Английская школа для русских мальчиков в Эренкее (Турция)

Безверхое К.

Мои воспоминания. 1917 год

Когда мне было 5 лет, мой папа служил на пароходе «Боржом» капитаном. Однажды ему вышел приказ ехать в Константинополь. Мы жили тогда в Батуме, и поехали с мамой посмотреть Константинополь. Когда мы приехали и пробыли здесь 2 дня, вдруг приходит приказ ехать в Гавр, город Франции; и так мы туда добирались, ехали мы через Мессину, город Италии, и через Гибралтарский пролив. Наконец мы добрались до Гавра. Первые дни мы нашли себе квартиру, а потом начали осматривать город. Город был великолепный; пароход в это время был в доке, пароходу делали полный ремонт. Я часто приезжал смотреть на работу. Первое слово, которое я узнал по-французски, это было слово «mechant»⁷, это слово часто произносили рабочие, которые ремонтировали «Боржом». Прожив в Гавре 5 месяцев, мы поехали на поезде смотреть Париж; проезжали мы через город Лион, фабричный город Франции, а потом в Париж приехали. Первое время мы осматривали город, а потом осматривали музей, который мы успели осмотреть только в 1 неделю; осмотревши Париж, мы вернулись в Гавр, прожили там 2 года, в это время англичане зафрахтовали пароход и всех служащих на свой счет отправили в Россию.

Когда мы приехали в Батум, то большевики подходили уже близко, и мы начали собираться выезжать. Я, мама, папа и сестра выехали, а бабушка не захотела. Когда мы сюда приехали, то я несколько времени плавал на пароходе, а потом поступил па Проти, а с Проти мы переехали в Буюк-Дере, там мы жили 1 год в Русском посольстве. В 1923 году был пожар в Буюк-Дере, сгорело около 500 домов, и остановился перед нашим домом благодаря нашим мальчикам.

Мы жили так: разделялись на дома посольский, школьный и церковный. Через несколько времени подожгли школьный дом, и он сгорел, но не так, как турецкие дома сгорают, что ничего не остается, все решетование осталось, даже некоторые комнаты остались целы. Через три недели после этого в 4 часа ночи бьют в колокол, все вскакивают с криками: «Пожар, пожар». Потом было решено, что на этот раз подожгли, сгорели 2 комнаты.

Как хочется домой. После мы переехали в Эренкей, и отсюда я написал вам свои воспоминания.

Время подходит к Пасхе, треть кончена, и отметки выставлены, вместо уроков вся школа пишет это.

Зеленский А.

1917 год я жил в Мариуполе, мне жилось тогда очень хорошо. У моего отца был свой мыловаренный завод. Я очень часто с отцом ходил туда и смотрел, как там приготавливают мыло. К лету мы переезжали на дачу. У меня было много товарищей.

<В> 1917 году немцы приехали в Мариуполь, у нас поселилось несколько германских офицеров. Потом мы переехали в Таганрог, там я начал учиться у одной учительницы. Потом в 1921 году приехали в Таганрог большевики. Через несколько времени поехали в Ростов и оттуда хотели поехать на Кавказ, но в Ростове я заболел тифом, и доктор сказал, что нужно переехать в Батум, покамест я окрепну, потому что там хороший воздух, и мы поехали в Батум. Там я окреп, и, когда начал выходить с одним мальчиком, а тот меня познакомил со своим товарищем, мы трое часто ходили на горы гулять, там мне было очень весело.

В Батуме мы жили около одной маленькой горной речки, там было очень много раков, и мы раз с нашим хозяином пошли ловить раков. Он нам дал сетки, и мы пошли ловить раков. Он нас научил ловить раков, и я и мои два товарища поймали около двухсот раков. На обратном пути мы растеряли почти что штук пятьдесят. Когда мы принесли раков, мама сварила их, и они получились очень вкусные. В Батуме мне жилось не так хорошо, как в Мариуполе.

Через три месяца мы сели на пароход и поехали в Константинополь. Один день погода была хорошая, и мы ехали очень хорошо. Я с одним мальчиком все время бегал по палубе, но на другой день утром я заметил, что нас как будто бы очень качает; я выбежал на палубу и увидел, что громадные волны летят на нас и пароход бросает с одной волны на другую, как щепку. В это время я услышал страшный треск; я хотел побежать в каюту через нижнюю палубу, по увидел, что через нее волны перекатываются, я тогда побежал в каюту другим ходом и увидел, что дверь в каюту сломала волна. Когда погода стала утихать, я опять пошел на палубу, волны уже все меньше становились и потом совсем утихли. Когда мы приехали в Константинополь, я поступил в Буюк-Дере.

Наумов.

1917 год, откуда помню, оттуда и начинаю.

17 апреля 1924 года

Жил и родился в Крыму, в городе Симферополе. Один раз я проходил по улице домой и увидел на улице много народу, который стоял на углах улицы и читал какие-то афиши, которые были приклеены на стенах домов. Я не знал сначала, что это такое; потом я узнал, что Государь Николай II ушел с престола; больше ничего не помню об этом...

Раз ночью меня разбудили, по городу шла перестрелка, большевики наступали, меня отец потащил в погреб, и там мы провели весь остаток ночи. Наутро пришли к нам домой человек шесть большевиков, вооруженные с ног до головы, на шапках у них красовались большие красные звезды. Они пришли и сказали нам, что должны обыскивать наш дом, нет ли у нас оружия, но у нас ничего не нашли и так ушли. Потом я пошел по улицам гулять. По улицам расхаживали большевики. И больше ничего не помню.

Поступил я в английскую школу Бритиш Скул, которая находилась тогда в Буюк-Дере, поступил в школьный дом. Раз я сидел в классе, у нас был урок арифметики, вдруг мы услышали звуки колокола. Это была тревога, означающая пожар. Мы прочли молитву и выбежали на двор, все бежали к школьному дому, который начинал гореть. Я бросился наверх и вытащил свой чемодан, одеяло, подушку и все, что у меня было; кровать оставил там, все свои вещи я отнес во двор, где и оставил, потом я побежал в дом, помогал вытаскивать вещи, потом я побежал наверх, оттуда бросал вниз доски, кровати; все таскали вещи. Потом нас позвали, и мы стали в две шеренги и подавали воду от моря, которое было в десяти шагах от школьного дома. Пришла турецкая пожарная команда, которая начала тушить дом, но дом еще сильнее разгорался. На улице стояло много народу, которые смотрели на пожар. Скоро приехала из Константинополя пожарная команда, которая начала тушить пожар, но не потушила, и дом сгорел, остался лишь несгорелым нижний этаж. Обедали мы тогда во дворе, после этого мы перешли в другой дом. Скоро опять загорелся ночью посольский дом, все, конечно, пошли тушить и потушили. После этого мы скоро уехали в Эренкей и живем сейчас в бараках, развели огороды.

Вспомнил, наконец, еще кусочек. Пишу. После того скоро наступила армия генерала Деникина, и красные отступили, но скоро опять большевики забрали Симферополь, тогда мы уехали в Керчь. Большевики взяли Севастополь и начали наступать на Керчь. В Керчи тогда стояли английские, французские и русские военные суда. В Керчи были каменоломни, куда керченские большевики попрятались. Помню, я тогда спал и проснулся от шума в доме, меня схватили и повели во двор, потому что большевики наступали на Керчь. Скоро мы услышали, как стреляли пушки. В Керчи есть большая гора, которая называется Четердаг. В Керчи находилась тогда армия генерала Врангеля, на горе Четердаг стояла артиллерия, которая била по большевикам. Военные, пароходы били тоже по большевикам. Перестрелка на время окончилась, и в городе стало тихо, мужчин не пускали в город часовые, которые стояли на улицах, пускали женщин и детей; меня послали за хлебом, и я пошел, только давали хлеба по четверти фунта на одного человека, кое-как я у него выпросил, чтобы он продал мне два хлеба, и побежал домой; на улицах валялось много патронов пустых и целых, я набрал себе полные карманы патронов и побежал домой. Через полчаса перестрелка снова началась. Большевики наступали на город, но их отбили, и они отступили. Тогда войска генерала Врангеля бросились за ними и погнали их, отобрали у них Севастополь, Симферополь, Харьков и погнали их на север.

В Харькове была тогда одна чрезвычайка, которая невинно казнила и мучила много людей; когда добровольцы взяли Харьков, то там, в этой чрезвычайке, <были> комнаты, в которых стены были забрызганы кровью. Больше ничего не помню. Конец.

Штейн Павел

Я поступил в Буюк-Дере, я там учился в посольском доме. После кто-то поджег этот дом. Мы храбро защищались. Я был на крыше церковного дома, я был на крыше пансиона. После был пожар на школьном доме. Мы еще храбрее защищались. Загорелась Буюк-Дере, сгорело 562 дома, 54 лавки, не помню, может, и больше. После, и когда там был пожар, летела туча искр, и мы стали закидывать цер<ковный> дом одеялами, и после под одеялом загорелось. Я переехал в Эренкей и здесь учился, и мне сказали написать все то, что я пережил. Здесь мне живется очень хорошо, встаем рано, кормят ничего, здесь мне ничего. Я себе завел огород, и у нас взошла кукуруза, редиска, редька, подсолнух, а арбузы и дыни еще нет, им еще рано.

Я жил в городе Риге. Я поступил в пансион и там учился в Новочеркасске, потом я переехал с корпусом в Новороссийск, там мы тоже учились, после переехал на пароходе «Саратов» в Измаилию. Я там учился, жил в палатке, которая на двух или трех человек; там нам было хорошо очень, но жара была невыносимая, и мы купались в Суэцком канале. Помню, вылезем на берег, запачкаемся в песке, после идешь в море опять купаться, после идешь одеваться и идешь обедать, после пойдешь под душ, потому что весь в соли. Потом, когда приходит пароход, тогда все плывут к нему, и оттуда кидают деньги, апельсины, булки. Я раз подплыл, и мне один из мужчин кинул булку, я ее поймал, и она не упала в воду. Потом мы переплывали на другой берег Суэцкого канала, и там мы находили деньги очень старинные; я очень любил там ловить рыбу. Там очень много было арабов, бедуин, англичан, там наша команда футбольная играла с арабами, англичанами, малайцами и всегда набивала англичанам, малайцам. Но первая арабская измаильская команда забила нашей первой футбольной команде 3 гола; там было человек 500. После Донской кадетский корпус переехал в Буюк-Дере, а часть разъехалась по разным странам. Я переехал в Буюк-Дере; там жилось ничего, потом кто-то поджег школьный дом, загорелось в трубе, и приехала турецкая команда; сначала мы стали в цепь и начали передавать воду, потом приехала команда из Константинополя, и они тушили так часов 7, долго горел школьный дом, он был построен в три этажа; когда сгорел школьный дом, кто жил в школьном доме, переселились в пансион. После того загорелся посольский дом. Это был поджог. После пожара там нашли банки керосину, спички. Этот пожар начался в 12 часов ночи, загорелся посольский дом; мы сразу вскочили и помчались бить набат, кто схватил и заместо рубашки одевал трусики, все поперепутали, потом его потушили, и сгорело немного, потом опять жили. После мы переехали на Буюк-Дере в Эренкей.

Мне здесь жить ничего, завел себе огород и здесь учусь в школе, у нас кончилась пасхальная треть. Конец.

Березовский К.

В 1919 году я поступил в английскую школу. Сначала, когда моя мать отдала меня в школу, то мне там показалось очень скучно, но вскоре я нашел себе товарища, и когда я освоился уже со всеми правилами, то мне там показалось очень хорошо. Каждый день мы ходили на прогулку в горы, па этих горах было много старинных крепостей и еще много разных интересных вещей.

Сначала я поступил в самую низшую приготовительную группу, так как я еще не умел ни писать, ни читать, ни считать. Нашими занятиями было то, что мы каждый день, кроме воскресенья, ходили после чая на другую сторону бухты. Там мы входили в большой дом, рассаживались за столом и писали палочки и играли в разные игры. Потом приходила английская сестра милосердия, приносила завтрак: какао и галеты. Потом мы шли обратно.

Вскоре я перешел в приготовительный класс гимназии. Тогда я умел уже немного читать и писать.

Однажды на 4-ом уроке прибежали в нашу школу воспитанники из старших классов и сказали, чтобы все шли в школу; мы все побежали туда, нам сказали, что в Балаклаву, где находилась наша школа, идут большевики. Сразу открыли все склады, нам выдали новое обмундирование. Мы сразу побежали в склады, набили себе полные карманы изюмом, свечами, спичками и всякой всячиной. Сразу начали упаковывать вещи; когда все вещи упаковали, уже был вечер. Все лежали на своих вещах и чего-то ждали. Вдруг вся бухта осветилась, все мы перепугались, но это оказалось, что пришел большой английский миноносец, который назывался «Диантус»; тут все пошли на берег, подъехали лодки с матросами, и мы все переправились на миноносец. Там мы все разместились по местам, и утром, когда мы вышли на палубу, то мы увидели, что мы находимся уже в Ялте. Там мы стояли около пристани целую педелю. По вечерам на палубу приходили матросы, играли па гармонии и танцевали. В полдень понедельника мы выехали в открытое море. Сначала начались маленькие волны, потом все больше, больше и, когда уже не было видно берега, начались такие волны, что наш пароход кидало, как щепку. Нас всех тошнило, и мы лежали на палубе на свежем воздухе. Матросы, которые уже привыкли, насмехались над нами, когда кто-нибудь из пас шел по палубе, но когда пароход накренялся, то он падал. Немного погодя мы увидели берег. Мы высадились в г. Константинополе, потом переехали в Тузлу, потом на остров Принкипо, потом на остров Проти, потом в Буюк-Дере. В Буюк-Дере самые важные события были – 3 пожара. Потом мы переехали в Эренкей, где и сейчас находимся.

Морозов

1918 год

1924 год

Я жил в Сибири, г. Тюмень, то пришла весть, что приходят какие-то большевики и разоряют селения и даже города, то мы заблаговременно поехали в г. Тобольск, думая, что большевики не пойдут дальше, но они не замешкались, а шли дальше и дальше в Сибирь. Мы поехали в г. Омск и хотели ехать дальше, но пароходы не пошли, и мы остались в Омске.

1918 г. 17 февраля большевики вступили в г. Омск; утром шли войска, и были выстрелы из пушек. Народ толпами, как одурелый, бежал за коммунистами, и пели с Интернационал», и кричали: «Да здравствует свобода!» Другие же люди, наоборот, боясь большевиков, прятались в подпольях и в других потайных местах. Большевики начали занимать все дома без исключения, и к нам тоже очень много поналезло каких-то грязных, оборванных людей и коней, которых помещали без разбора, где есть свободное место. Хозяина дома стеснили страшно, пользуясь всем его имуществом, приговаривая: «Довольно вам, буржуям, наслаждаться, надо и нам побарствовать». Нас выгнали с квартиры, и мы таскались с одной улицы на другую, ища маленького уголка, где бы можно было укрыться от зимнего холода. Наконец мы нашли уголок и поместились там.

Различные болезни свирепствовали страшно; тиф, которым заболела моя бабушка и через 22 дня умерла, вскоре заболел и я, меня положили в больницу, недавно основанную, которая была битком набита. Месяца через 3-и начали основываться различные учреждения, со смешными названиями, как, например: Губпродком, Губзахвост, Губземотдел, и на каждом висела красная тряпица с изображением РСФСР. Массу народа, военных и более менее зажиточных людей, увозили за город, расстреливали и чуть-чуть забрасывали землей, а ночью голодные собаки раздирали трупы. Я часто ходил на поле и собирал пули, из которых доставал порох и выбивал пистонки.

На праздник Рождества большевики устраивали елки, на которые приглашали всех детей; там был и я. На елке раздавали орехи, пряники и по 5-ть штук конфет. На Новый год водили в театр, а на праздник 1-го Мая было шествие, которое приглашало всех жителей Омска; били из пушек до двенадцати часов, а после 12-ти все работали, показывая народу, что нужно работать.

Любимов Ф.

Воспоминания с 1917 года

Я приготовлялся в Донской пансион. В конце 1917 года мне пришлось расстаться с родителями, и я поступил в Донской пансион, гое я проучился около 1 1/2 года, и нам пришлось уезжать. В 1917 году мы тронулись в путь. Шли мы по станицам, хуторам и пришли до города Екатеринодара. Пробыли мы немного, потом поехали дальше, в Новороссийск. Сначала мы жили в казармах, потом перешли в дома. Это было зимой. В Новороссийске мы ходили гулять по берегу Черного моря. Эта прогулка мне очень нравилась. Из Новороссийска мы поехали на пароходе «Саратов».

Приехали мы в Африку, город Александрия. Там держали карантин, потом на поезде мы поехали <в> Тель-Эль-Кебир. Там мы жили в палатках. Через некоторое время я переехал в город Измаилия. Там мы тоже жили в палатках на берегу Суэцкого канала, где мы каждый день купались. Мы скоро устроились. В каждой палатке жило по 4 человека. Каждый день мы палатки свои убирали. Там мы жили 2 1/2 года. Там у нас был пожар, горел гараж. Сгорело 2 автомобиля, но не совсем, 2 автомобиля спасли.

В 1921 году мы уехали из Египта, потому что англичане уехали и кормить нас некому стало. Корпус разделили на 2 части. В одной были старшие классы, а в другой были младшие классы. Младшие классы поехали в Константинополь, а старшие в Болгарию. Они сейчас все поразъехались.

Жили мы в Буюк-Дере. Там были 4 пожара. 2 пожара были в нашей школе. Первый был очень большой, когда сгорело 800 домов. В Буюк-Дере мы прожили 1 1/2 года. Потом переехали в Эренкей, где мы теперь живем. Конец.

Фофанов К.

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году я жил в городе Петрограде. Как раз в это время началась революция, и оставаться в Петрограде было невозможно, потому что там начинались разгромы и грабежи. Я с отцом и с матерью должен был ехать в город Новочеркасск. В тот же вечер мы упаковали все наши вещи и отправились на Николаевский вокзал. Там мы сели в поезд, на котором тронулись в г. Новочеркасск. Ехали мы 4 дня, и, когда поезд подошел к Новочеркасску, мы высадились и отправились искать помещение. Нам пришлось переночевать в гостинице, и только на следующее утро пошли в Донской кадетский корпус Александра III, где мой отец должен был получить место преподавателя географии. Мы быстро отыскали его и вошли в главный подъезд. Отец мой отправился к директору, который принял его на службу преподавателем. Затем мы отправились на Кадетскую улицу, на которой наняли себе 2 комнаты. В Новочеркасске жил я ровно 4 года и учился в школе. После четырехлетнего пребывания в Новочеркасске мы отправились обратно в Петроград, так как в Новочеркасске начался голод, который дошел до чрезвычайных размеров: там начали есть человечье мясо, и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы, в которых ловили людей и делали из них бифштексы и другие кушанья, которые продавались на базарах и рынках.

Когда мы ехали в Петроград, нас сопровождал бронепоезд, так как случалось, что на пассажирские поезда нападали банды большевиков. Прибывши в Петроград, мы отправились к своим родным, у которых мы должны были остановиться. В Петрограде жили мы не долго и поехали к отцу, который уехал в Египет и затем переселился в Константинополь, в котором и остался нас ждать.

Моя мать выхлопотала себе советский паспорт для поездки в Одессу. Прибывши в Одессу, мы прожили там 2 недели, после чего и отправились в Константинополь с остановкой в Варне. Когда мы прибыли в Варну, нам пришлось подождать парохода, идущего в Константинополь. Севши на пароход, мы отправились в Константинополь. Во время переезда по Черному морю поднялась буря и нас порядком кидало. Интереснее всего для меня была высадка в Константинополе с французского парохода, шедшего в Марсель. По затем пришлось нам посидеть в тюрьме, в которой нас держали до тех пор, покамест мой отец не выкупил нас за деньги.

Константинополь произвел на меня сильное впечатление, так как я в первый раз путешествовал по морю и ни разу не был в загранице. Теперь я уже в английской школе в Эренкее.

Болдырев Н.

Мои воспоминания с 1917 года

Когда я жил в России, на Дону, в станице Новониколаевской, и мой отец узнал, что в Новочеркасске есть Приготовительный пантон, то он отвел меня туда и отдал в училище. Прожив там 1/2 года, большевики подходили к Новочеркасску, и нам пришлось уходить из него. Мы шли пешком, и только иногда нас везли мужики на подводах. Так мы добрались наконец до г. Екатеринодара. Прожив там немного, нам пришлось ехать из г. Екатеринодара в г. Новороссийск. Пожив там порядочное время, мы сели на пароход «Саратов» и поехали в Египет. В Египте мы жили хорошо (в палатках), по прожив там 2 1/2 года, англичане перестали кормить нас, и Донскому Корпусу пришлось ехать в Болгарию. В это время пришло письмо директору ген<ерал>-лейтен<анту> Черячукину, что 1, 2, 3, 4 и половина 5-го класса поедут в г. Константинополь (Буюк-Дере), где было 3 пожара. Прожив там около двух лет, большевики забрали Русское Посольство, и нам пришлось ехать в Эренкей, где я и сейчас живу.

Жизнь в Египте

Приехав туда, то там еще были индусы и малайцы, но они скоро ушли оттуда, и мы стали там жить в палатках. Жили хорошо, кормили 4 раза в день и кормили хорошо. Когда началось лето, мы ходили в парк за финиками. К нам часто приезжал Конгриф и смотрел кадетских гимназистов. Когда у французов были праздники, то кадет приглашали туда, где были разные состязания: плаванье, нырянье и прыжки, где давали призы.

Андреевский Г.

Мои воспоминания с 1917 года

В то время, когда началась революция, начали образовываться маленькие отряды добровольцев. Мой отец поступил в один из таких отрядов, и потом два старших брата. В это время начали наступать петлюровцы, отец мой и два брата пришли домой, и отец забыл в казарме свой браунинг. Мой брат, немного старше меня, пошел за браунингом. Все магазины были открыты, но как же было брату взять что-нибудь из магазина, когда отца револьвер был в казармах, и брат ничего не взял. Когда он шел домой, то нашел каску (такие каски носили добровольцы) и надел ее на голову, и по нему начали стрелять. Он скинул каску и прибежал домой. В то время, когда уже начали искать офицеров (мой отец полковник), немцы стали записывать всех, кто приходил к ним. Сначала записался старший брат, потом отец, и последним записался второй брат. Их всех немцы увезли в Германию, и больше об них никто ничего не знал.

Мы жили в Киеве на Михайловской улице, в Михайловском подворье (в то время Киев был в руках большевиков). Потом большевики всех, кто жил в Михайловском подворье, выселили из него. Мы переехали и поселились в одной гостинице. Нас, кроме отца и 2 братьев, было: мать, 3 сестры и 3 брата. Мы кое-как кормились, потому что мы вовремя купили всякой крупы. Большевики держали в своих руках Киев 9 месяцев. Потом Киев зашли добровольцы, и мы уехали в Таганрог. Там я поступил в пансион Миши Романовского. Потом, когда на Таганрог начали наступать большевики, я с пансионом переехал в Новороссийск, мать переехала тоже. В Новороссийске пансион распустили, и я опять стал жить с матерью. В это время на Кипр отходил пароход «Анатолий Молчанов»; мы сели на него и приехали на Кипр. На Кипре пробыли в карантине 2 недели, на Кипре прожили больше года.

Спиридонов

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году казаки фронтовики приехали домой на побывку, но они приехали не на побывку, а просто бросили фронт. Мы с моим братом ходили на охоту за зайцами, и я чуть было не замерз на охоте. Но когда приехал отец и узнал, что брат не хочет воевать за большевиков, он сказал: «Если ты пойдешь против нас, то есть казаков, то первая моя пуля будет сидеть в тебе», – и растолковал всем нам, что это не свобода, а это то же, что и крепостное право, и они вместе с братом уехали в станицу Мимотинскую, в Мимотинский полк, и начали военные действия против большевиков.

Когда началась революция, то я перестал было ходить в школу, но когда приехал отец, то он дал мне 5 плеток и сказал, чтобы я с этого времени ходил в нашу школу. Я прозанимался до весны, и когда начали сеять, то я опять перестал ходить туда, а с сестрой стали пахать и сеять; я погонял лошадей, а сестра ходила за плугом. Это лето я все вмемя провел в работах и все время с лошадьми, но в это время у нас были белые, и только зимой они опять заняли нашу станицу, и мать хотела отдать меня в школу, но я не захотел и всю зиму не учился. Большевики хотели застрелить мою сестру, но потом отпустили, и она повезла их на фронт. Погода была такая, что ни зги не видно было, и наши подводчики навезли большевиков прямо на 21, то есть Мимотинский и Морозовский полки. Наши, то есть белые, стали стрелять из пулеметов, и как только выскочит большевик из подводы, сразу падает убитый. Наш хуторской атаман Губарев скомандовал подводчикам в какую-то балку, но некоторые из подводчиков ускакали домой на хутор и говорили, что мою сестру убили и наших лошадей тоже побили.

Писал казак области Войска Донского Верхне-Донского округа станицы Краснокуцкой.

Ершов В.

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917-ом году в первых числах января, когда я жил в Ставрополе, мой отец приехал в отпуск с германского фронта. Через несколько дней отец получил с фронта письмо, чтобы он немедленно приезжал, ввиду того, что командира полка убили и на его место назначили отца. Отец стал собираться в дорогу и решил ехать после Нового года. Накануне Нового года приехал друг моего отца и рассказал, что на фронте солдаты бросили фронт, убивают командиров и т.п. Отец отложил отъезд, думая, что скоро все уладится, но на другой день стало еще хуже; на Николаевском проспекте стали оскорблять офицеров, срывать погоны, оплевывать их и даже убивать. Ворвались в губернаторский дом и убили всю семью губернатора.

В 8 часов вечера 7 января к нам постучали в дверь; я вышел, слышу, спрашивают: «Поручик Ершов дома?», – я говорю: «Дома», – позвал отца. Когда отец вышел и открыл дверь, то около нас стояло человек 10 солдат, один из них говорит: «Мы к Вам привели гостя». В это время из толпы выходит очень толстый господин и хочет войти в дом, отец его не пускает, говоря, что у меня не постоялый двор, и хотел закрыть дверь, в это время солдаты говорят: «Ну мы пойдем дальше, а Вы оставайтесь», – и ушли. Осталось только два человека, которые не дают закрыть дверь и нахально влезают в квартиру. Отец и его друг, которого фамилия Акулов, столкнули их с порожка и закрыли дверь; они стали ломиться. Мы все были свидетелями этой сцены. Мать сказала, что им теперь нельзя оставаться. Отец снял погоны, военные пуговицы, взял шапку и револьвер, и они ушли. Через несколько времени пришли солдаты с обыском, которых было человек 30. Когда они искали, то говорили, что если найдем, то на куски разорвем. И стерегли всю ночь.

Отец уехал в Новочеркасск и поступил добровольцем в Корниловский полк. Революция была в полном разгаре. В 1918-ом году г<енерал> Шкуро взял Ставрополь, и отец приехал, но скоро большевики взяли его обратно, город. Но перед отступлением мы уехали в Екатеринодар, приехали обратно в октябре 1918 года, а в 1919 году большевики окончательно завоевали Россию. Я с ними жил 2 1/2 года, не учился, потому что Закон Божий отменили и вместо молитвы пели «Интернационал». В 1921 году 2-го февраля мы выехали из Ставрополя и на 1-й день Пасхи 1921 года въехали в Босфор у К<онстантино>поля. На Пасху 1924 года будет 2 года.

Алексеев Николай

Воспоминания

Как махновцы осаждали г. Мелитополь, в котором мы жили. Ночью 1-го апреля мы услыхали орудийный гул, от которого дрожали стекла; это махновцы били из пушек по городу; снаряды пролетали над нами, так как мы жили на краю города (между городом и деревней). Через несколько часов махновцы ворвались в город, разбивая все магазины. Расстреливали всех офицеров и белогвардейцев. После этого они ворвались в тюрьму, избили стражу и начальника тюрьмы, выпустили всех арестованных на свободу. Привезли неск<олько> бочек керосину, разлили на полу тюрьмы, покидали туда много патронов, руч<ных> бомб и пироксилину, пороху и т.п., потом подожгли. Я из окна видел, как рвались в тюрьме снаряды, вспыхивал керосин. Приехали пожарные, но им запретили тушить. 3 дня горела тюрьма.

Вдруг поднялась тревога. 3-я дивизия генерала Дроздовского была в 3-х верстах от Мелитополя. Большевики сложили сундуки и стали удирать, другие одели разные фраки и гуляли в городском саду, как ни в чем не бывало. Вдруг на большой дороге показался броневик с трехцветным треугольником, вслед за ним ехала сотня казаков, они бросились в город избивать переодетых большевиков. Я увидел, как за двумя господинами в черных фраках гнались два казака, они нагнали, одного срубили, другого повесили. Сразу кинулись тушить тюрьму, но от нее, кроме труб да решеток, ничего не осталось.

Около 6 часов проходили добровольцы, вся площадь была усыпана народом, кричали «Ура». Кидали шапки вверх. Городской голова вышел навстречу с белым флагом. Через некоторое время всё успокоилось.

Мои воспоминания с 1917 года

Как мы удирали от большевиков из Феодосии в Новочеркасск в 1919 году. Пришли мы с вещами на волнорез, где стоял небольшой пароход «Панагий Валисено». Погрузились на палубу и легли спать на своих вещах. Часов в 11 ночи мы снялись с якоря. Погода выпала плохая; едва вышли в открытое море, пароход начало качать, начал рвать ветер, пошел дождь и был густой-густой туман. Пароход через каждые 5 минут гудел, чтобы не столкнуться с другими пароходами. В 1 час ночи я проснулся, ветер был сильный, шел косой дождь прямо в лицо, с меня сорвало одеяло и чуть-чуть не унесло в море; от ветра захватывало дух. Я завернулся в одеяло и заснул. Проснулся я часов в 6 утра, погода была хорошая, волны были маленькие, и пароход чуть-чуть покачивало. Море блестело от солнца, и кругом парохода ныряли дельфины. Солдаты Белого Креста, ехавшие на пароходе, забавлялись стрельбой в дельфинов. Скоро мы увидели на горизонте что-то вроде скалы, то были горы Новороссийска. В 7 часов вечера мы прибыли в Новороссийск.

Семилетов Сергей

Мои воспоминания с 1917 года

Когда мне было 8 лет, я учился в Новочеркасске и учился ровно 2 года, и не отпускали домой, но раз на Пасху меня отпустили домой на каникулы. Я приехал домой, и меня встретил дедушка, он был очень рад и повел меня в сад, но его позвала бабушка и говорит, к тебе кто-то приехал; и я пошел один в сад, и там было очень много яблок, груш и других сладких вещей. И я там жил ровно полторы недели, и в то время как мы обедали, приехал отец с фронта, и он говорит, что скоро надо уезжать отсюда, потому что начинается революция; и отец мне говорит, что я хочу тебя отправить в кадетский корпус, и через неделю он меня отправил в Новороссийск, потому что кадетский корпус из Новочеркасска уже ушел, и присоединился в Новороссийске, и из Новороссийска я поехал.

Ехал я очень долго на пароходе, и, когда я приехал в Константинополь, меня там ссадили, потому что я был больной, и меня отправили на Принкипо, остров. Я жил там 2 месяца, и, когда я поправился, меня отправили в Лемнос; через 2 недели я уехал в Египет. В Египте было очень жарко, ходили все босиком, в одной рубахе и в трусиках, одевали там хорошо, кормили тоже хорошо, и прожил я там 2 года. Через эти 2 года всех кадет отправили в Константинополь, и в Константинополе нас со старшими кадетами разъединили, первые 5 классов оставили в Константинополе, а остальных отправили в Болгарию. Нам на пароходе директор Корпуса Донского говорил речь (но я ее забыл), и после мы на барже отправились на пристань, и мы там построились и пошли в Посольство, и там был Русский флаг. Когда мы пришли, приехали сразу баржи с нашими вещами, и нам наши воспитатели сказали, чтобы идти взять вещи с барки; мы взяли свои вещи и отнесли их в дом. И устроились мы ничего. Нас распределили после по домам: там было 4 дома, но для мальчиков было только 3 дома; и назвали их так: посольский, школьный и церковный.

Жили мы близко к морю. Посольский дом – так совсем через дорогу, совсем близко. Летом мы купались 3 раза в день, играли в футбол и в другие игры. Был большой парк, и было много фруктовых деревьев. В одно прекрасное время мы сидели на уроке и слышим сигнал, и мы думали, что это сигнал с урока, но после я слышу крики: «Пожар, пожар», – и все бегут куда глаза глядят, но после начали кричать: «Школьный дом горит». И все тогда кинулись тушить, но его не удалось потушить, он весь сгорел; приезжала пожарная команда тушить из Константинополя на автомобилях, и босоножки тоже тушили, не смогли потушить, сгорел; но через некоторое время и посольский дом загорелся, но его сразу потушили и думали, что кто-то его поджигал, и объявили, что будут старшие классы дежурить ночью, и дали им винтовку и шашку.

По большевики в Константинополе взяли Русское посольство и сказали, что как будто бы русские поджигают Русское посольство, и сказали, чтобы мы ушли оттуда, и мы уехали в Эренкей. И мы живем здесь в бараках, а занимаемся в доме.

Свирин А.

Мои воспоминания с 1917 года

Меня революция застала в городе Тифлисе вместе с моими родителями. Для меня, как мне казалось тогда, ничего плохого не произошло, но я отлично знал, что все стало сильно дорожать и каждый день слышалась стрельба по дезертирам. Вскоре пришли немцы, и отец решил ехать в Россию. Мы выехали не помню какого числа, но помню, что по дороге; мы ехали по Военно-Грузинской дороге, ведущей в город Владикавказ, нас хотели ограбить ингуши, но у нас был проводник, и они не стали нас грабить. Когда мы въехали во Владикавказ, там уже были большевики, и отец решил скорее ехать в город Моздок, где находилась армия Бичерахова, дравшаяся против большевиков.

Мы прожили одну неделю, и так как там узнали, что отец офицер, хотели его арестовать, но мы сейчас же бежали с каким-то маленьким обозом, ехавшим в город Моздок. Нас провожали ингуши, охранявшие наши вещи, но, доехав до межи, они нас дочиста обобрали, вещей своих мы и увидеть не смогли, так как подводы наши с вещами сразу после начала грабежа завернули и поехали во Владикавказ, а нас начали грабить оставшиеся с нами два человека, хорошо вооруженные; затем, дочиста обобрав и версты две прогнав нас пешком, нас, полураздетых, пустили на все четыре стороны. Пройдя версты три, мы пришли в станицу Вознесенскую, находящуюся в 25 верстах от Моздока. Здесь нас встретили хорошо, и на другой день мы поехали в Моздок. Здесь нам жилось не очень хорошо, вещей не было, денег также, жили впроголодь. Недели через две отец ушел на Кизлярский фронт, а мы, я, брат, маленькая сестра и мать, поехали в станицу Екатериноградскую. Вскоре отец к нам приехал, а через месяц бои были под самой станицей; бежать было некуда: вся Терская область была в кольце большевиков; еще неделя, и армия Бичерахова была разбита.

Большевики уже входили в станицу, но отца с нами не было. Он за день до прихода большевиков бежал за речку Малку (приток Терека) и жил в черном лесу с несколькими казаками. Для нас настали тяжелые дни, мы скучали и боялись за жизнь отца, да и надо было подумать о своем устройстве. Мама, чтобы ее не узнали, да и чтобы было чем жить, поступила в станичную школу сторожихой; нам дали комнату при школе, казаки знали нас хорошо, но не выдавали нас большевикам. Несколько раз отец к нам приходил по ночам, но с рассветом он уходил, а мы молили Бога, чтобы Он спас его от большевиков; но не все мы жили так, хоть бедно, боясь за жизнь отца и почти впроголодь, зато большевики нас не трогали. Мы с мамой работали, мыли полы, пилили и рубили дрова. Но в один день нашлись такие злые люди, которые выдали нас большевикам и заявили, что отец их тут же где-то живет. Явился к нам комиссар, который предлагал нам конфет и угрожал, только чтобы мы ему сказали, где наш отец, но мы хорошо знали, что они его хотят убить, и молчали, а маму поставили к стенке и угрожали убить ее, если она не скажет им, где отец, но она им ничего не сказала, и они после этого нас больше не трогали. Но не долго правили большевики: пришла <армия> Деникина, и мы видели бои под нашей станицей, и через день пришли деникинцы. Отца мы не успели повидать, он опять ушел на фронт. Когда армия Деникина заняла многие города и Владикавказ, отец к нам приехал, и мы из станицы поехали в Ставрополь, а отец во Владикавказ. Погостив у дедушки, мы тоже поехали во Владикавказ, где я в начале 1919 года поступил в приготовительный класс Влад<икавказского> кад<етского> корпу<са>, а в конце 1919 года армия Деникина рухнула, и наш корпус пошел по Военно-Грузинской дороге в Грузию (это первый раз в жизни мне пришлось расстаться с родителями).

Эта дорога продолжалась 7 дней; на 8-ой мы пришли в Мцихет. Идти было трудно, в первый же день нашего выхода нас обстреляли горцы, но потерь не было; мы за эти 8 дней пережили весну, лето, осень и зиму, зима длилась 1 день, но этот день был очень трудный. Мы шли пешком, а снег в некоторых местах доходил до пояса, и в этот день мы прошли 20 верст, а на другой день мы шли по зеленым долинам Грузии.

Придя в Мцихет, мы поехали в Боржом, а оттуда в Кутаис, где и простоял корпус на р. Риони месяца 2. Оттуда в Батум, из Батума в Крым, г. Ялту, где простояли 6 месяцев, нас кормили и одевали на счет ген<ерала> Врангеля, но и Врангеля разбили, несмотря на геройство его армии. Корпус поехал в Сербию. Особых происшествий по дороге не было; долго стояли на рейде в Константинополе и сильно голодали в дороге, а затем мы прибыли в Сербию, и корпус направили в лагерь Стернище, где мы прожили 2 1/2 года среди лесов. Жилось там нам неплохо. В 1923 году меня родители взяли из корпуса, случайно узнав, что и мы в Сербии. Вместе с ними я приехал в Константинополь, где и поступил в британскую школу.

Дыхов С.

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году я жил в Малороссии в Полтавской губернии, у нас было собственное имение, и мы жили довольно роскошно. Тогда я учился дома, меня учила мать, отец дома бывал очень редко. Я даже сам не знал, где он служил, я только помню, что по вечерам отец и дедушка собирались в гостиной и возле стола под светом лампы читали газеты и разговаривали о политике. Иногда возникали споры, тогда вмешивались мать и бабушка. Я тогда ничего еще не понимал и сидел себе тихонько в углу на диване и слушал разговоры. Часто случалось, что я засыпал, тогда мать вспоминала, что я до сих пор еще не сплю, и меня будили; я нехотя шел в детскую и там засыпал. Наутро я просыпался всегда веселый, одевался, умывался, молился Богу и шел в столовую, где уже был накрыт стол. Я приходил и должен был обязательно со всеми расшаркаться, пожелать доброго утра и поцеловать руку. После чая я шел заниматься, решал несколько задач, писал две страницы чистописания и т.д.

После уроков я шел гулять в большой сад; если это было летом, то я рвал большие букеты цветов и по звону колокола бежал домой. За обедом меня пичкали всякими котлетками, курицей и индейкой и вообще всем, чем только было можно. После обеда, по обыкновению, мне был выговор за то, что я опять облился супом и выпачкался. Меня приводили в должный порядок и отпускали опять гулять, я бежал па качели, шел на птичий двор, где кормили кур, смотрел на цыплят, но, как только появлялся индюк, я подобру-поздорову убирался оттуда. Так проходил весь день. По вечерам иногда я сидел в детской, где няня рассказывала мне, что моя мама давно уже умерла, но я тогда плохо все понимал, и я до сих пор хорошо не знаю, кто моя родная мать, так как в семье это от меня скрывали, но я про это и не спрашивал. Иногда отец звал меня и тихо говорил мне, что я сирота, но я почему-то сильно смущался и избегал таких разговоров; отец это, кажется, замечал и тоже ничего про это мне не говорил. Потом настроение в семье стало какое-то натянутое, все говорили, что будет какая-то «Революция», говорили про какую то войну с немцами; отца в это время не было. Я ярко помню, как однажды утром отец приехал на лошади в военном обмундировании. Мне это очень понравилось, я целый день бегал, очень был веселый, но отец позвал меня, посадил на колени и начал говорить, что он уезжает на войну и, может быть, больше не вернется; я начал просить его, чтобы он взял па войну и меня, но он сказал, что я еще очень глуп, после этого он сказал, чтобы я никогда его не забывал и молился за него Богу. Отец опять сел на лошадь и уехал; все плакали, но я очень радовался, потому что папа сказал, что я скоро буду такой же военный, как и он, и тоже пойду на войну. Но после мне стало скучно и я втихомолку плакал.

После мы переехали в город Сумы. Я стал учиться в гимназии в первом классе; отец приезжал в отпуск один раз и опять уехал. Отец мною очень гордился, но я этого почти не замечал, я думал только одно: скорее кончить учиться и поехать на войну. Мать мне часто говорила, что скоро будем жить очень бедно, что папу могут убить и тогда некому будет работать, но я па это не обращал внимания.

Однажды я шел из школы и увидел, что по улицам идет целая масса рабочих с флагами и во все горло что-то распевает. Я пошел за ними посмотреть, куда они идут, но вспомнил, что дома меня ждут обедать. Я скорее пошел домой. Дома меня спросили, где я был, я рассказал все, что видел. Мне за это сильно влетело и сказали, чтобы я больше не проделывал таких штук.

В школе перестали учить Закон Божий, и я перестал ходить в нее. Отец вдруг приехал весь грязный и одет в мужицкое белье. Он мне объяснил, что в городе большевики и что с ними нельзя разговаривать, что они хамы и воры. В городе стали все время ходить вооруженные люди, отец стал скрывать свое происхождение, и я видел, что утром он одевал маленький револьвер за пояс; все время у нас были обыски и грозили нас убить, если мы не скажем, что у нас скрывается офицер. Мы, конечно, все молчали, и даже сестра, которая в то время была очень маленькая, говорила, что наш отец сапожник.

Однажды утром я просыпаюсь и слышу, что бухают далеко орудия. Отец очень обрадовался, я тоже поддался настроению всей семьи и обрадовался. Большевики стали, наоборот, волноваться; тогда я ясно понял, что они нам враги. Вдруг утром в городе послышались крики, выстрелы и стоны. Я выскочил на улицу и вижу, что по городу скачут всадники в погонах; в окна стали прыгать комиссары; наш квартирант, тоже полуголый, кинулся в окно, но его убили из винтовки; потом они уехали, и в город вступили большевики.

де Витт Г.

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 г.

Я жил в семнадцатом году в Петрограде. Мне тогда было 9 лет. Я жил с моими родителями на Петроградской стороне. Дни революции я помню плохо. Меня никуда из дому не выпускали. Я помню, что ходили процессии с флагами, пели песни и т.д.

Иногда я слышал стрельбу. Мои родители стали поговаривать об отъезде на юг. Накануне отъезда мы переехали к бабушке, ее дом находился недалеко от Николаевского вокзала. На вокзал мы ехали в автомобиле. На вокзале была страшная сутолока, носильщиков не было. Вещи переносили мой отец и бабушкин швейцар. В вагоне также было очень тесно, и мне пришлось залезть на полку. Я очень разочаровался. Я думал, что будет так же удобно ехать, как и раньше. Мой отец остался в П<етрограде>, его служебные дела не позволяли ему уехать. Я не помню, как мы ехали. Помню, что мы останавливались в поле. Один раз нас остановили в поле. Оказалось, что это были какие-то представители, ехавшие на моторе со своими дамами. Но в вагоне подняли такой крик, что они поспешили убраться. Были обыски, солдаты искали оружие и еще что-то, и меня все это злило. Но наконец мы приехали. Это была станица недалеко от Екатеринодара, и наз<ывалась> она Старомышастовка. Я опять остался недоволен и думал, почему отец именно избрал эту станицу, а не город. Станица лежала довольно далеко от города. Мы поселились у одного казака, заняв три комнаты. Некоторое время мы жили, но потом и сюда пришли большевики. Начались безобразия, обыски, аресты и т.д. Однажды ночью начался обстрел станицы. Нас потащили в погреб. Мне очень не хотелось туда идти, и я говорил, что лучше не прятаться, потому что если снаряд попадет в погреб, то всех убьет.

От отца мы не получали никаких известий. Деньги стали кончаться, и мать решила, что надо ехать в Петроград. Но в это время мы получили известие, что отец к нам приедет.

В Петрограде стало трудно жить. Отец приехал через 6 недель, он ехал на лошадях, шел пешком и наконец добрался до Екатеринодара. Но тут его арестовали за то, что у него было оружие. Мать плакала, и я плакал тоже. Мне было очень жаль отца. Но через несколько дней он приехал ночью. Я его сразу не узнал, до того он изменился. Он похудел и поседел. Но вот стали ходить слухи, что приближаются добровольцы. И в одно прекрасное утро они вступили в станицу. У меня на душе было очень радостно. Все они были прилично одеты, у всех были погоны и кокарды. Они у нас пробыли несколько дней, а потом пошли дальше. Мой отец уехал в Екатеринодар, чтобы поступить на службу. Нам стало лучше жить. Я ходил в город к отцу. Он служил в Добровольческой армии. Дела у армии шли хорошо. Но потом стали ходить печальные слухи, что дела ухудшаются. Меня это очень печалило. Мы переехали в Екатеринодар, потом в Ростов.

Дела шли плохо. Жизнь стала очень тяжела. Мне приходилось вставать очень рано, чтобы идти в очередь получать хлеб. Все уже выдавалось по карточкам. И вот однажды утром в городе началась паника, все спешили на вокзал. Мы поехали тоже. На вокзале творилось что-то невообразимое. Мы сели в поезд и поехали. Мне очень трудно было расставаться с отцом, я хотел остаться с ним. Мы оставили все свои вещи и взяли только самое необходимое, а остальные вещи должен был привезти отец. Мы приехали в станицу Крымскую; там мы должны были жить. В тот же вечер приехал г. Крылов со своими дочерьми и остановился в том же доме, где и мы. На другое утро он заболел и вскоре умер от сыпного тифа. Потом приехал отец, но без вещей. Вещи он оставил в Ростове с писарем. На другой день приехал писарь. Мы были на похоронах г. Крылова. Он нам рассказал, что наши вещи были погружены в эшелоны, но на какой-то станции на них налетели большевики и разграбили, а сам он еле спасся. Мы очутились совершенно голые. Но потом нам выдали кое-что из Красного Креста.

Из Крымской мы поехали в Новороссийск. Там мы поселились в каком-то театре. Там шли представления, и я был очень доволен. Там мы получили известие, что наша квартира в Петрограде разграблена. Это было для нас большим ударом. Потом пришло известие, что умер дедушка. Это было сильным ударом для отца и для меня. Потом мои родители решили, что надо эвакуироваться. И мы через некоторое время погрузились на пароход «Анатолий Молчанов». Мой отец остался в России. При расставании мы все плакали. У меня было такое чувство, будто я отца больше не увижу.

На пароходе нам было довольно плохо. Мы стояли долго в Константинополе. Никто не знал, куда мы едем. Наконец мы приехали к месту назначения, это был о. Кипр. Я смотрел на него с парохода, и мне он очень понравился. Нас разместили в бывшем турецком лагере в довольно грязных бараках. С одной стороны жили еще пленные турки, а с другой – беженцы, приехавшие до нас. Наше новое место мне очень не понравилось. Местность была открытая, бараки плохие и без перегородок. Недалеко было море. Нас держали в карантине. Лагерь был окружен тройным забором из колючей проволоки, и на каждом углу стоял английский часовой. Мне это было неприятно, тем более, что недалеко находилась старинная крепость (Фамагуста), куда мне хотелось пойти. Однажды мы умудрились удрать. Нас чуть-чуть не арестовали, но мы благополучно удрали.

Сеченков

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 года

Я жил в Каменской станице, учился в приходской школе. Помню хорошо, как нас распустили. Мы, конечно, ничего не понимали, почему это так вышло и очень быстро. Я был рад тем, что отдохну немного, и также другие мои друзья. После этого я не занимался недели две; тогда меня отец отдал в пансион, я тоже позанимался год с лишним. Однажды мы заметили, что-то начинают упаковываться куда-то, и не знали, и нам, конечно, ничего не говорили, потом уже слышны были разговоры между воспитателями, что куда-то собираются и что-то хотят сделать.

Воскресенье 1918 или 1919 года, не помню хорошо, приехал ко мне отец и сообщил, что мать моя умерла, я и брат были расстроены и ничего почти что не ели в тот день, а отец служил в Гундоровском полки, и ихний полк отправлялся в Екатеринодар. Он с нами простился, дал денег и поехал со своим полком. Прошло месяца два; нам сказали, что мы будем эвакуироваться, а куда именно не знали, что сказал генерал Свечников, директор Донского пансиона. Па другой же день нам дали обмундирование, какое было в пансионе, дали посуду, которая необходима для нас, отслужили молебен и пошли. Это было зимой 1919 года 21 декабря. У всех было настроение довольно хорошее, потому что шли пешком, шутили, разговаривали, перекидывались снежками. Мне дал карабин есаул Семенов, наш воспитатель, и я все время шел с ним; сперва я воображал себя воякой, потому что я имел карабин. Шли мы вечером и пришли в станицу Старочеркасскую. Мы прошли в тот вечер 25 верст, заморились. Дали нам поесть не особенно сытно, потому что мы заморились и есть хотелось здорово, пришли туда, спали на полу по-походному, почти что друг на друге лежали. Встали мы утром, выпили чай и пошли; теперь не так было весело, выспались очень плохо и шли не так бойко, как первый раз; на ходу дали нам поесть кусочек мяса и хлеба для подкрепления сил.

Шли целый день, у меня руки замерзли, и весь замерз, а сзади меня шел воспитатель, дал глотка три коньяку; мне стало после этого тепло и шел до самого вечера; некоторые мои друзья ехали на подводе, самые маленькие, а кто постарше – шел. Мы пришли в Кагальницкую станицу и остановились в какой-то школе и в этой школе справили Рождество Христово. Я не спал всю ночь, потом, смотрю, в часов 12 к нам пришел генерал Свечников, разбудил поздравить с Р<ождеством> Х<ристовым> и дал нам по яблоку и по нескольку пряников и конфет, и в общем шли до последней станицы, а там доехали до Екатеринодара на поезде. В Екатеринодаре было не особенно хорошо, потому что давали нам все время холодную пищу, так что у нас у всех почти что болели животы. А из Екатеринодара поехали в Новороссийск. В Новороссийске кормили очень хорошо, все вдоволь, не занимались при этом, а это для нас под руку.

Поехали мы в Египет на пароходе, приблизительно недели две, я заболел сыпным тифом и пролежал с неделю. Потом приехали в Египет. Жили за городом Измаилией на Суэцком канале, было хорошо. Там жили мы в палатках, сперва по 7 человек в каждой палатке. Было тесно, хоть мы и маленькие были, потом дали нам англичане еще палаток, так что стало в каждой палатке по 4 человека. Классы были у нас незавидные, они у нас были в бараках.

Я занимался незавидно, и так же другие, потому что была жара невыносимая и лень было заниматься, так же и преподавателям. Каждый день ходили купаться на Суэцкий канал, переплывали на Азиатскую сторону, ходили там, собирали патроны и иногда и деньги находили. Каждое воскресенье ходили рыбу ловить, жарили сами в пустыне, но если поймают, то худо приходилось, потому что не разрешали. Ходили рвать финики в парк, боялись, что если поймают, то пропадай, тебя так изобьют, что сесть и лечь нельзя.

Однажды пошел один воспитанник нашего класса за финиками в парк, его поймали, разрезали руку его же ножом и избили до того, что еле дошел до лагеря. Это воспитатели узнали, но не наказали, потому что он уже был наказан; все-таки продолжали ходить, иногда пойдут большие 5-го класса или 4-го класса, то арабам достается плохо, иногда так их изобьют, тоже еле дойдет до своего дома. Мы часто с арабами дрались, и всегда на нашей стороне остается победа.

Мы жили в Египте 2 1/2 года. Над каждой палаткой сажали что-нибудь. В Египте кормили очень хорошо. Ели много, до отвала, сами стирали, зашивали, все сами делали. Потом уже говорили, что скоро поедем в Константинополь.

В Египте у нас было футбольное состязание с греками, с арабами, с англичанами, с индусами. Сперва нашим набивали, наши плохо сперва играли, потому что с Дону большая часть и не видели даже футбола, но потом на нашей стороне победа оставалась; и были состязания между собой. В общих чертах в Египте было хорошо. Потом мы поехали в Константинополь и жили в Буюк-Дере. Сперва было плохо, а потом сжились; сперва не хотели ехать даже в ...⁸

Климов Юрий

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 года

Когда началась революция, я учился в С.-Петрограде в Михайловском подготовительном училище для дочерей и сыновей артиллеристов. Я тогда лежал в лазарете и видал движение по улицам. Ездили автомобили, выбрасывая прокламации. Ездили на автомобилях кучи вооруженных солдат. Обстреливали против пас здание. Все это мне смутно помнится. Потом мама приехала и взяла меня. Мы уехали в Финляндию. Пожив там некоторое время, мать решила ехать в Новочеркасск, как этого хотел отец, бывший на фронте.

Когда подъезжали к Новочеркасску, то стали появляться белый хлеб, молоко, яйца и пр<очие> продукты. Все было дешево. Приехали в Нов<очеркасск>; жизнь спокойная, дешевая. Прожили 1–2 месяца. Получили от отца приглашение ехать в Рени на румын<ской> границе. Он командовал 8 Донской батареей. Поехали. Ехать было неважно. Под конец путешествия на ст<анции> Знаменка мать выхлопотала место в санитарном поезде. По дороге, в Бендерах и других станциях, была масса черешен, вишен, очень дешевых, и вообще было много продуктов, а еще больше товарищей. Мать даже опасалась, что в батарее у отца неладно, так как товарищи позволяли себе вольности.

Приехали в Рени. Едва нашли отца. Мы его не предупредили, и он ничего не знал. Слякость была страшная. Отец обрадовался страшно. Мама сразу успокоилась, увидав, что все офицеры в погонах и полное повиновение царит в батарее. Хотя я ни разу не слыхал, чтобы мой отец был когда-нибудь жесток. Батарея стояла в то время на отдыхе. Но все же два орудия были установлены для стрельбы по аэропланам, которые появлялись каждый день. Один раз даже бомбу сбросили около базара, во двор, из которого на днях вывезли склад снарядов. На меня впечатления это событие не произвело, только боялся за отца, который был в это время в городе, где был порядочный переполох.

Потом из Рени батарея перешла в местечко <Чишлискной?>. Это была какая-то дыра. Между гор. На припеке. Жара страшная. Но мне все это было ничего. Катался верхом. Ездил на батарею, стоявшую в нескольких верстах, тоже выставленную для аэропланов, которые сюда и не залетали. Вскоре мы уехали в Новочеркасск, где я поступил в Донской пансион. Приехал отец со всей батареей, которая шла в полном порядке. Хотя везде в полках офицеры и поснимали погоны и даже были устранены от власти полковыми комитетами, о которых в 8-й батарее не было и слуху. Батарея стала в Грушевке. Стали подходить Красная армия и отряды Голубова, с которым отец был знаком по корпусу и училищу (Михайловскому). Отец приказал поснимать с орудий и спрятать или выкинуть, сейчас не помню, что было и исполнено казаками, которые большею частью разъехались по станицам. Часть их была из Грушевской станицы.

Какого числа Голубов занял Новочеркасск, не помню, но помню, что это было вечером, часов в 5. Боя почти не было. На следующий день отец поехал к Голубову, который дал ему удостоверение. После чего красноармейцы его не трогали. Вышел приказ собраться всем офицерам в <нрзб.> здание. Считали это ловушкой, и идти туда было идти на верную смерть. Мать волновалась. Отец успокаивал, я ревел. Но все же отец пошел. Пришел через часа 2–3, за которые мать значительно поседела и похудела. Оказывается, Голубов спас всех пришедших офицеров. Ворвался с казаками, поругался с Подтелковым и сказал, что бойню устраивать не позволит. В эти дни все же много порасстреляли.

Дальнейшие события я не помню. Новочеркасск еще раз переходил из рук в руки. Дальше помню, когда Новочеркасск был в руках большевиков. С нашего чердака было хорошо видно, как обстреливали Кревянку. Наступило 23 апреля. Мои именины и памятный Дону день. Часа в 2 ночи началась перестрелка. Утром был взят Новочеркасск. День был солнечный, веселый. На душе было светло и радостно. У меня за всю жизнь было только один раз на душе так хорошо и радостно. Вскоре приехал отец. Страшные минуты переживали, когда опять чуть-чуть Новочеркасск не пал. Потом я поступил в корпус. Несколько раз корпус собирался эвакуироваться.

И наступил декабрь 19-го года. По Ермаковской улице тянулись беспрерывные обозы. Корпус со дня на день ожидал выступления. Погода мрачная, и грязь по колено. На душе, как в гробу, тоскливо. 21 декабря день моего рождения. Я утром, попрощавшись с отцом и матерью, пошел в корпус; там объявили, что кто хочет отступать с корпусом, тот пусть придет к 5–6 часам, и корпус пойдет пешком на Старочеркасск.

Когда я подходил домой, то встретил знакомого офицера, который сказал, что если я хочу отступать, то чтобы пришел на вокзал, он и отец будут там. Мать заволновалась. Ты простужен. Куда ты пойдешь, проч<ее>, в общем оставила дома. И я остался без особого сопротивления, чего не могу себе простить до этих пор. В тот день я отца видал последний раз. После этого я ничего о нем не слыхал. В общем, пропал без известия.

Мы переехали на другую квартиру. Большая часть вещей осталась. В ночь на 25 вошли красные.

Летом я жил по станицам у знакомых казаков, а зимой в Новочерк<асске>, и единственной моей мечтой было удрать из России. Летом в 22 году я выехал в Новороссийск с очень незначительной суммой денег. Там случайно познакомился со служащим Центросоюза, который меня и устроил в это учреждение рассыльным. Я зарабатывал так, что мог довольно прилично жить, и все приглядывался, как бы задать стрекача. И случай скоро представился.

Из Новороссийска уходил пароход «Темис» с беженцами, греками. Я, приодевшись оборванцем, протискался на палубу с беженскими сиротами. Хотя раз меня и выставили, но я попытался другой раз и остался на «Темисе». Доктор Иванов хорошо описывает это путешествие в «Казачьих думах» NN 12–15, если не ошибаюсь.

Вышли из Новор<оссийска> 29 или 24 августа, не помню точно. Стояли в Анапе 3 дня, кормили плохо, давали маленький кусочек хлеба на день, наверное, 1/12 или 1/15 кило. Когда приехали в Ковак, то нас поставили в карантин. Стояли 15 дней. Я случайно познакомился с арендатором парохода. Он, узнав, что я сын донского офицера, принял во мне участие и предложил остаться у него на корме, где были капитанские каюты. Я согласился. Он меня одел, кормил; я помогал работать что мог. Мыл посуду, вытирал и прочее. Познакомился с контрольным офицером, французом, который говорил по-русски лучше меня. Он обещал помочь в розысках отца. Расспросил меня об вооружении Красной армии, какие силы в Новороссийске и т.д.

Когда кончили карантин, «Темис» подошел к Константинополю; съезд на берег был строжайше запрещен даже капитану, сошли только арендатор и его переводчик. Я хотел удрать, но меня отговорил капитан, говоря, что он может поплатиться, что у него сбежал из-под его покровительства человек с парохода.

Кому нужно было, все удрали, а я отправился путешествовать по белу свету, пока меня не устроил один знакомый в школу.

Королев И.Т.

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 года

В 1918 году я учился в 1 классе Донского Кадетского корпуса. Когда большевики наступали на Новочеркасск, то наш корпус пошел на Старочеркасск. Под вечер 25 декабря мы вышли из Новочеркасска. Когда мы пришли в Старочеркасск, не знаю, но мы там пробыли, кажется, сутки и двинулись дальше в Кущевку. Приходилось идти по колено в грязи. Но вот мы перешли через дряхлый и дырявый мост, и остановился наш корпус в одном училище. Там нас накормили, и мы более или менее обсушились. Кажется, наутро мы пошли на станцию, где сели в вагоны товарные. Хорошо не помню. Проехали мы ст<анцию> Тихорецкую и приехали в Екатеринодар. Мы, кажется, ехали в вагонах 3 суток. Когда мы приехали в Екатеринодар, нас поместили в одном театре. Одно еще забыл сказать, что когда мы пришли в Кагальницкую станицу, нас угостили горячим супом и салом, во все время только первый раз. У меня была в этой станице бабушка, и я на 1-й день Рождества Христова пришел к ней; но, войдя в дом, я сначала не заметил, что у них были похороны. Меня, моего брата и одного товарища накормили и повели, показали, где лежала покойница. Я был очень взволнован, но нечего было делать, и мы похоронили ее. Очень было грустно, что я попал как раз на похороны.

Но вот, значит, мы приехали в Екатеринодар. Я как-то раз услышал, что Донской институт находился тоже здесь. Я, недолго думая, расспросил у мальчиков, где он находится, и мы пошли туда. Но когда мы пришли туда и я спросил, нет ли здесь Таисии Королевой, то мне ответили, что она осталась в Новочеркасске. После Екатеринодара мы сели на поезд и поехали в Новороссийск. Во время езды мы проехали туннель, до сих пор я не видел еще ни одной туннели и только тогда я узнал, что такое туннель. Когда мы приехали в Новороссийск, то нас поместили в одной казарме, где мы были очень долго, и во время всего этого путешествия или похода мы ни разу не сменяли одежду, и от этого у нас завелись насекомые. Некоторые кадеты заболели сыпным тифом. Кормили нас там ничего по сравнению, когда мы вышли из Новочеркасска.

Но вот нас повели на пристань, где мы сели на один пароход под названием «Саратов». Поплыв, кажется, недолго, мы пристали к Александрии. Там нам была устроена дезинфекция. После нас посадили на поезд, и мы приехали в Тель-Эль-Кебир. Нас поместили жить в палатках. Во время житья в нашем лагере загорелась палатка, но ее мы затушили уже поздно, когда она почти сгорела.

Прожили мы там не знаю сколько, но после мы поехали на поезде в Измаилию. Когда мы приехали на вокзал, нас поместили на грузовики и мы поехали по городу, потом за город и наконец приехали к одному лагерю, где мы и жили почти 2 года. Во время езды на грузовиках мы такую испытали радость, что и нельзя сказать. Когда мы ехали по аллеям, то мы были в тени, несмотря па карту, и срывали листы деревьев. Когда мы подъехали к лагерю, то там еще не успели выбраться индусы, жившие там. Но вот они выбрались, и начали размещать нас. Когда разместили по палаткам, мы пошли чай пить. Когда все это сделали, мы пошли рассматривать пустыню и Суэцкий канал. В канале, кто умел плавать, тот плавал. Я не умел, но через три дня я научился, потом и научился нырять. Нас перевели в следующий класс, то есть я был переведен во 2 класс. Заниматься там не хотелось, так как была сильная жара и очень хотелось купаться. Даже преподаватель по русскому языку водил нас купаться. Поэтому мне дали переэкзаменовку, но я не ходил на занятия эти, а ходил ловить рыбу, поэтому я и остался на второй год во втором классе.

На один французский праздник были устроены состязания, куда и я записался, то есть нырять, так как уже довольно далеко нырял. Когда мы вошли в один дом, нам дали короткие купальные трусики, так как было очень много присутствующих. Когда наша очередь дошла нырять, мы вышли на пристань и нырнули. Так как там была почему-то вода мутная, я нырнул с закрытыми глазами и наткнулся поэтому на один камень, а потому, что там было мелко, то от толчка мои ноги показались из воды. Это было еще недалеко от берега, и все присутствующие засмеялись, как потом я узнал. Но я продолжал ширять и вынырнул второй, и поэтому я взял приз, то есть 50 пиастров (1/2 фунта английс<кого>). Нас еще водили на другую сторону города на аэродром, где наши катались на аэропланах.

Вообще текла жизнь довольно хорошо. 2 года мы в Измаилии жили, но вот пришло известие, что наш корпус идет в Константинополь и в Болгарию. Нам был подарен духовой оркестр, никуда не годный, морским корпусом. Он валялся в складе, и никто его не брал. Но вот один кадет взял кларнет и заклеил его дырки воском и начал играть на нем. Другие это увидели, начали тоже брать, которые играли в корпусе в оркестре. Со временем образовался и духовой оркестр, с которым мы уже уходили из лагеря и плавали на корабле. Когда мы шли по городу, то за нами бежали маленькие арабы, а большие шли. Мы оставили глубокое впечатление в этом, городе. Несколько раз играли на пароходе. Когда мы проезжали Босфор, то мы видели деревья, растущие по берегам.

Вот наш корабль стал на якорь. Нашему корпусу объявили, что младшие классы останутся учиться в Константинополе. Это взволновало кадет, потому что не хотелось расставаться с товарищами. Вскоре после этого подошла барка, и мы сели. Когда барка поплыла к берегу, оркестр заиграл марш, и мы под оркестр поплыли к берегу. Нас высадили на пристань, а наши вещи поплыли на барке дальше. Мы построились и пошли по Буюк-Дере, и подошли мы к красивому довольно дому; после это оказалось было Русское посольство. Нас напоили чаем. После этого директор Черячукин, генерал-лейтенант Генерального штаба, сказал прощальую речь, которая очень тронула нас. И теперь мы находимся в Эренкее.

Васильев Александр

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1923 года

В 1917-ом году мне исполнилось 10 лет, когда в мае месяце по улицам нашей станицы шло радостное шествие с красными флагами с радостными криками: «Ура! Да здравствует..!». Сначала шествие состояло из немногих учителей приходских и среднеучебных заведений с группами учеников, затем все более и более присоединялись к шествию различного рода и сословия люди. Наконец шествие, запруживая улицу, направилось на площадь около собора. В шествии большинство было молодежи учебных заведений, ремесленников, учителей и т.д. Учителя и более грамотные оживленно рисовали будущую счастливую жизнь народа русского, то сравнивая ее с Францией, то рисуя жизнь в более счастливом положении неграмотным пожилым казакам и старикам, старухам. Я вместе с ватагой своих друзей последовал за этим шествием. Мы интересовались (не так я, как мои товарищи) тем, что будет дальше доселе невиданного нами события. На площади устроили красное возвышение, на которое всходили по очереди мужчины и говорили свои непонятные для нас речи. Мы уже стали скучать и сильно хотелось есть, потому что эта процессия длилась уже до 6 часов. За обедом было много разговоров между родителями по поводу этих событий.

Во время борьбы, которая велась между красными и белыми, наша станица переходила много раз из рук в руки. В одно время красными была взята станица и они держались в ней долгое время. О белых слухов не было слышно, и жители уже прижились к порядкам красных. По всем дворам стояло множество красных. Несмотря на небольшой наш двор, у нас стояла кухня и до 10 человек красных, которые разместились на открытом коридоре, завесив его со всех сторон клеенчатыми походными палатками. Между ними был каптенармус, у которого были кучи котелков и белья. Патронов им выдавалось очень много, так что у них стояли целые ящики с ними, также много было у них ручных бомб, капсулей и всевозможных родов револьверов, которыми мы очень интересовались. Время было в июне, день был жаркий, и вся компания красных отправилась в наш небольшой грушевый сад. Они разостлали свои шинели под зелеными ветвями вишен и принялись играть под «керенки» в карты. Приблизительно около полудни по улице проскакал красный с криком «тревога»; он так близко скакал около забора, что даже, сидя на лошади, перегнулся через невысокий забор и сильно крикнул нам во двор: «тревога». Наши квартирующиеся красные, некоторые быстро, не надевая шинели и фуражки и забыв даже про патроны, схватив винтовку, выбегают на улицу, другие нехотя, с ругательством, одеваются, несмотря на жару, берут винтовку и патроны, выходят на улицу (А до этой тревоги были также тревоги, которые кончались тем, что это, оказывается, было стадо или даже сторожевую будку приняли за неприятеля.). Улица полна вооруженными красными: одни с винтовками, другие помимо винтовок увешанные бомбами, третьи с какими-то большущими пистолетами бегут, идут, ведя под ручку сестру милосердия, кричат: «Спасайтесь», все направляются на край станицы. Затем начинают выезжать из дворов всадники, подводы, как попало нагруженные винтовками, снарядами, бельем; все также спешат за станицу. Везде беспорядок, все спешит, все суетится. Затем улица постепенно пустеет, остаются только разбросанные повсюду вещи или пробежит без шапки заспанный красногвардеец. Так продолжалось 5 минут, затем появляются на улице скачущие всадники, кубанские казаки, черкесы.

Денисов Г.

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 года

В 1917 году мне было 10 лет. В это время я учился в приходской школе. Под вечер одного <дня> атаман собрал всю станицу и прочел манифест об отречении Его Императорского Высочества⁹ Государя Императора Николая II. Наш учитель очень этому обрадовался, но старые казаки отнеслись к этому очень недружелюбно. На другой день наш учитель Илья Иванович Козловцев организовал манифестацию, а сам стал во главе ее. Ходили по всей станице сначала без флагов, а потом вывесили красные флаги и начали петь «Марсельезу»; сначала казаки смотрели равнодушно, но потом собрались, позабрали колья и разогнали всю эту манифестант. После этого наступило спокойствие. Мои двоюродные братья, дядя и родной брат пошли в офицерскую дружину, и после боя под Александро-Гушевском ранили брата в ногу. Он, изнемогая от потери крови, едва успел добежать до санитарной повозки; и он возвратился домой, где был помещен в военный госпиталь, который находился в собственном доме одного купца, который его пожертвовал для этой цели. Мои сестры служили некоторое время в этом госпитале, пока брат не выздоровел.

Затем меня отдали подготовляться в Донской корпус в Донской пансион в Новочеркасске; здесь я видел Каледина и был на его похоронах. Нод конец учебного года неожиданно явился брат и отправил меня домой с другими двумя офицерами, которые ехали в станицу за лошадьми. Когда выезжали из города, то там уже начались беспорядки и разбили громадную цистерну со спиртом, который тек ручьями. По этому случаю там собралась целая толпа, кто с ведром, кто с бутылкой, кто с кружкой; толкаясь и ругаясь, старались набрать возможно больше спирту, оскальзывались, падали лицом в спирт. Наш извозчик оставил свою лошадь, набрал ведро спирту, напился и упал вглубь саней через некоторое время, а так как прежде, чем свалиться, он все-таки отвез нас от города на порядочное расстояние, то мы и остались бы стоять посреди дороги, если бы на счастье наше один из офицеров не знал дороги.

Ехали почти целый день и к вечеру, когда стало уже темнеть, подъезжая к Раздорской станице, где у меня была тетка, к какой я пошел ночевать, предварительно сговорясь со спутниками, что поутру поедем дальше и что они заедут за мной. Ночью поднялась стрельба и крики, мы выскочили из дому, и оказывается, станицу занял Голубов, затем опять все успокоилось. Выйдя из дому утром, я увидел много подвод на улице, на которых сидели и лежали голубовские казаки. Они собирались ехать в Новочеркасск. Я стал искать своих спутников и долго не находил их, но вскоре один казак сказал мне, что извозчик испугался и уехал домой, даже не взяв с нас платы, а офицеры пошли домой пешком. Я подумал немного и решил тоже идти пешком. Я дошел благополучно до Кочетовской и пошел дальше, но скоро принужден был остановиться около Дона, так как он посинел и вздулся; я попытался переходить, но провалился и насилу вылез, но скоро повстречался казак на санях, который перевез меня; я поблагодарил и пошел на хутор Чибачий, где сестра моя была учительницей. Когда я вошел в хутор, то не знал, куда идти, но, по счастью, мне указали, где школа, и я решил идти в школу. Пройдя немного по улице, я увидел нескольких женщин, которые разговаривали между собой. Одна из них сказала: «Вот идет кадетик, а у меня такой же брат в Новочеркасске, дай спрошу его, не знает ли о нем»·, – подошла, и я узнал в ней свою сестру. Она отвела меня на свою квартиру, накормила, дала мне вместо моей форменной шинели шубу, и на следующий день мы вместе с атаманом поехали домой. Когда я приехал домой, там были большевики. Они держали себя довольно нахально, но старые казаки и отчасти бабы их удерживали силой, так как это были местные большевики и их было довольно мало, но тем не менее окончательно их выгнать из станицы было невозможно.

Бывший парикмахер Зайцев сделался теперь комиссаром, но через некоторое время пришли большевики, но и они не могли ничего сделать против населения, которое всячески им старалось вредить. В один день послышалась стрельба, мы с братом поспешили на место происшествия и увидели нашу станичную дружину, в которой были наши родственники, возвращавшиеся из Новочеркасска. Дружина состояла из 500 человек, которые не имели ничего, кроме холодного оружия. Против них выкатили пушку, целый полк большевиков, принудили их сдать оружие и посадили под арест.

Ненченков

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году мне было 9 лет. Мой папа был на войне, а мама жила в станице Каменской с сестрицей, я же с братом был в Донском пансионе в Новочеркасске. Не помню, какого числа и месяца, директор пансиона стал собираться уезжать из Новочеркасска в свой хутор. В это время наша станица Гундоровская была занята большевиками, поэтому к себе на хутор я не поехал, но последовал за директором пансиона. Ехать было плохо. Кроме снега, ничего не было видно. От скуки и тоски мы затянули песню, но нам запретили петь, потому что мы ожидали встречи с казаками-большевиками, которыми предводительствовал Голубов.

Долго не пришлось ждать. Мы встретились с передовыми частями. Они подъехали к нам с возгласами: «Это кадеты! Это те, которые поднимают руки на своих отцов!». Мы перетрусили. Да и было с чего. Пьяные, разнузданные казаки могли сделать все, что хотели; никакого суда, никакой расправы на них не было. Они стали спрашивать, есть ли оружие, директор и все начальство стали говорить, что никакого оружия нет. Казаки не поверили и стали осматривать повозки. На одной из повозок нашли несколько винтовок и два карабина. К последней подводе была привязана лошадь одного нашего воспитателя. Лошадь была шикарная, потому что он кормил ее хлебом, часто чистил и вообще ухаживал за ней очень хорошо. Они подъехали, взяли лошадь, говорят, что хорошая лошадь, Голубов будет доволен. Пансионеров они не трогали, потому что все были очень малы, воспитатели же наши оделись кто как: кто пастухом с посохом, с сумой, другие как простые чернорабочие, вот поэтому-то они не подверглись никакому допросу.

Через неделю или полторы мы прибыли на хутор. Я там пожил два дня. Приехали за одним пансионером с станции Лихой, он меня захватил с собой. Я приехал домой, дома была сестрица, а мама была в это время на базаре. Но ее возвращении сколько радости было!! Мама меня уже считала убитым, потому что газеты говорили уже о том, что Новочеркасск взят и всех кадет и вообще учащуюся молодежь вырезают. Я рассказал маме о моей встрече с Голубовым.

Прошло много времени (около года); жизнь шла своим чередом. Я опять поехал в пансион. Однажды ко мне приехал папа; когда я его увидел, я смутился, он был такой грустный, такой печальный. Потом папа начал свой печальный рассказ. Он рассказывал о смерти мамы. 15 августа 1920 года нас повели держать экзамены в корпусе. Держать было легко. Я выдержал по всем хорошо, кроме чистописания, по которому мне поставили 7 баллов. Занятия начались 1 сентября. Военная обстановка меня не удивила, потому что я уже был в пансионе, тоже в военном училище. Как всегда, старые кадеты стали цукать нас, новичков. Мне доставалось меньше всех, потому что в пансионе я был два года; многие, которые учились со мной 1-й год, были уже в корпусе во 2-ом классе, и вот они-то и заступались за меня. 21 декабря 1920 года наш корпус выступил в поход. Перед тем как уйти, был отслужен молебен. Вторая сотня была с винтовками. Я в отделении был старший. Мой отделенный воспитатель просил меня по выходе корпуса зайти к нему на квартиру и сообщить. Так как мы выступили вечером, часов в 8–9, да потом я очень смутно помнил, где он живет, то я не зашел. Это кончилось для него довольно печально. В Екатеринодаре он догнал корпус. Директор позвал его и сделал ему надлежащий выговор. Он позвал меня, стал читать нотацию, упрекать и т.д. Я, по своему обыкновению, отвечал, что забыл. По выходе в поход нас нагрузили вещами и одели довольно тепло. До Старочеркасска идти было трудно. На каждом привале я почти засыпал, вставать не хотелось; но директором были назначены кадеты старших классов 4 и 5-го (потому что 7-ой и 6-ой остались в Новочеркасске), чтобы подталкивать отстающих. Пришли в Старочеркасск; нас поместили в каком-то монастыре, где мы обогрелись и подкрепили свои силы хорошей едой.

Утром 22 декабря мы снова выступили в поход. Идти было легче. По дороге все попутные подводы директор останавливал и приказывал брать кадет. К вечеру нам стали попадаться подводы и арбы, нагруженные сеном. Стали спрашивать, много ли осталось до Хомутовской? Они отвечали, что верст 5 с гаком. Дальше верст через 5 спрашиваем, говорят, 7 верст. Уже слышен был лай собак, кукареканье петухов, а самой станицы не было видно. Только к полуночи мы прибыли в Хомутовскую. Стали размещать в какой-то школе. Грязь, теснота и вонь наполняли школу. Мне места не хватило. Воспитатель, я и еще человек 9 кадет пошли искать убежища у жителей. Подходим к одной хате. Стучимся. Долго ответа нет. Но после повторных стуков и толчков в дверь слышится кряхтение и в окно высовывается старческое лицо. Стали проситься: «Тетка, пусти переночевать». – «Места нету, родимые», – был ответ. «Пусти, а то плохо тебе придется». – «А вы кто за люди?» – спрашивает она. «Ослепла что ли, вестимо кадеты». – «Ну идите, родимые», – соглашается она, и мы с шумом ворвались в дом. Тетка, видя малышей, совсем растаяла. Стала предлагать поесть, но мы не захотели, так как желание спать заглушило все.

Утром, закусив котлетой и выпив чая, мы снова тронулись в путь. Я себя чувствовал превосходно после хорошо проведенной ночи. Я и еще два моих друга шли впереди всех, то есть, конечно, кадет, потому что впереди нас шел некий полковник С., которого дразнили кадеты Лудилкой. Если бы мы шли в бой, он, конечно, шел бы последний, но так <как> отступали, то он шел первым. Мой сосед, некий А., замотал обмотки очень туго и всю дорогу кричал прямо почти у его уха «привал», но тот не обращал никакого внимания. Наконец, его терпение лопнуло, он поворачивается и говорит...¹⁰

Шпиганович А.

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 года

В 1917 году мне исполнилось 12 лет. Хотя меня еще считали ребенком, однако я считал себя уже взрослым мужчиной и очень интересовался политикой. Как раз в это время стали ходить слухи, что фронт распадается и что появились какие-то большевики. Хотя я не имел никакого представления об этом, но все же я сильно беспокоился. Скоро пришло известие, что дана свобода; у нас в станице Кавказской было большое празднество. Ходили с красными флагами. Конечно, тогда я еще ничего не понимал и думал, что так это и надо, но, конечно, я был неправ. Самое главное, что меня сильно огорчило, отречение государя, которого я хотел так посмотреть.

В 1918 году возвратился мой отец с фронта и стал рассказывать, какое положение; оказалось, что фронт распался и настроение было убийственным. В станице появились какие-то подозрительные личности. В конце этого года у нас поднялось восстание против большевиков, но оно было подавлено, и вот тогда я услышал впервые орудийную стрельбу и увидел разрывы. Сначала меня это интересовало, я собирал осколки, но когда снаряд взорвался недалеко около меня, то я очень испугался, и после этого перестал ходить. После занятия станицы большевиками произошло много убийств. Около нашего дома убили несколько наших знакомых офицеров, и все это вышло благодаря же казакам, которые передались большевикам и выдали своих офицеров. Моему отцу пришлось скрываться. Но самое главное, что он скрывался у нас же дома, и эта сволочь, делая обыски каждый день, не могла его найти.

Потом мы стали получать известия от наших знакомых о смерти тех или других близких, погибших от руки большевиков, и вот с тех пор я возненавидел эту дрянь; потом я узнал, что погибли такие люди, как Корнилов, Каледин, уже повсюду говорили, что дело проиграно и что, наверно, Добровольческая армия распылится. Большинство кубанских казаков перешло на сторону красных. Но скоро настал роковой момент, когда пришлось покинуть родную землю, и Бог знает, до какого еще времени придется скитаться за границей.

Когда мы приехали в Новороссийск, то я впервые увидел панику и хаос, который царил там; люди бегали в разные стороны, множество подвод, цепляясь друг за друга, стремились к пристани. Мой отец отправился в Крым, а я с матерью поехали в Трапезунд, где и пробыли около года. Там опять нам пришлось встретиться с большевиками. Меня страшно возмущают их поступки; так, например, они давали за чистку сапог по 25 лир, какой-нибудь простой рабочий теперь ходит франтом, но манеры и речь, конечно, его выдают. Но самое главное, что они разбрасывают ведь деньги награбленные.

Оттуда мы поехали в Константинополь, то подъезжая, меня удивило, что из Крыма идут множество пароходов с людьми. Я, конечно, и не мог предположить, что это эвакуация, но когда мы сошли на берег, то оказалось, это правда, и что наш приезд совпал с эвакуацией. Тут же пошла совсем иная жизнь, и я часто вспоминал дом. Теперь я учусь в B S R B¹¹, но мне все же кажется, что в скором будущем восстановится прежняя власть, и в случае этого-то я без всякого колебания пойду защищать ее.

Седов О.

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году мне было 10 лет и я жил в станице в очень бедной семье. Отец мой занимался хозяйством и кое-как стягивал концы с концами. Я тогда был в 3 классе приходского училища. После окончания 3 класса меня определил в Донского пансион один богатый человек. В пансионе я учился на казенный счет. Время шло быстро. Приходило время сдавать экзамены в корпусе, но тут стали поговаривать, что большевики находятся поблизости и наступают на г. Новочеркасск. Потому из учебных заведений стали разъезжаться, и я уехал в станицу. Проехав 900 верст на поезде, я слез и пошел в станицу. Нужно было пройти 70 верст. Пришел в станицу я ночью в 12 часов, все уже спали. Я переночевал у знакомых, а наутро пошел домой. Это было зимой. Отца и матери не было дома, они, по-видимому, были на работе. Дома я жил тем, что нанимался на работу. Дома я услышал, что пансион уже собрался опять в Новочеркасске, а поэтому я поехал опять заниматься. Сдать экзамен я не мог, потому что мы тогда не докончили занятия. Пришлось заниматься опять в пансионе.

Итак, 1918 год. Я в пансионе находился 2-ой год и много еще моих друзей. В этом году, когда я шел в отпуск к брату, то проходил мимо атаманского дворца, где в это время раздался выстрел. Это оказалось, что атаман Донской Каледин застрелился 2 февраля. Он застрелился потому, что казаки не хотели с ним идти и ему изменили. В этом году я сдал экзамен в корпус и уехал в станицу. Приехал домой; отца дома не было. Я спросил у матери, где он. Она сказала, что его большевики захватили в плен и он в плену умер от тифа. Потом умерли у меня старший брат и младший. Остались я, мать и сестра.

1919 год. Я летом уехал в корпус. Проучился я в корпусе немного, пришлось опять уходить, потому что большевики опять наступают. Вышли мы из корпуса ночью. Было сперва очень весело, а потом, когда вышли из города, стало холодней, а когда прошли верст 10, поднялась метелица. Стали умариваться. Отдыхали мы часто. Но скоро дошли до станицы Старочеркасск. Там нас поместили в монастыре. Накормили нас там, и мы порядком отдохнули. Из Старочеркасска мы вышли и пришли в станицу Хомутовскую. Там переночевали и пошли в Кагальницкую. В Кагальницкой мы справили Рождество. Из Кагальницкой вышли и пришли в слободку Полтавку. Там провели ночь и пришли мы в Ильинку. Из Ильинки мы вышли и пошли в станицу Кущевку. Вот здесь нам здорово влилось, потому что грязь была по колено. Все выбились из сил, некоторые падали и отказывались идти. Их клали на подводу и дальше продолжали идти. В Кущевку пришли ночью. Мост был набит подводами. Кое-как мы перешли и вошли в станицу. Там нас поместили в школу и по частным квартирам. Кормили погано. Всю дорогу пришлось побираться, как нищим. Рано утром нас разбудили и поехали на станцию. Там нас посадили на товарный поезд, и мы поехали дальше. Новый год мы встретили в вагоне.

Приехали мы в Екатеринодар. Нас там поместили на Красной улице в кинематографе «Палас», где нам выдали по одному теплому одеялу и матрацу. Прожили мы там несколько недель. Оттуда выехали и приехали в Новороссийск, где нас поместили в казармах. Раз ночью нас разбудили выстрелы. Это стреляли зеленые, которые жили в горах.

Из Новороссийска мы выехали в феврале, и приехали мы в Египет, в Александрию. Там нас высадили на берег и поместили в карантин. Там мы прожили несколько дней; кормили отлично и отдохнули порядком. Оттуда нас привезли в Тель-Эль-Кебир. Там жили мы в больших палатках. Здесь же мы провели Пасху. Здесь мы занимались в бараках. Из Тель-Эль-Кебира вывезли в Измаилию, где мы провели 2 года. Там мы жили хорошо, были занятия и т.д. Из Измаилии мы выступили с оркестром. Уезжать оттуда не хотелось, но это не от нас зависело, а поэтому пришлось покориться. Ехали мы сперва на поезде, а потом на пароходе приехали в Константинополь, где нас разъединили: 1, 2, 3, 4, 5-й классы остались здесь в Buyuk-Dere, а старшие классы уехали в Болгарию, в Варну. В Buyuk-Dere нам жилось хорошо. Жили мы на даче Русского посольства, где 2 раза горело оно, но сгорел только один дом. Там мы прожили год с лишним, и нас оттуда большевики вытолкали, и мы переехали в Erenkeuy.

Делпенко Алексей

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году мне 8 лет. Когда началась революция, однажды вечером, когда вся наша семья сидела за столом и пила чай, вдруг по всем улицам раздались крики газетчиков, которые кричали: «Государь Император Николай II отрекся от престола». Сразу поднялся большой шум, везде собирались толпы людей, но полиция заставляла их разойтись; отец мой ходил взволнованный и недовольный – он был убежденный монархист; но все шло своим порядком, вскоре появилось Учредительное собрание или Временное правительство, появились новые деньги, но жизнь шла по-прежнему; вот с появлением разных многочисленных партий, долгое время забрасывающих город разными воззваниями, начали ходить слухи про какую-то страшную партию большевиков; не долго ее пришлось ждать, вскоре до нас дошли вести, что эта партия созывает под свои знамена крестьян, рабочих, обещая им полную волю, много земли, что было большой приманкой для жадной толпы; вскоре почти вся крестьянская Россия была <под?> большевиками, большевики проповедовали, что Бога нет, что нет красоты жизни и все дозволено, и вот благодаря этому толпы солдат и крестьян ходили по деревням, грабили дачных жителей.

У нас на Юге этого еще не было; у нас в Крыму собиралась молодежь: кадеты, юнкера, офицеры – составляли партизанские отряды и шли защищать Россию. Но что могли сделать эти кучки храбрецов против солдат большевиков, которые раньше были солдаты Русского Царя. Но скоро эта зараза проникла и в Крым, и офицеры, и вся молодежь бежали в горы к татарам, которые укрывали их там; тогда большевики пошли крошить татар, но и татары были вооружены, потому что в Ливадии при дворце Его Императорского Величества был Крымский полк татар в своеобразной форме, и после отречения Государя от престола они сохранили верность России и разошлись по домам; и вот они достойно встретили большевиков, которые подошли к Ялте на миноносце...

Так шли дела в Крыму, но вот везде все больше и больше стали появляться партизаны, изредка попадались старые боевые солдаты, оставшиеся верные России, все эти партизаны пополнялись казаками, и под конец появились настоящие хорошие полки. В Крыму, то есть в Севастополе, большевики всего были два раза, а все остальное время были добровольцы, поэтому на юге России жилось лучше и спокойней; хотя город был весь наполнен неизвестно откуда появившимися шайками, которые грабили жителей по ночам, полиции не было, она была уничтожена большевиками, а была милиция, составленная добровольцами, она ничего не могла сделать против налетчиков и поэтому отказалась дежурить на улицах и сказала, что если кто из домохозяев хочет охранять свои дома от грабителей, то пускай пойдут в милицию, получат там винтовки и дежурят около своего дома; желающих оказалось мало, мой отец и еще один человек; ночью часов в 11 несколько человек грабителей выстрелом из-за угла убили моего отца, а его товарищ убежал.

С этих пор моей матери стало очень трудно одной зарабатывать деньги для семьи и платить за мое учение в гимназии, поэтому меня отдали в английский приют в Балаклаву. Прожив там месяц и перед Рождеством собираясь ехать в отпуск в Севастополь, начальница говорит, что большевики занимают Крым и надо уезжать за границу тем детям, у которых нет родителей, а у тех, кто имеет родителей, приедет в 12 часов дня грузовой автомобиль; но у автомобиля сломалось колесо, и вечером всех без разговору посадили на английскую миноноску и повезли в Ялту; там простояли два дня и поехали в Константинополь, приехали туда вечером; нас посадили на два грузовика, повезли в Николаевский госпиталь. Прожив там три недели, мы поехали на остров Принкипо, где нам отвели прекрасный английский клуб, где мы жили шикарно долгое время; затем нас повезли на азиатский берег в местечко Тузлу, где мы прожили в палатках около года; там было страшно хорошо, потом, с уходом английских войск, и нам пришлось уезжать.

Наш приют поехал на остров Проти, потом оставили на Проти девочек, мы поехали в местечко Буюк-Дере на европейском берегу на Босфоре, где наш приют преобразился в британскую школу; оттуда нам пришлось уезжать, потому что большевики отнимали у нас посольство, и благодаря этому и школа переехала в поселение на азиатском берегу Мраморного моря, напротив острова Проти, где мы и сейчас живем.

Демчинский Л.

Мои воспоминания с 1917 года

17 апреля 1924 года

В 1917 году, будучи 8-ми лет от роду, я с матерью жил в Финляндии, в городе Ваза (по-русски Николайштадт). Отец мой был на фронте с 13-ым Финляндским стрелковым полком. В городе стоял запасной Лужский полк, солдаты которого были распущены до невероятности. Когда пришло известие, что Государь отрекся, все солдаты нацепили красные тряпки и, гуляя по городу, орали «Марсельезу». Я помню, все денщики спрашивали меня, отчего у меня нет банта. Безобразия солдат продолжались не больше недели; шведы под предводительством бывшего гвардейского офицера Маннергейма ночью перевязали солдат и отправили их в Петербург; в несколько дней все северные округа Финляндии были освобождены от красногвардейцев. Через некоторое время папа приехал с фронта и был очень недоволен, узнав, что его послужной список, куда-то посланный, чтобы меня записали в Дворянскую Книгу, пропал. После этого мы переехали в Старую Вазу (место, где ранее стоял город Ваза до пожара). Живя там, мы распродали свои вещи, и папа собирался ехать к Каледину. В конце концов мы поехали в Гельсингфорс, где прожили две недели, а оттуда на пароходе «Торнео» выехали в Либаву, направляясь в Киев. По дороге, в Псковской губернии, мы проезжали по тем местам, где раньше были наши имения. Приехав в Киев, папа поступил в Южную армию, стоявшую в районе Чертково-Миллерово; в последнем формировался 6-ой Финляндский полк; там мы жили не долго. Южная армия была целиком влита в состав Добровольческой, о безобразиях которой я расскажу ниже.

В Корниловском полку папа был начальником хозяйственной части, я и мама были там же. Я довольно хорошо также запомнил рейд генерала Мамонтова, во время которого население встречало нас с колокольным звоном, с иконами, а во время отступления провожало выстрелами в спину. Причиной тому были ужаснейшие грабежи, в которых особенно отличались шкуринцы, которые во время отступления уводили с собой по нескольку лошадей каждый. «Цветной корпус» тоже отличался. Жестокость в то время у меня и у других сыновей офицеров начала сильно развиваться; мы бывали очень довольны, когда расстреливали совдеп на ст<анции> Лопасная, когда казаки громили жидов на ст<анции> Енакиево; а когда отец подарил мне австрийский карабин, то моей радости не было пределов, и при первом удобном и неудобном случае я им хвастался, впрочем, он был подарен мне, так как к нему не было патронов, но я впоследствии все-таки достал их, но полным зарядом стрелять боялся и вынимал перед выстрелом пулю.

Когда началось всеобщее отступление, в полку было очень мало штыков налицо, но зато в хозяйственной части без дела болталось столько здоровых людей, что прямо больше того, сколько их было на фронте. Наш эшелон дошел до ст<анции> Ханжонково, куда из интендантства прислали разные припасы; когда нужно было, так не присылали, а когда ненужно, так берите сколько угодно. Из Ханжонкова отправились пешим порядком, причем мы отбились от обоза при Таганроге.

Киселев П.

17 апреля 1924 года

Будучи еще маленьким мальчиком, я очень мало помню свои переживания с 1917 года, и еще я не мог вмешиваться в дела политики. И так как более сильные переживания меня заставили забыть более слабые, поэтому я мало помню их. Я помню только то, когда я был на положении эмигранта за границей; затем переехал в Константинополь, где в британской школе продолжал свое образование на пользу Родине.

Самые лучшие воспоминания времен эмиграции были в Египте, когда мы жили одной семьей, а после разъехались, и здесь уже пришлось привыкать к новым привычкам другой среды; самое трогательное чувство это было, когда часть корпуса под марш «Ямщик» спускалась с парохода «City of Oxford» на баржу в британскую школу, и этим прекратилось существование Донского Императора Александра Третьего Кадетского корпуса, который существовал 40 лет и теперь погиб благодаря революции. Он не захотел оставаться в родной стране, где царил большевизм, и отошел в боевом порядке в Новороссийск. Но и там, далеко от Родины, не упал дух казачества. Там, в далекой Африке, жили мы изгнанниками, не признав власти каторжников-болыиевиков, уже царивших и наполнивших Россию своими бандами, которые походили скорей на преступников, чем на войско, которое пришло освободить Россию от гнета царизма, как они выражались.

Тогда восстал Дон; его сыны не захотели подчиняться каторжникам, и появился есаул Чернецов, который набрал отряд и с этим отрядом восстал на защиту Дона; они пренебрегли обещанием большевиков, которые давали «кисельные берега, и молочные реки, и золотые горы». Потом подлец Подтелков предательски убил храброго воина, ставшего первым на защиту Дона, полковника Чернецова. Да, тогда были переживания слишком тяжелые для молодого поколения, и благодаря им мысли направлялись в совершенно другую сторону – о защите Дона.

Так жили мы до отъезда в 1920 году, а что было раньше, я не помню, ибо помню только те сильные впечатления, какие отразились и которые я буду помнить на всю жизнь. И дай Бог – по возвращении на Родину опять воскреснут образы старого.

Мельников

Не надейся на князя и на сына человеческого...

Революция началась. Под влиянием неблагородных, жаждущих «свободы» людей Император Николай Александрович II должен был отказаться от престола из-за того, чтобы дать место на престоле своему брату Михаилу Александровичу, но и этот отказался, и рабочая масса получила «свободу»...

Предводитель «свободы» появился внезапно, его привезли в запломбированном вагоне, и он вступил на эстраду своей деятельности и сделал переворот, и народ разделился на «большевиков» и «меньшевиков»; и уже в 1918 г. началась «великая бескровная война», начались расстрелы. Большевики расстреливали всех офицеров старой русской армии, и мой отец был в том числе. Он ехал с германского фронта, и на станции Царицын арестовали всех офицеров 54-го Донского казачьего полка и посадили в тюрьму; чтобы их выпустили, надо было выкупать за 5000 рублей, но это было невозможно, потому что в Царицыне господствовали большевики, а в Новочеркасске контрреволюционеры, и ехать туда не было возможности. В конце концов всех офицеров выпустили, и они присоединились к восставшим; и их выдали и посадили на баржи и через некоторое время расстреляли. (Я это пишу, как читал в газете).

В России я ничего больше особенного не переживал, и воспоминаний больше никаких не осталось. Только помню я, когда наш корпус Д И А III К К¹² 22 декабря 1920 года выступил походным порядком в Новороссийск, а оттуда поехали за границу... И летопись окончена моя!

Тектов

Мои воспоминания с 1917 года

Когда началась европейская война, я учился в Москве. К концу войны я оканчивал 3 класс; уже начали раздавать партейные листы, в которых надо было писать, за какую партию и кто кого признает; мой отец был городовым, что он написал на листке, я не знаю. Когда началась революция, всех городовых взяли и посадили в тюрьму. Многие погибли от рук народа и большей частью от воров и разбойников, от которых освободили тюрьмы. Вследствие того, что городовые не были на позиции, то все люди стали говорить, что их отправили на фронт.

Так как я остался один в городе Москве, и я был еще мал, гимназию закрыли; хлеб как дорожал, так и все меньше и меньше давали, то есть первое время по полфунта, а потом четверть, осьмую фунта. Стали в очередях стоять, каждый старался встать впереди, потому что многим не доставалось хлеба, так, например, когда я стоял в очереди, дрожа, с карточкой в руках и мне не доставалось хлеба, я уже стал вставать в 4 часа, а впоследствии с самого утра и то приходилось стоять двухсотым; очереди доходили до того, что входили в переулки и бывали случаи, что не находили конца. После всех страданий я уехал в деревню в 3 верстах от Москвы. Там я жилу дедушки, где я работал; там в деревне школа была открыта, и я ходил оканчивать IV класс. Фабрика была уже закрыта, потому что хозяина ее убили, но впоследствии снова открылась, и рабочим давали ее продукты, то есть ситец и другие материи, с которыми ездили в хлебородные города и меняли их на хлеб, так как у них уже не доставало материи, потому что в Московской губернии хорошо давали плоды картофель, морковь, капуста, огурцы, а рожь плохо давала и, самое главное, что у каждого крестьянина было очень мало земли. Не глядя на то, что у моего дедушки была лошадь, корова, несколько овец и кур, это считалось тогда богатый человек, но и он стал страдать от голода, и так как сын у него был нем, то и не мог ездить, то пришлось ездить моим теткам. И вот однажды дед мне сказал, чтобы я поехал с ними и поступил к кому-нибудь в работники. Я согласился, и вот пришел желанный день: пришли на станцию, через несколько минут пришел поезд, на нем так много было народу, что я удивился, не только в вагонах и теплушках, но и на ступеньках, на крыше; что было в 1918 году в январе месяце. Мы поехали на втором вагоне от поезда, было холодно, я нагнулся между двумя людьми и заснул, но в Коломне страшный холод разбудил меня, пришлось слезть и побегать; во время звонка я чуть не опоздал и прицепился за лестницу вагона, после я долез наверх. Была ночь, холодно, искры летели на нас от паровоза, всю ночь не спал, везде стучали нога об ногу или по крыше, но все это не помогало тем, которые были плохо одеты.

Когда приехали в город Рязань, мы очень обрадовались: на станции много было народу, торговцы и торговки продают съедобное, выглянуло солнце; здесь должна <быть> пересадка, меня тетки послали за водой, искал я долго ее, но в конце концов, когда я нашел, пришлось встать в очередь, где я ждал минимум 2 часа; когда я пришел, и, о ужас, я рыскал везде, не мог найти их. С тех пор я стал путешествовать один. В Рязани я очень проголодался, понятия не знал, куда лучше ехать, назад, вперед или налево. И вот, куда меня судьбою занесло, я там побывал. Сел в Рязани я на «Максим» (прозвание товарного поезда). Проехав приблизительно 60 верст, я слез; так как денег я не имел, то пришлось мне по селу прогуляться, первый раз покушал я черный хлеб за 3 месяца, так как в деревне пекли пышки из картофеля и мешали с мукой, большей частью без соли. Насобирав съедобного, я пошел на станцию; на первый поезд я не мог сесть, на второй удалось залезть в ящик под вагонами. Было тепло, страшно, все думал, что упаду, но бессонница одолела меня, и я уснул; долго ли, коротко ли шел поезд, не знаю, проснулся вечером. За всю дорогу, где я был, не помню, кроме Черной, Инцы, Сызрани и Симбирска, где никаких событий не было.

Когда приехал в Сызрань, меня взял один крестьянин из деревни Рязани, и, приехавши, я работал у него 3 дня, но писарь этой деревни сказал моему хозяину, что нельзя держать без документов, которых я не имел при себе. Пришлось пойти дальше в Жигули, где я работал у одного крестьянина 10 мес<яцев>. Он был очень богатый, у него было в амбаре больше 200 пудов ржи, которую у него отобрали большевики, заплатив 45 рублей за пуд; на все эти деньги нельзя было купить себе одного годовалого жеребца или овцу. Вторично при мне у него отняли весь хлеб за то, что он схоронил несколько пудов муки под амбаром. После всего этого все крестьяне стали сеять только для себя, многие не могли и этого сделать, потому что не осталось семян. Цены поднимались на все, работы нет не только на фабриках, но и у крестьян, учиться нельзя. Видя все это, я выехал за границу и до сих пор не подумал даже ехать <обратно>, и боюсь об этом думать.

Беликов Всеволод

Мои воспоминания с 1917 года

10 марта 1917 года под влиянием негодяев Император Николай II Александрович должен был отречься от престола в пользу своего брата Михаила Александровича, который, в свою очередь, также отказался. Власть захватила рабочая масса. Сначала хотели собрать Учредительное собрание, что они сделать не могли. А в это время в запломбированном вагоне привезли большевистского вождя Ленина, который выступил с пропагандой о братстве, равенстве и свободе, чего на земном шаре не может быть. Сперва все жители когда-то великой России стояли за свободу, по потом начались голосования; одни голосовали за казаков, за социалистов и т. д., но большинство за большевиков, что было очень плохо. Когда власть была захвачена большевиками, жизнь была очень плохая, но скоро их выгнали, я уехал в Донской Императора Александра III Кадетский корпус, где мы учились довольно спокойно до 1920 года.

В декабре мы вышли походным порядком из Новочеркасска, дошли до станицы Кущевской Кубанской области, откуда на поезде поехали в Новороссийск и в марте 1920 года сели на русский пароход «Саратов», который нас отвез в Египет, где мы прожили до 1922 года и уехали в предместье г. Константинополя, в Буюк-Дере; в 1924 г. переехали в Эренкей, также предместье Константинополя, где благополучно пока живем.

Из воспоминаний о России я написать больше ничего не могу. И летопись окончена моя...

Пухляков

Будучи десяти лет отроду, я плохо понимал, что происходило в то время; я помню, что тогда была война, что она должна была кончиться после окончательного сражения; помню, как пронеслась весть о революции. По издании манифеста о революции и об отречении Императора Николая II от престола стали собираться разные партии, стали голосовать об избрании Временного правительства. Фабрики распустили рабочих, города наполнились ими, они образовали банды, грабили; усмирить их было некому, ибо все войска были на фронте. Тотчас стали собираться отряды для усмирения, но это было трудно, ибо они представляли очень большую часть населения; эти банды заполонили в три года всю Россию. Настало тяжелое время правления Ленина и Троцкого; они не могли остановить грабежей, и они только больше распространялись. И только один Дон стоял, защищался, но это было только до 1920 года. Дон не выдержал напора красноармейских банд и был тоже захвачен.

Я учился тогда в Донском Императора Александра III Кадетском корпусе; при приближении Красной армии к Новочеркасску корпус выступил походным порядком через ряд станиц по направлению к Екатеринодару. Через Екатеринодар проехали в Новочеркасск, где погрузились на пароход «Херсон» и приехали в Египет, где жили 2 1/2 года.

Чумаков Иван

Мои воспоминания с 1917 года

Мирно протекали годы пятнадцатый и шестнадцатый. Каждое утро бодро встаешь с постели, пьешь чай, запасаешься булками, пирожками и отправляешься в школу. Там, кроме удовольствия – ничего. И так три месяца, а там Рождество. Изучаешь тропарь, рассказываешь отцу, матери, сестрам, и даже младшему братишке, ничего еще не понимающему. А мать так за три дня попросишь разбудить к заутрене. В церкви стоишь спокойно, ежеминутно крестишься и читаешь тропарь. Кончилась церковная служба. Не возвращаясь домой, бежишь «Христа славить». Тут конфеты, пряники, копейки – все карманы. Потом – домой разговляться. После этого опять славить, и так целый день. Проходят Рождественские каникулы – снова уроки. Школьники не сидят спокойно: рассказывают свои похождения, считают деньги, а иной раз и схватятся в драку – не поделили. Скоро опять пошло все нормально. Начался пост – говеют обыкновенно на пятой неделе. А вскоре и Пасха. Это праздник для них неописуемый. Весь день колокольный звон, катание яиц, «христосование», поздравления, подарки... В конце апреля – конец занятиям. В мае школьный праздник, переводы, спектакль, декламация выученных стихов, раздача похвальных листов... Затем работа в поле. Одно удовольствие.

Но вот настал коварный семнадцатый. Школы закрыты. Учители не желают «учить» – свобода... Интеллигенция с красными бантиками. «Конец царям». Старики плачут. В чем дело? «Царя-батюшки нет». В станице появились ораторы, не умевшие говорить («Товарищи! Моя лично мнения такова, что ежели мы атамана смястим, а на место его поставим председателя, а его помощника замяним товарищем председателя, то это будет, так сказать, более социально»). Появились две партии: старики и бежавшие с фронта «фронтовики». Первые – «Атаман и его помощник»; другие – «Комитет, председатель и его товарищ». Но этого мало. На станичных сходках – драки. «Атамановы сыны отца избили». За что? – За то, что плюнул на их свободу. А Семен Скачков сыну ухо отрубил – свобода. На Пасху, вместо звона, стрельба. Страшно выйти на улицу. «Бросили фронт, дьяволы, пустили германца, окаянные, а тут, тово и гляди, свово убьют». Верх взяли молодые. «По единогласному решению выбрали в председатели комитета товарища Учасова, а его товарищем – Кружкова». Сразу раздача номеров (не помню, как они назывались, кажется, «партийными номерками»). Старики, конечно, кладут 4-ый – казачий, а молодежь 2-ой – социалистический...

Явилась Красная армия какая-то. Старики «против» нее, фронтовики «за». Все же старики преодолели. Решили не пустить красных в станицу, «восстали». Правда, прежде, чем восстать, два дня спорили, пока наконец фронтовиков не убедили, что Красная армия – не то, чтобы социализм, а простая «пролетария» (в смысле «разбойники»).

Ждали красных с одной стороны, а они пришли с другой. Расстрелы (все стариков), грабеж. На улицах, кроме вооруженных, никого. Через пять дней восставшие вместе с присоединившимися к ним восставшими другой станицы вытеснили их из станицы. Правда, с каким трудом удалось им это сделать, если у красных и орудия, и пулеметы, а у восставших на 8 человек винтовка и три патрона. Число восставших постепенно возрастало. Оружие тоже увеличивалось. А там стали и иметь сведения о более серьезных компаниях восставших: чернецовцах, семилетовцах и др. (а о корниловцах узнали уже после смерти г<енерала> Корнилова). Но и красные, кажется, не уменьшались (у нас их стали называть большевиками). Война становилась серьезнее. А тут еще и немцы на Дону. Новый Войсковой Атаман Краснов. Про него знали очень мало. Висел какой-то приказ в станичном правлении с подписью Краснова и еще какого-то немца, но на него не пришлось много смотреть. Сорвали (потом многие за это рассчитывались). В станицу пришел отряд полк<овника> Лазарева (его называли отрядом «Романа»), потом осетины (во главе, кажется, с полковником Икаевым), потом еще какие-то (не большевики). И все не задерживались долго – шли дальше (к Царицыну). А если не ошибаюсь, в девятнадцатом году (в начале) возвращались обратно. И также не задерживались. А вот Богучарский полк (Г. Гусельщиков) остановился надолго. Не хотел, видно, отдавать станицы. Бои были большие. С одной стороны наступление большевиков было отбито, но с другой было невозможно. Слишком уж их было много. Белые отступили.

Вместе с больным отцом я покинул станицу. Девяносто верст пришлось ехать на подводе. Без хлеба, холодно, грязно. Оставив отца в станице Бело-Калитвенской, я поехал в Новочеркасск, где с помощью знакомого офицера поступил в Донской Кадетский корпус.

Ляхов Н.

Мои воспоминания с 1917 года

В это время я был в г. Астрахани, где мой отец был председателем Войскового Круга Астраханского казачьего войска. В феврале месяце я проснулся ночью от сильного артиллерийского огня. Отец был одет и, попрощавшись со мной и с моим братом, вышел на улицу. Эти выстрелы означали, что началось восстание астраханских казаков против насильников Русской земли, большевиков. Часа через два в нашем доме было собрание старших начальников Астраханского казачьего войска во главе с атаманом ген<ералом> Бирюковым, который решил во время военных действий жить вместе с моим отцом, который, как председатель Войскового Круга, был его помощником. После упорной тринадцатидневной борьбы казаки принуждены были начать отступление. Я с братом и матерью выехали за день до отступления в Астраханскую Ставку. На другой день туда прибыл мой отец и несколько казачьих офицеров. Восстание было подавлено большевиками.

В день приезда отца мы (я, брат и мать) поехали на лошадях в Сарепту, чтобы там по железной дороге пробраться к Донскому атаману генералу Каледину, который, как Войсковой атаман Донского казачьего войска, был в Юго-Восточном союзе, в который вступили все казачьи войска, а в том числе и Астраханское. Отец же с офицерами решил через степь тоже пробраться к Каледину или Корнилову. В то время, когда мы ехали по железной дороге с поддельными документами и под чужой фамилией, в том же поезде ехали большевистские солдаты, ограбившие наш дом и рассказывающие об этом. Здесь я наглядно видел, что означали все эти мерзавцы большевики вместе с различными социалистическими партиями, которые развалили Россию, лишив ее Венценосного Правителя в лице Его Императорского Величества Государя Николая II, лишив таким образом Россию ее вождя. Они ввели вместо самого лучшего и справедливого монархического правления распущенное и ничего не делающее, а лишь говорящее республиканское правление. Они сделали Россию, которая была грозной и славной монархией, жалкую республику.

Теперь я опять начну свои воспоминания. Добраться мы в Новочеркасск не могли, так как его заняли большевистские банды. Благодаря этому мы решили поехать в г. Ставрополь, где мы и жили до 1 1/2 года. Отец же, узнав о взятии Новочеркасска, поехал через Москву в Сибирь, а затем в Японию. Жили в Ставрополе мы плохо, особенно когда умерла моя мать, и мы остались одни без старших: я, мой брат, который был моложе меня на 1 1/2 года, двоюродная сестра 16 1/2 лет. Бывали у нас радостные мгновения, например, занятие города ген<ералом> Гр<игорием> Уваровым, который вместе с ген<ералом> Шкуро, бывшим тогда еще полковником, разбил большевиков и взял город. Добровольцы владели городом долго, и лишь после страшных потерь красные снова заняли город недели на 4. В это время город добровольцы подвергли страшной бомбардировке. После нее они начали наступление, которое было удачно, и красные в панике бежали из города. Отрадно было видеть вновь развевающиеся в городе трехцветные флаги и стройные ряды добровольцев, а также и славных кубанских казаков, которые заняли город. Правда, и в этих рядах чего-то не доставало, а именно: среди них не было Помазанника Божия Государя Императора Всероссийского, который мученически погиб от презренных рук палача-жида. Но все же, видя эти стройные ряды казаков и солдат, а также и офицеров в погонах старых русских полков, которые все не раз прославляли русское оружие во славу всего русского народа и его славного императора, становилось на душе так-то отрадно и весело.

Вскоре приехал мой отец, который пробрался снова через большевистскую территорию на Юге России, который занимали немцы, казаки и добровольцы. Мы поехали в Екатеринодар, где тогда временно жил наш атаман Кн<язь> Тундутов. Затем в его вагоне мы приехали в Новочеркасск, где остановились в «Европейской» гостинице. В этой гостинице жило много астраханских казачьих офицеров, так как штаб Астраханского войска находился здесь. На другой день я и мой брат переехали на частную квартиру, где мы жили 3 месяца. В это время мы учились во 2-ой Новочеркассой гимназии.

В Новочеркасске я видел Донского атамана генерала от кавалерии Краснова и славную Донскую армию. Здесь я также узнал про судьбу астраханских казаков и был очень обрадован, узнав о формировании Астраханского казачьего корпуса, ком<андиром> которого назначили ген<ерал>-лейт<енанта> Павлова. Я забыл сказать, что родные желтые погоны и лампасы славных Астраханских казачьих полков, которые не раз прославили свои знамена в борьбе за Веру, Царя и Отечество, я увидел еще в вагоне астраханского атамана. Вскоре после нашей жизни на Новочеркасск началось наступление большевиков. В это время генерал Краснов благодаря интриганам принужден был оставить пост Донского атамана вместе со своими помощниками генералом Денисовым, генералом Поляковым, и на пост атамана выбрали также очень хорошего и способного генерала Богаевского; на пост же ком<андира> Донской армией назначили бездарного социалиста Сидорина, который прославился своей кампанией против Краснова.

Вскоре мой отец тоже стал Войсковым атаманом Астраханского казачьего войска. Мы вновь приехали в ст<аницу> Кореновскую Куб<анской> обл<асти>, где стоял штаб Астраханского войска. В станице мы жили около 1 года, и затем я с братом поступил в Донской Императора Александра III Кадетский корпус, кадетами которого мы были до самого последнего дня его существования, когда вместо этого славного и единственного выехавшего целиком корпуса создали британскую школу. Когда началось отступление наших войск, я был в Кореновской станице, где мой брат болел сыпным тифом, благодаря чему мы не могли быть вместе с кадетами, которые вышли из Черкасска и походным порядком шли до Кущевки, откуда по железной дороге поехали в Екатеринодар, а затем в Новороссийск. В день отъезда корпуса из Новороссийска в Египет я с братом присоединились к нему, и мы покинули Россию.

Да, некогда славная Россия, могучая монархия, была теперь поругана. И все ее бывшие союзники, за исключением Сербии, покинули ее, предав на растерзание варварам-большевикам. И на душе становится печально и тоскливо при виде всего этого унижения и бедствия, которые терпит Россия после отречения ее Помазанника. Да, что было святого в армии, все это отняли большевики: царь – убит, вера – поругана, отечество под властью этой наемной шайки грабителей-большевиков. Но есть и здесь светлые надежды на будущее, на скорое возвращение на Родину. Есть также отрадная весть, что все честные русские люди собрались вокруг Его И<мператорского> В<ысочества> В<еликого> К<нязя> Николая Николаевича, лишь некоторые мерзавцы социалисты, еще и теперь, видя бедствия русского народа, думают устроить в России Республику.

Находясь теперь на чужбине, с тоской вспоминаешь минувшие дни и бедствия, которые разразились на Святой Русской земле. Но не надо отчаиваться, надо всегда помнить слова старинного кадетского марша: «Пусть каждый верит и знает, блеснут из-за тучи лучи, и радостный день засияет, и вложим мы в ножны мечи». Да, даст Бог, скоро спадет повязка, которой окутан весь мир, а также и Россия, и мы скоро вернемся на Родину, где снова воцарится спокойствие, тишина и мир, где снова будет царствовать Помазанник Божий и снова восстановится чистая христианская вера. Если же будут войны с соседями, которые, воспользовавшись бедствиями, ограбили русский народ и которые не пожелают отдать назад будущей России то, что ей принадлежало, то русские офицеры, солдаты, а также и верные своей Родине казаки во главе своих атаманов будут сражаться не за кровавый IIΙ-й Интернационал и его вождей, а также не за различные социалистические партии, которые предали своего Государя и тем погубили Россию, а за свою Родину, Святую Россию, за веру Христианскую и за своего нового Помазанника Божия, Государя Самодержца Всероссийского. И да будут снова простые и ясные слова «За Веру, Царя и Отечество» лозунгом для всего русского народа и его доблестной армии.

Теперь соединимся вокруг нашего державного вождя Е<го> И<мператорского> В<ысочества> В<еликого> К<нязя> Николая Николаевича и скажем всем социалистическим партиям, которые находятся за границей и в России: «Мы любим Россию и снова желаем видеть ее могучей и славной страной, не мешайте же нам своими грязными интригами, не губите же святое дело». Просим же мы Бога о том, чтобы Он вновь принял под свою защиту поруганную и униженную, но не забывшую, несмотря на все гонения, христианскую веру, нашу дорогую и милую Русь, и да пошлет Он ей силу снова стать могучей и грозной империей, во главе которой стоял бы Помазанник Божий Государь Император, Самодержец Всероссийский.

Находясь теперь вдалеке от своих родных, невольно вспоминаешь о том, что случилось в России, о том как предали Государя и как во главе правления встали жалкие социалисты во главе с Керенским, погубившим окончательно Россию. Да, это Временное правительство погубило Россию, дозволив вести почти свободно большевистскую пропаганду и погубив честных людей, которые вместе с генералом Корниловым, хотели ее спасти. Оно развалило некогда грозную и могучую армию, оно сделало то, что мы находимся на чужбине, потеряли Родину. Но оно не могло убить в нас любовь к родной нашей Родине. И вот, находясь на чужбине, вспоминаешь, что недавно был день смерти генерала Корнилова, Каледина, Назарова, Чернецова, Караулова и других, которые погибли за честь своей Родины, и одни лишь печальные мысли и воспоминания остаются у тебя от начала этой, как ее наз<ывают> бескровной революции; и лишь надежда на светлое будущее немного скрашивает тяжелое пребывание, на чужбине, вдали от своих родных и своей дорогой, хотя и поруганной, но все же милой Родины.

Коновалов

Мои воспоминания с 1917 года

Еще теперь я часто вспоминаю события 1917 года. Я тогда был еще воспитанником Донского Приготовительного пансиона. Глубоко в душу запали события февраля и марта. Даже теперь, когда я вспоминаю эти дни, то мне становится даже смешно то обстоятельство, что все, и большие и малые, радостно приветствовали, быть может, последние для них, дни кровавой революции. Весел был тогда и я, но это веселье скоро меня оставило. Последующие экзамены в Донской Кадетский корпус заставили меня не расспрашивать окружающих о том, куда девался Император и кто хочет занять его место. Лето провел у себя па хуторе. Тяжело было читать письма отца, который не переставал жалеть уход Государя. Уже летом мы узнали, что некоторые казачьи полки возвращаются домой. Это обстоятельство меня радовало, с одной стороны, потому, что предстояло увидеть отца, которого я только мельком видел в 1916 году, когда он только на несколько дней забежал домой, а с другой стороны, я не понимал того, чем могло окончиться оставление фронта. Отец приехал расстроенный и печальный. Через несколько дней он уехал обратно в полк, находившийся в станице Урюпинской.

Лето пришло к концу. Теперь я был кадетом 1 класса Донского Императора Александра III Кадетского корпуса. В ноябре месяце отец прислал письмо, полное проклятий. Он ругал взбунтовавшихся в Ростове (его полк находился в станице Аксайской). Вспоминаю последние дни ноября месяца. В эти дни в корпусе неспокойно. У нас гости, которые говорят о том, что их постигло в Одесском корпусе, и этим внушают нам, что и Дону не устоять перед взбунтовавшейся сволочью. В эти дни было зарегистрировано несколько случаев бегства кадет старших классов на фронт под Ростов. Корпус распущен. Большинство кадет уезжает домой. Я уехал на хутор. Веселые дни Рождества заставили позабыть Ростовский бунт и вести из Новочеркасска о том, что творилось в Москве и вообще на севере. Масса беженцев свидетельствовала о происходившем в России.

На Рождество я получил письмо от директора корпуса полковника Семерникова, который писал о том, чтобы я не возвращался в корпус «впредь до особого распоряжения». Это обстоятельство меня обрадовало как ученика, но после некоторого размышления опечалило, потому что я понял, что нельзя думать больше об учении. Я чего-то ждал. Постепенно приходили печальные вести о том, что «большаки», как на хуторе называли большевиков, наступают, уничтожая все по дороге. Слышно было, что доблестный отряд есаула Чернецова сдерживает наступающих. Чернецов пал под рукой убийцы, а затем смерть Донского атамана А.М. Каледина потрясла душу старых казаков. Со смертью этих двух героев упала вся надежда на освобождение от разъяренной наступающей толпы. 2 февраля хутор под напором и угрозами красных сдался. Как только ворвались в хутор, то первым делом ограбили хуторскую церковь, а затем начали арестовывать «дружинников». Несколько человек пропали без вести, а несколько после долгого ареста были выпущены. Я был ни жив, ни мертв при мысли, что я кадет, и знал, что они нашего брата не жалуют. Пришлось почти все время сидеть дома из-за боязни, что свои же черти выдадут.

Новочеркасск пал 12 февраля 1918 года. Полковник Голубов с 10 и 27 полками занял город. Пошли тяжелые, в которые нельзя было сказать слова против существующей власти, дни. Слышно было, что в городе идут расстрелы. Через несколько дней после взятия города узнали о смерти хорошо знакомого мне (как воспитателя Донского пансиона) полковника Ворошилова (бывш<его> атамана, а затем председателя Донского Войскового Круга) и атамана Назарова. Жаль было этих двух добрых людей, имена которых не забудет история Дона. Тяжело было жить под игом этих «большаков». Постоянные обыски, реквизиция хлеба, ревконтрибуция в 30000 рублей, содранная с «буржуев», которые не разгибая своей спины, в поте лица зарабатывали хлеб, «отправка в Петроград» несколько казаков, которых они арестовали вначале и которых потом, изувеченных, нашли в шахте, – все это возбудило ненависть к красным. На Сулине свирепствовал некто Носов, который не перестал тревожить хутор реквизицией. Реквизировали все, что было можно: хлеб, который предназначался для посева, вследствие чего поле осталось незасеянным, лошадей, быков, имущество, даже старые негодные седла, на которых деды служили Царю-батюшке, из боязни, что казаки починят эти седла и станут с ними воевать.

Пронеслась мысль о том, что ген<ерал> Корнилов возвращается со своими бойцами на Дон, а с другой стороны немцы наступают на ст<анцию> Долясин против большевиков, которые в это время особенно стали жестоки. Брали в солдаты «из-под штыка»; кто не хотел брать винтовку, того пристреливали на месте. Первый день Пасхи был особенно тревожен. Казаки под видом, что идут ловить рыбу или пасти скотину, уехали из хутора, дабы не попасть на службу к красным. Дома остались старики да бабы с детьми. Хутора опустели. Оставшиеся ждали освобождения и тревожно взывали к Господу. «Спаси и сохрани не желающих подчиниться кровавому флагу», – говорил один дед и посматривал в ту сторону, в которую уехали казаки. Многие из этих казаков были отпущены еще раньше из полков, а многие пробирались уже «зайцами» под видом «купцов», у которых за душой один крестильный крестик. Пребывание дома еще более возбудило ненависть к большевикам. Казаки направились через степи, подальше от железной дороги, потому что большевики не удалялись от железной дороги <дальше>, чем на 20 верст. Казаки, которые 4 года были на германском фронте и которые боролись с немцами, прибегли теперь к помощи своих же врагов для борьбы со своими же русскими. Через несколько дней немцы наступали па ближайшую станцию. Партизаны, отступившие с генералом Корниловым и Поповым, наступали, и наступали уже па Ростов. Немцы исполнили свое обещание, которое выразили в словах в начале германской войны: «Мы будем поить своих лошадей в вашем Тихом Дону». Да, они были правы, если действительно это сказали они. Хозяйничанье немцев не понравилось казакам. Постепенно их вытеснили из хутора. После взятия города Новочеркасска во второй раз все мужчины хутора взялись опять за оружие, потому что ген<ерал> от кав<алерии> П.Н. Краснов, Донской атаман, пригласил всех «способных носить оружие» к освобождению Дона. Повсюду взрыв патриотизма. Даже те, которые проповедовали прелести большевизма, резко стали обвинять красных за их неисполнение обещаний. Вскоре Дон был очищен от «красного тумана». Все свободно вздохнули после этого освобождения. В августе я был уже в корпусе и слушал рассказы моих друзей о только что минувших месяцах.

Вспоминается многое теперь, но, за невозможностью описать всего, я напишу то, что, я думаю, никогда не изгладится из моей памяти. Это тревога за существование Дона и России. Я уверен, они будут существовать, но когда? Доживу ли я до того счастливого времени?

Осенью 1919 года на Донском, а также и на «Добро-армейском» фронтах стало хуже. Постепенно начали отступать, как и весной 1919 года. Корпус был вынужден покинуть свою Родину. 21 декабря 1919 года все, кто не успел уехать домой, отступили из Новочеркасска. Дорогой было особенно тяжело. Ведь мы не знали, куда мы едем, что ждет впереди нас, но директор корпуса генерал Чеботарев успокаивал нас и не давал падать духом. Он, Царство ему Небесное, укрепил в нас веру в святое будущее России.

Из станицы в станицу переходили мы по таявшему снегу и холоду. Тяжело было при мысли, что вот мы идем и приходим в станицу, которая, быть может, через 2–3 дня достанется в руки наших врагов. Так мы прошли станицы Старочеркасскую, Хомутовскую, Кагальницкую, слободку Ильинка, а затем пришли в Кущевку. Вспоминаю, как почти все без исключения тащили винтовки, шашки, кинжалы и другое оружие. Некоторые изнемогали под тяжестью ноши, но не бросали. В Ильинке тревога. Мужики-большевики собираются напасть на кадет. Караул удвоен. Все приготовились к приближающейся опасности. Ночь проходит спокойно, и все радостно встречают свет. Обещание мужиков не было приведено в исполнение. От Кущевки осталось самое отвратительное впечатление. Шли в Кущевку по колено в грязи. Некоторые оставили свои сапоги в грязи. Пришли к месту. Темно. Кубанская конная дивизия не допустила переправляться. Здесь узнали о падении Новочеркасска. Мне пришлось изрядно выкупаться в грязи, так как два раза упал в яму на мосту. Устал до изнеможения. Всюду грязь. Нет ни одного сухого места. Утром погрузились на пароход. Собираемся ехать на Екатеринодар.

Поляков Г.

Мои воспоминания с 1917 года

1917 год является знаменательным годом в истории Российской Империи. В то время, как на фронте гремели еще пушки и русские солдаты умирали, защищая свою Родину, в это время над Россией нависла страшная туча, которая и разразилась вскоре над ней. Я, тогда еще десятилетний мальчишка, учился в Донском Приготовительном пансионе и готовился поступить в Донской Императора Александра III Кадетский корпус. Мы жили тогда спокойно и ничего не подозревали. В наших юных головках гнездились воздушные мосты, и мы мечтали о будущем. И каждый из нас с нетерпением ждал того дня, когда он назовет себя кадетом.

Но вот внезапно над Россией разразилась страшная гроза. Свершилась страшная мартовская революция, и... Россия лишилась царя. Он был свергнут кучкой предателей и изменников, которые якобы желали добра русскому народу, но этого добра они не дали ему. Сейчас же после свержения царя начались раздоры и неурядицы, фронт развалился, и русские солдаты, смело защищавшие Родину, начали бросать оружие и уходить с фронта. Послышались возгласы: «Долой войну», «Да здравствует Свобода», и некогда грозная армия, знамена которой никогда не опускались перед врагом, дрогнула и покинула фронт. В самой армии начали твориться ужасы. Русские солдаты, до сего времени слепо повиновавшиеся своим офицерам и шедшие за них умирать, вдруг превратились в кровожадных палачей и начали убивать своих офицеров. А в это время власть захватило в свои руки Временное правительство, которое не сумело удержать ее в своих руках и пало, а власть перешла в руки сильной партии большевиков. После этого-то и начинаются ужасы, которые начали творить большевики. Люди, которые никогда не желали добра России.

Я жил в это время на Тихом Дону, в Новочеркасске, и учился в пансионе. События менялись с неимоверной быстротой. Казачество, которое не пожелало подчиниться большевистской власти, приготовилось к решительной обороне. Атаман донских казаков в это время был умный и даровитый генерал Каледин, который был известен не только на Дону, но и в России. Это герой германской войны, герой Луцкого прорыва. Имя его навсегда останется памятным в истории донского казачества. Он был выбран атаманом в трудное и тяжелое время, когда и над Доном уже нависали тяжелые свинцовые тучи, готовые разразиться. Но он твердо нес это тяжелое бремя. В это время с севера на Дон начали напирать банды Красной армии. Казачьи полки, приходившие в полном боевом порядке с германского фронта, расходились по домам. И защищать Дон пошли старики и дети, которые смело встретили красные банды; но сопротивление было недостаточно. Ряды заметно редели. В это время Новочеркасск сделался центром политических событий, и вот до него-то и добирались большевики. Но Новочеркасск долго и упорно держался; его защищали партизанские отряды. Эта партизанская война родила много героев, которые безупречно любили Дон и Россию и свято исполняли свой долг. Таким героем был Чернецов, светлая выдающаяся личность, имя которого навсегда останется памятным донскому казачеству. Но он погиб, а с ним погиб и тот могучий дух, который умел поддерживать Чернецов в своих партизанах. Надежда на освобождение Дона пропадала; казаки покамест спокойно сидели по станицам и ждали чего-то, но чего неизвестно. Напрасно звал Каледин казаков подняться на защиту Дона, они молчали, и Каледин принес себя в жертву казачеству. Он застрелился; не смог перенести позора казачества.

Гулко раздался этот выстрел по привольным широким степям Дона и пробудил совесть в сердцах казаков. Они начали подыматься, но уже было поздно. Большевики подходили к столице, и надежды не было никакой. Атаман Назаров, выбранный после смерти Каледина, собрал совещание, и было решено Новочеркасск оставлять, самим уходить. И вот в феврале 1918 года потянулись из Новочеркасска все те, кто не желал подчиниться Советской власти. Добровольческая армия, которая сформировалась в Новочеркасске, со своими вождями Корниловым и Алексеевым пошла на Кубань, а донцы пошли в Сальские степи, чтобы там собраться с силами и идти освобождать Дон и Россию. А Новочеркасск был занят мятежными казаками Голубова и красными бандами большевиков.

Тяжелые были эти дни для нас, но мы верили, что Россия воскреснет, и ждали. Я со своими родителями остался в Новочеркасске. Эти дни были тяжелыми днями в моей жизни, и я с грустью вспоминаю о них. Кругом нас все изменилось, и некогда жизнь, бывшая такой светлой, переменилась и померкла.

Староскольский А.

Мои воспоминания с 1917 года

Революция застала меня учеником третьего класса Тверского училища. К нам в город революция докатилась несколько позже, и поэтому начало ее я узнал уже позже из газет и рассказов.

С беспорядками в Твери у меня связано очень мало воспоминаний, да и вообще начало революции не произвело на меня большого впечатления. Позже, уже при большевиках, когда мне пришлось прожить два года в Москве, я многое заметил и многое навсегда останется у меня в памяти.

В 1917 году я, как и раньше, поехал на летние каникулы в Минск. Порядок еще был, была и дисциплина. В то время правил Александр Керенский, я с первого же раза усвоил о нем очень неважное мнение. В нашем доме его очень часто ругали и смеялись, рассказывая интересные анекдоты о нем. Я помню слова швейцара нашего отеля, старика, отставного солдата. Керенский, приехав в гостиницу, вместо денег подал ему руку, так старик потом говорил: «На что мне его рука, то ли дело раньше, приедет какой-нибудь генерал да рубль на чай даст, вот это я понимаю, а то руку, да на что она мне». Но кроме приездов Керенского все шло по-старому. Так же летали над городом немецкие аэропланы, так же каждый день провозили мимо нас на дрогах по нескольку скромных гробов.

Позже, когда я уже уехал, Минск был занят немцами, и родителям пришлось бежать. Встретился я с ними уже в Москве, когда у власти стали большевики. Первое время нас тревожили частые выступления различных политических партий, наконец и это прекратилось. Жизнь тогда была не очень дорога, и мы жили довольно хорошо. Но в начале восемнадцатого года начались преследования офицеров и вообще буржуев. Отца первое время не трогали, но когда большевики потребовали, чтобы все офицеры собрались в концентрационный лагерь, пришлось идти и моему отцу. Пробыл он там шесть суток. Помню я эти мучительные вечера, тяжелые предчувствия и ожидания. Шесть дней мы ждали возвращения отца, и вот ночью он наконец пришел. Ужасные вещи рассказывал он про эти шесть суток, проведенные в грязном и тесном помещении. Многие там сходили с ума, многие умирали.

После этого жить стало тревожно и тяжело. Каждый день можно было ждать обысков и ареста. Наконец отец бежал, и я остался один с матерью. Мать служила машинисткой, а я работал дома и вместе с тем учился. Учился. Смешно сказать! Разве можно было учиться в той обстановке! Ездил я каждый день на 15 номере к Девичьему полю. Наше училище соединили с женской гимназией, преподаватели не являлись на уроки, и все наши занятия заключались в беганье по двору и ухаживании за девчонками. В двенадцать часов я возвращался домой и должен был готовить обед для матери, приходившей со службы в 6 часов. Денег у нас было мало, дороговизна была ужасная, да и покупать-то было нечего. И вот я с 12 часов часа три ходил по городу в надежде купить чего-нибудь. Иногда удавалось купить картофеля, а иногда ничего. Мучительные вечера были, когда мать, придя со службы, не могла ничего перекусить. Тяжело было видеть слезы и мученья ее, и мучило бессилие. В такие вечера накипала злоба в груди и хотелось отплатить сторицею всем, заварившим революцию и разрушившим Россию.

В 1919 году пришлось и нам бежать из Москвы. Большевики узнали фамилии бежавших офицеров, в частности, и моего отца. Мать устроили на службу в Киеве, и мы уехали туда. В то время Киев, только что занятый большевиками, не успел принять вид советского города. Всего было много, все было дешево. Жить было довольно легко, тем более, что была надежда избавиться от большевиков. Где-то на юге боролась Добровольческая армия, все ближе подходя к Киеву. Взяли Полтаву, Харьков. Большевики начали беспокоиться. Приехал Троцкий, делал смотры, говорил речи. Тогда я впервые увидел его. Помню я бунт и разоружение девятого полка. Когда на смотру Троцкий поздоровался с ним, полк не ответил, а ночью ушел за город и занял позицию. Против него послали матросов и латышей. Два дня шла пальба, наконец полк разогнали. После этого опять начались обыски и аресты. Уже слышны были далекие выстрелы; пороховой склад за сорок верст от Киева взорвали. Добровольцы были близко. Наконец стали бить по городу. Страшная была эта ночь. Большевики бежали еще вечером, бежали в беспорядке. К 10 часам в городе их уже не было и только шайки человек до десяти ходили и грабили жителей. Ночью начали обстреливать город с двух сторон. Всю ночь мы не спали, прислушиваясь к разрывам снарядов. В семь часов стрельба стихла, только изредка раздавались одиночные выстрелы, да где-то в отдалении трещали пулеметы. В 9 часов в город вошел Петлюра, а в 11 – добровольцы. Что за радость была, когда вместо красных тряпок увидели трехцветный значок. Солдат засыпали цветами, целый день гремела музыка. Но и здесь не обошлось без ссоры. Петлюра хотел повесить свой флаг вместо русского. Взялись за оружие и его выгнали.

Вскоре добровольцы начали осматривать «Чека», которых было три. Самая ужасная была на Садовой улице. В парке нашли яму, в которой лежало 105 трупов, расстрелянных в последнюю ночь. Трупы уже разлагались, и целый район был заражен ужасным запахом. Каждый день провозили по улице по 40 гробов, просмоленных, но распространявших отвратительный запах. В анатомическом музее лежало несколько трупов со следами всевозможных зверств и насилий. В здание «Чека» первое время пускали, и можно было видеть комнату с полом, на четверть покрытым густой кровью, стенами, забрызганными ею. Кое-где на стенах висели куски мозга, в крови плавали части тела.

Добровольцы продвигались вперед; жизнь в Киеве вошла в свою колею, и все успокоились. Мать нигде не служила, и денег у нас оставалось немного. Мы справлялись об отце, но пока не знали, где он. Наконец вечером неожиданно он приехал. Через неделю мы оставили Киев и отправились в Ростов. Большевики были далеко. Добровольцы взяли Орел; казалось, скоро конец, но вдруг все начало рушиться. Добровольцы отступали, сдали Киев, Харьков, подошли к Ростову. Пришлось бежать из Ростова. Остановились в Екатеринбурге. Но белые все отступали, отступали. Казаки изменили, фронт был открыт. Мы откатились в Новороссийск и за границу. Злоба на большевиков прошла, но еще сильнейшая злоба накипала на наших милых союзников, и чехов, и поляков.

Трубников

Мои воспоминания с 1917 года

Я поступил в Сумской корпус уже после революции. Я еще не понимал ничего и старался узнать, кто сверг Императора, казавшегося мне чуть ли не Богом. Помню, как в начале учебного года все кадеты нашего класса почти ничего не понимали в том перевороте и кричали: «Свобода, равенство и братство». Все в корпусе как будто пошло по-старому. Мы проводили время в играх и гимнастике, играя в оловянные солдатики, и проводили остальное время на уроках. Иногда по воскресеньям мы устраивали представления: выворачивали наизнанку наши вседневные мундиры, доска служила нам в одно и то же время и стеной комнаты и что-то вроде окна; мы были поощряемы тем, что нас всегда слушали, как кадеты, так и воспитатели, забавляя их комическими сценками вроде «пчелка, дай меду».

В общем жизнь осталась прежней до конца года, когда мы принуждены были эвакуироваться в Киевский корпус и затем в Одесский, а затем снова в Туапсе. Таким образом, жизнь моя этого времени прошла в эвакуациях. Приехали в Туапсе в Великий пост в начале весны. Жили плохо. Затем в Великую пятницу приехала мать моего товарища, и я поехал в Новочеркасск. В свою станицу я не мог ехать, так как в это время она была занята войсками, сменявшимися попеременно. Поступил в Донской кадетский корпус и снова был принужден эвакуироваться. Об этой эвакуации, носящей название среди кадет «походом», у меня больше всего осталось впечатлений.

Из Новочеркасска мы выступали вечером, в городе было очень тихо, только наш ровный шаг нарушал тишину. Некоторые из нас, малышей, несли винтовки, патронташ с патронами и другие военные принадлежности; они хотели выказать свою воинственность, но роль была слишком тяжела: кроме винтовок они должны были тащить и свои вещи, правда, не очень тяжелые сперва, но затем оттягивавшие руки. Уже за городом начали бросать винтовки и воинственный пыл понемногу начал спадать, некоторые «вояки» уже начинали хныкать. Все время гили пешком, без песен и оркестра, ободривших нас хоть бы немного. Так шли от станицы к станице. Рождество встретили в Кагальницком правлении, и наш «Ванюса», начальник хозяйственной части, обещал нам по 5 конфет; конечно, мы были рады даже этому подарку. Затем снова поход, и так все время. Грязные, измученные, мы едва волочили ноги до следующей остановки, где отведут нам комнату или в правлении, или в школе «набьют как сельдей в бочку»; и приходилось забираться под парту и засыпать с неотвязчивой мыслью о завтрашнем выступлении. Самый трудный переход был от Александровки до Кущевки: шли по пашням в ботинках, вокруг ботинок образовывались такие «ботинки» от грязи, что каждые пятьдесят шагов приходилось их отбрасывать. Приходилось идти по дороге, так как там была жидкая грязь, проходившая в ботинки, но все же не приходилось мучиться с комками, облеплявшими ботинки.

Я с Б.Б. далеко отстал от главной нашей колонны, и мы остались почти одни. Бедный Б.Б. был слаб, и приходилось вытаскивать его, когда он застрянет. К счастью для нас, в это время подошел обоз, запряженный волами. Измученного Б.Б. положили в фуру, а я, держась за фуру, пошел рядом. Что бы могло случиться, я даже не предполагаю, мы, наверное, не дотащились бы до Кущевки, если бы не отставший обоз. Ночь была темная, отовсюду раздавались свистки паровозов; можно было подумать, что мы попали в самое «пекло». Куда ни обернешься, везде свист. Подъехали к мосту, кажется, через реку Ею, в некоторых местах были ямы, и некоторые из кадет падали в грязь и снова подымались, измученные, и, скрывая свои слезы, шли все дальше. Я присоединился к отряду полковника Тихонова, сердечного человека, умевшего немножечко подбодрить веселыми песнями. Наги кубанец-проводник ехал верхом впереди и вел как будто нарочно по самым топким местам. Много было комических приключений во время этой дороги, которые мы потом рассказывали. Иногда спрашивали у проводника, скоро ли до ночлега, и он неизменно отвечал, что «верста с гаком». Мы уже испытали этот «гак», больше, пожалуй, самой версты раз в пять.

Наконец мы добрались до училища и, грязные, пошли получить по ломтику хлеба, не замечая, что <в> наших рук<ах> хлеб, казалось, был вложен в футляр черного цвета. Отдохнув немного, поехали на подводах на станцию, переночевали там и затем утром явились на осмотр. Оказалось, что некоторые были босиком, другие в одном ботинке, а третьи в ботинках, но только без подошвы. Как теперь вспоминаю я это, становится смешно, представляя себе грязные, неуклюжие фигуры с осунувшимися лицами, дрожащие от холода, но тогда никто не смеялся. Я принадлежал к отряду с оторванными подметками. Нам обещали выдать сапоги и прилично одеть, чему мы обрадовались и промаршировали твердо, постукивая ногами (чтобы не замерзли) к вагонам. Разместили по вагонам-теплушкам, и мы отправились в Екатеринодар. Обсушившись, отправились дальше в Новороссийск, где жили в казармах сносно. Затем отправились на пароходе «Саратов» в Египет, прожили на берегу Суэцкого канала, где нас не волновали внешние политические события. Мы вполне успокоились и ожидали возвращения в Россию.

Петров Михаил

Мои воспоминания с 1917 года

Помню хорошо первые дни революции. У всех на груди красовался красный бант, эмблема Свободы. Мы, мальчишки, также не отставали от старших и с особенным рвением пели революционные песни. Было очень весело ходить по улицам с красными флагами. Казалось, что теперь будет не жизнь, а рай. «Свобода! Свобода!» – это слово было у всех на устах. Но дальнейшее показало не то; первый пыл прошел. Наступили теперь кровавые дни и ночи «Великой бескровной». По квартирам стали шарить озверевшие матросы и с ними другие подозрительные личности и под предлогом «есть оружие» крали ценные вещи, а военных забирали и расстреливали за городом на Малаховом кургане, на улице или же прямо в квартире. К нам в квартиру не раз врывались матросы, «ища оружия и офицеров», но, к счастью, ни того ни другого не находили. Муж моей сестры, он был в то время мичманом, имел мандат, данный ему матросами, поэтому его не трогали. Около парадной двери был маленький сарай, туда мы прятали знакомых офицеров, и, Бог миловал, ни одного из них не поймали.

В это время отец был в станице Петропавловской. Резня офицеров происходила также на военных судах, особенно прославился «Алмаз». Мертвых офицеров вывозили на катерах в море, привязывали балласт на шею и бросали в море. Когда начались бури, трупы выбрасывало, многие опознавали своих близких. Особенно много трупов было выброшено на Приморском бульваре. Матросы зверели и мучали жестоко последних офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела. Привели трех офицеров, по всей вероятности мичманов. Одного из них убили наповал, другому какой-то матрос выстрелил в лицо, и этот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и бил прикладом в живот, изредка коля в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умрет.

Наконец, наступил конец этой бойни, вступили и <расправились?> с ними антибольшевистские войска. Мы вздохнули легко. Я не помню, как долго были у нас эти войска, но помню их эвакуацию. Большевики наступали быстро и уже подходили к Севастополю, когда началась эвакуация; местные большевики начали действовать. Повсюду расклеивались прокламации. Скоро погрузка войск кончилась и вступили большевики.

Цены на все продукты поднялись; за хлебом, который давался по карточкам, приходилось стоять с 2 часов дня до следующего утра. Да и давали какой хлеб, настоящие отруби. Было очень трудно жить. Через дорогу от нас находилась чрезвычайка. Перед уходом боль<шевиков> ночью мы слышали глухие выстрелы, но не обратили внимания. Наутро большевики выступили из города, несколько часов не было никакой власти. Но затем высадились добровольцы. Я пошел поглядеть в подвал чрезвычайки, и то, что я там увидел, заставило меня выскочить обратно. Весь пол был залит кровью, на котором лежало несколько трупов. У одного из них, как я заметил, лицо представляло решето. Теперь я понял те таинственные выстрелы, слышавшиеся ночью.

При добровольцах нам жилось довольно сносно. Муж моей младшей сестры служил в армии, но был в тылу. Но постепенно положение стало ухудшаться. Первое время правление добровольцев население хвалило, но потом это отношение стало изменяться к худшему. Я не знаю, как поступали офицеры, избивая извозчиков, торговцев, но думаю, что плохо. Я сам был свидетелем сцены, разыгравшейся на улице. Одна из них была такая. Какой-то офицер, совершенно пьяный, гнался за извозчиком, ругая матерными словами, крича: «Я тебя зарублю»·. Хорошо, что тогда шел какой-то офицер из комендантского управления и забрал его в комендантское. Другой раз несколько офицеров били извозчика за отказ везти их, пока они не заплатят ему деньги. Не знаю, как будет относиться к этому население, любить эти сцены? Я думаю, что нет.

Летом 1920 года я поступил в штаб командующего флотом рассыльным. Это время было одно из самых трудных, которое мне приходилось переживать. Из штаба к концу лета я уехал в эту школу, которая недавно образовалась в окрестностях Севастополя, а именно в Балаклаве. В 1920 году мы узнали, что большевики прорвались за Перекоп и будет эвакуация. Спустя некоторое время мы уехали в Турцию, где и находимся до сих пор.

Лавров С.

Мои воспоминания с 1917 года

Революция застала меня в II Кадетском корпусе. Мне было тогда 10 лет.

Этот памятный для всех русских день, день падения правительственной государственной жизни России; день, с которого Россия начала совершать свое длинное и кровавое путешествие по наклонной плоскости под руководством жидов и их ставленников, – как будто смеялся над всем происходящим вокруг него, выдался яркий, морозный и веселый.

Но не так думали тогда даже самые лучшие люди. Почти вся русская интеллигенция думала и верила, что с этого дня Россия вступит на путь всеобщего равенства, братства и власти народа. Но на самом деле вышло не так; заря 28 февраля 1917 года была кровавой зарей еще более кровавого дня.

В корпусе обыкновенная жизнь была нарушена, никто не был спокоен. Говорили о том, что надо будет надеть красные бантики, о том, что придется приносить присягу Временному правительству. Не знаю, как на кого, но на меня этот день и все эти толки произвели какое-то удручающее, тяжелое впечатление. И действительно с этого дня на меня и на всю семью мою посыпались, как шишки на Макара, несчастья, которые постепенно привели к полнейшему разорению и, наконец, к эвакуации из России.

Вскоре после этого корпус должен был переезжать в К***, куда я последовать не мог. Окончив 1-й класс, я поехал в имение в П*** губернии, где и провел все лето. В деревне все было спокойно: крестьяне, облагодетельствованные в течение долгого времени дедушкой и всеми его предками, продолжали так же снимать шапки и называть почтительно «барином» всех тех, кого они привыкли так называть с своего детства. И всю весну и лето 1917 года деревня 6ылα спокойна. Но с осени и в деревню начала проникать усиленная пропаганда крайних партий, которые играли на слабой и больной струнке крестьян. Этой больной стрункой крестьян была земля, которую щедро обещали крестьянам какие-то люди в затасканных пиджачках с большими красными бантами на груди. И так преуспели эти таинственные личности подготовить удобную почву для засевания семян зла, что к августу начались многочисленные грабежи и разгромы помещичьих усадеб. Скоро и до нас дошла очередь, и я с матерью и братом должен был покинуть родовое гнездо и отправиться на юг, где, как говорили, было спокойнее, да к тому же было необходимо учиться.

Осенью я перевелся в Полтавский Кадетский корпус, где пробыл полтора года. Что творилось в это время в окружающем мире, я не имел никакого представления. Корпус жил своей собственной замкнутой жизнью. Перед Рождеством 1918 года числа 12 декабря, поздно вечером, пришли какие-то петлюровские офицеры и потребовали, чтобы корпус в 24 часа был распущен, а у кого не было родных, те должны были занимать помещение 4-ой роты.

И вот, имея 10 рублей в кармане, я с братом и другими кадетами на следующий день с корзинками за плечами двинулись в дорогу. Мне путь предстоял на Ромадан, где должна была быть пересадка в небольшой город Р. Железнодорожное сообщение было тогда в таком состоянии, что никто не мог сказать наверно, через сколько времени мы должны были прибыть на место назначения.

В 10 часов вечера я сел на поезд, который, как ни удивительно, прибыл в Ромадан через 12 часов. Но здесь нас ожидала большая неприятность: линия пути была прервана, и даже начальник станции не знал, через сколько времени можно будет пустить поезд. Положение становилось почти трагическим – в кармане оставалось каких-нибудь три рубля, да и те мы сейчас же проели, так как были страшно голодны. Так мы просидели в Ромадане трое суток, и за это время я съел всего 1/4 французской булки. Голод в полном смысле этого слова начинал мучить меня. Наконец, под конец 3-го дня, подали какой-то поезд. Я бросился к начальнику станции узнать о том, куда пойдет этот поезд. Ответ был благоприятный – поезд шел на Р. Мы сели в товарный вагон, где уже до нас разместилось человек 20 солдат, возвращавшихся с фронта (общество не особенно приятное). Эти люди, грязные, оборванные, обросшие волосами, смотрели на нас зверями. Все кадеты были в погонах...¹³

Есаулов Борис

Мои воспоминания с 1917 года

Когда в России с 1917 года случился переворот и события с ужасающей быстротой следовали одно за другим, я был в N-ском Кадетском корпусе. Весть об отречении Императора от престола была принята нами с недоумением. Ни я, ни мои сверстники еще не смыслили и, конечно, не могли хотя бы отчасти понять обстановку и вникнуть в события. Но все мы любили Государя, и, когда читался Его манифест в церкви перед всеми, многие плакали. Но сейчас же началось усердное вдалбывание в наши головы, что после отречения Императора настанет рай на земле. Был у нас преподаватель русского языка, и он же был в нашем классе и воспитатель. Так что нам пришлось больше всего наслушаться его слащавых речей о свободе, о какой-то заре, взошедшей над русским народом. Много, много говорил он нам. Но, кажется, к счастью, его слова никому не заронили в душу сомнений. Он сам своими привычками, характером не был воплощением той идеи, которую так усердно проповедовал. Когда давали присягу Временному правительству, то многие исполняли это просто как отбывание номера. Прежней искренности в приношении присяги при поступлении в корпус, конечно, не было.

Вскоре после этого нас распустили вплоть до особого распоряжения, и здесь пришлось окунуться в самый водоворот пробуждающегося сознания собственных сил у низшего класса. На железной дороге творилось что-то ужасное. Солдаты бравировали своей циничностью, оскорбляли на каждом шагу всех тех, кто, по их представлению, был приверженцем старого режима. Кое-как я добрался домой. В нашу станицу, находившуюся далеко от железной дороги, еще не докатилась волна безумства. Жизнь протекала еще в старых рамках. Но потом, когда разгоревшиеся страсти достигли своего апогея и вылились в выступление большевиков и они захватили высшую правительственную власть в свои руки, то уже и в станицу стали проникать провокаторы, и началась подпольная работа. Казаки, возвратившиеся с фронта, были почти все самыми ярыми большевиками. Приходилось только удивляться, как могли люди, раньше отличавшиеся таким святым поклонением перед царем, олицетворявшим могущество России, теперь презирали эту же Россию. Казалось невероятным, как мог человек, воспитанный на самых гуманных принципах, вдруг терял голову, кричал о том, что у него кто-то пил кровь, кто-то на его несчастье строил свое благополучие, заглушал в нем стремление к правде. Тогда я объяснял себе это тем, что, значит, были какие-то причины, заставившие всю Россию с остервенением броситься на всех тех, кто так или иначе стояли выше. Мне кажется, что у революции было потому так много приверженцев, что она выставила слишком много лозунгов. Все те, кто так или иначе был чем-нибудь недоволен, шел за ней. Одним она давала землю, другим 8-часовой рабочий день, свободу печати, свободу слова и собраний, свободу личности и много-много хорошего обещалось великой бескровной революцией. Но когда она пошла совсем по другому руслу, многие спохватились, а было уже поздно. Да и спасение Родины шло слишком оригинально. Во всех этих благих начинаниях Россия отступала на задний план. Под лозунгом «Спасай Родину» скрывалось желание нажиться и самые низкие стремления. Как-то странно, с одной стороны, такое громадное напряжение сил, и моральных и физических, такой успех, и, кажется, вот уже близко, и вдруг – крах, полнейшее поражение, и все лопнуло.

Максимов С.

Мои воспоминания с 1917 года

Весть об отречении Императора Николая II от престола в пользу своего брата Михаила Александровича пришла к нам на Дон раньше, чем пришел манифест, подтвердивший эту печальную весть. Казаки приняли ее без всяких признаков радости; приходилось утешать себя тем, что Михаил, может быть, вступив на престол, успокоит волнение, но уже смутно чувствовалось, что события пойдут дальше этого. Когда же Михаил отказался без Учредительного собрания вступить на престол, ясно стало, что началась революция.

Я жил в то время в Новочеркасске. Сюда весть о случившемся дошла, конечно, гораздо позже, чем произошли все события. Когда стало уже официально известно об отречении и образовании нового Временного правительства, толпы распропагандированных солдат запасных пехотных полков с красными знаменами и плакатами, с пением революционных песен двинулись с манифестациями по всем улицам города, «Долой царизм», «Мир без аннексий и контрибуций», «Свобода, равенство и братство» – пестрело на всех плакатах. Чувствовалось, что что-то великое, страшное и вместе с тем печальное происходит на Руси. Горько и неприятно было читать различные брошюры и листовки, очерняющие царя и всю его семью. Кругом царила радость, блистали красные банты и тряпки, снимались портреты царской фамилии, но не радостно было на душе.

Страшная весть о бегстве с германского фронта наших солдат поразила громом. Столько лет усилий, столько пролитой крови русских солдат, и все это для того, чтобы даром отдать все своим же врагам. Позор, никогда не покрывавший наших солдат, не был теперь для них понятен. Нет царя, нет дома, пропаганда милостивых господ эс-эров, эс-деков, ка-детов и т.п. предателей России возымели свое действие на душу солдата. Преклонение перед Керенским и присными среди всей русской интеллигенции было громадно. Однако у нас на Дону никакого преклонения не было. Временному правительству, как законному, подчинились, и только. У нас, казаков, были свои интересы, своя жизнь. Наши полки еще держали фронт. Избранному временно атаману предстояло создавать Круг для обсуждения положения и выборов нового атамана. Сердце казака было гордо. Фронт казаками оставлен в последнюю голову, выступление большевиков в Москве задавлено казачьими полками. Казак верен дому и присяге.

Все же господа, возглавлявшие революцию, уже косились на Дон. Там нарождалось свое крепкое самоуправление. Круг избрал атаманом доблестного генерала Каледина, героя Луцкого прорыва. В крае был полный порядок и спокойствие. Это-то и не понравилось верхам. Временное правительство во главе с «товарищем» Керенским возвело на атамана клевету. Они говорили, что он пропагандирует среди казаков против правительства. Действительно, атаман поехал по Дону с целью ближе присмотреться к жизни и нуждам казаков. Для объяснений на Дон были посланы два члена Временного правительства. Действительно, атаман поехал по Дону с целью ближе присмотреться к жизни и нуждам казаков. Для объяснений на Дон были посланы два члена Временного правительства (фамилий точно не помню). Атаману дали знать об этом, и он поспешил вернуться в Новочеркасск. На заседание Круга явились два посланца, которые в своих речах говорили, что на Дону скрываются контрреволюционеры, бежавшие из столиц. В ответ сказал им свою великолепную памятную всем казакам речь Митр<офан> Петр<ович> Богаевский, председатель Круга. Два часа говорил он. Затаив дыхание слушали казаки, но последние знаменитые слова: «С Дону выдачи нет» – переполнили чашу. Восторг был неописуем. М.П. носили на руках, а пристыженные «министры» незаметно исчезли из залы и на другой день убрались восвояси.

Это послужило поводом к тому, что Керенский стал всюду кричать, что Каледин и его казаки отделились от России, они ее предали и т. п. Это была ложь, наглая ложь, но русские люди были так ослеплены «говорильней» Керенского, что верили этой лжи и вместе с тем бежали в Новочеркасск, на Дон отравлять там собою доселе чистую атмосферу. Все правители – от Родзянки и до последнего члена В<ременного> п<равительства> – перебывали впоследствии там. Даже Керенский, приняв другой вид, незамеченным прожил несколько дней у нас.

Наступила Октябрьская революция. Опять казаки и учащаяся молодежь защищали клеветавшее на них правительство, но силы их были слишком малы, и власть перешла в руки Ленина – Троцкого и других крыс запломбированного вагона. Начались ужасы и террор Великой, превзошедшей все, Русской революции. Волна, грозная волна большевизма катилась к нам на Дон, но казачество уже было готово защищать грудью родные станицы, родные хутора. Началась борьба. За спиной донцов смогла образоваться Добровольческая армия, потом разросшаяся в значительную армию.

<Аноним>

Мои воспоминания с 1917 года

В 1917 году 28 февраля Россия была объявлена Республикой. Как и всегда при перемене старого строя начались беспорядки, началась «Великая Бескровная Русская Революция».

В это время я жил на юге России в Севастополе. Известие об отречении Государя было встречено у нас дома очень печально. Мои родные отнеслись к этому очень несочувственно.

В городе все заволновалось: говорили речи, собирались митинги, решено было упразднить (городовых) полицию и заменить ее милицией, и вообще переливали из пустого в порожнее. К этому времени Государственную Думу решили распустить и созвать Учредительное собрание; снова начались волнения, так как депутаты в него избирались от каждой партии, благодаря этому каждая партия желала представить большее число кандидатов; революционеры давали голосующему за их партию по рублю.

Лето 1917 года прошло довольно спокойно, но осенью наряду с Учредительным собранием возник Совет рабочих и крестьянских депутатов. В декабре начались избиения офицеров, на митингах проповедовали избиение буржуев, говоря: «Попили нашей кровушки, но теперь хватит; 300 лет пили, а теперь и мы попьем» и т.п. В Севастополе всем распоряжались матросы и какие-то подозрительные личности; каждую ночь расстреливали офицеров, но мирных жителей пока не трогали; жизнь страшно вздорожала, но занятия в школах еще не прекращались. Вечером по улицам опасно было ходить, так как пьяные матросы стреляли из револьверов и винтовок, не целясь, куда попало. Потом начались налеты; приезжали матросы на автомобилях и начинали обыск, под предлогом найти спрятанное оружие; случайно под эту категорию подходили портсигары, часы и прочие золотые и серебряные вещи.

Осенью 1918 года мы уехали за границу, где пробыли больше полу года; побывали в Турции, Греции, Сирии, Египте и в итальянском Триполи. Хотя я не любил большевиков, но благодаря им я получил возможность ознакомиться с заграничными государствами. Вернулись мы в июле месяце, когда образовавшаяся Добровольческая армия заняла Крым и очистила его от большевиков.

Россия еще в 1917 году¹⁴ заключила мир с Германией, мир без аннексий и контрибуций; несмотря на этот мир германцы вторглись в пределы России и заняли Украину и Крым. Этот мир, заключенный доблестным Керенским, покрыл бесчестьем всю Россию; да и вообще все хваленые деятели Русской Революции вроде Родзянко, Милюкова, Керенского и т.п. своим глупым умишком не могли понять, что, разлагая армию, просвещая солдат и создавая этим самым Революцию (здесь слово просвещать не значит образовывать, обучать, а значит просвещать революционными идеалами и обучать солдат неповиновению), и что, объявляя Революцию во время войны, они тем самым отдают ее во власть врагов; они не знали также русского народа, не знали, что этот народ представляет из себя темную необразованную массу, которую нельзя будет ничем удержать, если вывести ее из тупика; они думали, что вся революция будет заключаться в том, чтобы Императора заменить Учредительным собранием, но оказалось, что это не так: народ, узнав, что Государя нет: «А что же теперь?» – спрашивает он. «Теперь Свобода!» – «Это что за штука?». Вот тут и выскочили русские коммунисты, большевики, анархисты, интернационалисты и другие, им же имя легион, воспитанные евреями на Карле Марксе и др., и говорят: «Свобода такая штука: долой Царя, долой буржуев, вся земля крестьянам, 8-часовой рабочий день, мое – мое, и твое тоже мое, грабь награбленное и тому подобное!!!». «А разве можно, ведь Временное правительство за порядком смотрит», – говорит опять народ. «Да мы его по шапке!» – отвечают коммунисты. «Ну раз можно, так и давай». И началось; а господам Милюковым, Керенским и прочим наклали по шее и выгнали. Правда, нашлись некоторые честные люди, для которых Россия была дороже всего; таковы генерал Корнилов, Каледин, адмирал Колчак и немногие другие, но они ничего не могли сделать, и все они погибли, честно исполнив свой долг.

Добровольческая армия первого времени, Ледяного похода, действительно была носительницей тех идеалов, которым служили ее вожди. Но со времени Деникина в армии начинается развал; в то время как на фронте гибли лучшие силы, в тылу было совершенно противоположное, тыл жил, и благодаря этому и фронт начинал разлагаться; но все-таки в 1919 году Добровольческая армия дошла до Орла, но затем благодаря тылу покатилась назад.

Монин Андрей

Мои воспоминания с 1917 года

Был теплый солнечный день 28 февраля. Как всегда, утром я пошел в гимназию. Учился я тогда в третьем классе ни хорошо, ни плохо, но все-таки иногда любил полениться. Прибыв в гимназию, я нашел, что что-то не в порядке. Мои товарищи сообщили мне, что случился какой-то важный политический переворот. В классе собрались почему-то не по звонку. Наш классный наставник был чем-то сильно взволнован. Попросив нас успокоиться, он объявил, что Государь Император Николай II подписал свое отречение от престола и что сейчас происходит революция. Мы все были очень рады, чему, сами не зная. Нас сейчас же распустили по домам.

Одна за другой шли процессии, с красными флагами, толпами, с песнями. Все были радостны и веселы. Екатеринодар был в праздничном настроении. Звонко раздавались звуки «Марсельезы», красные флаги с вышитыми белыми буквами свободы, любви и братства лесом развевались над длинными густыми толпами. То за одной, то за другой процессией следовал я, не зная зачем, для чего, и лишь в два часа пришел домой. Мать была взволнована, но печальна и грустна. Остаток дня я провел дома, потеряв то странное, веселое настроение, которое я получил в начале дня.

Отец мой был офицер и находился в действующей армии на турецком фронте и около года не был дома в отпуску. Мать скучала и часто плакала.

День шел за днем; по-прежнему я начал ходить в гимназию. Казалось, жизнь идет в порядке. Иногда с товарищами переговаривались о политике, но редковато. Постепенно начали проникать к нам слухи о победе над русской армией германцев и, что принималось удивленно, с каким-то нехорошим предчувствием, об избиении офицеров. Мать стала грустить еще больше, и у меня настроение было подавленное. Какова же была радость всей нашей семьи, когда отец приехал цел и невредим. Это было в конце лета. Керенский был тогда во всем своем величии. Но наша семья мало знала о политике, и я сам смутно помню это время. Гимназия, в которой я учился, несколько раз переставала функционировать и переменила свое место, так как здание нашей гимназии было занято формирующимся отрядом партизан капитана Покровского. Мой старший брат поступил в партизаны.

Появились большевики. Весною 1918 года ушли все антибольшевистские отряды из Екатеринодара. Ушел старший брат и дядя. Отец не мог нас покинуть и остался. Начались дни власти большевиков. Моему отцу ничего не сделали, почему? Не знаю, кажется, думали, что он ушел с партизанами. Со временем появилась в нашей семье нужда, и я ярко помню те дни, когда мне приходилось торговать семечками. Мать покупала их сырыми на базаре, я жарил и продавал. Они приносили большой доход.

Осенью Корнилов подошел к Екатеринодару, и я узнал почти всю прелесть войны. Но почему-то Екатеринодар не был взят. Немного же времени позже он был занят белыми войсками, и наша семейная жизнь наладилась, ибо отец поступил на службу.

Время шло как-то быстро и глупо. Успехи белых, доходящих до Орла и дальше, прекратились и они повернули назад. Следствием быстрого отступления явилось то, что 29 февраля 1919 года вся наша семья, кроме оставшегося отца, оказалась на пароходе «Анатолий Молчанов», плывущем к Константинополю и куда-то дальше. На меня морское путешествие произвело большое впечатление, и 17 марта мы, то есть наша семья, оказались на острове Кипре.

Мы редко получали письма от отца, но все-таки получали. Осенью 1919 года я и брат уехали с Кипра в Египет в Донской Кадетский корпус учиться. Там мы узнали, что отец эвакуировался из Крыма в Сербию. В Египте я проучился до 1922 года, после чего Кадетский корпус повезли в Болгарию. По дороге захватили беженцев с Кипра, и я увиделся на пароходе с матерью. Доехав до Константинополя, Донской корпус остался в нем; много кадет – в British School. Остался в их числе и я.

Соболев Алексей

Мои воспоминания с 1917 года

Насколько я помню, мы всегда жили в Петербурге и ездили на лето в наше маленькое имение в Тульской губернии. Но в 1916 году по для меня совершенно неизвестным причинам мы уехали из имения не в Петербург, как обыкновенно, а в Таганрог, к моему дяде. С тех пор мне уже не пришлось увидеть ни нашего имения, ни родного Петербурга.

Я был тогда настолько мал, что совершенно не интересовался политическими событиями, но мой старший брат очень интересовался ими и всегда собирал интересные газеты и вырезки. В один прекрасный день, незадолго до моих именин, брат с радостью заявляет мне, что Император Николай II отрекся от престола и что в Петербурге сейчас революция. Между прочим он сказал, что эта революция замечательна по своей краткости и своей бескровности.

На следующий день вся наша семья пошла на квартиру наших знакомых на главной, Петровской, улице, чтобы смотреть на какую-то манифестацию. Все пришили себе красные бантики, и я тоже снял с иконки бантик и приколол к пальто. Манифестация заключалась в шествии солдат с красными бантами на штыках, после которых проехало несколько автомобилей с какими-то типами, кричавшими что-то гласом великим. Чтобы эта манифестация произвела на меня какое-нибудь впечатление, я не могу сказать. Мне гораздо больше нравились манифестации в Петербурге, с портретами Государя и пением «Боже Царя храни».

Мой брат был охвачен патриотизмом. Он чуть ли не каждый день сообщал мне всякие новости. Он восхищался Керенским, и я тоже гордился им, когда ему преподнесли Георгиевский крест «За храбрость». Вскоре было объявлено о выпуске «Займа Свободы» мелких стоимостей. Мы с братом, конечно, сложились, набрали двадцать пять рублей и приобрели одну облигацию. За этим последовало воззвание жертвовать золото и серебро в пользу русской казны. И мы с братом опять выказали весь наш детский патриотизм. Мы выпросили у мамы золотую монету в 20 марок, прибавили к ней весь наш серебряный запас, как то: оставшийся двугривенник, кавказские серебряные безделушки, брелки и т.п., и я торжественно отнес наш посильный дар в Государственный Банк, где получил соответствующую расписку. После я никогда не мог простить себе этого при мысли, что все это попало в карманы каких-нибудь предателей жидков.

Остальная часть 1917 года не оставила в моей памяти никаких особенных воспоминаний.

Тысяча девятьсот восемнадцатый год украшен в моем дневнике заголовком из пулеметов, винтовок, револьверов и т. д. И действительно – оружие играло в нем большую роль. 15-го января, вечером, когда дядя вернулся из своего банка, он сообщил нам, что какие-то большевики находятся недалеко от города и какие-то гайдамаки собираются их прогнать. В доказательство этого были действительно слышны глухие раскаты орудий и изредка, как это говорил брат, треск пулеметов. 17-го, утром, у всех в доме было отчего-то придавленное настроение. Перед завтраком послышался гудок металлургического завода, который не переставал гудеть часов до трех. В первом часу дня началась перестрелка между рабочими и юнкерами, которых было в городе около 200 человек. Говорили, что все началось из-за какой-то муки, которую юнкера якобы отняли у рабочих. Я ничего не понимал, не интересовался. В три часа, как записано у меня в дневнике, пуля попала в окно нашей гостиной, пробив ставню, не причинила вреда и упала на пол. Брат говорил, что она попала рикошетом. Может быть. После этого мы все переехали в коридор, где и провели ночь и следующий день. 18-го пришел из банка дядя (он оставался там с утра 17-го) и сказал, что юнкера побеждены.

Действительно, к нам стали приходить одна за другой компании большевиков, со зверскими физиономиями, обвешанные гранатами, и требовали оружия и делали обыск. Один большевик очень подозрительно отнесся к дядиному presse-papiers¹⁵, изображавшему Царь-Пушку, и к прибору для лечения синим светом. Затем приходили разные реквизиторы помещения, и наконец на девятый день они реквизировали у нас две комнаты под так называемое «Министерство почт и телеграфов» (громкое название). В нашей же квартире был и кабинет министра почт и телеграфов, товарища Гороха (какой-то жид, бывший дамский портной). Все же большевики вели себя более или менее прилично.

К этому времени мой брат слегка переменил свои убеждения, что не преминул сделать и я. Моим любимым занятием в то время было рыться среди бумаг, выбрасываемых «министром», и однажды мои труды были щедро вознаграждены – я нашел целую кучу телеграфных лент, которые мы с братом поздно вечером, когда «министерство» закрылось, разобрали и расшифровали. Оказалось, что на этих лентах был разговор по прямому проводу между двумя главковерхами, где один докладывал, как его побили немцы и сколько он потерял. Мы все ужасно обрадовались. И действительно, согласно моим запискам, в 3 ч<аса> 10 м<инут> 18-го апреля в Таганрог вошли немецкие войска, и наши «министры», захватив под мышки свою машинку и «дела», поспешно ретировались. Интересно было наблюдать за переменой, которая произошла с приходом немцев. Все чиновники-военные одели форменные сюртуки, нацепили погоны, значки, ордена; даже мой дядя надел золотой значок Николаевской Академии. Все высыпали на улицу и радостно встречали бывших врагов, теперь избавителей! У нас поселился один очень симпатичный немецкий хирург Her Hauptmann, и я с ним скоро подружился; понемногу вспомнился мой немецкий язык (семи-восьми лет я говорил по-немецки лучше, чем по-русски).

Жизнь вошла в старое русло, и все шло благополучно до 2-го мая, когда я был разбужен часов в восемь каким-то грохотом. Я думал, что это был гром, но дождя не было. Оказалось, что уже с пяти часов большевики, подойдя на балиндерах¹⁶ из Ейска к Таганрогу, стреляли по городу из восьмидюймовок. У немцев не было орудий наготове – им пришлось отмалчиваться. Бомбардировка продолжалась до 29-го; 30-го уже стали слышны выстрелы немецких орудий, а 1-го июня мы узнали результаты попытки большевиков: несколько тысяч убитого десанта и 2000 пленных (Увы! Два часа прошли!).

<Аноним>

Воспоминания о 1917 годе

Не помню, 27 и 28 февраля произошла знаменитая бескровная Российская революция. Лозунги братства, свободы и равенства должен был олицетворить еврейчик Керенский. В силу закона революции трехцветное русское знамя было заменено красным кумачом. Русский национальный гимн исчез, и вместо чудных его слов «Боже, Царя храни» появился недоросток революционной песни с чисто хулиганскими возгласами «Вставай и подымайся, угнетенный народ». Вот этими словами был поднят весь, скорее не угнетенный, а низкий народ. Какое великое совершилось торжество, которое русский народ праздновал в 1917 году и празднует до сих пор, торжество это то, что не стало русского мощного народа, не стало России и не стало русского царя. Русская интеллигенция открыла свои объятия Керенскому и его потомству: Троцкому, Нахамкису и прочим типам совершенно нерусского национального племени. Главковерхи социалистического правительства, несомненно для пользы России, поспешили заключить со своим врагом мир. Этим заключением мира Россия сделала низкий, чисто жидовский шаг на полное удовольствие благожелателей России. Для поднятия русского национального духа по улицам возили бабушку русской революции Брешко-Брешковскую; для укрепления духа революции на каждом перекрестке производились митинги. Вешались довольно значительного размера плакаты с различными возгласами и низко-лубочными картинками, и русский народ верил всей этой еврейской фантазии. Я был тогда еще маленьким, но и мне вся эта революционная горячка <казалась> смешной. Мой совершенно детский ум не мог понять, как взрослые люди могли верить каждой картинке и каждому слову плаката.

Не имея родных, я жил совершенно свободно. Этой свободой я мог гордиться; я считался таким же гражданином свободной социалистической России. Слово «гражданин» стало словом нового русского народа и изрыгалось устами младенцев и стариков.

Я помню еще, как, бегая с моими сверстниками по улицам, я ловил листки, сбрасываемые с автомобилей; на листках были ярко отпечатаны различные воззвания и возгласы; насколько я помню, они гласили: «Вся власть Учредительному собранию» или «Голосуйте за номер N 1, N 2 или N 3» и <пестрели?> другими словечками. Вместо городовых торчали люди различного сорта. Около нашего дома стоял один из жильцов по профессии из актеров. На руке у него была красная повязка. Одетый в какой-то пиджачок, он имел ощипанный вид, на веревке на одном плече по моде дулом вниз он носил ружье; так человек, блюститель порядка и тишины, назывался милиционером. Вскоре, кажется, и эта охрана оказалась ненадежной. Учредили по домам домовые комитеты, и жильцы без всякого рода оружия должны были оберегать свои квартиры. Расплодилась масса воров, каких-то ужасных бандитов, которые опустошали карманы, квартиры обитателей города. Около каждой лавки стояли хвосты людей с разрешительными карточками на покупку хлеба, сахара и других продуктов. Весь город жил странно. Люди сновали, как мне тогда казалось, без толку. Гимназии закрылись, и везде, казалось, присутствовала невидимая, какая-то странная и непонятная, вновь переделанная жизнь.

В октябре, уже 1918 года, разнеслась весть, что временно созданное правительство пало. Опора его, Керенский, бежал, и что власть перешла в руки большевиков. Кто такие большевики, я еще до тех пор не знал и не желал знать, играя с другими детьми, мы занимались тем, <что> бегали и рассматривали картинки плакатов, которые становились более уморительней...¹⁷

<Аионим>

Мои воспоминания с 1917 года

Начало великих событий, потрясших всю Россию и повернувших ее в море крови и разрухи, застало меня в Москве. Я был тогда слишком мал, чтобы оценить всю важность происходящих событий. Я видел вокруг себя громадные толпы людей, шедших с красными знаменами по улицам. У всех было радостное выражение лица. Радость и всеобщее ликование передалось и мне, хотя мне было, в сущности, абсолютно безразлично, будет ли править Россией народ или царь. Правда, в последний 1916 год я уже начал немного интересоваться политической жизнью России. В «Русском Слове» неоднократно помещались речи депутатов Государственной Думы, полные нападок на правительство. Таким образом, когда произошла революция, я не горевал, что одно правительство сменило другое. Только лишь, когда бывал в церкви, как-то странно резали непривычное ухо всевозможные замены в ектеньях, произносимых диаконом.

С наступлением весны, когда я окончил первый класс, я уехал к матери в Екатеринодар. Поезда были битком набиты солдатами, которые, по их словам, ехали на «побывку». Просто-напросто это были дезертиры. Во всех их речах проглядывала какая-то злобная ненависть к старому режиму, причем ясно было для меня, что все эти фразы, как «303 года кровь пили», «мир без аннексиев и контрибуциев», были им внушены агитаторами эсеровского и эсдекского толка.

Все лето я прожил на курорте в Славянске. Там совершенно не давала себя чувствовать революция в экономическом отношении. Да и во всех других было по-старому, как в прошлом, «старорежимном», году. Все та же нарядная праздная публика, беспечно и шумно веселящаяся. Мы, подростки, устроили спектакль, после которого с аукциона продавали портрет отъявленного мерзавца и негодяя Керенского. Точно не помню, но продали за довольно крупную сумму. Чистый сбор был 1124 рубля, которые были посланы на имя Керенского с просьбой передать их в пользу детей убитых воинов. Осенью мы возвратились в Москву.

Последствия революции начали сказываться. Цены на все вздорожали. Те, которые скептически относились к революции, подняли голову и стали тыкать пальцами. Совершенно неожиданно вдруг разразилось восстание большевиков, и тут проявилось все бессилие нашей интеллигенции, которая взяла управление в свои руки. Керенский и вся эсеровская свора была мною осуждена еще тогда; в моих глазах они больше виноваты, чем большевики. Может быть, у эсеров и хорошие идеи носятся в их головах, но этого мало. Одними идеями управлять государством нельзя. Нужна твердая и энергичная власть, беспощадно карающая врагов. Керенский же был олицетворением попустительства, безволия и крайней нерешительности. Взявшись за управление, он его так же быстро упустил, как и получил. «Что посеешь, то и пожнешь». Посеял Керенский, а всходы приходится расхлебывать всему народу. Одна вещь меня теперь удивляет, каким образом Керенский спас свою жалкую шкуру? Его место – висеть где-нибудь на дереве.

С переходом власти к большевикам начались всевозможные реквизиции, обыски и тому подобные прелести. Декреты сыпались как из рога изобилия. Дороговизна стала отчаянная. Вскоре мы уехали из Москвы в Воронежскую губ<ернию> в село...¹⁸ Там мы прожили до весны 1919 года, а затем переехали в Харьковскую губ<ернию>. Стоит ли говорить о всех трудностях и ужасах, связанных с переездами? В начале июня наше местечко было занято добровольцами, и вздох облегчения вырвался из наших грудей. До того грустно и невыносимо было жить при всходах, посеянных господами Керенским и Савинковым.

Померанцев К.

Мои воспоминания с 1917 года

Я был еще маленьким мальчиком, учеником П-ой 2-й гимназии, когда у нас внезапно прекратили занятия и в домашней церкви наш директор Π.П. Ковалевский прочел нам знаменитый манифест Николая II об его отречении от престола. Трудно сказать, что за впечатление произвел на меня этот манифест, я вряд ли в то время мог разобраться в его значении. Тем не менее я чему-то радовался, потому что все радовались. С этого же дня начались различного рода процессии и манифестации. Беспорядков никаких не было. Нам, ученикам, начали раздавать почти изо дня в день леденцы, и это меня вполне убедило в превосходстве нового режима над старым. Настроение, по крайней мере, было радостное.

Меня поразил один довольно характерный случай. На следующий день после объявления манифеста наш лакей Иван долго не хотел верить этой новости; наконец, я помню, он приходит к отцу и спрашивает разрешение сходить в церковь: «Пойду послушаю, барин, поминают ли батюшку-царя или нет, больно не верится мне, что уже нет его, батюшки». Странно мне показалось это недоверие к окружающим, к правительству. В голове старого слуги не могла поместиться мысль, как это люди, такие же люди, как он, могли свергнуть, лишить власти Божьего Помазанника. Он идет в церковь – уж если там «его» не поминают, значит на то Святая Воля Божья.

Вскоре, по обстоятельствам семьи, я должен был переехать в Балашов, к моей бабушке. Там, я помню, в гостиной, увитый красными флагами, висел портрет Керенского. Это была работа бабушки. Она, по ее словам, со вздохом облегчения, со скрытой радостью встретила звуки «Марсельезы». Но дедушка, он был человек старого закала, терпеть он не мог всяких вольнодумств и свобод, подтрунивал над ее взглядами и даже однажды в присутствии гостей показал кукиш Керенскому, спокойно висящему на стене под красными флагами.

В сущности говоря, я так мало был заинтересован происходящими событиями, что мне было решительно безразлично, кто правит и как правит.

Политические интересы появились у меня лишь тогда, когда я видел, что то или иное событие интересует взрослых. Помню, что я даже заплакал, когда распространилась весть о самоубийстве Каледина. Но с появлением на политическую арену большевиков я почему-то стал явно их ненавидеть, и то, кажется, потому, что все стало дорожать и мне стали меньше покупать игрушек.

В Балашове я пробыл около года. В это время на Украине появились немцы. После долгих просьб и убеждений бабушка наконец решила отпустить меня с одним знакомым офицером в Полтаву к родителям. Железные дороги в то время уже находились в довольно жалком состоянии, и поэтому поездка не обошлась без индцидентов. Кроме того, переезд границы был также довольно беспокоен. Не помню, какие станции приходилось проезжать, какие проходить пешком, но знаю, что вся эта процедура заняла у метя около недели.

В Полтаве, мне тогда было около 12 лет, начали складываться мои убеждения. Под влиянием моей воспитательницы т-lle C-lle, ярой поклонницы революции и республики, я стал решительно на сторону республиканских форм правления. Я стал поклоняться свободе и вольности. Но это ничуть меня не заставило стать большевиком; напротив, я стал их горячим ненавистником, в их лице я стал видеть протест против свободы. Собственно, свободу я понимал в ее идеальном смысле.

Если в стране свобода, то, как думалось мне, там должно было быть абсолютное равенство, каждый человек был себе господином, и единственные законы, которыми должны были руководствоваться граждане – это законы совести, законы нравственности. Такой свободе я поклонялся.

Но, увы, меня окружало совсем иное. Каждый день я узнавал из газет, что в стране, которая прикрылась красным флагом, флагом свободы, происходят аресты, насилие и убийства. Мне странно было, что во главе нации, которая воспиталась и росла на устоях христианства, которая крепла, склонив богомольно голову под чуть слышные слова деревенского батюшки, читающего Евангелие, встали люди не православные, встали евреи, ничего общего не имеющие с русским народом. Меня стало возмущать гонение на церковь.

Между тем у нас в Полтаве, под крылышком немцев, жизнь шла спокойная, мало чем отличающаяся от жизни «при царе». Жители довольно радушно относились к немцам. Это обстоятельство немного поражало. Пускай, думал я, при немцах живется хорошо, пускай они ввели порядок, водворили спокойствие; это очень хорошо с их стороны, но каким образом и для чего превозносить их, унижаться перед ними? Мне было странно, да и до сих пор я понять не могу, каким образом люди, которые еще недавно были нашими врагами, люди, которые послужили причиною нашей «милой революции», причинившие столько несчастья нам, русским, стали вдруг нашими друзьями, чуть ли не нашим божеством? Но это мне открыло глаза на другое. Я мало-помалу стал понимать, каким образом русские люди, православный русский народ, так легко отказался от своих убеждений, с таким легким сердцем затоптал свои идеалы. Почему? Да потому, что никогда их у него не было. И если русский человек делал что-либо, так только потому, что так делали другие, а вовсе не по своим убеждениям, которых у него никогда не было да и не будет.

(ГА РФ, ф. 5785, оп. 2, д. 87)