Начало

Разные пути вели к созданию на Руси монастырей – подвижничество одинокого праведника, воля святителя или благоверного князя, царское повеление, а иногда и угодное Богу горячее желание мирянина, человека малоизвестного. В XIX веке жил в Клину купец – Федор Осипович Захаров, до отмены крепостного права крепостной крестьянин. Историки до сих пор спорят, было ли благом для крестьян освобождение в той форме, в какой оно было проведено. Федор Захаров сомнений не имел: от благодарного сердца он задумал построить каменный храм в честь святого князя Александра Невского, небесного покровителя двух государей – Александра Второго, отменившего крепостное право, и Александра Третьего, «на молитвенную память будущим поколениям о царях, благодетелях русского народа»¹. При храме он собирался устроить общежительный женский монастырь на двенадцать человек, чтобы здесь возносилась непрестанная молитва о них. Федор Захаров пожертвовал для этого купленное им нежилое сельцо Акатово (Акатьево), 268 десятин земли для хлебопашества, мельницу на реке Нудоли и некоторый капитал для содержания сестер и начала строительства. Но разрешение Святейшего Синода на это предприятие, полученное в 1889 году, уже не застало его в живых.

Начало Акатовскому монастырю было положено в 1890 году указом митрополита Московского Иоанникия, которым назначалась начальница будущей общины – монахиня московского Алексеевского монастыря Евтихия. Ее заботами уже в первые месяцы существования общины была построена бревенчатая Троицкая церковь и собралось около семидесяти сестер. В следующем 1891 году в церковь были доставлены две иконы – Божией Матери Скоропослушницы, великомученика Пантелеймона – и часть святых мощей великомученика Пантелеймона, благословение Святой горы Афонской молодой обители. И очень скоро окрестное население полюбило службы в новой церкви: опытная в монашеской жизни и ревностная начальница много потрудилась для устроения церковного благолепия. В том же году было начато и строительство каменного Александро-Невского храма. По замыслу, это должен был быть большой пятиглавый собор в византийском стиле, но средств на его сооружение, несмотря на устройство собственных кирпичных заводов, не хватило. Так до 1917 года он и оставался недостроенным. Зато в короткие сроки, с 1902 по 1905 год, по желанию благотворителя, пожелавшего остаться неизвестным, был выстроен прекрасный Никольский храм, с приделом «во славу Царицы Небесной в иконе Ея Иверской», по образцу русских церквей XVII века². Кирпич для строительства был употреблен монастырский – по-видимому, игумения отчаялась в получении средств для скорого завершения большого Александро-Невского собора. Два иконостаса с иконами соорудил на свои средства богатый крестьянин из деревни Загорье Клинского уезда, Никита Онисимович Волков.

За неполных девять лет жизнь общины вполне была благоустроена, сестры полностью обеспечивали себя своими трудами, и 12 мая 1899 года Акатовская община получила статус общежительного монастыря с наименованием его Свято-Троицким Александро-Невским, а настоятельница Евтихия была возведена в сан игумении. Она управляла монастырем до своей кончины в 1910 году³. При ней были возведены все основные монастырские постройки и, кроме того, две школы (одна из них с церковью во имя апостола Петра и преподобномученицы Евгении), гостиница и странноприимница за оградой.

Второй настоятельницей Акатовского монастыря стала игумения Анатолия, до этого назначения бывшая старшей монахиней Иоанно-Предтеченского скита Никитского монастыря Тульской губернии, скончавшаяся в 1916 году⁴, третьей и последней до закрытия обители – единогласно избранная сестрами в том же году монахиня Олимпиада. Распоряжением святителя Тихона от 10 (23) марта 1918 года повелевалось возвести настоятельницу Олимпиаду в сан игумении, «во внимание ее усиленных забот по благоустройству монастыря»⁵. Вскоре совершилось и возведение, и сестры поднесли ей в подарок икону Казанской Божией Матери. Перед кончиной она благословила этой иконой одну из своих послушниц, Ксению Зайцеву, а та передала другой верной душе, девушке, которая стала впоследствии монахиней, – и, как трогательный привет от почивших, как их благословение новым насельницам эта реликвия сохранилась и до наших дней. Надпись на обратной стороне иконы: «Сия святая икона – усердное приношение сестер Свято-Троице-Александро-Невского монастыря игуменье Олимпиаде в память ее посвящения 31 марта 1918 года».

Сведения о матушке Олимпиаде мы приводим из «послужных списков монахинь Свято-Троицкого Александро-Невского монастыря», представленных ею «епископу Серпуховскому Арсению⁶, викарию Московскому 12 января 1917 года»⁷. Настоятельница обители, монахиня Олимпиада (в миру Вера) Марковна Иванова, девица, из мещанского звания города Москвы, образование домашнее), 45 лет (следовательно, год рождения 1872-й), поступила в число сестер общины 21 мая 1892 года, облечена в рясофор 5 сентября 1893 года, определена в число послушниц 30 октября 1895 года, пострижена в мантию 10 марта 1913 года. Послушания, которые она проходила в монастыре до 8 августа 1916 года – ризничая и старшая свечница. Из этого можно заключить, что родные внесли значительный вклад при ее поступлении в общину, и непривычным крестьянским трудом ей не пришлось заниматься. Но несомненно ее происхождение из простых горожан и небольшое светское образование – об этом говорят ее письма и стихи, сродни монашескому фольклору, с множеством простонародных слов. Мы особо отмечаем это, так как сохранилась легенда об аристократическом происхождении игумении Олимпиады – «из дворян», «баронесса», «из рода Романовых» (!). Несмотря на очевидную нелепость этой легенды, она имеет некоторое основание: люди чувствовали в матушке тот высокий аристократизм, который дается не рождением, а духовным трудом и благодатию Божией – смиренную и в то же время изящную простоту. Оптинский старец Нектарий происходил из крестьян, но его духовная дочь поэтесса Надежда Павлович, ученица Блока, вспоминает о его «манерах старого маркиза», которыми он приводил ее в умиление.

После сведений о себе матушка приводит сведения о девятнадцати монахинях (все в возрасте от 43-х до 80-ти лет) и 34-х рясофорных послушницах (не моложе 29-ти лет), указывает их послушание и дает свою оценку – в графе «каких качеств» ее рукой вписано: «очень хороших», «весьма хороших», «хороших», еще «способна», «смиренна», «усердна к послушаниям», «терпелива», «трудолюбива». Ни одной из сестер не высказано пред начальством какого-либо упрека, ни одна не получила отрицательного отзыва! Действительно, новая настоятельница сумела стать матерью многочисленному сестричеству. А кроме монахинь и послушниц, в монастыре проживали «на испытании» еще 107 насельниц. Среди них были и рясофорные послушницы, поступившие давно, в первые годы существования общины, но не «приукаженные», то есть не зачисленные официально. Но для будущих властителей все проживавшие в монастыре равно были «монашки» – так, впрочем, сознавали себя и сами сестры.

В таком составе монастырь встретил Октябрьский переворот 1917 года.

Кто были эти монахини, послушницы и добровольные монастырские труженицы? В основном крестьянки Московской губернии, немногие происходили из духовного звания и мещан и из крестьян других губерний. Была одна 80-летняя монахиня Евстолия, вдова московского почетного гражданина, Елизавета Ивановна Вишнякова, поступившая в 1892 году – на ее средства благоустраивалась Троицкая церковь. Еще святитель Игнатий (Брянчанинов), размышляя о положении современного ему монашества и о причинах его упадка, отмечал, что люди из образованных сословий редко стремятся в монастыри, но из крестьянства монастыри притягивают к себе наиболее духовно-тонкие и чуткие натуры. Интересные воспоминания о послушнице Марии, последней акатовской руководительнице хора⁸, оставила знавшая ее Анна Александровна Митрофанова, жена священника отца Павла, служившего под Москвой, в Фирсановке: «Последний регент была необычным человеком, с большим талантом. В монастырь она пришла девочкой десяти лет, из лесной сторожки. Отец ее был лесником. Здесь, в лесу, она и родилась. Совсем маленькой она убегала в лес слушать, как поют птицы. А родители говорили ей, что в монастыре еще лучше поют монахини. Вот туда она и убежала учиться петь, не зная никакой грамоты. Родители ее были рады этому, так как она неспособна была ничего делать в доме. Долго ее не принимала матушка. Но настойчивость девочки, любовь к пению, прекрасный слух помогли ей хорошо овладеть музыкальной грамотой, и она была принята до совершеннолетия. За двадцать лет монастырской жизни она овладела скрипкой, и все спевки проводились под этот музыкальный инструмент...»⁹

И после революции, в начале двадцатых годов несколько молодых девушек были приняты в монастырь. В 1920 году поступила в Акатов Елизавета Орлова, немного позже Анастасия Бобкова (о них будет сказано ниже). В 1922 году Ксения Зайцева, Александра Барабанова, Прасковья Зимарева вместе пришли проситься в монастырь. Они были из одного села, ходили на богомолье, пятьдесят километров пешком, в Пешношский монастырь и там испросили благословение на монашество. Матушка не хотела их принимать, говорила, что монастырь не сегодня-завтра закроют, а находчивая Ксения ответила: «Хоть час, но наш будет», – и матушка приняла их¹⁰.

Не все поступали в монастырь по призванию. Были и сироты – девочки, которых родственники отдавали на воспитание в монастырь по бедности, и девушки, приходившие сами в поисках приюта. Конец XIX – начало XX века было временем ломки традиционного крестьянского уклада деревни, многие девушки должны были уезжать в города, устраиваться в прислуги, работницами на фабрики, для других же, чья душа стремилась к Богу и не хотела погружаться в заботы мира сего, лучшим выбором был монастырь.

В 1919 году монастыри стали повсеместно закрываться или преобразовываться в «трудовые артели». Такой ярлык, временно спасающий, получил и Акатовский монастырь. Из показаний игумении Олимпиады на допросе в 1929 году: «С 1919 года монастырское имущество было все описью сдано монастырской артели, а сама церковь отошла группе верующих – это церковное имущество было под описью передано группе верующих; описи составлялись в присутствии представителей власти».

В 1920 году скончался еще не старый, 46-ти лет, священник монастыря Петр Некрасов, служивший там с ноября 1911 года (его предшественник священник Михаил Надеждин был

переведен в церковь одной из московских богаделен). Сохранилось прошение отца Петра Некрасова в Московскую духовную консисторию о переводе его из Успенской церкви, остававшейся от упраздненной в XVIII веке Боголеповой пустыни Клинского уезда, на вакантное место в Акатовский монастырь, в котором обрисовано бедственное положение семейного священника на сельском приходе в те годы (кроме отца Петра, еще три сельских священника просили о переводе на это место): «Обрабатываю землю, лично несу тяжелый труд, свойственный привычному крестьянину, не терявшему сил на образование и школьную дисциплину, но и это занятие, при песчаной болотистой почве и неурожаях последних годов, не приносит выгод... Казенного жалованья по сие время не положено и не предвидится на будущие два года... К этому присоединяется еще унижение вследствие постоянного кредита и одолжения, коим есть предел, как и всякому терпению»¹¹. Монастырь, хотя и был небогат, но имел все необходимое для постнической монашеской жизни и мог выплачивать священнику, помимо части кружечного сбора, жалованье из процентов с капитала, оставленного благотворителем.

Вместо отца Петра настоятелем Никольской церкви, теперь уже приходской, стал священник Владимир Багрецов, с 1904 года служивший в монастыре дьяконом.

У нас нет каких-либо сведений о жизни монастыря-артели в 20-е годы. Это было время трудное для всей страны. Крестьянский труд был привычным для акатовских сестер, но несомненно, как и другим подобным артелям, им приходилось теперь выполнять и повинности, навязываемые властями. До 1923 года игумения Олимпиада возглавляла «правление артели», но потом отошла от хозяйственных дел. Председателем стала Мария (?) Изюмова, через год ушедшая из монастыря, а затем Екатерина Черкасова, остававшаяся до закрытия артели.

В 1922 году разразился страшный голод, как следствие гражданской войны и антинародной политики власти. Под предлогом помощи голодающим по личному распоряжению Ленина по всей стране проводится кампания по изъятию церковных ценностей. Из церквей Акатовского монастыря было изъято множество серебряных предметов – ризы и венчики с икон, напрестольные кресты, препоясания и лампады, всего 76 наименований.

Протокол изъятия, составленный 3 мая 1922 года, и опись хранились у игумении и оказались подшитыми к делу 1929 года вместе с другими изъятыми у нее при аресте бумагами.

По благословению святителя Тихона с 1920 года Акатовский монастырь находился в составе Волоколамского викариатства. Очевидно, к этому году относится знакомство игумении Олимпиады с епископом Волоколамским Германом (Ряшенцевым) и через него – с его братом, в то время епископом Гомельским Варлаамом. Епископ Герман становится не только административной властью, но и духовным руководителем игумении Олимпиады. Отношения между владыкой и матушкой настоятельницей сразу же стали теплыми и доверительными, они оказались близкими по духу. Брат владыки Германа, епископ Варлаам, в 1923 году, перед назначением его на Псковскую кафедру, жил некоторое время в монастыре. В том же году, когда епископ Герман был сослан в Сибирь, матушка благословила послушницу Татьяну Харламову (Таню маленькую, как ее называли и за малый рост, и потому, что была еще другая послушница Татьяна) сопровождать его в ссылку. Какое значение имело для Акатовского монастыря руководство владыки Германа, говорит прошение от 18 июля того же года¹², с которым настоятельница и старшие сестры обратились к епископу Верейскому Илариону, управляющему Московской епархией:

По благословению Святейшего Патриарха Тихона с 1920 года имея своим духовным руководителем и епархиальным архиереем Преосвященнейшего Германа, епископа Волоколамского, всегда являвшего собою пример истинного пастыря Христова, твердого в вере и исповедании, обитель наша вместе со всею его паствою глубоко огорчена лишением такого пастыря, именно высылкою его в г. Березов, и предвидя возможность, что духовенство г. Клина снова будет ходатайствовать пред Вашим Преосвященством о переводе вверенной мне обители в Клинское викариатство и находя это неполезным во всех отношениях, усерднейше просим Ваше Преосвященство, впредь до возвращения епископа Германа принять обитель нашу под Ваше покровительство, и благословите во всех духовных нуждах и недоумениях относиться к Вашему Преосвященству, даже и в том случае, если в Клину будет опять пребывать епископ.

Недоверие к клинскому духовенству было вызвано массовым отпадением его в обновленчество в 1922 году.

1 августа 1923 года недавно вернувшийся из ссылки владыка Иларион (Троицкий) написал на этом прошении «согласен», а 15 ноября того же года этот молодой, отличавшийся яркими дарованиями святитель был снова арестован, приговорен к трем годам лагерей и больше не увидел свободы: в Соловецком лагере он получил новый срок, по окончании его во время этапа в новую ссылку заболел сыпным тифом и 28 декабря 1929 года скончался в ленинградской тюрьме. Ныне его святые мощи покоятся в московском Сретенском монастыре.

Духовная связь игумении с владыками Германом и Варлаамом впоследствии поддерживалась перепиской, матушка старалась помочь им и посылками.

В феврале 1924 года при Московском Совете создается Комиссия по использованию помещений бывших монастырей, при условии сохранения хозяйства имеющихся при монастырях артелей. В ответ на ее запрос президиум Клинского уездного исполкома сообщает, что в июле, с разрешения Моссовета, «для разряжения квартирного кризиса рабочих С.-Нудольской фабрики» были использованы пять домов вне ограды монастыря. Вновь созданная «комиссия для выявления жилой площади монастыря» нашла еще «372 кв. аршина свободной площади», два дома за оградой, двухэтажный каменный и одноэтажный деревянный, о передаче которых исполком и ходатайствует перед президиумом Моссовета.

«Переселение монашек произведено не будет, так как общая жилая площадь монастыря 2 656 кв. аршин при твердом санитарном жилом минимуме – в 16 кв. аршин вполне удовлетворит общину и не принесет для хозяйства последней ущерба»¹³.

Время относительной свободы при нэпе подходило к концу. Газета «Московская деревня» 24 июня 1927 года опубликовала следующую заметку (выписки из газет собирал священник бывшего Акатовского монастыря Владимир Иванович Багрецов, и они приобщены к следственному делу):

При старом режиме эту Акатовскую артель Спас-Нудольской волости Клинского уезда следовало бы назвать «богоспасаемой артелью», а теперь эту артель спасает местное покровительное УЗО¹⁴. Находится артель в местном монастыре. В артели имеется 90 членов, работают 30, а остальные ходят в монастырь замаливать грехи их, которые работают в артели <...> В двух верстах от этой артели находится с/х коммуна 8-й Октябрь. Возник вопрос о соединении коммуны с этой артелью. Акатовской артели это не понравилось. Чуют, что коммуна трутней не любит. Повели агитацию против председателя коммуны: он жид проклятый, хочет осквернить христианскую церковь... Артель продолжает быть самостоятельной. И не мудрено: сотрудники местного УЗО т.т. Милов, Лобов, Паннчик – это лучшие друзья «святой артели» <...> Долго ли еще будет существовать УЗО-спасаемая артель, неизвестно. Но пора бы ей и на покой вместе с т.т. Миловым, Лобовым и Паннчиком.

Чужак

Клинская газета «Серп и молот» 24 августа 1927 года поместила довольно обширную статью своего «рабселькора» Василия Озерова под названием «Монастырь или артель?» Приведем ее – как документ, характерный для эпохи. Статья отражает дух времени, стиль мышления новых «хозяев жизни», на многие десятилетия утвердившихся в нашей стране.

В порядке обсуждения

На лучших землях Нудольской волости засели вросшие в землю красные стены Акатовского монастыря. Дико там. В стенах кирпичных ежедневно звон колокольный. Пожалуй, что ничего существенно нового и нет в этих стенах, если не считать приютившихся там лесничество и агропункт. По утоптанным дорожкам ходят черные фигуры с притупленными взглядами, та же придавленность. Невольно сверлом упорная мысль-вопрос в голову лезет: неужели десять лет борьбы, а тут болото стоячее?

Из науки нам известно доподлинно, что каждое живое существо, попадая в трудные условия, приспосабливается, приобретает формы защиты от врагов. <...> Враги Советского Союза часто перекрашивают себя в красный цвет, для того чтобы удобнее жить и творить дела свои, так и Акатовский монастырь для своих спасений вывесил вывеску: «Трудовая сельхозартель». Хитрая выдумка, с ней монастырь спокойно живет на десятом году существования Республики.

О святости монастыря говорить не приходится, каждый гражданин Нудольской волости о ней немало наслышан. Ругань. Неурядица. Недовольство жизнью. Народ немонастырский там часто бывает...

Одна монашенка скорбным голосом мне рассказала: «Смущают, и сама я чувствую, что мельчает вера моя, раньше молитву читаешь с чувством душевным, а теперь, как читаешь, нет того, пусто внутри».

Особо интересна там жизнь трудовая. Вокруг монастырских стен монашки обкашивают траву. Перед крестным ходом – пояснили они. Попробовали косы. Небитые. Все обточились, насажены неправильно. Не косьба, а мука. На работу гонят силком. Идут работать из-за порции обеда.

Некоторые «защитники» выставят довод: «Но ведь артель не убыточна!» Это, может быть, и верно, потому что труд членов артели ужасен. Я видел, как группа их косила луг. Жара невозможная, крестьяне давно уже бросили косить, а они еще косят, да примите во внимание состояние кос.

Ответ на вопрос о трудности получаешь один: «Мы и пришли сюда трудиться, грехи замолить». (Как совместить такой ответ с написанным выше: «на работу гонят силком», автор не объясняет. – А.В.)

По-моему, артель не убыточна благодаря адской работе одной части монашек, которых на это подталкивает религиозный фанатизм. И только.

Есть люди, которые пытаются доказать, что в артели есть много хорошего, нет, мол, убытка, если бы была плохая, давно бы разогнали и т. д.

Если считать за хорошее, что вместо игуменьи живут члены правления и ничего не делают.

Если считать за хорошее эксплоатацию части монашек и ничегонеделанье других.

Если считать за хорошее плохую пищу для рабочих монашек (хотя в монастыре не полагается жирных щей).

Если считать за хорошее барскую жизнь игуменьи, которая получает 50 процентов с церковных доходов и окружена десятком монашек (они же члены артели).

То любезные защитники будут правы.

Не знаю, где родилась эта идея, но уверен в несовершенное™ ее. Эта идея такова: можно монашек перевоспитать через организацию артели. Ее наивность ясна. Как может артель перевоспитать в советском духе, когда в ней преобладают монастырские законы, когда она есть монастырь, но еще с другими придатками, созданных (так в тексте. – А.В.) для продления своей жизни в стенах его? Как может артель перевоспитать, когда там кроме религиозного воспитания никакого воспитания нет?

По моему глубокому убеждению, перевоспитать человека, жившего в монастыре в течение десяти, а то и больше лет и до сих пор в нем живущего, может лишь труд в общественном коллективе, в полном смысле этого слова. А есть ли это в артели? Там есть монастырь, религиозная власть игуменьи, есть больше чем где-либо мелочность, ругань, сплетни, всякие подслуживания, непосильный труд и наряду с ним лень и паразитизм, есть фактический центр религиозных влияний в волости, есть центр всяких контрреволюционных слухов.

Мне думается, нам нужно пересмотреть свое отношение к этой «артели». Туда надо послать ряд ответственных работников для изучения жизни артели. Артель (такая, какая она есть сейчас) надо признать утопической формой перевоспитания монашек, и ее надо аннулировать вместе с монастырем.

На этом месте мне могут задать вопрос: «Куда девать старух, которые живут на средства монастыря?» Отвечу вопросом: «А что, коллективы являются органом социального обеспечения или нет?» Вы ответите: нет. Тогда о чем и говорить-то?

Второй вопрос: «А куда передать строения, имущество и тех монашек, которые хотят работать в артели?» Все строения и имущество надо передать коммуне имени 8-го Октября, которая имеет большой приток новых членов и вполне доказала, что сможет с этим делом справиться. Все, кто хотят работать (именно работать, туда лентяев не принимают), пусть идут в коммуну и живут там, как живут коммунары.

Это мое мнение, которое нужно обсудить. Я прошу нудольских крестьян (особенно дер. Тиликтино, Скрепяшево, Коренки), работников волости и других товарищей, которые бывают и знают жизнь и быт артели, высказаться по этому поводу на страницах «Серпа и молота».

Пожелал высказаться только некий Д. Щитковский, заметкой «Голосую за коммуну им. 8 Октября». Из этой заметки мы узнаём, что еще в 1924 году Клинский уездный исполком и УЗО посылали комиссию в Акатовскую артель, которая пробыла там пять дней и пришла к выводу, что это «не трудовая артель, а самый настоящий Акатовский монастырь. Там одна группа монашек трудится так, что лопатки трещат, а другая часть, объединенная вокруг игуменьи, и само правление ничего не делает». Монахини с членами комиссии не хотели и разговаривать, только открещивались: «Христос с тобой, что ты?» Но тогда крестьяне окрестных деревень отстояли монастырь-артель, собирая подписи в его защиту. Теперь же идеологический противник должен быть устранен, несмотря ни на что. «Место черных мантий... должны занять действительные труженики, которые строят социалистическое хозяйство».

10 октября 1927 года та же газета сообщала о решении местных властей «поставить вопрос перед президиумом Московского Совета о ликвидации Акатьевской артели и передачи хозяйства в ведение коммуны им. 8-го Октября».

И вот 22 мая 1928 года под крупным заголовком «Монастырь передали коммуне» газета «Серп и молот» хвалит своих корреспондентов: «Рабселькоры не пишут впустую – по их заметкам принимаются меры, исправляются недостатки». Далее следует сообщение А. Фридемана «Наконец-то»:

16 мая состоялась передача имущества «Акатовского монастыря» с/х коммуне им. 8 Октября. Радость и упорная решимость на лицах коммунаров и коммунарок, принимавших инвентарь монастыря. Вот теперь-то у них действительно будет широкая база социалистического хозяйствования. Вот теперь-то они действительно покажут крестьянину всю выгоду коммунистических форм землепользования перед индивидуальной обработкой земли. Борьба за передачу монастыря коммуне была начата газетой «Серп и молот» и велась около полутора лет. Много было исписано бумаги, а монастырь существовал. Скажут: не монастырь, а сельскохозяйственная артель. В том-то и вся суть, что под видом артели продолжал существовать самый что ни на есть махровый монастырь; монастырский устав, традиции, эксплоатация попов и «матери игуменьши» – все было так же, как и десять – двадцать лет тому назад. И вот, когда анализируешь доводы за сохранение «монастыря», то поражаешься той близорукости и прямо-таки классовой притупленности тех органов, которые «спасали» монастырь. <...> Благодаря активному содействию партийных организаций (У[ездного]К[омитета] и Московского]К[омитета]), монастырь у нас перестал существовать. <... >

Оставим на совести «рабселькоров» утверждения вроде «о святости монастыря говорить не приходится»: святость надо уметь еще увидеть, а идеологический враг был угадан чутьем безошибочно. А если уж говорить о святости, то следовало бы сказать так, как сказали местные активисты о блаженной Матренушке Анемнясевской: «она своей святостью мешает проведению коллективизации». Могли быть и неурядицы среди монахинь – дисциплина в монастыре, как отмечала игумения Олимпиада на допросе, после революции упала. Да и есть ли на земле такое место, где не бывает неурядиц? Что еще мог увидеть в монашеской жизни взгляд враждебно настроенных, духовно невежественных людей?

Передав сельскохозяйственный инвентарь коммуне (а это были и живые души: «Когда монастырь закрывался, – вспоминала монахиня Евфимия, тогда послушница Евдокия Добрякова, – все плакали, я как ухватила лошадей за шею, а у них слезы льются... и коровы плакали»¹⁵), изгнанные сестры переселились в близлежащие деревни, к родственникам или на квартиры. Игумения Олимпиада с монахиней Екатериной и четырьмя девочками, от одиннадцати до пятнадцати лет, которые воспитывались в монастыре, поселилась в деревне Сальково, в недостроенном доме, который она должна была, по договоренности с хозяином, в счет будущей арендной платы за три года, достроить за свои деньги. Но недолго пришлось им пожить в нем.

ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 20297.

3 мая 1929 года сельсовет деревни Тиликтино принял решение о запрещении на Пасхе хождения с иконами по домам, якобы из-за случаев заболевания венерическими болезнями («были слухи»).

Проходя по деревне, два молодых активиста, Иван Володин (свидетельские показания которого мы далее приводим) и И. Сафонов встретили группу женщин, стоявших с церковным старостой Герасимовым. Обоим немногим более двадцати лет¹⁶. Одна из женщин, Дарья Шишкова, увидев их, «сказала: “Вот еще двое пошли...» – и выразилась нецензурным словом». Активисты устроились посидеть у дома Г. Петрова, председателя сельсовета. «Сидя на завалинке, было слышно, как Герасимов убеждал женскую массу в том, что постановление сельсовета неправильное». Тогда горячая Дарья Шишкова предложила: «Коли так, давайте Петрова искупаем!» «Под руководством Шишковой Петров был схвачен женщинами и потащен к пруду. Все же Петров, при попадании в руки разжженных женщин, чтоб его искупали, не допустил до этого и был ими отпущен». (Как показал сам Петров: «Настроение было такое, что хотели понести к пруду... я в мягкой форме сказал: “Что вы делаете? Будете отвечать"».) После этого Дарья Шишкова «заметила нас с Сафоновым И., сидящих на завалинке... и все толпой вместе с Петровым Г., который был в окружении женщин, направилась к нам. Подходя к нам, спросили, почему запрещено хождение с иконами. Сафонов И. был схвачен Кулагиной Н. за шиворот, а я за портупею...»

17 октября загорелся сарай с сеном, принадлежавший председателю сельсовета Петрову. То ли по чьей-то неосторожности, то ли по злостному умыслу: недоброжелателей у председателя среди местных жителей, как мы видели, было немало.

23 октября по подозрению в поджоге «на почве классовой борьбы» были арестованы крестьяне Петр Васильевич Генералов, Алексей Иванович Герасимов (церковный староста и председатель церковного совета) и Петр Андреевич Шумиков, а также, как причастные к делу «вдохновители» – игумения Олимпиада (Иванова) и священник Владимир Иванович Багрецов. Обвиняемые крестьяне не признали себя виновными, и никаких доказательств их вины в деле не содержится. Единственной уликой было сочтено, что за два дня до пожара, как показал продавец керосинной лавки, Герасимов купил 20 фунтов керосина. Но напомним, что в 20-е годы керосин широко использовался в быту: он был необходим для керосиновых ламп и керосинок, им старались запастись все. Настоящая «вина» арестованных была иная: это были трудолюбивые, крепкие хозяева на своей земле, верующие люди, способные к тому же деятельно отстаивать дорогие сердцу святыни. Именно Шумиков и Герасимов в 1917 году, когда «крестьяне решили разогнать монашескую свору, пользуясь большой популярностью среди верующих, отсоветовали разгонять монастырь» (из показаний свидетеля, председателя райисполкома Макара Стенюкова). Герасимов, побыв короткое время председателем сельсовета, понял, что это место не по нему, и стал председателем церковного совета. К тому же они дерзали выступать на собраниях против «мероприятий сельской общественности» и таким образом заслужили название «кулацкой верхушки», которая «находится под полным влиянием местного духовенства».

25 октября к дому, в котором жила игумения Олимпиада, подъехали две повозки, в одной уже сидел арестованный ранее священник, отец Владимир Багрецов, другая предназначалась для игумении.

«Откуда что взялось, – писал в рапорте производивший арест агент административного отдела местного райисполкома, – чуть ли не из каждого дома» вышли женщины, «которые столпились и со слезами на глазах смотрели на отъезжающих». Их хорошо знали и уважали в окрестных деревнях: игумения Олимпиада прожила в монастыре почти сорок лет, отец Владимир служил там около двадцати пяти¹⁷. Священник благословил народ, а игумения свою избушку, поблагодарили за приют, и повозки навсегда увезли их из деревни Сальково.

Против игумении Олимпиады и священника Владимира Багрецова свидетели также не могли ничего показать по существу дела. Следователь упорно добивался заявлений об антисоветской агитации монахинь, но никто не согласился оклеветать их, хотя некоторые и высказали пожелание «монашек выселить». Были опрошены как свидетели и две акатовские монахини. Прасковья Сафонова, присутствовавшая при аресте, сказала, что и раньше навещала матушку, а теперь пришла из деревни Тиликтино попрощаться с ней, и не подтвердила возводимых на игумению обвинений. Другая, Матрена Лукинова (Лукина?), хотя и заявила: «Я у игумении была монашенкой нелюбящей, в тех случаях, что я много хотела знать о ее проделках», но на клевету все же не отважилась – описания «проделок» протокол не содержит.

«Народный следователь Полишкис» был вынужден сообщить начальству: «Произведенным расследованием улик против Ивановой и Багрецова не добыто». Но для советского судопроизводства они не так уж были и нужны. Ведь главная вина виделась в другом: «На территории дер. Тиликтино и окружающих деревень живут бывшие монахини, не отказавшиеся от своего сана, в количестве тридцати-сорока человек (бывшего Акатовского монастыря), имеющие связь с Ивановой и Багрецовым. До последнего времени дер. Тиликтино являлась самой отсталой в районе (находится в 15 верстах от ж/д), и были случаи, когда коммунисты, приходившие в деревню, оттуда выгонялись. Расселившиеся монахини по деревням – обстоятельство, затрудняющее работу советских и партийных организаций, направленную на поднятие культурного уровня и коллективизацию. Политические выводы из возникшего дела – выселения монашек из окружающих деревень и в особенности игумению Иванову и священника Багрецова, которые являются руководителями и “верховодами» монашек».

30 декабря 1929 года было готово обвинительное заключение: «Вся антисоветская борьба кулачества подогревается повседневной агитацией бывших монашек Акатовского монастыря во главе с бывшей игуменией Ивановой, проживающей в дер. Сальково. С последней теснейшую связь поддерживает священник села Тиликтино Багрецов, а через последнего и все кулачество».

Все арестованные обвиняются «в том, что в течение долгого времени, используя религиозные предрассудки верующих, вели ожесточенную классовую борьбу в деревне, выразившуюся в попытке утопить председателя сельсовета – общественника крестьянина и в конечном итоге поджоге у него сарая с сеном, принесшем убыток около тысячи рублей, а также в систематической злостной антисоветской агитации, направленной к срыву всех мероприятий Соввласти и партии в деревне».

Следственное дело было передано в Особое Совещание Коллегии ОГПУ для слушания во внесудебном порядке.

Приговор коллегии вынесен 23 февраля 1930 года: священника Владимира Багрецова и игумению Олимпиаду выслать в Северный край на пять лет, П.В. Генералова заключить в концлагерь на тот же срок, А.И. Герасимова и П.А. Шумикова выслать в Северный край на три года.

Заявление Марии Ивановны Шумиковой в Московское ГПУ, оставшейся с малолетними детьми и старухой-матерью, что ее муж «взят по ложным показаниям, по личным счетам» расследовать никто не собирался. Его просто подшили к делу.

Все время, пока велось следствие, игумения Олимпиада находилась в больнице, куда ее были вынуждены поместить сразу же после ареста, так как и арестована она была во время обострения своей хронической болезни (по справке врача, находящейся в деле – миодегенерация сердца и общий артериосклероз). Еще находясь в больнице, 14 июля 1930 года игумения обратилась к Генеральному Прокурору ГПУ со следующим заявлением.

Находясь под стражею уже 9 месяцев и не зная за собой какой-либо вины или какой-либо противозаконной вредительской деятельности, прошу рассмотреть мое дело и уведомить меня, в чем я обвиняюсь и на каком основании. Взята я под стражу при следующих обстоятельствах: 1929 года 23 сентября петровской милицией был произведен тщательный обыск в занимаемой мною избе в деревне Сальково Воскресенского у [езда] Спас-Нудольской волости, искали переписку и драгоценностей. Имеющуюся у меня переписку я выдала добровольно, так как секретной переписки никогда не вела и не веду. Драгоценностей никогда не имела и не имею. При обыске ничего не было взято, кроме меня самой, и тогда уже болевшей. На мой вопрос, за что меня берут больную, мне отвечали, что «есть предписание из Центра», но показать мне его отказались. По доставлении меня в Петровский РИК¹⁸ с меня был снят допрос, касающийся моего пребывания почти сорокалетнего в монастыре и в деревне (1 год и 5 месяцев). Затем был вызван ко мне в камеру врач, который и взял меня немедленно в больницу. По прошествии нескольких дней ко мне в больницу явился какой-то молодой человек, сказал, что он прибыл, чтобы удостовериться в том, что я взята под стражу, чтобы сообщить о том в Москву, и подал мне лист чистой бумаги, где на конце только было написано: «добавить больше к своему показанию ничего не имею», и попросил подписать свою фамилию. На мое возражение, зачем это надо делать, когда я к своему показанию уже подписалась, он ответил, что этого требуют формальности, после которых через неделю я буду отпущена на свободу. Но почти после трех недель я узнала, что меня подозревают как вдохновительницу поджога сарая с сеном в дер. Тиликтино, и сказали, что скоро суд. К этому обвинению присоединили еще священника Багрецова, который бывал у меня только для совершения христианских таинств, и трех граждан – Герасимова, которого я знала сначала как предсельсовета, а затем как предцерксовета, Генералова и Шемякова (ошибочно вместо Шумикова. – А.В.) узнала лично только при пересылке нас в г. Воскресенск. На мою просьбу дать мне ознакомиться с делом, чтобы узнать, откуда идет эта ни на чем не основанная клевета, мне отказано. Прошло четыре месяца, а суда все не было. В феврале [19] 30 года меня из больницы переслали в г. Воскресенск, но и там суда не было, так как доказать мое участие в поджоге или еще в каком-либо вредительстве никто не мог, не имея на то никаких оснований. Из г. Воскресенска я была отправлена в Москву, в Центральную больницу, где и нахожусь уже 5 месяцев, но несмотря на благоприятные условия больничной жизни, как-то: чистоты, достаточной пищи, хорошего лечения и ухода, здоровье мое не поправляется, так как болезнь сердца и почек, длящаяся уже пять лет, перешла в хроническую, и по случаю преклонного возраста (62 года) образовался общий склероз. Недавно я узнала, что перечислена за ГПУ, и надеясь найти справедливость, прошу г. Прокурора рассмотреть мое дело и выяснить мою неприкосновенность к подобному обвинению и по преклонному моему возрасту и хронически болезненному состоянию освободить меня из-под стражи, так как за личные религиозные убеждения, кажется, никто не подвергается наказанию. Тюремный же режим и моя этапная ссылка в отдаленные края для меня по болезни являются, к сожалению, непосильными.

О.М. Иванова

В тот же день игумения Олимпиада была переведена из больницы в Бутырскую тюрьму (не вследствие своего заявления – оно было получено канцелярией прокурора, согласно штампу на нем, 20 июля) и 25 июля, без объявления приговора, отправлена с этапом заключенных в Архангельск.

Свое путешествие в ссылку, пребывание там и возвращение игумения Олимпиада подробно описала сама – в безыскусных, трогательных стихах. Ниже мы помещаем их, не как образец поэтического творчества, а как документальное свидетельство о времени гонений. В лагерях и ссылках люди часто, стремясь уйти от тяжкой действительности, искали внутренней опоры в творчестве. Стихи, какого бы ни были они достоинства с точки зрения знатоков, своим таинственным ритмом успокаивают, врачуют болезнующую душу. Таким врачевством стали они и для матушки.

Архангельск оказался лишь началом пути в ссылку. Ссыльных, вместе со шпаной, которая «противным матом кроет всех и день и ночь», поместили в концлагерь недалеко от города и продержали там целый месяц. На семнадцатый день тяжелого путешествия по морю и реке ссыльные прибыли в Усть-Цильму. Здесь наконец они были отпущены и стали искать себе квартиры. В селе была Никольская церковь – утешение всех скорбящих. «Храм уютный, деревянный» наполнился исповедниками веры – сосланными священниками и монахами, мирянами, неугодными новой власти. Но люди, изможденные телом, горели духом и не теряли веры.

Бог везде, а с ним и радость.

Был бы Он в душе твоей –

Не оставит Он пришельца

В чужой дальней стороне.

Здесь игумения Олимпиада прожила год, сюда, очевидно вскоре, к ней приехала верная послушница Татьяна¹⁹, а потом ссыльным, больным и старым, кто не мог работать, было приказано переселиться в село Нерицу. Сначала плыли по Печоре пароходом, а дальше надо было самим нанимать лодку и плыть по Печоре и Пижме, под конец по Буе, под дождем и в сильный ветер.

Всем было жутко, все молились,

У Бога помощи прося,

С родными мысленно простились,

На волю Бога отдались.

Вечером ссыльных высадили на берегу, вдали от жилья: «в глухом лесу, под стогом сена, мы сладко спали в эту ночь!» Село Нерица, в шести верстах от берега, оказалось бедным, разоренным новыми властями, а прежде люди жили богато.

Теперь не то: развал повсюду,

Скота и рыбы нету здесь.

На храме флаг, побиты окна,

Престол поверженный лежит.

С трудом нашлась квартира, но нет керосина, ссыльные сидят в темноте полярной ночи.

Но не скучно и в потемках,

Наш Свет светит в сердце нам,

Светит, греет, утешает,

Падать духом не дает...

Тьма душевная – вот страшно,

А вещественная – нет!

Свет Христов и во тьме светит,

Просвещая души всех!

В это же село, но уже после отъезда оттуда игумении Олимпиады был сослан и святитель Виктор (Островидов). Там вскоре, в 1934 году и завершился его исповеднический путь. В Нерице владыка также писал стихи:

Наконец я нашел свой желанный покой

В непроходной глуши, среди чащи лесной.

Веселится душа, нет мирской суеты...

Не пойдешь ли со мной, друг мой милый, и ты?

Нас молитвой святой вознесет до небес,

И архангельский хор к нам слетит в тихий лес.

В непроходной глуши мы воздвигнем собор,

Огласится мольбой зеленеющий бор²⁰...

Прошло немногим больше полгода, и ссыльных снова потребовали в Усть-Цильму, чтобы перераспределить по-новому. Несколько месяцев игумения Олимпиада прожила в Усть-Цильме, научилась там плести сети и работала, но несмотря на это ее снова вместе с хромыми, слепыми и безрукими отправили в глубь Северного края, на реку Пижму. Снова трудное и опасное путешествие на лодке. Ссыльных разделили на две части, и игумения Олимпиада с послушницей и тремя собратьями очутились в деревне Загривочной. Тут нашлась подходящая работа, оказались добрые, приветливые люди, и ссыльные прожили еще год «спокойно, отдыхали мы душой». И можно было любоваться красотой Божьего мира: «Чудный вид лежит кругом, горы, холмы и долины, зеленеются поля...» Наконец «белой ночью, на заре», длящейся часами, когда полнеба окрашены в нежный розовый цвет, отправились по вызову в Усть-Цильму. Прошел слух, что будут отпускать на волю.

Как приехали в Усть-Цильму,

Так пошла я в ГПУ.

Надо было показаться

И про отпуски спросить.

«А тебе не будет отпуск», –

Говорит мне комендант.

«Почему? – заныло сердце. –

Разве я виновней всех?»

«Потому что ты монашка,

Погости-ка еще здесь!»

До осени пришлось дожидаться документа – справки, но оказалось, что срок ссылки, который она считала оконченным – ведь приговор не был ей известен – еще не вышел. Все прежние знакомые ссыльные наконец уехали с последним пароходом, а игумения Олимпиада с послушницей остались одни. И хотя вскоре ей было объявлено о досрочном освобождении, ехать уже было нельзя, река покрылась льдом, да и уехавшие ранее вернулись. Весной пришлось снова искать жилье – ближе к пристани, теперь освобожденных выгоняли из Усть-Цильмы. Так и не пришлось ей воспользоваться досрочным освобождением. Наконец летом 1934 года поплыли по реке Печоре до устья, а дальше на морском пароходе в Архангельск и поездом прибыли в Москву.

Из ссылки игумения Олимпиада вернулась не сломленной духом и, Божьей милостью, укрепившись здоровьем. Теперь, после исповеднического подвига, ей предстояло другое служение – молиться за свое многострадальное отечество, поддерживать сестер, остающихся монахинями среди враждебного мира. Большинство из них приняли еще только малый постриг, в рясофор, не принесли еще монашеских обетов перед Богом, но выбор жизненного пути, который они сделали, придя в монастырь, для многих остался неизменным.

В Москве, у родных, матушке нельзя было оставаться. Жить она могла только не ближе ста километров от столицы. Вместе с монахиней Екатериной она поселяется в деревне, недалеко от станции Редкино, в Тверской области, а после смерти Екатерины, по-видимому, в начале 1937 года, переезжает в село Новое (носящее и поныне, к сожалению, имя палача и разрушителя, данное большевиками – Свердлово) и здесь снимает маленькую комнатку у Веры Дмитриевны Боличевой, в ее домике недалеко от церкви. Здесь она прожила до самой кончины. Вера Дмитриевна была вдовой с двумя детьми, работала в больнице на кухне и была регентом церковного хора. Она не побоялась приютить у себя явно неугодный властям «чуждый элемент», ее вызывали в НКВД в Завидове, но Богу было угодно сохранить игумению Олимпиаду для тех, кто в ней нуждался.