные моральные опоры для самоутверждения. И весьма прискорбно видеть подобный эффект у российских авторов, у которых, казалось бы, нет оснований для комплекса неполноценности, коль скоро Россия уже много столетий представляет собой сильное и независимое государство.

Так, например, лингвисты-любители, вдохновившиеся идеей русско-этрусского тождества, не только смело читают этрусские надписи по-русски, но и очень охотно используют эти свои прочтения в качестве обоснования тезиса о широкой экспансии русских в древности.

В частности, в одном из таких сочинений мы читаем¹⁰:

«Из этих надписей следует, что Москва существовала не только до Рима, но именно по ее приказу этруски воздвигли этот город, назвав его в духе русских традиций (например, Владимир – «владей миром») Миром. Другое дело, что слово Мир, написанное в русской традиции, согласно этрусским правилам следовало читать в обратном направлении, и он стал вычитываться, как Рим¹¹. В Риме, созданном этрусками, для которых родным был русский язык, а неким солдатским жаргоном – язык этрусский, следовательно, довольно долго звучала русская речь. И лишь много позже, когда в Рим стали переселяться латины, они, говоря по-русски, исказили его, приспособив под свою фонетику и грамматику».

Комментировать что-либо по существу здесь, по- видимому, излишне. Этот пассаж служит просто хорошей иллюстрацией того, сколь далеко могут заходить лингвисты-любители в своих построениях. Мы еще встретимся в дальнейшем с другими подобными примерами чрезвычайно сильных выводов о судьбе языков и целых народов, построенных на песчаном фундаменте вздорных утверждений любительской лингвистики.

Особая ветвь любительской лингвистики, доводящая «идейную» нагрузку этого занятия до логического предела, – это составление на воображаемом древнем языке, созданном средствами любительской лингвистики, текстов, прямо изображающих величие наших предков, и попытка выдать эти тексты за древние.

В России главным, самым известным сочинением этого рода является так называемая «Велесова книга», якобы написанная новгородскими волхвами в 9 веке и якобы случайно найденная в 1919 году.

Поддельность этого сочинения не вызывает у профессиональных лингвистов никакого сомнения. Мы не будем здесь заниматься обоснованием этого. Грубость подделки так велика, что ее могут не замечать только люди, совершенно непричастные к филологии или ослепленные некоей идеей. Сочинитель был совершенно невежествен в том, что касается древних языков, не имел никакого понятия о том, как языки изменяются во времени. Он представлял себе язык древних славян (которых он в соответствии со своим откровенным русоцентризмом именует «русичами» – словом, несомненно взятым из «Слова о полку Игореве») как некую беспорядочную смесь церковнославянского и современных русского, украинского, польского, чешского и сербского языков. Отдельное слово может встретиться у него в любой из этих языковых форм (помимо случаев, когда оно представлено в нарочито искаженной форме, которая казалась автору производящей впечатление древности).

Его любительский подход к делу проявился, в частности, в том, что он не обращался ни к каким работам по исторической лингвистике (которые в его время уже несомненно существовали), а наивно занимался смешением данных тех славянских языков, с которыми он был в какой-то степени знаком. Он абсолютно не понимал того, что не только в 9 веке, но и в позднейшие века не могло существовать языка, в котором были бы одновременно представлены те черты пяти или шести современных славянских языков, которыми они как раз различаются между собой.

Как и у других лингвистов-любителей, у него не было никакого представления о той высокой степени систематичности, которой обладает грамматика любого живого языка. Вместо грамматики в его сочинении представлена чудовищная каша, где нет ни одного четкого морфологического или синтаксического правила; окончания словоформ выбираются практически наугад, без соблюдения падежей, чисел, времен, правил согласования и т. п.

Ему казалось, что и все остальные, как и он, не знают о древнем языке ничего определенного и поэтому примут нелепые искажения, которыми он обильно уснастил свой текст, за черты древности. Ему просто не приходило в голову, что лингвисты-профессионалы, изучившие подлинные древние тексты, выявили в них большое число закономерностей разных уровней и в каждой точке его текста, где он так небрежно ставил первое пришедшее ему в голову окончание и т. п., легко смогут отличить подлинную древность от выдумки.

К сожалению, как и в случае с другими сочинениями лингвистов-любителей, фальшь здесь хорошо видна только профессиональным лингвистам. Неподготовленный читатель и ныне может оказаться в плену примитивных выдумок о том, как древние русичи успешно сражались с врагами уже несколько тысячелетий тому назад. В нынешнее время, характеризующееся активным расшатыванием общественного доверия к выводам науки, низкопробная подделка, именуемая «Велесовой книгой», увы, продолжает в какой-то степени использоваться распространителями нелепых исторических фантазий русоцентрической направленности.