Папа Лев XIII: очерк его жизни и деятельности

Более тридцати лет тому назад, 16-го июня 1871-го г., в Риме было великое торжество. В ватиканский дворец, к обитавшему там „узнику», стекались тогда депутации, адресы, богатейшие приношения, письма и телеграммы со всех концов мира: и из Азии, и из Африки, и из Америки, и из Океании, даже из таких стран, как Китай.

Абиссиния и Сенегамбия. Несколько недель продолжались приемы; адресы и приветствия наполнили множество корзин, так что торжественно прочитать их не было никакой возможности. То Пий IX праздновал двадцатипятилетний юбилей своего пребывания на папском престоле.

Этот праздник имел совершенно особенное, исключительное значение. До 1871-го года среди римских католиков, как известно, твердо держалось поверье, что ни один папа „annos Petri non videbit», т. е. не пробудет на папском престоле того двадцатипятилетнего срока, в продолжении которого будто бы епископствовал в Риме Св.

Ап. Петр. Вся многовековая история папства служила подтверждением этого поверья, так как действительно ни один из римских первосвященников не мог достигнуть далее двадцать третьего или двадцать четвертого года своего папствования. Пий IX первый явился исключением и ватиканский клир в ознаменование этого, единственного в своем роде, юбилея воздвиг тогда на столбе собора Св. Петра мозаический портрет юбиляра с торжествующею надписью, что Пий IX „Petri annos in pontificatu unus aequavit».

Но, увы, слава Пия IХ-го в этом отношении теперь померкла. Двадцатого февраля (нов. ст.) наступившего 1903-го года исполняется такой же двадцатипятилетний юбилей пребывания на римском престоле и настоящего папы Льва ХIII-го. Пий IX перестает, таким образом, быть единственным, достигшим „лет Петра», и надпись на столбе храма придется, очевидно, исправить, поставив вместо „unus» – „primus». В настоящем случае юбилей представляется еще более знаменательным. Пий IХ-й стал папою еще в полной крепости сил, когда ему было только 54 года, а его преемник вступал на престол уже шестидесятивосьмилетним старцем. Никому, конечно, тогда и на мысль не приходило считать возможным, чтобы этот старец, далеко не отличавшийся притом крепким здоровьем, мог дожить до своего двадцатипятилетнего юбилея.

А между тем, вопреки всяким ожиданиям, он благополучно совершил этот долговременный и многотрудный путь своего служения, достиг редкого в наше время долголетия и уже девяностотрехлетним старцем все-таки „annos Petri aequavit». Любители интересных сопоставлений, быть может, в особенности обратят еще свое внимание на то, что оба эти, неслыханные дотоле, папские юбилеи празднуются именно после 1870-го года, т. е. после того горького для папства момента, когда оно утратило свою политическую власть, и когда римский первосвященник пере стал быть государем. Горячие приверженцы папства утверждают, что теперь „святой отец» в неволе, вынужден терпеть всякого рода обиды и огорчения и даже в исполнении своих высоких обязанностей так ограничен и стеснен, что, по справедливости, именуется „ватиканским узником». И что же? На пространстве восемнадцати веков ни один папа не мог похвалиться двадцатипятилетним долголетием своего служения и только те двое, которые будто бы в обидах и в неволе, которые из государей превратились в ватиканских узников, – празднуют свои юбилеи. По-видимому, эта неволя и эти узы служат им на пользу. А если по примерам настоящего можно гадать о будущем, то для последующих преемников Пия IХ-го и Льва ХIII-го эти примеры могут служить источником утешения. Если прежние папы должны были вступать на престол с уверенностью, что ни один из них „не увидит лет Петра», то ватиканские узники будущего, напротив, могут льстить себя надеждой, что и им суждено будет последовать примеру их предшественников по заключению.

Итак, римско-католический мир второй раз торжествует теперь свой знаменательный праздник и газеты давно уже несут известия о толпах паломников, о подарках и при2ветствиях, которые отовсюду стекаются в Рим к масти тому юбиляру; мы же, с своей стороны, воспользуемся на стоящим поводом, чтобы, по возможности, познакомить читателей с несомненно выдающеюся личностью нынешнего папы¹.

В довольно диком, хотя и центральном, уголке Италии, всего верстах в пятидесяти на юг от Рима, но в самой глуши Лепинских гор, лежит маленький городок или местечко-Карпинето, место рождения Иоакима Печчи, занимающего теперь папский престол с именем Льва ХIII-го.

Железная дорога, ведущая теперь из Рима в Неаполь, проходит в четырнадцати верстах от Карпинето, а потому, чтобы попасть туда, нужно от железнодорожной станции ехать еще часа три на лошадях по тяжелому каменистому подъему, устроенному не столько искусством человека, сколько силою водных потоков, которые пролагали себе путь с горных вершин в долину. Поднимаясь все выше и выше, дорога вьется живописно между гор и лесов и на каждом повороте открывает взору путника все новые и новые перспективы: то голых, каменных скал, то уступов, покрытых кустарником и причудливо разу крашенных вьющимися растениями, то виноградников, то каштановых и оливковых, сосновых, дубовых и буковых рощ и лесов, от которых Карпинето получило и свое наименование². За последним изгибом дороги видно, наконец, и самое местечко, которое, как орлиное гнездо³, лепится между громадных утесов. Благодаря внушительной обстановке горного пейзажа, развалинам древней крепости и колокольням церквей, Карпинето на первый взгляд и издали представляется довольно живописным; в сущности же это самое заурядное и довольно жалкое местечко со всеми обычными свойствами и недостатками старинных итальянских поселений. Извилистые, с крутыми подъемами и до крайности узкие улицы пробираются между беспорядочно разбросанными высокими домами, которые бесцеремонно загромождают и затемняют их своими вы ступами, балконами и переходами. Дома эти, в три и в четыре этажа, самой первобытной и незатейливой архитектуры, построенные из гранита, загрязненные и облупившиеся, мрачно смотрят на проходящих, ясно свидетельствуя о бедности и неряшливости их обитателей, которые, по известной привычке всех своих соотечественников, нисколько не стесняются выбрасывать всякий сор прямо из дверей и окон на улицы, переполняя их, таким образом, гниющими и зловонными отбросами. Лучшим украшением местечка служат, конечно, его четыре церкви; но и они долго не могли оправиться от последствий той печальной участи, какая выпадала им на долю при неприятельском нашествии. Только тогда, когда Иоаким Печчи стал Львом ХIII-м, было кое-что сделано для благоустройства Карпинето. Папа возобновил и отделал на своей родине церковь Св. Льва, основал приют и две больницы, устроил два фонтана, украсив их надписями, папскими гербами и латинскими стихами собственного сочинения.

На одном из тех холмов, по которым расположено Карпинето, возвышается так называемый „дворец» фамилии Печчи; но дворцом его можно назвать только по тому, что в Италии всякий более или менее обширный барский дом обыкновенно называют palazzo. В сущности, это постройка самого обычного типа итальянских барских домов конца XVI и начала XVII столетия, имеющая очень скромный и даже несколько суровый вид. Массивные, совершенно ровные каменные стены, чуждые каких-либо архитектурных украшений, с высоко и редко поставленными, четвероугольными и очень широкими, почти совсем квадратными, окнами, в которых видны железные решетки, придающие общему виду здания несколько унылый характер. Наружная, открытая каменная же лестница ведет к массивной двери, у которой, вместо звонка, тяжелый бронзовый молоток, украшенный фамильным гербом владельцев. С тех пор, как Иоаким Печчи стал Львом ХIII-м, его племянник, нынешний обладатель дворца, устроил здесь нечто в роде музея, при чем для его обозрения во всякое время открыт свободный доступ благочестивым почитателям папы и любознательным туристам. В двух обширных залах, отделанных вышитыми обоями и красною шелковою материей, можно любоваться портретами самого папы Льва ХIII в первосвященнических одеждах, а также его родителей и предков. Затем показывают так называемую „комнату монсеньера, где латинская надпись на стене сообщает, что именно в этой комнате много раз обитал Лев ХIII при своих временных приездах в Карпинето, когда был прелатом, делегатом, епископом и, наконец, кардиналом. На стене этой же комнаты висит в рамке первое письмо папы, написанное им 20-го февраля 1878 г., т. е. в самый день избрания, где он извещает родных о своем вступлении на папский престол и посылает им первое апостольское благословение. В одном из больших шкафов библиотеки можно видеть интересный архив, где хранятся школьные тетрадки папы и его семейная переписка с самых ранних лет, на основании которой Boyer d`Agen составил свою книгу о детстве Льва ХIII. Наконец, показывается комната, где родился папа. Здесь в витринах можно видеть и старинные шелковые и парчевые одежды предков Льва ХIII-го, и его ружье, с которым он в юности ходил на охоту, кардинальскую шляпу и белую папскую сутану.

Фамилия Печчи поселилась в Карпинето лишь в шестнадцатом столетии, а именно в 1531 г. когда её родоначальник Антонио впервые приобрел здесь покупкой земельную собственность и утвердил на ней свое местопребывание. С этого момента генеалогия фамилии Печчи не представляет никаких сомнений и можно проследить ее из поколения в поколение по точным хронологическим данным. В карпинетском домашнем архиве тщательно сохраняются все семейные документы и в том числе интересный акварельный рисунок, на котором, с символическими фигурами у пьедестала, изображено родословное древо фамилии Печчи, – это собственноручная работа нынешнего папы, когда он был еще молодым человеком двадцати одного года. Его ближайшие предки за этот период времени, т. е. с 1531-го года, не блистали какими-либо необычайными талантами, или из ряда вон выходящими заслугами; но в их числе были, тем не менее, люди весьма почтенные, занимавшие видное положение в муниципальном управлении своего города, или на разных других поприщах службы. Один из них был напр. известным юрисконсультом, другой получил ученую степень доктора прав; некоторые служили в военной службе с чином полковника; один был августинским приором, другой апостолическим протонотарием, епархиальным генерал-викарием, предназначенным на епископскую кафедру, занять которую ему помешала преждевременная смерть. Как у многих старинных дворянских фамилий, у карпинетских Печчи было стремление придать своему роду возможно больший блеск и значение, доказав его особенную древность и его происхождение от другой, гораздо более прославленной и аристократической семьи.

Еще с половины ХII-го века в истории Италии была известна и пользовалась большим значением другая фамилия Печчи, имевшая свое местопребывание в Сиене. Эта фамилия принимала не малое участие в исторических событиях и смутах своего времени, насчитывая в числе своих представителей и ученых, и епископов, и рыцарей, и дипломатов-посланников и т.д. Карпинетские Печчи и хотели доказать, что их семья представляет собою ветвь Печчи Сиенских, родоначальник которой Антонио будто бы именно из Сиены переселился в Карпинето. Над разрешением этой задачи трудился и молодой Иоаким, когда рисовал свое родословное древо. В одном из своих писем он сам рассказывает о том, как он искал желаемых ему данных в разных документах и в печатных изданиях библиотеки римской коллегии⁴. Однако, в результате всех стараний оказалось, что родство карпинетских Печчи с сиенскими может утверждаться только на преданиях, в подтверждение которых никаких доку ментальных свидетельств не имеется.

Отец нынешнего папы, Доминик Людовик Печчи, окончив свое образование в Риме, как старший представитель семьи, должен был водвориться на постоянное жительство в Карпинето для управления родовым имением. В 1792 г. высший феодальный владелец этого округа, князь Альдобрандини Боргезе, назначил Людовика Печчи полковником, или начальником местной милиции.

В этом звании он состоял некоторое время и на службе Наполеона, когда при высшем торжестве французской революции Карпинето, как и вся церковная область и почти вся Италия, присоединено было к владениям Франции.

Этим объясняется то обстоятельство, что некоторые биографы называют Людовика Печчи полковником наполеоновской гвардии, хотя он никогда не покидал своего Карпинето. Сентября 27-го 1791-го года Людовик Печчи вступил в брак с Анною Проспери Буцци из дворянской семьи соседнего с Карпинето небольшого городка Кори.

Фамилия Проспери Буцци в числе своих древних представителей считает, между прочим, знаменитого трибуна четырнадцатого века Кола ди Риэнзи, так что от матери своей папа Лев ХIII унаследовал несколько капель революционно-демократической крови. Материальные средства семьи Печчи были далеко не блестящими. Революционные смуты и неприятельские нашествия конца ХVIII и начала XIX столетия сильно поколебали благосостояние многих дворянских фамилий Италии, чего не избежали и Печчи, никогда, впрочем, и ранее не обладавшие большим богатством. Главный источник их доходов составляла, конечно, земля с её каштановыми и оливковыми рощами; а затем порядочным подспорьем служила находившаяся в их владении церковная бенефиция в Маэнце. В общем, доходы были, однако, так ограниченны, что приходилось изобретать какие-либо новые средства для их увеличения. Одним из таких средств было разведение шелковичных червей, которым Анна Печчи занялась так успешно, что доходами с него в значительной степени покрывала недостатки своего бюджета.

Семья Людовика и Анны состояла из пяти сыновей и двух дочерей, из которых в настоящее время остается в живых только один Иоаким, т. е. папа Лев ХIII, бывший в списке своих братьев и сестер предпоследним.

Появился на свет нынешний папа 2-го марта 1810 года, в 6 с половиной часов вечера, как писал об этом Людовик Печчи в Рим своему брату Антонио⁵. Подробная метрическая запись приходской церкви в Карпинето⁶ сообщает нам, что крещение новорожденного младенца совершено было утром 4-го марта, при чем восприемником записан преосвещеннейший Иоаким Този, епископ города Ананьи, в епархии которого находилось Карпинето. Этот епископ был в дружественных отношениях с семьёй Печчи, а потому, с готовностью изъявив свое согласие быть восприемником новорожденного, прислал в Карпинето своим представителем о. Гиацинта Капоросси, самое же совершение таинства поручил о. Катони, канонику кафедрального собора в Ананьи. Младенцу даны были при крещении имена: Винцента, Иоакима, Рафаила, Людовика. Два из этих имен были, очевидно, даны в честь отца и восприемника, а первое – по желанию матери, особенно чтившей св. Винцента, имени которого посвящена была и домовая капелла в карпинетском „дворце». Согласно господствующему у западных христиан обычаю, мальчик стал называться собственно первым из этих имен. В сохранившихся от его детства письмах он всегда подписывался „Винченцо»⁷; родители же обыкновенно называли его „Нино», что служит уменьшительным от того-же Винченцо. Так продолжалось почти двадцать лет; но потом молодой человек стал прибавлять к своему первому имени второе, т. е. Иоакима, и скоро стал называться только Иоакимом. С этим именем он и оставался во все последующие годы своей жизни до вступления на папский престол, когда, по обычаю, ему надлежало избрать себе новое имя по собственному желанию. Почему именно молодой человек, уже вступивший тогда в духовное звание, оставил свое первое имя, – неизвестно и, быть может, наиболее вероятно то предположение, что он сделал это для того, чтобы избежать смешения с своим однофамильцем, другим Винченцо Печчи, также принадлежавшим к составу клира⁸.

Маленький Нино был очень живой ребенок и, как кажется, большой любимец семьи. Мать его, в своих письмах к Антонио, с особенною нежностью рассказывает о том, как он любит лошадей и „такой маленький, что его от земли не видно, уже скачет верхом на всех стульях». „Вчера вечером», пишет Анна, „он вместе с слугою, непременно захотел сам вести в поводу верховую лошадь к фонтану. Он вел ее совсем один, и мы умерли со смеху, слушая, как он покрикивает: га! га! га!».... „Нино всегда бегает, прыгает; он весь веселье»⁹! – Однако те впечатления и влияния, под которыми проходит веселое, беззаботное детство, в значительной степени определяют, как известно, настроение и характер того будущего человека, который вырабатывается из скачущего на стульях ребенка. Интересно по тому взглянуть, какова была та семья, к которой принадлежал и в которой проводил свои детские годы будущий папа.

В эпоху сильного распространения и в Италии так называемого вольтерианства; когда и здесь произведения Фернейского философа получили широкую известность и в подлиннике и в переводах не только в высшем, но и в среднем классе общества; когда и здесь нередко можно было слышать насмешливые и резкие речи о религии и церкви, семья Печчи не увлекалась модными веяниями времени и отличалась искренним благочестием и преданностью церкви. Воспитание детей совершалось, конечно, под преобладающим влиянием матери, а она в этом отношении представляла собою нечто выдающееся. Наилучшею характеристикой её религиозного настроения может служить уже одно то обстоятельство, что она принадлежала к третьему ордену св. Франциска. В жизнеописании этого подвижника рассказывается, что однажды пришел он в небольшой городок, находившийся не далеко от Ассизи, и стал там проповедовать о необходимости покаяния.

Под сильным впечатлением его проповеди, множество мужчин и женщин из этого городка и окрестных селений изъявили решимость бросить свои семьи и свои дела и удалиться в монастыри и пустыни, чтобы тем отвратить от себя гнев Божий за содеянные ими грехи. Однако, Франциск напомнил им заповедь Христа Спасителя: „еже убо Бог сочета, человек да не разлучает « (Мф. 19:6) и, убеждая их оставаться в своих домах, обещал им указать такой образ жизни, при котором они могли-бы, не покидая определенного для них Богом жизненного призвания, в то же время уподобиться до не которой степени монахам. Результатом этого обещания и было учреждение третьего¹⁰ ордена, устав которого дан был Франциском в 1221 или 1222 году. Основная характеристическая черта этого учреждения состоит в том, что члены его, так называемые терциарии, не удаляются из мира, но продолжают оставаться в том же звании, в тех же семейных и общественных отношениях и в той же обстановке, в каких дотоле поставила их судьба, лишь принимая на себя исполнение некоторых особенных обязанностей, предписываемых уставом. При вступлении в этот орден каждого семейного человека, прежде всего, требуется согласие на то мужа или жены, т. е. другой половины, остающейся в светском положении. Терциариям предписывается носить одежду из грубого сукна коричневого или серого цвета, без всяких украшений. При появлении в обществе им дозволялось, впрочем, одеваться и в обычные светские платья, лишь надевая под них маленькую саржевую тюнику. Мужчинам-терциариям запрещается ношение и употребление оружия, кроме случаев необходимой защиты веры и отечества. Всякие пиршества, зрелища и балы для членов третьего ордена запрещаются; – мало того, – они должны и всех членов своей семьи по возможности удерживать от всякого участия в подобных увеселениях. Употребление пищи им предписывается только два раза в день, причем четыре раза в неделю они должны воздерживаться от мяса. Ежедневно им вменяется в обязанность присутствовать при совершении миссы.

Наконец, за каждое бранное или клятвенное слово, не вольно сорвавшееся с языка, терциарий должен в качестве эпитимии в тот же вечер прочитать трижды молитву Господню. – Этот третий орден быстро распространился почти по всем странам западной Европы. В состав его членов вступали весьма многие представители самых высших классов общества и даже царственные особы, каковы были напр.; император Карл IV, Людовик Святой, король французский, королева Бланка Кастильская, Маргарита Прованская, Елизавета, королева Португальская, Филипп III, король Испанский, Анна Австрийская, жена Людовика XIII-го и Мария-Терезия Австрийская, жена Людовика ХIV-го. Влияние третьего ордена было тем сильнее, что члены его, не отделяясь от жизни мира, действовали повсюду и, таким образом, всегда и везде, при всяких удобных обстоятельствах, являлись проводниками своих воззрений и своего настроения¹¹. Вот к этому-то ордену и принадлежала, с согласия своего мужа, Анна Печчи, благочестивое влияние которой определяло строй жизни всей семьи. Правильное совершение молитвы, соблюдение постов и вообще возможно строгое исполнение всех церковных уставов было для семьи законом, не допускавшим никаких уклонений, а тем более сомнений. Самые удовольствия и игры детей имели нередко религиозный характер; дети прислуживали в церкви за богослужением, принимали участие в церковных процессиях и церемониях, а дома, под руководством матери, разыгрывали религиозные мистерии.

За влиянием религии следовало затем в семье Печчи влияние политики, причем руководственное значение принадлежало характеру и настроению отца. Итальянцы вообще очень любят заниматься политикой, вероятно унаследовав в этом отношении свойства своих древних предков, Цицеронов и Цезарей, некогда руководивших политическими судьбами мира. Людовик Печчи хотя и сидел в своем „орлином гнезде», при тогдашних первобытных путях сообщения почти совсем отрезанным от мира, страстно интересовался ходом политических событий и принимал все доступные ему меры, чтобы обеспечить себе возможно большее и благовременное получение текущих новостей. Постоянными обязательными поставщиками его в этом случае были, прежде всего, брат Антонио, занимавшийся адвокатурой и постоянно живший в Риме, а потом и сын, когда поступил учиться в римскую коллегию. Людовик требовал, чтобы ему присылали все журналы, допускавшиеся тогда цензурой папского правительства, а также и в письмах сообщали известия о событиях внешней и внутренней политики, о разных пере менах и мелких происшествиях при папском дворе.

Европа переживала тогда такую бурную эпоху, ряд таких крупных событий, которые у всякого образованного чело века неизбежно вызывали самый напряженный интерес.

То папу везли пленником в Фонтенбло; то Наполеон совершал свой победный, кровавый путь от Испании, до России; то разбитый и низверженный подписывал свое отречение от престола. Затем быстро сменялись: Венский конгресс, события ста дней, Ватерлоо, ссылка Наполеона на остров Св. Елены и Священный союз, восстановляющий поколебленные или ниспровергнутые троны монархов. Все эти и другие события внешней и внутренней политики были в семье Печчи предметом оживленного обсуждения; а потому, когда мальчик Винченцо стал подрастать и сознательно прислушиваться к тому, что подле него говорилось старшими, для него не оставалось бесследным, что письма дяди-Антонио читались при детях за семейным столом и затем, по поводу этих писем, велись долгие и оживленные беседы. Людовику Печчи приходилось заниматься не только мировыми событиями, но и маленькими делами и интересами своего уголка. По патриархальным, уцелевшим от феодализма, порядкам местные обыватели очень часто приходили к нему с разными своими спорами и жалобами, а когда он судил и рядил их, его мальчик обыкновенно вертелся по близости и любознательно приглядывался и прислушивался к тому, что тут происходило. С самых ранних лет, таким образом, этот мальчик был свидетелем деловых рассуждений, дышал атмосферой возбужденного политического интереса. Конечно, сознательно никто не воспитывал в нем дельца и политика; но впечатления детства, глубоко западающие в восприимчивую душу ребенка, сделали свое дело и независимо от чьих-либо намерений.

Между тем наступила пора, когда супругам Печчи приходилось уже подумать о том, чтобы двух своих подраставших мальчиков, Иозефа и Винченцо, пристроить в какую-либо школу; нужно было решить им, какой школе, каким наставникам следует поручить дальнейшее воспитание своих детей.

Папское государство находилось тогда в печальном положении, лишь понемногу начиная оправляться от только что перенесенных тяжелых потрясений. Еще в свежей памяти были те годы, когда революционная директория решила, что священническое государство папы подлежит уничтожению, а конвент отменил даже и христианскую религию, превратив Нотрдамский парижский собор в храм богини разума; когда низверженный папа Пий VI жалким пленником умер во Франции и не менее жалок был его преемник, лишенный свободы и вынуждаемый стать орудием в руках Наполеона. Папство почти совсем погибало и, не находя нигде опоры в этих своих тяжких обстоятельствах, не раз, конечно, должно было пожалеть о допущенной некогда ошибке, – об уничтожении того могущественного и вполне преданного папству духовного войска, каким были отцы иезуиты. Вот почему, когда события приняли более благоприятный оборот, когда восторжествовала коалиция европейских держав, когда союзники овладели Парижем и Пий VII получил возможность возвратиться в Рим, одною из первых забот его было восстановление ордена иезуитов. Двадцать четвертого мая 1814-го года он, освобожденный, въезжал в свою столицу, а 7-го августа того же года, после торжественного богослужения, уже обнародовал буллу „Sollicitudo omnium ecclesiarum», в которой призывал всех членов ордена снова жить и действовать по правилам Лойолы. „Мы были бы виновны пред Богом», писал папа в этой булле, „если бы, среди угрожающих христианству опасностей, отвергли полезную помощь, ниспосылаемую нам самим Божественным Провидением, и от гонимого жестокою бурей челна Св. Петра оттолкнули сильных и испытанных гребцов, готовых рассекать волны моря, ежеминутно грозящего поглотить нас» ¹². Эти сильные гребцы со свойственными им искусством и опытностью тотчас же принялись за дело. Одним из лучших средств для воздействия на народные массы в интересах религии и церкви, они всегда считали дело воспитания, а потому и теперь, явившись снова по папскому призыву в Италию, прежде всего, позаботились о восстановлении здесь и открытии вновь своих коллегий. Первая из таких коллегий, по священная имени Игнатия Лойолы, была открыта в Витербо, при чем несколько преподавательских мест в ней заняли члены ордена, только что возвратившиеся из России, которая, благодаря покровительству Екатерины II, Павла I и Александра I, была единственным прибежищем для ордена в эпоху его формального упразднения и повсеместного преследования в западной Европе. Вот в эту-то иезуитскую коллегию Витербо супруги Печчи и решили поместить своих детей. Чтобы несколько облегчить им тяжелый переход от семьи к школьному общежитию, а вместе с тем дать надлежащую учебную подготовку для поступления в коллегию, родители, еще осенью 1817 г., отвезли своих мальчиков в Рим. Здесь дети впервые познакомились со столицей, под руководством родителей покланялись её святыням и осматривали её достопримечательности, а затем их оставили на попечении дяди Антонио, который жил вблизи Капитолия в палаццо Мути. Целый год прожили они у Антонио, занимаясь с нанятым для них временным учителем, а осенью 1818-го года мать отвезла их в коллегию Витербо.

С раннего детского возраста, таким образом, будущий папа отдан был в руки иезуитов.

Иезуитская коллегия в Витербо представляла тогда собою нечто подобное нашим современным прогимназиям, т. е. учебное заведение с младшими классами, где изучались лишь так называемые „studia inferiora». Господствующая цель преподавания здесь состояла в том, чтобы научить воспитанников владеть латинским языком в возможно большем совершенстве, а потому главнейшими предметами изучения были грамматика, синтаксис, словесность и риторика. Греческим языком занимались гораздо менее, а другие предметы, как математика, география и свой родной язык, находились в некотором пренебрежении. Преподавание классических языков, преимущественно латинского, велось посредством перевода избранных отрывков из произведений разных древних писателей, причем воспитанников заставляли заучивать наизусть эти отрывки и целые собрания отдельных фраз, подобранных в надлежащем порядке. Детям вменялось в обязанность и говорить между собою по латыни, наблюдая при этом друг за другом; нарушение же этой обязанности тотчас навлекало на виновного установленные наказания. Идеалом совершенства выставлялся Цицерон, которому каждый питомец коллегии и старался подражать по мере своих сил и способностей. На развитие самостоятельной мысли учащихся не особенно обращали внимание; скорее даже, наоборот, старались приучить их как можно более подчиняться авторитетам. Признавалось особенным достоинством, если ученик каждую мысль и каждую фразу своего письма или речи сумеет подтвердить авторитетом какого-либо известного писателя и еще лучше, если выразит ее его подлинными словами. Подбирая готовые фразы из Горация и Виргиния, ученики составляли латинские стихи на заданные темы; заучивали и разыгрывали латинские комедии, даже не Плавта и Теренция, а собственного изделия¹³. Таков был общий строй этих „studia inferiora», которыми должны были заниматься и питомцы Витербо.

Отдавая своих детей в коллегию, Анна Печчи, как любящая мать, прежде всего и больше всего беспокоилась, конечно, о том, как-бы они не затосковали и не заболели от разлуки с семьей и от непривычной для них обстановки школьного общежития. Благодаря её заботам и личному знакомству с папским делегатом в Витербо, монсеньером Лолли, и ректором коллегии патером Убальдини, дети окружены были особенным вниманием, а их образ жизни и успехи в занятиях стали предметом оживленной переписки, завязавшейся между Карпинето и Витербо. Судя по письмам, все шло вполне благополучно.

Мать радовалась, что получает из Витербо самые лучшие вести; что дети очень довольны, пользуются хорошим воз духом в загородной вилле, много играют и хорошо кушают. Сам девятилетний Винченцо писал родителям: „приезжайте и Вы будете довольны, потому что мы толстые, розовые и в добром здоровье. До сих пор мы ничем не хворали, ни лихорадкой и никакой другой болезнию».

Дисциплина коллегии, по-видимому, совсем не отличалась суровостью, ибо мальчик пишет о частых завтраках у делегата, об играх, прогулках и поездках на загородные виллы. Ко всему этому присоединялись еще частые письма матери, сопровождавшиеся присылкой пирожков,

разных лакомств и картинок с изображениями святых, которые, по словам Винченцо, доставляли ему особенное удовольствие. Как дети нисколько не тяготились своим пребыванием в школе, так, с другой стороны, и воспитатели были довольны детьми, постоянно отзываясь о них с похвалою. Ректор напр. писал однажды: „Винченцино продолжает вести себя превосходно; мне он представляется маленьких ангельчиком», а товарищи прозвали его „mater pietatis», так как находили в нем большое сходство с этим изображением Богоматери.

В учебных занятиях своих братья Печчи оказывали хорошие успехи. М-р Лолли 27 августа 1822 г. сообщал напр. их матери приятную весть, что при торжественной раздаче наград в его присутствии дети её удостоены высших отличий. Старший получил первую награду, т. е. большую серебряную медаль, а Винченцо – вторую, т. е. серебряную же медаль меньшего размера, за успехи в словесности. Будущий папа был очень самолюбив и усиленно напрягался в занятиях, чтобы превзойти всех своих товарищей по классу. Один из этих товарищей впоследствии, уже, будучи престарелым иезуитом, рассказывал, что между ним и Винченцо Печчи некоторое время было постоянное соперничество, и они неоднократно сменяли друг друга, занимая первое место в классе. В тех случаях, когда соперник одерживал верх, Винченцо так близко принимал это к сердцу, что ему стоило большого труда сдержать себя и не обнаружить слишком явно своего огорчения. „Теперь между нами», добродушно замечает старый иезуит, „уже нет соперничества; он всегда первый». В латинском языке, который преподавал в коллегии патер Джирибальди, Винченцо скоро стал достигать очень больших успехов, в особенности увлекаясь латинским стихосложением. Будучи только еще десятилетним мальчиком, он уже просил у матери, чтобы она достала и прислала ему „Regia Parnassi», так как ему очень хочется научиться составлять латинские стихи. Свое желание он скоро, благодаря настойчивым стараниям, стал приводить в исполнение. В письмах к родителям начали появляться первые опыты его латинских стихотворений, а в 1822 году с одним из своих стихотворных произведений он выступил уже и на публичный суд. В это время посетил коллегию провинциал иезуитского ордена Винченцо Павони.

В честь именитого и просвещенного посетителя начальство коллегии устроило одно из тех обычных школьных торжеств, которыми иезуиты так любили пользоваться для того, чтобы с одной стороны возбудить и оживить чувство соревнования среди учащихся, а с другой – выставить напоказ их способности и успехи. На этом торжестве маленький Печчи приветствовал м-ра Павони следующим латинским четверостишием:

Nomine Vincenti, quo tu, Pavone, vocaris,

Parvulus atque intans Peccius ipse vocor,

Quas es virtutes magnas, Pavone, secutus,

Oh! Utinam possim Peccius ipse sequi!¹⁴

И по замыслу, и по исполнению этот опыт для двенадцатилетнего мальчика можно, конечно, признать блестящим.

Среди учебных занятий в коллегии, на братьев Печчи со стороны близких им людей сделано было некоторое, совершенно неожиданное для них, покушение. Еще в марте 1821-го года Анна Печчи обратилась к м-ру Лолли с усерднейшею просьбой, чтобы он удостоил её детей тонзуры. „Я желаю», писала она, „сделать своих детей клириками и поставить их на духовную карьеру. Если, когда они придут в более зрелый возраст, у них не будет к тому желания, они вполне могут поступать тогда по своей собственной воле. Людовик просил меня написать вам, что и он согласен на это с большим удовольствием. Доставьте же утешение и отцу и матери»¹⁵.

Таким образом, родители смело принимали на себя решение относительно будущности своих детей, которым было тогда лишь 14 и 11 лет от роду, и ни один из их знакомых церковных сановников не считал это преждевременным. Напротив, делегат отвечал Анне, что он считает её мысль превосходною, а епископ Ананьи при своем посещении Витербо изъявил с своей стороны полную готовность тотчас-же совершить над детьми посвящение. Все это было решено даже без ведома тех, которых дело всего ближе касалось, и только 23-го апреля, когда всякие переговоры уже окончились, делегат счел нужным сообщить и детям о предстоящей им участи, пригласив их для этого к себе на обед вместе с их воспитателями. Совершенно неожиданно, именно здесь дружно задуманный план встретил себе решительное сопротивление. „Дети», как писал делегат, „смело отвечали, что в настоящее время у них нет на это желания». Таким образом, посвящение не состоялось; но так как делегат, при своих уговорах, ссылался на желание родителей, то Винченцо поспешил написать письмо матери, чтобы объяснить свое поведение и, по возможности, смягчить причиненное ей огорчение. Он писал, что предложение застало их совсем врасплох, а потому они и не в состоянии были тотчас же дать свой утвердительный ответ. Теперь они обращаются с молитвою ко Господу и Пресвятой Деве, что бы они просветили их уразуметь и исполнить волю Божию, прося и мать содействовать им своими молитвами. Что касается м-ра Лоли, то, по-видимому, он на все это дело смотрел исключительно с практической точки зрения. Отказ детей он объяснял своеобразным детским самолюбием и страхом пред мнением товарищей. По его мнению, им просто казалось стеснительным, что им придется выделяться из среды сверстников, носить особый воротник и шапочку (collare и capello) и слушать, как товарищи станут называть их: „господин аббат». Делегат вполне был уверен, что дети с течением времени привыкнут к мысли о тонзуре и дело устроится благополучно. Матери он советовал, что бы она в своих письмах внушала детям, как необходимо семье Печчи иметь в своем составе лиц духовных, чтобы пользоваться теми бенефициями и пребендами, которые достались ей от предков. Все эти рассуждения служат типичным выражением тех воззрений, которые господствовали в папском государстве. Задумывая совершить посвящение над детьми, ни их родители, ни их духовные покровители, по-видимому, совсем не останавливались на мысли о существе и задачах церковного служения, о соединенных с ним трудностях и лишениях и о том, соответствуют ли способности и наклонности детей требованиям этого служения. Родители мечтали, прежде всего, о „духовной карьере» для своих детей, а делегат, очевидно вполне сочувствуя их мечтам, говорил только о бенефициях и пребендах. Такая точка зрения на церковное служение была тогда обычной и вполне понятной, потому что только это служение и представляло собою единственный путь общественной деятельности с перспективою блестящих успехов. В самом корне устройства тогдашнего папского государства лежало смешение властей духов ной и светской, которое возведено было в принцип и в силу которого все отрасли государственного управления находились в руках духовенства. Организованная таким образом правительственная система проповедовала, что как глава государства – папа, будучи в одно и то же время и первосвященником и государем, совмещает в себе власти духовную и светскую, так этот двойственный характер главы необходимо будто бы должен отражаться и на всех подчиненных ему органах государственного управления. Отсюда в церковной области все высшие правительственные должности предоставлялись только кардиналам и прелатам. Во главе их стоял обыкновенно самый влиятельнейший и могущественнейший из кардиналов с титулом государственного секретаря, ведению которого подлежали, главным образом, дела иностранной политики, но который и вообще был первым министром папы. Финансовая часть находилась в руках кардинала-казначея, торговлею и промышленностью заведовал кардинал-камерлинг. Кардинал же стоял во главе управления так называемых внутренних дел. Прелат или кардинал, с титулом аудитора священной апостольской камеры, исправлял обязанности министра юстиции. Во главе полиции стоял прелат-губернатор города Рима. Народным образованием заведовала так называемая священная конгрегация наук, в которой заседали двенадцать кардиналов.

Архиепископы и епископы распоряжались в университетах и гимназиях в качестве архиканцлеров и канцлеров.

Книгопечатание подчинено было ведению и цензуре монаха, носившего титул начальника священных апостольских па лат. Даже во главе военного дела стоял прелат с титулом президента оружий. Местное управление также находилось в руках лиц духовных. Главные провинции, на которые разделялась церковная область, управлялись, в качестве губернаторов, кардиналами под именем легатов и префектов, а правителями малых провинций были прелаты, называвшиеся делегатами. Таким образом, все отрасли государственного управления находились исключительно во власти лиц духовных, а людям светским открыт был доступ только к низшим и подчиненным должностям. Светский человек в папском государстве, какими бы глубокими познаниями, выдающимися способностями и даже талантами он ни отличался, должен был знать, что ни в каком ведомстве нет ему широкого и далекого пути. При таком строе жизни вполне понятно, почему любящие родители мечтали о том, чтобы сделать своих детей клириками и почему эти мечты никому не представлялись странными. Предназначить кого-либо на служение церкви в папском государстве значило то же, что открыть ему единственный широкий путь, следуя по которому он мог достигнуть высокого общественного положения, составить себе не только хорошую, но, при способностях и умении, даже блестящую карьеру. Иозеф и Винченцо Печчи, застигнутые предложением относительно тонзуры врасплох и, очевидно, еще не вполне усвоившие себе те воззрения, которых держались их родители и воспитатели, отвечали отказом; но монсеньер Лолли не видел в этом сопротивлении детей ничего серьезного и, давая советы их матери, не без основания уверял ее, что в скором времени дело все таки устроится благополучно. Эта уверенность не оказалась тщетною и действительно очень скоро дело устроилось, хотя Анне Печчи уже не суждено было сколько-нибудь насладиться его плодами.

С осени 1823 года она почувствовала первые приступы той злокачественной лихорадки, которая издавна составляет бич Италии и ежегодно уносит большое количество жертв.

Встревоженная семья поспешила переехать на зиму в Рим, чтобы больная с удобством могла там постоянно пользоваться помощью столичных врачей; но все их старания не имели успеха. К лету следующего года положение больной приняло угрожающий характер, так что Иозефа и Винченцо поспешно вызвали из Витербо в Рим, чтобы дети провели подле матери последние дни её жизни. Вот в это-то время, незадолго до смерти, Анна имела утешение видеть, наконец, исполнение того своего желания, которое три года тому назад ей осуществить не удалось.

Пятого июля она писала мужу, тогда отсутствовавшему на некоторое время из Рима, что, по её настоянию, Иоаким облачился, наконец, в сутану и мантию аббата и восхитительно носит свою треугольную шапочку. „Сперва он несколько колебался; но теперь, кажется, очень доволен»...

Что касается Иозефа, то из того же письма мы узнаем, что он решил в предстоящем октябре вступить в орден иезуитов. Это письмо Анны было последним. Ровно через месяц, 5-го августа, она скончалась и погребена в Риме, в принадлежащей францисканцам церкви (delle Stimmate) близ corso Uittorio Emanuele. По правилам треть его ордена ее схоронили в установленной полумонашеской одежде; большое число находившихся в Риме терциариев принимали участие в обряде погребения; а муж и дети почтили память умершей надгробным памятником с латинской эпитафией, где с любовью восхваляли её благотворительность и высокие семейные добродетели.

После похорон матери Винченцо уже не возвратился в Витербо, так как было решено продолжать ему дальней шее образование в Риме, хотя под руководством тех же отцов-иезуитов. Коллегией в провинциальном городе Витербо, при всем её успехе, восстановленный иезуитский орден не мог, конечно, удовольствоваться. С его стороны вполне естественным было желание восстановить по возможности во всей силе свое прежнее воспитательное влияние и в папской столице, где еще так живы были воспоминания об его знаменитом Collegium Romanum. Новый тогда папа Лев XII, будучи кардиналом, не был расположен к иезуитам, а потому на его возвышение они смотрели с некоторым опасением, не ожидая для себя от него ничего хорошего. Однако воззрения кардинала далеко не всегда остаются неизменными при его вступлении на папский престол, что произошло в настоящем случае и с Львом ХII-м. Вопреки своему прежнему нерасположению к иезуитам, Лев XII, сделавшись папою, очень скоро убедился в том, что этот орден составляет одну из могущественнейших опор папской власти, а потому имеет все права на её особенное покровительство. В первый же год своего папствования Лев XII позаботился восстановить на её прежнем месте славную римскую коллегию, воспитавшую таких знаменитых ученых, как Корнелий а Ляпиде, Беллармин, Паллавичини, Кирхер, Перроне, Секки и др., и предоставил ее, по-прежнему, в распоряжение иезуитов. В октябре 1824-го года последовало торжественное открытие восстановленной коллегии, и тысяча четыреста вступивших в нее учеников своим количеством ясно свидетельствовали о том, какую крепкую и широкую популярность уже успела доселе приобрести себе эта иезуитская школа. В состав первого курса восстановленной римской коллегии вступил и Винченцо Печчи.

Семилетний курс наук этой школы несколько напоминает по своему строю наши прежние духовные семинарии, которые разделялись на три класса, называвшиеся: риторика, философия и богословие. Первый учебный год здесь Винченцо должен был посвятить занятиям словесностью, при чем по отделу прозы его профессором был патер Миними, а по отделу поэзии – п. Буонвичини. Затем следовал трехлетний курс философии в соединении с математикой и естествознанием. Здесь изучались: логика, метафизика, математика, физика, химия и астрономия, под главным руководством профессоров Пианчиани и Карафа. „Мой ум», писал Винченцо в 1828 г., „обращен теперь к трудным математическим вычислениям и к изучению тех законов, которые установила Божественная Премудрость для предметов физической природы. В химии я наблюдаю естественные явления, в астрономии измеряю раз стояния планет и солнечного диска, или изумляюсь громадности их пути и величию их правильного обращения.

Такова моя жизнь в тесном кругу избранных друзей»...

Наконец, три последние года учебного курса были заняты изучением наук богословских: догматики, священного писания, церковной истории и др. Руководителем Винченцо по догматическому богословию был знаменитый профессор Перроне, а курс священного писания преподавал ему проф. Патрицци. К научным занятиям юный Печчи всегда относился с весьма большим усердием. В письмах к родным он сам не раз говорит о своей усиленной работе, о тех трудностях, какие ему приходится преодолевать, и о том, что он занят с утра до ночи, так что совсем не остается времени не только для писем, но даже и для отдыха. Подтверждением его собственных заявлений служит свидетельство одного из его школьных товарищей, который говорит, что „во время курса учения в Риме Винченцо не любил никогда ни собраний, ни бесед, ни развлечений, ни игр. Маленький рабочий стол заменял для него весь мир, а высшим удовольствием было углубляться в те науки, которые ему преподавались». Отец и дядя старались поощрять усердного мальчика подарками и за первую награду в коллегии дядя Антонио обещал подарить ему часы. Винченцо добился этой награды и в письме к брату спешил поскорее сообщить о ней дяде, чтобы получить с него, обещанное. Отец обыкновенно награждал сына деньгами, и замечательная скромность Винченцо служила твердым ручательством за то, что эти деньги не пойдут ему во вред. Почти все свои скудные излишки он употреблял на покупку книг и в письме от 18 апр. 1827 г. напр. с особенною благодарностью и радостью сообщал отцу, что за этот год его маленькая библиотека увеличилась, по крайней мере, на двадцать томов. Единственным удовольствием, которому предавался Винченцо с некоторым доходившим даже до страсти, увлечением, была охота. Еще задолго до того вожделенного дня, когда можно было отправиться в Карпинето, у него уже начиналась переписка с братом относительно того, что нужно починить и отполировать вновь курок у ружья, или сделать запас свинцу и пороху в Риме, где все это можно купить и лучше и дешевле. В девяностых годах еще жив был в Карпинето старый патер Сальваныи, который некогда был постоянным спутником Винченцо в его охотнических экскурсиях. Добродушный старик охотно рассказывал о разных приключениях, какие испытывали они, вместе с нынешним папой, лет шестьдесят или семьдесят тому назад, когда расставляли сети для жаворонков, или, с ружьями в руках, лазили, выслеживая дичь, по горам и ущельям. Вспоминая о том, как в юности любил Лев ХIII наслаждаться красотами природы, старый патер высказывал искреннее сожаление, что его прежнему товарищу приходится теперь безвыходно сидеть в своем Ватикане.

Самолюбивое стремление Винченцо непременно превзойти своих товарищей, подмеченное за ним еще в Витербо, побуждало его и теперь напрягать все силы на занятиях, что, при хороших природных способностях и необыкновенном трудолюбии, действительно и поставило его на вы дающееся место среди питомцев коллегии. В первый же учебный год Винченцо так отличился своими познаниями по латинскому языку, что ему назначено было произнести в большом зале коллегии, в присутствии всех профессоров и воспитанников, латинскую речь, темою которой было сравнение Рима языческого с Римом христианским.

Отличившись в латинской прозе, он в конце того же года имел блестящий успех и в поэзии. На установленном конкурсе воспитанники должны были, под присмотром профессора, в продолжении шести часов написать известных размеров стихотворение на заданную тему, причем никаких книг и пособий иметь при себе не дозволялось. На этот раз дана была тема: пир Валтасара.

Винченцо Печчи написал гекзаметром сто двадцать стихов, за что по единогласному приговору профессоров получил первую награду. Надо полагать, что именно эта репутация лучшего латиниста коллегии, установившаяся за Печчи, была причиною того, что на его долю выпала высокая честь выступить оратором даже пред папою. В 1825 году, по предписанию Льва ХII-го, римско-католический мир в силу издавна установившегося обычая праздновал торжество юбилея. В Рим стекались отовсюду многочисленные толпы паломников, совершались здесь торжественные богослужения, а по улицам города с пением псалмов и гимнов двигались к патриаршим базиликам религиозные процессии¹⁶, иногда предводительствуемые самим папой.

Господствовавшее в папской столбце религиозное возбуждение охватило, конечно, и молодежь учебных заведений. Наряду со всеми другими паломниками и воспитанники римской коллегии, вместе с своими профессорами, во исполнение папских юбилейных предписаний, совершали поклонение святыням римских базилик. В последний день их паломничества, завершившегося в храме св. Петра, папа выразил желание дать им свое благословение, для чего вся эта толпа молодежи, до полутора тысячи человек, собрана была на одном из внутренних дворов Ватикана, известном под названием двора Бельведера. Здесь с высоты галереи папа благословил собравшихся и затем тут же принял особую депутацию из нескольких избранных воспитанников. Во главе этой депутации был пятнадцатилетний Винченцо Печчи, который от лица всех своих товарищей, на изящном латинском языке, блогодарил святого отца и выражал ему одушевляющие их чувства глубокой преданности. Лев XII остался весьма доволен этим приветствием, а Печчи и его сотоварищи по депутации получили на память каждый по медали с папским изображением. – В годы философского курса Винченцо Печчи также постоянно выделялся своими успехами.

Из списка наград за это время мы узнаем, что ему присуждены были премии за выдающиеся способности и по знания по логике, метафизике, математике, физике и химии, а по истечении трех лет этого курса ему предстоял блестящий случай показать свои успехи при самой торжественной обстановке. Публично, в присутствии высших церковных сановников, кардиналов и даже, может быть, самого папы, предположен был диспут, на котором Печчи должен был защищать против всякого желающего возражать ему до двухсот тезисов из разных областей пройденного курса. Придавая, конечно, этому диспуту весьма большое для себя значение, Печчи не жалел труда и сил, чтобы приготовиться к нему как можно лучше.

Он решился даже пожертвовать частью каникулярного времени, отказавшись от всех своих обычных удовольствий пребывания в Карпинето, так как поездка туда, по его мнению, послужила-бы для него рассеянием и помешала бы его занятиям. Кроме того, он предпочитал оставаться в Риме еще и потому, что здесь у него всегда была возможность при каких-либо затруднениях в занятиях найти совет и помощь, тогда как в Карпинето он в этом отношении был бы одиноким. Однако, чрез мерная ревность в настоящем случае послужила ему во вред. Не крепкий от природы организм юноши не вы держал крайнего напряжения сил и Винченцо слег в постель, вследствие чего и предположенный диспут состояться не мог. Для талантливого и самолюбивого юноши такая неудача была, конечно, тяжким огорчением и лишь некоторым утешением могло служить ему особое свидетельство, выданное по этому поводу начальством коллегии.

По заявлению этого документ¹⁷, подписанного префектом Франциском Манера, превосходный юноша Иоаким Винченцо Печчи в продолжении трехлетнего философского курса оказал такие успехи, что приговором докторов коллегии признан достойным публично диспутировать на тезисы, избранные из всего курса философии. Так как болезнь помешала этому, то в настоящем свидетельстве начальство коллегии и сочло нужным почтить похвалою заслуги юноши, подающего самые лучшие надежды. – Эти надежды своих наставников Печчи неизменно продолжал оправдывать и во все время своего последнего, богословского курса. За новый круг наук он принялся с таким увлечением, что готов был на первых порах ради богословских занятий совсем бросить свою любимую поэзию, так как, по его собственному заявлению, для по этических упражнений у него совсем не было теперь времени да, кроме того, пропала и всякая охота к подобным „пустякам». Такие речи свидетельствовали, конечно, только о силе первого увлечения юноши богословскими занятиями: с течением же времени он прекрасно сумел совместить и поэзию, и богословие. Под руководством знаменитого Перроне, Печчи и на богословском курсе тотчас же занял выдающееся место, при чем, как достойный питомец иезуитов, с особенным благоговением преклонялся пред авторитетом „ангельского доктора» (doctor angelicus)– Фомы Аквинского. Еще в ноябре 1828 года, только начиная свои богословские занятия, он просил брата, как можно скорее выслать ему „Summa theologiae» Фомы Аквинского, называя его при этом „архимандритом богословов». В августе 1830 г., на публичном акте коллегии, в присутствии многих церковных сановников, всего профессорского персонала и большого количества сторон них слушателей, юный богослов должен был выступить в качестве диспутанта, защищая тезисы римско-католического учения относительно таинства елеосвящения и индульгенций. Богословский турнир продолжался более двух часов и Печчи вышел из него с честью; он сам писал брату, что наставники остались довольны и говорили ему, что дело шло даже лучше, чем можно было ожидать.

Успех был настолько значителен, что даже признали нужным сохранить память о нем в записях коллегии, где, между прочим, говорится, что „так как трудолюбивый юноша обнаружил не малую силу ума и прилежание, то начальству коллегии угодно было, ради чести, занести в запись его имя»¹⁸. На этом ученом торжестве своем Печчи сумел показать не только силу ума и богословские познания; но и похвальную скромность и чувство признательности к своему главному наставнику – профессору Перроне. По окончании диспута он произнес пред ученым собранием следующее, очевидно заранее составленное им, латинское стихотворение:

Si bene quid dixi, cui gratia? Docte magister,

Plena est praeceptis gratia habenda tuis.

Si male quid dixi, non jam culpanda voluntas;

Arguite ad tardum verius ingemium¹⁹.

По мысли и под руководством Перроне и Манера, юные богословы римской коллегии составили из себя особый кружок для упражнения в ученых состязаниях по богословским вопросам. Диспуты устроились на эстраде большой залы, при чем один из участников должен был изображать римско-католического богослова, а четверо остальных нападали на него с своими возражениями в качестве лютеранина, янсениста, государственного человека и рационалиста. Винченцо Печчи обыкновенно поручалась защита римско-католического учения. После целого ряда всех подобных успехов, долговременные и усиленные занятия Печчи увенчались, наконец, в 1832 г., присуждением ему ученой степени доктора богословия.

При всей напряженности серьезных богословских занятий, Печчи находил все-таки возможным уделить иногда несколько своего трудового времени „пустякам», – как называл он некогда поэтические упражнения. Одним из довольно крупных памятников не угасавшей в нем любви к поэзии может служить напр.: его элегия „in invaletudine sua»²⁰, состоящая из двадцати стихов. Поводом к этому стихотворению и предметом для него послужила тяжелая и долговременная болезнь, которую пришлось пере нести Печчи в 1831 году, и которая в особенности огорчала его потому, что нарушала свободный ход научных занятий, составлявших в то время, по его собственному признанию, его „единственную заботу"*. „Едва достиг ты, Иоаким, двадцатилетнего возраста», обращается Печчи в этом стихотворении к самому себе, „а уже каким множеством болезней ты, несчастный, совсем подавлен!..»

Ночью – бессонница; силы истощены; слабый желудок не справляется с пищей; глаза померкли; голова терзается болями; лихорадка мучит то холодом, то жаром; лицо изможденное; грудь страдает от одышки.... К чему обольщать себя? Зачем мечтать о долголетии? Судьба гонит тебя на страшный путь смерти... На все это Печчи сам же отвечает, что не позволит себе поддаться страху и ужасу, но смелый и радостный будет ожидать приближающейся смерти. Сладости жизни его не прельщают; он жаждет вечности и не прилепляется к благам тленным. Счастлив путник, когда он достигает родной страны; счастлив мореходец, когда имеет возможность привести корабль свой к пристани. – Та же любовь к поэзии была при чиною избрания Печчи, в 1832 г., членом литературного общества, называвшегося академией аркадских пастушков (Ассасиешиа (Иерии Агсайи). Цель этого общества, основанного в 1690 г., состояла в том, чтобы содействовать восстановлению в литературе изящного вкуса и естественности, причем члены его назывались классическими именами, заимствованными из Феокрита и Виргилия. Печчи, вступив в это общество, получил имя Neander Eracleus.

Долголетнее пребывание в Риме, вблизи папского двора, в атмосфере разнообразных столичных известий и слухов, в непосредственном созерцании многих, происходивших там, выдающихся событий, не мало содействовало дальнейшему и усиленному развитию у Иоакима Печчи того живого интереса к политике, начало которому положено было в нем еще в ранние детские годы, под влиянием оживленных политических бесед за семейным столом в Карпинето. Сделавшись питомцем римской коллегии, Иоаким своими письмами к отцу должен был помогать дяде Антонио в постоянной доставке карпинетским обитателям возможно большего количества свежих политических и столичных новостей. Эта обязанность, конечно, нисколько не тяготила юношу, так как и сам он относился к политике с живейшим интересом и одним из высших для него удовольствий было отправиться в кофейную на Корсо и провести там за столиком час или два, просматривая номера газет и прислушиваясь к обсуждению текущих событий. Целая серия весьма любопытных писем Иоакима к отцу или брату представляет собою нечто в роде систематического журнала современных происшествий, где непрерывною полосой тянутся друг за другом и рассказы о крупных политических событиях, и подробные описания каких-либо церемоний, и придворные слухи, и картинки уличных сцен, и наблюдения над народным настроением, и вскользь брошенные замечания для характеристики тех или других выдающихся деятелей. То он рассказывает напр.: о последних минутах и кончине папы Льва XII, подробно описывая великолепный катафалк, воздвигнутый в храме Св. Петра по рисункам знаменитого тогда архитектора Валадье, и составлявший резкое противоречие с тою скромною эпитафией, которую написал для себя сам почивший: „здесь лежит меньший из первосвященников». По всегдашнему обычаю, в Риме и теперь ходило множество летучих лист ков, переполненных сатирой и всякого рода пасквилями на умершего папу и, сообщая об этом, Иоаким выражает лишь сожаление, что такие листки достать себе нелегко. То он сообщает о совершившемся выборе нового папы Пия VII и о том впечатлении, какое произвел в Риме этот выбор. „Как всегда бывает», пишет он, „новый папа одним нравится, а другим нет. Политики сокрушаются, вечно сомневаясь в благоустройстве папского государства; а ученые превозносят нового папу за его ученость и великие познания. Народ же, всегда безрассудный и непостоянный, радуется и обольщает себя надеждой несчастие, которого, может быть, никогда иметь не будет. В общем, однако, папа нравится. У него кривая шея, а когда он ходит, то, как будто приплясывает». То переносится Иоаким своими рассказами в далекую Францию, описывая подробности разразившейся тогда там июльской революции.

Он перечисляет те меры короля Карла X, которые послужили поводом для народного волнения; рисует кар тину парижских беспорядков, сопровождавшихся грабежом и кровопролитием, и заключает замечанием, что папское правительство запретило в своей области распространение французских журналов. „Говорят», прибавляет он, „что наш добрый Пий VIII заплакал и теперь еще постоянно плачет о бедствиях Франции». Когда, вскоре после того, этот „добрый Пий VII» скончался, в письмах Иоакима начинается подробный отчет о новом конклаве; о партиях и интригах на нем; о борьбе влияний иностранных правительств, в особенности Австрии и Франции, и о состоявшемся, наконец, избрании Григория XVI. О новом папе Иоаким отзывается восторженно, сравнивая его с „сияющим солнцем», пред которым должны померкнуть и исчезнуть все те, кто выступали ему соперниками. Однако, при всех восхвалениях Григория, Иоакиму пришлось все-таки в последующих письмах сообщать и о народном восстании, разразившемся против папы в Болонье, Ферраре, Равенне, Парме, Модене и других областях; и о вооруженном вмешательстве Австрии, блогодаря которому только папа и мог удержать своих мятежных подданных в повиновении; и о печальных событиях, сопровождавших занятие Анконы войсками Франции, и т. д. Письма Иоакима представляют, таким образом, довольно полную картину тех политических событий, на которых сосредоточивались в то время интересы папского престола.

Живо и даже с некоторым увлечением интересуясь политикой, юный доктор богословия задумал и сам из брать себе дипломатическую карьеру; а для возможно большего успеха в осуществлении этой мысли покровительствовавший ему прелат, монсеньер Николаи, советовал ему не ограничиваться римскою коллегией, но посвятить еще несколько лет на специальный курс так называемой академии знатных клириков (Accademia dei nobili ecclesiastici). – Это была высшая школа для приготовления к занятию правительственных и дипломатических должностей в папском государстве и притом школа привилегированная, куда принимались только те клирики, которые могли доказать несомненную знатность своего происхождения. Вот почему и Иоаким, задумав поступить в академию, копался в разных архивных документах и печатных изданиях, стараясь доказать в своем родословном древе происхождение карпинетских Печчи от еще более древней и аристократической фамилии Печчи сиенских. Ему, как он сам писал в письме к брату, это представлялось необходимым для того, чтобы обеспечить себе прием в академию²¹. Труд его в настоящем случае оказался, однако, излишним. Конгрегация, которая рассматривала права молодых людей, желавших поступить в академию, признала фамилию карпинетских Печчи достаточно знатною саму по себе, независимо от её возможного происхождения из Сиены, а потому, 15-го ноября 1832 года, Иоаким беспрепятственно принят был в число питомцев академии, президентом которой состоял в то время монсеньер Синибальди. Пребыванием в новом месте своего образования Иоаким был „чрезвычайно» доволен во всех отношениях. Все здесь нравилось ему: и образ жизни студентов, и распределение занятных часов. С ранних лет, привыкший к строгой дисциплине, он и теперь легко и охотно подчинился академическим порядкам. Ограниченное количество свободы, предоставлявшееся здесь студентам, для многих двадцатилетних « юношей, быть может, показалось-бы стеснительным; но, по его собственному признанию, вполне соответствовало и его наклонностям и правильному ходу его занятий. Дороже всего для Печчи были его научные занятия, а в этом отношении академия могла дать ему немало. Здесь были специальные кафедры церковной дипломатии, политической экономии, библейской полемики и др., а курс гражданского и церковного права студенты слушали в знаменитом тогда римском университете Sapinza, где были сосредоточены лучшия научные силы страны. Необыкновенное прилежание и выдающиеся способности, которыми доселе отличался Печчи, конечно, и в академии скоро поставили его на первое место среди сотоварищей и обратили на него сочувственное внимание, как академического начальства, так и некоторых высших иерархов, близко стоявших к делам этого учреждения. В январе 1833 года его представили папе Григорию XVI, который милостиво расспрашивал его об его планах на будущее, а на втором учебном году Иоакиму назначено было держать публичный богословский диспут при самой торжественной обстановке, быть может даже в присутствии самого папы. К такому великому событию Печчи стал готовиться с удвоенным старанием, пожертвовав при этом всею вакацией 1833 года. Он не захотел ехать даже в Карпинето, находя, что там слишком много праздников и развлечений; а ему нужно полное и грустное уединение, которое он и предполагал найти у своего брата в Маэнце. К сожалению, это уединение оказалось уже слишком грустным: сильная горловая болезнь помешала занятиям Печчи, а когда, по возвращении в Рим, он думал усиленным напряжением вознаградить потерянное время, его слабое здоровье не выдержало и он расхворался «так серьезно, что, по требованию врача, должен был прекратить на время всякие занятия. Таким образом, предположенный диспут „coram sanctissimo» не состоялся. – Вознаграждение за эту досадную неудачу Печчи получил лишь в 1835 году, когда ему удалось, наконец, блестящим образом показать свои способности и познания если не пред самим папою, то, по крайней мере, пред несколькими выдающимися представителями высшей иерархии. Шестого мая он диспутировал пред многочисленным собранием, во главе которого были кардиналы: Макки, Сала, Кастракане, Полидори и Маттеи; а в сентябре, под председательством кардинала Сала, состоялся новый ди спут, на котором Печчи получил премию в шестьдесят золотых, причем предметом рассуждения был вопрос о праве непосредственной апелляции к римскому первосвященнику (De appellationibus ad Romanum Pontificem etiam non interposito medio), доставшийся ему по жребию из ста одновременно предложенных вопросов церковного права. Академические успехи Печчи приобрели ему нескольких высоких покровителей, в особенности кардинала Пакка, бывшего протектором академии, и кардинала Сала, который некогда прославился своим участием в переговорах папского престола с Наполеоном относительно конкордата, пользовался личным доверием папы Григория и потому большим влиянием в курии. Для молодого чело века, готовившегося выступить на общественную деятельность, расположение этих двух сильных покровителей могло, конечно, быть весьма полезным, что вскоре и обнаружилось. В начале 1837-го года Печчи простился с академией, завершив свое образование получением докторской степени, кроме богословия, еще по гражданскому и церковному праву.

Шестого февраля 1837 г. папа возвел Печчи в достоинство прелата. Этим он обязан был, по его собственному признанию, преимущественно покровительству кардинала Пакка, а также и других кардиналов, которых он рас положил в свою пользу своим поведением и своими занятиями. Звание прелата давало молодому человеку право носить фиолетовую мантию и именоваться „монсеньером», но, что всего важнее, открывало ему широкий путь к восхождению до самых высших ступеней церковной и правительственной иерархии. Многочисленная коллегия прелатов представляла собою тот контингент, из которого назначались должностные лица по всем отраслям папского церковного и государственного управления. Прелаты занимали все более или менее важные должности при римских конгрегациях, т.е. тех учреждениях, где сосредоточивалось центральное управление церкви и государства.

Прелаты посылались в качестве делегатов и префектов для управления городами и провинциями. Прелаты, наконец, выступали и дипломатами, как в Риме по ведомству иностранных дел, так и за границей при иностранных дворах, в качестве нунциев. На всех этих путях прелатам открывалась перспектива епископского сана и затем кардинальской шляпы. Понятно, с каким чувством, с какими планами и надеждами, двадцатисемилетний Печчи вступал на этот путь, спеша сообщить старшему брату о своей великой радости. Лишь недавно постигшее его семейное горе несколько омрачало эту радость.

Не прошло еще года с той поры, как осиротевшая семья Печчи схоронила в Карпинето своего отца, а потому теперь, сообщая новому главе семьи о своей прелатуре, Иоаким с горестью восклицает: о, если бы жив был отец, как обрадовала бы его эта новость!» – В качестве прелата, Печчи. 16-го марта 1837 г., получил назначение на должность референдария в коллегии della Segnatura, составлявшей нечто в роде кассационного департамента по приговорам низших судебных инстанций, а в июне того же года сделан был докладчиком (ропепие) в конгрегации di Buongoverno, соответствовавшей министерству внутренних дел, где префектом был главный покровитель Печчи, кардинал Сала, поставивший таким образом покровительствуемого им молодого прелата под свое непосредственное начальство. Занятия по этим должностям послужили для Печчи практическою подготовкой к той самостоятельной деятельности, которая ему предстояла. И тем существеннее была такая подготовка, что 1837-й год был для Рима в высшей степени тяжелым. Летом этого года в папской столице появилась азиатская холера и начала свирепствовать с такою силой, что в половине августа ежедневное количество жертв её простиралось до пятисот человек. При первых признаках приближающейся грозы у многих обитателей Рима, естественно, являлось желание поскорее покинуть город и искать себе где-либо более безопасного убежища. Не чужд был и Печчи на первых порах мысли бежать из Рима и укрыться в своем родном Карпинето; но с одной стороны неуверенность в том, что бегство может спасти от опасности, а с другой, и более всего, чувство долга заставило его побороть свой страх и остаться на месте, хотя с горестью восклицая: „как было бы лучше, если бы я не был назначен понентом и мог бы еще в июне вернуться к своей семье!»²². Дело в том, что кардинал Сала поставлен был папою во главе всей организации, предназначенной для борьбы с эпидемией, и не смотря на свой преклонный возраст обнаруживал необычайную энергию, лично наблюдая за применением разных санитарных мероприятий и ежедневно посещая сотни временных лазаретов, устроенных во всех частях города и, конечно, переполненных заразными больными.

Само собою разумеется, что лица, служившие под ближайшим начальством кардинала, в особенности же пользовавшиеся его преимущественным расположением, считали себя обязанными более, чем кто либо другой, помогать ему в его усиленных трудах. Остался в Риме и Печчи, предав себя на волю Божию. Шестнадцатого августа он писал брату-Джиованни: „если и мне суждено также быть в числе жертв, я преклоняюсь пред определениями Всевышнего, Которому уже посвятил жизнь свою в искупление моих грехов; чтобы ни случилось, мое сердце спокойно»²³. В письмах за это время Печчи сообщает не мало подробностей о положении дел в Риме и о борьбе с эпидемией, в особенности восторгаясь самоотверженною деятельностью иезуитов, которые все свои обители и коллегии превратили в лазареты, дни и ночи проводили уха живая за больными и безбоязненно проникали в самые заразные трущобы города, разыскивая повсюду нуждающихся в их помощи. С особенною радостью указывает он на то, что среди иезуитов брат его Иозеф едва ли не превосходит всех своим самоотвержением. Только что посвященный в сан пресвитера, он все время проводит у постели больных, утешая их, исповедуя умирающих и напутствуя их последними молитвами; он так всецело предан своему делу, что Иоаким едва находит минуту, чтобы повидаться с ним и благоговейно поцеловать его руку. О своем собственном самоотвержении Иоаким, конечно, не пишет; но находясь под непосредственным начальством того, на которого возложено было главное руководительство в борьбе с эпидемией, он, без сомнения, не редко должен был рисковать своею жизнью, соприкасаясь с заразой. Чтобы насколько возможно предохранить себя от опасности, он заставлял себя вести самую строгую и правильную жизнь и принимал все предупредительные меры, чтобы таким образом не иметь повода к упреку самому себе за пренебрежение возможными для человека средствами борьбы. При всем том, опасность была слишком велика и, однажды, было время, когда Иоаким мог уже подумать, что наступил его последний час; острый холерный припадок уложил его в постель, но быстро принятые весьма энергичные медицинские меры не дали болезни принять опасные размеры и Печчи остался цел. Постоянная мысль о смерти побудила его даже составить свое духовное завещание, собственноручно написанное им 14 сентября 1837 г. В нем он вручает свою душу Богу и Пресвятой Богородице, призывая к себе, грешному, их милосердие; делит свое скудное имение между двумя братьями и дядей и просит их совершать по нем заупокойные службы и раздать милостыню бедным на по мин его души²⁴. Опасность, однако, благополучно миновала.

Иоаким остался жив, а понесенные им труды, испытанные им тяжелые чувства и те ужасные картины горя и смерти, которых ему пришлось быть свидетелем, послу жили ему лишь на пользу, обогащая его суровым жизненным опытом, закаляя его характер, очищая и возвышая ум постоянною мыслью о жизни загробной.

С минованием опасности жизнь папского Рима снова вошла в свою обычную колею, и молодой прелат конгрегации di Buongoverno должен был опять вернуться к исполнению своих текущих обязанностей. В смысле служебной карьеры положенное им начало было весьма удачным. Почти тотчас-же по выходе из академии он уже был прелатом и занимал теперь при конгрегации такое место, которое и для гораздо более заслуженных представлялось завидным. Это хорошо сознавал и сам Печчи, когда еще при назначении на должность писал брату, что хотя в числе папских прелатов он занимает послед нее место и другие имеют пред ним преимущество, так как уже состоят прелатами более долгое время, тем не менее, он оказался предпочтенным. Предпочтение было тем заметнее, что Печчи даже не имел еще никакого священного сана. В октябре 1834-го года он возведен был лишь в четыре низшие степени церковного служения (так называемые ordines minores, т. е. привратника, чтеца, заклинателя и аколуфа) и в таком положении оставался еще после того в продолжении трех лет, будучи уже и прелатом и понентом конгрегации. Только после тревожных дней холеры, в декабре 1837 г., Иоаким приступил, наконец, к принятию священного сана. Для надлежащего приготовления к достойному принятию посвящения Печчи поселился в Свято – Андреевском иезуитском новициате, который находился рядом с Квириналом – тогдашнею резиденцией папы. Здесь он пробыл с 10-го декабря до 6 января в уединении, усиленной молитве и самоуглублении, причем 17-го числа посвящен был в сан иподиакона, а 24-го в сан диакона. Насколько строг был его подготовительный подвиг, об этом можно судить хотя-бы по тому, что писал он 25-го декабря, т. е. на другой день после диаконского посвящения, своему покровителю кардиналу Сала. „После пятнадцати дней упражнений в строгом правиле, сегодня, в праздник Рождества Христова, мой духовный руководитель дает мне небольшой отдых и дозволяет заняться тем, что не имеет непосредственного отношения к предметам духовным.

Пользуясь этою свободой, я и обращаюсь к Вашему Преосвященству».... Даже написать письмо к кардиналу та ким образом было возможно лишь тогда, когда в ходе подготовительного подвига дано было некоторое временное послабление. Наконец, З1-го декабря, Печчи посвящен был в сан пресвитера, при чем рукоположение совершал кардинал-викарий папы, монс. Одескальки, а 1-го января, в день нового 1838-го года, Иоаким, в сослужении своего брата Иозефа, совершил свою первую миссу в том-же иезуитском новициате, в маленькой капелле Св. Стани слава Костки. Эти исключительные обстоятельства в жизни Иоакима, сопровождавшиеся сильным религиозным возбуждением, вызвали у него одно интересное признание, имеющее существенное значение для его характеристики. На другой день после своей первой миссы Иоаким писал кардиналу Сала, между прочим: „Ваше Преосвященство сказали мне в своем последнем слове: „я хвалю вашу ревность; но не следует покидать тот путь, на который вы ступили и на котором можете оказать важные услуги церкви и святому престолу». Я должен открыть Вам, Ваше Преосвященство, тайну, которую до настоящего часа хранил в моем сердце. Давно уже я чувствую сильную наклонность покинуть мир и всецело предаться жизни духовной и внутренней. Ибо я убежден, что мир не может дать достаточно счастья, чтобы успокоить сердце и удовлетворить его вполне. Таково мое уважение и благоговение к отцам-иезуитам, которые с самого моего нежного возраста питали меня своим млеком, что я также стал-бы иезуитом, если бы, кроме моей наклонности, я мог усмотреть в себе и особенное призвание, которое должно чувствовать к жизни монашеской.... За отсутствием такого призвания, я не откажусь от того пути, по которому имею честь следовать»²⁵... Трудно, конечно, сказать, на каком решении остановился-бы в настоящем случае молодой прелат, если бы он был предоставлен только своим наклонностям; но при данных условиях он послушался совета своего покровителя и мысль о вступлении в иезуитский орден оставил навсегда. За послушанием очень скоро последовало и щедрое вознаграждение: по рекомендации того же кардинала Сала, папа Григорий, 12 февраля 1838 года, назначил Иоакима Печчи своим делегатом, т. е. правителем провинции, в Беневент и таким образом с этого времени открывалась многолетняя эпоха его самостоятельной общественной деятельности.

Что же представлял собою Пенни, выступая теперь общественным деятелем? Что вынес он из школы? Какими обладал качествами для своего предстоящего служения?

Какими целями, какими идеалами желал руководиться? – Постараемся предложить ответ на эти вопросы, насколько возможно при имеющихся для того довольно скудных данных.

Не подлежит, конечно, сомнению, что молодой прелат, прежде всего, отличался выдающимися способностями и замечательным трудолюбием. Все годы его школьной жизни служат тому доказательством, так как и в коллегиях и в академии он всегда выделялся из ряда своих товарищей, блистал на диспутах, получал первые награды, медали и премии. В письмах он сам часто говорит о своих усиленных занятиях и не раз неумеренная в этом отношении ревность доводила его даже до болезни, дважды причинившей ему великое огорчение отсрочкою диспутов, на которых ожидалось присутствие самого папы.

Круг наук, которыми занимался Печчи в продолжении пятнадцати лет своего пребывания в учебных заведениях, был, как мы видели, обширный. Начав с усиленного изучения словесности и классических языков, он проходил затем логику, математику, физику, химию, астрономию, метафизику, догматическое богословие, священное писание, церковную историю, библейскую полемику, церковную дипломатию, политическую экономию, гражданское и церковное право. Если принять во внимание ревность, успехи и отличия, какими заявлял себя Печчи во все время учебного курса, а также полученные им докторские степени по богословию, церковному и гражданскому праву, то нужно, кoнечно, признать, что это был один из образованнейших прелатов своего времени. В совершенстве владея изящною латинскою речью, а в занятиях латинским стихосложением находя для себя лишь отдых и наслаждение, Печчи из всех областей знания особенно высоко ценил богословие и, по-видимому, приобрел в нем большую эрудицию. Богословские диспуты всегда были блестящим торжеством его глубоких познаний, а творениями великих отцов и учителей вселенской церкви он настолько был проникнут, что даже в частных письмах по семейным делам приводил свидетельства Иоанна Златоуста и Амвросия Медиоланского. – Находясь с ранних лет под руководством о.о. иезуитов, Печчи воспитался в чувствах глубокого, благоговейного уважения к своим наставникам, что многократно и самым решительным образом выражалось в его собственных признаниях. С восторгом отзывался он о самоотверженной деятельности иезуитов в Риме в эпоху холерной эпидемии и видел в них высший образец для себя, когда приготовлялся к принятию пресвитерского посвящения. „Искренно уверяю Вас», писал он кардиналу Сала, „что я желаю быть истинным священником, служить Богу и ревновать о славе Его по всей правде, в том смысле, как разумел это святой Игнатий и как, по его примеру, разумеют святые сыны его, среди которых я имею счастье обитать». Благоговение молодого прелата к иезуитскому ордену простиралось до такой степени, что некоторое время он сам, как мы видели, увлекался даже мыслю вступить в число его членов. Долговременное пребывание под воспитательным руководством иезуитов и особенное к ним отношение Печчи естественно отразилось и на самом характере его богословской мысли. Одну из выдающихся особенностей иезуитского воспитания составляло, как известно, стремление приучить питомца, чтобы он смиренно и беспрекословно подчинял свою мысль руководству признанных авторитетов. Эта черта весьма заметно проявляется и в письмах Печчи. Не смотря на юные годы и горячее увлечение научными занятиями, он совсем не обнаруживает какого-либо смелого полета мысли и, по-видимому, даже не задумывается над теми вопросами, готовое решение которых предлагает ему католическая наука. Наималейших душевных колебаний или сомнений мы не видим; он ревностно и неуклонно идет лишь по проложенному пути. Напряженная научная работа за многие учебные годы имела у него по преимуществу воспринимающий характер и направлялась главным образом к тому, чтобы как можно обильнее обогатить свой ум познаниями, причем не самостоятельная работа мысли поставлялась на первом плане, а возможно более широкое и основательное знакомство с авторитетами. В результате и получилась та богатая богословская эрудиция, которая желала каждую мысль подтвердить свидетельствами уважаемых церковью отцов, учителей и богословов, и которая стремилась проявить себя даже в семейной переписке. А из всех авторитетов католического богословия самым высшим и непререкаемым в глазах Печчи был тот „архимандрит богословов», „doctor angelicus», Фома Аквинский, пред которым его научили преклоняться с первых же шагов его богословских занятий.

С выдающимися способностями и ученостью молодой прелат, судя по его письмам, соединял глубокую религиозность. Чему положено было основание благочестивым влиянием семьи, то впоследствии, очевидно, укреплялось и развивалось благодаря воспитательному руководству и назидательному примеру отцов-иезуитов, которые приучали своих питомцев к систематическим упражнениям в молитве. С наибольшею силой религиозное настроение Печчи проявлялось при каких-либо особенных, печальных или радостных, обстоятельствах его личной жизни. В декабре 1830 г. напр. умер в Риме, в самом расцвете юности, нежно любимый брат его Фердинанд, младший член их семьи. Сообщая печальную весть брату Джиованни в Карпинето, Иоаким, между прочим, писал: „я любил его . . . . , а потому ни за что не покину до тех пор, пока по моим слезам и молитвам он не водворится в горе Господней, куда его призывают его достоинства, где вечная жизнь, где нет ни истления, ни заразы, ни стона, ни печали; где нет общества мертвых, но истинная область живых, в которой это смертное тело облекается бессмертием и тленное нетлением. Так говорил св. Амвросий при смерти Феодосия: так и меня заставляет говорить печаль!» В своем горе он ищет утешения в религии. „Я твердо решился на восемь дней заключиться в уединение при храме свв. Иоанна и Павла»... „а вы, милый брат, будьте тверды и не предавайтесь печали более, нежели сколько требует того природа и кровь. Вспомните слова Златоуста: должно помогать мертвым не слезами, а молитвами»... В 1835 году тревожные вести пришли из Карпинето о том, что сам глава семьи тяжко болеет и почти нет надежды на его выздоровление. Поэтому по-воду Иоаким писал брату Джованни: „милый брат! Каково бы ни было положение папы, прошу вас лишь об одном: пусть первая мысль ваша будет о душе. Позаботьтесь неотступно о том, чтобы душа отца нашего была спасена!». Когда ожидавшаяся и неизбежная катастрофа совершилась; Иоаким опять искал утешения в религии. „После того, как естественное чувство даст себе полное выражение, не должен ли восторжествовать голос раз судка? А он учит нас, что такова участь всякого, живущего в сем мире, и кратковременна продолжительность странствования в настоящей жизни даже и тех лиц, которые наиболее нам дороги. А за тем и религия, – именно религия, говорит нам еще более красноречиво. В столь скорбном событии она осушает наши слезы». – Как при скорбях Печчи прибегал к религии, так она-же укрепляла его и в дни высоких радостей. „Еще несколько дней», писал он напр. 25 декабря 1887 г, брату Карлу, „и я буду священником. Высота и превосходство этого сана, а с другой стороны, мое крайнее не достоинство, глубоко волнуют мою душу, заставляют колебаться и тревожиться при виде приближения этого великого дня. Бог, призвавший меня к Своему алтарю, да даст мне силы и мужества приступить к нему с усердием и ревностью и да ниспошлет мне помощь, необходимую для святого служения и для достойного следования Его божественному призванию. Я очень желал-бы и весьма был-бы вам признателен, если бы вы заказали отслужить за меня торжественную или тайную миссу, чтобы Св. Дух снизошел на меня с полнотой своих даров. Уверяю вас, что ничего в мире вы не можете сделать для меня более приятного, и уверен, что сделать это не откажетесь»... По поводу того же пресвитерского посвящения кардиналу Сала Печчи писал: „этот великий шаг внушает мне только ужас, когда я подумаю с одной стороны о высоте и превосходстве священства, а с другой – о моем крайнем не достоинстве. Не забудьте обо мне, Владыко: походатайствуйте от всего сердца и попросите других ходатайствовать за меня пред Господом! Уверяю вас, что я искренно желал-бы быть истинным священником и служить Богу и ревновать о славе Его по всей правде»... Через неделю после рукоположения он писал брату: „я на вершине блаженства и от всей души благословляю Господа, Который не только облек меня столь превосходным достоинством; но и дает мне этот мир и эту духовную радость, которые поистине превосходят всякое чувство, exsuperat omnem sensum».– Сомневаться в искренности этих чувств у нас нет оснований, ибо какая была надобность Иоакиму притворяться и лицемерить пред своими старшими братьями, которые прекрасно знали его с детских лет. Если при таких совершенно интимных обращениях к близким людям из под его пера изливались при всяком удобном случае благочестивые мысли и настроения, то, очевидно, они составляли неотъемлемую принадлежность его внутреннего душевного склада.

Было бы, однако, большою ошибкой судить о стремлениях молодого прелата только на основании его благочестивых излияний. В годы отрочества, родители и покровители поставили его на путь служения церкви, как мы видели, совсем не для того, чтобы он всецело посвятил себя Богу. Соответственно господствовавшему тогда в папском государстве порядку, они смотрели на этот путь, как на лучшее средство к тому, чтобы их питомец составил себе возможно более блестящую карьеру, что откровенно внушали и ему самому. Последующие его наставники, отцы-иезуиты, также как известно, далеко не были идеалистами, Упражняясь в подвигах благочестия и устремляя подчас свои взоры к небу, они тем не менее не только никогда не чуждались мира, но, напротив, настойчиво стремились проникнуть во все сферы его жизни и подчинить их своему влиянию. С именем иезуита в глазах даже всякого искреннего католика соединяется представление не только о благочестивом патере, но и непременно о практическом деятеле и тонком дипломате и эти качества иезуита-наставника, конечно, прививаются его питомцам.

При подобных условиях нисколько не удивительно, если и у молодого Печчи, при всем его благочестии, мысль о карьере очень часто и настойчиво выступает на вид.

Тот, который в моменты религиозного возбуждения убежденно рассуждает о суетности всего земного, трепещет пред высотою священства и мечтает быть истинным пастырем, чтобы всего себя отдать на дело божественного служения, при других обстоятельствах, по-видимому, за являет себя лишь узким честолюбцем, вся цель жизни которого состоит только в том, чтобы сделать блестящую карьеру. Ведь в каждом человеке дух и тело и у каждого, в большей или меньшей степени, неизбежная борьба стремлений высоких, идеальных с житейскими и часто низменными. Некогда Печчи, будучи студентом академии, готовился к публичному диспуту в присутствии папы и вот что писал он тогда по этому поводу: „это будет дело великое и славное, но представляется мне трудным и сильно тревожит меня. Нужно постараться привести его к доброму концу для блага и меня и всей нашей фамилии».... „оно совсем изменит мое положение... Вся священная коллегия соберется слушать меня. Этот первый шаг откроет мне блестящую карьеру». – После одного из состоявшихся с успехом диспутов, на котором присутствовал кардинал Сала, Печчи спешил сообщить: „в лице кардинала Сала, имеющего большую силу, я приобрел себе могущественного покровителя». Избранный в члены литературного общества, он в особенности радовался потому, что „это избрание почетно и даже необходимо ему для содействия успеху той карьеры, в которой он стремится сделать лишь первые шаги». Вступив на свой служебный путь, Печчи писал старшему брату: „мое намерение состоит в том, чтобы идти по пути прела- туры. Меня побуждают к тому и здравый разум и представляющийся хороший случай. Я не сомневаюсь, что вы, при вашей рассудительности и при вашем горячем стремлении поддержать блеск фамилии, вполне одобрите мое решение. Этот шаг необходимо сделать, если мы не хотим потерять плод пятилетнего пребывания в академии»... „По милости Его Святейшества вот я теперь на новом пути, где постараюсь из всех моих сил отвечать желаниям и взглядам фамилии, содействуя всему тому, что может возвысить её честь и славу». – Но для характеристики Печчи в этом отношении всего интереснее письмо его к брату от 3-го июля 1837 г., где мы видим довольно полное и откровенное изложение его житейской теории. „Со свойственным мне», писал он, „в моих делах чистосердечием, особенно относительно родных, я могу вас уверить, что с того самого дня, когда, исполняя желания отца, я вступил на мою настоящую карьеру, у меня одна только цель, – вести себя достойно и употреблять все свои силы, чтобы идти все вперед по иерархическим степеням прелатуры, и чтобы, таким образом, фамилия наша, преуспевая в славе и влиянии, в которых, по милости Божией, у неё не было недостатка и доселе, все более и более возвышала свою достойную репутацию в стране. Преследуя эту цель, я убежден, что вполне соответствую намерениям отца, которые до такой степени считаю для себя законом, что никогда во всю мою жизнь совесть не позволила бы мне им противоречить. При моей молодости я, наверное, буду в состоянии сделать свою карьеру так, что она послужит, к чести, фамилии, если мое поведение будет безукоризненно и не будет у меня недостатка в покровителях – два условия, как вы знаете, необходимые в Риме, чтобы возвыситься верно и быстро. Будучи в прелатуре всего лишь пять месяцев, я уже миновал её первую ступень. Быть может для вас будет радостью узнать, что кардинал Сала решительно принял меня под свое покровительство… и я уже пользуюсь некоторым доверием, конечно не заслуженным, у двух государственных секретарей. Сам верховный первосвященник смотрит на меня благосклонно. Я мог убедиться в этом хотя бы вчера во время аудиенции, когда, явившись выразить Его Святейшеству свои чувства преданности, был принят им с совершенно особенною добротой и снисходительностью»²⁶. Итак – карьера, честь фамилии, приобретение покровителей, благосклонность сильных мира и воз можно быстрое возвышение, вот те мысли и те заботы, которые у молодого человека постоянно на уме, и первые успехи по службе, по-видимому, вполне соответствовали его желаниям. Прошел лишь один год по выходе из академии, как Печчи, самый младший среди прелатов, имея всего только двадцать восемь лет от роду, получил уже назначение на почетный и ответственный пост самостоятельного правителя целой провинции.

При знакомстве с начинающим администратором интересно, наконец, узнать, каковы были его политические воззрения. Некоторое понятие о них можно составить на основании его отзывов о тех или других современных событиях. Избрание и вступление на престол папы Григория ХVI-го напр. Печчи приветствовал с величайшим сочувствием. Он говорил о его будто бы беспримерной популярности, о том, что все его соперники меркнут пред ним, как пред „лучезарным солнцем» и т. д. Между тем, этот папа был ревностный приверженец политики Меттерниха, крайний абсолютист и вскоре же по его вступлении на престол в нескольких провинциях церковной области вспыхнуло против него народное восстание. Против своих возмутившихся подданных Григорий прибег к мерам суровой репрессии, а затем призвал вооруженную помощь австрийцев, сильные гарнизоны которых вступили в Италию и заняли Модену и Парму. Такой образ действий Григория, давно уже многократно практиковавшийся многими из его предшественников и сильно возмущавший итальянских патриотов, со стороны Печчи вызывал лишь полное сочувствие. По поводу усмирения восстания он писал напр.: „твердость папы в его открытом решении наказать мятежников по всей строгости законов приобрела ему всеобщее одобрение благомыслящих людей». В его же письме читаем: „вчера вывесили об явление кардинала Пернетти, которое рассеяло всякий страх и вызвало радость в Риме. Государственный секретарь возвещал в нем о походе австрийцев в возмутившиеся провинции и о занятии их войсками Модены и Пармы.

Экспедиционный корпус, направляющийся к Болонье, состоит из 16,000 человек. Эта цифра даст вам понять, что вопрос решен и, не доводя до необходимости сражения, восставшие провинции быстро подчинятся законному государю». Когда же вследствие дипломатического вмешательства Франции, Пруссии и России, австрийской оккупации был положен конец и правительству Григория внушено было произвести для предупреждения беспорядков необходимые внутренние реформы, Печчи встретил этот оборот событий с некоторым недовольством. „Эта новость», пи сал он, „хотя и предвиденная, в сущности прискорбна, ибо оставленные братьями-немцами, мы подвергаемся опасности опять сделаться жертвами какого-либо нового внезапного нападения мятежников». Насколько можно судить по этим немногим данным, следует, по-видимому, признать, что будущий правитель Беневента был ревностным приверженцем папы – государя и сторонником его политики.

Назначение молодого Печчи в Беневент на должность делегата свидетельствовало об особенном доверии высоких покровителей и церковной власти к его способностям, так как в этом случае для первого же опыта самостоятельной деятельности ему давалась нелегкая задача, требовавшая такого административного искусства, ка кое редко можно предполагать у новичка.

Принадлежавшая к папскому государству Беневентская область представляла собою совершенно оторванный от него маленький клочок земли, всего лишь в две квадратных мили, расположенный, как остров, среди соседнего неаполитанского королевства и отстоявший почти на полтораста верст от границы остальных владений римского престола. Благодаря такому исключительному положению, во внутренней жизни области создались некоторые особенности доставлявшие не мало забот и огорчений правительствам как Рима, так и Неаполя. Ближайшая правительственная власть короля неаполитанского на Беневент не простиралась, папская же была далеко, а потому этот уголок и стал излюбленным приютом таких общественных элементов, которые стремились к возможно – большей свободе от какой бы то ни было власти вообще. Сюда укрывались из неаполитанского королевства всякого рода уголовные преступники, чтобы избежать угрожавших им суровых наказаний. Здесь, при слабости местного правительства, они находили полную возможность свободно продолжать свою преступную деятельность, составляли из себя целые шайки и с оружием в руках грабили мирных жителей, или по дорогам нападали на проезжающих. Покровителями этих шаек были даже некоторые из местных аристократов, укрепленные замки которых были, таким образом, явными гнездами разбойников. Благодаря тому же исключительному положению внутри неаполитанского королевства, Беневент представлял редкие удобства для любителей контрабанды, которая и достигла здесь широкого процветания, сделав эту маленькую область, по всей её круговой границе, постоянною ареной смелых подвигов контрабандистов и складочным местом их богатой добычи. Обилие вредных элементов в населении, при отдаленности центральной власти и слабости её местных органов, создавало такую неурядицу, которая и среди мирных обитателей области вызывала нередко сильное недовольство существующим общественным строем. Это народное на строение представляло собою превосходную почву для деятельности политических агитаторов, а их в то время было великое множество, так как Италия переживала тогда тревожную пору. Вследствие неблагоприятно сложившихся исторических условий она сильно отстала в политическом отношении от других стран западной Европы. Когда по всюду давно уже сплотились и процветали крепкие национальные государства, итальянскому народу и Венским конгрессом 1815-го года по прежнему предоставлено было жить в политическом раздроблении, так что Италия в начале ХIХ-го столетия, как и два-три века тому назад, представляла собою не объединенное политическое целое, а ряд отдельных независимых владений, каковыми были: королевство Неаполя или обеих Сицилий, королевство Сардинское или Пьемонтское, Церковная область, герцогство Пармское, герцогство Моденское, Великое герцогство Тосканское и так называемое Ломбардо-Венецианское королевство, пре доставленное чужеземному господству Австрии. Деспотическое и дурное управление большей части этих королей и герцогов сопровождалось еще их непрестанными усобицами, следствием которых было утвердившееся, даже сделавшееся необходимым, постоянное и дипломатическое и вооруженное вмешательство во внутренние дела Италии иностранных правительств Австрии и Франции, причем в нескольких итальянских городах стояли их постоянные гарнизоны. Угнетаемая и бессильная в своей раздробленности Италия только в объединении видела свое спасение и с нетерпением ждала того вождя, который взял бы на себя вести ее по этому пути. Передовые люди Италии, её ученые философы, историки и публицисты выступили проповедниками и истолкователями национальной идеи. Труды Мамиани, Пеллико, Бальбо, Джиоберти, Дурандо, д’Азелио находили себе живой отголосок в сердцах множества свободномыслящих итальянцев, увлекая, прежде всего, юное поколение и молодежь университетов. Вся Италия покрылась сетью тайных обществ, члены которых стали называться „карбонариями», так как, спасаясь от преследований неаполитанского правительства, искали себе убе жища в Калабрийских лесах и в гористых местностях Абруццов, где, наравне с местными поселянами, единственным средством существования было для них изготовление угля. Чтобы составить себе понятие о настроении и задачах этих тайных обществ, достаточно привести два первых параграфа устава того общества, которое под девизом „Молодая Италия» учреждено было Мадзини. Здесь мы читаем: „1) Общество основывается с целью, сделавшейся необходимою, уничтожения всех правительств полуострова и основания единого итальянского государства с республиканским управлением. 2) Придя к убеждению, что абсолютная власть является причиной ужасных несчастий и что конституционная монархия ни в чем не уступает в этом отношении абсолютизму, мы все должны стремиться основать единую и нераздельную республику»²⁷. Для достижения своей цели тайные общества решили прибегнуть к силе и организовали целый ряд вооруженных восстаний, которые в тридцатых и сороковых годах действительно и разразились во всех концах Италии. Существующие итальянские правительства, отстаивая свою неприкосновенность, жестоко преследовали и казнили заговорщиков, вынуждая их тем всячески скрывать свою агитацию и искать для неё возможно более безопасных убежищ.

Одним из таких убежищ для них служила и Беневентская область, заброшенная внутрь того неаполитанского королевства, где правительственный деспотизм вызывал наиболее сильное народное недовольство и волнение. – Пресечь преступную деятельность злонамеренных и враждебных правительству людей и привести общественную жизнь провинции в возможно –больший порядок – такова была за дача, выпадавшая на долю новоназначенного делегата.

Первый же шаг к самостоятельной деятельности сопровождался для Печчи бедою; его постигла тяжкая болезнь, которая едва не стоила ему жизни. К месту назначения он отправился в первых числах марта, т. е. в такое время, когда, по климатическим условиям Италии, стоит обыкновенно самая дурная, совсем не благоприятная для путешествий, погода. Путь его к Беневенту лежал чрез Террачину и Капую по трудным, почти непроходимым, дорогам, причем значительная часть этого пути проходила в переполненной вредными миазмами атмосфере Понтийских болот и окружающих Капую лиманов. Весьма вероятно, что слабый здоровьем и утомленный трудностями пути Печчи легко подпал влиянию носившейся в воздухе заразы и именно здесь схватил жестокую, злокачественную лихорадку. Девятого марта он прибыл в Беневент, весьма сочувственно и торжественно принятый населением и сопровождаемый более чем пятьюдесятью экипажей, в которых местная администрация и знать выехали к нему на встречу; но на третий день по приезде он уже слег в постель, при чем положение больного тотчас же признано было весьма тяжелым и даже почти безнадежным.

Все усилия местных врачей не приводили ни к чему и страшный жар, не поддававшийся никаким средствам лечения, доводил больного до последней степени истощения. Тогда приглашен был из Неаполя придворный врач короля, доктор Вульпис, считавшийся тогда первою знаменитостью во всем государстве, и он применил к Печчи совершенно новый для того времени и казавшийся слишком смелым прием, посадив больного в холодную ванну. Одновременно с усилиями врачей, расположенные к делегату благочестивые люди старались помочь ему средствами религиозными. Хотя он ничем еще не успел зарекомендовать себя на новом месте служения, население Беневента почему то отнеслось к нему с замечательным сочувствием. Может быть причиною того были добрые вести о молодом прелате, дошедшие в Беневент из Рима, а может быть и то благоприятное впечатление, которое удалось самому ему при въезде в город произвести на население. Как бы то ни было, но большая толпа местных жителей устроила грандиозную процессию в загородный храм Пресв. Богородицы „Милостивой смоли твою об исцелении болящего, а ректор местной иезуитской коллегии, о. Тессандори, возложил на грудь его часть мощей особенно-чтимого в Неаполе св. Франциска. В первых числах апреля болезнь стала понемногу ослабевать, угрожавшая опасность миновала, а 11-го числа в Карпинето уже служили благодарственную миссу по поводу исцеления Иоакима, который, по словам дяди Антонио, „поистине воскрес из мертвых». Радость всей семьи в этом случае, конечно, понятна; но и высшая церковная власть Рима не была равнодушна к положению молодого делегата, очевидно, высоко ценя его и возлагая на него свои надежды.

Сам папа Григорий X V I выразил желание ежедневно получать известия о ходе болезни Печчи, что при тогдашнем состоянии путей сообщения и почтовых сношений было знаком совершенно необычного высокого внимания. Восемнадцатого апреля медленно поправлявшийся больной уже диктовал своему секретарю и другу, о. Салина, свое пер вое письмо к дяде. „Опасность», говорил он, „была весьма серьезная, почти отчаянная, как говорили врачи. Я коснулся края могилы и стучался во врата вечности.

Господь Бог, но Своему бесконечному милосердию, не дозволил им открыться. Благодарение Ему, а также и Пре святой Деве, которые спасли меня почти что чудом». Это письмо сопровождалось маленькими подарками: варенья для родных и табаку для монс. Синибальди; а затем усерднейшею и настоятельною просьбой о высылке денег, так как тяжелая болезнь если не убила тело Печчи, то совсем доконала его финансы. Правда, цена докторских визитов в то время была много снисходительнее нынешней: Знаменитый неаполитанский лейб-медик, д. Вульпис, напр. дважды приезжал из Неаполя в Беневент; при чем, благодаря тогдашним путям сообщения, каждая поездка, сопряженная, конечно, с утомлением и разного рода дорожными лишениями, отнимала у него не менее пяти дней, и за весь свой труд он взял только 150 экю, т. е. 300 рублей на наши деньги. Цена совершенно ничтожная сравнительно с тем, что взяла бы за десять дней какая-нибудь современная медицинская знаменитость; но для Печчи и такая трата была весьма чувствительна, тем более, что еще столько же пришлось уплатить местным врачам, которые трудились над больным более месяца, и присоединить к этому весьма не малые расходы по аптеке. Тяжелая болезнь была, конечно, случаем исключительным: но и вообще в первые годы общественной деятельности Печчи нередко приходилось обращаться к старшим братьям с просьбами о денежной помощи. На первых порах своей прелатуры в Риме он просил лишь маленькими суммами, напр. в четыре или пять экю; но сделавшись делегатом, считал себя вынужденным требовать довольна крупных пособий, которые, при скудости средств семьи, приводили ее в некоторое затруднение. Причиною этих нередких и иногда довольно обременительных для семьи денежных просьб Иоакима была отнюдь не его личная расточительность, так как, напротив, в своих привычках и потребностях он всегда отличался большою скромностью. Не жалел он издержек лишь тогда, когда дело шло об интересах фамилии и о поддержании её чести и достоинства, вполне уверенный в том, что подобного рода расходы с избытком оправдаются в последствии. Вот почему именно теперь, когда Пенни сделан был делегатом, его денежные просьбы у братьев стали особенно крупными и настойчивыми. По утвердившемуся обычаю, делегат, как высший представитель правительства в провинции, должен был иметь соответствующую своему положению обстановку: достаточный штат прислуги, хорошую сервировку, своих лошадей и экипажи, а также парадную упряжь и ливреи для торжественных выездов. Пять человек прислуги, уроженцев Карпинето, Печчи привез с собою, но больше у него почти ничего не было и все приходилось заводить вновь, а между тем и денег тоже не было. Предшественник Печчи по должности, уезжая из Беневента 8-го марта, предусмотрительно захватил свое жалованье за весь месяц, предоставив своему преемнику дожидаться следующего месячного срока, да и жалованье это состояло всего из 97 дукатов, т. е. около 300 рублей, в месяц, – сумма, на которую парадной обстановки не заведешь и большой штат прислуги и лошадей не прокормишь. А тут еще случилась болезнь, которая поглотила все скудные денежные запасы, привезенные с собою Печчи, и, таким образом, подорвала все его расчёты. Единственным источником, откуда новый делегат мог добыть необходимые ему деньги, была родная семья, а потому он убедительно просит старших братьев помочь ему в покупке лошадей, ливрей и упряжи и с величайшим нетерпением ожидает их присылки. Не принято, пишет он, чтобы делегат когда-нибудь появлялся пешком, а вследствие этого он, не имея лошадей, вынужден проводить все дни безвыходно дома к большому вреду для своего здоровья. Жители Беневента особенно щеголяют лошадями; это их слабость и нужно, чтобы лошади делегата не посрамили своего хозяина. Тем сильнее беспокоился и огорчался Печчи, что наступало 14-е число июня, когда должна была совершаться торжественная процессия Тела Господня и когда парадный выезд до такой степени представлялся необходимым, что, не имея его, делегату пришлось бы даже совсем уклониться от участия в торжестве. Все подобного рода настояния оканчивались, конечно, тем, что братья, ревнуя о чести фамилии, напрягали все свои силы и спешили выслать Иоакиму и денег и лошадей. – По тем же соображениям Иоаким убеждал своих братьев, чтобы они и в Карпинето не жалели расходов в тех случаях, когда это требуется для поддержания достоинства фамилии. Весною 1838 г. напр. задумал проездом посетить Карпинето местный верховный феодал, молодой князь Альдобрандини Боргезе. Дядя и старший брат Иоакима желали найти какой-либо благовидный предлог, чтобы уклониться от этой чести, зная, что она причинит великое множество хлопот и, в особенности, будет стоить больших денег; но делегат решительно восстал против их намерения. Первое письмо, которое имел возможность собственноручно написать Иоаким после своей тяжкой болезни, почти целиком посвящено было именно этому вопросу, очевидно весьма сильно занимавшему больного. Он писал брату, что уклоняться от приема высокого гостя по экономическим соображениям значило бы идти наперекор взглядам покойного отца и всех своих предков, возбудить толки по всей провинции, уронить достоинство фамилии и в частности повредить лично ему, занимающему такой пост, который налагает на него обязанность представительства. Он усиленно настаивал, чтобы семья Печчи, при некотором содействии карпинетской общины, непременно устроила князю Боргезе возможно лучший прием с потешными огнями, триумфальными арками, оркестром музыкантов на специально для того устроенной эстраде и т. п. „Будьте уверены», писал он, „что высшее правительство с одобрением отнесется ко всем этим расходам». Братья уступили настояниям Иоакима и князь Боргезе был встречен в Карпинето так, что вполне остался доволен приемом. – То же фамильное чувство внушало, наконец, Иоакиму и еще одну заботу, которую он весьма близко принимал к своему сердцу. Это была забота о продолжении рода.

Возлагая на себя самого задачу возвысить и прославить имя Печчи, Иоаким откровенно выражал уверенность, что в этом отношении он делает и уже сделал очень многое, ибо в молодых летах достиг такого положения, которое раньше не занимал ни один из членов его семьи²⁸. Однако, его сильно беспокоила мысль, что весь труд его будет напрасным, так как самое продолжение рода Пенни остается не обеспеченным. Из трех старших братьев Иоакима последний, – Иозеф, был уже иезуитом, а двое первых, – Карл и Джиованни, доселе оставались не женатыми.

Карла, которому было уже сорок пять лет, считали в этом отношении безнадежным. Все зависело, таким образом, от одного Джиованни, но и он слишком медлил и достиг уже тридцатишестилетнего возраста. Фамилия Пенни, таким образом, по словам Иоакима, „находилась в агонии-4, „приближалась к погибели, к конечному уничтожению самого её имени». Это глубоко тревожило делегата и заставляло его усиленно настаивать, и словесно, и письменно, на необходимости возможно-скорейшего брака Джиованни. Пи сал он об этом брату при своем отъезде в Беневент, убеждал его и оттуда в целом ряде писем, принимался сам сватать ему то ту, то другую невесту; но целых пять лет все усилия его не приводили ни к чему.

Только в начале 1843 года Джиованни, наконец, женился на предложенной ему Иоакимом племяннице кардинала Белли, а затем вскоре появились на свет наследники и, таким образом, за существование рода своего, прославление которого было одною из главных целей его деятельности, Печчи мог теперь быть спокойным.

Как правитель области, Иоаким, лишь только оправился от болезни, с большим усердием принялся за свое дело.

Он старался вникнуть во все стороны общественной жизни и везде оказать помощь и руководство своим вмешательством. Сферы его деятельности в этом случае были весьма разнообразны: то он распоряжался посадкой табачных корней на место побитых градом; то спешно пере страивал казармы, которые грозили разрушением; то из давал правила, регулировавшие торговлю на рынках; то наблюдал за приезжими иностранцами, предписывая им обязательно запасаться охранными документами и заставляя содержателей гостиниц строго следить за этим; то запрещал в кофейных игру в карты и в кости, как вредную для народной нравственности и нередко сопровождавшуюся драками и кражами; то запрещал оставлять ночью на окнах вазы и горшки с цветами, так как в случае ветра они могли падать на прохожих; то заботился об истреблении бродячих собак; то запрещал полоскать белье в общественных бассейнах; то проводил новые дороги для усиления торговых сношений, как напр. к Кампобассо и Авеллино; то хлопотал пред высшим правительством об облегчении населению некоторых наиболее тяжелых для него налогов. Но наибольшее внимание Печчи должен был приложить, конечно, к уничтожению тех главных общественных язв, которые чрезмерно усилились в Беневентской области благодаря особенностям её географического положения, а именно, контрабанды и разбойничества. Умным, энергичным и преданным помощником в борьбе с контрабандой он избрал себе М. Стербини, которому поручил главное наблюдение над таможнями и над всею линией границы. При его содействии изменен и усилен был состав пограничной стражи и организован самый строгий и бдительный надзор. Вместе с тем делегат занялся коренною реформой жандармерии, во главе которой поставил деятельного и способного капитана де-Доминицис. Усиленная и приведенная в должный порядок жандармерия направлена была, прежде всего, на борьбу с разбойничеством. Блестящею победой её на этом поприще было взятие укрепленной виллы Маскамбруни, где засела шайка из четырнадцати разбойников, давно уже безнаказанно совершавшая свои преступные подвиги и наводившая ужас на местное население. Вся эта шайка вместе с её знаменитым атаманом Колетта была захвачена, приведена в Беневент и публично пре дана казни на городской площади при шумном ликовании натерпевшегося от неё народа. Энергичная деятельность делегата, направлявшаяся к водворению общественного порядка, вызывала, конечно, сильное недовольство тех, которым царившая доселе неурядица доставляла личные вы годы. Многие из местных аристократов тайно покровительствовали контрабандистам и разбойникам, за что и получали себе некоторую долю их преступных барышей.

Понятно, что, при таких условиях, возбужденное делегатом усиленное преследование контрабанды и разбоя причиняло им большой убыток, а потому они всеми мерами старались помешать его деятельности. Некоторые из них прибегали напр. к доносам, обвиняя Печчи в том, что он часто распоряжается самовластно, не испрашивая должного разрешения у центральной власти. По поводу этих доносов и наговоров предвласть имеющими Леччи приходилось писать объяснения и были даже слухи о том, что ему грозит удаление от должности. Однако делегат этим не смущался и настойчиво продолжал действовать в принятом направлении. Тогда один из местных магнатов, какой-то маркиз; лично явился к Печчи для объяснений.

Он резко выговаривал делегату за то, что полицейские агенты не оказывают никакого уважения его высокому положению, но настойчиво проникают в его замок, явно нарушая, таким образом, установленную обычаем привилегию его неприкосновенности. Маркиз угрожал делегату, что он сам поедет в Рим и не вернется оттуда до тех пор, пока не добьется его удаления. „Могу вас уверить», смело отвечал ему Печчи, „что прежде Ватикана вам придется побывать в замке св. Ангела», т. е. в тюремном заключении, и, видя твердость делегата, маркиз предпочел отказаться от осуществления своей угрозы. Общий результат деятельности Печчи но водворению порядка в Беневентской области очень скоро обнаружил себя в самом благоприятном смысле. Еще в сентябре 1838-го года о. Салина свидетельствовал, что „управление провинции преобразовано и улучшено: грабежи уменьшились, покушения на убийства и акты насилия почти совсем прекратились. Все это достигнуто не без труда, бдительности и энергии». „Монсеньер (т. е. делегат) управляет делами провинции с величайшей аккуратностью; он привлекает к себе всеобщее расположение, и все стараются угодить ему». „Дела провинции в порядке», писал сам Печчи к родным в октябре того же года, „и общественное мнение большинства народа для меня благоприятно. В своих действиях я руковожусь чувством долга и постоянное мое правило: не связывать себя никакими личными обязательствами и держаться на стороже против всяких уловок и замыслов. Такая тактика не очень нравится дворянам и приверженцам противоположной системы; но она доставила мне прозвание „друга правды» и удовлетворение как обществу, так и моей собственной совести»²⁹.

Попытался было Печчи наложить свою руку и на политических агитаторов, но эта попытка окончилась ничем.

При судебном следствии, производившемся по поводу одного убийства, между прочим, оказалось, что потерпевший был главою какого-то тайного политического общества. Это обстоятельство указало некоторые следы, по которым можно было-бы разыскать и захватить многих других членов того же общества, о чем делегат и спешил донести высшему правительству, испрашивая у него разрешения приступить к арестам. Статс-секретарь папы, кард. Ламбрускини, не нашел, однако, возможным дать свое согласие и потребовал нового следствия, которое дало-бы законные основания для ареста. На это требование делегат отвечал, что прямых и формальных улик против политических агитаторов добыть не представляется возможным. Свидетели против них показывать не станут, так как боятся их страшной мести. Выследить их собрания нет возможности, ибо они устраняют их в недоступных местах и на чужой территории. Никаких документов также захватить нельзя, так как все свои распоряжения и сношения руководители тайных обществ ведут только словесно.

Между тем зловредность этих обществ, по мнению Печчи, не подлежит сомнению, ибо девиз их: под предлогом либерализма покушаться на чужое имущество.

Пришлось, наконец, делегату оказать свою долю влияния и на ход дипломатических переговоров, которые велись между папским и неаполитанским правительством относительно Беневента. Дело шло об уступке Беневента неаполитанскому королевству путем обмена или продажи; но Печчи в особой докладной записке решительно восстал против этого проекта, главным образом по соображениям религиозным, доказывая, что переход Беневента под управление Неаполитанского короля гибельно повлияет на религиозное состояние местного населения. По его ли доводам, или, быть может, по каким-либо другим причинам, дело об уступке было прекращено и Беневентская область осталась, по-прежнему, под властью папского пре стола.

Пребывание в Беневенте сопровождалось для Печчи не одними лишь трудами и заботами; но иногда и удовольствиями. Особенно приятные впечатления выносил он из тех поездок, которые выпали тогда ему на долю. В первое же лето своей делегатской службы он сопровождал напр. кардинала Бусси, архиепископа Беневентского, при его путешествии в монастырь Монте-Верджине, где монахи устроили высоким посетителям роскошный прием. При этой поездке молодому делегату первый раз в жизни пришлось принимать оказывавшиеся ему военные почести, которые привели его в восхищение. В марте 1840 г. Печчи, ради отдыха, предпринял поездку к берегам Салернского залива, где, живя в знаменитом капуцинском монастыре Кава, любовался несравненными красотами место положения Амальфи. Всего же более памятна осталась ему поездка в Неаполь, которую он счел долгом предпринять в апреле 1839 г., чтобы лично представиться неаполитанскому королю Фердинанду, так как к его владениям Беневеятская область имела особенно близкое отношение. Папский нунций в Неаполе, монс. Асквини, доставил делегату аудиенцию у короля, который принял его весьма благосклонно и беседовал с ним четверть часа.

За королевским приемом следовал для Печчи целый ряд разных торжеств и увеселений: то парадные обеды у министра иностранных дел или кардинала Караччиоли, архиеп. Неаполитанского, то торжество закладки нового храма, то посещения разных учреждений, как напр. госпиталей, или художественных мастерских; то поездки в какие-либо достопримечательные или живописные окрестности, как напр. в Лозилиппо, или Помпею. В высшей степени приятен был молодому делегату тот почет, с которым его всюду встречали, и о Неаполе он навсегда сохранил самое лучшее воспоминание, как о „городе великолепном и очаровательном, щедро наделенном кработами и природы и искусства14. Очень может быть, что эта поездка имела до некоторой степени и политическое значение, так как при непосредственном знакомстве с различными представителями неаполитанского правительства Печчи с удобством мог обсудить и уладить некоторые вопросы, касавшиеся напр. контрабанды или укрывательства преступников. – Гостеприимно встречаемый другими, делегат иногда должен был и сам устроить торжественный прием, когда его посещали в Беневенте какие-либо почетные гости, как напр. князь Руффо и кардинал Пакка.

При крайней ограниченности средств Печчи, подобные приемы были для него весьма обременительны и как ни старался он после парадного обеда урезывать представ ленные ему поставщиками счета, расходы оказались все-таки более ста рублей и потому опять пришлось писать брату с просьбой о субсидии и еще раз доказывать, что эта трата не есть проявление его суетной расточительности; но необходима для поддержания фамильного достоинства.

Так в разных делах и хлопотах прошло три года и молодой делегат начал уже подумывать о том, что пора ему сделать какой-либо дальнейший шаг на своем служебном поприще. Чтобы лучше напомнить о себе, он лично отправился в Рим, где его встретили очень благосклонно, в лестных выражениях отзывались о его деятельности и обещали скорое повышение. И действительно, в конце июня 1841 г. получено было в Беневенте известие, что Печчи переводится делегатом в Сполето. Тотчас известив об этом брата, Иоаким еще раз просил его о высылке некоторой суммы денег, которых, по обыкновению, ему не хватало, для уплаты пред отъездом небольших долгов и для покрытия издержек по поездке к новому месту служения. Впрочем, на этом месте служить ему не пришлось. Вскоре кардинал статс-секретарь Ламбрускини сообщил ему радостную весть, что он назначен на гораздо более важный делегатский пост не в Сполето, а в Леруджию, – главный город Умбрии. Простившись с Беневентом, Печчи заехал в Рим поблагодарить своих покровителей, повидался по дороге с родными и в начале августа выехал к месту назначения.

Старинный город, украшенный целою сотней храмов и башнями средневековых укреплений, живописно расположен на вершине высокой горы, откуда открываются роскошные виды на соседние горные цепи и расположенные у их подножия цветущие долины Умбрии, которая считалась одною из самых богатых и плодороднейших областей папского государства. При красивом местоположении и превосходном климате Перуджии, пребывание в этом городе могло бы быть весьма приятным для слабого здоровьем Печчи, если бы не особенные политические обстоятельства данной местности, предвещавшие ему и здесь не мало усиленных забот, и трудов. Народное настроение области не было благоприятно папскому владычеству. Здесь еще не умерли предания того времени, когда Перуджия пользовалась политической независимостью и республиканскими вольностями, после которых ей сильно были не по вкусу абсолютистические приемы римского правительства. Подавляемые годами и обстоятельствами свободолюбивые стремления получили могучее возбуждение в недавнюю пору революции и Наполеоновских переворотов. Перуджия радостно встречала французских солдат, как своих освободителей, и с восторгом слушала, как они толковали ей о „правах человека» и издевались над „поповским владычеством».

После всего этого, местное население с большою неохотой вынуждено было снова подчиниться власти римского пре стола и господствовавшее здесь недовольство существующим порядком, ревностно поддерживаемое агитацией тайных обществ, особенно сильно утвердившихся в соседней Романье, не раз готово было выразиться в попытках к вооруженному восстанию. Повиновение папскому правительству здесь, как и в других ближайших провинциях, поддерживалось преимущественно страхом. Люди, обвинявшиеся в политической неблагонадежности, особенно если они выдавались по своим талантам и влиянию, не медленно присуждались к ссылке или тюремному заключению; а самою главною опорой власти Григория XVI были гарнизоны австрийцев, постоянно занимавшие Болонью и готовые при первой надобности беспощадно подавить всякое проявление народного недовольства. Само собою разумеется, что подобные репрессивные меры улучшить положение не могли; а к этому присоединился наконец еще голод, явившийся результатом нескольких лет неурожая. Голодная толпа, не видя ни откуда помощи, принялась грабить уцелевшие у богатых людей хлебные запасы, а усмирять ее оружием стали присланные из Романьи батальоны папских швейцарцев. Таковы были те условия, при которых приходилось начинать свою деятельность Иоакиму Печчи, в качестве делегата Перуджии.

Тотчас же по приезде, делегату пришлось усиленно хлопотать по поводу совершенно неожиданного, экстренного со бытия. Папа Григорий, путешествуя по нескольким провинциям своего государства, задумал, между прочим, посетить и Перуджию. В распоряжении Печчи было только двадцать дней для всех приготовлений к торжественному приему папы-государя; а между тем даже самый подъезд к городу был довольно затруднителен. Извивавшаяся по краям обрывов горная дорога, которая, отделяясь от большого торного пути чрез долину, поднималась в горы к Перуджии, страдала многими неудобствами и даже совсем не доходила до городских ворот. Печчи созвал всех, имевшихся у него под руками, инженеров и рабочих и, благодаря их спешной напряженной работе, ко дню папского приезда вся дорога до самых ворот города приведена была в полную исправность и, после благополучного проезда по ней папы, навсегда получила наименование „via gregoriana». Одновременно с этими работами, было приготовлено для папы великолепное помещение, роскошь и изящество отделки которого приводили современников в изумление. Прибывшему первосвященнику устроена была торжественная встреча; во все время его пребывания в го роде делегат окружал его самым тщательным уходом: а при отъезде провожал доЧита делла-Пиэве, где папа, прощаясь с Печчи, вручил ему много подарков и знаков отличия для должностных лиц Перуджии. Оказанным ему приемом папа остался весьма довольным и говорил делегату: „при моем путешествии, в иных местах меня принимали как простого монаха; во многих других–вполне прилично, но как кардинала; в Анконеже и в Перуджии – истинно как государя». При прощании папа сказал Печчи: „вернувшись в Рим, я о Вас вспомню», и эти слова, конечно, давали делегату довольно твердое основание надеяться, что пребывание в Перуджии не будет для него долговременным.

Проводив державного посетителя, Печчи ревностно принялся за благоустройство вверенной его управлению области.

Здесь, как и в Беневенте, его правительственная деятельность была весьма разнообразна. Прежде всего, он поспешил принять какие-либо меры для облегчения тяжелого положения, в каком находилось страдавшее от голода население. По его инициативе и заботам были устроены в Перуджии общественные хлебные магазины, откуда семьи голодающих бедняков могли получать себе достаточное про довольствие в качестве ссуд под какие-либо незначительные залоги, которые притом впоследствии почти всегда им возвращались. При его же деятельном участии была учреждена для народа сберегательная касса. Для непосредственного ознакомления с своею провинцией он предпринял поездку по всем городам её, присматриваясь и прислушиваясь к местным потребностям и желаниям. Он обратил внимание на её санитарное состояние, издав напр. подробную инструкцию относительно оспопрививания, в которой тщательно внушал населению самые точные сведения о том, как нужно добывать и применять к делу оспенную материю. Инструкция Печчи имела тогда тем боль шее значение, что в Италии того времени и особенно в папском государстве оспопрививание принималось и распространялось еще весьма неохотно и медленно. Он обратил внимание на судопроизводство в провинции и, чтобы сделать его более скорым и доступным для недостаточных классов населения, сосредоточил в одном центральном здании все судебные учреждения Перуджии. Он вникал в дело просвещения, позаботившись напр. о благоустройстве коллегии Рози в городе Спелло. Благодаря его заботам о материальных средствах, ходе преподавания и дисциплине &той коллегии, она скоро приобрела себе лучшую репутацию и стала привлекать все боль шее и большее количество питомцев из всех ближайших окрестностей. Он следил, наконец, по возможности и за нравственным состоянием провинции, регулируя напр. увеселения карнавала: запрещая маскарадные процессии во время совершения богослужений, а также употребление неприличных и безнравственных костюмов, или таких, которые представляют пародию на правительственных и духовных лиц. Только полтора года пробыл Печчи делегатом Перуджии; но и в это короткое время, благодаря ревностной деятельности, явно направленной ко благу населения, ему удалось достигнуть весьма существенного результата, а именно ослабить господствовавшее дотоле в народе недовольство существующим порядком и в значительной степени примирить его с папским управлением. Благотворная перемена не замедлила обнаружиться и на общем строе жизни провинции: не слышно было о каких-либо угрожающих общественному порядку волнениях, количество преступлений заметно уменьшилось и тюрьмы почти совсем опустели. Когда Печчи вскоре пришлось покинуть Перуджию, представители местного населения и устно и письменно выражали ему „живейшую и искреннюю признательность» за его деятельность и глубокое сожаление о том, что провинция должна лишиться правителя, близко узнавшего её потребности и преисполненного самыми лучшими намерениями и предположениями относительно её благоустройства³⁰.

Папа Григорий исполнил данное Печчи обещание вспомнить о нем при возвращении из своего путешествия. В первых числах января 1843-го года Иоакима вызвали в Рим и там он получил известие о своем назначении в Брюссель на пост папского нунция в Бельгийском королевстве; а так как, по установившемуся обычаю, этот пост соединялся с епископским саном, то папа в заседании консистории 27 января назначил и Печчи титулярным архиепископом Дамиэттским. – Родственники Иоакима встретили весть о его новом назначении с величайшею, особенною радостью, так как он был для них не только любимым и близким человеком, но и предметом фа мильной гордости, и на его успехи они смотрели как на прославление своего рода, ради которого всегда готовы были приносить и приносили все возможные для них жертвы.

Настоящую радость свою они выражали подчас в несколько грубоватой форме, весьма характерной для подобных им наивных провинциалов. Джиованни Печчи писал напр.: „Нунций» и „архиепископ» – вот две вещи, чтобы переварить которые нужен хороший желудок»... „При столь великом счастии, в котором принимает участие вся семья, одно лишь нас печалит, – это большая отдаленность поста, благодаря которой нам теперь более трудно будет видеться с Иоакимом»... Сестра Катарина писала: „представляется совсем невозможным, чтобы в столь немногие годы вы могли получить такое быстрое повышение, которое другим стоило-бы великих усилий». Нашелся и поэт в Карпинето, правда невысокой пробы, – аббат Джесси, который, в высокопарных стихах восхваляя некоторых своих славных сограждан, превознес и Иоакима Печчи, „как солнце среди звезд». Он пророчествовал ему в будущем „долгую жизнь» и „кардинальский пурпур» и говорил, что „наступит пора, когда Всемогущий Бог сделает его пастырем Христова стада и будет он восседать на высоком престоле со скипетром, с крестом на груди и тиарой на челе». По этому поводу один из биографов Печчи, ссылаясь на Ляфонтэна, замечает, что иногда и глупцы источают премудрость, что, очевидно, имело место и в настоящем случае, так как предсказания Карпинетского пророка сбылись впоследствии с буквальною точностью³¹. Сам Печчи встречал происшедшую с ним перемену, по-видимому, не без некоторого смущения. „Это назначение», писал он кардиналу Бусси, архиеп. Беневентскому, „хотя очень почетное и для других весьма желательное, причиняет мне беспокойство, так как я сознаю свое несовершенство в виду тех многочисленных обязанностей, какие это назначение на меня возлагает. Я еду не с чувством гордости, но лишь из сыновнего послушания верховному пастырю и преклоняясь пред таинственными предначертаниями неба»³². Очень может быть, что эти слова Иоакима не были одними лишь обычными в подобных случаях фразами, но выражали его действительное настроение, так как некоторое беспокойство и смущение с его стороны вполне понятны. Выпадавшая на его долю перемена была слишком серьезна, чтобы можно было относиться к ней с полным спокойствием. Его ставили теперь совсем на новый путь и при том путь скользкий и опасный. Человеку, никогда доселе не выезжавшему из пределов родной страны и имевшему дело только с соотечественниками, приходилось теперь жить и действовать на далекой чужбине, среди неведомых людей и совершенно новых для него условий жизни. Администратору, шедшему до сих пор по испытанной общественной дороге, знакомой всякому итальянцу и под данному папского государства, приходилось теперь становиться дипломатом и считаться с тонкими, нередко щекотливыми, вопросами международных и междуцерковных отношений. Задача, очевидно, предстояла нелегкая, а потому и было от чего почувствовать некоторое беспокойство.

Однако люди сторонние, хорошо знавшие Печчи, за него не беспокоились, выражая твердую уверенность в том, что он сумеет стать на высоте того положения, которое вы падает теперь ему на долю. Переведенный в Париж предшественник Печчи по бельгийской нунциатуре, монсеньер Форнари, учеником которого был Иоаким по римской академии, в одном из частных писем делает напр. такой отзыв о своем преемнике: „нельзя сомневаться, что монс. Печчи – прелат высокого благочестия, с большим талантом и многими познаниями. Быть может, он немножко робок по характеру, или скорее его чрезвычайная скромность похожа на робость; но это вознаграждается его высоко – просвещенным умом и благоразумием, благодаря которым он никогда не сделает ложного шага. Я не знал, что он совсем не говорит по-французски. Конечно, это может затруднить его деятельность, ограничивая сношения с теми лицами, до которых он будет иметь дело; но мало по малу он с этим языком освоится и получит возможность говорить со всеми...

Кроме того, у него так много ревности, что она вознаградит недостаток языка. Поверьте мне: это человек на столько добросовестный и благонамеренный, что не пренебрежет никаким средством к тому, чтобы должным образом исполнить все свои обязанности и быть полезным доброму делу»³³. Бельгийский поверенный в делах в Риме, м. Нойэ, писал о новом нунции кардиналу Уайзмэну: „монсеньер Печчи – это человек превосходного характера, нрава спокойного и рассудительного и благочестия примерного... Я не сомневаюсь, что, при его способностях и вели ком стремлении к добру, он удовлетворит всем требованиям своего положения».

Девятнадцатого февраля 1843 г. совершено было рукоположение нового нунция в епископский сан. Священнодействие происходило в древнем храме S. Lorenzo in Panisperna, построенном на вершине виминальского холма, на том самом месте, где, по преданию, претерпел мученическую кончину Св. Лаврентий; а рукополагал Иоакима сам статс-секретарь папы Григория, кардинал Ламбрускини, при чем его ассистентами были: секретарь конгрегации епископов и монахов, монс. Асквини, титулярный архиепископ Тарсский, и папский ризничий (sacrista), монс. Кастеллани, титулярный епископ Порфирский. Бельгийское посольство в полном составе своем присутствовало при торжественной церемонии, после которой всем участникам и приглашенным лицам предложено было от нового епископа установленное обычаем приличное случаю угощение. Пробыв в Риме еще месяц после хиротонии, Печчи, 19-го марта, сел в Чивита-Веккии на французский пароход „Сезост-рис», чтобы отправиться к месту своего нового служения и через два дня был в Марсели. На дорогу он взял с собою французскую грамматику и прилежно изучал ее во все продолжение своего путешествия, причем случай оказал ему в этом деле неожиданную помощь. Нездоровье задержало его дней на десять, и даже более, в Ниме и этою остановкой он поспешил воспользоваться, чтобы взять здесь несколько уроков французского языка. В результате этих настойчивых, хотя и торопливых, усилий оказалось, что по приезде в Бельгию Печчи мог настолько удовлетворительно объясняться по-французски, что не имел необходимости прибегать к услугам переводчика. Оправившись от болезни, он без задержки продолжал свой путь и, не заезжая в Париж, чрез Реймс и Мезьер 7-го апреля прибыл в Бельгию. Вступление нового нунция в столицу королевства совершилось по совсем необычному церемониалу. Когда Печчи приближался к Брюсселю по дороге, идущей около Вильвордского канала, взбесившиеся лошади понесли его экипаж и едва не опрокинули вместе с седоком в воду, если бы не предотвратило угрожавшую катастрофу самоотверженное вмешательство проходившего здесь патера из ближайшего сельского прихода.

Спасшись, таким образом, от почти неминуемой гибели, архиепископ-нунций с необычной для его сана скромностью пешком вступил в свою новую резиденцию.

Пребывание в чужой стране для любознательного, но никогда еще доселе не выезжавшего из Италии, прелата было, конечно, полно новых впечатлений, которыми он в письмах охотно делился с близкими ему людьми. Слабому здоровьем южанину, прежде всего, пришлось довольно тяжело почувствовать на себе перемену климата. Он жаловался на те неудобства, какие ему приходится испытывать благодаря сырости и недостатку солнца. „Прохлада и изменчивость температуры14, писал он, „требуют больших предосторожностей; в июне и в июле у нас были в Брюсселе такие суровые дни, которые не отличались от самого дурного римского ноября14. „Предстоящая зима будет для меня пробным камнем, так как известно, что она бывает здесь весьма сырая и суровая. Правда, дома здесь так хорошо приспособлены, что в них можно вполне защититься от холода. Двери и окна вделаны с такою точностью, что ни одна струя воздуха не может чрез них проникнуть, а все полы и ступени лестниц деревянные, что, очевидно, весьма удивляло итальянца, привыкшего видеть у себя на родине повсюду лишь камень и мрамор.

С особенным интересом описывал Печчи и большие каменные печи с теплопроводными трубами, которых он никогда дотоле не видывал на своей благодатной родине, всегда пригреваемой ласковым солнышком. Внешний вид страны, в общем, произвел на Печчи благоприятное впечатление. Бельгийския поля показались ему „хотя несколько монотонными, благодаря совершенно плоской поверхности почвы», но тем не менее живописными и весьма плодородными; а город Брюссель, с его готическими памятниками и новейшими постройками, как напр. театр, которые „своими портиками и колоннами подражают древним греческим и римским сооружениям и представляют внуши тельный вид, Печчи нашел красивым и приятным. Но всего более интересовала его и нередко приводила в изумление высокая степень развития бельгийской промышленности и культуры, в особенности же такие выдающиеся нововведения того времени, как газовое освещение и железные дороги. Тем более удивлялся всему этому Печчи, что его родная Италия во многом тогда отстала от других стран Европы и никаких еще газов и железных дорог не видывала. Понятно, что эти чудесные новинки особенно привлекали его внимание, и он тотчас же спешил раз сказать своим соотечественникам, как в Брюсселе но ночам на улицах в висящих железных канделябрах сияют газовые фонари и какого вообще высокого развития культуры достигла Бельгия. „Промышленность и торговля этой страны», писал он, „достигли высшей точки и Брюссель, стоящий на полдороге к Лондону и Парижу, своим коммерческим движением напоминает эти две великие столицы мира. Этим он обязан главным образом грандиозным средствам сообщения и в особенности железным дорогам, которые проходят по королевству со всех сторон и с чрезвычайной быстротою перевозят массы и людей, и товаров. Нужно заметить, что эти железные дороги установились в Бельгии весьма легко, как благодаря великому обилию железа, доставляемого копями этой страны, так и потому, что бельгийцы искусны и неутомимы в самых тяжелых работах».... „По случаю открытия железной дороги в Намюр я пожелал сопровождать Их Величества, короля и королеву, так как здесь существует обычай устроят в подобных случаях торжества и приглашать на них королевскую фамилию и дипломатический корпус. Нет ничего приятнее этих поездок, при которых делают более двадцати миль в час. На возвратном пути мы в три с половиною часа прибыли из Намюра в Брюссель, проехав расстояние около шестидесяти четырех миль. Приятнейшая на взгляд картины, виллы, усадьбы, деревни мелькали у нас направо и налево, как оптический обман».

Народ бельгийский удивлял Печчи, как итальянца, своим замечательным хладнокровием. „Характер здешних жителей вообще добрый и гостеприимный; но во всех случаях, даже при самых шумных торжествах, заметна отличающая фламандцев флегматичность». Их доброта и глубокая религиозность произвели на нунция самое благоприятное впечатление. „Католическое настроение», писал он, „к счастью, еще господствует и в народе, и в палатах парламента; министерство не противодействует этому, а король, хотя и протестант, – покровительствует». Скоро, однако, оказалось, что этот светлый взгляд на религиозное состояние Бельгии, в особенности по отношению к её правительству, не вполне соответствовал действительности.

Обстоятельства, при которых Печчи начинал свою дипломатическую карьеру, были для него не особенно благоприятны. Условия жизни того государства, с которым ему приходилось теперь иметь дело, были не только совершенно новы и необычны для него, но нередко стояли даже в прямом и резком противоречии с теми понятиями и убеждениями, в которых сам он был воспитан. Юное бельгийское королевство было плодом революции 1830-го года и таким образом только что вступило тогда лишь во второе десятилетие своего политического существования. Народ бельгийский, соединенный по определению Венского конгресса вместе с голландским под властью одного Нидерландского короля, не вынес этого искусственного и во многих отношениях для него невыгодного и неприятного союза и, восстав против своего государя, вооруженною рукой до бился независимости, которая на Лондонской конференции признана была и великими державами Европы. Решением бельгийского национального конгресса новое государство про возглашено было конституционной монархией и на его пре стол призван был герцог Леопольд Саксен-Кобург-Готский, который 21 февраля 1831 года торжественно въехал в Брюссель и принес присягу на верность конституции.

Эта конституция, с сенатом и палатой депутатов, имела весьма либеральный характер. Она провозглашала равенство всех граждан пред законом, отменяла всякое различие между сословиями, установляла свободу ассоциаций, собраний, слова, печати и обучения и, при полном отделении церкви от государства, предоставляла свободу всем вероисповеданиям. Все эти принципы и события совершенно не мирились с воззрениями папского нунция. Воспитанный в иезуитских школах, выросший в абсолютистическом папском государстве и получивший первые уроки самостоятельной политической деятельности под влиянием той крайней реакции, которая царила после революционных и наполеоновских переворотов, и которой папа Григорий XVI был одним из самых типичных представителей, Печчи привык благоговеть пред наследственной и неприкосновенной властью государей, ненавидеть революцию, смотреть на всякие народные вольности, как на повод к мятежу .и источник общественных беспорядков, и с ужа сом относиться к той свободе, которая католическую церковь ставит наравне со всякими еретическими сектами. II вдруг, человека таких воззрений судьба поставила деятелем в том государстве, которое самым существованием своим обязано удачной революции, утвержденной все общим признанием, – в государстве, где народная воля признается верховною и, выражаясь в простом количестве голосов, распоряжается и королевским престолом и всеми законами страны, – в государстве, где и католическая религия вынуждена мириться с равенством и свободой, пре доставленными всем вероисповеданиям, – где, наконец, возведена в закон свобода и слова, и печати, и ассоциаций, и обучения, т. е. все те народные вольности, которые в папском государстве всякому администратору предписывалось преследовать, как опасные проявления мятежного духа. Трудность положения нового нунция увеличивалась еще тем, что во внутренней жизни бельгийского королевства между разными враждующими элементами шла борьба, в которой и ему, как представителю римско-католической церкви и папы, неизбежно приходилось принять деятельное участие. Борьба эта велась главным образом между двумя партиями: католиков и так называемых либералов. На первых порах самостоятельной жизни королевства партия католиков, благодаря своему сильному числен ному превосходству, имела решительный перевес над противниками, а потому располагала большинством в парламенте, настроению которого соответствовал, конечно, и состав министерства. Но с течением времени либералы, дружно и ревностно пропагандировавшие свои идеи, стали приобретать все большее и большее влияние, особенно в больших городах и главным образом в столице. Ко времени прибытия Печчи в Бельгию влияние либералов возросло здесь уже до такой степени, что и в состав находившегося у власти министерства вошло несколько представителей этого направления, при чем к их числу от носился и сам глава министерства – Нотомб. Такой оборот событий немного предвещал здесь хорошего для римско-католической церкви и задача блюстителей её интересов была тем затруднительнее, что между папским престолом и Бельгией не существовало никакого конкордата, который с возможною точностью предусматривал и определял бы взаимные отношения между духовной и светской властью; а потому, при неопределенности этих отношений, церковные интересы нередко должны были стоять в зависимости от случайных настроений парламентского большинства. Испытывать эти затруднения и так или иначе считаться с ними выпадало теперь на долю новому нунцию.

При отправлении в Бельгию, Печчи, не смотря на его молодость, облечен был от папы особенным доверием и широкими полномочиями. Об этом свидетельствует папское бреве, которое, при приезде, он должен был вручить бельгийскому примасу, кардиналу Стерксу, архиепископу Мехельнскому. Папа писал здесь: „с настоящею грамотой явится к Вам Наш достопочтенный брат, Иоаким, архиепископ Дамиэттский, нунций Наш и святого престола. Мы настоятельно рекомендуем его вам, дражайший сын Наш, и Нашим достопочтенным братьям.

Во всех делах, о которых он станет рассуждать с вами от Нашего имени, оказывайте ему такую-же веру, как Нам Самим, если бы мы говорили в вашем присутствии. С тем же уважением и преданностью, какие вы оказываете Апостольскому престолу, содействуйте и ему везде, где он будет иметь нужду в вашем совете и вашей помощи для успешного осуществления того весьма важного служения, которое ему поручено. Вы найдете в нем человека, замечательного по своему благочестию, не порочности, благоразумию и умственным качествам, и Мы не сомневаемся также в том, что он приобретет ваше особенное благоволение. Мы будем помнить ваши ему услуги и будем признательны за них, как бы за оказанные Нам самим³⁴«. – Из этих слов документа можно, по-видимому, заключить, что папа в данном случае смотрел на своего нунция не как только на дипломатического агента, аккредитованного при иностранном дворе государем церковной области; а как на полномочного представителя главы церкви, к которому и все местные иерархи должны потому относиться с особенным уважением и во всем оказывать ему свое содействие, как будто не нунцием только был Печчи, а легатом.

Вполне сознавая, конечно, всю трудность и ответственность своего положения, Печчи, прежде всего, постарался не опустить представлявшейся ему возможности воспользоваться советами и указаниями его предшественника по нунциатуре и бывшего наставника по академии, монс. Форнари.

Советы этого опытного и уже хорошо знакомого с Бельгией дипломата могли иметь тем большую ценность, что Форнари пользовался в этой стране весьма широкою популярностию и так искусно сумел себя поставить, что к нему одинаково относились с расположением и король, и духовенство, и обе парламентские партии, т. е. люди различных воззрений и требований. По приезде в Брюссель Печчи мало имел возможности видеться и беседовать с своим предшественником, который уже спешил в Париж, к месту своего нового назначения; но, по взаимному соглашению, между ними завязалась деятельная и весьма интересная переписка, при чем Форнари с полною откровенностию высказывал свои мнения о различных вопросах внутренней и внешней политики, характеризовал тех или других бельгийских общественных деятелей, рекомендуя своему преемнику одних и предостерегая от других, и почти с отеческою нежностью преподавал бывшему ученику свои советы. Полная коллекция писем Форнари доселе хранится в архиве Карпинето, как документальное свидетельство о том, какого ценного руководителя приобрел себе Печчи на первых шагах своей дипломатической Карьеры.

Следуя одному из первых советов Форнари, Печчи, прежде всего, постарался заручиться благоволением короля и королевы, что и удалось ему в полной мере. Молодой и представительный по наружности, изящный в обращении, с большим тактом и уменьем держать себя, любезный, остроумный и интересный собеседник; но, вместе с тем, основательно образованный, чутко и вдумчиво относившийся ко всем серьезным вопросам, искренно-религиозный и благочестивый, он произвел наилучшее впечатление на королевскую чету. У Леопольда, хотя он и был протестантом, папский нунций скоро стал постоянным гостем и даже почти другом, с которым он советовался по разным делам и затевал иногда беседы о самых щекотливых вопросах, говоря, что видит в нем „столь же хорошего политика, как и превосходного прелата». Еще большее расположение приобрел Пeччи у ревностной католички, королевы Луизы-Марии, которая с готовностью следовала его советам относительно воспитания своих детей.

Много лет спустя, уже будучи кардиналом, Печчи, в беседе с одним бельгийским епископом, с любовью вспоминал о своих сердечных отношениях к королевской семье, – о том, как он на руках держал маленького принца, теперь уже находящегося на престоле, и как мать-королева просила его благословить её наследника, чтобы ему выпало на долю счастье стать хорошим королем. – Частые свидания и дружественные беседы с королем имели для Печчи весьма существенное значение, так как давали ему нередко возможность оказывать на короля свое влияние и приобретать его могущественную поддержку в тех случаях, когда деятельность бельгийского правительства близко касалась интересов римско-католической церкви, защищать которые составляло задачу папского нунция. Потребность такой защиты оказалась очень скоро, причем в разгоревшейся борьбе Печчи пришлось принять деятельное участие.

Основным пунктом, на котором сталкивались соперничествовавшие между собою партии католиков и либералов, был главным образом вопрос о школьном обучении, так как преобладание в этом отношении, подчиняя идеям той или другой партии юное поколение, тем самым наиболее обеспечивало им конечное торжество. Отсюда особенная резкость борьбы по этому вопросу, которая в тех или иных формах давала себя чувствовать и в высшей школе, и в правительстве, и в палатах парламента.

В июле 1843 г. Печчи получил приглашение посетить Лувенский университет по случаю предполагавшегося там торжества присуждения ученых степеней. Этот университет имел особенное значение для бельгийских католиков.

Он лишь недавно восстановлен был с папского благословения стараниями епископов и духовенства на добровольные пожертвования всего католического населения страны, причем имелось в виду создать в нем для Бельгии надежный оплот церкви и папского престола, в противодействие столичному университету Брюссельскому, в котором господствовали либералы. На ученое торжество своего университета собрались все бельгийские епископы, с кардиналом Стерксом во главе, а папскому нунцию устроен был почетный прием, причем ректор и студенты встречали его приветственными речами. Отвечая на приветствия, Печчи, конечно, выражал свое сочувствие этому ученому учреждению и восхвалял ту „истинную мудрость и преданность церкви», которые его одушевляют³⁵. Такие похвалы скоро, однако, нужно было признать несколько преувеличенными. Лувенский университет, долженствовавший быть твердою опорой католицизма и папства, сам оказался несвободным от влияния новых идей и тому же Печчи, два года спустя, пришлось принимать участие в устранении рез кого столкновения между университетом и отцами – иезуитами. В философском преподавании Лувена обнаружилось тогда направление, которое с строгой римско-католической точки зрения не могло быть терпимо, а именно, – так называемый традиционализм, блестящим и наиболее влиятельным представителем которого был в то время Ламеннэ, приобретший себе последователей и в Бельгии. По своим основным положениям эта религиозно-философская система не была враждебна католицизму и, мало того, – Ламеннэ явился даже одним из основателей того ультра монтанства, которое привело к догматизированию папской непогрешимости; но по многим частным пунктам она, при дальнейшем развитии, стала проповедовать такие идеи, к которым Рим мог отнестись только с осуждением.

Ламеннэ отвергал напр. учение о первородном грехе и говорил, что познание добра и зла не грех, а первый шаг человека на пути прогресса. Он требовал свободы совести, свободы печати и свободы обучения; провозглашал народный суверенитет, полное отделение церкви от государства и необходимость для папы отказаться от светской власти. Когда подобные идеи стали проповедоваться с кафедр Лувенского университета, и высшая церковная власть и католические ревнители в обществе, конечно, обратили на это свое внимание. Сочинения некоторых профессоров, считавшихся подозрительными, были потребованы в Рим на рассмотрение конгрегации индекса, а по возможности ограничить круг влияния университетского преподавания задумали отцы-иезуиты. У них была своя коллегия в Намюре, обладавшая большим количеством питомцев и пользовавшаяся расположением бельгийского католического общества. О.о. иезуиты стали хлопотать теперь о том, чтобы устроить при этой коллегии полный философский факультет, где молодые люди могли-бы получать и ученые степени. Преподавание на этом факультете было бы, конечно, в строгом соответствии со всеми требованиями католической науки, а потому поступающая сюда молодежь была-бы застрахована от той опасности соблазна и заблуждения, ка кая угрожала ей в университете Лувена. Против этой затеи сильно восстал, конечно, лувенский университет: а его сторону приняло и большинство бельгийских епископов, которые были главными устроителями университета, а потому близко принимали к сердцу его судьбу. Защитники интересов университета доказывали, что конкуренция намюрской коллегии может сопровождаться для него весьма вредными и даже гибельными последствиями. Не говоря уже о том, что открытие соперничествующего факультета налагало некоторую тень на репутацию лувенского университета, оно неизбежно должно было причинить ему и существенный материальный ущерб. Намюрская коллегия, обладая правом присуждения ученых степеней, конечно, отвлечет от университета значительное количество молодежи, а это обстоятельство может сильно подорвать финансовые средства недавно устроенного и еще недостаточно окрепшего учреждения. Начавшееся таким образом столкновение угрожало внести серьезный разлад в партию бельгийских католиков, что было-бы совершенно несвоевременно в виду постоянно возраставшего влияния враждебных им либералов. Благодаря своевременному и удачному вмешательству папского нунция, это щекотливое дело было благополучно улажено и не сопровождалось какими- либо, опасными для церкви, последствиями. Печчи убедил обе враждующие стороны предоставить решение их спора на усмотрение апостольского престола; а папа и курия в данном случае действовали соответственно тем сведениям и указаниям, какие получали от того же Печчи. По его совету напр. папа потребовал от каждого из бельгийских епископов в отдельности, чтобы все они представили ему письменно свое мнение относительно средств, при помощи которых можно было-бы уладить затеявшееся столкновение. Окончательное решение спора последовало в таком смысле, что более или менее удовлетворило и успокоило обоих противников. С одной стороны, намюрской коллегии не было предоставлено права присуждения ученых степеней и её преподавание должно было иметь характер приготовления к курсу университета; но, с другой стороны, лувенским профессорам конгрегация индекса, не прибегая к каким-либо резким и оскорбительным мерам, сделала серьезное предостережение с увещанием отказаться от допущенных ими заблуждений, а в постановке университетского преподавания Печчи постарался добиться должных изменений, которые и были ему обещаны³⁶.

На почве того же вопроса о школьном обучении Печчи пришлось столкнуться с тогдашним бельгийским правительством, т. е. с министерством Нотомба. Действовавший в то время закон о первоначальных школах был составлен еще под преобладающим влиянием католического большинства, а потому предоставлял в них довольно широкий простор религиозному обучению и участию духовенства. Но в министерстве Нотомба получило господство иное направление, которое стремилось изъять школу из-под церковного влияния и придать ей, как говорили тогда „нейтральный», т. е. бесконфессиональный, или даже безрелигиозный характер. Изменить с этою целью самую букву закона правительство было, конечно, не в праве; но оно старалось перетолковать его смысл и придать ему со всем иное значение при его практическом применении.

Епископы Бельгии, конечно, не сочли возможным беспрепятственно допустить такой образ действий правительства и настаивали на том, чтобы школьный закон применялся в смысле, наиболее соответствующем интересам церкви.

В январе 1843 г. они обнародовали свои инструкции приходским священникам, где духовенству внушалось, чтобы оно было опорой для школы и для учителей. Священникам предписывалось как можно чаще и продолжительнее посещать школы, поддерживать наилучшие отношения с учителями, стараться о том, чтобы школьное преподавание было проникнуто христианским духом, и чтобы самая внешняя обстановка классов имела религиозный характер, благодаря присутствию распятия и чтению молитвы. Эти инструкции совершенно не соответствовали желаниям министерства и Нотомб никак не соглашался допустить, чтобы школь ному закону придавалось такое явно-католическое освещение.

Когда Печчи прибыл к месту своего служения в Белгии, Нотомб поспешил обратиться к нему за содействием по школьному вопросу. Он желал, чтобы нунций употребил свое влияние на епископов и побудил их более сообразоваться с намерениями правительства. Однако раз счеты министра в этом случае совершенно не оправдались. Печчи со всею решительностью принял сторону епископов и даже, по-видимому, постарался повлиять в том же направлении и на короля. Барон де Голльвилль раз сказывает, что однажды нунций вступил с министром в оживленный спор по школьному вопросу в присутствии короля и после этого спора Нотомб вышел из залы весьма расстроенным. – Столкновение Печчи с правительством получило еще более явный и резкий характер, когда министерство Нотомба задумало провести законодательным порядком новый проект относительно организации экзаменационных комиссий. По существовавшему до сих пор закону, эти комиссии составлялись так, что одна треть членов назначалась от правительства, а две трети избирались парламентом. Составленный Нотомбом проект изменял этот закон в том смысле, что все члены комиссии отныне должны быть назначаемы правительством. Если принять во внимание, что в парламенте большинство голосов принадлежало еще тогда партии католиков, а министерство, напротив, явно склонялось на сторону либералов, то не трудно понять, что проект Нотомба очевидно направлен был к тому, чтобы в деле руководительства просвещением дать преобладающее влия ние партии либералов, в ущерб католикам. Так именно поняли смысл министерского проэкта бельгийские католики, а потому, предводимые епископами, постарались составить ему энергичную оппозицию, горячим участником которой выступил и Печчи. Завязалась оживленная парламентская борьба, причем довольно подробный и интересный отчет о ходе её Печчи представлял в Рим в особых докладах статс-секретарю папского престола, кардиналу Ламбрускини³⁷. Дело это настолько привлекало к себе всеобщее внимание, что не только папский нунций, но и посланники других европейских держав: Пруссии, Франции и Австрии, следили за ним с напряженным интересом, присутствовали на парламентских заседаниях и путем частных переговоров старались расположить некоторых депутатов к голосованию в пользу министерского проекта.

Восемь дней продолжались прения, отличавшиеся столь оживленным характером, что, по отзыву Печчи, никогда еще дотоле палаты бельгийского парламента не были свидетелями чего-либо подобного. Католическая партия обнаружила при этом необычайную твердость и единодушие, так что, в конце концов, проект министерства потерпел от парламентского большинства решительное поражение. Таким образом, по школьному вопросу Печчи всецело становился на сторону католической партии и выступалявным противником либеральничавшего правительства. И нельзя сказать, чтобы такой образ действий был обязательным и заранее определялся для него самым его положением, как папского нунция. Прежний бельгийский нунций, монс. Форнари напр. признавал более благоразумным держаться по данному вопросу иной политики, что и высказывал в своих письмах к Печчи³⁸; но последний на этот раз не внял голосу своего советника и совершенно самостоятельно занял в начавшейся борьбе враждебное правительству положение. Кто из них был в настоящем случае более проницательным политиком,– это, конечно, должны были показать последующие события; но что касается Печчи, то он, судя по его собственным заявлениям, руководствовался лишь твердым убеждением в том, что в деле просвещения религии и церкви должно принадлежать господствующее положение, а отстаивать не прикосновенность этого положения составляет-непременную задачу представителя папского престола, Но само собою разумеется, что при таком образе действий он неизбежно ставил себя с членами министерства в натянутые отношения и нисколько не удивительно, если Нотомб говорил впоследствии: „отъезд монс. Форнари был большим несчастием; его преемник заставил меня в особенности сожалеть о том, что не был прислан монс. Гарибальди» т. е. тот кандидат, который ранее Печчи предполагался в преемники Форнари, но был отклонен почему то бельгийским правительством. С точки зрения такого католика, каким был Печчи, этот неблагоприятный отзыв о нем Нотомба служил, конечно, для него скорее похвалой, чем порицанием.

Забота Печчи о религиозном просвещении ясно выразилась и в том ревностном содействии, какое оказал он устройству в Риме бельгийской коллегии. Вопрос об этом учреждении, возбужденный по инициативе монс. Эртса, ректора бельгийской церкви св. Юлиана в Риме, стал предметом обсуждения на общем годичном собрании бельги ских епископов в Мехэльне, в августе 1844 г., где присутствовал и нунций. Вполне разделяя ту мысль, что кандидатам бельгийского духовенства наиболее полезно получать высшее богословское образование под ближайшим руководством и влиянием папского престола, Печчи признавал весьма желательным для Бельгии иметь в Риме свою коллегию подобно тому, как уже имеются там такие у других государств Европы. На мехэльнском собрании он горячо ратовал за это дело, после чего вскоре-же было послано в Рим ходатайство о разрешении устроить коллегию с содержанием её на средства бельгийского клира. Осуществление этого предприятия, как с формальной, так и с материальной стороны, велось при самом близком и деятельном участии нунция, чрез которого происходили и все сношения по этому делу с папским престолом. В начале следующего, 1845 года коллегия была устроена. С разрешения папы, местом для нового учреждения избран был покинутый монастырь кармелиток на квиринальском холме, вблизи квиринальского дворца, а высшим покровителем коллегии папа назначил кардинала Меццофанти, – одного из тех трех кандидатов, на которых указывал Печчи в своем представлении, как на наиболее желательных бельгийскому епископату. Устроенная, таким образом, при ближайшем сочувствии и содействии Печчи, бельгийская коллегия и в последующие годы всегда оставалась предметом его особенного расположения. Будучи впоследствии епископом Перуджии и кардиналом, он, приезжая по делам в Рим, постоянно останавливался в этой коллегии, а её питомцы в вакационное время всегда находили себе радушный прием и приют у епископа Перуджии. Сделавшись папою, наконец, Печчи не раз оказывал бельгийской коллегии свои особенные милости.

Из остальных фактов деятельности Печчи за время его служения в Бельгии следует упомянуть еще о его заботе относительно утверждения монастырской дисциплины.

Благодаря недавним смутам революционной эпохи, монастырская жизнь тогда далеко не отличалась особенным благоустройством, чему до некоторой степени благоприятствовало и то обстоятельство, что монастыри Бельгии подчинены были юрисдикции особого апостолического викария.

Этот пост занимал монс. Корселис, – прелат высоких нравственных достоинств и пользовавшийся всеобщим уважением, но достигший уже восьмидесятилетнего возраста, а потому не имевший возможности проявить ту энергию, которая представлялась необходимою по обстоятельствам времени и задачам его положения. Печчи счел своим долгом возбудить пред папским престолом ходатайство о том, чтобы наблюдение и власть над монастырями пре доставлены были нунцию и, таким образом, ему дана была бы возможность заняться их преобразованием. Монс. Форнари не советовал Печчи поднимать это дело. Правда, он признавал, что старец-Корселис не стоит уже на высоте своего призвания и что для осуществления желаемой реформы требуется на этом посту человек „глубоких познаний, весьма большой энергии и чрезвычайной силы характера, но в то же время он внушал Печчи, что это дело слишком щекотливое и может вызвать немало затруднений и неприятностей, как с епископами, благодаря недостаточной определенности их отношений к монастырям, так и с самими монастырями, которых реформа ближе всего должна коснуться. Однако Печчи не устрашился этих предостережений и, получив от папы требуемые полномочия, ревностно принялся за дело. Он призывал к себе для бесед монастырские капитулы, а затем предпринял визитацию, т. е. лично объезжал монастыри, знакомился непосредственно с их жизнью, призывал к порядку и водворял в них поколебленную дисциплину. Вопреки предсказаниям Форнари, эти меры не сопровождались, по-видимому, никакими печальными столкновениями, так как следов чего-либо подобного мы не находим, и Печчи, очевидно, оказался в настоящем случае именно тем человеком „глубоких познаний, весьма большой энергии и чрезвычайной силы характера», какой требовался предпринятою им задачей.

Местные журналы того времени свидетельствуют, наконец, и о том, что нунций Печчи принимал весьма деятельное участие в тех разного рода событиях, которые служили обнаружением религиозно-нравственной жизни бельгийского народа. То он оказывал свое покровительство и содействие тем или другим благотворительным обществам; то посещал различные религиозные учреждения: то председательствовал на собраниях благочестивых сою зов; то совершал богослужения в соборных или приходских церквах; то принимал участие в торжественных религиозных процессиях. Так среди разнообразных трудов и забот провел Печчи в Бельгии всего лишь два с половиной года; но оказалось, что этим кратким сроком его дипломатическая карьера должна была окончиться, так как в сентябре 1845 г. дошла уже до Брюсселя весть, что папа назначает бельгийского нунция на епископскую кафедру в Перуджию. Новое назначение Печчи с точки зрения установившихся в Риме служебных отношений представлялось несколько странным. Прежде всего, это был перевод совсем в другое ведомство. В качестве нунция Печчи стоял на дипломатической дороге, а теперь, назначая на епископскую кафедру, его переводили с дипломатической службы на епархиальную. Кроме того, это назначение совсем не имело характера повышения. Для нунция такого второстепенного пункта, как Брюссель, прямым путем служебного повышения было обыкновенно назначение на первоклассную нунциатуру, т. е. в Лондон, Париж или Вену, а затем уже в близкой перспективе виднелась и кардинальская шляпа. С этого блестящего пути Печчи сводили теперь на положение рядового епархиального епископа, где он легко мог во всю жизнь не дождаться кардинальства. Где же причины такого необычного назначения? – Мы видели, что с бельгийскими министрами Печчи находился далеко не в дружественных отношениях. Он так мало соответствовал их желаниям, что удаление его предшественника Нотомб откровенно признавал большим несчастием и выражал свое сожаление о том, что вместо Печчи не был прислан в Бельгию другой. Правда, в июне 1845 г. Нотомб уда лился из министерства; но его влияние осталось там, по-видимому, надолго. Новый министр Дэшамп относился к Печчи с тем-же предубеждением и заявлял, что для Бельгии нужен такой нунций, который был бы человеком, государственным»³⁹. На взгляд бельгийских министров Печчи таким государственным человеком не был, т. е. он не хотел так приспособляться к их желаниям, как они того требовали, и часто выставлялся скорее епископом, чем дипломатом. В результате такого образа действий отношения между нунцием и министерством стали довольно натянутыми, что, конечно, хорошо было известно в римской курии, где зародилась даже мысль об отозвании Печчи из Бельгии. В это самое время умер епископ Перуджии, монсен. Читтадини, и население этой епархии, в лице клира и городского магистрата, возбудило пред папским престолом ходатайство о том, чтобы на вакантную кафедру к ним назначен был именно Иеччи, бывший у них прежде делегатом и, очевидно, сумевший приобрести себе тогда их большое расположение. Папа Григорий, рас положенный к Печчи, охотно воспользовался таким благоприятным для него случаем, чтобы, исполняя единодушное, лестное для него, ходатайство паствы, назначить его на Перуджийскую епископскую кафедру. А чтобы придать этому назначению возможно более почетный характер, Печчи даны были уверения в том, что оно будет считаться как бы переводом его на первоклассную нунциатуру⁴⁰. Этим, а также и некоторыми другими подобными соображениями, как будто утешал себя сам Печчи, очевидно несколько сожалея о том, что ему приходится проститься с заманчивой дипломатической карьерой. В таком смысле пи сал он напр. своему брату, 9 ноября: „со стороны почетных прав моей карьеры я буду находиться в Перуджии, как будто бы был в Вене или Париже. От этого мне будет польза и для здоровья, и для кошелька. Каррьера нунциатур прекрасна и блестяща; но, чтобы с блеском поддерживать себя на ней, нужно, чтобы наше правительство давало лучшие оклады, или лучше умело сообразоваться с потребностями в каждой стране».

Покидая Бельгию, Печчи с разных сторон получал выражения сочувствия и сожаления по поводу предстоявшей разлуки, при чем во главе этих расположенных к нему людей был сам король. При прощании он наградил его большим крестом ордена Леопольда и, вместе с тем, вручил ему свое собственноручное письмо для передачи папе. В этом письме король писал: „я считаю долгом рекомендовать архиепископа Печчи благосклонному покровительству Вашего Святейшества; он заслуживает его со всех точек зрения, ибо мне редко приходилось видеть более искреннюю преданность своим обязанностям, более чистые намерения и более правильные действия. Пребывание в этой стране будет для него весьма полезным, дав ему возможность оказать Вашему Святейшеству добрые услуги. Прошу Вас спросить у него полный отчет о тех впечатлениях, какие выносит он от церковных дел Бельгии; он весьма здраво судит о всех делах и Ваше Святейшество можете отнестись к нему с полным доверием»⁴¹.

Король был, несомненно, прав, говоря о пользе для Печчи пребывания в Бельгии. Как ни было кратковременно это пребывание, оно неизбежно должно было оказать не малое влияние на весь строй его воззрений. Самая сущность и все условия жизни бельгийского государства были до такой степени несходны с тем общественным строем тогдашней папской Италии, в котором родился и воспитался Печчи, что Бельгия во многих отношениях должна была казаться ему каким-то совершенно новым, неведомым ему дотоле, миром. О чем в папском государстве говорили тайком и с ужасом, здесь совершалось открыто, на глазах всех, и считалось обычным. Питомец иезуитов и искренний приверженец папского абсолютизма попал теперь в страну свободы и конституционного порядка, при чем ему приходилось не только созерцать и наблюдать необычные для него взгляды и явления, но и считаться с ними, принимать в них подчас самое деятельное участие. На его глазах, даже те самые итальянские политические эмигранты, которых на родине преследовали как опасных заговорщиков и мятежников, – в Бельгии находили себе свободный приют, а с одним из них, именно с Джиоберти, сам нунций имел личные, почти дружественные, сношения⁴². При подобных условиях, два с половиною года пребывания в стране политической и религиозной свободы не могло пройти для Печчи бесследным. Не побывав на службе в Бельгии, может быть, конечно, он все-таки сделался бы папою; но едва ли можно сомневаться в том, что он был бы не таким папой, каким мы знаем его теперь.