Глава 3. Революция. 1917–1920

II.1917-XI.1918  Нижний Новгород

Государственный переворот.Смятение и разброд в церковных кругах. Архиепископ Иоаким (Левицкий). Противодействие революции со стороны церковных ревнителей. Спасо-Преображенское братство и Союз христианского единения. Еп. Лаврентий (Князев) и А. А. Булгаков. Выступление о. Варнавы на монашеском съезде в Москве. Первые случаи предвидения у о. Варнавы. Казнь еп. Лаврентия. Разгром Спасо-Преображенского братства

За тяготами, тревогами и дороговизной военного времени как-то естественно, хотя и неожиданно, вполз – февральским серым днем – государственный переворот. Еще 26 февраля в письме к крестному о. Варнава жалеет москвичей, у которых, судя по газетам, плохо с продуктами («Тетя, наверно, в «хвосте» все дни проводит... До нас пока тягота эта не дошла. Хлеб едим без карточек. Кажется, одна из самых лучших губерний. Только вот насчет выезда и вывоза чего-либо хуже быть не может»), жалуется на прохудившиеся сапоги («опять по ладони в тот и другой сапог входит»), спрашивает между прочим: «А как у вас, тихо ли вообще в городе? В Петрограде какой-то шум»; а уже в письме от 19 марта упоминает о начавшейся «смуте».

Буднично, законопослушно и скучно вся страна присягала Временному правительству. Это было неизбежно, как неизбежен культурный прогресс, как неотвратимо торжество науки приходит на смену тьме невежества. Так казалось тогда новоявленным гражданам свободной России. Не одно поколение успело вырасти в стране на идеях неизбежности естественнонаучной и социальной эволюции (а при необходимости и революции). «Свершилось то, что должно было свершиться... без особых потрясений и вполне спокойно. Таков закон исторической эволюции»²⁸², – писала городская церковная газета, и припев этот звучал везде. Духовенство спешило присоединиться к общему хору, тем самым освящая происшедшие перемены. Поезд цивилизации мчался в светлое завтра.

В вагоне едет только что освобожденный революцией после двадцатипятилетнего заключения политкаторжанин «с лицом профессора». Он грустен, многие годы проведены за решеткой, жизнь безвозвратно ушла вперед. Случайные попутчики убеждают в обратном. Ему предстоит открыть Чехова, Левитана, Шаляпина! «Все наше нынешнее искусство!.. Можно ли не завидовать вам?» Он познакомится с новейшими достижениями техники (телефон, авто). «О, я бы умерла от зависти к вам, – сказала молодая писательница, сидевшая напротив, и продолжала с возбуждением: – Если бы не сложилось так, что и нас, грешных, ждет много неожиданных чудес и очарований!»²⁸³ Это один из первых образцов идеологического искусства революционной эпохи – преисполненного надежд и заклинавшего в восторге: «Расцветайте же, красные зори...»²⁸⁴

Духовенство, в силу особенностей своего служения, не склонно смотреть на мир сквозь розовые очки, скорее, тяготеет к охранительному консерватизму, житейской трезвости, зная, как легко человеку упасть и как трудно подняться. Не так-то просто убедить его в неизбежности перемен, «очаровать» революцией. Однако с наступившим временем надо было что-то делать, встроиться в нормальную колею, приноровиться. Впрочем, с политического Олимпа в массы спустили текущий лозунг: демократия; самоорганизация населения снизу. Возникли бесчисленные общества, комитеты, союзы. За год в Нижнем прошло три епархиальных съезда (один – чрезвычайный), множество пастырских собраний, созданы Комитет единения духовенства, Комитет объединения духовенства и мирян и т. д. и т. п., в которых различные группы духовенства и верующих пытались найти пути наилучшей организации местной Церкви, чтобы и в новых условиях она привлекала к себе людей, врачуя их души. Проблем вставало множество: возврат к соборному началу в управлении, приходская реформа, преодоление разобщенности и пассивности прихожан, преодоление разрыва между пастырем и обществом. Между тем, идея приспособления к цвету времени была обречена на провал. Требовались неординарные решения. Проблемы сыпались отовсюду...

В конце жизни епископ Варнава размышлял о необходимости соединения веры и знания для служения Творцу. Человек церковный не доверяет знанию, потому что оно «надмевает и кичит», подходя к проблемам жизни доктринерски. А человек науки видит в Церкви «закрытую для общества книгу», подконтрольную правительству организацию, посягающую на свободу творчества. Он писал: «Человек, только что покаявшийся и обратившийся к Богу или даже просто с детства верующий, имеет нужду в постоянном очищении сердца (Мф. 5:8). Особенно, если он хочет усердно служить Богу. Все его старания, все усилия, весь его подвиг направлены на истребление в себе страстей (сребролюбия, чревоугодия, блуда, самолюбия, гордости и проч.) – это отрицательный полюс – и на насаждение в себе добродетелей, из которых первой будет для него молитва, и это – положительная задача». В виде искушения спасающемуся является вопрос: «Нужно ли вообще быть образованным человеком? Для спасения-то?»

Древняя Церковь во времена гонений «не постеснялась кое-что из внешней премудрости заимствовать у язычников и использовала ее в своих увещеваниях тиранов». Великие святые (Григорий Богослов, Василий Великий) «показали всем последующим поколениям, как нужно и важно достигать синтеза науки и веры, претворяя дебелое вещество эмпирической науки в стихии духовного миропонимания». Но в старой России для некоторых чиновников стало ясно, «что только при счастливых обстоятельствах человек остается и с верой, и при науке», и, чтобы человека не одолевали ненужные вредные «помыслы», государство нашло выход из этого положения. «Бессменный обер-прокурор Победоносцев, лучший друг императора Александра III, подсказал последнему, что если ты хочешь быть «царем-миротворцем» и чтобы никакой смуты и крамолы в государстве не было, то должно держать народ в потемках. Старое правительство и Победоносцев исходили из той мысли, что незнатное население – это те же дикари. Они не понимают – не знают даже о тех вопросах «высшей политики», которыми занимаются «верхи». И жизнь идет «спокойно». А научи грамоте, что получится? «Освободительное движение», войны освободительного характера, восстания и т. д. Этого-то наши цари и боялись»²⁸⁵.

И русский народ порой походил на путников в пустыне, нашедших клад и умиравших над ним от жажды. Ему подарили святое Евангелие, он жаждет его читать и проводить его заповеди в свою жизнь, но он неграмотен, должен кого-то просить, чтобы прочитали, что там написано. «Крестьяне наши были в старое время неграмотны и малограмотны. Между прочим, на известном полотне художника Мясоедова сидят крестьяне, старики, и слушают Манифест об освобождении на волю, а читает им об избавлении от крепостного права маленькая девчушка, только что научившаяся в школе азбуке: «По печатному читает, пальчиком водя..."» «Как это ни парадоксально, – продолжал рассуждать епископ, затерявшийся в одном из углов на просторах коммунистической империи, – теперь по существу ничего не изменилось. Пропорции и линии остались те же и при зеркальном отображении, только при раскрытии скобок пришлось переменить везде знаки, плюсы на минусы. Так что то, что было справа, перешло налево, а то, что было положительным, стало отрицательным, а в существе, говорю, ничего не изменилось. Хотя теперь принята противоположная точка зрения.

Но читаю в сегодняшней газете о Китае, который во всем копирует Советский Союз: «Далянь (Дальний) – один из первых городов Китайской Народной Республики, где неграмотность ликвидирована полностью... Ликвидацию неграмотности среди населения коммунисты Даляня считали одной из своих важнейших задач». Но, повторяю, что изменилось? Ничего. Ведь даже если все стали грамотны, то читать-то и развиваться можно лишь в одном, предписанном сверху, направлении. Все остальное <запрещено>, закрыто, потемки, все равно что при той же неграмотности. И новый строй, следовательно, тоже боится «темных людей», как и прежний. Ты и грамотен, но нигде, куда бы ни поехал, – ни в книжных магазинах, ни на базаре, ни в городах, ни в деревнях – не в состоянии найти Евангелие или какую-нибудь духовную книгу. Какая же разница между этими двумя мирами?^* (* Выделено нами. – Прим. П. П.) Что пользы в твоем образовании? Оно ограниченно, односторонне, узко, смотрит лишь из одной щелки в стене, а остальные три стены и страны света для тебя не значатся. Пускать за границу-то, чтобы развить свой кругозор, тебя не пускают, книг противоположного установленному направлению не позволяют разрабатывать, <книг, содержащих> имена Божии, нельзя включать в библиографию твоих диссертаций. Одним словом, ты, в свою меру, тоже «неграмотен», в сравнении с учеными старого времени, да с любым студентом, старым подпольщиком, который когда захотел, тогда и поехал за границу, на вольный Божий свет, расширять свой кругозор, смотреть, как люди живут в иных странах, учиться уму-разуму... И все это на гроши»²⁸⁶.

Эсхатологический испуг перед новым, недоверие к человеку обернулось насильственной скованностью общественных сил, расслабленностью церковного самосознания.

Когда грянул час, тот роковой, в который опадают личины (и выстаивают только личности и личное), в стране не нашлось достаточного количества ответственных людей, которые бы понимали суть происходивших событий и знали, что нужно делать.

Первого марта Нижний присягал Временному правительству. Третьего собралось городское духовенство для выработки отношения к новому государственному строю (постановили: «Предержащая власть, которой мы обязаны своим повиновением, – это то правительство, во главе которого стоит Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко») и для принятия решения об исключении молитв за царя. Подавляющим большинством голосов высказались за изменение богослужебных молитв (только викарный епископ заявил, что считает «своим долгом, во имя святости присяги, молиться, как и прежде, за Государя», пока с него эта присяга не будет снята высшею церковною властью; но общему решению и он подчинился). А дальше пошло-поехало. Съезды, собрания. Пока серьезные, заслуженные священники раскачивались, выбирая наилучшую из возможных в текущий момент позицию для духовенства, инициативу взяли в свои руки клирики помоложе, из второго ряда, не стяжавшие особого уважения, амбициозные. Они объявили себя реформаторами и революционерами в Церкви (возглавил их о. В. Гагинский, который не столь давно увещевал в проповедях солдат умирать на фронте за Св. Русь: «Не в беспримерном ли геройстве и великодушии ко врагам русского воина откроется все величие и красота уклада жизни Восточной кафолической Церкви?»).

Низшие клирики, дьяконы, псаломщики, чтецы вдруг почувствовали себя угнетенными, обойденными «в праве голоса и чести», обделенными материально. Церковные сторожа заволновались и составили петицию с требованиями экономического характера. В приходах начались конфликты мирян с духовенством, что обернулось для приходских священников тяжелой драмой: их выгоняли, травили, унижали. («Вопрос о «недоразумениях» между прихожанами и клиром для Нижегородской епархии есть чрезвычайно острый и больной вопрос. С первых дней революции «недоразумения» между клиром и прихожанами обозначились во многих случаях и часто в самой острой форме гонений на духовенство, и особенно на священников».) Завязались баталии вокруг управления свечным заводом, служившим основным источником епархиальных доходов (скандалы вокруг свечных заводов вспыхнули по всей стране). В печати появились требования об удалении на покой архиепископа Иоакима, обвинявшегося в симонии и связях с крайними правыми силами. В это же время целый ряд архиереев, имевших в передовых общественных кругах репутацию ретроградов, был отстранен от должности. В их числе ректор Московской духовной академии епископ Феодор, за «поддержку старого режима», и бывший Нижегородский викарий, а потом епископ Орловский и Севский Макарий (Гневушев), за «черносотенные выступления».

Архиепископ Нижегородский Иоаким (Левицкий), из вдовых священников, был хорошим администратором старой школы. Все положенное по должности добросовестно исполнял, много разъезжал по епархии. Дочери председателя казенной палаты, Соне Булгаковой, тогда еще подростку, запомнился владыка величественным духовным сановником, холодным и властным. Епархию он возглавил в 1909 году, в 1916 стал архиепископом. При нем был порядок, но – безжизненный. Когда же началась революционная смута, он стушевался, большей частью отсутствуя: то в Петрограде (был постоянным членом Синода), то он в Москве (как член Всероссийского Поместного Собора). 23 марта он вернулся из столицы и прибыл на собрание городского духовенства, где счел нужным высказаться по поводу позоривших его обвинений. Оправдывался он, в основном, по двум пунктам. В мнимой связи с жандармским управлением и в сочувствии Союзу русского народа.

Выяснилось, что жандармское управление в самом деле арендовало часть архиерейского дома, но владыка делал все возможное, чтобы оно оттуда съехало, а вместо них намеревался впустить беженцев; это не оказалось возможным только в силу «нового квартирного закона». По вопросу о поддержке им черносотенцев лучше послушать самого епископа: «Мне ставят в вину еще то, что я сочувствовал Союзу русских людей. Но как же я мог не сочувствовать этому союзу, когда на его знамени было написано: за православие, самодержавие и русскую народность. Мне кажется, что и вы все должны сочувствовать этому знамени. Как я мог не служить православию, как я мог не любить русскую народность, как я мог искренне не поддерживать самодержавный строй гражданского управления? Но я никогда не работал в Союзе русских людей. Теперь у нас другое правительство, и я опять не за страх, а за совесть служу новому правительству. И вам то же самое предлагаю, «несть бо власть, аще не от Бога"»²⁸⁷.

Конечно, он регулярно в старое время выступал на собраниях таких одиозных образований, как Союз правых (монархистов), возглавлявшийся Дубровиным, но законопослушная позиция в отношении Временного правительства помогла ему удержаться на месте. Архиепископ участвовал в деяниях Всероссийского Поместного Собора. Уже после Октябрьского переворота, в январе 1918 года, он успел выступить на открытии христианских курсов в Нижнем и объяснить присутствующим, что происходящие тяжелые события исходят «от незримой, неуловимой, таинственной, адской силы, скрывающейся под именем масонства, прикровенно заменившего истинное богопознание и богопочитание сатанизмом... поклонением древнему змию-диаволу. Это сатанинское сообщество уже охватило все страны света. Оно, действуя разрушительно против всех религий и государственных установлений, с особенною силою нападает на Церковь православную... Все, что ныне совершается: и современное богоотступничество, и нравственное одичание, и развращение, и разрушение... семейных устоев... и междоусобные брани... все это... совершается так, как программно определено масонскими протоколами». Но далее, поставив закономерный вопрос: «Что же делать братьям-христианам?» – не дает ответа, кроме общих призывов: «Стойте... будьте... защищайте...»

И под конец говорит, что хотя «главным образом» должны благовсствовать пастыри, но хорошо, если им помогут и миряне²⁸⁸. Сам он вскоре, уже из Москвы, после закрытия очередной сессии Собора, бросает епархию, уезжает в Крым. Там у него была дача, которую впоследствии разграбили бандиты, повесив архиепископа²⁸⁹.

...Среди наступившей смуты чуть ли не единственным отрадным событием было появление в городе нового викария (взамен переведенного в Орел епископа Макария) и организация при его активном участии кружка православных мирян, положивших начать деятельность по возрождению приходской жизни и объединению епархиального духовенства и мирян. О. Варнава в письме к родным упоминал в феврале 1917 года: «Нового епископа (бывший ректор Литовской семинарии, архимандрит Лаврентий) хиротонисали. На наречении я был²⁹⁰. Человек благочестивый, смиренный, каких мало».

Ученый монах, он был представлен к хиротонии архиепископом Литовским Тихоном, будущим Патриархом, под началом которого одно время находился, и 19 февраля в кафедральном соборе состоялась последняя царская – по повелению Государя – хиротония: архимандрит Лаврентий возведен в епископы града Балахны, став Нижегородским викарием. А после революции по сути самостоятельно руководил епархией.

Среди горожан заметной фигурой был Александр Александрович Булгаков, управляющий казенной палатой, друг М. Новоселова, известного церковно-общественного деятеля. Одно время Александр Александрович увлекался Микеланджело и написал о нем большую книгу, по-видимому посвященную не только творчеству великого художника, но и содержащую критику принципов возрожденческой культуры. Она читалась и обсуждалась в кругу друзей (в гражданскую войну рукопись ее пропала). Хотя епархиальная власть пыталась привлечь интеллигенцию к более активной церковной деятельности, но посредством официозных мероприятий это плохо удавалось. Только после крушения Империи по инициативе энергичного и болеющего за судьбы родины Булгакова («по инициативе Булгакова и при содействии еп. Лаврентия» – такова официальная сакральная формула их сотрудничества) в марте 1917 года было создано (номинально при кафедральном соборе) Спасо-Преображенское братство по возрождению церковно-общественной жизни. Вскоре Булгакова избрали губернским комиссаром, но он отказался от этой должности. «Сейчас нужна, – объяснял он свою позицию, – религиозная проповедь». Все сколько-нибудь активные городские пастыри и миряне посещали собрания братства и участвовали в его деятельности. В краткий срок, отпущенный историей, братство развернуло плодотворную и во многом уникальную по своим результатам работу. Оно устроило церковный детский сад, очаг помощи, намеревалось создать приют, организовало религиозную библиотеку, предполагало издавать газету и книги; от него отпочковались, уже в январе 1918 года, Богословские общеобразовательные платные²⁹¹ курсы для простого народа, интеллигенции и учащейся молодежи. Все мероприятия братства проходили под почетным председательством епископа и при его непосредственном участии²⁹². Вскоре братство превратилось и в весомую политическую силу, организовав Союз христианского единения, который на ноябрьских выборах в Учредительное собрание занял по губернии третье место. Это был выдающийся результат, если учесть степень засилья в общественной жизни социалистических партий и то, что со дня создания Союза прошло немногим более месяца. Старые партии народных социалистов и меньшевиков, а также кооператоры, вместе взятые, уступили «Христианскому единению» по числу собранных голосов. Позади осталась партия кадетов. В результате православные от нижегородской губернии получили одно место в Учредительном собрании²⁹³.

Епископ Лаврентий, Булгаков и их единомышленники стояли на своего рода национально-демократической платформе. Их девизом стали слова: «За Веру и Родину». В уставе «Христианского единения» значилось, что оно является народным союзом, полагающим целью своей деятельности устроение «родины на основах святой православной веры» и добивающимся этого при помощи деятельной любви к отечеству. Сила любви понималась как главное средство в русском государственном строительстве – «в противовес бесплодному космополитизму с его мечтой о несуществующем интернационале»²⁹⁴. Конечно, выдвигался лозунг «неделимой России» (и конечно, с оговоркой «при уважении к другим народностям»), ставились задачи воспитания национального чувства. (Насколько сильны были патриотические переживания у того же епископа Лаврентия, видно из Слова, сказанного им вскоре после Октябрьского переворота. На собрании Спасо-Преображенского братства он говорил на тему апостольского призыва «За все благодарите». Он просил всех благодарить Бога за ниспосланные скорби и испытания, приготовляющие нас к вечному блаженству. И одновременно, добавил он, «возблагодарим Господа за то, что св. град Иерусалим – это селение Царя Небесного – теперь освобожден от рук неверных» – имелась в виду победа английских, бывших союзных, войск на Ближнем Востоке.)²⁹⁵ В списке № 11, под которым Союз вышел на выборы, в числе его кандидатов и единомышленников указывались философ Сергий Булгаков, бывший Верховный главнокомандующий Алексеев, архиепископ Владимирский Сергий (Страгородский). Большевики уже цепкой рукой крепко держали жизненные артерии страны, но владыка Лаврентий и братчики, воодушевленные запоздалым – после стольких сотрясений, постигших епархию, – успехом, горячо надеялись, что «если большинство православных христиан объединится для защиты Веры... отечество наше будет спасено»²⁹⁶.

Когда вскоре начались гонения на Церковь и Патриарх призвал к организации крестных ходов по всей стране, Спасо-Преображенское братство активно помогало в их устроении в Нижнем. В Сретение, второго февраля 1918 года, перед началом молебна, после которого огромная процессия пошла по улицам города, преосвященный Лаврентий произнес Слово о мирной христианской борьбе с врагами веры и Церкви²⁹⁷. К крестному ходу присоединились солдаты местного гарнизона с оркестром. Всего этого коммунисты не могли ни забыть, ни простить епископу и его помощникам. На его вредное идеологическое влияние, по-видимому, указывали новой власти и те представители местного духовенства, которые надеялись революционизировать Церковь и с которыми владыка вел изнурительную борьбу.

Но пока стояла весна и слякоть Семнадцатого года, и у многих теплилась надежда на «дарованную» свободу (недаром среди лозунгов «Христианского единения» встречался и такой: «Одна надежда у нас на Бога да на Учредительное собрание»). В марте от всей этой кутерьмы о. Варнаве хотелось куда-нибудь скрыться, хотя бы до осени, а то и навсегда, в пустыню или с миссионерской целью в Японию (эта последняя мысль возникала настойчиво еще в академии, и о. Алексей Затворник ее даже вроде бы и одобрял). Но постепенно он сблизился с владыкой Лаврентием, с семьей Булгаковых, по средам принимал участие в собраниях узкого кружка единомышленного духовенства и мирян на квартире у Александра Александровича, иногда выступал там, запомнившись молоденькой дочке хозяина частым употреблением оговорок «дескать» и «мол». Беседы носили религиозно-философский и богословский характер. Завсегдатаем их был и Петр Васильевич Тополев, преподаватель духовного училища, и Александр Щукин, выпускник духовной академии и будущий архиепископ, о котором о. Варнава говорил, обращаясь к епископу: «Владыка, он на небо лезет».

Хорошо было среди своих, но за стенами теплого дома закручивалась карусель головокружительных событий. «Политика встала на место религии, – вспоминал позже владыка Варнава. – И вот, на другой же день революции начались и продолжаются до сих пор всякие «собрания», «митинги», «доклады», «проекты», «дискуссии» и прочее, и прочее, чего раньше не было, по крайней мере в деревенских и детских условиях. А для всего этого нужна наука. И ее постарались завести»²⁹⁸.

Многие из духовенства удручались, наблюдая пропасть, разверзшуюся между Церковью и обществом, сокрушались, что в прежние мирные годы не начали осуществлять приходскую реформу. Считали, что сейчас верующим нужно организовываться в разнообразные союзы, чтобы влиять на политические настроения простых людей и самой власти. Благочинные одного из уездов организовались в отдельный союз и призывали епархиальное священство последовать их примеру, за ними потянулись низшие клирики. Идея полезная, однако в тех условиях демократические процедуры и рычаги не работали. Нарастал хаос. «Свободная столица широко распахнула свои двери, – писали после свержения монархии в журнале «Огонек» про Петроград. – И влилась в них с первых же дней революции со всех концов света... масса преступного и уголовного элемента. Одни языком и подкупом вносили разложение в ряды армии и населения, другие ножом и отравляющим морфием и кокаином наводят панику на мирных граждан...»²⁹⁹

Благонамеренные граждане пребывали в растерянности, искали правильную выигрышную позицию, надеялись на различные политические фигуры, силы. В июле о. Варнаву командировали на всероссийский монашеский съезд в Троице-Сергиеву лавру, на котором он смог высказаться по поводу места христианина в «нынешнее грозное время».

Новый Московский архиепископ Тихон, открывший съезд, передал председательствование на нем опальному владыке Феодору, недавно удаленному с поста ректора духовной академии, как злорадно писали в газетах, «по единодушному требованию совета профессоров и студентов». Заседания продлились неделю и ознаменовались торжеством «здравомыслящих элементов». Послали приветствие архиепископу Антонию (Храповицкому), также удаленному с харьковской кафедры вместе с падением старого строя; с большой речью о необходимости послушания для ученого монашества выступил известный противник имябожничества архиепископ Никон (как с тревогой отметили газеты: дали слово инициатору афонского разгрома...). Все-таки молодые монахи выдвинули заманчивое, в духе времени, предложение организовать союз ученого монашества, который бы направлял общие усилия в нужное русло и координировал всю работу своих членов.

Тридцатилетний иеромонах Варнава высказал свой протест (резюме отдельно подал в секретариат съезда). Суть его речи такова: «Говорят, монахи должны заставить общество уважать их и считаться с ними как с известной интеллигентной силой. Я говорю: монахи должны заставить себя жить так, чтобы с ними считались, как с интеллектуальной и аскетической силой. Союз (братство) ученых монахов не должен иметь большевистскую тенденцию, стараясь забрать культурную миссию исключительно в свои руки (может быть, ее общество и принять-то не захочет), но должен исходить из идеологии чина пострижения. Целью для нас должно быть стяжанье личного, мистического единения с Богом – посредством любого рода послушаний, будь то выкорчевывание пней в лесу и пилка дров или писание научного апологетического трактата и занятие епископской кафедры (так называемое «общественное служение» Церкви, следовательно, не цель, а только послушание). Если союз не собирается для себя ставить девизом последнее, то существование его не считаю полезным и необходимым»³⁰⁰.

Подавляющее большинство съезда высказалось за создание союза, однако мнение о. Варнавы, видимо, было учтено при принятии резолюции: «Ученое монашество едино со всем монашеством в силу единства цели иноческой жизни. Состоя доселе, по послушанию церковной власти, на разных поприщах религиозно-просветительного служения, оно и впредь готово служить этому делу при соответствующей монашеским обетам организации своего быта и условий деятельности»³⁰¹.

Газеты, обозвав о. Варнаву сторонником старого монастырского уклада, сильно исказили, политизировав, смысл его речи. А он был очень прост. «Состояние монаха, – говорил о. Варнава, – таково должно быть: Бог и я в Нем»³⁰². Только эта предельно ясная позиция помогала ему относительно спокойно переносить происходившее, сосредоточившись на молитве и творчестве.

Демократические лозунги не работали, священников то тут, то там задерживали, типографские листки, в огромном количестве распространявшиеся даже в деревнях, рисовали духовенство предателями учения Христова. В сентябре создается Нижегородский пастырский союз. Его руководители, обращаясь к своим коллегам, подчеркивали, что никогда так одиноко не чувствовал себя священник, как в нынешнее время. Сейчас, «когда наша дорогая родина, сбросивши с себя ледяные оковы царского самодержавия, так торжественно вступила на путь давно желанной свободы, когда чувствуется такой небывалый, сказочный подъем духа, когда так глубока у всех вера и сильна надежда на светлое будущее... – одно, одно только духовенство остается без всякой защиты от насилий и произвола над его личностью и посягательств на его права... Эта удручающая пустыня духовного одиночества может заставить опустить руки пастырей, даже и обладающих твердой нравственной силой»³⁰³. О. Варнава записывал в блокнот: «Дело плохо... Революция в государстве и в Церкви, девятый вал. К концу...»³⁰⁴

Удорожание жизни вызывало бытовые трудности, прислугу пришлось рассчитать, заниматься доставанием продуктов он не мог, большую часть времени работая «над своими книгами». «Живу помаленьку», – сообщает он родственникам. Несколько проясняет его тогдашние обстоятельства свидетельство Сони Булгаковой, которой было в то время четырнадцать лет. «Владыка Варнава, – писала она уже в старости, – был очень близок к нашей семье, и в первое время, в 1917–1918 годах, он к нам даже ежедневно приходил обедать. Мама его очень жалела как молодого еще и одинокого иеромонаха. Хозяйка, у которой он жил на «хлебах», отказала ему давать обед. Он и приходил к нам ежедневно обедать и потом просиживал у нас часа по четыре, рассказывал нам всякие интересные вещи, больше из «Отечника». Нам было это очень интересно, потому что мы тогда еще ничего такого не читали. Он был человек очень образованный... Был в Палестине. Знал языки древнегреческий, еврейский и латинский и несколько новых языков и был очень начитан»³⁰⁵.

Возобновились занятия в семинарии. Но как бы вдогонку закону о свободе вероисповеданий в обществе и в печати постоянно обсуждалась тема о ненужности духовного образования, изучения Закона Божьего. Давно вызревавшее в земских кругах намерение забрать церковные школы в ведение Министерства народного просвещения наконец было осуществлено октябрьским постановлением правительства. В газетах граждане читали броские заявления: «Бог умер под ножом науки». А тут подкралось и октябрьское выступление большевиков. «Как поживаете, почему не напишите после событий, живы ли, здоровы ли? – спрашивал он у крестного. – Я, по милости Божией, еще попираю землю... Коснулось ли Вашего района движение? Это посильнее 905 года будет, потому что сатана очень обозлился на христиан и хочет вытравить всю веру. Еще немножко осталось. Потому будем бодрствовать. Довольно с нас даже этих событий, чтобы обратиться к Богу, и мы не обращаемся»³⁰⁶. «Теперь всем терпеть нужно, – продолжает он откликаться на ту же злобу дня уже в декабрьском письме. – Но скажу со Христом: горе беременным и кормящим в эти дни». В декабре же новоявленный Наркомпрос педантично продолжил деяния «буржуазного» правительства: отменил преподавание церковных дисциплин и упразднил должность законоучителя; церковные учебные заведения должны были отойти в ведение комиссариата. Несколько ранее этого постановления, в день семинарского храмового праздника (память преп. Иоанна Дамаскина) в домовой Крестовой церкви о. Варнава сказал, обращаясь к семинаристам, поучение, в котором в старую и болезненную для него тему о великой, самодостаточной науке, восставшей на Бога, вплелась новая, о маленьком человеке, задавленном цивилизацией.

«Человек, исчерпавший весь кладезь положительных знаний, увидевший «дно» данной науки и подошедший к ее последним граням, вправе ее спросить: «Вот я узнал твои... законы... но что же ты даешь мне в удел вечности? Что ты даешь моему мятущемуся духу, приблизившемуся к преддверию того другого мира, о котором ты мне ничего не говорила?» И ответом ученому служит одно только гробовое молчание... Куда пойти человеку с тонкой психической организацией, еще не зажившему скотской жизнью, но интересующемуся вопросами «как, что и почему»?..

Кажется, осталась еще одна надежда; вот он пытается найти смысл и безусловную ценность в культурном прогрессе как синтезе практических знаний человечества. Но каков ужас его положения! Едва он хочет подойти к этой прославляемой свободной культуре, как она схватывает его своими стальными цепкими щупальцами, заковывает его в цепи рабской условности и мертвящего номизма и начинает медленно пить из него кровь... Только в культурном государстве создается необходимость в существовании хотя бы подъемных машин и телефонов; и вот к ним, как каторжник к своей тачке, приковано живое, мыслящее, разумное, молодое человеческое существо, обреченное или на однообразное захлопывание и открывание дверок лифта, или на бессмысленное повторение одного и того же: «4–37», «7–34», «3–47» и «3–74». И это с утра до вечера, с вечера до утра в продолжение года, двух, трех, пяти лет, до тех пор пока человек не измочалится... А там его выбросят, как ненужную тряпку, вон... Какой смысл в обезличивании разумного существа, в высасывании из него всех жизненных соков, в претворении его самого в машину среди множества других бездушных вертящихся машин?.. Современный человек, перегруженный знаниями, до приторности насытившийся всеми новыми измышлениями нынешней мудрости, напитавшей его ум, но оставившей голодной его душу, не знает, куда обратиться, чтобы хоть несколько утолить свой духовный голод. Ему остается только в отчаянии повторять знаменитое изречение: разуму упившись, куда ся приклониши? И сбывается на них слово Господне, реченное пророком: се, дние грядут, глаголет Господь, и послю глад на землю, не глад хлеба, не жажду воды, но глад слышания Слова Господня (Ам. 8, 11)»³⁰⁷.

Еще осенью духовенство забеспокоилось, что в Нижнем «в настоящее время нельзя купить Нового Завета». Причина вскоре выяснилась: социалисты экспроприировали синодальные типографии, и теперь на станках, печатавших книги для христианского просвещения народа, изготовляли антирелигиозные издания³⁰⁸. Спасо-Преображенское братство, после ознакомления с проектом большевистского декрета об отделении Церкви от государства, выразило резкий протест: «В союзе с Церковью русское государство было поистине Св. Русью, и русские крестьяне были поистине христианами-крестоносцами. Мы верим, что только в союзе государства с Церковью и в вере православной родина наша найдет себе спасенье и в наши страшные дни»³⁰⁹. Свое определение по данному вопросу братство направило представителю нижегородского «Христианского единения за веру и родину» в Учредительном собрании священнику В. И. Востокову «для руководства».

Но уже начинались кровавые большевистские насилия над Церковью. Патриарх призвал народ стоять до смерти за веру православную. В январе в Нижнем при большом стечении верующих прошли крестные ходы. Еще удалось братству открыть Богословские курсы, на которых о. Варнава читал лекции³¹⁰. В феврале 1918 года он сообщал родным: «Жалованье, сказали, казенное больше не выдадут. Семинарию закроют, конечно, если Господь нас не помилует. Раз церкви не нужны, то <не нужны> и семинарии». Он вновь засобирался в Японию миссионерствовать, прошение об этом послал еще в ноябре; изучал японский язык. Общественная смута мешала молиться, а в городе некоторые верующие обратили особенное внимание на ревностного монаха. «Уже начинают за мной гоняться, – сообщал он в том же письме к московским родственникам. – Верный признак, что надо уйти в трущобу. И я это хочу сделать, если не в Японию, то в пустыню». В Вербное воскресенье, в апреле 1918 года, его наградили наперсным крестом («крест – очень дорогой и изящный – подарил о. Варфоломей»). А город, после «выступления монархистов», перешел на осадное положение, на улицах постреливали.

Начиналась братоубийственная война. Отныне Церковь обрекалась на уничтожение, верующие объявлены несознательными людьми третьего сорта, а духовной жизни отказано в праве на существование. Человеку предписывалось исходить в своих действиях не из евангельского закона, а из классовых интересов.

Из будущих размышлений еп. Варнавы: «Никто не может быть обманутым ни одним политическим реформатором и диктатором до самых времен антихриста, если будет верующим христианином, будет исполнять евангельские заповеди и знать пророчества ветхозаветных и новозаветных пророков и Самого Иисуса Христа. Но сперва у человека отнимают религию и веру, внушают и ослепляют безбожием, а потом делают с ним, что хотят.

На удочку лести попался русский народ, который думал, что «фабрики – рабочим, земля – народу», что будет так: те барыши, которые получали фабрикант и помещик, будут они делить и класть себе в карман, а земля будет также в полной его (народа) собственности; хочет кто – владей ею, не хочешь – продай. «В вечное пользование»... раздается земля. Значит, сам себе хозяин навсегда! Оказывается, нет. Потому-то и не можешь ее продать или заложить, что она дана тебе в вечное пользование! Пользоваться можешь только, да еще тоже в известном смысле... И эта лесть повторяется везде во всех новых «демократических» «народных» республиках над простецами. Вот сейчас происходит аграрная революция в Китае, опять делят землю, раздают в награду, по книге пророка Даниила»³¹¹.

Семинария каким-то образом просуществовала до лета. Большевики, лишив, по своему декрету, Церковь юридического статуса, приступили к грабежу ее имущества. Целое столетие мысль передового русского общества мечтала освободить народ от «духовного ярма». Выполнить эту задачу вполне логично выпало РКП(б). Коммунисты воспользовались реальными болезненными и нерешенными проблемами, накопившимися в церковной жизни. На проблемы можно смотреть по-разному. Можно в толстом человеке увидеть результат преступной алчности за счет трудового народа, а можно обнаружить нарушение у него обмена веществ, «конституциональную тучность». В пустых витринах магазинов, вместо товаров, появились многочисленные, в полсажени, карикатуры, на которых «монахи», «попы» и «архиереи» (у последних на груди вместо панагии рисовали почему-то восьмиконечные старообрядческие кресты³¹² изображались «для издевательства непомерно толстыми, с заплывшими жиром глазками, с лицами, которые «решетом не покроешь"»³¹³.

К власти пришли умелые и жестокие демагоги. «В первые годы революции был крайне популярен лозунг: «Кто не работает – тот не ест». Его можно было видеть на всех перекрестках, на стенах домов, на триумфальных арках, в газетах, на плакатах, транспарантах и полотнах красного кумача через всю улицу. И все думали, что слова эти Ленину или Марксу принадлежат»³¹⁴. Если так думало большинство, то это было свидетельством плодотворности уроков «Закона Божия», выданным самой историей.

В душе пылал огонь покаяния, и о. Варнава хотел бежать от людей. Писал родственникам: «Теперь всякий спасает, знай, свою душу. Огонь-то гсенский, настоящий. Нам, монахам, больше всех достанется. Удивляюсь, как люди не каются, будто бессмертны они. Диавол забрал души их к себе в лапы. Горе нам». На ум приходили священные слова: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы» (Ис. 1, 21). «Плачьте, священники! Рыдайте, служители алтаря!» (Иоиль 1, 13). На городских улицах все чистильщики сапог были выходцами с Востока. «На вопрос, кто они, отвечают: «Мы православный народ». Оказывается – потомки библейских ассириян, говорят на языке святых Ефрема и Исаака Сиринов!.. Принять-то их в православие (через посредство Болотова) приняли, а веру воспитать в них не воспитали. И вспоминается... из пророка Осии (4, 6): «Истреблен будет народ мой за недостаток ведения». С тех пор как я прочел впервые эти слова, они уже не выходили у меня из памяти... Вот он и истреблен»³¹⁵. Ощущение народной гибели и всеобщего распада не оставляло его. Народ захотел быть обманутым, и грозные последствия были неминуемы.

«В начале революции в Нижнем, – вспоминал он, – старыми деньгами и ценными бумагами топили общественные бани, и их обгорелые обрывки летели из трубы, а мальчишки и взрослые подбирали упавшие с возов бумаги и прятали в карман. Можно было слышать <рассказ о том>, как один мальчик, поднявший «Петра» (500 рублей) на улице, спросил дома отца: «Папа, почему мы были богаты, а теперь, ты говоришь, стали нищими?» А он: «А потому, что чрез сожжение этих бумаг государство улучшает денежную систему и облегчает себе сделки и учет..."» Учет, надзор и наказание возводились в главный принцип воспитания масс. Богатство и непролетарское происхождение считались главными пороками.

О. Варнава размышлял об ответственности монашества за происходящее. «Во многих словах и рассуждениях врагов монашества немало есть истины, и к их словам надо прислушиваться. Но вообще надо разобраться в существе монашеских добродетелей, чтобы, думая, что ты совершаешь великое дело, не оказалось, что то была ошибка, и чтобы не прийти оттого в уныние и не уйти из монастыря (или, как обычно бывает, не впасть в противоположную этой добродетели страсть)». Например, соблюдался ли монахами обет нестяжания? «Дело не в капитале, а в отношении к капиталу. Можно написать тысячи книг против капитала и распространять их с помощью того же капитала... Итак, нужно нестяжание соблюдать, а не бедность... У ученых монахов иногда бывает большой капитал. И как ему не быть, когда митрополит Московский с одной часовни Иверской имел двести тысяч рублей золотом. Архиепископ Новгородский тоже <получал> тысяч сто восемьдесят. Некоторые из них строили монастыри, богадельни, храмы, приюты, организовывали разные стипендии, премии при вузах и проч. Но вопрос остается вопросом. Можно ли оправдать все это с точки зрения тех обетов, которые монах дает при пострижении?»³¹⁶

Революция возбудила в обществе невиданное дотоле ожесточение, зажгла неугасимую ненависть друг к другу. Большевики приступили к покорению самой большой и консервативной части населения страны – крестьянства, этой стихии, по мнению вождей марксизма, частнособственнических интересов. Даже по советским источникам, в 1918 году в Нижегородской губернии произошло около сорока крестьянских восстаний³¹⁷. Возникло множество комитетов и чрезвычайных комиссий, чья обязанность состояла в том, чтобы обломать жизнь народа и ввести ее в заданное партией русло. Кровавая ВЧК была стержнем этой карательной системы. Но запомнилась и «Чеквалап» «существовала в дни гражданской войны Чрезвычайная Комиссия по заготовке валенок и лаптей»³¹⁸ – символ красного бюрократического абсурда. Это новое чиновничество («нередко приходилось встречать на собраниях, уже в революционное время, «краснобаев», легко и гладко говорящих, но малограмотных, мало знающих, недалеких даже по уму, которых среда и современная жизнь потерла, и они выдвинулись»)³¹⁹ для решения любого вопроса знало только одно средство, с легкостью его применяя, – расстрел. Когда в конце 1918-начале 1919 годов иеромонах Варнава жил уже на Дивеевском подворье, то, вспоминал он позже, «к нам пришли и сказали, что вспыхнула эпидемия сапа среди детей. В соседней больнице целую палату заполнили <больными детьми>. Не знают, что делать. Дошло до «комиссаров». Они поступили просто: пришли из ЧК и всех перестреляли на постелях»³²⁰.

Но еще несколько раньше, навестив в Москве епископа Феодора (Поздеевского), получившего от Патриарха в управление Данилов монастырь, он близко наблюдал масштаб и глубину охватившего людей помрачения. «В 1918 году мне пришлось как-то попасть в Данилов монастырь, – вспоминал он, – в гости к настоятелю, еп. Феодору. Как известно, вдоль стены монастыря проходит Павелецкая железная дорога. В момент, когда мы сидели за столом, приходит иеромонах и рассказывает, что полчаса назад произошло за стеной крушение воинского поезда: карательный отряд латышей отправлялся на свою «работу». Были, конечно, и наши в нем (то есть русские). Но вообще-то на них тогда мало надеялись, и делу революции служили наемные латыши и китайцы. Говорили даже, сколько они за голову получают золотой валютой. Так вот, он (иеромонах) пошел тотчас же со Св. Дарами туда: не захочет ли кто причаститься перед смертью?

Были еще тогда такие монахи-идеалисты... Но продолжаю. Разбитые вагоны, кругом груды обломков, искалеченные и мертвые люди... Стоны... И особенно его поразил там один такой случай. Переходя от одного раненого к другому, он подошел к одному солдату (иеромонах не привык еще их называть «красноармейцами», впрочем, и сами большевики <потом> отказались от этого названия и перешли на старое, считавшееся перед тем ненавистным). Глаза у этого паренька уже стекленели, но он был еще в сознании. Духовник предложил ему принять последнее напутствие. Ему казалось, что солдатик должен уже видеть «тамошнее» бытие. Но он его еще не видел. И со скрежетом зубовным и ненавистью отказался. Тут же он и умер»³²¹.

Материальные условия жизни все ухудшались, поститься было легко, особенно потому, что продовольствие исчезло, коммунистам помогал править его величество голод. «Тогда нам давали, – писал через тридцать пять лет владыка, – по 50 граммов не хлеба, а «жмыхов», как скотам, а в фарфоровых унитазах богатых уборных горкой стояло то, что не нужно было даже нуждающейся советской власти»³²².

К этому страшному году относятся первые случаи его прозорливости. Для укрепления памяти смертной стоял на письменном столе у о. Варнавы человеческий череп. Пришли к нему с каким-то поручением от епископа Лаврентия. «Что монаху подарить?» – спросил хозяин. Увидел у себя на столе череп и продолжил: «Монаху нужна память смерти». И послал владыке череп. Позже псаломщица Евгения Фоминская спросила у епископа, что это у него на столе за череп. «А это Варнава подарил», – ответил он.

Епископу Лаврентию во время его служения в Вильно была предсказана мученическая кончина, и он об этом часто вспоминал. Ему выпало фактически управлять епархией в момент крушения российской государственности и наката первых волн насилия на Церковь. Ученик оптинских старцев, он проявил большую гибкость, смирение и твердость и за короткий срок успел сделать многое, удержать порядок в местной Церкви, сплотить малое стадо. О его положительном влиянии на окружающих говорит тот факт, что еще недавно колебавшееся революционными соблазнами городское духовенство, собравшись 7 июня 1918 года на очередной епархиальный съезд, приняло постановление, протестующее против изъятия церковного имущества. Последние проповеди он заканчивал одинаково: «Возлюбленные братья и сестры, мы переживаем совсем особое время – всем нам предстоит исповедничество, а некоторым и мученичество». В конце августа 1918 года его арестовали и 24 октября (6 ноября н. ст.) расстреляли в Почайнинском овраге.

Сидел он поначалу в тюрьме на Середном базаре. Проходя мимо по площади, можно было в годы красного террора увидеть, как это привелось четырнадцатилетней Вере Ловзанской, следующую сцену: заключенный кричит из окна: «За что? За что?!» После покушения на Ленина, в первых числах сентября, владыку, уже как заложника, перевели в острожную тюрьму. Оттуда его повезли расстреливать в городскую ЧК на Малой Покровке (потом переименованной в честь первого начальника нижегородских чекистов и превратившейся в Воробьевку). Особняк, в котором размещалась ЧК, выстроен был богатым чудаком, окончившим два факультета и повредившимся психически; он возвел причудливый дом со страшными подвалами, с коридорной системой; вокруг находился большой сад, выходивший задами в Почайнинский овраг. Здесь каждый день были слышны выстрелы: производились расстрелы. Много людей здесь погибло за веру. Говорили горожане, что когда-нибудь над оврагом будет построена церковь – на крови и костях мучеников³²³.

Из тюрьмы епископ успел передать свои истертые четки (кажется, кожаную лестовку); рассматривая их, о. Варнава сказал: «Трудовые четки».

Как-то подарил о. Варнава одной игуменье – через ее келейницу, присланную по какому-то делу, – ключи, и вскоре эту игуменью арестовали. Другой игуменье он послал терновый венец, привезенный им еще из Палестины, и ее тоже арестовали³²⁴.

Вместе с владыкой казнили еще одного члена Спасо-Преображенского братства, кафедрального протоиерея Алексея Порфирьева, а позже расстреляли одного из кандидатов в Учредительное собрание от «Христианского единства», присяжного поверенного и ревностного мирянина Дмитрия Серебровского.

Тогда и позже в своих изданиях и на своем псевдонаучном языке коммунисты представляли Церковь организатором народного возмущения, сорвавшего в 1918 году «осуществление декретов о земле и об отделении Церкви от государства»³²⁵. Мы уже видели выше растерянность иерархии и духовенства перед революционной стихией, никакой организаторской работы по созданию сопротивления они не могли вести. Но грабежу – а иначе не назовешь те «мероприятия», которые большевики обрушили на монастыри и приходы в своем стремлении национализировать их имущество («Все погибло, – характеризовал позже революционные дни епископ Варнава, – во время славной социалистической революции и всеобщего грабежа, что, впрочем, одна моя знакомая тетечка из деревни считала за одно и то же. Иллюстрация и сравнение невысокого качества, но не обижайтесь: «По человеку и сила его» (Суд. 8, 21), по предмету – пример»)³²⁶ – грабежу насильников противостала совесть верующих, заставлявшая их протестовать при столкновении с фактами насилия.

Рикошетом карательные мероприятия большевиков задели и о. Варнаву. В ноябре 1918 года ему, как представителю «бесполезного» класса (а может быть, и как участнику мероприятий Спасо-Преображенского братства), грозила отправка в дисциплинарный батальон. «Слава Богу за все, – писал он родным. – Меня освободили от рабочего дисциплинарного батальона по глазам. Таскался по всем учреждениям больше 3-х недель... Здесь меня прямо на улице оплакивали, а уж молились об избавлении-то во всех часовнях и обителях. И вот, отмолили. Что-то будет, на пользу ли? Не знаю, как смог бы я таскать мешки в 5–6 пудов, грузить и прочее, когда я очень слабосилен и на горку взойти устаю. Ну, что ж, умер бы под мешком или бревном, и слава Богу. Не все ли равно, где умирать... Желаю Вам здравствовать и за все благодарить Бога. В этом теперь все спасение и дело»³²⁷.

«До сей минуты вижу покров над собой Царицы Небесной и Божий», – писал он в том же письме. Его бытовые обстоятельства были нелегкими; кроме материальной нужды, он испытывал гнетущее чувство неопределенности собственного положения. Но в конце ноября православную общину города, потрясенную террором властей и недавними внутренними нестроениями, возглавил архиепископ Евдоким, бывший глава Северо-Американской епархии.

1918–1919 Нижний Новгород. Архиепископ Евдоким – новый тип церковнослужителя. «Новаторские» особенности в управлении епархией. О. Варнава – епархиальный секретарь

С прибытием архиепископа Евдокима началась новая глава не только в истории Нижегородской епархии, но, пожалуй, и в истории Русской Церкви. 24 ноября, всего через четыре дня после приезда, он направляет письмо председателю губисполкома товарищу Орловскому, содержащее горячую просьбу о сотрудничестве. Он докладывал, что уже успел провести работу со священниками, призванными в Красную армию, и «успокоить» их. Еще, казалось, земля в Почайнинском овраге не забыла о пролившейся на ней крови священномучеников (не прошло и трех недель), еще в народе передавали рассказ крестьянина, видевшего их казнь (епископ Лаврентий стоял на воздухе и молился), а уже новый церковный руководитель радовал подведомственное духовенство таким сообщением: «Вчера был один из счастливых дней в моей жизни... я послал письмо Председателю Губернского Исполнительного Комитета, в коем просил его, во избежание могущих быть новых недоразумений, указать недочеты подведомственных мне учреждений и лиц. Со своей стороны, я обещал не вмешиваться в политическую борьбу, вести церковный корабль по-американски, где у нас уже давно Церковь отделена от Государства. Мое письмо было заслушано в общем собрании. Собрание постановило благодарить меня через особого делегата за письмо и сообщить мне, что отныне не будет совершено ни одного ареста без предварительного разбора... мною лично обвинений, предъявляемых тому или другому лицу, состоящему на духовной службе. Обещано также много и других очень важных льгот духовенству, некоторые из которых на моих глазах вчера же были исполнены. Итак, с бодрою, спокойною душою принимайтесь за работу».

Впервые после большевистского переворота архипастырем было четко сформулировано, что Церковь должна не за страх, а за совесть служить атеистической власти. Позиция его была разносторонне продумана (потому что была для него глубоко естественной). Он все время говорил как бы от лица заокеанской страны, санкционируя ее демократическим опытом зверства отечественной революции. Но это придавало его словам какой-то ирреальный смысл. Он предлагал властям конкордат: я вам обещаю полную покорность и оправдание всех ваших действий, а вы своей поддержкой и помощью сделайте мою власть над духовным сословием неограниченной и реальной. (А уж ослушников я выдам вам с головой.)

В Нижегородской епархии настал, по его словам, «глубокий мир». После окончания гражданской войны он с гордостью подводил итоги: «Многие говорят, что в прежнее дореволюционное время так хорошо не жилось в епархии, как живется в настоящее время...»

Архиепископ любил проповедовать и умел воздействовать на слушателей (специально занимался риторикой и гомилетикой). Испытанный прием (вспоминал о его манере проповедовать епископ Варнава): говоря в храме с амвона, подпускать тему о «дорогих сердцу могилках». Как упомянет о них – «весь народ плачет. Умел растрогать и расположить к себе людей».

При этом имелось в его поведении одно «но»: четкая отрицательная линия в отношении замученного предшественника и Спасо-Преображенского братства. «В это время приехал к нам в Нижний архиепископ Евдоким, – свидетельствует Соня Булгакова. – Сначала он говорил хорошие проповеди, а мы ходили на его службы. Поселился он на Дивеевском подворье на Ковалихе. Таня даже бывала у него дома. Но наша семья сразу почувствовала его отрицательное отношение к покойному владыке (Лаврентию) и к папе, и это нас от него отвращало»³²⁸.

Однако архиепископа прислала в город высшая церковная власть, он являлся законным архиереем. Духовенство, окруженное бушующим морем ненависти, ему повиновалось. Да и позиция его не представлялась им во всей полноте. Ясным было одно: он хочет и может дать епархии мир. «Приехал новый архиерей, Высокопреосвященный Евдоким, – писал крестному о. Варнава. – Прикармливает меня чуть не каждый день. Сделал настоятелем своей церкви. Однако грозят и искушения. С Нового года – расчет с должности, а потом приемка по каким-то условиям, по которым я уж, наверно, не попаду. Да будет во всем воля Божия. Может быть, придется даже в деревню ехать на приход, кто знает».

Архиепископ Евдоким (в миру Василий Иванович Мещерский) был прирожденный администратор. Стоит упомянуть о его жизненном пути. Родился в 1869 году, окончил Московскую духовную академию. Он был способным к наукам юношей. На последнем курсе, вместе с группой студентов, посещает о. Иоанна Кронштадтского, наблюдает за его служением, беседует с ним. Вскоре выпускает книгу об этой своей поездке, которая приобретает широкую популярность и неоднократно переиздается (и сейчас она представляет интерес для биографов святого). Читая эти впечатления о поездке к праведнику, постоянно наталкиваешься на индивидуальность автора, мятущуюся и беспокойную, как бы невольно наблюдаешь его внутренние метания. Он описывает светлого священника, окруженного страждущим народом, врачующего раны многочисленных людей, приехавших к нему. Эта картина вызывает в юноше тревогу о себе, но не покаянную, не о своих недостатках, а тревогу за свое земное будущее устройство, боязнь остаться «маленьким человеком», никому неизвестным и неинтересным. Он любит в о. Иоанне не искреннего служителя Бога, не пример живой любви к людям, а силу его влияния на людей, тайну авторитета, таинственное воздействие на умы и души современников, власть над ними.

Им владеет страх перед миром, и вместо того чтобы всмотреться в свое состояние, разобраться в причинах страха и душевной смуты, он примеривается к высокому уделу монашества. Евдоким описывает момент своего выбора, происшедшего во время одной из бесед с праведником. И он совершенно не слышит пророческого предупреждения о. Иоанна об опасности корыстных побуждений при решении своей судьбы, при обручении себя Небесному Жениху. Поистине древнежитийный случай, когда авва, Кронштадтский пастырь, отвечая на один из вопросов Василия Мещерского, сделал ударение на том, что главный выбор жизни надо делать трезво, с искусом и всяческим терпением, а не в лихорадке страсти. Но юноша уже прикидывал будущие «выгоды» от пострига³²⁹.

Вскоре он становится магистром богословия, в 1903 году ректором Московской духовной академии, а через год -архиереем. Типичная карьера удачливого «ученого» монаха. Быстро превратившись в блестящего чиновника, вполне равнодушного к пастырским задачам, он издает многочисленные «богословские» труды, беспомощные по мысли, компилятивные по сути, цель которых – создать имя автору как активному церковно-общественному деятелю (на дворе стояла пора, когда у иерархии и богоискателей-интеллигентов вдруг пробудился интерес друг к другу). Одно свойство нельзя отнять у этих писаний: чутье к ходовым темам на политическом рынке. Понимая силу печатного слова, Евдоким становится редактором-издателем «Богословского Вестника»; используя должность ректора, по-простецки издает за счет Троице-Сергиевой лавры ряд своих «творений», одновременно числясь и их цензором (случай достаточно уникальный, хотя, коль скоро он осуществлен на глазах у всего священноначалия, в чем-то и характерный для тогдашней атмосферы). С 1914 года (после пятилетнего служения викарием в Туле) возглавляет Аляскинскую и Северо-Американскую епархии³³⁰. Здесь, среди удобств столь ценимой им цивилизации, прославился скандальным поведением, завел любовницу, прижил детей, растратил церковное имущество. В 1917 году вызван на Всероссийский Поместный Собор, участвовал в его заседаниях и был кулуарно (и вполне опрометчиво) прощен епископатом³³¹. По-видимому, в столь тяжкое время решено было использовать его большой административный опыт. В начале 1918 года мы видим его в Костроме, где поначалу, не разобравшись, на чьей стороне сила, он выступает с проповедями против творимых безбожниками насилий. После кратковременного ареста круто изменяет ориентацию и в самый тяжелый и ответственный момент назначен Патриархом Тихоном руководителем важнейшей кафедры в центре России.

Поскольку архиерейский дом конфисковали, свою резиденцию и одновременно епархиальное управление переносит в помещение Дивеевского подворья, невзирая на неуместность своего пребывания в женском монастыре и на народное смущение (это было сильным искушением для молоденьких матушек, преимущественно находившихся там). Ничего конкретно его компрометирующего нижегородские провинциалы не знали. Местная церковь, обессиленная недавним кровопусканием и внутренними нестроениями, жаждала мира и хотела надеяться на лучшее. Молодой иеромонах, образованный, с прекрасной аскетической выучкой и навыком к монашескому послушанию (усвоенным от старцев), малоопытный в практических вопросах, но с хорошей репутацией, представлял для архиепископа во всех смыслах удобную фигуру. Можно было заведомо рассчитывать на его преданность и исполнительность. И уже в начале 1919 года о. Варнава становится секретарем архиерея и одновременно назначается настоятелем маленького храма Иоанна Милостивого на Нижнем базаре. Семья Булгаковых и близкая к ней интеллигенция вскоре стали в оппозицию к Евдокиму и с огорчением наблюдали за сближением недавнего участника собраний Спасо-Преображенского братства с новым владыкой. «Он поддался Евдокиму», – говорили в их кругах. За близость эту придется платить, считали там. Однако о. Варнава держался другого взгляда и был убежден, что архиепископ – «ангел нашей Церкви». За спиной этого ангела он мог спокойно молиться, всецело погрузиться в творчество и пастырскую работу.

Многое еще представлялось неясным в облике начальника. Он не желал его судить и надеялся перетерпеть очередной непростой поворот судьбы. Тем более что можно было идти вперед, и он чувствовал в происходившем вокруг него Божию помощь и поддержку.

1919 Нижний Новгород. Знакомство с В. И. Долгановой. Посещение Выксунского монастыря. Переписка со старцем Анатолием Саровским

Зимой 1919 года Валентина Ивановна Долганова, дочь многодетного торговца, тяжело заболела сыпным тифом. Находясь уже в беспамятстве, услышала слова доктора, сказанные ее матери: «Она безнадежна». Валентина, движимая непонятным чувством, потребовала, чтоб мать позвала иеромонаха Варнаву, которого до этого лишь однажды видела на Дивеевском подворье, приходя туда на послушание: печатать на машинке. Ему захотела исповедаться перед смертью. Мать отговаривала: «Зачем звать? Тебе ничего не грозит, да и он слишком занят и известен, чтоб пойти к тебе». Но о. Варнава пришел, исповедал и причастил. После исповеди попросила его: «Когда умру, вы меня отпойте и похороните». Он погладил ее по голове, стал утешать и сказал, что она обязательно выздоровеет: «Ты мне нужна».

– И вот моя тебе первая заповедь: выздоровеешь, иди не куда иначе, как на подворье, поблагодари Бога.

После его посещения стала поправляться. С болью в ногах пошла в храм преп. Серафима.

На сердце лежала гнетущая плита тяжкой скорби. Осенью прошлого года она получила письмо, в котором ей прикровенно сообщали, что ее жених погиб на фронте в Белой армии. Жить не хотелось. Но этот тщедушный, истощенный монах нашел нужные слова, исповедал, дал несколько новых правил, «заповедей», и вернулась надежда. Валентина становится верной помощницей, точным исполнителем нелегких и порой опасных поручений. К нему в церковь Иоанна Милостивого она привела и своих девчонок, подруг³³².

Уныние охватило в то лето толпы людей. Многие опускались, перерождались внутренне и внешне. Помощи не видно было ниоткуда. О сентябре 1919 года владыка Варнава вспоминал: «Белые подходили к Москве. Ничего не было. Селедка стоила 50 000 рублей, а сапоги – миллион»³³³. (Была в то лето надежда, что все образуется, благодаря победам Добровольческой армии, однако кремлевские вожди организовали ответный контрудар...) Унывали и крестный с женой.

«Как терпите скорби? – писал им племянник. – Нужно благодарить Бога, как бы сердце этого не хотело. Мало того, что легче будет, но и помощь Господь пошлет. Уныние – дело диавольское, ропот – тоже. Все к очищению наших страстей служит. Если теперь не спасемся, то никогда не спасемся. Самое благоприятное время теперь.

Мать передавала мне, что дедушка перед смертью предсказывал это время и говорил, что он не доживет до него, а дети его доживут. Я хорошо эти слова помню и теперь во всей ясности понимаю, что они значат. То же говорила перед смертью и мать моя. Великая была женщина, потому что бездна смирения у ней была. Только я знаю ее ночные со слезами молитвы, ее кротость, воздержание. И чего она хотела у Бога, то и просила, и Он все давал ей. Я был лет шести и все видел. За эти великие скорби и труды она имела дар видения и прозорливости. Но награду ей пусть Господь даст, а не люди. По грехам моим не дожила она до моего монашества, впрочем, его бы не было, она там вымолила его у Бога».

Главное – не цепенеть душой, не застывать, а хоть ненамного, но продвигаться вперед. Он писал воспоминания о родителях, осмысляя истоки своего детства. И чувствовал благодарность не только к Творцу, но и к архиерею также.

Сопровождал его в пастырской поездке по епархии, летом они посетили Выксунский женский монастырь, основанный старцем Варнавою Гефсиманским. Его большой почитатель, «новый о. Варнава», много постился, утеснял себя, хотел раствориться в служении Вседержителю, но видел неизбывность прародительского греха, всплывавшего в чувствах и делах. Излюбленная мысль, которую позже сформулировал, была близка и тогда: «Внешние подвиги нужны и полезны, но как тело без души – труп, так и они без благодатного освящения – ничтожны»³³⁴. Осенью 1919 года посылал одну прихожанку в Саров, к старцу Анатолию Затворнику, вопросить, «есть ли надежда на освобождение от страстей ветхого человека и о внутреннем просвещении». Посланцу было сказано для передачи вопросившему: «Ему скоро Афон откроется...»³³⁵

Монах Анатолий (в схиме Василий), строгий аскет, безмолвник, жил в пустыньке Саровского монастыря и слыл прозорливым. Передал он вопросившему четырехстраничный «Листок № 10» – «благословение святой Саровской обители» – под названием: «Приготовление преподобного о. Серафима к открытому служению ближним и самое служение», и приписал на нем карандашом: «Помолюсь за иеромонаха Варнаву. Буди вам по вере». В присланном тексте привлекало к себе внимание следующее место: «Ко всем приветливый, ласковый, о. Серафим с особенною любовью и участием принимал к себе тех, кого мучили горести, печали, уныние; кто стоял на распутье, не зная, каким путем идти в жизни; кто был обуреваем сомнениями, заблуждался, каялся и скорбел о грехах»³³⁶. В словах и подарке подвижника содержалось указание на предстоящий его молодому собрату новый период жизни – благодатного подвига и помощи людям. Предстояло невидимое восхождение на Святую гору.