Раздел третий. Беседы, воспоминания

За алтарем соборного храма древней обители Оптинской находится небольшая часовня, в ней мраморное надгробие, и на нем начертаны слова Священного Писания: Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1Кор.9:22). И эти слова вполне выражают и характер, и направление деятельности того человека, который мирно покоится в недрах земли под этим надгробием.

Батюшка старец о. Амвросий был действительно олицетворением здесь, на земле, самоотверженной христианской любви и всю свою жизнь до последнего вздоха отдал ближним, спасая их из пропасти неверия, уныния и отчаяния. Здесь в этом зале, несомненно, есть много людей, которые хорошо помнят батюшку, которые пользовались его советами и наставлениями и которые, может быть, спасены им от великих житейских тягостей. Они являются живыми свидетелями истинности моего рассказа, но еще лучшим, вечно живым свидетелем этого является основанная им Шамординская Казанская Амвросиевская женская пустынь. Но прежде чем говорить о ней, скажем несколько кратких слов об Оптиной пустыни, где подвизался о. Амвросий, и о старчестве, которого он явился выразителем.

Древняя Оптина пустынь находится в Калужской губернии, недалеко от г. Козельска, и, по преданию, основана неким отшельником Оптой. В древности она процветала, но с течением времени стала хиреть и едва не была закрыта. Возобновителем ее явился в начале XIX столетия некто игумен Моисей, человек глубокого внутреннего опыта, он понял, что монастырь без духовного руководства не может процветать; для того чтобы научить братию молиться, бороться со страстями, совершенствоваться духовно, необходим опытный духовный руководитель. Вот почему он постарался отыскать такого руководителя и нашел его в лице некоего иеросхимонаха Леонида, ученика знаменитого Паисия Величковского. Учеником о. Леонида был иеросхимонах Макарий, а учеником о. Макария – батюшка о. Амвросий.

В чем же заключается старчество? Оно заключается в духовном руководстве старцем ученика: ученик всецело подчиняет себя воле старца. Он каждодневно открывает ему все, что он сделал за весь день: все свои мысли, чувства, недоуменья, и на все получает надлежащий ответ. Это отношение любящего мудрого отца к своему сыну. Старец может не иметь никакого иерархического положения в монастыре, но он за свою духовную мудрость пользуется глубоким авторитетом: пред ним преклоняется даже и сам настоятель.

Старческое влияние стало благотворно действовать на дух оптинской братии; она стала процветать и в то же время благодаря этому стала делаться все более и более известной и среди мирян. Кого только не перевидала Оптина пустынь в своих стенах! Киреевские, Хомяков, Гоголь, Достоевский, Леонтьев, Толстой и множество других людей всяких возрастов и состояний приходили к старцам, раскрывая им свою душу, получая мудрый совет и духовные исцеления. Молодым человеком пришел в Оптину пустынь и Александр Михайлович Гренков – впоследствии о. Амвросий. Происходя из духовного звания, он получил прекрасное образование в Тамбовской семинарии и был назначен в Липецкое духовное училище учителем греческого языка. Но с юных лет его влекло к монашеству – всюду и везде слышал он голос Божий, призывающий его к подвижнической жизни. Некоторое время в нем происходила борьба между миром с его удовольствиями и его призванием, влекущим его в обитель. Но вот он тяжко заболел и дал обет: если выздоровеет – немедленно идти в монастырь. Когда он исцелился от болезни, то исполнил его. По совету известного троекуровского затворника Илариона он ушел в Оптину пустынь. «Там ты будешь нужен», – пророчески вещал ему затворник. В Оптиной пустыни его приблизил к себе старец Макарий, приготовляя в его лице себе преемника; он сделал его своим секретарем и келейником. Здесь-то о. Амвросий и научился любить людей так, как умеют немногие. Перед ним ежедневно проходили целые вереницы людей – скорбных, унывающих и ждущих, как палимые жаждою, глотка воды, духовного совета и утешения. Здесь из переписки старца с его духовными детьми, переписки особого рода, совершенно откровенной, в которой человек открывал перед старцем свои духовные раны, тщательно скрываемые даже от самых близких лиц, он познал всю глубину страданий, все море слез человеческих. С другой стороны, находясь в общении со старцем, он постоянно присутствовал при его мудрых беседах, участвовал в переводе на русский язык святоотеческих писаний и, таким образом, постепенно возрастая из силы в силу, он наконец возрос в того духоносного старца, которого знала и почитала вся верующая Россия.

Но вместе с духовным ростом телесно он все более и более ослабевал; будучи от природы не особенно крепкого здоровья, он несколько раз сильно простужался в Оптиной пустыни и еще в молодых годах должен был отказаться от радости совершать Божественную службу, а затем и вовсе зачислиться в заштат. Последние годы он почти вовсе не сходил с постели и к вечеру иногда от слабости терял голос, силы и походил на умирающего; но «сила Божия, – говорит Священное Писание, – совершается в немощи человеческой». Это умирание для ближних продолжалось долгие годы, и он, сам стоящий на пороге гроба, духовно воскрешал духовных мертвецов, приходивших к нему со всех концов России. Скорбя и болезнуя о всех людях, о. Амвросий особенно страдал за тех, в которых он видел искру Божию, призвание иноческое и которые тем не менее не имели возможности поступить в монастырь вследствие слабости своего здоровья. Как сам больной телом, он так же страдал за всех обиженных судьбой людей: больных, калек (особенно много таких из женщин), сирот, брошенных родителями, – и задумал, если Господу угодно, основать такую женскую обитель, в которую принимались бы все те, которых люди считали ненужными, лишними, тяжелым для себя бременем. И Господь внял его благому желанью и, можно сказать, чудесным образом создал Казанскую обитель – Амвросиевскую.

В двенадцати верстах от Оптиной пустыни в очень живописной местности, на берегу реки Серены, в средине прошлого столетия находилось небольшое поместье небогатого помещика Калыгина. Оно носило название Шамордино. Помещик этот, человек очень благочестивый, однажды видел следующее виденье. Ему казалось, что над его домом, в облаках, возвышается какой-то дивный храм и слышится какое-то неземное, ангельское пение. Пораженный этим виденьем, он открыл все это о. Амвросию, который сложил это в своем сердце. Прошло несколько лет, и Калыгин продает свое имение помещице Ключаревой – в монашестве схимонахине Амвросии, преданной духовной дочери о. Амвросия.

Переехавши из Белевского женского монастыря на дачу близ Оптиной пустыни для воспитания своих малолетних внучек-близнецов – Веры и Любы, дочерей своего единственного сына, – по совету о. Амвросия она покупает Шамордино, строит там дом и поселяет там своих внучек с многочисленным штатом оставшейся от крепостного времени прислуги. Странным ей кажется, что о. Амвросий при постройке дома руководствуется, по-видимому, не столько удобствами его будущих обитателей, сколько какими-то особенными соображениями.

Девочки Вера и Люба Ключаревы, для которых было куплено Шамордино, были особенными детьми, не похожими на других. Всякому из вас, вероятно, приходилось встречать таких детей, при знакомстве с которыми невольно подумаешь: «Нет, не жильцы они на белом свете! Что-то в них есть особенное, отблеск какого-то неземного света, и посылаются они на нашу грешную землю для того, может быть, чтобы мы, бедные, оземленившиеся, жестокие сердцем, могли уразуметь, как прекрасны ангелы на небе!..»

Они отличались глубокой религиозностью: их любимым занятием было посещение долгих оптинских служб и бесед с батюшкой, которого они горячо любили. Возвратившись домой, они пели церковные песни и читали церковные книги, подражая виденному в церкви, но это постоянное общение с монастырем и монахами не делало их угрюмыми, нелюдимыми; нет, они были необыкновенно ласковые, кроткие девочки и в то же время – веселые, по-детски живые, любившие иногда и пошутить, и посмеяться, и позабавиться. Так, например, они очень забавлялись тем, что их бабушка (они называли ее «мама») не могла их отличить, до такой степени они были похожи друг на друга. «Ну, мама, – говорили они иногда, – закрой глаза, а потом открой и скажи, кто из нас Вера, а кто Люба», – и меняли свои места. Мать Амвросия часто ошибалась, и это девочкам доставляло большое удовольствие.

Тем не менее, очевидно, девочки носили в себе глубокую тайну – стремление к небесной жизни. Так, например, когда они были совсем маленькими, Вера, обратившись к сестре, совершенно неожиданно говорит: «Люба, ты хочешь долго жить на земле?» – «Нет, я хочу жить до 12-ти лет!» – «И я тоже», – отвечает другая. И желание бедных девочек было исполнено скоро: чрез некоторое время, заболев дифтеритом, они умирают одна за другой, кротко, тихо, с молитвой на устах.

Тогда-то и сделалось понятным, для чего прозорливый старец о. Амвросий предназначал Шамордино. Здесь открыл он женскую общину, первой настоятельницей которой была Софья Михайловна Астафьева, урожденная Болотова. Понятной сделалась и архитектура дома, ибо он предназначался для храма, и в зале была устроена церковь в честь Святой Троицы, а в ней поставлена главная драгоценность – чудотворная икона Казанской Божией Матери.

История этой иконы замечательна. Она принадлежала матери Амвросии (когда та жила еще в Белевском монастыре), будучи принесена одной бедной женщиной за десять рублей. С тех пор мать Амвросия постоянно покупала на десять рублей масла для неугасимой лампады пред иконой.

Но вот, когда однажды у нее не хватило денег на масло, она в горести усердно помолилась Божией Матери, чтобы Она Сама нашла необходимые деньги. Чрез несколько минут после молитвы, когда она задумала растапливать печь старыми бумагами, она нашла между ними нераспечатанный конверт, именно с десятью рублями. С этих пор она стала иметь особенное благоговение к этой иконе. Рассказывают также, что, когда она находилась в Шамординском храме, один диакон усомнился в ее чудотворности и вдруг увидал исходящий от иконы такой ослепительно яркий свет, что был поражен и временно лишился речи.

Небогатое достоянье досталось первой настоятельнице, матери Софии: деревянный дом с домашней церковью да несколько деревянных хижин для жилья сестрам. Вот и все! Ни денег, ни имущества, ни каких-нибудь запасов, а между тем население общины с каждым днем все увеличивалось. Много посылал старец здоровых и крепких девушек, способных к работе, в монастырь, но не менее (если не более) – больных, увечных, не способных ни к какому труду. Вот, например, подползает к старцу безногая, с уродливым горбом, вся трясущаяся от болезни св. Витта. Кроме обид, оскорблений, эта несчастная ничего не видала от людей. Понятно, почему в душе ее – раздражение, злоба против них. Видя несчастную, старец изменяется в лице и посылает ее в Шамордино. Вот другая – на костылях, чахоточная, в лице ее кротость, она терпеливо переносит свою участь, но ей негде жить, ее отовсюду гонят, она никому ненужная, лишняя! Старец поговорил с ней, прослезился над ее страданиями и посылает ее в Шамордино. Вот приносят к нему детей, брошенных на произвол судьбы преступными или несчастными родителями. Бедные детки, покрытые грязными тряпками, иногда с золотушными ранами на теле, протягивают к нему свои ручонки, и старец отправляет их в Шамордино. Таким образом, население Шамордина все увеличивалось, а средства обители к существованию все уменьшались.

Но не такова была ее начальница – мать София, чтобы смутиться и пасть духом пред этими затруднениями: недаром память ее благоговейно чтится до сих пор в Шамордине. Представительной наружности, с твердым характером, пламенной верой в Бога и глубокой покорностью к старцу, она все могла перенести во славу Божию и на пользу вверенной ей обители. Входя во все тонкости монастырского хозяйства, она не забывала духовного воспитания сестер. Она старалась воспитать веру в Бога, любовь к ближним, глубокую преданность старцу, которая одушевляла все ее духовное существо.

«Смело, решительно, с молитвой на устах иди по пути христианского совершенства, – учила она сестер, – трудись, работай и не падай духом; если упадешь, Господь силен восстановить тебя. Он с тобою, а с Ним всегда и везде легко».

Одного она не выносила и не терпела – это часто встречающейся в людях склонности злословить и осуждать ближних. Злословие, клевета, сплетня – один из самых любимых предметов разговора в светском обществе, к сожалению, часто и в монашеском.

Ты видишь, как человек грешит! Но ты не знаешь, как он раскаивается в своем грехе! Ты издеваешься над ним, ты брызгаешь в него грязью, а он в это время пред образом оклеветанного и опозоренного врагами Спасителя плачет и рыдает кровавыми слезами и дает слово: более не грешить. И вот когда ты произнес на него свой беспощадный суд, милосердый Господь, пришедший спасти не гордых праведников, но кающихся грешников, уже нарек ему Свое прощение: «Чадо, отпускаются тебе твои грехи». Таким образом, ты бесстыдно предвосхитил Суд Божий.

Как магнит притягивает железо, так обаятельная личность матери Софии стала привлекать в обитель много людей самых разнообразных образований, состояний и положений в обществе. Постепенно Шамордино стало отстраиваться, украшаться новыми зданиями; твердо водворился в нем Устав Оптиной пустыни.

Но – увы! – недолго наслаждалась обитель миром и духовной радостью под ее настоятельством. Тяжелые труды сломили ее крепкое здоровье, и она скончалась, предварительно постригшись в схимонахини, горько оплакиваемая сестрами.

По кончине матери Софии старец избрал настоятельницей мать Евфросинию Розову. Столь же глубоко верующая, столь же преданная старцу, она не имела блестящих талантов администратора и духовного вождя, какими отличалась мать София. И старцу пришлось взять на себя хлопоты по устройству обители, для чего он посещал лично обитель не один раз, где и скончался 10 октября 1891 года, зазимовав там по случаю своей болезни.

Трудно передать ту радость, которая овладевала сестрами при вести, что дорогой батюшка едет к ним погостить. Ведь все они, можно сказать, и дышали им одним. Он был для них все: их отец, их покровитель, их молитвенник, их свет, их радость. Как путник бодро идет вперед, видя пред собой мерцающий огонек, так и они, не смущаясь, шли тернистым иноческим путем, ибо в умирающем телесно старце сиял тот огонь, который освещал их путь и воскрилял надежды на вечные радости на Небе. Еще за несколько дней до приезда старца в монастырском муравейнике начинались хлопоты, как бы получше встретить и успокоить дорогого гостя.

Но вот прошел слух: «Батюшка выехал из Оптиной». Июньское благоуханное утро, пахнет цветами и скошенным сеном; всю картину ярко озаряет солнце; у врат маленькой деревянной церкви собрались насельницы общины во главе с начальницей, держащей в руках чудотворный образ Казанской Божией Матери, и священником с крестом. Сестры обители, дети-сироты из приюта, безногие, слепые, расслабленные из богадельни и больницы – все собрались встречать своего отца. Тихо показалась из-за пригорка карета, в которой возили батюшку, боясь за его здоровье. И вот из этой кареты медленно выходит, весь дрожащий от болезни, в теплом подряснике, в теплой шапочке, с костыликом в руках, батюшка; подходит он к иконе, опускается на колени, творит крестное знамение; слезы блестят в его чудных очах. Благоговейная тишина сменяется восторженными криками: «Батюшка, дорогой наш, родной батюшка приехал!» Да, такие минуты никогда не забываются теми, кто их испытал!

Каждодневно батюшка объезжал в монастырской пролетке все строения, указывал место, где должен быть, а теперь находится новый собор. Дельно и метко делал замечания плотникам, рабочим, сестрам, а затем возвращался к себе для духовных бесед с сестрами, а также и с приезжающими богомольцами. Вечером, после молитвы, он выходил на общее благословение в залу, как и в Оптиной пустыни, где его встречали сестры, которых он благословлял и почти каждой говорил что-либо полезное. Батюшка воплотил в себе два великих идеала: отречение от мира и служение человечеству, доказав всему миру, что одно не исключает другого. Все внешние монашеские подвиги, молитву и очищение сердца старец ставил высоко, но при этом он более требовал от своих духовных детей того, чтобы они прежде всего готовы были жертвовать собой, чтобы пользу ближнего ставили выше своей, чтобы о себе думали как можно скромнее, не увлекаясь своей мнимой праведностью. Этому он учил и своих духовных детей, и из добродетелей христианских он прежде всего старался воспитать в людях смиренье.

«Долготерпите, за все благодарите, о всем радуйтесь, молясь за всех о всем непрестанно». «Страданья для человека необходимы: без них жизнь была бы пуста и бессмысленна, – страдания отрывают нас от пустой жизни и заставляют думать о Боге, о вечности, следовательно, о своей душе. Страданья неизбежны в жизни: страдают ведь и люди неверующие, но они страдают с проклятьями, с богохульством, подобно разбойнику, висевшему по левую сторону от Христа, иногда в припадке отчаянья лишают себя жизни, напрасно думая, что с прекращением земной жизни прекратятся для них страданья духа. Между тем как человек верующий терпеливо переносит все, встречающееся на пути, ибо он верит, что это – наказание за его грехи, и очищает его душу. В то же время сознанье своих собственных недостатков заставляет его снисходительно относиться к недостаткам и своего ближнего. В самом деле, скажите: отчего расстраиваются всякие общественные союзы? Всегда от самолюбия и гордости! Сначала люди нравятся друг другу, а как увидят недостатки ближних, начинают злословить друг друга, оскорблять, и все дело рушится!»

Этому учил о. Амвросий сестер шамординских.

Замечательно, что в этот свой приезд о. Амвросий, может быть, в предведении неурожаев и других несчастных бедствий, обрушившихся на нашу Родину, приказал изобразить Божию Матерь, сидящею на облаках и благословляющею людей, а под Нею – поле, усеянное ржаными снопами и колосьями. Батюшка велел праздновать иконе 15 октября.

Замечательно, что это был день его погребенья. При совершении празднованья этой иконе «Спорительница хлебов» им указано читать обыкновенный Богородичный акафист, а припев петь следующий: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея и яви милосердие Твое».

В 1890-м году старец опять приехал в Шамордину пустынь и остался там до самой своей кончины. Опять та же ликующая радость сестер, те же поездки по строениям в сопровождении сестер и богомольцев, те же беседы и благословенья с тою только разностию, что благодаря продолжительности пребывания старца они вместе с ним провели день его Ангела – 7 декабря, Рождество Христово, Новый год и Святую Пасху. Как много впечатлений, как много света и радости! Недаром старец говаривал: «Попомните это времечко!»

1 января, рассказывают сестры, в самый первый день 1891 года, утром, после обедни, батюшка вышел к сестрам особенно задумчивый, серьезный; сев на диван, он неожиданно начал читать стихотворение: «Лебедь на брегах Меандра песнь последнюю поет». «А мы, – шутливо заметил старец, – могли бы так переделать это стихотворение: «Лебедь на брегах Шамандра песнь последнюю поет», – и объяснил, что лебедь поет только одну песнь – перед своей кончиной.

Тогда никто не понял печального значения этих слов, а между тем старец предсказал свою кончину в этом году. Предчувствуя ее, он особенно поспешно старался устроить монастырь. Так, было построено много новых келий в Шамордине, благоустроен хутор Руднево, в котором старец предсказал, что будет церковь, что и случилось после его кончины. В конце сентября старец заболел болезнью ушей, соединенной с инфлюэнцей, и постепенно стал таять. Пламенны были молитвы сестер, но воля Божия должна была совершиться, и 10 октября тихо, мирно, подняв руку для крестного знаменья, он отдал свою душу Богу. После напряженной тишины вопль отчаянного горя раздался в Шамордине: то плакали сестры, потерявшие в старце все; и эти стенанья не прекращались до самого перенесенья его в Оптину. Множество духовных лиц во главе с архиереем, множество народа, иноков и инокинь собрались на его отпеванье. Торжественно, великолепно было совершено отпеванье многочисленным духовенством во главе с епископом Виталием. Особенно разителен был контраст между скромным гробом и убогими скромными одеждами смиренного старца и блестящим облачением и пением соединенных хоров – иноческого и архиерейского, множеством свечей, множеством высокопоставленных лиц, толпами богомольцев. Всех их объединяло одно чувство – любовь и благодарность. Поистине можно сказать: любовь не умирает, любовь нельзя заключить во гробе и закопать в землю, она вечно жива.

Торжественны были проводы о. Амвросия в темный осенний вечер в родную ему Оптину пустынь. Несмотря на пронзительный ветер и дождь, свечи у богомольцев не угасали; гроб все время несли на руках его почитатели, и трогательна была минута, когда гроб, высоко поднятый, как плывущий по воздуху, был встречен сонмом иноков в серебряных облачениях во главе с настоятелем – архимандритом Исаакием. Поистине казалось, что это – перенесение мощей, а не просто погребение.

Замечательна судьба Шамордина после смерти батюшки. Умер ее отец и кормилец. Лишилась она своей главной опоры. Настоятельница ее, мать Евфросиния, от болезни ослепла. Средств в монастыре никаких, расход громадный: около тысячи сестер надо накормить, обуть, одеть – такое громадное количество народа!

Казалось, по человеческим соображениям, Шамордину грозило окончательное закрытие, а между тем оно не только не закрылось, а больше процветало, чем при жизни батюшки.

Достаточно сказать, что за это время построено множество прекрасных каменных строений, как, например, трапезная, колокольня, построен и освящен великолепный собор в самом Шамордине, каких мало в столице, а главное, из общины Шамордино возведено в Казанскую Амвросиевскую обитель, а настоятельница, слепая и беспомощная, торжественно возведена в сан игумении и награждена наперсным золотым крестом.

Кто же взял на попеченье осиротевшую обитель? Это были преданные духовные дети старца – наши дорогие москвичи: достопочтенный, в Бозе почивающий, Сергей Васильевич Перлов и поныне здравствующая его супруга Анна Яковлевна. Золотыми буквами написаны их имена в летописи Амвросиевской Казанской Шамординской обители, и никогда они не изгладятся из памяти насельниц этой обители. Молится за них старец, молится он и за всех тех, которые обращаются с любовию за его благодатной помощью; как при жизни, так и по кончине он всегда готов помочь всякому страждущему и скорбящему.

Из множества случаев его помощи благодатной мне припоминается такой.

Один господин был болен болезнью головы и ног, так что доктора отказались его лечить и ему грозила смерть. Но вот, прочтя в «Душеполезном чтении» об о. Амвросии, он мысленно попросил у него помощи и потом заснул. Во сне он увидал необыкновенный свет, и вот к нему подходит старец в мантии с золотым крестом, с четками в левой и посохом в правой руке; дотронувшись до его ног посохом, он сказал ему: «Чадо Николай, встань, поди в церковь, отслужи молебен Амвросию Медиоланскому», – и дал ему тут же кусочек просфоры. При этом он почувствовал страшную головную боль, но старец покрыл его своей мантией, и боль прошла. Когда тот господин спросил, кто он, старец отвечал: «Я старец Амвросий из Оптиной пустыни». На другой день господин встал здоровым и болезнь не повторялась. Чрез несколько времени он видел опять сон: старец лежал в гробу и грозно упрекнул его, что он о видении этом молчит и не сообщает в Оптину пустынь.

Конечно, в Шамордине и теперь много недостатков, но мы веруем, что Господь Бог по молитвам старца не оставит ее без добрых людей, как не оставлял до сих пор. Я верую также, дорогие братья и сестры, что духом старец сегодня среди нас. В самом деле, во имя чего собрались сегодня мы сюда? Во имя любви к ближнему.

Не скромный наш вечер сегодня, но его цель привлекла вас и ваши лепты сюда. Цель его – устройство глазной больницы в Сергиевом Посаде, куда собираются десятки тысяч богомольцев. В летнюю пору, когда их бывает большой наплыв, когда колосится рожь, от нее попадает пыль в глаза, раздражающая их и производящая глазную болезнь.

При недостатке леченья болезнь эта может породить слепоту. А что ужаснее слепоты? Не видеть этой чудной природы, не видать человека, быть погруженным в вечную тьму. Какое несчастье может сравниться с этим? Вот почему наше Общество имеет целью предупредить слепоту и возвратить зренье, пока это возможно.

К сожаленью, средства наши оскудели, и мы должны были бы закрыть лечебницу, если бы не помощь добрых людей.

Да благословит вас Господь Бог и да будет с вами и за вас молитва батюшки, старца о. Амвросия.

Недавно я прочел одно стихотворение, которое хотя и относится к другому лицу, именно к о. Иоанну Кронштадтскому, современнику батюшки о. Амвросия, тем не менее подходит к нему – родному по духу и по деятельности:

Он был жив – мы сердцем не робели,

Он был жив и были мы сильней;

Умер он – и мы осиротели,

Умер он – и ночь еще темней.

Ночь темней, – а мы так одиноки

В грозном море – слабые пловцы…

Миру нужны вещие пророки

И с душою детской мудрецы.

В злобном вихре беспощадной битвы

Мир совсем забыл бы небеса,

Если б смолкли праведных молитвы,

Прекратились Божьи чудеса.

И нисходят в грешный мир святые,

И низводят с неба благодать…

Подвиг их – целить сердца больные

И умы заблудшие спасать.

Умер он – молитвенник народный,

Умер он – народный иерей,

И ненастной ночи мрак холодный

Стал еще темней и холодней.

Пусть он с нами вечным духом ныне,

Но не слышим мы его речей,

Не сияет в жизненной пустыне

Свет его ласкающих очей.

Оросив горячими слезами

Мертвый камень гробовой плиты,

Шепчем мы дрожащими устами:

«Без тебя мы в мире сироты!»

Чтение в пользу Комитета для голодающих под председательством Ее Императорского Высочества великой княгини Елисаветы Феодоровны

Мы собрались сегодня, дорогие братие и сестры, вспомянуть многострадального святителя Божия, св. Иоанна Златоуста⁴⁷⁰. Ведь если нам следовало бы знать жизнь каждого святого, то тем более необходимо нам быть знакомыми с жизнеописанием святого Златоуста, имя которого каждодневно молитвенно вспоминается на Божественной литургии, по преданию, им составленной. Жизнь его и вообще назидательна для нас, слабых и колеблющихся, как пример пламенной веры, твердого стояния за правду Божию, самоотверженной любви к людям, глубокой преданности воле Божией, выражавшейся в терпеливом перенесении неслыханных страданий. Глубоко назидательны и его творения: толкование Св. Писания и множество проповедей. Среди последних особенно много поучений о милосердии к бедным. Его поистине можно назвать другом бедных. Он их любил всем сердцем за их преданность Святой Церкви, за их добрую христианскую жизнь, за их страданья и скорбь; и те, в свою очередь, платили ему нежною любовью, не оставляя его даже в тяжкое время гонений. Но было бы совершенно несправедливо считать Иоанна Златоуста каким-то демагогом, народным трибуном. Не о земном благополучии людей заботился он, а о совершенстве духа человеческого, о достижении людьми светлых, небесных радостей. Если ему пришлось терпеть от богатых и знатных людей, то это потому, что, по своей пламенной ревности о правде Божией, он с силой прр. Илии и Иоанна Крестителя громил людские пороки; и злоба людская восстала против него в лице сильных и преследовала его своей ненавистью до самой могилы, а он, испуская дух свой среди этих страданий, восклицал: «Слава Богу за все».

Великолепен был город Антиохия в IV столетии после Рождества Христова. Это была эпоха ее величайшего расцвета, и ею по справедливости славился весь Восток. Отличаясь живописностью своей и чрезвычайно приятным, мягким климатом, она в то же время славилась и благоустройством, которое сделало бы честь любому современному городу. Длинные, широкие улицы, обсаженные лавровыми и миртовыми деревьями, великолепные здания, чудно устроенное освещение, благодаря которому и вечером было так же светло, как днем, – все это делало Антиохию одним из самых красивых городов Востока. Жизнь кипела в ней ключом: торговые, политические, художественные и религиозные интересы волновали жителей и иностранцев, которые приезжали сюда как для устройства своих дел, так и для отдыха. Шумит и волнуется многочисленная толпа на улицах и площадях, наполняет многочисленные театры, цирки, лихорадочно живет интересами дня; толпа горячая, южная, страстная, в живописных, ярких костюмах. Как далека она кажется от святой и тихой простоты христианской жизни, а между тем тут, в самых недрах этого распущенного, роскошного города, незаметно пока для людей, созревает великий христианин, славный учитель, друг бедных и скорбных. В одной из отдаленных от центра и пустынных улиц стоит небольшой скромный домик. Взойдем в него! Скромная обстановка... тишина... на скамейке сидят двое: юная красавица – мать и маленький мальчик с тонкими подвижными чертами лица и с большими черными глазами. У него развернута большая книга: Св. Евангелие – он учится читать. То – праведная Анфуса и ее сын Иоанн – впоследствии великий Златоуст.

Оставшись после смерти своего мужа, занимавшего видную военную должность, вдовой, Анфуса, несмотря на свою молодость и красоту, всецело отдалась воспитанию своих малолетних детей: мальчика Иоанна и девочки. Последняя скоро умерла, и Анфуса всю нежность своего сердца, всю свою любовь излила на маленького Златоуста. Она воспитывала его в строго христианском духе, и первая книга, которую они изучали, была Евангелие. Едва умея лепетать, в самом раннем возрасте, Иоанн познакомился с земной жизнью, страданьями и учением Христа Спасителя. Эта книга была, так сказать, фундаментом, на котором возросло здание его великих добродетелей. Ему открылись с детства уже тайны христианства: стремление к идеальному христианскому совершенству, ибо Спаситель сказал: будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный (Мф.5:48); к величайшей, пламенной и самоотверженной любви к ближнему, ибо Спаситель сказал: по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин.13:35); к величайшему терпению в перенесении всех земных страданий и бедствий, ибо Спаситель сказал: претерпевший же до конца спасется (Мф.10:22). И любимой молитвой Иоанна с раннего детства была «Слава Богу за все! И за радости, и за горе»!

По обычаю того времени, Иоанн был отдан в школу знаменитого в то время в Антиохии Ливания. Там он изучал всевозможные науки, по преимуществу философию, юридические науки, словесность и ораторское искусство, в котором особенно был силен Ливаний. В этом последнем искусстве Иоанн оказал наибольшие успехи: Ливаний приготовлял его к деятельности адвоката, пророчествовал ему блестящую будущность и не раз, впоследствии, со вздохом говаривал: «Каким бы великим человеком был Иоанн, если бы его у меня не украли христиане». Окончив курс, Иоанн первое время, действительно, занялся адвокатурой. Эти занятия послужили на пользу ему в том отношении, что, благодаря им, он познакомился с преступным миром и на опыте мог увидать, как зло лукаво, как хитро оно побеждает человека; как несчастен человек, поддавшийся этим внушениям зла, и как все-таки несмотря на свою мрачность и темноту, в каждой преступной душе теплится искра Божия; и как слабый, бедный, несчастный человек, крепкими цепями своих страстей прикованный к земле, плачет и тоскует о потерянном рае. В этот период своей мирской жизни Иоанн Златоуст, по своей страстной, горячей натуре, стал было увлекаться и светскими развлечениями: театром, цирком; но голос Божий звал его к другой жизни, и он все оставил и пошел за ним. Он принял крещение (в то время крещение принимали взрослые) и окончательно порвал всякие связи с мирской жизнью.

В то же время Иоанн стал молчаливым, задумчивым, стал бледнеть, худеть: очевидно, в нем созревало какое-то важное решение, которое тяжело было высказать своей матери. Наконец он решился; и с трепетом сердечным, со слезами, он открыл ей свое намерение сделаться монахом. Горе его матери было неописуемо: «Она взяла меня за руку, – говорил впоследствии Иоанн Златоуст, – и, обливаясь слезами, стала говорить слова, еще печальнее слез».

«Милый мой сын, единственное утешение моей горькой жизни, умоляю тебя: пожалей меня; ведь я тебе не сделала никакого зла! Потерпи, по крайней мере, до моей смерти; не заставляй меня переживать еще раз тот ужас одиночества, который я испытывала после смерти твоего отца! Я уже выплакала тогда все слезы; я уже тогда истерзала всю свою грудь страданьями! Неужели мне еще плакать, еще страдать? Друг мой, мой единственный друг, пожалей меня – твою несчастную мать»! Иоанн Златоуст послушался своей матери и остался до ее кончины около нее.

Тем не менее все-таки он постепенно готовил себя к служению Церкви, пристально изучая и наблюдая современную религиозную жизнь народа, его духовные недуги, которые впоследствии следовало лечить. В то время антиохийские христиане страдали от двух главных болезней души: с одной стороны – от языческой распущенности жизни, с другой – от арианских еретических заблуждений. Да и не могло быть иначе! В своей юности Иоанн был свидетелем отчаянной борьбы с христианством, которую вел Юлиан Отступник, все силы употребивший для того, чтобы сломить ненавистное ему христианство, и погибший в этой борьбе. Иоанн припоминал, как в годы своей юности, еще когда он учился у Ливания, тот, с презрительным высокомерием истинно просвещенного человека, обратился в присутствии Иоанна с насмешливым вопросом к одному христианину: «Ну, скажи мне, что поделывает теперь сын плотника»? На что тот отвечал: «Тот, Кого ты называешь сыном плотника, в действительности есть Сын Божий, Творец неба и земли! Ты спрашиваешь, что Он делает? Он строит теперь погребальные дроги»!

И действительно, вскоре распространилась весть, что Юлиан умер. Во время персидского похода он был смертельно ранен и, как рассказывает предание, упав на землю, в безумной ярости он бросал к солнцу комья грязи с запекшейся своею кровью и, уже с предсмертным вздохом, восклицал: «Ты победил меня, Галилеянин»!

Он умер, но ядовитые семена, брошенные в христианскую среду, возросли и дали плод в виде распущенной языческой жизни; а с другой стороны – тяжко волновала весь Восток арианская ересь: не только миряне, но и духовные лица, и даже епископы были ею заражены. На площадях, на улицах происходили оживленные богословские споры, кончавшиеся жестокими побоищами. Таким образом, много было среди антиохийцев христиан только по имени и язычников по жизни; а затем не меньше было и не православных христиан. Иоанн понимал, какой тяжкий подвиг был – быть пастырем среди такой паствы; каких высоких духовных совершенств требует это служение. Вот почему в своих письмах о священстве он говорит, что священник должен иметь душу чище лучей солнечных, чтобы его никогда не оставлял Дух Святый. И, сознавая это, он со свойственною ему стремительностью, после смерти матери удалился в пустыню, находившуюся за Антиохией, где в то время жили величайшие подвижники, для того, чтобы усовершенствоваться духовно и тем подготовить себя к принятию священства. Необычайно была сурова их жизнь: нам, слабым, изнеженным, невероятными представляются те подвиги, какие они там несли. Весь день и почти всю ночь проводили они в молитве, чтении Св. Писания и рукоделии; пища их – один хлеб, и то в ограниченном количестве, и вода; изголовье – камень; но Златоусту показалось мало этих подвигов: он удаляется в самую глубь пустыни, затворяется там в мрачной сырой пещере, не имея здесь ни постели, ни стула, ни стола, опираясь на стену пещеры, и здесь предается пламенной молитве. И вот из этого периода его жизни мне особенно ясно рисуется одна картина.

Глубокая ночь! Звездное небо... все спит в природе... не слышится ни одного звука, один лишь человек бодрствует в это время в пустыне: то молодой подвижник Иоанн! Стоя на коленях и простирая руки к небу, он молится пламенной молитвой. Он молится о том, чтобы Господь сподобил его быть истинным пастырем Христовым, чтобы всегда ему идти путем евангельской правды, чтобы хранить в целости Церковь Христову, ради нее, если надо, пожертвовать всем, даже жизнью; душу свою отдать за паству свою. Любить любовью Христовою всех вверенных ему детей духовных. Особенно же всех страждущих, скорбящих, бедных и угнетенных – вести их всех к совершенству – Царству Небесному. Но наконец силы его не выдержали, и он должен был прекратить подвиг пустынножительства и возвратиться в Антиохию, после шести лет подвижничества. Жизнь эта надломила его здоровье, но зато укрепила его дух; оттуда он вынес глубокое знанье и пониманье Св. Писания, пламенную веру и ту ясную проницательность души, доходящую до прозорливости, которая присуща всем святым, долгие годы проводившим в подвигах самоуглубления и молитвы.

По возвращении из пустыни он был посвящен в сан диакона, а затем рукоположен епископом Флавианом в сан пресвитера. Уже в сане диакона Иоанн своею любовью завоевал сердца антиохийцев, и его посвящение в сан священника было встречено большой радостью всего населения, тем более что по городу распространился слух о необыкновенных ораторских способностях молодого священника. Уже первая его проповедь, где он рисует идеал священства, очень понравилась народу; а затем дальнейшие его проповеди все больше и больше привлекали сердца антиохийцев, и храмы, где он проповедовал, были всегда полны народом. Люди самых разнообразных классов и образований приходили послушать Златоуста. Увлекательное красноречие его проповедей, глубокое толкование Св. Писания, глубокое знание человеческого сердца, легкость речи, живость и страстность изложения, образность, множество разнообразных сравнений, убежденность, пламенная вера, а главное, самая пламенная любовь к людям – делали необыкновенно привлекательными его проповеди; иногда страстные южане, восхищенные его словами, не могли удержаться от рукоплесканий, что было крайне неприятно Златоусту. В то время он и получил свое название.

Рассказывают, что одна бедная женщина воскликнула после одной из его проповедей: «Святой Иоанн, святитель Божий, Золотые Уста! Мы не все можем понять в твоих речах, ибо смысл их для нас слишком глубок». С этих пор Иоанн начал говорить настолько просто, чтобы быть понятным и людям необразованным. В своих проповедях он касался разнообразных предметов, но в особенности он много говорил о милосердии к бедным.

Так, например, в одной из своих проповедей он говорит таким образом: «Бедные суть также дети одного Отца Небесного, в лице которых нам представляется Сам Иисус Христос. Он благоволил, чтобы доставить нам случай засвидетельствовать к Нему любовь и признательность, являться к нам в лице бедных, странников, узников и болящих. Он говорит нам устами сих несчастных: если вы не хотели быть признательными ко Мне за все, что Я сделал и потерпел для вас, имейте сострадание к Моей бедности, если Моя бедность не трогает вас, сжальтесь над Моими страданиями, которые изнуряют Меня, над Моими цепями, которые тяготят Мои руки и ноги. Если Мои страдания, бедность, цепи не трогают вас, подумайте хотя о том, как мало то, чего Я у вас прошу. Я не требую от вас многоценных приношений; Я прошу только один кусок хлеба, кров от темной ночи, слово ласковое и совет добрый. Подайте Мне милостыню, чтобы приобрести право на те небесные награды, которые Я обещал милостивым».

Да и как ему было не любить бедных! Он видел, насколько они своим благочестием, своею преданностью церкви превосходят богатых. В то время, когда последние, оставаясь в глубине души язычниками, все свое время посвящают забавам и развлечениям, а в церковь являются только по необходимости, и то на самое короткое время, бедные наполняют храмы, внимательно слушают проповеди, усердно молятся. Как же было не любить Златоусту этих преданнейших ему детей духовных, любовь которых ничто не могло поколебать: ни гонения, ни изгнания, ни насмешки, ни издевательства, ни унижения любимого архипастыря, – которые с радостью шли за ним на верную смерть. Да, поистине, и он на любовь отвечал пламенною любовью. Неложно было его слово, когда он им говорил: «Я люблю вас так же, как и вы меня. Вы заменяете мне отца, мать, братьев, детей. Вы для меня – все на свете! И когда один из вас погибает, погибаю и я!»

Но не одних только бедных, он любил и всю свою паству, что доказал во время одного тяжелого несчастья, обрушившегося на Антиохию: то был бунт антиохийцев против императора Феодосия, случившийся по следующему поводу.

Император, желая отпраздновать десятилетие своего царствования, наложил тяжелые подати на антиохийцев. Антиохийцы, хотя в большинстве своем довольно богатые, тем не менее сочли этот налог несправедливым и, возбуждаемые некоторыми народными ораторами, произвели страшное возмущение. Южная толпа – страстная и горячая – долгое время шумела и бесчинствовала в городе, затем бросилась в предместье его – Дафну, осадила царский дворец, ворвалась в комнату, где находились статуи Феодосия и его семейства, камнями повалила их на землю, с яростными криками повлекла их по городу и наконец бросила в реку. После этого пароксизма бешенства народ опомнился. Страшное уныние овладело им; после крика ярости наступила зловещая тишина: улицы опустели... все спрятались в свои дома... каждый говорил: «Что мы сделали! Теперь нас ждет неминуемая казнь»!

Тогда-то во всей своей духовной силе и являются духовные вожди: епископ Флавиан и священник Иоанн. Первый, несмотря на свою дряхлость, отправляется в Константинополь просить царя о помиловании, а второй – день и ночь молится в храме, утешает народ, ободряет его надеждой на милость Божию.

«Предайте мне ваши души! – говорит он, – отбросьте ваши печали, возложим все на Бога. Это послужит нам к прекращению бедствия, потому что когда Господь увидит, что мы со вниманием слушаем Его слова и в самое бедственное время не оставляем молитвы, то скоро подаст нам помощь и благую перемену, превратив бурю в тишину. Не упадем же духом, возлюбленные! Не столько мы заботимся о своем спасении, сколько сотворивший нас Бог. Не столько мы печемся о себе, сколько Тот, Кто даровал нам душу и дает такое множество благ. Окрылим себя надеждою и будем благодушно ожидать, что благоугодно будет Господу сотворить с нами». И, действительно, совершилось по его слову.

Горячий сердцем, но великодушный император Феодосий простил антиохийцев. После этого любовь народа к Иоанну еще более возросла. Они не хотели отпускать его ни на один день из города; даже когда он хотел удалиться за город, чтобы немного отдохнуть, народ говорил ему: «Вернись, ибо без тебя мы погибаем». Тем не менее им вскоре пришлось уже навсегда расстаться с ним. Иоанн Златоуст был вскоре после этого назначен архиепископом Константинопольским и увезен тайно в Константинополь неким евнухом Евтропием, самым тогда важным сановником в государстве и ближайшим другом императора Аркадия, который занял престол после отца своего Феодосия.

Златоуст был милостиво принят императором, сказавшим ему, чтобы он готовился к посвящению.

Замечательный контраст представлял Златоуст – небольшого роста, худой, загорелый, в скромной, можно сказать, в бедной одежде – с великолепием и роскошью Византийского двора. Зала, в которой он был принят, была вся разукрашена золотом, розовым – золотистым мрамором и драгоценными камнями, даже самый пол был посыпан золотым песком. Придворные воины и сановники были украшены жемчугом и смарагдами; золотой трон поддерживался золотыми львами; на нем в пурпурной одежде, украшенной жемчугами и рубинами, восседал Аркадий; на голове его сверкала диадема, так красиво шедшая к его черным волосам. После императора Златоуст был еще более милостиво принят императрицей Евдоксией, которая поцеловала у него руку и обещала ему всякую помощь в его подвигах милосердия. 26 февраля 398 года совершено посвящение Златоуста в сан архиепископа александрийским патриархом Феофилом (своим тайным недоброжелателем) в великолепном храме Софии, в присутствии императора, императрицы и множества народа. В своей речи после посвящения Златоуст, намечая программу своей будущей деятельности, главным образом обещал стремиться всеми пастырскими средствами к тому, чтобы распространять Православную веру среди язычников и еретиков, а затем, чтобы среди православных улучшить нравы, поднять их нравственность на высокую степень совершенства. Особенно знаменательны его слова: «Я, при помощи Божией, буду смело обличать пороки; я не буду входить ни в какие соглашения, не буду заключать никакого договора с адом. Для нечестия и порока я буду непреклонным врагом. Но по отношению к самим грешникам я всегда готов действовать в духе сострадания и, насколько это будет зависеть от меня и возможно мне, не вредя правде и благу Церкви, буду жить в мире со всеми». Закончил он свою речь просьбою молитвенной помощи у своей паствы.

Иоанн Златоуст был прямая противоположность своему предшественнику – архиепископу Нектарию. Последний, будучи, до принятия святительского сана, знатным светским сановником, остался, в существе дела, таким же и в сане архиепископа. Он любил пышную, блестящую жизнь, светское общество, любил давать роскошные обеды своим многочисленным знакомым, вовсе не заботился о духовном воспитании своей паствы и относился самым внешним образом к своим обязанностям. Совершая в торжественные дни богослужения, говоря холодные, заученные проповеди да принимая просителей, разбирая бумажные дела, он не прилежал сердцем к своим обязанностям. Он не был ни для кого опасен, и поэтому все относились к нему доброжелательно. Не таков был Иоанн Златоуст: он весь был огонь в ревности о славе Божией Церкви. Величайший подвижник, своей личной жизни он изгнал всякую роскошь с архиепископского двора; все золотые и серебряные вещи были проданы, и деньги розданы бедным. Многочисленная свита была распущена: он ограничился двумя или тремя преданными ему людьми. Прекратились роскошные обеды, ибо Иоанн довольствовался самой скромной пищей из овощей с прибавлением иногда немного рыбы и белого мяса. Прекратился прием праздных посетителей, ибо к Иоанну имели доступ только те, которые нуждались в нем как пастыре Церкви. Единственною роскошью была его многотомная библиотека. Но в особенности резка была его противоположность с Нектарием в отношении к клиру и пастве. В то время как последний сквозь пальцы смотрел на злоупотребления, роскошь и разврат клира, на маловерие, ереси и всякого рода пороки мирян, Иоанн Златоуст явился пламенным обличителем и карателем всего порочного. Решительный, прямолинейный он, действительно, не умел входить в сделки со злом, как он сказал в своей вступительной речи. Он обличал, запрещал и изгонял из пределов своей епархии ленивых и развратных иноков и клириков, которые, вместо того, чтобы подавать добрый пример словом или делом мирянам, сами оказывались хуже их, проводя жизнь среди светских людей, на веселых пирах и полной лености, нисколько не заботясь о своих обязанностях.

Он обличал и свою паству в холодности к храму Божиему, в любви к безнравственным языческим зрелищам, жестокости к бедным и несчастным, в гордости, в неправославии и др. пороках. Этим он страшно вооружил против себя худшую часть клира и многих знатных и богатых мирян. Сначала шепотом, а затем все громче и громче стали раздаваться голоса против Иоанна Златоуста. Он-де несправедлив, жесток, своею нетерпимостью оттолкнет народ от церкви! К чему эти обличения богатых и знатных? – он возмущает этим народ!

Постепенно к этому стала примешиваться и клевета! «Вот, других-то он обличает, а сам-то предается, как слышно, неслыханным порокам!... – Зачем он запирается от людей?.. – потому что он лицемер!.. Он тайно предается обжорству и пьянству»!.. Эти змеиные речи, передаваясь от одного к другому, дошли до императорского дворца, в частности до императрицы Евдоксии; тем не менее отношения между Иоанном Златоустом и Евдоксией были по-прежнему удовлетворительными. Она принимала участие в открытии св. мощей св. муч. Фоки и других. Иоанн в своей речи даже похвалил благочестие императрицы, назвав ее матерью церквей. С императором Аркадием отношения его были тоже вполне удовлетворительными, и он даже оказал великую государственную заслугу: в то время против Византии возмутился римский военачальник Гайна и подошел к самому Константинополю, угрожая ему завоеванием. Император Аркадий пал духом: ибо никто, кроме Иоанна, не хотел идти ко врагу для переговоров. Иоанн смело пошел к Гайне и победил его сердце. Тот не только согласился отступить от города, не причинив ему никакого вреда, но даже вместе со своими коленопреклоненными сыновьями испросил благословение у святителя несмотря на то, что был арианин и, следовательно, злейший враг христиан.

Кроме благоустройства богослужения, монастырей, клира, Иоанн Златоуст особенно много занимался миссионерским делом среди финикиян, скифов и готов. Посещал он и провинциальные церкви для упорядочения там церковных дел. Ночное время, остававшееся свободным от многочисленных административных и богослужебных обязанностей, он употреблял на письменные труды. Но в особенности много времени он по-прежнему отдавал своим друзьям – бедным: для их назиданья и утешенья он часто проповедовал, беседам с ними он отдавал все свое свободное время и все свои средства; он построил несколько домов призрения бедных, больниц и других богоугодных заведений. При нем особенно развился институт диаконис, назначение которых было не только помогать крещаемым женщинам, но и оказывать самую широкую благотворительность. Святая Церковь с благодарностью вспоминает и будет вечно вспоминать святые имена: Сальвины, Ампрукты, Пентадии и Олимпиады, женщин очень богатых и знатных, но ради Бога и ближних оставивших все земное, «обнищавших здесь на земле, чтобы обогатиться в Царствии Небесном», по слову самого Златоуста. И бедный простой народ глубоко чтил Иоанна Златоуста: храм, где он служил, всегда был полон народом, который с жадностью ловил каждое его слово; он жизнь свою готов был бы отдать за своего любимого учителя. Поистине, подобно ап. Павлу галатам, Иоанн Златоуст мог бы сказать константинопольцам: «Вы готовы были бы вынуть свои очи и отдать их мне» (ср.: Гал.4:15), так вы меня любили! Тем не менее все-таки злоба делала свое дело, и должно было наступить время столкновения Иоанна Златоуста с императорским двором. Для этого нужен был только повод, и он открылся в деле евнуха Евтропия.

Властолюбивый временщик, некогда привезший в Константинополь Иоанна Златоуста и сначала с ним друживший, затем, сделавшись одним из его яростных врагов и гонителей, постепенно стал так забываться, что позволил себе дерзко обращаться даже с самой императрицей. Та долго переносила все эти оскорбления, но, наконец, сильно оскорбленная им, бросилась к императору, захватив с собою обеих дочерей. Упав пред императором на колени, она воскликнула: «Твоя ли я жена или нет? Императрица я или раба? Твои ли это дети, и неужели их мать для тебя ничего не значит»? «В чем дело»? – спросил император. – «Меня оскорбил Евтропий, – сказала Евдоксия, – он угрожает низвергнуть меня, когда только захочет этого. Скажи, кто же император: ты или он?» Император Аркадий, который давно тяготился зависимостью от Евтропия, приказал немедленно его арестовать. Евтропий в страшном отчаянии, не зная, куда ему деваться, бросился в храм св. Софии, ища там убежища, а между тем еще так недавно настоял он на том, чтобы император отменил право убежищ преследуемым, которыми пользовались христианские храмы, против чего, в свое время, горячо восстал Иоанн Златоуст. Здесь, в этом храме, ползая в ногах святителя, этот гордый человек просил Иоаннова милосердия и заступничества пред императором. Иоанн обещал ему и исполнил свое обещание. Воинам, которые ворвались в храм, ища Евтропия, он решительно заявил, что они только чрез его труп и священнослужителей пройдут к Евтропию, а затем в первый праздничный день совершил в храме св. Софии литургию, на которой присутствовал император, императрица, весь двор и множество народа. Когда все собрались, Иоанн взошел на кафедру для проповеди, отдернул завесу, отделявшую престол от народа; пред взором всех предстал несчастный Евтропий.

Этот, еще так недавно гордый временщик, пред которым трепетали целые сотни тысяч народу, повинуясь каждому его слову, в грязной, изорванной одежде, с лицом бледным, искаженным ужасом, стоял на коленях, судорожно обхватив одну из колонн престола, трепетно слушая вдохновенное слово Иоанна: «Суета сует и все суета. Всегда истинно это изречение, еще более теперь. Где теперь блеск, где убранства, где раболепные крики народа? Все прошло, буря ринулась на дерево, вырвала его с корнем и повергла на землю. Где ложные друзья? Столы, уставленные яствами, чаши, наполненные винами? Все исчезло, как сон. Запишите же на ваших стенах, на ваших одеждах, на окнах домов ваших, в совести вашей запишите и повторяйте это: суета сует и все суета». И обратившись к Евтропию, Иоанн продолжал: «Разве я не говорил тебе, что богатство улетает, а ты не хотел слушать меня. Разве не говорил, что слава – дым, как и уверения фальшивых друзей? Я сделался твоим врагом, потому что говорил тебе правду; но я был более твоим верным другом, чем те, кто тебе льстили. Они ушли к твоим врагам, а я один поддерживаю тебя. Ты оскорбил Церковь, а Церковь открыла тебе свои объятия». И, снова обратившись к народу, он продолжал: «Не думайте, что я хочу оскорбить павшего человека. Я нахожусь здесь не для того, чтобы усиливать страдания раненого, но чтобы сохранить здоровье тем, которые еще не ранены. Посмотрите на святой престол: он украшен золотом и драгоценными камнями, но богатейшее его украшение не золото и не камни, а этот несчастный беглец, который припал к подножию престола. Приступите же, и совершим теперь святое таинство; затем вместе обратимся к императору и попросим его милосердия и прощения Евтропию. Повергнем к его стопам золотые колосья жатвы нашего сострадания».

Евтропий был прощен, но отношения к Евдоксии окончательно испортились. Мрачные тучи надвинулись на Иоанна Златоуста. Должна была разразиться над ним гроза, и она разразилась. В числе лютых врагов Иоанна Златоуста был александрийский патриарх Феофил, который давно мечтал низложить его и занять его место. Нужен был только повод, и он нашелся.

Это было – принятие Златоустом четырех монахов из александрийского патриархата. Монахи эти, известные за свой длинный рост, под названием «Долгие братья» были выгнаны без всякого основания, обвинены Феофилом в ереси и бежали в Константинополь, ища покровительства патриархата. Они были приняты с состраданием и любовью Златоустом в общение, и это дало повод Феофилу самого Златоуста обвинить в ереси. И вот он собирает собор из 23 епископов в Дубе – предместье Халкидона. На этом соборе обвиняют Златоуста в 29 пунктах совершенно ложно и заочно низлагают. Этот протокол собора был утвержден императором Аркадием. Когда об этом узнал народ, то он пришел в крайнее негодование. Громадные толпы окружили архиепископский дом; настроение делалось все более и более раздраженным. Кто-то пустил среди народа зловещее известие о том, что Златоусту угрожает уже не ссылка, а смерть... что-де только не знают, что выбрать для казни: топор или меч!

Крики: «Требуем вселенского собора», вопли женщин, плач детей – все сливалось в страшный гул. И среди этого смятения оставался спокойным только один Златоуст. А почему? Это он выразил в своей прощальной речи. Он собрал вокруг себя свою паству и так говорил: «Братия, ужасная буря застигла нас, и волны поражают нас с небывалой силою; но мы не боимся потопления, потому что опираемся на скалу. Сколько бы ни свирепствовало море, скала эта не потрясется. Сколько бы ни вздувались и ни хлестали волны, корабль Христов не погибнет. Чего же страшиться мне? Спрашиваю вас. Смерти? Но я скажу с апостолом: „Жизнь моя Христос, и смерть мое стяжание“. Изгнания? Но земля принадлежит Господу и со всем, что она содержит. Лишения имущества? Я ничего не принес в этот мир и ничего не унесу из него с собою. Все, что может заставить человека трепетать, я презираю. Смеюсь над богатством, смеюсь над почестями, которых другие так жаждут. Богатство для меня не более, как нищета, и если я желаю жить, то только для того, чтобы быть с вами, трудиться над вашим душевным совершенствованием. О, они совсем не знают нас! Христос со мною! Чего я устрашусь? Его Евангелие в руках моих – посох, на который я опираюсь. Вот где мое прибежище, вот мирная пристань души моей. Иродиада также здесь; Иродиада все еще пляшет, требуя головы Иоанна, и ей отдадут голову Иоанна, потому что она пляшет».

На другой день после этого явился к Иоанну императорский чиновник и потребовал, чтобы Иоанн немедленно оставил город. «Корабль готов, чтобы отвезти тебя в ссылку, и если ты не уйдешь добровольно, то ты будешь увезен силою». И вот, исполняя это приказание, Иоанн ночью, тайно, весь закутанный плащом, чтобы народ его не видал, вышел из своего дома и сел на корабль, который и отвез его на место его ссылки в Пренет. Когда на другой день народ узнал, что Иоанн тайно увезен из Константинополя, поднялось уже настоящее возмущение: как разъяренное море, волновался народ, и везде кричали о неправедном суде над ним. Патриарх Феофил тайно бежал из города: иначе он был бы побит камнями. Увидев его дом пустым, народ громадными толпами повалил к императорскому дворцу и с криками, воплями и рыданиями взывал: «Возврати нам святителя Иоанна»! Дрогнуло сердце Евдоксии, и она начала раскаиваться в совершенном! В это время вдруг произошло страшное землетрясение: почва стала колебаться все сильнее и сильнее, подземные толчки все увеличивались, дома стали рушиться, стены падать. Смятение распространилось по всему городу, рыдание и стоны несчастных пострадавших все усиливались, наконец, дрогнули стены самого дворца. Еще минута, еще секунда... – и дворец был бы разрушен. Тогда испуганная Евдоксия, накинув кое-как на себя одежду, бросилась к императору, восклицая: «Это гнев Божий... это за наш грех... о, возврати скорей Иоанна»! Император, в глубине души своей не переставший почитать Иоанна как человека Божьего, немедленно отправил посла к Иоанну с письмом, в котором императрица умоляла его немедленно вернуться в Константинополь. И святитель Божий, забыв о нанесенных ему оскорблениях и помня только любовь к нему народа, возвратился снова к своей пастве; в это время землетрясение уже прекратилось.

Наступила ночь. Несметные толпы народа собрались на берег пролива, чтобы встретить своего возлюбленного святителя. С факелами в руках сопровождали они вернувшегося Иоанна; шествие приняло вид огненной реки. Впереди всех шла сама императрица; народ пел хвалебные гимны, многие плакали слезами светлой радости. Придя в храм, Иоанн встал на кафедру, а народ весь опустился перед ним на колени. Со слезами благословил его святитель, так говоря: «Благословен Бог, удаливший меня! Благословен Он, возвративший меня! Благословен Бог, попустивший на меня бурю! Благословен Он, удаливший ее»! Через несколько времени собор из 60-ти епископов, собравшихся в Константинополе, отменил решение Дубского собора. Велика была радость народа, велико было торжество правды Божией в лице Иоанна! Но, – увы! – оно было непродолжительно. Прошло немного времени, и Иоанн был окончательно свергнут с престола и уже до конца дней своих не видал более своей паствы: он умер бедным изгнанником.

Поводом к окончательному изгнанию Иоанна Златоуста послужила его обличительная речь против Евдоксии за то, что та воздвигла себе статую прямо за храмом и устроила по этому поводу торжественные празднества, заглушавшие даже богослужение. Иоанн Златоуст со свойственным ему пылом обрушился на честолюбие императрицы. Был созван новый собор, и так как он не пришел ни к какому решению, то император собственною властью велел лишить Иоанна Златоуста архиепископского престола и изгнать его из города, а на его место избрать другого.

Была Великая Суббота; по обычаю того времени, в этот день многие готовились к св. крещению. Храм был полон народа. Женщины и дети в белых одеждах готовились к таинству крещения и св. миропомазания. Диаконисы приготовляли все необходимое для совершения этих таинств. Благоговейно молился священник, благоговейно раздавались в воздухе церковные песнопения. Вдруг ворвался отряд солдат, ища Златоуста. Крик... шум... вопли... стоны раненых сменили благоговейную тишину; ища Златоуста, они опрокинули священное вино Евхаристии... вода в крещальнях смешалась с кровью избиваемых... Наконец, Златоуст был схвачен и, несмотря на сопротивление толпы, был увлечен из храма.

Мрачно и уныло была встречена тогда Пасха константинопольскими христианами.

Через несколько времени Иоанн был отправлен в ссылку под строгим конвоем солдат. В самый момент его удаления сделалась страшная гроза... молния упала в купол Софийского храма... произошел страшный пожар. Ветер раздувал его: он превратился в огненное пылающее море, которое захватило весь город и едва не достигло императорского дворца.

Конечно, враги Златоуста сейчас же обвинили друзей его в поджоге: это еще более ухудшило его участь. Воинам приказано было обращаться с пленным, как можно хуже, и они, действительно, с беспощадной жестокостью мучили его. Больной изнурительной лихорадкой, издавна страдавший тяжелыми желудочными болями, хилый и слабый от природы и еще более изнуренный от подвижнической жизни и тяжелых трудов, он страдал невообразимо.

Палил южный зной; Иоанна Златоуста влекли под палящими лучами солнца, отчего невыразимо он страдал, ибо его голова была лишена волос. Дул пронзительный, леденящий ветер, шел дождь, а воины снова влекли его, трясущегося от изнурительной лихорадки. Наконец, то обожженный солнцем, то оледенелый от стужи, он падал на землю в изнеможении, и лишь уста его беззвучно шептали молитву «Слава Богу за все!», а у своих мучителей он просил только хотя немного состраданья, немного отдыха, но получал отказ. И они снова влекли его вперед.

Сначала ему было назначено пребыванье в небольшом городке Кукузе, но когда там поселился, он сделался центром церковной жизни своего времени: к нему стало стекаться множество богомольцев, отсюда стал он рассылать свои грамоты, утешая, назидая и ободряя свою паству. Это встревожило его врагов: «Этот мертвец становится опасным! Вся Антиохия теперь в Кукузах!» И было дано распоряжение перевести его еще дальше, в полуразрушенный Пифиунт. Но во время путешествия силы окончательно оставили Златоуста, и ему было разрешено остановиться в доме священника при церкви св. мученика Василиска⁴⁷¹. Ночью, во сне, ему явился св. мученик и сказал: «Не унывай, брат Иоанн! Мужайся – завтра мы будем с тобой пред лицем любвеобильного Бога»! На другой день Иоанн просил облечь его в чистые одежды, приобщить Св. Таин. Долго и усердно он молился. Конечно, подобно своему Учителю и Господу, он молился и за своих мучителей: «Отче, отпусти им, ибо они не ведают, что делают!»

Наконец, со словами «Слава Богу за все» он предал свою душу Богу.

Прошло 30 лет; императором в то время был Феодосий II. Народ, не забывши своего благодетеля и учителя, потребовал останки Иоанна Златоуста: «Мы требуем, чтобы нам возвратили тело отца нашего!» Враги Златоуста все в это время уже кончили дни свои, многие из них – как бы в наказание Божие – в страшных мучениях.

Сам император чувствовал вину своих родителей пред Златоустом и решил, как можно торжественнее, перенести в Константинополь гроб с мощами святого. И вот император, все духовенство, целые тысячи народа вышли навстречу к некогда поруганному и выгнанному, как преступник, из города святителю Иоанну. Народ плакал от радости. Император Феодосий снял все знаки своего царского достоинства и, склонившись пред святой гробницей, вслух всех с рыданиями просил простить все то зло, которое ему причинили отец и мать. А патриарх Прокл вместе с народом воскликнул: «Святитель Божий! Займи опять твой прежний престол».

Предание говорит, что из гроба в это время послышался голос Златоуста: «Мир вам!» Таково было торжество правды Божией! Назидательна жизнь святителя! Поистине она светит ярким светом христианской веры и любви среди окружающего нас мрака. Он всего себя отдал Богу, он стремился лишь к вечной жизни за гробом, и вот почему среди всевозможных унижений и страданий, которые бы подавили и привели в отчаяние малодушного человека, он благодарил Бога: «Слава Богу за все! И за радости, и за горе!»

Так молился он, когда жил беззаботным отроком в доме своей нежно любящей его матери; так взывал он к Богу в пустынной келье среди невероятных подвигов подвижничества; так молился он на высоте архиепископского престола и ту же молитву неоднократно повторял он в ссылке, в изгнании, среди бесчеловечных истязаний, терзаемый голодом, жаждой, болезнями, влачимый под палящим солнцем. «Слава Богу за все!» – были его и последними словами здесь, на земле. О, если бы и нам, в нашей жизни, всегда следовать примеру св. Иоанна! Да поможет он нам сам в этом своими молитвами пред престолом Божиим!

Дорогие братья и сестры! Вспоминая сегодня друга бедных, великого страдальца Иоанна Златоуста, я невольно переношусь воображением из нашего шумного столичного города, из этой ярко освещенной залы туда, далеко, в бедную деревушку – и видится мне полуразрушенная изба, и в ней голодные люди – наши братья о Господе!.. Видится мне малютка, одетый в грязные лохмотья; он протягивает свои исхудалые руки к своей матери и жалобно просит у нее хотя кусочек хлеба для утоления голода. А за ним, за этим страдающим ребенком, протягивает к нам руки святитель Иоанн Златоуст и взывает: «Вы пресыщены, а несчастное дитя голодно; вы имеете всего в достатке или изобилии, а здесь ваши братья, или, вернее, Сам Христос, во образе меньших братьев, всего лишен: и алчет, и жаждет, и наготует!

Пожалейте же их, и отрите их слезы; помните, кто делает для бедных и нищих – делает для Самого Христа Спасителя! Благо же всем тем, кто помнит завет Христа и приходит на помощь голодным и сирым! Благо и вам, что вы принесли им свою лепту! Благословение святителя Иоанна Златоуста да будет с вами вовеки. Аминь.

Введение

Несколько лет тому назад, по инициативе Московского археологического института, на его открытом заседании исполнялись полным синодальным хором песнопения из пещного действа. Пению предшествовал подробный реферат священника о. Металлова о происхождении и исполнении в древности пещного действа. Было показано несколько картин, изображающих различные его моменты. Вечер этот привлек многочисленных слушателей, весьма заинтересовавшихся, и пение, и чтение были выслушаны с глубоким вниманием; но тогда же было выражено желание видеть самое пещное действо не на картинах, а воочию совершающимся. Генеральный директор Археологического института предложил мне, как действительному члену Археологического института, исполнить эту задачу – со всеми подробностями изобразить пещное действо по возможности так, как оно совершалось в древности. Признаюсь, с большим смущением взял я на себя это поручение. Причин этого очень много. Первое: новизна дела. Как воссоздать то священнодействие, которое уже давно забыто, и притом не в храме, не за богослужением, не пред благоговейно настроенными богомольцами, а пред обыкновенными слушателями в зале, при обыкновенной обстановке духовных концертов. Невольно является опасение: не показался бы этот церковный обряд театральным зрелищем, никогда не виденным нами, и притом зрелищем простым, может быть, даже грубым, смешным и наивным для теперешнего зрителя, избалованного блестящей обстановкой театров? С другой стороны, удобно ли духовному лицу браться за это дело? Не лучше ли было бы, если бы это исполнил светский человек, гораздо лучше знакомый с подобного рода постановками?! На первый вопрос я ответил себе: что для людей, любящих церковную старину (а таковых очень много), всегда приятно и утешительно созерцать какой-либо церковный обряд. Доказательством этого служит множество богомольцев в нашем Успенском соборе, когда там совершается в Великий Четверг обряд омовения ног, заключающий в себе тоже некоторый драматический элемент. Полагаю, что таковых слушателей много в этом зале и что они отнесутся без предубеждения и со вниманием к тому обряду, который будет совершаться перед нами. На второй вопрос я ответил себе, что я не сам на себя взял это дело, а оно мне поручено моим сочленом. А ведь монахов учат, что послушание выше поста и молитвы.

Заранее лишь прошу прощения у вас, если мой труд окажется неумелым и несовершенным. Сделал, что мог, а впоследствии явятся люди, которые сделают то же самое гораздо лучше! Есть и еще одна причина, по которой я не отказался от этого поручения: это моя глубокая и искренняя любовь ко Святой Церкви и ко всем малейшим ее обрядам; отсюда проистекает моя любовь и к церковной археологии. Когда я читаю описания различных древних обрядов, священнодействий; когда я вижу старинные облачения, утварь; когда я присутствую при богослужении в древних храмах; когда я молюсь пред древними иконами, пред которыми изливали свои мольбы целые сотни тысяч людей, то невольно моя душа переносится в то далекое время, когда на Святой Руси так глубоко верили и так пламенно молились, когда среди русских была такая любовь к храму, что казалось, что они готовы провести в нем целые сутки. Эта любовь и благочестие поражали иностранцев. Один из них даже заметил. Что недаром Россия называется Святой Русью, что «если Христос родился в Вифлееме, то духом пребывает в России». И скажу вам откровенно, что по этим причинам для меня глубоко антипатичен тот взгляд на церковную археологию, которого держатся некоторые ученые и который, между прочим, выразил покойный писатель Лесков в одном из своих писем. Так, он хвалит одного ученого историка за то, что тот с полным равнодушием, с полной безразличностью относится к древним предметам церковного культа. «Мне именно нравится в нем, – говорит Лесков, – что для него священническая риза не есть священный предмет благоговейного почитания, а просто старая, никуда не годная ветошь с пропитанной потом подоплекой». Мне думается, что такое холодное, равнодушное отношение к старине составляет принадлежность ветошника, торгующего старым добром, для которого вещь не имеет цены сама по себе, а лишь постольку, поскольку за нее дают деньги. Истинный же археолог, любящий свою Родину и свою Церковь, старается проникнуть в дух старины, оживотворить ее со всею ясностью; он представляет себе и то время, которое он изучает, и тех людей, которые в нем действуют, он их любит, он с ними живет, он радуется их радостям и горюет о их горе.

Теперь переходим к самому пещному действу. Оно изображало историю ввержения в раскаленную огнем пещь трех еврейских отроков, о которой рассказывается в Библии в книге пророка Даниила. Напомню вам ее вкратце.

Царь Вавилонский Навуходоносор, покорив иудейский народ, за свое нечестие преданный Богом в плен нечестивому деспоту, сделал громадный золотой истукан, поставил его в области Вавилонской, на поле Деире, и приказал, чтобы весь народ пришел на торжественное открытие истукана и поклонился перед ним – олицетворением силы и могущества самого царя. Когда собрался весь народ, тогда глашатай громко воскликнул: «Объявляется вам, народы, племена и языки! В то время, как услышите звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии и всяких музыкальных орудий, падите и поклонитесь золотому истукану, который поставил царь Навуходоносор. А кто не падет и не поклонится, тотчас брошен будет в печь, раскаленную огнем». И вот люди один за другим стали поклоняться золотому истукану при торжественных звуках музыкальных инструментов. Но вдруг некоторые из халдеев сообщают царю страшную новость: «Трое юношей евреев, избранных из всего покоренного народа, из рода царского, Анания, Азария и Мисаил, за свой ум и красоту приставленные к царскому двору для того, чтобы впоследствии, изучивши халдейский язык, стать приближенными советниками царя, не исполняют царского приказания и не желают поклоняться золотому истукану».

Юноши эти были глубокого благочестия и здесь на чужбине не переставали веровать Богу отцов своих и пламенно молиться. Взбешенный восточный деспот приказывает привести их пред собою, с гневом, яростью он вопрошает их: с умыслом ли вы: Седрах, Мисах и Авденаго (так переименовали их при царском дворе), богам моим не служите, золотому истукану, которого я поставил, не поклоняетесь? Отныне, если вы не исполните моего повеления, я брошу вас в раскаленную пещь: тогда узнаем, какой Бог избавит вас от руки моей.

На это юноши спокойно отвечали ему: нет нужды отвечать тебе на это. Бог наш, Которому мы служим, силен спасти нас от пещи, раскаленной огнем, и от руки твоей избавить. Тогда разъяренный царь приказал раскалить пещь огнем и бросить туда трех связанных отроков и – о дивное чудо! – пламя огня, которое убило тех людей, которые бросали, даже не коснулось отроков, и они ходили, воспевая Бога: «Благословен Ты, Господи Боже отцов наших, пели они, хвально и прославлено имя Твое вовеки. Ибо праведен Ты во всем, что сделал с нами, и все дела Твои истинны, и пути Твои правы, и все суды Твои истинны. Ты совершил истинные суды во всем, что навел на нас. Ибо согрешили мы и поступили беззаконно, отступив от Тебя. Но не предай нас навсегда ради имени Твоего и не разрушь завета Твоего. Не отними от нас милости Твоей, избавь нас силою чудес и дай славу имени Твоему, Господи!»

А пламень между тем поднимался над пещью на сорок девять локтей и вырывался, и сожигал тех из халдеев, которых достигал около пещи. Тогда совершилось другое великое чудо – ангел Господень сошел в пещь и выбросил пламень огня из пещи, и сделал, что в средине пещи был, как бы шумящий влажный ветер.

Тогда отроки, как бы одними устами, благодарили и прославляли Бога. «Благословен, – пели они, – Ты, Господи Боже отцов наших, и хвально, и превозносимо имя Твое вовеки. Благословите, все дела Господня, Господа, пойте и превозносите вовеки. Благословите, ангели Господни; благословите небеса. Благословите, все Силы Господни. Благословите, солнце и луна. Благословите, звезды небесные. Благословите все духи. Благословите, свет и тьма, да благословит вся земля. Благословите, духи и души праведных. Благословите, Анания, Азария и Мисаил. Господа, пойте и превозносите Его во веки!»

Изумленный царь, услыша, что они поют, поспешно встал и сказал своим вельможам: «Смотрите, не троих ли мужей мы бросили в огнь, но вот я вижу четырех, ходящих среди огня, и нет им вреда, а вид четвертого страшен и грозен, подобен Сыну Божию». И воззвал он к отрокам: «Седрах, Мисах и Авденаго, рабы Бога Всевышнего, выйдите и подойдите ко мне». И вышли к нему юноши, даже неопаленные огнем. Пораженный силою Божиею царь сказал: «Благословен Бог ваш, пославший ангела Своего и избавивший вас, своих рабов, за то, что вы не отступили от Него».

После этого юноши эти были в особенном почете у царя и народа.

Это библейское событие имеет для нас, христиан, великое символическое значение, о котором в одном из церковных песнопений так говорится: «Мы, верующие, признаем Тебя, Богородица, духовною пещию; ибо как превозносимый (Господь) спас трех отроков (в пещи), (так) в Твоем чреве обновил весь мир хвалимый и препрославленный Бог отцев» (Воскр., глас 1, песнь 7, ирмос).

На праздник Рождества Богородицы поется следующий ирмос: «В печи отроков Ты прообразовал некогда Матерь Свою, Господи; и это прообразование от огня спасало их, ходивших (среди его) неопально; Ее, явившуюся чрез Тебя концам (вселенной), мы ныне воспеваем и превозносим во все веки» (Первого канона песнь 8-я).

Таким образом, мы видим из приведенных песнопений, что это событие прообразовало рождество Христа Спасителя от Пречистой Девы. Подобно тому, как огонь не опалил отроков, но, наоборот, сделал их великими и славными и чрез них прославил Бога, так же и рождество Христово оставило Девой Пренепорочную и чрез Нее спасло всех людей, соделав их сынами Божиими.

Это событие в виду его важности вспоминается Церковью каждодневно за утренним богослужением или за всенощным; а вместе с этим каждодневно же поется песнь вышеприведенная святых отроков. Кто из вас бывал в строгих пустынных монастырях, каковы: Валаам, Саров, Оптина пустынь, где устав церковный соблюдается строго, тот наблюдал это сам. Что же касается до обыкновенных храмов, то, так как здесь служба совершается весьма сокращенно, песнь отроков обыкновенно пропускается, и оставляется один ирмос, воспевающий самое событие и его прообразовательное значение. Вот именно эта-то часть утреннего богослужения, только изображаемая в лицах, и составляет содержание пещного действа. Таким образом, мы видим, что оно не было чем-то случайным, произвольно внесенным в богослужение. Нет, оно совершалось ежедневно, но обыкновенными чтецами и певцами, а один раз в год – с особою торжественностью, с участием особых церковных служителей: трех отроков, двух халдеев, с постановкой в храме особого высокого амвона, изображающего пещь, со спуском из купола на веревке иконы, изображающей ангела, с небольшими диалогами, взятыми из той же книги пророка Даниила, с возжиганием в пещи огня и т. д.

И так как оно символизировало рождество Христово, то именно и совершалось за две или за одну неделю до Рождества Христова; в то воскресенье, которое именуется в церковном уставе неделей Праотец, или Святых отец, в которые, между прочим, и вспоминает церковь трех отроков: Анания, Азария и Мисаила и св. пророка Даниила .

Главная часть пещного действа, как мы сказали выше, совершалась за утренним богослужением, но начиналось оно на субботней вечерне. Отроки и халдеи сопровождали патриарха или митрополита в собор к вечерне и участвовали в малом входе, неся свечи. После вечерни они провожали святителя в келью, а к утрени снова собирались в крестовую палату, чтобы участвовать в торжественном выходе святителя в церковь.

За утреней, после 6-й песни, совершалось самое действо, которое с возможною точностью и будет сейчас изображено пред вами. Перед литургией отроки, подобно нашим исполлатчикам, пели посреди храма – «исполла эти дэспота», а затем – на реках Вавилонских, т. е., иными словами, псалом 136-й:

«При реках Вавилона – там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы. Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселья: пропойте нам из песней Сионских. Как нам петь песнь Господню на чужой земле? Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя; прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего. Припомни, Господи, сынам Едомовым день Иерусалима, когда они говорили: разрушайте, разрушайте до основания его. Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

Почему этот псалом? Весьма понятно. В нем изображается скорбь Израиля, томящегося в Вавилонском плену. Именно эту песнь и воспевали отроки при дворе Навуходоносора. В словах этого псалма для христиан изображается духовный плен человечества, пред рождеством Христовым, томящегося под игом диавола, греха, проклятия и смерти.

Затем на литургии отроки и халдеи принимали участие в великом выходе, подавали святителю после его причащения антидор, пели ему по окончании обедни «исполла эти дэспота», провожали его обратно в келью; в этот же день вечером снова участвовали в проводах патриарха к вечерне и обратно в келью. Этим и заканчивался суточный чин пещного действа; причем главная часть его заключается только между 6-й и 9-й песнями ирмосов воскресной утрени. Надо еще заметить, что отроки и халдеи участвовали во всех службах на Рождество Христово.

Теперь естественно спросить: как древне у нас чинопоследование пещного действа, откуда его происхождение, и когда прекратилось его совершение? На все эти вопросы очень подробный и обстоятельный ответ дают священник Металлов в своем реферате о пещном действе и профессор А. Дмитриевский в своем историко-археологическом этюде: чин пещного действа, помещенном в журнале «Византийский Временник», том I, вып. 3 и 4. Мы же за недостатком времени ответим на эти вопросы вкратце.

Ответы на предложенные вопросы не могут быть вполне точны за отсутствием исторических данных. Надо полагать, что в начале XVI столетия этот чин был уже известен, так как в одном из архиерейских новгородских чиновников профессору Красносельцеву удалось найти чин пещного действа, где, между прочим, приводится такое многолетие: «Дай Господи здрав был царь и великий князь Василий Иванович всея Руси самодержец на многие лета». По мнению протоиерея Никольского, первым распространителем и насадителем чина пещного действа был на широкой Руси Новгород, так как новгородские архиереи отличались особою любовью к греческим обрядам и старались их всемерно распространять. Все ученые согласны в том, что чин пещного действа – происхождения греческого. Действительно, профессору Дмитриевскому удалось найти в Афонском Иверском монастыре чин пещного действа – греческую рукопись с датою 1357 года. Отличие этого чина от русского в том, что он совершался не на самой утрени, а после ее окончания и был очень краток. По мнению профессора Дмитриевского, в нашей богослужебной практике чин пещного действа продержался весь XVI век и вплоть до первой половины XVII столетия. Полного певческого чина (говорит свящ. Металлов), употреблявшегося в пещном действе, доселе не сохранилось ни в крюках, ни в нотах. Однако в библиотеке Синодального училища удалось найти ирмолог старообрядческий поморского письма конца XVII или начала XVIII века, крюковой, где между ирмосами 8 гласа знаменного распева помещается 7-я песнь с текстом: «На поле молебне» (ныне: на поле Деире), с тем самым текстом, пением которого и начиналось после 6-ой песни ирмосов на утрени самое пещное действо. (Напев рек Вавилонских заимствован из крюковой тетради ХVIII–ХІХ вв. библиотеки Синодального училища.)

Ближайшими исполнителями чина пещного действа были патриаршие, ныне синодальные, певчие, которые за исполнение награждались подарками и деньгами и в самый день исполнения приглашались к патриаршему обеденному столу. Как обстановка, так и исполнение были простые, безыскусственные; наши предки видели в пещном действии молитвенный обряд, а не театральное представление, а посему исполнители с такой же благоговейной простотой, с такою, если можно так выразиться, объективностью относились к своим словам, с какою и поныне читают и поют в церкви благочестивые священно- и церковнослужители. Сделав эти предварительные замечания, приступаем, наконец, к самому пещному действу.

Для того, чтобы яснее представить себе занимающий нас богослужебный чин, перенесемся мысленно в Древнюю Русь, представим себе на несколько часов, что мы живем не в XX столетии, а в первой половине XVII века, в Москве, что, как все благочестивые тогдашние москвичи, мы сливаемся своею жизнью с жизнью Церкви, и так как, следовательно, наш высший духовный интерес сосредоточивается на церковных таинствах и обрядах, то мы с нетерпением вместе с прочими ожидаем Рождества Христова со всеми предшествующими и сопровождающими его церковными службами. Длинный Рождественский или Филипповский пост приходит к концу; остается всего только две с небольшим недели до радостного праздника. Наступает суббота недели св. Праотцев. Побывали мы у вечерни в Успенском соборе, видели мы торжественный выход патриарха, сопровождаемого многочисленной свитой духовных и светских лиц, а среди них отроков и халдеев, в Успенский собор. И в самом соборе сделаны особые приготовления к пещному чину. Разобрано и снято большое паникадило посредине собора для спуска ангела в пещь, вместо диаконского амвона поставлен особенный амвон, именуемый пещью и украшенный изображением св. пророков, предвозвестивших рождество Спасителя (наша пещь – снимок с Новгородской пещи, хранящейся в Музее императора Александра III в Петербурге). Помолились мы вместе с прочими, вернулись к себе домой куда-нибудь на Ордынку, Полянку, поужинали постными яствами без рыбы, щей похлебали, каши гречневой, после ужина молитвы прочли на сон грядущим пред старинными иконами со многими возженными лампадками и порану, часов в восемь – девять вечера, залегли спать. Вставать надо рано.

Благовест к утрени начинался в час ночи, а надо прийти в собор раньше, а то места себе не достанешь. За множеством народа не увидишь, как ангела Божия станут спускать в пещь, как оные отроки будут умильно поклоняться ему, а злые халдеи напрасно метать плавун-траву, чтобы пещь разжечь огнем нестерпимым. В то время, когда у нас только что вечер начинается, т. е. часов в одиннадцать с половиной, мы уже проснулись, прочли утренние молитвы, надели свои кафтаны или полушубки и отправились в путь.

Тихо все вокруг. Луна тускло светит. Мороз пощипывает щеки, снег хрустит под ногами. Зимний холодок пробирает тело, а на душе тихо, светло и спокойно, как на небе. Вот впереди узкой кривой улицы с маленькими домиками, с окнами, закрытыми ставнями, сквозь которые светится свет лампадки, скрипя полозьями по снегу, тащится возок с каким-нибудь важным боярином, тоже направляющимся к Успенскому собору.

Приходилось ли вам, дорогие братие, позднею ночью или ранним утром идти в храм на молитву. Если вам приходилось, хотя бы в пору вашей юности, в Страстную Субботу, например, идти также в Успенский собор к утрени, то вы несомненно испытывали чувство легкости душевной, какого-то восторженного желания все любить, всем делать добро и за всех молиться; и как больно за тех из наших братьев, которые воспитаны вдали от Церкви, никогда не испытали этих дивных чувств. Невольно вспоминаются слова нашего поэта-мыслителя и богослова Алексея Степановича Хомякова:

Спала ночь с померкшей вышины,

В небе сумрак, над землею тени,

И под кровом темной тишины

Ходит сонм обманчивых видений.

Ты вставай, во мраке спящий брат!

Освяти молитвой час полночи!

Божьи духи землю сторожат,

Звезды светят, словно Божьи очи.

Ты вставай, во мраке спящий брат!

Разорви ночных обманов сети!

В городах к заутрени звонят,

В Божью церковь идут Божьи дети.

Помолися о себе, о всех,

Для кого тяжка земная битва,

О рабах бессмысленных утех

Верь, для всех нужна твоя молитва.

Ты вставай, во мраке спящий брат!

Пусть зажжется дух твой пробужденный

Так, как звезды на небе горят,

Как горит лампада пред иконой.

Но вот понемногу приближаемся мы и к Кремлю. Вот и Спасские ворота с едва мерцающей, как звездочка, лампадкой пред высоко висящей на них иконой. Слышен уже мощный звон большого колокола Ивановской колокольни. Кто из нас, москвичей, не любит этого звона?! В ком эта, по выражению одного писателя, медная буря воздушных голосов не вызывает давно иногда забытой любви к своей родине, к своей Церкви, к своему народу?! С этим звоном соединяется у нас воспоминание о всех торжественных событиях нашей многострадальной Родины, о всех великих праздниках христианских, а особенно о празднике из праздников – Святой Пасхе! В эту священную ночь даже иностранцы собираются к нам на Кремлевскую площадь, чтобы вместе с нами воскресить в своей душе Воскресшего Христа Спасителя.

Тот же дорогой русскому сердцу поэт по этому поводу так говорит:

В безмолвии, под ризою ночною,

Москва ждала, и час святой настал:

И мощный звон промчался над землею.

И воздух весь, гудя, затрепетал.

Певучие, серебряные громы

Сказали весть святого торжества,

И слыша глас, ее душе знакомый,

Подвиглася великая Москва.

Все тот же глас – ни нашего волненья,

Ни мелочно-торжественных забот

Не знает он, и вестник искупленья,

Он с высоты нам песнь одну поет, –

Свободы песнь, песнь конченого плена!

Мы слушаем: но как внимаем мы?

Сгибаются ль упрямые колена?

Смиряются ль кичливые умы?

Откроем ли радушные объятья

Для страждущих, для меньшей братьи всей?

Хоть вспомним ли, что это слово – братья –

Всех слов земных дороже и святей?

Но вот, сняв шапку и осенив себя крестным знамением, взошли мы в Спасские ворота, подходим к Успенскому собору: множество народа собралось вокруг. Не слышно смеха, споров и криков, так обычных для толпы, молчит народ, молчат люди, перекидываясь лишь краткими замечаниями. Ведь они пришли не на мирской праздник или гульбище, а собрались они предпраздновать честное Христово Рождество. С шумом распахнулись, наконец, тяжелые, железные, соборные двери, входит народ в церковь, творит уставные поклоны: семипоклонный начал – и в молчании, сосредоточившись в себе, ждет начала службы церковной.

Среди народа проносится слух: Сам Батюшка, Тишайший Царь, Алексей Михайлович со своей супругой Натальей Кирилловной будут сегодня в соборе на утрени; и еще с большим нетерпением ждут богомольцы начала богослужения. И в самом деле, в царском дворце царь с царицей, каждый на своей половине, готовятся идти в храм Божий.

Скоро начнут! В крестовой, что ныне мироварная палата, позади собора, Святейший Патриарх уже сидит на своем месте, облаченный в мантию и окруженный своею свитою, а перед ним отроки и халдеи, просящие его благословения: «Владыко, благослови!» А другой прибавляет: «И помолися!»

Святитель, встав, читает молитву Богоматери «Достойно есть» и творит отпуст, и вся процессия торжественно шествует в собор.

Прибыл патриарх в собор; торжественно шествует туда же из дворца и Тишайший Государь.

Взяв благословение у святителя и поклонившись царю, чередной протопоп начинает утреню. Последование ее ничем не отличалось, кроме пещного действа, от обыкновенного, кроме того, что воскресное Евангелие читалось после славословия в пещи. Да надо полагать, что и вообще утреня того времени в Успенском соборе мало отличалась от теперешней: разве только была продолжительней, да пение было менее сладкогласно, чем теперь. Также мерно и звучно гремел густой бас протодиакона, молитвенно просящий у Бога доброго и полезного всем православным христианам. Так же, как теперь, торжественно – спокойно читал сакелларий шестопсалмие с его дивными псалмами, так глубоко и поэтично выражающими и светлую надежду верующей души, и тяжкую скорбь души падшей, грешной.

Утреня продолжается. Вот началось пение ирмосов и чтение канона, пропета 6-ая песнь, прочтен так называемый пролог, в котором рассказывается история трех святых отроков и пророка Даниила, с нравственным из нее приложением для слушателей, начинается пещное действо. Оба лика «на всходе», т. е. сойдясь вместе, начинают 7-ую песнь: «На поле молебне иногда мучитель пещь постави на мучение богомудрых, в ней же три отроцы песнословяху единаго Бога, трие воспеваху, глаголющее: „Отец наших Боже, благословен еси“».

Тогда протодиакон, который будет возглашать стихи, берет благословение у святителя, идет в алтарь, берет три отроческие свечи и выходит из алтаря, за ним халдеи ведут на средину храма трех отроков, связанных по выям (шеям) полотенцем, или убрусом, со скрещенными руками на груди, держа в руках концы полотенца, притом так, что один халдей идет впереди, а другой позади отроков. Ставши, по выходе, лицом к архиерею, они все вместе низко кланяются архиерею; отроки получают от него свечи, халдеи – пальмы, целуют ему руку и становятся полукругом вблизи пещи.

Халдеи, указывая пальмами отрокам на пещь, ведут следующий разговор:

Первый халдей говорит отрокам: «Дети царевы?»

Второй халдей повторяет то же: «Царевы».

Первый, указывая на пещь, говорит: «Видите ли сию пещь, огнем горящу и вельми распалаему?»

Второй: «А сия пещь уготовася вам на мучение».

Анания: «Видим мы пещь сию, но не ужасаемся, есть бо Бог наш на небеси, Ему же мы служим. Той силен изъяти нас от пещи сия».

Азария: «И от рук ваших избавит нас».

Мисаил: «А сия пещь будет не нам на мучение, но вам на обличение».

Отроки и хор поют пред архиереем стих «И потщися на помощь нашу, яко можеши хотяй».

Халдеи развязывают полотенце, которым были связаны отроки; все кланяются архиерею, и отроки отводятся халдеями в пещь.

Протодиакон, став на указанном ему месте и обратившись лицом к архиерею, начинает канонаршить седьмую песнь «Благословен еси, Господи, Боже отец наших...», этот, а равно и последующие за сим стихи повторяются за протодиаконом как отроками в пещи, так и всем хором. В это время халдеи с пальмами и трубками в руках ходят кругом пещи и мечут плавучею травою на пещь и под пещь. Когда протодиакон провозглашает: «И распалашеся пламень над пещию...», приготовляют к спуску ангела, и бывает вспышка огня. При словах протодиакона: «Ангел же Господень сниде купно с сущими...» спускают ангела. Слышится гром... все падают: и халдеи, и отроки. Когда же протодиакон продолжает: «Тогда тии трие яко едиными усты пояху...», отроки встают, берут в руки ангела, ходят с ним в пещи кругом три раза и поют: «Благословен еси, Господи, Боже отец наших, препетый и превозносимый вовеки». Халдеи же лежат. Затем отроки кланяются ангелу, и во время их поклона ангел поднимается. При словах протодиакона «Ангели Господни, благословите небеса...» происходит второе снисхождение ангела, обычное поклонение ему отроков и хождение с ним в пещи; затем ангел поднимается, отроки встают, халдеи же продолжают лежать.

Протодиакон продолжает: «Благословите, солнце, луна и звезды, благословите, звезды небесныя...», – в это время обычное в третий раз схождение ангела, а во время слов «Благословите, Анания, Азария, Мисаил» ангел поднимается; отроки по обычном поклоне ему встают, встают одновременно с ними и халдеи и стоят с поникшими главами.

Хор поет «Тричисленнии отроцы»; после пения этого ирмоса халдеи приглашают отроков выйти из пещи.

Первый халдей: «Анания, сын царев, гряди вон из пещи».

Второй: «Азария, сын царев, гряди вон из пещи».

Первый: «Мисайло, сын царев, гряди вон из пещи».

Когда все три отрока станут перед епископским местом и поклонятся епископу, который благословляет их, то поют многолетие: «Утверди, Боже».

Заканчивалась утреня обычным порядком, и после нее патриарх шествовал обратно «со славою», т. е. шел в храм. На другой день совершалась торжественная литургия, причем пелась, как упоминалось раньше, отроками и певчими «Река Вавилонская».

Мы закончили. Насколько возможно, как в одежде, так и в самой обстановке мы старались быть ближе к древнему чину. Много, конечно, неточностей и несовершенств в нашем труде, за которые просим словами древнего летописца: «Простите нас Бога деля, а не кляните».

Одну из этих неточностей мы сами вам укажем. Мы должны были по условиям музыкальной гармонизации несколько уменьшить лета отроков; надо полагать, что в древности они были лет 18-и.

Не знаю, удалось ли мне выполнить крайне трудную задачу: заставить вас, хотя короткое время, пожить жизнью ваших предков. Иными словами – создать в душе вашей то высокое молитвенное настроение, каким отличались русские Древней России, – той Святой Руси, в которой князья и бояре и даже сами цари считали за величайшее счастье после бранных подвигов или государственных трудов умереть простыми схимниками, – той Святой Руси, в которой умереть за Христа, хотя бы в мученьях, считалось Божией милостью. И хотя по-прежнему простой народ и теперь живет церковною жизнью, свято чтит святых подвижников Церкви и счастьем считает, хотя бы в нищенском образе, поклониться святым чудотворным мощам и иконам; но образованное общество, воспитанное на иных началах, давно уже охладело к Церкви, а в последнее время, к несчастью, это равнодушие сменяется как будто озлоблением против нее. Напрасно радостно и торжественно звучат колокола; оно не идет в храм Божий. Не о том мы говорим, чтобы нашу жизнь снова превратить в молитвенный подвиг, который в Древней Руси поразил Антиохийского патриарха и его спутника Павла Алеппского, прибывших в Россию за сбором. (С интересной книгой его записок советую познакомиться нашим слушателям). Условия жизни изменились; она осложнилась, явилось много других разнообразных задач и целей, так что вернуться к прежнему патриархальному быту уже невозможно. И как бы мы не взывали вместе с Гоголем: «Русь, остановись!», она не остановится на своем пути.

Мы желали бы лишь и пламенно молились бы о том, чтобы в этом шествии она окончательно не потеряла то, что во все времена составляло ее лучшее достояние: свою святую веру и любовь к своей небесной матери – Святой Церкви. Ведь на этом фундаменте создались и все ее добродетели!

Потеряет окончательно веру, потеряет Бога и станет глубоко несчастна. И действительно, оглядываясь вокруг себя, видя так много угрюмых, мрачных, озлобленных, лишенных светлой надежды людей, мы глубоко о них скорбим и усердно молим родившегося Спасителя – Христа – Истинного Света, да осветит Он их Своими лучами и да возродит в душах их святую веру.

Поздний вечер. Сижу в польской халупе. Горит свеча. За окном раздаются далекие и глухие пушечные выстрелы и неумолкающая ружейная стрекотня.

Я один.

Могу отдаться своим думам, читать, писать. Развертываю газету. Взор мой падает на эти равнодушные строки: «26 марта скоропостижно скончался священник Д. С. Дмитриев».

В сердце больно ударила неожиданная скорбь.

Бедный старый друг!

В феврале, в свое краткое пребывание в Москве, я его видел, беседовал с ним,

Прощался он со мной со слезами:

– Я Вас больше не увижу!..

– Увидимся еще, дорогой Дмитрий Савватьевич, – нарочно бодрым тоном ответил я ему, – еще повоюем, воин Христовой Церкви! Вспомните слова псалмопевца: Не умру, но жив буду, и повем дела Господня (Пс.117:17).

Хотя, правду сказать, его слова тяжело отозвались в душе. Он очень опустился. Болезнь сердца сделала очень большой шаг вперед. Приходилось прибегать к возбуждающим сердечную деятельность лекарствам.

Но все-таки я не ждал такой скорой развязки.

И вот его уже нет!

Во весь рост стоит он предо мной – «преподобный Серафим», как мы его называли. Он был очень похож на святого старца согбенным станом, белыми мягкими волосами, чертами лица, светлыми, милыми, голубыми глазами.

«Коль очи светлы, душа светла. Нет светлоты, темна душа», – вспомнились мне стихи, произнесенные его мягким, задушевным голосом.

Это было очень давно. Я еще был ректором Вифанской духовной семинарии, а он – светским человеком, сотрудником московских газет. Вспоминал он свою молодость, рассказывал былое, между прочим, как в старину в Московском артистическом кружке играл роль стольника Василия в драме «Каширская старина».

– Я и теперь еще кое-что помню...

И, воодушевившись, он прочел несколько стихов.

Запомнились мне эти слова об очах. Уж очень они подходили к нему. У него очи были светлы, честны, правдивы. Они ясно смотрели на мир Божий, они с благодушием взирали на людей.

Такова была и его душа.

Борьба за существование, за кусок хлеба для себя и семьи не озлобила, не ожесточила ее. Спасла твердая вера в Бога, спасла здоровая русская натура простолюдина, помогло домашнее суровое воспитание.

Сын обедневшего купца, он должен был с ранних лет работать не покладая рук... Пылкий, впечатлительный, очень набожный юноша, он охотно вместе с родителями посещал монастыри и, наконец, сам задумался было сделаться монахом.

Со страхом и трепетом решил он просить совета у московского митрополита Филарета. Тот обласкал его, но решительно отсоветовал поступить в Гефсиманский скит, куда он просился.

– Ты должен на другом поприще послужить Церкви и Родине, но и это от тебя не уйдет.

Случайно он получает место в библиотеке Московского университета и с ним возможность проникать на лекции тогдашних знаменитых профессоров, особенно историка С. М. Соловьева.

Пробуждается интерес к русской старине. Он зачитывается книгами исторического содержания, наполняет и расширяет свое скудное домашнее образование на медные деньги.

Дан толчок природному призванию писателя.

Написана первая историческая повесть, отнесена в редакцию московского журнала. Она понравилась, напечатана, и цель жизни определилась. Он почти на всю жизнь становится газетным работником.

Тяжела и терниста эта дорога для всякого человека, но без достаточного образования, без школьной подготовки она еще труднее, еще тернистее. В этом жизненном подвиге помогли ему природный талант, любовь к своему делу, работа над собой, самообразование, беседы с людьми таланта. Он не погиб, жизнь его не сломала. Он стал известным сотрудником тогдашних московских газет. Его исторические повести и романы полюбились читающей публике, его драматические произведения с успехом давались на разных сценах и теперь еще играются в провинции.

Собрал он на трудовые деньги большую библиотеку. Она охотно посещалась – так много там было интересного материала для чтения.

Слава Богу! Острый период нужды кончился. Можно жить и ему, и многочисленному семейству без назойливой заботы о завтрашнем дне.

Но тут ждало его непредвиденное, тяжкое горе. Умирает старший сын Сережа, уже кончавший курс гимназии, надежда семьи, общий любимец. Юноша прозрачной душевной чистоты, высокой религиозной настроенности, блестяще одаренный, с задатками большого литературного таланта – погибает от злой, скоротечной чахотки.

Горе отца неописуемо. Здесь начало сердечной болезни, сведшей его в могилу. Он сразу опустился, постарел, поседел.

Тогда созревает у него желание, давно таившееся в душе, быть посвященным во иерея.

5 февраля 1908 года, в день святителя Феодосия [Черниговского], которого он особенно чтил (и был на открытии его мощей), склоняет он свою старческую голову под руку архиерея пред Престолом Божиим и с глубоким умилением и слезами воспринимает благодать Святого Духа, немощная врачующую и оскудевающая восполняющую⁴⁷².

Совершилось! Он – иерей. Он может приносить Бескровную Жертву о любимом сыне, может сам совершать о нем панихиды. Он ближе теперь к нему духом...

Но не об одном лишь сыне молился он. Он любил людей, любил горячей любовью Родину. Изучение родной старины еще более ее укрепило, и он пламенно молился за всех и за вся.

Хороший он был священник. Благоговейно совершал он священнодействия. Его возгласы и чтение молитв не были механическим или нараспев бормотаньем или выкриком святых слов. Нет, он произносил их мягким, задушевным тоном, как бы сам вслушиваясь в них, с каждым разом все более и более проникаясь их глубоким смыслом, стараясь запечатлеть их в своей душе.

Так молятся для себя, из потребности своего сердца, некоторые очень верующие мирские люди.

Так, помню, в годы моего детства читал нам, детям, вечерние молитвы мой глубоко верующий отец. До сих пор звучат в моих ушах силой внутреннего чувства трогательные слова одной из вечерних молитв:

«Владыко Человеколюбче, не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся и муки бесконечныя, злое же творя не престаю: Тебе Господа Бога моего всегда прогневляю, и Пречистую Твою Матерь, и вся небесныя силы, и святаго ангела-хранителя моего...»

Его проповеди тоже отличались особым характером. Их нельзя было подвести под разряд каких-либо гомилетических произведений. Они были задушевными беседами доброго, любящего отца с детьми. А так как он отличался и творческим воображением писателя, и прекрасно выработанной дикцией, и приятным голосом, и внутренней силой вдохновения, то они производили сильное впечатление на слушателей самых разнообразных классов и образования.

Таковы же были и его лекции для фабричных рабочих по разнообразным вопросам церковной жизни, особенно по агиологии.

Многие из его жизнеописаний новопрославленных чудотворцев напечатаны в разных духовных журналах.

Из его духовно-литературных трудов мне припоминается особенно живо описание нашей общей поездки в Саровскую пустынь. Это было еще до принятия им сана священника. Картинно изобразил он Саровскую пустынь и ее обитателей, выразительно раскрыл чувство, волнующее богомольца при гробе преподобного Серафима... Но чего он не мог нам открыть – это своей пламенной молитвы великому старцу о том, чтобы тот помог ему достойно восприять сан священства, очистил бы его душу так, чтобы она, по выражению святителя Иоанна Златоуста, сделалась светлее солнечных лучей, сподобил бы его, хотя в малой степени, тех добродетелей любви и веры, какими была полна душа самого преподобного Серафима.

И можно сказать о нем, что он так же честно исполнил пастырский долг пред Церковью и Родиной, как раньше честно и нелицемерно служил им своим пером.

И вот его уже нет!

Тяжело на душе. Все больше и больше редеет круг дорогих сердцу близких людей. Остается одному, как бесприютному страннику, пройти остаток жизненного пути. Хочется сказать с поэтом:

«Здравствуй, печальная старость! Догорай, одинокая жизнь!»

Уходят постепенно, можно сказать, ушли из жизни почти все представители нашей старой Москвы. А еще так недавно, кажется, их было так много!

И так отрадно было слушать их живые беседы о московской старине.

Как недавно еще, бывало, после тяжелого, утомительного трудового дня моей жизни, чтения всяких бумаг, приема бесчисленных просителей, всяческих тревог, забот и волнений, приятно было прийти с истерзанными нервами, с оледеневшей душой, с полным горечи сердцем в маленькую уютную келью, которую занимала у меня в доме моя покойная 79-летняя старица-мать, и встретить там Дмитрия Савватьевича.

Лампада освещает старинные иконы прадедовского киота, старинная мебель, по стенам фотографии давно уже почивших родных, друзей, духовных наставников.

Сидит мой старец. Перед ним стакан чая и варенье, без которых моя гостеприимная мать не отпускала никого от себя.

И беседуют оба о «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой»⁴⁷³.

Как наяву вырастает предо мной старая, тихая Москва с ее своеобразным укладом жизни, старомодной по внешности, неказистой, далекой от блеска культурных европейских центров, со старыми торговыми рядами, еще помнившими Ивана Грозного, с извозчиками, с дрожками-гитарами⁴⁷⁴, плохо мощенными улицами, тускло освещенными маслеными фонарями, но зато со множеством обширных садов и палисадников, внутри которых стояли барские особняки Александровской эпохи с белыми колоннами, а Замоскворечье с купеческими домами тяжелой архитектуры, окруженными высокими заборами. В этой Москве было много какого-то особого уюта, много простоты, радушия, полное отсутствие чиновнического лоска, особый отпечаток благодушного москвича, одним словом, отмеченное еще Грибоедовым.

В ней, в этой старой Москве, жило много лиц, блиставших ярким талантом на самых разнообразных поприщах.

И вот в задушевных беседах моих старцев передо мной проходит «галерея теней» церковной, дворянской, артистической, купеческой старой Москвы. И постепенно успокаиваются нервы, отогревается душа; мир, спокойствие и какая-то уютность воцаряются в сердце.

Увы! Опустела навсегда келья моей матери. Не придет в нее больше уже никогда Дмитрий Савватьевич! Покоятся они оба на кладбищах столь любимых ими монастырей московских вечным сном.

Горько стало на душе. Слезы закапали из глаз... Газетный лист соскользнул с колен.

Я подошел к окну, отворил его.

Прохладный весенний воздух пахнул мне в лицо. Синее небо было усыпано звездами.

Вот то одна звездочка скатится и потускнеет, то другая, третья...

Вдали по-прежнему слышатся уже ослабевающие звуки боя.

И представилось мне, как на громадном пятисотверстном фронте нашей армии, подобно этим звездочкам, потухают молодые жизни наших героев-воинов в кровавом зареве военных подвигов. А там, вдали, в городах и селах, тихо и незаметно, также внезапно, гаснут жизни мирных тружеников в кругу их семейств.

Но и те и другие одинаково возносятся на небо, в вечное Царство любвеобильного Бога. И когда-нибудь мы все соединимся там, заживем одной жизнью, одной родной семьей вокруг Него...

На земле я одинок, но на небе меня ожидают любящие меня.

И теплее, и отраднее стало у меня на сердце. Тогда «смирилася души моей тревога, и разошлись морщины на челе». Да, где бы ни послал мне Бог кончину, «в бою ли, в странствии, в волнах», – пламенно верую, что это лишь шаг к вечной, светлой и радостной жизни. Христос воскрес, и смерти уже более нет. Она уничтожена. Она – временный сон, подобный зимнему сну природы. Но, как теперь весной все ожило и зазеленело, так оживем и мы.

В небесах я вижу не бездушный синий свод, а Бога всемогущего, любвеобильного и молюсь Ему: «Со святыми упокой, Христе, души усопших раб Твоих, наших героев самоотверженной любви, воинов; упокой и воина Церкви Твоей отца Дмитрия, и всех тех, кто так или иначе служил Тебе и людям-братьям на всех поприщах жизни!»

Посвящается братству Шереметевского храма

То было несколько лет тому назад в Сочельник. Наступал Рождественский вечер. Мы с Михаилом Всеволодовичем спешили ко всенощной в Шереметевский храм. Скрипели полозья извозчичьих саней на снегу. Было морозно, но не ветрено. Луна сияла и освещала своим тихим, бледно-голубым светом землю. Царило какое-то величавое спокойствие и тишина, они заполняли душу, и чудилось, что в эту ночь нечто особенно торжественное и таинственное должно совершаться на земле. В короткие мгновения многое вспомнилось и перечувствовалось; всколыхнулись воспоминания, пережитые с раннего детства; все, что переживалось в разные эпохи жизни в эту ночь, в этот праздник.

Тут были и картины раннего детства, елка, освещение восковыми свечами, запах хвои, радостные лица детей; и одновременно: темный иконостас полуосвещенного деревянного храма, красная штофная занавесь алтаря, рождественские песни: «Христос раждается, славите...», «Дева днесь Пресущественнаго раждает...» Праздничное настроение в доме среди слуг и родных. Священник пришел с крестом, звучит песнь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...» А затем далее: монастырь, ночная, величавая, долгая служба, девяностолетний оптинский архимандрит в тяжелой, шитой золотом ризе и митре, древние иконы, древние напевы, батюшка старец Амвросий в своей маленькой келье, его светлое личико, его дрожащая благословляющая ручка, запах росного ладану, иконы по стенам... А там, еще позднее, я сам священник и архиерей... Успенский древний собор, дивное, ангельское пение Синодального хора, великолепный храм Спасителя, необъятные толпы богомольцев. А вот и родной мне Богоявленский монастырь, мои духовные дети; как многие из них состарились, а я их помню еще почти детьми. Все вспомнилось, промелькнуло и... погасло...

Но вот мы въехали в ворота обширного двора. Величавый дворец Шереметевской больницы, в стиле ампир, высокий подъезд, белые конюшни, множество народа на ступенях огромного крыльца, а среди них на возвышении Екатерина Владимировна, вся в белом, залитая лунным голубым светом, лучезарная и радостная, как ангел с неба, ждет с ангельским приветствием: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в чело- вецех благоволение...»

Распахнулись широкие входные врата. Море огня, беломраморный храм, духовенство встречает в золотых ризах, а с клироса несется гимн: «Рождество Твое, Христе Боже наш!..» Незабвенные минуты! Как много в них и духовной высшей красоты, и высшей духовной радости, и света! И как больно за тех, кто их не испытал и не может их понять! Бедна их безотрадная жизнь! И где, и в чем им найти верную радость и утешение, какие не покидали бы их во время горестей и страданий, неизбежных в жизни?

Благодарю же Тебя, Боже мой, за себя и за всех моих духовных детей, за то, что Ты дал нам понять и почувствовать сердцем и душой великие ангельские слова: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение...»

1931,17/4 ст. стиля, октябрь. День памяти свт. Гурия и Варсонофия.