Русская гимназия в Моравской Тржебове (Чехо-Словакия)

Мальтанская Софья

Мои воспоминания до поступления в гимназию

Я жила в России с бабушкой и училась в школе, но много учиться не пришлось, у нас школу взяли под раненых. И я приехала в Ригу к маме и папе, и к сестре, ко всем родным. Ехали очень хорошо, 2 классом, ехали 2 с половиной дня, ехали, боялись, а когда приехали, то обошлось очень хорошо. И теперь живу в гимназии, но еще не привыкла, и страшно хочется домой. Моя жизнь поправилась, и живу ничего, хорошо очень.

В России жили на острове около озера и каждый день купались там, были очень хорошие цветочки, но было очень плохо, голодовали и ели очень мало, потому что не было хлеба.

Подгорный

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я, по приезде в Пильзен, сразу поступил в чешскую школу, где я проучился недолго. Там было мне довольно скучно, так как я не знал языка. Потом мы переехали на другую квартиру, которая мне очень понравилась. Это было весною в мае. Потом я до сентября месяца жил с папой и мамой в Пильзене. В сентябре меня устроили в гимназию, и 10 сентября я поехал.

Мне хотелось ехать в гимназию. Ехали мы 12 часов. Потом я приехал в Моравскую Тржебову, где мне очень понравилось.

Васильковский Игорь

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я был с папой в России, папа служил в добровольцах, и потом, когда они уходили, то я заболел, и папа со мной остался в Екатеринодаре, а потом, когда пришли большевики в Россию, то они узнали, что он служил в добровольцах, и его хотели расстрелять, но папа узнал, и мы убежали от них в Одессу, а потом мы приехали в Подольскую губернию, а потом мы перешли через Днестр в Румынию и нас арестовали, но потом нас выпустили, и я потом учился в румынской школе, а потом я был в Сербии, там учился в русской гимназии.

Шмарин Валя

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я ехал из России и очень был рад, что еду из России, и когда я приехал в Прагу, я поступил в чешскую школу. Я потом разучился говорить по-русски, и потом мама узнала, что тут русская гимназия, она называлась Моравской Тржебовой.

Никулина Мария

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я родилась в Москве, потом папу взяли на войну. И мы поехали в Сергиевский Посад. Потом мы там пожили три года. Потом мы поехали в Челябинск, потом в Братиславу, там я училась в чешской школе целый год. Потом нам сказали про эту школу, и меня дядя отвез в Моравскую Тржебову, в русскую гимназию, и теперь я здесь учусь.

Белосельская М.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я была в Константинополе. Я там училась с француженкой. Потом поехала в Германию. Мне очень не хотелось уезжать из Константинополя. Там я все время ела фрукты. И изредка ездила в Сан-Стефано, где купалась в море. Я умела плавать и уплывала глубоко. Ехать в Германию мне очень не хотелось. Я очень плакала, уезжая из Константинополя.

Приехав в Берлин, я совсем неумела говорить по-немецки и боялась выйти на улицу. Потом я подружила с одной девочкой по имени Гертруда. Научившись по-немецки, я поступила в немецкую школу, где училась три месяца. Потом я поехала сюда, в гимназию.

Ригова София

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Была я в Праге. Училась я в чешской школе. Моя сестра училась в гимназии Моравской Тржебове. Мне хотелось учиться в русской гимназии. Перед приездом в гимназию я прожила много интересного. В Праге меня приняли в детскую колонию. Я купалась и целый день я проводила в парке. Потом я опять вернулась в Прагу. Я раньше хотела поступить в Земгорскую гимназию. Андриан Петрович взял меня в гимназию Моравской Тржебове. Таким образом я попала в гимназию.

Малинин Кирилл

12 декабря 1923 года

Мне было тогда всего лишь двенадцать лет, когда началась революция. Конечно, отчета во всем, что тогда происходило, я себе отдать не мог, я не сознавал как следует, что это было. Помню, что в феврале, какого числа, точно не знаю, у нас в гимназии уроки до конца не дошли и всех распустили по домам. У старшеклассников настроение было поднятое, все были чем-то возбуждены, и я чувствовал, что творится что-то очень важное. Домой я возвращался по Тверскому бульвару. Было какое-то жуткое затишье. Все люди говорили вполголоса, это было похоже на жужжание пчел. При виде жандармов все моментально смолкали и, как только те проходили, снова начинали о чем-то оживленно говорить. Что было дальше, я уже себе смутно представляю. Помню только, что по улицам ходили большие толпы, пели Марсельезу, у всех на груди были красные банты, и у меня тоже. Через несколько дней мы уехали в деревню, и там я уже жил самой обыкновенной жизнью. В конце лета приехал отец и привез много новостей. Старшие говорили о Керенском и Временном правительстве, но меня это мало касалось, я проводил целые дни в лесу, ловил рыбу или играл с деревенскими ребятишками, среди которых у меня было много товарищей.

В сентябре нужно было ехать в Москву, потому что начинались занятия. Занимались мы только один месяц, в октябре началось большевистское выступление, и занятия прекратились. Это был какой-то ад. По этот ад был мне интересен, я впервые услышал стрельбу из орудий, собирал пули, осколки от снарядов. Я был еще мал и не задумывался над тем, что это ведь брат убивает брата, и что это льются потоки родной русской крови. Так как в гимназии не было занятий, мы уехали в деревню, потому что там было спокойней. Но недолго продолжалось это спокойствие. Большевики стали выгонять и грабить всех помещиков, начались ужасные погромы. Пришли и к нам и приказали оставить имение в течение двух часов. Это всех так поразило, что в первый момент никто ничего не понимал, никто не мог поверить этому. И пришлось оставить свое родное гнездо, в котором протекло все мое раннее детство. Очень горько и тяжело было тогда у меня на душе. С этого дня начались несчастья в нашей семье. Большевики разбили нам жизнь, и не только нам, а очень многим. Через несколько дней после нашего приезда в Москву я очень серьезно заболел и пролежал полгода в постели. После этой болезни мне нужно было ехать на юг в теплый климат. Решили ехать также мой брат и две сестры, они надеялись получить в Харькове службу и там жить, потому что в Москве начался сильный голод. Отец мой работал на эпидемии сыпного тифа. Он заболел, и поэтому не мог с нами ехать.

В Харькове мы прожили целое лето 1918 года. Жили в скверных условиях. Брату и сестрам приходилось очень много работать. Они служили простыми рабочими в 18 верстах от Харькова, на хуторе. Когда пришли белые, брат пошел добровольцем, а я, мама и сестры поехали в Феодосию к дяде.

Коваленко С.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Помню торжественные дни в гимназии. Ученики собирались, оживленно беседовали. Почти все лица были лихорадочно-радостные. Все собрания учеников были предводительствуемы другими учениками, из которых большею частью были ученики, ранее известные или плохим поведением, или плохо учились, или просто были ученики на плохом счету, как у персонала, так и своих соучеников. Большею частью, как я это замечал, ученики очень давали себя чувствовать на собраниях, это были евреи, которые вдруг стали всеми почитаемы, в то время как ранее их не признавали за людей.

Пошли митинги на улицах, площадях и т.д. Нам, ученикам, приказывают строиться по парам. Идем по улицам, под звуки Марсельезы. Настроение всеми овладело какое-то зловеще-радостное. Я тоже заразился этим настроением, хотя хорошо не знал или, вернее, не отдавал себе сознательно отчета в том, что совершается и как я себя веду. В общем, в то время κακ-будто что-то было пролито невидимой рукой из гигантского сосуда в воздух. Всюду видишь веселые лица, все торжественно настроенные. Прихожу домой. Вижу, отец и мать весьма грустные, а отец-то и знай говорит: «Ах, это добром не кончится, разве мы, русские люди, созрели? Ничего у нас не выйдет! Лишь одни грабежи и сплошное убийство...». Я в большом недоумении. Что ни шаг, то все новые и новые впечатления, и впечатления самые противоположные.

Товарищи революцию углубляют. Уже появились за всем очереди. Я испытал удовольствие стоять с четырех часов утра в очереди за хлебом. Наслушался всяких суждений. Пошли бесконечные аресты, расстрелы и так дале. В общем, зловеще-веселые звуки Марсельезы докончили свою мелодию миллионами ужасов.

Не успели заглохнуть последние звуки Марсельезы, как с диким рокотом загремел Интернационал. При первом взрыве Интернационала ударил фонтан русской жертвенной крови и продолжается до последних часов.

В ужасном потоке русской крови 18-го года потекла кровь моего отца. Смерть моего отца пробудила меня от детской спячки, и я сознательно посмотрел на то, что творится. Тогда я присмотрелся к большевикам и к их действиям. И тогда в моей душе звуки Марсельезы закончились ужасающим аккордом. Наконец большевиков не стало в нашем районе. Пришла Добровольческая армия. Представилась возможность свободно вздохнуть. Но эта свобода продолжалась недолго. Поведение интеллигенции в тылу, плюс агитация большевиков, все это в общей сложности привело к разрушению фронта, который начал гигантскими шагами отодвигаться от Орла все дальше и дальше на юг. С отходящим фронтом мне пришлось познакомиться с гражданской войной в достаточной мере.

1919 года с 27-го на 28-е октября у города Бердянска наша часть была отрезана махновцами. Много ужасных было смертей. Мне пришлось пребывать в воде полтора часа. И все-таки, правда, в нижнем белье, мне удалось спастись. Бросив фронт, поступил в корпус с целью продолжения образования, но учиться почти не пришлось. Корпус эвакуировался, но я заболел тифом, в числе нескольких кадет, и вместе со всеми не мог уехать. Лишь только в 1920 году, в марте месяце я оставил Феодосийский порт и в апреле был на острове Кипр. На Кипре пришлось перенести массу болезней, но зато я видел все историческое древнее. И Кипр оставил у меня массу воспоминаний. В конце 20-го года я оставил Кипр и приехал в Египет, в гор<од> Измаилию, где находился наш корпус.

За время моего пребывания в Египте мне пришлось в Иерусалиме видеть все святые места, был в Каире на пирамидах и, вообще, пришлось основательно познакомиться с древностями Египта.

В 1922 году в мае я был в Болгарии в гор<оде> Варне. В октябре месяце поступил в Шуменскую русскую гимназию, а в 1923 году, июнь м<есяц>, последнюю оставил и приехал в Тржебовскую.

Васильев С.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я учился в Петровской гимназии в г<ороде> Новочеркасске и в это время был во втором классе. Тогда я был очень молод, чтобы все то, что происходило в России, понять и рассудить. Однажды, идя из гимназии, я увидел публику в приподнятом настроении, и на другой день увидел то, что так давно ждали многие, увидел красные плакаты, ленточки, солдат, бесцеремонно разговаривавших, прикуривавших и смеявшихся с офицерами. Везде было слышно одно и тоже: «Да здравствует свобода, равенство и братство». Потом, через некоторое время, появились белые и красные. Солдаты стали убивать тех офицеров, с которыми несколько месяцев тому назад они шли вместе под громом пушек, вместе переживали все невзгоды, мучения, страдания и все те ужасы войны, которые трудно описать (тем более мне), не испытавши их сам. И вдруг с молниеносной быстротой разразились события, заставившие идти брат на брата. Мои двоюродные братья, Онисифор и Леонид, крестный отец и дядя в мгновение ока с оружием в руках очутились против тех, с кем несколько месяцев проливали кровь и были готовы умереть один за другого. В России началась революционная война. Я все это время находился в Новочеркасске и был личным свидетелем всех тех невзгод, мучений и страданий, которые он переживал вплоть до 1920 года. За этот период под знаменами старого, много страдавшего, измученного и истерзанного Дона у меня не стало двух братьев и крестного отца, которые красиво умерли и не посрамили ни Дона, ни его славы.

Когда произошел разгром Вооруженных сил Юга России и произошла эвакуация, я и моя родня, за исключением папы и военных, остались в России, сперва в Екатеринодаре, и оттуда, по занятии его красными, через 2 недели мы купили лошадь, подводу и потянулись на Дон. Много невзгод, мучений и притеснений пришлось нам перенести за время этого двухнедельного путешествия до Новочеркасска. Когда мы приехали, все, за исключением мебели, было кем-то взято. Сперва нас не притесняли, но потом (так, примерно, через месяц) началось то страдание и ужасы переживаний, которые заставили нас бежать в станицу Нижне-Кундрюческую, к дедушке. До этого я посещал гимназию, которая еле-еле функционировала. Для отвода глаз черни, которой масса там появилась, я записался в «Коммунистический союз молодежи» и через некоторое время был выбран в члены гимназической ком-ячейки, а потом в ее председатели; однажды учитель Розов (который стал директором вместо Петровой, которую сместили) позвал меня в кабинет и начал двусмысленно исповедовать. Начал мне напоминать про отца (который был членом круга, потом управляющим отделом торговли и промышленности) и, между прочим, сказал, что все это может кончиться плохо, так как меня знают многие, и многие знают, какие мы коммунисты, и в первый раз я услышал, что я просто-напросто «красная редиска». И действительно, как-то, придя в Атаманский дворец (здесь помещался «Комсомол»), я встретил со стороны некоторых недоброжелательные взгляды и перед концом, во время перерыва заседания, я услышал шум в кучке и голоса, что «подрыв комсомола» и пр<очее>, я подобру-поздорову стушевался с него и целую неделю не ходил в гимназию, в которой происходили занятия нерегулярно, часто целые дни пропускались, преподавателей не только не слушали, но и даже запугивали, и после этого я сбавил свой коммунистический тон и стал держать себя с учителями как подобало, после этого меня исключили из коммунистов, и я стал простым учеником, и горе тому комсомолисту, который смел меня затронуть, у меня были хорошие друзья, которые молниеносно расправлялись по-свойски. В общем, кучка некоммунистов, благодаря притеснениям черни, крепко спаялась и поставила себя так, что хулиганы интерната (который был вместо прежнего Петровского пансиона) не допускали и не позволяли себе тех вещей, которые они часто проделывали с другими. В общем, вкратце скажу, что редко дни проходили без всяких потасовок. После уроков в Александровском саду враждебные действия начинались снежками и кончались кулаками.

<В> 1919 году лето я прожил с мамой и сестрой в станице Нижне-Кундрюческой у дедушки, в это время в нее пришел отряд полковника Назарова, в котором был и мой брат, этот отряд пробыл в станице 2 дня (или полтора), откуда отправились в станицу Константиновскую, где после жестокого боя с противником, в 8 раз сильнее его, был разбит наголову, в этом бою много их легло, остальных поналовили и порасстреляли (в том числе и моего брата).

Когда мы вернулись в Новочеркасск, у нас все было уже реквизировано (даже раньше, до отъезда в станицу) и кроме голых стен ничего не осталось.

В один из зимних вечеров к нам приехал из Константинополя от папы один армянин, который привез от него письмо. Это была для нас громадная радость. Когда же он приехал во второй раз, уже летом, я решил бежать с ним в Константинополь. После пятинедельных мытарств я очутился на берегу Босфора. В Константинополе я прожил с папой около двух месяцев и переехал сперва в Прагу, потом в Германию и оттуда опять в Чехию, в Moravska Trebova в гимназию.

Думаревский А.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Осенью 1917 года, я, как всегда и до этого времени, начал посещать гимназию в Бобруйске, где я тогда жил и учился, но уже с самого начала занятий чувствовалась какая-то необычайная атмосфера. Дело в том, что в то время наша местность была занята немецкими оккупационными войсками, и ходили слухи, что скоро они уйдут, а тогда, следовательно, к нам придут большевики; вот это именно и было причиной царившего волнения.

Так оно и оказалось. В ноябре этого года вдруг вечером мы все увидали, что немцы зашевелились и покидают город. Через несколько часов спустя, он был иже в руках большевиков. На следующий день, придя в класс, я увидел, что все, как наши преподаватели, так и ученики в большинстве случаев ходят понуренные и почти не думают о занятиях. Это понятно, потому что все уже достаточно наслышались о порядках, а также о кратком суде боль>шевиков, и каждый боялся, кто за своих родных, кто за близких знакомых. Весь этот учебный год прошел кое-как. Были введены во всех наших учебных заведениях особые разделения: на школы I ступени и II ступени. Но все это еще ничего в сравнении с тем, что вообще происходило в городе. Почти каждый день ходили красногвардейцы с обысками и, если находили, по их понятиям, какую-нибудь принадлежность к контрреволюции, сейчас же забирали в чрезвычайку, а там уж суд один. Все это, конечно, страшно нервировало, каждый начинал опасаться за себя, и поэтому о политике никто даже подумать боялся.

Наконец пришла весна, я почти с самого начала каникул, перейдя в следующий, 7 класс, отправился к своему товарищу Прус-Пружановскому, к нему в гости. Их имение далеко отстояло от города и, благодаря хорошему отношению со стороны крестьян, было почти в целости, и даже они сами жили в имении, что тогда было большой редкостью. Здесь я немного успокоился от всех своих городских переживаний, проводя время или за рыбной ловлей, или за охотой, к которой я сильно пристрастился. Но все-таки, зная вообще тревожное положение в городе, я боялся, чтобы чего-нибудь не случилось с родными в мое отсутствие, и поэтому, пробыв у него около 3 недель, я отправился домой. Предчувствие меня не обмануло. Хотя и не моих родных, но очень хороших знакомых арестовали, так как нашли у них в саду зарытые бомбы, оружие, патроны и другие принадлежности воинских частей, которые, конечно, оставили немцы, когда уходили, но без ведома этих несчастных. После больших усилий как с нашей стороны, так и со стороны других знакомых, общими усилиями взяв на поруки, добились их освобождения. В это время началось наступление поляков, и весь город, хотя, конечно, и был против них, но, видя в них избавителей от гнета большевиков, с нетерпением ожидал их прихода. Но прошел еще почти целый год, пока они пришли. За это время много знакомых было арестовано и отправлено или в Смоленск, или куда-нибудь в другие города. Многие из наших учащихся начали пробираться к Деникину, сначала и я хотел туда же ехать, но меня уговорили отец и мать, говоря, что и так там уже находятся три сына, и поэтому я послушался их и остался дома. Но видя бесчинства и насилие большевиков, я не мог оставаться в стороне и в феврале 1919 года поступил в партизанский отряд, которых тогда у нас было очень много. Всю весну, лето провели мы в постоянном беспокойстве и небольших стычках с большевиками. В августе месяце к нам пришли польские части. Большевикам пришлось отступить за реку Березину, но там они укрепились и остановились в 18 верстах от города. Всю зиму мы были в тревоге, что большевики потеснят поляков и опять начнутся грабежи, расстрелы, хотя и при поляках было не очень хорошо, но все же лучше, чем при большевиках. И вот весной 1920 года тревога разрасталась и в конце концов оправдалась. 8 июня 1920 года было объявлено, что город будет сдан. В тот же день вечером я уехал из города в Польшу, а там поступил в Русский Добровольческий отряд, в котором прослужил до его интернирования в декабре того же года. Вот теперь-то все интернированные испытали на себе всю ненависть поляков. В продолжении двух месяцев сидел я в лагере, вдруг совершенно неожиданно узнал, что в Варшаве находятся две мои сестры, которые, оказывается, уехали из Бобруйска несколькими часами позже. С большими трудами мне, главным образом при помощи сестер, удалось достать освобожденье от интернирования и уехать в Варшаву. Там я поступил в Русскую Трудовую колонию, в которой были открыты разные мастерские и все русские, как бывшие добровольцы, так и штатские, нашли работу. Лично я познакомился с совершенно новым видом не то ремесла, не то отрасли художества, а именно с мозаикой из цветного дерева. И так в продолжении 2 1/2 лет пришлось вместо того, чтобы заканчивать свое образование, работать и тем зарабатывать себе кусок хлеба. Но вращаясь все время среди нашей молодежи, главным образом среди студентов, я услыхал, что в Чехии многие русские учащиеся нашли себе как приют, так и полную возможность продолжать свое образование. И вот уже с осени <19>22 года я начал хлопотать о приеме меня в одно из таких учебных заведений, но это было страшно трудно устроить, потому что не знал, к кому нужно обращаться. Всю зиму 1922 года я провел за тем же занятием, что и раньше. Начав работать совместно еще с одним молодым человеком, мы добились того, что наши работы получили известность, и американцы, англичане и вообще иностранцы, которые главным образом покупали изделия наших мастерских, заинтересовались и начали наши мозаики покупать нарасхват. И после многие, уехав к себе на родину, продолжали еще оттуда выписывать наши изделия. И вообще, только благодаря иностранцам, собственно говоря, благодаря американцам, мы еще могли в Польше зарабатывать себе кусок хлеба, потому что поляки всяческим образом старались нам не дать средств к жизни. В мае 1923 года в Варшаву приехал франц<узский> маршал Фох. Зная это еще за несколько дней до его приезда, мы решили сделать к приезду его портрет. Этот портрет был очень удачно сделан, и вот 2 экземпляра, которые мы сделали, у нас моментально были куплены, один белорусским комитетом, а другой Польским Генеральным штабом, причем первый из них был поднесен самому Фоху, а второй отправлен в дар Польского штаба Парижскому, если не ошибаюсь, Военному музею. В продолжении всего этого времени мне не давала спокоя мысль: неужели же я так не закончу своего образования. И вот вместе с сестрами мы решили каким-нибудь образом устроить меня в гимназию в Чехию. Совершенно неожиданно одна из моих сестер, быв в гостях у знакомых, познакомилась с секретарем Чешского Посольства в Польше, и он обещал это устроить. Все лето опять я ожидал с нетерпением окончательного ответа, и вот, наконец, в августе получил уведомление, что я уже принят в гимназию и могу отправляться. Теперь предстояло только получить польский заграничный паспорт и визу. Зная трудности всего этого, так как вообще поляки препятствовали малейшему улучшению положения нас, то есть всех русских, запасшись терпением, я принялся за хлопоты.

11 сентября, получив уже все необходимое, я мог уезжать и, конечно, не откладывая этой возможности, 12 сентября я уже оставил пределы Польши, о которой у меня осталось немного хороших воспоминаний, да и те принадлежат только к дружеским отношениям моих знакомых. 14 сентября я прибыл в Прагу, пробыв в ней несколько дней, я, наконец, приехал в Моравскую Тржебову, в нашу гимназию.

Авданович

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Родился я в Сибири, в маленьком городке Красноярске. Красноярск стоит на берегу реки Енисея. Эта река считается судоходная. По реке Енисею я ездил до уездного городка Минусинска. В самом Красноярске я жил во многих частях его. Надо отметить читателю, что Красноярск, как и каждый город, разделяется на много частей, название которых я хорошо не помню, да и трудно запомнить, так как я был еще маленький. Из города Красноярска мы переезжали в другие города, зачем и почему я совершенно не помню. Немного помню город Томск. Описать его так же, как и город Красноярск, я не смогу. Знаю только одно, что город Томск считается университетский город.

За некоторый промежуток времени мы переехали в село Тулун, интересно заметить, что станция Тулун находится от села Тулун на расстоянии 4 верст. Дорога от станции до села вся тянется лесом. Я хотя был еще маленьким, но однако хорошо помню эту дорогу. Я очень часто ездил туда и обратно (конечно, не один). Село Тулун не очень большое, имеется там большой магазин фирмы «Шулкунов и Метелев». Этот магазин занимал целый квартал, здесь можно было встретить все, что нужно для домашнего обихода. Там же и того владельца была большая паровая мельница, электрическая станция, которая и освещала целое село, дальше там была пилокатная, бондарная, столярная, слесарная и много других мастерских, все это находилось в одном дворе.

Прожив там некоторое время, папа был переведен в город Нижнеудинск. Нижнеудинск с сравнением села Тулун был немного больше его, ну зато здесь находилась гимназия. Здесь-mo и папа решил меня отдать в гимназию. Недолгое время готовился у одного из преподавателей гимназии.

Наконец наступил для меня тяжелый момент. Это день экзамена. Выдержав экзамен, я был принят в 1 класс. Здесь я учился недолго, так как это уже было военное время, и наша гимназия была занята под госпиталь (то есть военная больница). Не окончив и всего 1-го класса, я должен был оставить на некоторое время ученье.

Через некоторое время в Нижнеудинск приехали чехи. А спустя еще маленький промежуток времени, числа 20 декабря, какого года я точно не могу сказать и боюсь соврать, город был занят большевиками. Не буду описывать того всего впечатления, которое произвело на меня по приходу большевиков. Каким путем и через какой промежуток времени мы были взяты чехами, и каким путем мы выехали из города, вернее сказать, эвакуировались, точно не могу сказать. Впереди нам предстояла большая дорога, которую описывать подробно не хватит время, но хочу читателю обрисовать эту дорогу в кратких чертах: наша цель была добраться до Владивостока. Это расстояние от нижеуказанного города всего 6000 верст, хотя я говорю эту цифру несмело, ну, около этого. Ехали мы в теплушках (в Сибири так называются товарные вагоны). Больно в сердце становится, когда видишь, что в середине пути – чехи, а по обеим сторонам идут или, вернее сказать, отступают русские войска, почти все помороженные, больные, даже не хочется все то вспоминать, что видел я. Наконец мы въезжаем на станцию Владивосток.

Владивосток, большой красивый портовый город, находится в Японском заливе. Прожив там около года, мы сели на один из транспортных пароходов, который вмещал в себя 7 1/2 тысяч людей помимо команды. Пароход этот был английский и назывался «Президент Грант».

Плешаков

Мои воспоминания до поступления в гимназию

Живши на острове Лемносе почти год, мы отправились в Египет. Дорога была проста, всюду бесконечное Средиземное море да небо. Но вот показался вдали берег, все вышли на палубу. Берег приближался все ближе и ближе и становился все больше и больше. Показался маяк, за ним город, а перед городом большая гавань. Всюду пароходы, яхты, лодка. Пароходы прибывают и уезжают. Везде видны отличающиеся своей высотой мечети. Это – громадный портовый город Александрия. Мы подъехали к пристани. Нас сразу облепили лодки – парусные и весельные. Что они только не привезли! Но нам некогда было ждать, мы приехали не в Александрию, нам еще путь далек, мы ехали к Суэцкому каналу, в город Измаилию.

Мы слезли с парохода и пошли к трамваю. Подойдя к нему, мы сели и поехали на железнодорожную станцию. «Вот мы и приехали», – раздался голос. Мы быстро слезли и пошли к пути, поезда еще не было, но ждать пришлось недолго, поезд быстро подкатил, усевшись на него, быстро покатили.

Чего только не было по сторонам, то пустыня с раскинутыми кое-где пальмами, то роскошные поля, будто громадный сад, тут же, на полях, и хлеба растут, и огороды и сады, какой только растительности нет! По вот пошла бесконечная пустыня. Один голый песок. Только кое-где попадется трава в виде кустика, вот и все. Эту пустыню мы видели не очень долго, за ней пошли опять сады, луга и хлеба. Поезд остановился, это была первая станция. До другой станции езда на поезде была точно такая, как и до первой, до третьей также и т.п. Но вот приходит кондуктор и говорит, что сейчас будет станция Тель-Эль-Кебир, где живет несколько тысяч русских беженцев.

Слышен гудок паровоза, показался маленький, но уютный среди зелени городок. Это и была прежде названная станция. Поезд остановился. Мы слезли и вышли на платформу. Что за вид!.. Вдали видны палатки, в которых и живут русские. Нас повели туда. Придя в лагерь, уже в заготовленные для нас палатки, расположились в них и пошли рассматривать местность. Нашим удивлениям не было конца. Через несколько дней объявили, что мы едем в город Измаилию ровно через месяц. Прошел месяц, мы были уже готовы к отъезду. Пришли на станцию, сели в поезд и отправились. Мы не могли оторваться от окон. Проехали много станций. И вот подъезжаем к одной станции и видим большую надпись «Ismailia». Наконец-то мы приехали к нашему месту. Стали постепенно вылезать. Потом нам подали несколько грузовиков, и мы отправились по длинному шоссе, обсаженному громадными деревьями. Эта аллея казалась бесконечной. Но нет, показался лагерь из палаток, но это был еще не наш, а английского полка, проехав еще полверсты показался еще один. Это и был наш. Подъехавши, мы выгрузились и вошли в лагерь; разместили нас по палаткам, мы разложились и пошли осматривать все окружающее лагерь и все, что в лагере.

Лагерь стоял на красивом месте за городом. Впереди была та же аллея, шириною в пять или шесть сажен, за аллеей сейчас же было озеро, которое отходило от Суэцкого канала, оно называлось Крокодилье. Суэцкий канал был от нас в полумиле, сзади была пустыня, по которой тянулась железная дорога, а за железной дорогой тянулась опять бесконечная Ливийская пустыня, направо виднелся город, а до города – большой роскошный пальмовый парк, налево была французская санатория «Фери-пост», который стоял на большой песчаной дюне, обделанной большими плитами камней. За ними был изгиб Суэцкого канала. В общем, нас поместили на очень красивой местности.

Па другой день мы пошли купаться на канал. Вода была теплая, поверхность была как зеркало. Везде плавали буйки, проходили пароходы, за Суэцким каналом видны были горы. В это время другая часть учеников пошла в пустыню, в которой пробегали туда-сюда ящерицы довольно больших размеров, попадались шакалы, лисицы; пройдя железную дорогу, они завернули налево и пошли в пальмовый парк, там были проведены мелкие канальчики, которые изрезали парк вдоль и поперек, в этих канальчиках плавали большие рыбы. На деревьях было много разных птиц, там же были и хамелеоны разных цветов. Но к пяти часам надо было всем собраться, к великому огорчению для нас, но ничего не поделаешь, пришлось повиноваться, через пять часов лагерь был мертв – все спали. Эта роскошная жизнь продолжалась около трех лет. После трех лет нам объявили, что мы уезжаем отсюда. Мы собрались и поехали на пароходе. 200 человек высадились в Константинополе в Буюк-Дере, а 150 человек отправилось в Болгарию, где нам очень не понравилось жить. Жили мы там целый год, приходилось работать, жить осенью в палатках, промокаемых от дождя. Но вот объявили, что 40 человек отправляют в Чехословакию, в Моравскую Тржебову, в Русскую гимназию, в том числе был и я.

Дорога из Болгарии была очень интересная, в Болгарии мы проезжали много тоннелей и т.д. Проехали мы Югославию, Австро-Венгрию и наконец приехали в Чехословакию, в Моравскую Тржебову, в Русскую гимназию, где нахожусь и сейчас.

Светозаров В.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

Когда мне было семь лет, я выехал из Новороссийска на пароходе «Браунфельс». Когда наш пароход выехал в Черное море верст на сто, то началась страшная качка: вода заливалась в трубы, но мы кое-как добрались до острова Лемноса. Этот остров находился в Эгейском море. Около этого острова находятся много перламутровых маленьких островков. Когда мы сошли на берег, то нас поместили в палатку. Эта палатка была построена в Донском лагере. В этой палатке было очень тесно, потому что она была очень маленькая. На острове Лемносе был только один дом, ферма, и около пего росло несколько деревьев, были еще на этом острове две большие палатки, одна – школа, а другая – церковь. Я каждый день ходил купаться на пляж и ловить рыбу. Я ходил на пристань смотреть на водолазов, как они поправляли пристань. Я несколько раз ходил на перламутровый остров, там я собирал ракушки и разноцветные камни. На острове Лемносе я жил два года. Потом мы отправились с острова Лемноса на пароходе в город Константинополь. Там нам дали маленькую комнату, около которой был маленький садик. Выше нашего дома была площадка, на которой мальчики играли в футбол.

Когда мне было девять лет я поступил в приготовительный класс, я учился там очень хорошо, потом я перешел в 1 класс, и там я учился хорошо, и я перешел во 2 класс, и когда я приехал в Чехию, то я сначала учился во 2 классе, а потом перешел в 3 класс.

Зеленев Виктор

Мои воспоминания до поступления в гимназию

Родился я в 1908 году в городе Павловске. В раннем детстве заботиться ни о чем не приходилось. Думал только про разные игры.

Но вот пришло время, когда начали меня приготовлять к ученью. Здесь пришлось забыть игры и начать новую, совершенно для меня непонятную в то время жизнь учения. Но это продолжалось недолго, потому что в 1917 году появились большевики. Первые месяцы продолжалось все по-старому. Но мало помалу стали притеснять учащихся и учителей, так что учебные заведения должны были закрыться. Жизнь при большевиках была очень трудная. И наша семья должна была покинуть свой родной кров и уехать туда, где большевиков не было.

Первые дни наша семья была вместе. Но так как я ехал совершенно на другой подводе от отца и по другой дороге, то мне пришлось отбиться от своих родных и продолжать путь самому. Это было <в> 1917-м году, 15-го сентября. С этих пор я не виделся со своими родными. Трудная жизнь была без отца. Но я должен был с этим примириться. Всеми силами я старался разыскать свою семью, но не мог. Мне пришлось ехать с казаками. Я ехал с ними до города Новороссийска. И там мне пришлось расстаться с ними, потому что они пожелали остаться в руках большевиков, а я погрузился на пароход и приехал в Крым. Здесь я нашел своего знакомого, он взял меня к себе как сына. Из Крыма отправили меня в Турцию, на остров Лемнос. На острове жизнь была очень плохая, так как первое время приходилось спать под открытым небом и еды давали мало. Пришло время оставить остров Лемнос и ехать в столицу Турции Константинополь. Из Константинополя я должен ехать в Париж с княгиней Денисовой, которая брала русских 50 мальчиков на свое попечение. Но я не захотел, думая, если поеду, то больше не увижу свою родную землю.

Шалль А.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

На берегу реки Днепра, недалеко от впадения притока его, Десны, раскинулся величественный город Киев. Чудная картина развертывается перед зрителем. Город утопает в зелени садов. Красиво возвышается Владимирская горка с памятником Св. князю Владимиру. Не менее красив и противоположный низменный берег, там и сям на нем виднеются маленькие деревушки. Красивый цепной мост как бы навеки связал оба берега, соединив город со слободой. Так и искрится чудная река под лучами полуденного солнца. На ней там и сям мелькают малороссийские челноки между стоящими на якорях пароходами. Так помню я свое детство, которое для меня является светлым и радостным воспоминанием. Помню я, как с мамой ходил в Киево-Печерскую Лавру, а также посещал малые пещеры, в которых когда-то скрывались монахи.

Лето проводил я очень весело, ездил часто на прогулки вверх по Днепру в Святошино, где в лесах так много земляники, ловил плотву в Днепре, да разве вспомнишь все те удовольствия.

Зиму я проводил не менее весело, катался на коньках, играл с товарищами в снежки, катался на санях. Но вот в один из зимних вечеров мама мне объявила, что со следующего дня я буду заниматься с учительницей каждый день по два часа. Я уже себя вообразил хорошим учеником, да не тут-то было. С первого же дня я разочаровался в науке, которая, конечно, требовала прилежания и труда. С этих пор я уже ненавидел уроки. В это время в государстве начались смуты, все говорили о каком-то голосовании. Мама моя заболела, и я с ней уехал в Николаев к бабушке. В Николаеве мама моя с бабушкой наняли дачу недалеко от Лесков. Но маме становилось все хуже и хуже, и она умерла. После похорон я с папой вернулся в Киев. Из Киева папа меня отослал в Бессарабию на несколько месяцев. В это время в Киеве начались голосования, митинги и т.д. Вспыхнул большевизм. Папа приехал за мной, взял меня и со мной поехал в Одессу, потом в Севастополь, потом в Новороссийск, Батум и Константинополь, где я и поступил в эту гимназию.

Шаповалова А.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1920 году мама и я решили поехать в Ялту к дяде, который там ждал нас. Я уже как три года жила у своей тети в селе И...ъ Курской губернии. А мама в это время была в Киеве. Голод в этом селе давно уже начался. Ни хлеба, ни соли ни у кого не было. А если и раздавали его в волости, то очень мало, и приходилось с самого утра до вечера стоять в очереди. И, конечно, этого хлеба надолго не хватало. Нам, детям, хлеб полагался только по маленькому ломтику за обедом, а в другое время мы его не получали. Мы могли употреблять в пищу другую еду, но она была не вкусна без хлеба. И везде чувствовался недостаток его. Я не знаю, что было тогда со мной. Мне было все равно, ела я или нет, но никакого <голода> не испытывала и на мне незаметно было, что я голодаю. Я целыми днями распевала песенки, играла и была весела. Мои сестры, они, наоборот, целые дни плакали и просили есть хлеба... Об маме, я никаких вестей не знала. Прошла голодная северная зима со всеми своими метелями и бурями. Настала весна. Солнышко стало так приятно припекать. Деревья распускаются и надувают свои почки. А от мамы все вестей как и не бывало. Мы давно ее считали умершей. Мне было очень скучно без мамы, и, забравшись куда-нибудь в уголок, под кровать, под стол, за шкап или еще куда-нибудь, я заливалась горькими слезами и молилась за маму, чтобы она не умерла. Мама моя могла быть убита, потому что там каждый день происходили стычки между белыми и красными. Но молитва моя была услышана. В один прекрасный летний день мама приехала. Бог знает, как ей удалось это сделать. Пути сообщения тогда были очень трудны. Прожив месяц или два у тети, мама не могла вынести голода, который еще с большей силой распространился, и решила уехать. Достать визу было очень трудно. Но по знакомству одного комиссара, нам удалось кое-как достать. Я была очень рада, что уезжаю так далеко. Я прыгала, смеялась и в общем была на десятом небе.

Прощаясь с моими милыми родными, я не думала, что я не буду их так долго видеть. Радость моя скоро прошла, когда мы сели в поезд, и он нас помчал далеко на юг. Трудности пути не буду описывать. Скажу только одно. Приехав на станцию Харьков, мы прожили там целую неделю за получением визы. Мне было очень смешно то, что происходит в поезде: жиды-спекулянты бросаются в поезд и едут без билетов, а те, у которых есть, они остаются и ждут целыми днями, чтобы попасть в него. Наконец виза была у нас, и мы, сев в товарный вагон, поехали дальше. Так доехали до Канкриновки Александровской губернии. Здесь нам, наверно, тоже суждено было прожить целый месяц. Наняли квартиру у очень богатого и зажиточного человека. И, конечно, чтобы добыть себе кусок хлеба должны были помогать ему в его доме. Недалеко от этой деревушки происходили сражения большевиков с белогвардейцами, и до нас долетали звуки орудий и оружия. Наконец, после сильных стараний, последние взяли, и эта деревня была в их руках. Имея удобный случай, мы двинулись вперед. Но трудный путь представлялся нам проехать, это был Севастополь.

Багракова Людмила

Мои воспоминания до поступления в гимназию

Помню я маленькую, уютную квартирку на Петроградской стороне. Воспоминания раннего детства связаны у меня с ласками любимой матери. Отца я совсем не помню, он умер, когда я еще была малюткой. Вот отдельные картины из дальнего детства. Ночь, перед образом Божьей Матери горит лампадка, ее дрожащий неверный свет освещает всепрощающий лик Прелестной Девы, и кажется, что черты ее лица движутся, живут, а прелестные глубокие глаза смотрят на меня с лаской и любовью. Я, маленькая девочка, в длинной ночной рубашонке лежу в кровати, мне не хочется спать, я слышу храпенье моей старушки няни и мне представляется в ночной тишине, что я одна в огромном мире, где нет ни одной человеческой души, мне делается страшно, но, смотря на чудные черты Божьей Матери, страхи мои понемногу уходят, и я незаметно для себя засыпаю. Вот одна из картин моего детства. Еще помню я, меня, закутанную в длинную меховую шубку, ведут гулять, мне кажется странным беспрерывные звонки трамваев и громкий говор толпы. Чужие незнакомые лица толпы мне не страшны, я вижу в них только добрые черты и все они кажутся мне знакомыми. Остальное все покрыто какой-то пеленой, которую я не могу рассеять. Вот что я помню из более позднего периода моего детства. Я, иже семилетняя девочка, которую мама называет «своей умной большой дочкой», собираюсь ехать к дедушке в гости. Няня вплетает мне в косы новые ленты, оправляет мне нарядное белое платьице и осматривает свою любимицу критическим взглядом, остается довольной и выпускает меня показаться маме. Мама уже совсем готова, она целует меня, и мы, одевшись, выходим из подъезда нашего дома. Садимся в автомобиль, и мне так интересно смотреть из окон на быстро мелькающие лица пешеходов. Но вот уже и приехали. Поднимаемся на лифте, звоним, и нам открывает нарядная горничная, она раздевает меня, и я бегу по длинному коридору здороваться с дедушкой, бабушкой и тетей. Дедушка и бабушка крепко целуют свою единственную дорогую внучку. Поздоровавшись с дедушкой и бабушкой, я бегу здороваться с милой веселой хохотушкой тетей, еще ученицей восьмого класса гимназии. Она высоко подбрасывает меня и начинает играть со мной, как такая же девочка, как и я. Помню я веселые игры в огромной дедушкиной квартире с милой однолетней моей, подругой Марусей. Пам позволяли делать все, что хотим, в дедушкиной квартире, и мы, пользуясь этим, притащим все подушки из гостиной, кабинета и в дедушкиной спальне под большим электрическим зонтиком играем. И так веселы были эти игры. Сколько веселья и смеха приносили они.

По вот мне уже минуло девять лет, и мама отдала меня в детский сад. Там я была недолго, всего три дня. У меня не было ни братьев, ни сестер, я росла без общества детей; и шум, крик, топот маленьких ног совершенно оглушили меня. Незнакомые лица девочек, их вопросы повлияли на мои нервы, и я горько расплакалась на груди у мамы. Мне казалось ужасным остаться совершенно одной, без мамы, в этой чужой, враждебной мне толпе девочек. И мама, боясь за мое здоровье, взяла меня из детского сада.

Вот поздние мои воспоминания. Ходили уже тревожные слухи о большевиках. И раз утром в серый пасмурный день прибегает наша горничная с расстроенным лицом и взволнованным голосом сообщает маме, что по улицам ходят огромные толпы народа с красными флагами. Все одели красные розетки и с нетерпением ждали известий из Зимнего Дворца. Потом появился голод, огромные очереди, зверские лица голодной, измученной толпы.

Мы с мамой уехали из Петрограда в Калугу к моей бабушке, матери моего отца. Там я помню большой дом, сад на берегу красавицы Оки. Раннее мое вставание, кормление цыплят и купанье в реке. А как интересны были сборы грибов и ягод в огромном Калужском боре. Осенью я поступила в приготовительный класс. Я уже не была такой дикаркой, как раньше, и мне было весело в обществе подруг, милых и веселых девочек. Ученье шло у меня ничего, но таблицы умножения я никак не могла запомнить, и сколько труда стоило мне выучить ее. Я очень гордилась своей новой сумкой для книг, новенькой грифельной доской, на которой можно писать такие интересные цифры. У моей тети умер муж на фронте, и она просила маму приехать и помочь ей перенести это тяжелое горе.

Санютич-Курогицкая Ю.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Самое интересное в моей жизни, это кругосветное путешествие. Родилась я на Украине и там провела свое самое раннее детство до пяти лет. Это было самое тихое, радостное время моего детства. Мой отец был инженер и его часто откомандировывали из одного города в другой. Мою сестру отдали в институт, и мы, чтобы быть ближе к ней, поехали в Петроград, но там жили недолго, так как я была очень больна и доктора советовали, чтобы меня везли куда-нибудь на юг, к морю. И мы поехали в Бессарабию, в Аккерман, а затем в Кишинев, но и там мы были недолго. Отца моего откомандировали на Урал, так как война началась давно и время было бурное. Путешествие наше на Урал продолжалось целый месяц, мы проехали 18 губерний, пока приехали в Миасс к папе. Приехали мы зимою, и меня, южанку, страшно поразила величественная картина Уральских гор, покрытых вечным снегом. На своих прогулках я подолгу простаивала на опушке леса и смотрела, как красиво серебрится белоснежный снег на горах. Я помню, меня все смешило: и маленькие мохнатые лошадки, и странные маленькие, скучные, вечно закутанные люди с их странными обычаями. Но в Миассе не было гимназий, и мы должны были переехать в Троицк, где я поступила в гимназию. Тут вдруг объявили революцию, я тогда еще не понимала вполне, что значит это могучее слово, я поняла его лишь тогда, когда убили моего милого папу, и ряд бедствий постигло нас, потому что папа был против большевиков, и после его смерти мы должны были скрываться, скитаясь при этом из города в город. Так мы очутились в Сибири, в городе Иркутске. Но беда шла по пятам и настигла нас и там, в стране настал голод. В это время все иностранцы уезжали, покидая разоренную нашу родину. Посредством связи с румынским правительством мы выехали из Сибири. Мы проехали Маньчжурию и Монголию и приехали во Владивосток, там мы думали остановиться, но от румынского Фердинанда пришло разрешение ехать в Бессарабию. И вот мы опять поехали, но только уже морем. Мы проехали: Желтое море, Восточно-Китайское море, Великий океан, были в Гонконге, затем проехали Южно-Китайское море, были в Сингапуре, в Коломбо на ост<рове> Цейлоне, проехали Индийский океан, были в Адене, проехали Красное море, видели пустыню Сахару, проехали Суэцкий канал, были в Порт-Саиде, проехали Средиземное море, останавливались в Константинополе, а оттуда поехали в Констанцию. Проехав всю Румынию, мы попали в Кишинев, но не нашли там ни родных, ни имущества, а сестра Оля пропала без вести. Мы выехали оттуда в Чехию, где я и поступила в русскую гимназию в Моравской Тржебове, но кругосветное путешествие неизгладимо запечатлелось в моей памяти.

Куповской Г.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Когда мне исполнилось десять лет, я однажды получил красивую книгу от матери. Я очень обрадовался и хотел сейчас же приняться заниматься, но мне мама сказала, чтобы я пошел погулять в сквер. Раньше я в сквере играл с другими детьми, но пришло время, когда я должен поступить в гимназию. Я пришел в сквер, мне уже не хотелось играть с прежними товарищами. Я сидел долго молча. Наконец я видел, как дети шли с уроков. Я очень обрадовался, думая, что я тоже скоро буду ходить в гимназию. После этого мы пошли домой. Но дома я баловался, а все думал, когда меня отдадут в гимназию. Я прежде занимался с мамой, а теперь меня обещали отдать в гимназию.

На другой день я тоже пошел с мамой в сквер погулять. В сквере мне опротивело. Я попросил, чтобы больше не приходить в сквер. Мама согласилась. Но я опять увидел учеников, идущих из гимназии. И я обратился к маме с просьбой, чтобы меня отдали поскорей в гимназию. Но мама сказала, что отдаст меня, когда исполнится одиннадцать лет, в казенную гимназию. Но в это время мой папа выздоравливал от раны, которая была ему сделана на войне. И я попросился пойти к папе в лазарет. Мама разрешила. И я пошел к папе. Придя к папе, я встретил на крыльце сестру, я спросил ее, можно войти к Куповскому. Она разрешила мне, и я вошел. Войдя к папе, я увидел его, лежащего на постели. Увидя меня, он привстал. Я подошел к папе, и он меня поцеловал. Я рад был видеть папу. У него рана на ноге уже почти совсем зажила. Он у меня спросил: «Как поживаешь?». Я ответил, что я хочу поступить в гимназию. Но папа мне говорит, что когда мне исполнится одиннадцать лет, то меня отдадут в гимназию. Но я ответил, что от каждого слышу одно и то же. Тогда папа говорил разные истории, и я совсем позабыл все, что думал. Пройдя немного время, папа предложил мне сыграть в шашки, я согласился. Мы сыграли три партии, и все три партии я выиграл. Папа похвалил меня, что я хорошо играю, но, наверно, он поддавался для того, чтобы представить мне интерес. После игры папа угостил меня пирожком. Но уже наступил вечер, и я не заметил, как прошло время. Но было пора идти домой, и я простился с отцом. Я не хотел уходить от папы, мне было приятно говорить с ним. Придя домой, я увидел маму, она беспокоилась, что я так долго не приходил. Я передал маме поклон от папы. И поцеловал маму за папу.

А время все шло. Папа выздоровел и должен был опять ехать на войну. Мама, брат, сестра, я и все родные отправились провожать папу. До отъезда папа благословил меня, сестру и брата. Мы сели на трамвай и поехали на вокзал. Когда мы приехали, поезд стоял, уже через три минуты должен был отойти. Я плакал и все мы плакали, а папа не мог плакать, и я видел по глазам, как ему было тяжело. Три звонка. Динь! Динь! Динь! Поезд трогается, и папа вскакивает на поезд. Поезд все быстрее и быстрее идет, папа все махает фуражкой, наконец поезд исчезает. Мне делается плохо... я встаю и вижу – уже утро, около меня сидит мама. Она рассказывает, что произошло. Я опять плачу. Но не пройдя двух дней, я узнаю, что меня отдадут в гимназию. Я рад, но вспоминаю о папе, и мне опять неприятно. Но проходят две недели, и я поступаю в гимназию. Держу экзамен и выдерживаю. Меня поздравляют. Но скоро приезжает и папа, раненный в локоть. Я очень рад, что вижу папу, но меня не пускают, потому что папа крепко болен. Но наконец удается встретить папу. Но мне неприятно, что я не могу увидеть папу.

Шапиро В.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Новороссийск, <19>21 год.

До поступления в эту гимназию я все время жил на корабле «Корнилов» с отцом, который там служил старшим механиком. Мне особенно запомнился случай из моей жизни при отступлении из Новороссийска. «Корнилов» только что вернулся из городка Рени (Румыния, на Дунае) с большим грузом снарядов, винтовок, пулеметов и еще много другого груза. Приехав в Новороссийск, «Корнилов» не успел еще разгрузиться, как стали говорить, что скоро будут здесь большевики и придется отступать. В ожиданиях прихода большевиков весь город волновался, иногда раздавалась стрельба, и все начинали бежать к пристани, думая, что наступают большевики, но оказывалось, что это в каком-то кабаке перепились матросы и начали стрелять друг в друга, их начали усмирять и усмирили их тем, что бросили в воду отрезвиться, как говорили другие матросы.

Но вот наступил день отступления, проснувшись утром никто и подумать не мог бы, что сегодня придется отступать, все было спокойно, немного начал дуть «норд-ост», и вдруг, к часам 10 утра, в городе разнеслись слухи, что большевики идут, перестрелок не было слышно, казалось, что сегодня нельзя ожидать отступления. «Корнилов» стоял на рейде, саженей в 200 от берега. Публика толпами тянулась к пристани с узлами, человек 10 матросов с «Корнилова» поехали грабить город, и к часам одиннадцати дня началась перестрелка, но большевиков видно не было, это производилась чистка города, то есть кругом производились налеты.

Я все это время стоял на мостике и смотрел в бинокль, пристань была полна народу, но корабли стояли, большей частью не у пристани. Вдруг от берега отделился катер и пошел к «Корнилову», через 2 минуты на «Корнилов» вошло несколько солдат во главе с начальником, в полминуты на все трюмы были поставлены пулеметы, и начальник солдат начал звать капитана. Я, очень удивленный происшедшими событиями, сбежал с мостика к капитану и сказал о том, что пароход захватили несколько человек и расставили пулеметы. Капитан сначала не поверил, но выйдя, увидел, что это правда, крикнул в рупор матросам, и пулеметы, стоявшие на люках трюма, очутились в трюме, то есть матросы опрокинули люки, тогда начальник солдат выхватил револьвер, направил его в капитана, стал его ругать. В это время отец, услышав шум, выбежал на палубу и отослал меня в каюту, я стал за дверью и увидел, что отец подошел к начальнику сбоку и моментально схватил его за револьвер и вырвал его из руки, в это же время матросы обезоружили остальных солдат, остальное я не видел, только потом я узнал, что это были корниловцы с полковником Трофимовым, я вышел на палубу, когда «Корнилов» стал подходить к пристани. Не успел он подойти, как начал валить народ, но у трапа стали 4 матроса, которые никого не пускали, отец послал меня на берег позвать знакомого офицера и дал мне моторку, потому что берег был полон пароду и пробраться было трудно; отъехав от «Корнилова», я пристал к пристани и стал пробираться сквозь толпу, придя в дом к тому офицеру, я его не застал дома и узнал от хозяйки, что он пошел на «Корнилов», тогда я пошел обратно. Долго мне пришлось пробираться к пристани, пока я добрался до лодки, было уже около 9 часов вечера, только что я слез в лодку, которую с пристани видно не было, как вслед за мною прыгнул какой-то человек. Я стал его прогонять, но ничего не выходило, тогда я решил, что, когда подъеду к «Корнилову», его прогонят, но он начал меня выгонять, говоря, что это его лодка, тогда я завел мотор и скорей поехал по направлению «Корнилова». Когда мы стали подъезжать, то человек, сидевший со мной, обрадовался, он не знал, что я могу управлять моторкой. Когда подошли к «Корнилову», лодку подняли блоками на корабль, а того человека выкинули за борт, он, очевидно, утонул, потому что было холодно и темно. Я скорей пробрался на мостик, там было только 2 матроса, а остальная часть корабля была полна народу. Вдруг загорелись несколько пакгаузов и осветили пристань, кругом в городе начались пожары, стрельба была отчаянная, но стреляли не люди, а горевшие склады, которые привез «Корнилов» и другие корабли, на пристани не успевшие погрузиться расстреливали лошадей, многие лошади, недострелянные, бегали, давили людей, шум был ужасный, слышно ничего не было. Наконец капитан приказал рубить концы, и пароход медленно направился из Новороссийска.

Железняк Б.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

До поступления в гимназию В. С. Г. я учился в Крестовоздвиженской школе, эта школа содержалась супругой русского посла в Константинополе. Но ее средства скоро истощились, и она принуждена была обратиться за помощью к американцам. Американцы согласились оказать помощь в виде продуктов только с тем, чтобы она пополнила интернат от 45 человек до 250 кадетами из Галлиполи. Конечно, кадеты, побывавшие на фронте и не учившиеся, может быть, несколько лет, не могли соперничать с учениками, очень осторожно выбранными Нератовой. В дортуарах сделалось тесно, появились звери. В классах сидело на одной парте (2 метра в дл<ину>) шесть человек. Иногда разгружали по три по четыре дня английские истребители, кормили голодно, а это ощущалось очень сильно, особенно после физической работы. Надо сказать, что мы помещались на берегу Босфора в даче одного из родственников Султана. Помещение было далеко не приспособленное для школы. Преподавателей и воспитателей было весьма мало. Развилось воровство, учебников не было, ходили босиком и, конечно, учение и воспитание не могло идти вперед, но это казалось сравнительно ничего с теми условиями, в которых пришлось жить в России.

Из Петрограда мы, то есть я, брат и мама бежали в Севастополь, там мы поселились в пустых казармах русских матросов, средств у нас не было, приходилось таскать уголь, минимум полчаса, в пекарню, чтобы получить пол черного, с отрубями, хлеба. Скоро мама получила место учительницы русского языка и русской истории в первых трех классах в II реальном училище. Теперь условия стали лучше, я с братом стал посещать классы, но это продолжалось недолго, и из Севастополя пришлось бежать в Новороссийск. В Новороссийске жизнь была еще хуже, пришлось поселиться на чердаке дома городской управы, но условия скоро изменились благодаря тому, что в этом же городе находились наши родные (мамина сестра с мужем), но и это было недолго, скоро нам пришлось бежать в Константинополь.

Чеботарев Георгий

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

После того, как расформировали наш корпус, мне пришлось работать на постройках в Болгарии, чтобы добывать себе пропитание. Так проработал я семь месяцев. Приходилось задавать себе такой вопрос: «Что? Буду ли я учиться!». Ответа на этот вопрос, конечно, не было, откуда взяться. И я иногда задумывался об этом, сидя в яме до тех пор, пока болгарин не подгонит меня. Я тогда вскакивал и продолжал свое дело, боясь, чтобы хозяин не высчитал из моего жалованья. Когда я приходил домой, измученный, весь разбитый, то и тогда я не мог заснуть долго, все время меня мучил этот вопрос, в конце концов я засыпал. Но во сне мне снилось, как когда-то мы сидели за партами и учились. И от этого я просыпался и видел ужас. Палатка, под которой я жил, промокла от дождя, и вода лилась мне на голову. Я вскочил с постели и до утра уже не мог заснуть.

Один раз я задержался на работе до позднего вечера. По дороге я все время почему-то думал о России, о родных. Не успел я подойти к своей палатке, то услышал, как мне кричали: «Тебе письмо из России!». Я не мог поверить этому до тех пор, пока не увидел своими глазами. Схватив письмо, я долго от волнения не мог его открыть. Но когда я открыл и с усилием прочитал его, я узнал, что дома из семьи, которая была из девяти человек, осталось в живых только три человека, то есть мама, брат меньше меня и дедушка. И что они очень голодают. Я тогда решил ехать в Россию, чтобы помочь родным, хотя и не думал о том, чем бы я мог им помочь. Я все же усиленно работал, собирал по стотинке денег, чтобы в крайнем случае хотя бы послать родным. Проработав так недели две, я пришел к хозяину за деньгами. Хозяин мне на это ответил так: «Бог прислал телеграмму о том, что денег мне не надо давать, потому что я их не заслуживаю». Долго я просил его, чтобы он хотя половину отдал. Пошел к полицейскому, но тот потребовал с меня еще больше того, что я заработал. И так я остался без денег, и сам в Россию не поехал, и ничего не послал. Но тут прошел слух, что мы будто поедем в Чехию, в какую-то гимназию. Все мы радовались, хотя много этому не верили. Но в конце концов этот слух стал осуществляться. Мы уже узнали день отъезда. От радости я уже забыл и про того болгарина, который мне не отдал деньги. Нам дали по 15 лев<ов> суточных. Посадили нас сорок человек в один товарный вагон, который был, конечно, без разных приспособлений. В вагоне было страшно тесно. Один раз ночью я проснулся от того, что нечем было дышать, и увидел, что на моем лице лежит пара каких-то ног. Я с усилием выкарабкался, поезд, к счастью, стоял на станции, выскочил из вагона. Доехали мы так до Софии. И узнали, что визы нам еще не готовы, и пришлось еще ждать целую неделю.

На 15 лев<ов>, которые нам дали, конечно, в то время прожить было невозможно. А голод давал себя чувствовать. Я продал сперва одну пару белья, конечно, последнюю, потом шинель, а затем уже снял с себя нижнее белье и тоже пустил туда же. В конце концов я приехал до Тржебовой в одном верхнем белье и с пустым ящичком.

Балашевич А.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Жил я в Донской области 8 лет, хорошие у меня остались оттуда воспоминания, когда так славно играл во всякие игры с товарищами. Только лишь и знал: баловаться, есть и спать. По когда мне пошел девятый год, повели меня первый раз в школу учиться азбуке. Проучился я там три года, и меня отдали в Донской кадетский корпус, и тут жилось очень хорошо, но к нашему глубокому несчастью, постигло нас бедствие, и мы принуждены были <очутиться> далеко от своей Родины, в Египте. Хорошо прожили там три года, купались в Суэцком канале, кушали финики, один из кадет застрелился, и еще два ученика и офицер умерли, случилось несколько пожаров, но в общем провели эти три года очень хорошо. Как не хотелось, но все ж таки пришлось уезжать из Египта. Из Египта я поехал в Константинополь, прожил в нем две недели, ввиду плохих обстоятельств, и поехал в Болгарию. В Болгарии я прожил 6 месяцев, но очень и очень плохо, отношение между болгарами и русскими были весьма враждебные, кушанье было плохое, приходилось работать при холоде на постройках, чтобы заработать кусок хлеба.

Ввиду того, что в Болгарии было много большевиков, то они не хотели, чтобы название нашей школы было Донской кадетский корпус, и их представители настояли на том, чтобы расформировали наш корпус, и тогда наш директор генерал Черячукин начал всюду рассылать письма, во всякие учебные заведения, нет ли где мест, чтобы послать туда кого-нибудь из нас. И вот я попал в гимназию Всероссийского Союза городов <в> М<оравской> Тржебове.

Еще помню, как выступали из Д<онского> к<адетского> к<орпуса>. Грустно было прощаться, но ничего не поделаешь, пришлось. За неделю до выступа собрали все свои вещи, запаковали и начали ждать дня выступления. И вот наконец настал этот день, а именно 21 декабря 1919 года. Собрали все вещи, сложили их на подводы, пошли в церковь, отслужили молебен, батюшка нас всех благословил, и в 12 часов ночи построились и отправились в путь. На следующий день пришли до другой станицы, отдохнули, поели там и опять пошли дальше. И на четвертый день после выступа пришли в ст<аницу> Кагальницкую как раз под Рождество, хотя и очень плохо, но все-таки справили его, и пошли дальше. Когда подходили к Кубанской области то... Не дай Господи, кому-нибудь испытать такой страх, мне тогда было еще 12 лет, и я шел по колено в грязи, и еще случалось так: идешь, идешь, нечаянно ступишь в какую-нибудь лужу, и, значит, сапог останется там, а ногу с большими усилиями кое-как вытянешь, тут морозу градусов 15, а тут идешь босиком по грязи. Наконец добрались до какой-то станции, сели в вагоны, в которых, по-видимому, раньше возили коней, и выехали в Екатеринодар. На одной из станций по дороге к Екатеринодару с песнями встретили Новый год и приехали в Екатеринодар. В Екатеринодаре немного оправились, привели себя в надлежащий вид и, побывши там недели 2–3, поехали уже на более лучших вагонах в Новороссийск. По дороге в него было довольно интересно, проезжали через туннели между больших гор и т.п. В Новороссийске опять-таки оправились, привели себя в надлежащий вид и ждали парохода, который бы ехал в Египет.

В Новороссийске произошло много перемен. Несколько человек кадет, сам директор Г.М. Чеботарев и два офицера от простуды, которую получили в Кубанской области, умерли. Через некоторое время к нам приехал другой директор Черячукин, о котором я упомянул выше. Наконец пришел пароход, который должен идти в Египет, мы сели на него и поехали. Многие на пароходе заболели, в число которых попал и я. Приехали мы в Александрию, в ней я лежал в английском госпитале и потом присоединился к своим.

Дальнейшую свою жизнь я написал в предыдущей части.

Писарский Евгений

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Приехал я в Константинополь. Я давно желал увидеть этот большой город с большим интересом начал его с первого же дня осматривать. Так прошло около недели, но потом я стал чувствовать, что мне чего-то не хватает. Все у меня было достаточно, только не хватало ученья. Как мне было тяжело, даже завидно видеть, когда я видел каких-нибудь мальчиков, шедших с книгами, наверное, в какую-нибудь гимназию или колледж. Я всегда старался не встречаться с такими учениками, чтобы не раздражаться, не завидовать и не чувствовать, что они учатся и выйдут в люди, а я не учусь и не знаю, буду ли я учиться. Уже прошло почти целый год, как я приехал в Константинополь, я поисходил, поизъездил весь город. Мои родители хлопотали, чтобы устроить меня куда-нибудь учиться, но это им не удавалось. Тогда мой папа начал со мной заниматься, и я задаваемые папой уроки всегда с удовольствием исполнял. И вот тогда, когда я с жаром готовил заданные папой уроки, я часто вспоминал, с каким неудовольствием исполнял уроки моих гувернеров. И часто бывало так, что папа приедет из дворца, и гувернер мой жалуется на меня, что я не исполняю его уроков, плохо себя держу, и я тогда всегда считал себя правым, что он много мне задает, что он несправедлив ко мне. А теперь, когда папа мне всегда очень много задавал, я всегда все приготавливал и никогда у меня даже не было мысли, что ко мне несправедливы. Иногда дни так проходили, что я совепшенно не занимался, потому что папа был занят, но у меня было очень радостное настроение. Я целый день ходил по городу, к четырем часам возвращался домой, пришел папа и сказал, что, может быть, он меня устроит в гимназию. Я был страшно рад, вечером я с папой опять занимался, я довольно много прошел по арифметике, по-русски и по другим предметам.

На другой день я опять гулял, потом занимался, потому что папа был занят, и целый день так продолжалось около трех дней. Следующий день был очень дождливый, и я сидел целый день дома. Вечером папа пришел и сказал, что я попал в гимназию. Как я был тогда рад, это для меня в то время было лучшим подарком, это случилось в пятницу, а в субботу я уже с папой пошел в гимназию, в этот день я был <самым> счастливым человеком в мире. И с этого дня началось мое учение, и я больше не смотрел на проходящих мальчиков с книгами и не злился на них, потому что я был теперь таким же учеником, как и они, и даже, как и они, ходил с книгами под мышкой, и с того времени, как я первый раз попал в класс, началась для меня новая жизнь.

Боом Елена

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1918 году я приехала в Прагу из России. Был Новый год по новому стилю. Многочисленная толпа сразу обратила свое внимание на нас, одетых, точно в любую сибирскую зиму, в меховых шапках с ушами, шубы и высокие калоши. В то время я была гораздо меньше ростом и в своей длинной шубе походила на неуклюжего медвежонка. В усадьбе моего дяди я служила предметом для насмешек. Не зная ни одного слова на здешнем языке, я коверкала их, перемешивая с немецкими, объяснялась руками (и ногами) непонятливым чехам, когда хотела знать, который час или попросить воды. Конечно, после долгих усилий я стала говорить и понимать по-чешски, но для этого понадобилось немало времени.

После трехмесячного пребывания в Праге, мы уехали в Словакию, где прожили два года. Там я росла, как полевой цветок, совершенно без присмотра. Целый день пропадая в саду на яблонях, в лесу за малиной и в речке, вернее в широком ручье, протекающем сразу за нашим двором. Уходя часов в пять утра в лес, я возвращалась поздно, часов в восемь, усталая, голодная, но все-таки веселая, черная от загара и с полным ведром малины. Сразу после маленькой закуски я бежала к речке и с удовольствием погружалась в теплые воды, разгоняя уток и гусей, до моего появления мирно плававших по гладким водам, а теперь с криком и гамом разлетевшихся в разные стороны. Прохладные воды возвращали мне опять силу и, не чувствуя уже болей на босых ногах, порезанных и исцарапанных колючками, я летела стремглав на конюшню, к лошадям, и в хлев – посмотреть на маленьких хрюшек, потом опять в сад.

Два года пролетели как стрела. Пришлось переехать опять в Прагу. Небольшая квартира, которую мы занимали, была недалеко от главной улицы, центра Праги. Тут-то была самая тяжелая жизнь, папа в России в неизвестности, страх за жизнь горячо любимых брата и сестры, все это сделали свое дело. После я была отдана в немецкую школу. Но я не могла учиться. Плохо владея этим языком, я выбивалась из сил. Наконец пришло известие, что многие из моих родных расстреляны, и мой любимец дядя сошел с ума. Я больше не сомневалась в том, что мой отец, сестра и брат уже мертвые, как вдруг двадцатого февраля 1921 года я получила первое письмо от папы. Он писал, что они страшно бедствуют, но, слава Богу, все живы и здоровы. Мое сердце наполнилось счастьем, и я как бешеный зверь, металась из комнаты в комнату в безграничной тоске. Но жизнь не позволяла много заниматься лишь собой. Это было самое ужасное время в моей жизни, которое, наверное, и на старости лет заставить содрогаться. Затем я поступила в гимназию, где и учусь до сих пор.

Ржондковская Н.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Первое большое событие, происшедшее, когда мне было пять лет, – это объявление войны с Германией. Жили мы тогда в имении около города Дубно. Было рождение моей старшей сестры. У нас собирались папины moeapuuui по полку. Когда все сидели за столом, вошедший лакей сказал, что денщик одного офицера просит последнего. Офицер ушел и вернулся, он был очень бледен. «Господа, объявлена мобилизация», – сказал он, и моментально все стали прощаться. Мама стала укладывать вещи, но была так взволнована, что не знала даже, что брать. Решено было ехать в Петербург на зимнюю квартиру.

На следующий день рано утром мы уже сидели в поезде, который вез нас в Петербург. Сестры мои, не останавливаясь нигде, уехали, а мы с мамой остались у тети на месяц в Москве. Потом меня отдали во французскую гимназию Св. Екатерины в Москве. Я была пансионеркой. В восемнадцатом году, когда вспыхнула революция, мама с сестрами переехала в Москву. Я, как сейчас, помню эту ужасную канонаду. Обстреливали телефонную станцию, находящуюся рядом с нашим пансионом. Конечно, ни одного целого стекла во всей гимназии не нашлось. Когда же водворились большевики, меня взяли домой (это было в конце года), и, пробыв все лето на даче у тети в Пушкино, мне совсем не хотелось опять учиться. Приехав в Москву в конце августа, я проводила время следующим образом: утром в восемь часов я шла с горничной в очередь за молоком, потом за хлебом и т.д. За обедом, во время которого мы ели одну картошку, приходил со службы зять и всегда приносил только одни удручающие вести. Аренду с имения мы не получали, и потому приходилось довольствоваться большевистским хлебом, который покупался по карточкам. Все это было ужасно, но я к этому очень скоро привыкла и даже находила особую прелесть в обысках, производимых большевиками почти каждый день. В это время Украина отделилась от России, и сестра, выхлопотав украинские паспорта, увезла нас в Киев. Что мы терпели во время дороги, трудно было бы рассказать. Мы наткнулись и на Зеленого, и на Махно, и я удивляюсь, как мы доехали живыми и даже здоровыми. В Киеве были немцы, и погромов никаких не было. По скоро пришли большевики, и беспорядки опять начались. Потом пришли добровольцы, и, когда последние отступали, мы уехали в Одессу. Повсюду свирепствовал тиф, и нас не выпускали из вагонов, так как больные лежали на вокзалах. В Одессе мы прожили около трех месяцев и уехали в Варну. На пароходе «Россия», на котором мы ехали, все заболели тифом, и прямо с парохода нас отправили в «державную больницу». Мы с мамой лежали в одной палате. Каждый день приходил болгарский доктор и, посмотрев на маму, говорил: «Еще не умерла? Вспрыскивайте ей мышьяк». Все это я слышала каждый день, так как я была в беспамятстве только одну неделю. Потом нас перевели в другую палату, и через несколько дней к нам пришли мои сестры. Когда они вошли, мама, пришедшая в себя, посмотрела на них и сказала: «Как их зовут, что-то очень знакомые лица». Сестры были еще настолько слабы, что не могли идти сами, и, когда им пора было уходить, их вывели. Когда я первый раз попробовала встать на ноги, то так и села обратно на кровать. Ноги тряслись и подкашивались, и пришлось ползти на четвереньках. Пробыли в больнице с мамой мы около двух с половиной месяцев. Сестры выписались раньше. На Пасху мы были все вместе, на квартире, которую наняла сестра. Одну неделю прожили мы покойно, но приходилось думать, что будет дальше? Один наш знакомый предложил ей место в ресторане, и мама сразу согласилась. Тут старшая сестра заболела возвратным тифом, нужно было ее лечить, и я стала продавать газеты. Сначала я не могла привыкнуть, так как еле стояла на ногах. Заработок был очень скудный, и я была горда тем, что помогаю хоть чем-нибудь маме. Весь год прошел так. Мама ушла из ресторана, так как обварила себе руку горящим маслом и не могла больше работать. За квартиру платить было невозможно, и мы переехали в общежитие.

В это время армия ген<ерала> Врангеля наступала, и мы, думая, что конец большевизму пришел, вернулись в Россию, в Севастополь. В Севастополе меня поместили в пансион имени ген<ерала> Врангеля, в котором я пробыла ровно три недели и должна была уехать, так как большевики подступили к самому городу. Весь день тянулись телеги с вещами. На пристани мы ждали всю ночь, и, когда начало светать, французский катер подобрал нас и еще несколько семей, и отвез на пароход «Георгий Победоносец». Пароход был огромный, но машины его были испорчены, и другой должен был тянуть его на буксире. Когда мы вышли в море, поднялась страшная буря. Мы находились на палубе, ветер бушевал, пароход качало, но я чувствовала себя отлично. Когда пароход стал на рейд в Галлиполи, я заболела воспалением легких и, несмотря на то, что мама хотела положить меня в трюме, осталась на палубе. Потом приехал катер и отвез нас в Константинополь. В Константинополе мы жили около двух лет. Сначала в лагере Сиркэджи, потом меня поместили в пансион, мама устроилась па службу, а сестра переехала в другое общежитие. При последнем путешествии мы совершенно потеряли след моей сестры Ирины (той, которая была больна возвратным тифом в Варне). Она села на другой пароход и уехала в Африку. Только через год мы узнали, что она жива и живет в Тунисе. Мама считала ее погибшей и не хотела верить, что она не умерла. Потом получили письмо из Москвы от тети и от сестры, которая замужем в Польше.

Когда стали уезжать студенты в Чехию, уехала моя сестра, и через полгода и мы с мамой. В Праге меня отдали во французскую гимназию, в которой я пробыла почти год. Так как открылась русская Пражская гимназия, мама отдала меня в нее. Я не успела догнать все, что прошли за весь год, и потому имела две переэкзаменовки. Одну по физике, другую по географии. Каждый день я ездила поездом в Прагу из Оувал, в которых мы живем, и все эти поездки отнимали у меня страшно много времени. Только в этом году мама успокоилась насчет моего образования, после того, как меня устроили в эту гимназию.

Фенина Светлана

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1920 году я покинула Россию. С пяти лет я свободно говорила по-английски, и, когда я была в Новороссийске, я поняла, как нужны языки. У меня не было визы, и если б я не знала английского, меня бы не выпустили. Мы (тетя, дядя, братья и сестры) собирались ехать в Англию, но туда пропускали только знающих язык. В 1920 году я потеряла отца, и со мной осталась только гувернантка, но она английский знала плохо, и ее не пропустили. Семья дяди была мне мало знакома, и я первое время не могла привыкнуть. По на пароходе мне пришлось сблизиться, и я полюбила тетю, как мать. Пароход вмещал две тысячи, а на нем было три. Мы спали в трюме. Было ужасно тесно, и ко всему на второй день поднялась качка. Но я с малолетства привыкла путешествовать и не страдала морской болезнью. Вскоре мы достигли Кипра. Там капитан просил взять с парохода хоть пятьсот человек, но ему (капитану) отказали, и мы должны были ехать дальше. Наконец капитан решил попросить в Александрии взять с парохода людей, иначе мы не можем двигаться дальше, так как пароход перегружен. Подъехав к Александрии, мы стали на рейд и послали посольство. Стояли несколько дней, пока шли переговоры. Вдруг совершенно неожиданно капитан получил известие, что пароход должен вернуться назад, так как объявлена всеобщая эвакуация. Переговоры состоялись, и англичане согласились принять нас под свое покровительство, и мы вместо Англии попали в далекую Африку, в Египет. Высадивши, нас отвезли в пустой гарем какого-то паши в «Табари». Потом нас повезли в пустыню. Канал был милях в двух. Там мы установили палатки по двадцати человек.

В «Tel-el-Cebire» была такая жара, что вода была как нагретая, и пить ее было нельзя, и арабы для этого имели кувшины глиняные, в которых охлаждалась вода. Но вскоре англичане, видя, что много умирает, решили самых слабых перевести в «Sidi-Bihr», в том числе попали и мы. Нас посадили в поезд и повезли по пустыне. Мы начали тревожиться. Наступила ночь, шакалы выли, а поезд все уносил и уносил нас дальше. К утру мы подъехали к какой-то платформе. Нас высадили посреди пустыни, и мы остались одни, поезд ушел. Вскоре приехали автомобили и повезли нас. Чаще стали попадаться пальмы, и вскоре мы увидели бараки, огороженные проволокой. Мы обрадовались и выгрузились из автомобилей. В этом лагере раньше жили пленные турки, а теперь часть из них повезли назад в Константинополь.

Нас разместили по комнатам. Бараки были длинные, окна были как в конюшнях без стекол, затянутые мешком. В «Tel-el-Cebire» мой младший брат заболел, и его отвезли в госпиталь. Вскоре нас постигло горе, брат умер. Тетя долго болела, и ей необходимо было питание, жить в комнате настоящей, а не в такой, в какой мы жили, и не такую пищу, как хлеб. Ее отвезли на последние деньги в Каир.

В Египте мы жили два с половиной года, перебиваясь кое-как. В «Sidi-Bishr»’е была основана русская гимназия, и я там прошла 1, 2 классы. Наконец дядю пригласили знакомые в Чехо-Словакию, дядя поехал, и мы остались одни. Через некоторое время дядя получил место и стал хлопотать там визу. Через месяц мы получили визу и двинулись в путь. В 1922 году мы покинули Египет. Моя старшая сестра осталась в Александрии. В Прагу мы ехали через Триест. Выехав из Александрии, мы проезжали побережье Италии и были в греческих и итальянских городах: в Венеции и др. В Триесте жили недолго, пока не поставили нам визу. Потом в понедельник сели в поезд и поехали в Прагу. Ночью проезжали мы границы и мы не могли спать, так как все время осматривали. На четвертый день мы приехали в Прагу, там нас встретил дядя и посадил на поезд в Пшибрам. До Пшибрама бы ехали часа три и приехали вечером. В городе квартир не было, и мы поселились в деревне. На другой день приехал дядя и сообщил, что я с братом приняты в гимназию. И в августе нас отвезли в Mor. Trebov’y. Сперва я чувствовала себя одиноко, я не привыкла к такой жизни. Раньше с пяти лет я ездила верхом, стреляла из ружья в цель, скакала по горам Кавказа и по степи на Дону, а теперь, после отъезда из России, я должна была из мальчика превратиться в тихую, смирную девочку. Сперва я очень опечалилась, но потом привыкла.

Лисивец Г.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Прежде, чем поступить в эту гимназию (В<сероссийского> С<оюза> Городов), я жила в Константинополе. Нам было трудно жить, я не забуду этого никогда. Я жила с папой одна. Мы жили в общежитии в Буюк-Дере, в общей проходной комнате, было очень неудобно, места мало, грязь, да вообще во всех неудобствах. Папа приходил с работы усталый, измученный и совершенно больной. Он все время хотел меня устроить в гимназию, хлопотал и наконец ему удалось – я поступила в гимназию Варвары Владимировны Нератовой. Никогда я не жила в гимназии, и это второй раз в жизни я попала в гимназию. Дома (в России) меня никогда не отдавали в гимназию, а ко мне приходили учителя. Эта гимназия была (только девочки) помещена в посольстве, в одном доме с М. Шатиловой, В. В. Нератовой и баронессой Врангель, а мальчики жили в другом конце Константинополя. Девочек было мало, я сейчас же сошлась с ними. Мы жили очень хорошо. Нас одевали, кормили. Папа приезжал ко мне почти каждое воскресенье. Утром мы должны были тихо вставать, потому что через стенку, рядом с нами жила Варвара Владимировна, и могли ее разбудить. Нам было очень весело. Но вот я заболела свинкой, меня отвезли в лазарет, за мной еще девочка заболела, и еще – там нас набралось около восьми человек. Потом стали мальчики приезжать. У всех у нас распухли лица, мы смеялись друг над другом. Рождество пришлось нам проводить там. После Рождества, в одну из ночей, нас разбудили. Мы повскакивали все и что же мы видим: против нашего домика пылает большой белый дом. Конечно, начались истерики, крики. Так как у меня была высокая температура, то мне не позволили идти и понесли меня на носилках. Нас всех поместили в пустой дортуар мальчиков, не все еще съехались. Но наутро этот дом иже затушили и наш маленький домик не сгорел, а все вещи, которые были в доме (дезинфекцировали, мы уже должны были почти все выписываться), сгорели. Нам принесли одежду, и когда мы выписались, нашу гимназию – и девочек и мальчиков, перевели в Еникей²², в очень большой дом какого-то принца. Много поступило новеньких. Порядки изменились, не буду описывать, как мы там жили, только скажу, что было там весело. Потом из этой гимназии меня папа отправил в Чехию, сюда. Да, помню, как я в России жила! Как бы я хотела там опять жить. Но самое ужасное было – это, когда мы уезжали. Мама заболела, и ей пришлось остаться с бабушкой. А я с папой уехала в Украину. И вот, когда мы жили у бабушки в Гановке, пришли к нам большевики и стали требовать папу. Папа уже уехал, а я осталась с бабушкой. Папиных братьев не трогали, а папу стали требовать. Меня стали допрашивать: «Где твой отец, капитан?» (Папа не моряк). Я, конечно, молчала. Я и сама не знала, куда он уехал. Горничная, которая у нас жила, оказалась большевичкой. Она выдала, где у нас все вещи, и нас ограбили, мы стали совершенно бедными. Но среди этого горя я и моя двоюродная сестра рассмешили всех, всю дворню. Мы с ней пошли на луг и от страха стали зарываться в сено, большевики заметили и хотели стрелять. Но наш сосед узнал, и сказал им. А то бы они нас, наверное, убили. Но все мы, слава Богу, остались живы. Да, было время и ужасное, и счастливое!

Лосева Е.

Мои воспоминания до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Приехав в Константинополь, я прожила с мамой недолго вместе, но потом мама решила меня устроить в какую-нибудь гимназию, чтобы учиться, иметь приют и иметь что-нибудь поесть. В Константинополе русских было много, и мама решила пойти на обычное место, где их было много. Мама узнала, что это место было русское посольство, где жила наша знакомая дама, баронесса Врангель. Так как я училась у нее в пансионе, в Севастополе, то она довольно быстро устроила меня в гимназию. Я очень рада, что попала в такое хорошее учреждение. Но я не знала, как трудно было меня устроить, сколько забот я причинила маме, и не знала также, что баронесса Врангель за меня платила деньги. Спасибо ей, что она оказалась такая добрая и устроила маму на службу. Некоторые русские ходили в то время и продавали спички, папиросы и т.д. Тяжело было каждому русскому человеку, бывшему у себя на родине хозяином дома, и сразу попасть в такое плохое положение. Я же училась во 2 классе очень плохо, но все-таки перешла в 3 класс. Мама ко мне приходила каждый четверг, и в воскресенье уходила я в отпуск.

Но помню я и то, что когда я жила в России, то мечтала с папой и с мамой поехать в заграницу. Папа в то время, будучи капитаном большого парохода, мог брать нас с собой в плавание. Но всегда перед отъездом папы в Константинополь я говорила и упрашивала папу, чтобы он не брал нас с собой, так как с мамой и с папой был однажды случай, который очень меня и брата испугал. Однажды, поехав в плавание с папой, мама в Таганроге поехала с папой в театр, ехав обратно, на них напали разбойники, воры. Их было человек пять. Маму один из них стал душить за шею, взял у нее бриллианты, а у папы снял часы золотые и обручальное кольцо, вообще все, что было дорогое. У мамы на чесучовом пальто повисла одна бриллиантовая серьга. Но потом мама долго мучилась с болезнью горла. Вот почему мы с братом боялись, что если мама с папой уедут, думали всегда: «Уедут и больше не приедут».

Жила я дома хорошо, но однажды случился ужасный случай: папа, уехал из дому, поступив на место в городе и бросив жизнь на море, поступил на место в маленьком уездном городе. И вот, спустя 6 месяцев, пришли большевики, и в чем были мы одеты, в том и уехали на пароходе «Россия», но, надеясь, что брат будет ехать на этом пароходе вместе с кадетским корпусом, мы ошиблись. Мучаясь, выезжая оттуда с малым количеством угля, мы выехали. В трюме находилось много народа. Толкотня была ужасная, но вот мы пополам с горем приехали в Севастополь, я поступила в пансион баронессы Врангель и прожила там как в родной семье, хотя часто по вечерам, после ужина, когда все ложились спать, я плакала.

Мы жили на северной стороне, в замке Штале. В то время, как мама жила в городе и обедала в офицерской столовой. Попав первый раз в такую обстановку, мне, конечно, было скучно. И, вспоминая о папе, о маме, о брате, который неизвестно где находился, я плакала... Но брат, приехав в Севастополь на лодке с рыбаками или с рабочими, не помню, с кем, приехал к нам. Но нас что-то преследовало, и здесь нам не удалось долго прожить, и здесь нас выгоняли люди, которые такие же, как и мы, русские, но которые постоянно враждуют. Попала я с мамой и братом в Константинополь. Нашлась та добрая женщина, которая устроила меня. В Константинополе я училась год, но потом, подзывая меня, директор сказал мне, что баронесса Врангель не может за меня платить деньги в гимназию и что я должна перейти в другую гимназию – Нератовой. Но для меня было бы кошмаром уехать в то время, как у меня были там подруги. Дело перешло к лучшему, педагогический совет стал платить за меня, и я осталась в гимназии. Потом перевезли гимназию в Чехо-Словакию, и наша семья раскинута по всем частям света: мама в Бельгии, брат в Индокитае, папа неизвестно где, и я здесь...

Калинин Ю.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Холодно! Дико завывает ветер, он то утихает, то с новой страшной силой бьет в лицо, проникая в самую душу, от его диких завываний и на душе становится пусто, тоскливо. Вокруг поля, поля, они набухли от нескончаемого осеннего дождя и стали какими-то черными и грустными. Мы едем по дороге, впереди конвой, сзади обозы и войска. Лица у окружающих людей какие-то серые, грустные. К нашей коляске подъехал человек на лошади, он в генеральском пальто, с шашкой, лицо у него озабоченное, грустное, как и у всех, человек этот мой отец, да, отец, всегда жизнерадостный, веселый, теперь грустный, молчаливый.

Почему все так тоскливо и как будто прощально, почему? Потому что мы – сыны могучей России покидаем свою дорогую, родную Родину, и все наши сердца скорбят о ней – великой и могучей. Мы должны покинуть Родину, потому что силы «красного дьявола» осилили ничтожную гордость защитников России. Но все же на берегах Босфора или еще где-нибудь будем лелеять давно желанную мечту – восстановить прежнее могущество и славу нашей горячо любимой Святой Руси.

Под копытами конницы хлюпает грязь, моросит дождь, впереди, в голове штабного конвоя, бьется изорванный флаг. Прощай, дорогая Родина!

Пароход гудит, клубы черного дыма вьются и расплываются в воздухе. Мутно-зеленое море, пенясь, бьется о борт, качается, воздух наполнен криками чаек. Далеко сзади осталась земля, она какая-то темная и громадная, особенно в ней ничего нет! Но почему же все так долго толпятся на палубе, и у многих на глазах застыли слезы?

Земля эта – Россия, а люди, которые так разбиты горем, ее сыны. Дорогая измученная Родина! Неужели я тебя больше не увижу!

Небо заволокло тучами, в лицо дует резкий ветер. Клочок земли скрылся за туманом.

После переезда мы очутились у берегов Константинополя. Небо синее, солнце греет все так же хорошо, приветливо. Огромный Константинополь действительно красив. Белые минареты блестят на солнце, синий Босфор тих, пароход облепили турецкие лодки, слышатся незнакомые выкрики, покупают на золотые часы 10 мандаринов или бутылку отвратительного «Дузика». Турки ничего не дают на наши крымские синие 500-рублевки, считая их ненужными бумажками. К вечеру пароход привалил к пристани, стали выгружаться. Но так как войскам нельзя быть в городе, то мы были принуждены ехать по железной дороге куда-то за 80 верст, в ужасное захолустное местечко Кадым-кей.

Приехали, грязь стояла неописуемая, на платформе стоял взвод добродетелей французов, по большей части черномазые зуавы. Они отбирали у солдат винтовки, оставляя одно холодное оружие. Мы попали за версту от станции, в Баракен-лагерь «Санджак-Тене». Огромные бараки, их было там 12, в каждый должно было поместиться по 1000 человек. Кошмар ужасный. Слава Богу, что мы, как семья начальника дивизии, попали в небольшой деревянный так называемый дом. В этих тяжелых условиях мы пробыли там 2 месяца, а потом уехали в Константинополь. Родители устроили меня там в гимназию.

Вот и все мои грустные воспоминания.

Одинцов Николай

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Во время большевистского переворота в Петрограде мы были в нашем имении, в Московской, губернии. Первый год все шло по-старому. Мы сытно питались и не терпели недостатка ни в чем. По уже в середине <19>18 года большевики дали о себе знать, объявили, что имение не наше, а принадлежит государству. И поэтому они без всякого стеснения отбирали лошадей, коров, разрешили крестьянам косить траву на наших лугах и рубить наши леса. Так мы прожили еще полгода в постоянном страхе, что и нас самих выгонят. И в этом власть не заставила себя ждать. Рано утром, уже осенью, приехал комиссар с двумя красноармейцами и предъявил ордер на арест моего деда. Но, к счастью, моего отца и дядю (гвардейского офицера) не арестовали, потому что не имелось на то ордера. Дядя сейчас же уехал на Румынскую границу, а мы в Петроград. Мою бабушку также выселили из имения, и она уехала в соседний город. Моего деда, старика 75 лет, мерзавцы продержали б месяцев в тюрьме, откуда он вышел совсем разбитым.

Когда мы прибыли в Петроград, город уже голодал, чувствовался недостаток хлеба, и нечем было отапливать дома. Мы в этой обстановке почувствовали себя ужасно; вместо мяса, молока и белого хлеба деревни мы перешли па селедки, воблу и черный хлеб, наполовину смешанный с овсом. Маме, пришлось мыть полы, стирать белье, готовить обед и исполнять всю грязную работу. Как это было тяжело первое время... Потом привыкли. Позднее, лепешки из очистков картошки, запеканки из тех же очистков с примешанной кофейной гущей, овсяный хлеб с примесью муки только для скрепления, дохлая конина для супа составляли нашу пищу. Есть пшенную кашу было высшей степенью блаженства. В городе – постоянные аресты, расстрелы... Красноармейцы оцепляли улицы и всех пойманных отправляли на общественные работы. Под конец, уже во время гражданской войны, когда белые были недалеко от Нарвских ворот, в городе рыли траншеи, устраивали баррикады.

Как мы ожидали прихода освободителей... Большевики были в отчаянии, но вдруг белые отошли... и с ними погасла последняя искра надежды! Чтобы не чувствовать голода, некоторые затягивались кушаками до тех пор, до каких было возможно. К концу 1919 года мы буквально умирали. Отец, входя на первый этаж по лестнице, рассказывал, что он, придя наверх, задыхался и с прудом волок ноги. Но от смерти нас спасли большевики, им нужны были специалисты (мой отец профессор по почвоведению). И они выдали так называемый профессорский паек, и паек очень основательный: 15 ф<унтов> мяса на месяц, хлеба вдоволь, сахара и т.д. Мы ожили... уже не чувствовали постоянного голода и не сидели в шубах дома. Я учился тогда в советской школе (Единая трудовая школа), там было, как и везде, полное разрушение – поломанные парты, грязь, беспорядок. По две, по три тетради на человека для всех уроков. Неимение чернил. Писание ужастями советскими карандашами. Учебники только у преподавателей, ученики не учили по конспектам. Закон Божий и латынь выведены из преподавания. Писание по новому правописанию (это, кажется, единственное, что введено удачно большевиками).

Хотя все были заняты своим делом, но тем не менее везде чувствовался большевистский гнет, аресты продолжались и расстрелы не прекращались. Вспыхнуло Кронштадтское восстание, опять луч надежды... Гремели пушки, все население высыпало на крыши. Но большевики хитры, они через агентов распространили в рабочих слух, что восстание не состоится (рабочие по соглашению с матросами должны были выступить), и поэтому, когда восстание вспыхнуло, рабочие не выступили. И большевики, понеся огромные жертвы, взяли Кронштадт. Следствием Кронштадтского восстания явился НЭП (новая экономическая политика). Большевики увидели, что все население недовольно, и им пришлось уступить – так кончался коммунизм.

Селитренников Митрофан

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1917-м я жил на берегу Черного моря в Туапсе. Мы поселились в своем заводе, недалеко от города. Летом там было чудно, со всех сторон окружали высокие горы, покрытые темными лесами. Посреди завода протекала маленькая горная речка, она летом едва текла, а весною начинает бурлить и подниматься из берегов, затапливая большое пространство. Так жили все лето. Затем разнесся слух, что наступают большевики. Захватив все необходимое, мы поплыли на шхуне в Сочи. Плыли всю ночь, погода была чудная. В тумане моря серебрилась луна. Но зато в шхуне не было особенно приятно путешествовать. Она протекала со всех сторон, и все время погружалась. Кое-как доплыли до Сочи. Сочи мне очень понравился: это маленький городок, расположенный у моря, и весь утопал в зелени. Мы поселились в гостинице на обрывистом берегу моря. В то время Сочи заняли грузины: они являлись полными хозяевами города.

Прожив мирно 2 месяца в Сочи, мы уехали в Новороссийск. Путешествие было тихое, правда, мотор на шхуне был такой, что каждый час приходилось останавливаться. Путешествие по берегу Черного моря дало мне возможность видеть неприступные черные скалы и неприступный берег. Наконец мы добрались до Новороссийска (тут жил гене<рал>). Он был средоточием военных сил, тут был главный штаб Алексеева. В Новороссийске была лихорадочная, взвинченная жизнь: все суетились, бегали без цели, сами не зная куда. Но зато тут и были ветры... Мы жили около моря. Утром я вышел на набережную. Дул ветер, он все усиливался и усиливался. Море разбушевалось, огромные каскады волн разбивались об темный каменный мол. Море кипело. Утлые парусные корабли носились по морю – их сорвало с якоря. При мне один из них, подкинутый огромной волной, разбился об мол. Волна же, с торжеством разлетевшись на миллионы брызг, отошла. Взошло солнце. Туман постепенно рассеивался. Море начало утихать; на серебристых барашках заиграло и заискрилось солнце.

Тут мы прожили около года. Вести с фронта были тревожные, большевики наступали. В то время Туапсе захватили местные большевики, которые в скором времени были свергнуты. Мы отправились опять в Туапсе. Зимою уехали в Кубанскую область, в станицу Хадыженскую. Кубанские казаки жили мирно, сюда еще не проникали волнения и пропаганда. Но зато зима была чудесная. Выпал глубокий снег. С высокой горы я катался с другими мальчиками. Сани летели очень скоро. Однажды я чуть не попал в прорубь, если бы не задержали. Особенно хороши были утренние прогулки. Небо совершенно чистое, кое-где на горизонте рассеивался последний туман. Солнце вставало и красноватым отблеском освещало снег. Морозный снег похрустывал под ногами. Тут было хорошо жить, в этой патриархальной семье казаков.

Весной были в Туапсе. На город двигались большевики. Спали тревожные ночи. По улицам слышалась стрельба, тарахтели пулеметы, изредка где-то далеко громыхали орудия. Было тревожно. Мы думали ехать в Батум. Сели на большой транспорт. Путешествие было ужасное, пароход был переполнен. Духота была такая, что приходилось все время быть на палубе и спать. Наконец это ужасное путешествие кончилось. Рано утром подъезжали к Батуму. Солнце встало и освещало город. Светлые лучи играли на золотом куполе собора. Высокие тополи стояли по берегу. Тихо и плавно разрезая воду, пароход пристал.

В то время Батум оккупировали англичане. Наш дом находился в конце города у берега моря. Большую часть лета я проводил на даче, она находилась на Зеленом Мысу, в 7 верстах от города. Дача лежала на возвышенном месте у моря. Отсюда видно было город и неизмеримую даль моря. Около нашей дачи находилась дача Барановых, в которой мы часто бывали. Почти весь день мы купались, собирали огромные ракушки, бегали по черным скалам и прыгали с высоких утесов в воду. Больше всего любили любоваться закатами солнца. Они поистине сказочные. Солнце заходит. Над самым морем проходит темная фиолетовая туча. Под ней багровое небо, которое медленно переходит в светло-розовый, а затем в бледно-желтый цвет, и исчезает совсем. Затем прозрачный туман, как в Константинополе, легкой дымкой покрывает море. Затем восходит луна. Бледным ровным светом озаряет парк. Причудливые деревья погружались во мрак. Лишь изредка с моря подует легкий ветерок. Зашелестят листья, и все стихнет.

Когда в Батуме были англичане, то каких только войск я не видел. Перед глазами проходили бронзовые, точно выточенные из кости, лица индусов, оливкового цвета испанцы, американские матросы, негры из колониальных владений и т.д. На рейде стояли колоссальные дредноуты англичан, как залог их владычества. Скоро ушли англичане. На Кавказе образовалась Грузинская республика. Грузины победоносно вошли в никем не защищаемый Батум и провозгласили его портом великой «Грузинской республики».

Так прошло довольно много времени. Большевики взяли Тифлис и надвигались на Батум. Грузинское правительство уже давно было в Париже. Большевики почти без боя вошли в город. Первая ночь была тревожная. По улицам трещала перестрелка. Из дома нельзя было выходить. На другой день большевики начали размещать своих людей по домам. У нас остановилось несколько кавалеристов, и с ними был офицер. Когда же солдаты поместили своих лошадей в наш сад, которые начали объедать дорогие деревья, офицер увидел это и так начал ругать бедных солдат, что они едва убежали. Это произвело на всех большое впечатление. Тем не менее, в городе стало очень дорого. Хлеба не было. Жить стало невозможно, и мы уехали в Константинополь. Он произвел на меня огромное впечатление своими бесчисленными минаретами и куполами.

Кугушев Георгий

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

В 1917 году я был еще в Петрограде, но этот год и эти переживания никогда не изгладятся из моей памяти. Я вспоминаю теперь эти маленькие кучки забастовщиков, эти озверелые лица, желающие чего-то большего, и из этих-то маленьких кучек загорелся пожар, от которого сгорела вся нравственность, все святое и милое для русского сердца. Помню еще ясней мои переживания, когда я увидел первый красный флаг. Конечно, я еще был чересчур мал, чтобы понять его полное значение, но, видя лица всех моих близких и дорогих, я понял, что все погибло. В действительности это было так: на следующий день Манифест об отречении Государя, шаткое положение Временного правительства и т.д. Это было первым этапом моей жизни. Второе, еще более сильное переживание было в сочельник, 24 декабря <19>18 года. Мы уже давно убежали из Красного Питера и спокойно жили в своем имении в высоких горах Крыма. И вот, в этот незабвенный сочельник, ночью, ломятся крестьяне соседних деревень и хотят убить всю нашу семью, но мы бежим в Симферополь и поселяемся в самой плохой части города – Красной горке. Потом арест моих брата и отца, которым пришлось сидеть около 3 месяцев в городской тюрьме, и, когда они бежали, я смог узнать только брата, отец был неузнаваем. Каждый день обыски, всего боишься и чего-то хочешь, но все немыслимо при власти большевизма. Потом немцы, дух патриотизма лепечет: «Вот твой враг», а дух самосохранения говорит:«Это твой спаситель». И вот я начал кататься по России, добирая свою семью. В Одессе мой отец, в Киеве брат и т.д. 1919 год я проводил в Киеве. Я поступил в I гимназию, но и это не могло мне помочь хоть забыть или забыться от болезненного прошлого. Да и заниматься было по крайней мере трудно! Сегодня гетман, завтра Петлюра, послезавтра Махно и, наконец, большевики. И опять начались бедствия, которые ужасно действовали на мой характер и нервы. Сидишь, бывало, дома безвыходно, а на улице стрельба и крики, красный террор разыгрался с неимоверной силой. Потом наконец долгожданные выстрелы из орудий, и на следующий день город пуст. Вдруг кто-то влетает, что-то кричит, и все бегут, толкаясь и крича. Цель беготни – Крещатик, на нем, горделиво покачиваясь, стоит разъезд казаков, настоящих казаков. После этого опять начинается перемена власти: то те, то другие, то побег в Дарницу, но это уже не способно взволновать мою душу, она и без того чересчур закалена красным смехом сатаны! Когда Киев опять взяли, я бегу, бегу с матерью в Крым. Вся Россия сошла с ума, и это правда, когда человеку больно, он смеется, а когда весело, он плачет горькими слезами. И все это произошло в какие-нибудь четыре года. Мать уезжает в Одессу, а мы остаемся с отцом на маленькой дачке в 5 верстах от Севастополя. Там мы живем мирно и спокойно вдвоем, это такой нужный, обязательный покой после всего того, что я пережил за это время.

К Рождеству 1920 года приехала мать, она не одна, с ней старший брат – офицер, уже могущий носить опять свою старую форму, и второй брат, только что записавшийся вольноопределяющимся. И снова они поднимают авторитет в моих глазах, так как они военные. Потом эвакуация ноября 1921 года. Отец болен, у него паралич всей левой стороны, и мать его не может бросить, она должна без боя остаться с больным отцом в руках красных палачей. А я принужден эвакуироваться с братом, так как не могу же остаться навсегда неучем. Помню я, как пароход «Szegedine» под французским флагом медленно огибает мыс Феолент, и я еще вижу маленький огонек нашей дачи на берегу моря. Я знаю, что около этой лампы сидит мать и горько плачет. И первые душевные слезы с 1917 года сдавливают горло, и я плачу и рыдаю. Когда я поднял глаза, вокруг было открытое море. Прощай, Россия! В Константинополе Mr. Витимар устроил меня в гимназию В<сероссийского> С<оюза> Г<ородов>, с которой я переехал в Чехию. Недавно я получил письмо с траурной каймой от сестры, было сказано: что отец умер, а матери нет возможности выехать из Одессы. А мне тут так хорошо! Почему же эти 7 лет не могут улетучиться бесследно из моей памяти? Потому, что эти семь лет были предсмертными часами России. Но бывают же чудеса!..

Савицкая Мария

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Мне было 9 лет, когда по тихим улицам Батума начали ходить толпы с красными знаменами и с красными бантами на груди. Все мои братья в это время были на войне, только один был с нами в Батуме, да и тот порывался уехать туда, где проливали кровь. Я тогда была слишком мала, чтобы понять все то, что творилось на нашей Родине. Сидя у окна, я со страхом смотрела на улицу, где ходили толпы народа и с криками срывали погоны с офицеров и вместо них прикалывали красные банты.

Революция прошла в Батуме сравнительно хорошо, наша семья не пострадала. Наступило лето. Мы переехали на дачу. Я поправилась после тяжелой болезни, меня оберегали от всяких волнений, и потому я ничего не знала, что творится в России. Как сейчас я помню ясный теплый день, на небе ни облачка. Море тихо катит свои валы и с легким шуршанием ласкается о прибрежные камни. Запах магнолии разносился повсюду. Я и сестра идем по крутой дорожке к морю, тишина невообразимая. Вдали послышался гудок поезда. Мы остановились. Ближе и ближе слышно пыхтение паровоза. Это эшелон с солдатами. Свесив ноги из теплушек, они весело разговаривали и пели песни, нельзя было подумать, что они идут на смерть.

Все лето мы прожили на даче. Я была беззаботна и с удивлением глядела на маму, которая все чаще и чаще поговаривала об отъезде. Мне было странно, почему уезжать? Ведь и здесь нам хорошо. После долгих разговоров, в которых участвовала вся семья (кроме меня), было решено ехать на Кубань, в Екатеринодар. Мы ехали в эшелоне, который направлялся туда же, в армию генерала Корнилова. Смутные слухи ходили о ней. Я только знала, что там мои братья, меня туда очень тянуло. Вообще, я любила переезды и радовалась им, как все дети. Ехали мы хорошо, несмотря на то, что нашей семье была дана теплушка. Потом как часто мы вспоминали эту теплушку, так как впоследствии ездили даже на открытых платформах. Приближаясь к Екатеринодару, мы удивлялись дешевизне, которая была на Кубани. На последней станции к нам в вагон вошел офицер. Оказалось, что это давнишний наш знакомый. Мама сразу же спросила: «Вы не знаете, где мои мальчики?». Офицер удивился и сказал: «А разве Вы ничего не знаете?». Но потом, вспохватившись, совершенно другим тоном проговорил: «Нет, не слыхал что-то». Меня больно кольнули его первые слова, я почувствовала что-то неладное. Мне сразу же представилась картина: большое, большое поле, и на нем лежат два моих брата. Больше на нем никого нет, все окутано густым сумраком. И теперь я часто вспоминаю эту картину, созданную моим воображением. Мы устроились в Екатеринодаре все на разных квартирах. Я с сестрой жила совершенно в другом конце города, и чтобы увидеть маму, нужно было ехать на трамвае. Это было очень мучительно, стояла грязь, шли дожди. В Екатеринодаре мы прожили недолго и переехали в станицу Старо-Величковскую, где и прожили до эвакуации. Станица была маленькая, грязная, но в ней было коммерческое училище, в которое я и поступила. Мама поступила туда преподавательницей французского языка.

Большевики надвигались, вот уже взят Ростов-на-Дону, и к нам приехала старшая сестра с мужем, они жили там. Екатеринодар взят. Пронеслась грозная весть. Казаки стали косо смотреть на нашу семью: «Буржуи, будете висеть на воротах». Оставаться было невозможно, жизнь становилась все хуже и хуже. На базаре ничего не хотели продавать, говоря: «Чего перед смертью откармливаться». В один прекрасный день я пошла погулять по двору и, бегая, разрезала себе ногу до кости. Как раз было получено известие, что скоро пройдет эшелон, в котором мы могли бы уехать. Стали собираться в путь-дорогу. Я лежала и не могла шевельнуться от боли. У мамы прибавилась еще одна забота, что делать со мной, как меня перевезти в вагон? Грязь на улице стояла непролазная, свиньи с хрюканьем валялись в ней и делали ее еще больше и еще противнее.

Нашли телегу, сложили все вещи и двинулись. Было тихо, только вдалеке были слышны крики – это обозы переправлялись через греблю. Ехали мы очень долго, так как было грязно, и лошади то и дело завязали в ней. Наконец мы подъехали к речке. Перед нашими глазами встала картина: обоз с орудиями завяз в грязи. Солдаты били лошадей, но те не могли выбраться, лопались постромки. Ржанье лошадей, крики людей и далекое уханье снарядов – все это смешалось и создавало ужасную картину, которую я не в силах описать. А на безоблачном небе равнодушно сияла полная луна, ей не было дела до людских мук. Мы долго прождали, пока обоз прошел через греблю, но на гребле была такая грязь, что нельзя было проехать и нескольких шагов. Мы все вышли из повозки и пошли пешком, я идти не могла, меня нес брат на руках. Вдали мелькал огонек станции.

Поливодова Вера

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Мне было 9 лет, когда началась революция. Мы жили в Могилеве, но тогда переехали в Киев, потому что там как будто было лучше, но, не знаю почему, мы там жили очень долго. Я помню, что было очень много сражений, и у всех были на груди красные ленточки, я вспоминаю до сих пор одну фразу своей мамы, как она выразилась: что теперь многие веселятся, но будет время, когда многие же будут вспоминать об этом с горем. Я не помню, сколько времени мы там прожили, но помню, что через некоторое время мы оттуда уехали в Екатеринослав, там мне жилось очень хорошо, я училась в гимназии. Однажды ночью я слышу выстрел, и когда я проснулась, то оказалось, что грабители уже были в квартире и требовали у папы золото и вообще денег. Брат же оказался уже с завязанными глазами, около которого было несколько человеки также допытывались, где лежат деньги. Папа, кажется, дал им несколько денег, они забрали все драгоценные вещи и уехали, было слышно, как они сказали, что в скором времени нужно будет посетить еще. На другой день мы переехали на другую квартиру, где также через месяц нас посетили те же самые гости, которые были раньше. Тогда родители решили уехать из этого города; пока мы собирались переезжать, получили письмо от замужней сестры, которая осталась на Родине и просила родителей приехать по какому-то делу. Папа решил ехать со всеми нами. Мне очень не хотелось уезжать, потому что я знала, что уже там гимназии не было, а были какие-то трудовые школы. Но папа не решился нас оставить с мамой, и мы уехали, дорога прошла благополучно, и когда мы приехали к сестре, то сразу можно было видеть, что здесь жилось ей не очень хорошо.

Проживши некоторое время, мы уехали в какую-то деревню, так как в наше имение уехать уже нельзя было, то папа решил уехать к знакомому мещанину, где прожили очень мало, в течение этого времени я и сестра занимались с репетитором. И когда сестре потребовалось высшее образование, то мы уехали в Москву, где сестра стала посещать медицинские курсы, другая сестра стала печатать на машинке, чтобы помогать родителям, и в то же время я занималась с репетитором, так что нужно было еще оплачивать труд преподавателя, но я в скором времени бросила заниматься потому, что уже не в состоянии были платить за уроки. Старшая сестра, которая была сестрой милосердия в Иркутске, вышедшая замуж за доктора-чеха, в то время, когда мы были в Москве, она была в Праге. Так как муж сестры очень добрый человек, он стал заботиться о нашей жизни в России, потому что он был последнее время в России, и проживший девять лет в нашей дорогой России, и теперь мечтавший, как только будет возможность, уехать в Россию, он стал посылать нам посылки, которые нам очень помогли. Сестра писала, что, если бы мы были здесь, могли бы продолжать образование, и наша мечта была пробраться сюда, в Чехию, о которой немало было слышно в России, сколько процентов она приютила русских. Мы с сестрой решили как-нибудь пробраться за границу и пустились в путь с благословением родителей. Мы пробрались через Польшу, где немало перенесли горя. Приехавши к сестре, мы очень обрадовались, что мечты наши сбылись и что мы можем продолжать образование, которое пригодилось нам, вернувшись в Россию.

Модрах Наталия

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В начале 1917 года мы приехали из Ялты в Петроград. Я очень люблю Петроград и в этот раз, как никогда, была рада увидеть свой родной город, в котором я родилась и столько прожила. Тогда еще было все спокойно, никто не мог бы подумать, что скоро пройдут эти веселые дни и придет им взамен страшная, кровавая революция.

Как сейчас в моей памяти встает давно забытая картина первых дней революции. Мы тогда жили на Петроградской стороне, недалеко от нас была церковь, в которую мы с бабушкой ходили по воскресеньям. Помню ночь, в которую я первый раз так сильно испугалась. Как раз на той самой колокольне, я не знаю почему, кажется, городовые, защищаясь от большевиков, стреляли вниз. Проснулась я от сильного удара в стекло и долгое время не могла успокоиться, мне все казалось, что убьют мою маму и папу, и при одной этой мысли я начинала неутешно рыдать. Я не помню, как и почему мы уехали из Петрограда в Новочеркасск. Ехали мы очень хорошо, в отдельном купе.

Приехав на Дон, мы зажили совершенно другой жизнью. Меня с сестрой отдали в Смольный институт. С каким удовольствием я вспоминаю свою жизнь на тихом, спокойном Дону. Мы все именно отдохнули от долгого мучения в Петрограде. Я была еще, конечно, слишком мала, чтобы понимать весь ужас и переживать вместе с нашими, мне только обыкновенно бывает жаль маму и папу.

Я тоже не помню, почему и как мы уехали в Новороссийск, мы жили в вагоне без папы, который был на войне. Было часто очень страшно. Но мучиться нам пришлось недолго, вскоре приехал папа и сказал, что большевики близко, и нам надо ехать куда-нибудь за границу. Боже, какой это был ужас! Первый раз в жизни поняла, как я люблю Россию и как тяжело из нее уезжать, да еще в таких условиях. Но делать было нечего, на следующий день мы собрались и уехали на американском миноносце на остров Проти.

Погода была плохая, моросил дождик, и, казалось, погода плакала вместе с нами. Мы сели на пароход и долго-долго смотрели на исчезающую вдалеке Русскую землю. Наконец все пропало из виду, мы спустились в каюту и было тяжело-тяжело. Казалось, что чего-то недоставало, а чего, я сама не знаю.

Поливодова Н.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

То, что пришлось пережить за это время, вряд ли сумею написать, лучше, если бы мне сказали, расскажите о вашей жизни, начиная с 1917 г., может быть, я сказала бы больше, чем напишу. Очень трудно и вместе с тем тяжело собирать мысли и вспоминать это тяжелое время, которое пришлось пережить всем русским; не только эмигрантам, но и тем, которые остались в России, возможно, больше пришлось пережить бед и несчастий. Когда на Россию обрушилось то великое несчастье, которое висит и теперь еще над нашей дорогой Родиной, мы все жили в г. Екатеринославе, мне было всего 12 лет, училась я в гимназии. И вот замечательнейшее событие, может быть, это только для меня оно было таким потрясающим в то время, да и теперь еще при воспоминании приходит какое-то неприятное чувство. В чем же дело? Не помню хорошо, на каком уроке к нам ввалились какие-то комиссары и, указывая на иконы, говорят: «А это что за украшение, ни в каких учреждениях не должно быть украшений, если хотите, можете украшать свои комнаты этими безделушками». В ужасном состоянии были все учителя, не говоря уже о учениках. Особенно жалко мне было нашей славной и доброй начальницы, которая была в ту минуту бессильна. Потом настала разлука не только с начальницей, но пришлось расстаться и с родными, но самая тяжелая разлука – это с Родиной. Когда я уехала в Екатеринослав, не знаю, каким образом я попала в провинцию, в маленькое местечко, где училась в школе II ступени. Кончила школу, и пришлось самой работать, работать-то ничего, но смотря, где и как работать. Первая моя работа заключалась в том, что меня назначили учительницей в сельскую школу, за что давали очень хорошее вознаграждение: по пуду ржи в месяц, но это не все, приходилось заниматься не только с маленькими детьми, но и со старыми людьми до 50 лет, так как советские власти решили, что в России не должно быть неграмотных. Правда, очень хорошая идея, но беда в том, что власти, задавая нам такую задачу, не подумали о том, что может ли быть она осуществима на практике. По-моему, это равносильно тому, что если бы маленькому мальчику, не знающему таблицы умножения, задали бы решить задачу из высшей математики. Как ни тяжело было, но все же приходилось исполнять. Но вот наступила более счастливая пора. Мы получаем письмо от сестры, которая нас разыскивала. Сейчас же за письмом мы получили и визу на право въезда в Чехию.

Приехавши в Чехию, мы остановились в Подкарпатской Руси, младшая сестра моя, с которой мы совершали путешествие, уехала в гимназию. Меня оставили дома, так как здоровье мое было подорвано 2-х-летней работой в школе взрослых. Конечно, попавши в более благоприятные условия, здоровье мое быстро улучшается, и я пишу письмо Адриану Петровичу с просьбой, чтобы принять меня в гимназию; да, ответ пришел, Адриан Петрович пишет, вы можете приехать в нашу гимназию и держать экзамен экстерном, таков закон для всех кончавших II ступень. В голове возникала масса вопросов, что же мы за несчастные? Неужели мы виноваты в образовании этих школ? Ответа могут быть два: да или нет. И, конечно, я согласна с первым, потому что святых людей нет, каждый в чем-нибудь да провинился, а раз так, следовательно, виноваты не один и не два человека в этом великом несчастье, а виноваты все, а отвечать одному за всех тяжело и обидно. Но на второе письмо ответ был гораздо мягче, и Адриан Петрович прислал мне разрешение приехать в гимназию. И вот после всех бед и несчастий, которые пришлось пережить, жизнь потекла более спокойно, по-гимназически. И теперь только приходится думать о том времени, когда мы сумеем работать для Родины и когда настанет время отблагодарить, как следует, нашим братьям-чехам.

Досужева Вера

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Мне было девять лет, когда возникла русская революция. С тех пору меня остались самые туманные, но очень тяжелые воспоминания. Тогда я ни в чем не давала себе отчета.

В это время мы жили в имении во Владимирской губернии. Везде говорили о большевиках и о том, что надо бежать. Вначале мне казалось это забавным. Большевики мне казались разбойниками. Я думала, зачем от них бежать, когда отлично можно их победить, но все же мысль о побеге меня очень занимала; меня только удивляло, почему все такие грустные, взволнованные и озабоченные. Удивляло меня и то обстоятельство: как-то сразу у нас стало меньше служащих, а те, которые остались, по большей части были как-то грубы и непочтительны к моим родителям. Постепенно мое беззаботное настроение пропадало, и я поддавалась общему грустному, даже не грустному, а тяжелому настроению. Было решено бежать в Москву как можно скорей. Я была страшно рада, не отдавая себе еще ни в чем отчета, я уже страшно боялась большевиков. Все ночи никто из старших не спал, все как будто чего выжидали. В одну из таких беспокойных ночей на наш дом напали большевики. Я проснулась от ужасного крика и шума, я страшно испугалась и побежала будить мою Μ-le, но все уже давно были на ногах. С моим братом сделался сердечный припадок, мне показалось, что он умирает, и я стала дико кричать и реветь. Большевики боролись еще во дворе врукопашную с нашими крестьянами. Я в исступлении все время кричала и бросилась по лестнице вниз. Большевики победили и ворвались в дом. По дороге я встретила мою старую няню, которая меня подхватила и куда-то понеслась со мной. Мне было плохо, дальше я ничего не помню. Когда я пришла в себя, мы ехали на простой телеге на станцию. Потом я узнала, уже по рассказам, что большевики разграбили весь дом, арестовали моих родных, но в конце концов напились, и мы в ту же ночь бежали.

До Москвы мы добрались благополучно. В Москве было тоже страшно неспокойно. Все были в каком-то странном, как мне казалось, в безумном состоянии. Все стали страшно нервными и раздражительными. Несколько раз нападали на наш дом, врывались в квартиру с обысками, арестовывали родных и куда-то увозили. Все это время было страшно тяжелое. Убили много родных, родственников и знакомых. Мы остались жить в Москве. Мама служила, но ее жалованья далеко не хватало. Мой старший брат, которому в то время было 11 лет, тоже работал. Мы три года потеряли в физических работах, и, конечно, об умственном труде и думать было нечего. В Москве был голод. На улицах валялись трупы умерших с голоду людей и животных. В это время я уже вполне сознавала весь ужас. Умерших сваливали, как ненужный хлам, в общие могилы, нет, даже не могилы, а ямы, и зарывали, конечно, без отпевания.

<19>17–<19>18–<19>19–<19>20–<19>21 годы были очень и очень трудные и тяжелые, а особенно <19>19–<19>20 годы. <В> <19>22 году мама решилась расстаться со мной и братом, и мы вместе с тетей приехали сюда. Да, мама даже с удовольствием отпустила нас, ведь мы бы в России не могли получить абсолютно никакого образования. Моего старшего брата исключили из гимназии за то, что он сын инженера, а не рабочего. Очень много было ужасных переживаний, опасений, я понимала, что я нужна маме, и всеми силами старалась ей помогать.

Здесь, на чужбине, для меня началась новая жизнь, и все прошедшее мне кажется каким-то ужастям кошмаром.

Оздровский Роман

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Жил я в 1917 году в гор<оде> Владимире, на Клязьме. Февральская революция во Владимире, как почти во всей России, была бескровной, ограничилась несколькими инцидентами: толпа жестоко избивала губернатора, губернаторшу и полицмейстера. Их вели в городскую тюрьму. Участником этого зрелища я не был, но мне передавали очевидцы, что дело происходило так. Когда после ареста губернатора с женой вели в тюрьму, толпа, окружавшая их, становилась все больше и больше. Было много женщин. Они-то на них и набросились. Толкали на мостовую, они падали, их подымали и опять бросали. А затем все было спокойно приблизительно до июля. В июле местный совет с<оциал>-д<емократов> в контакте с нижегородскими совдепом, как видно, захотел поднять восстание, чего все испугались. Большевики кричали во всю глотку, что никого не пустят в красный уже Владимир, а если и придут контрреволюционеры, только через их трупы. Явился из Москвы полк<овник> Верховский с казаками и юнкерами, большевики тут же капитулировали и тем дело окончилось. И опять все спокойно до октября 1917 года. Занятия шли нормально, но голодали, по-прежнему ходил на спектакли и в кинематограф.

Но вот настала Октябрьская революция. Как у меня болит и сжимается сердце, когда я приступаю к описанию этого периода. Хотя не было никакой стычки и никого не избивали, я чувствовал, что нерусские люди захватили власть, относился к ним с пренебрежением. После «октября» все пошло опять нормально в школьной жизни. Мне тогда было 12 лет. В марте 1918 года нас отпустили на каникулы до ноября. Кажется, можно бы погулять в течение долгих-долгих каникул, но, увы, мне гулять не пришлось. Эти каникулы, хотя и продолжительные, были гораздо хуже прежних, коротких. Я, недолго думая, поступил в сапожную мастерскую, устроенную офицерами. Работал или, вернее, учился там 2 месяца, но почти ничего оттуда не вынес, а мне тогда казалось, что без малейших стараний можно научиться. Помню, очень хорошо помню, как первый раз мне выдали дома хлеба не столько, сколько я ел, а столько, сколько выдавали по карточкам. Это было в мае 1918 года. До этого времени мы не голодали, у нас были маленькие запасы, мы продавали вещи, приобретали новые запасы. В конце концов вещей не хватило. Запасы истощились. Прихожу из сапожной мастерской, сажусь за стол обедать, мама мне дает кусок хлеба с предупреждением, что больше не даст. Я взглянул на нее и вижу слезы на глазах. Видно ей было нелегко приступить к карточной системе. С этого момента началась голодовка. Почти всем нам, русским, известен голод, так, я думаю, нечего описывать эти мрачные дни, в которые приходилось, позавтракавши, с нетерпением ждать обеда, пообедавши – ужина, и так все время. Бросил я сапожную мастерскую, чтобы приступить к более трудной и для меня, 12-летнего мальчика, непосильной работе: возке картофеля из деревни во Владимир.

В 20 верстах от Владимира находилась станция Колокша, куда я с матерью ездил за картошкой. Из Колокши приходилось 5–8, а может быть, и 10 верст идти в деревню, вначале в ближайшие деревни, а потом, по мере истощения запасов в этих деревнях, углубляться все дальше и дальше. Но вместе с физическими переживаниями приходилось испытывать моральные переживания. Зайдешь в деревню и подвергается ужасным насмешкам со стороны деревенских: «Вот вы, городские, теперь ездите к нам, и мы вам ничего не хотим продавать, а раньше мы к вам в город возили, но вы очень часто не хотели покупать». Да, это горькая лирика. Продавал газеты, мерз на улицах. Схватывает у меня что-то дыхание, описывая эти строки моей жизни, и поэтому нет слов описать весь ужас и кошмар моего положения. Умерли родители, остался я один-одинешенек. Были родные. Но родные только тогда хороши, когда у тебя хорошо, но если впадаешь в бедность, не хотят на тебя смотреть.

От некоторых лиц я слыхал, что за границей можно учиться. Осенью 1921 года я решил отправиться нелегально за границу. Перешел ее благополучно. Очутился в Польше. Но жалел и даже очень жалел, зачем я уехал из России. Стал «кацапом», которого все поляки ненавидят. Прибыл в Варшаву, в общежитие Русского Красного Креста. Опять голодовка и вши, которые беспрерывно были с 1918 года. Самая ужасная была Пасха <19>22 года. Целый день я проспал на нарах, ничего не евши. Вспомнил прежние Пасхи – невольно заплакал. Прижатый нуждой и голодом, стал усердно молиться. В особенности один раз до того усердно молился, что заплакал. Этого раньше никогда со мной не было. Потом я опять утратил веру и теперь полуверующий. Но наконец, посредством Рисс<кого> Крас<ного> Креста, поступил в иностранную (не польскую) торговую контору на службу. Директор и его жена мне во многом помогали. Зав<едующий> Общ<иной> сказал мне, чтобы я учился помаленьку, а потом Кр<асный> Кр<ест> мне поможет. Набегавшись по городу с письмами, в 7 веч<ера> я садился за книгу и до 10 учился. Осенью поступил в русскую гимназию, где проучился целый год и в августе 1923 года прибыл, из-за хлопот добрых людей, в Мор<авскую> Тржебову.

Чтобы закончить описание жизни в Польше, должен сказать, что нелегко приходилось с документами. Зайдешь в Правит<ельственную> Комисс<ию>, и так и дрожишь и боишься, что тебя ни за что, ни про что арестуют и отправят в Совдепию. Эти ожидания выдачи документов и боязнь, что тебя каждый день могут арестовать, переворочали всю душу вверх дном. Кстати, должен заметить, что каждые 2–3 недели, ночью, налетала на Общежитие полиция для проверки документов. Вращаясь среди поляков, я забыл русский язык, потом приходилось все вспоминать. Поляки меня сделали заклятым врагом Польши и всего польского. Дай Бог, чтобы была с ними война, я тогда пойду им отомстить за все свои страдания.

Болдырев Н.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1917 году 27 февраля был напечатан Манифест об отречении Государя Николая Второго от престола. Манифест был принят народом радостно (я был тогда еще мал, но мне так казалось). Начались парады в Новочеркасске, речи на каждом перекрестке, все ходили с красными лентами в петличке пальто или на шапке. В это время я был учеником второго класса Платовской гимназии, в которой был директором Федор Карпович Фролов, преподающий там теперь латинский язык. Дальше я очень плохо помню. Приехала сестра из Петрограда, рассказывала о каких-то большевиках, боях, митингах.

Время шло спокойно: я продолжал учиться с братом в той же гимназии. 1918 год я совсем не помню. Только знаю, что в этом году несколько раз брали большевики и казаки город. После каждого взятия города, как большевиками, так и казаками, производились обыски. И вот во время вечернего чая, когда все мы собрались дома, то есть мать, отец, я и брат, с верхнего этажа к нам прибежала служанка, бледная, напуганная, и сказала, что у них идет обыск. Это был первый обыск у нас, хотя город брали уже третий раз. Обыскивали три матроса, два каких-то оборванца и маленький мальчишка, который больше всех всюду лазил. На вопрос отца, сколько ему лет, он ответил нахальным тоном: «Много будешь знать, скоро состаришься». Эти слова были встречены его друзьями смехом, только один матрос заставил ответить его, как он стар, что так грубо отвечает. Кончился обыск тем, что у матери украли все ее деньги, у отца все ордена и чертежные приборы, которых у него было много.

Но вот Новочеркасск взяли опять казаки. Жизнь потекла опять мирно и спокойно. Большевиков все теснили и теснили. Наступил великий праздник Пасхи. Вся наша семья (отец, мать, брат и я) пришли из церкви и сели разговляться. Когда кончили разговляться, отец сказал: «У меня что-то болит голова, я пойду лягу спать». Как я помню, мне очень больно стало после этих слов, а какую боль они мне причинили, я не понимал, но что-то стало меня давить. Я лег тоже спать и никак не мог заснуть. Часы как-то сильно колотили, все как будто стояло не на своем месте, что-то трещало. В продолжение всей ночи я не сомкнул глаз. Часы пробили четыре. Я встал, оделся и пошел в комнату к отцу. Он лежал на спине, очень бледный, глаза были закрыты. Я долго стоял и смотрел на него, он продолжал смотреть куда-то вверх, но мне сначала показалось, что глаза были закрыты. Я вздохнул, отец медленно повернулся и позвал меня к себе. Когда я подошел, он попросил меня поднять его, и только тут я заметил, как сильно обострился его нос, глаза впали и смотрели каким-то мутным взглядом. Я исполнил его просьбу. Подложив руку под спину, я приподнял его так, что он принял полусидящее положение. Он долго смотрел на меня, потом поднял руку со страшным трудом и, грозя пальцем, сказал мне: «Николай! Слушай маму», – странно повернул голову, набрал полную грудь и умер. Я опустил его на подушки и долго не мог произнести ни звука. Когда я повернулся, со мной рядом стояла мать. Она была бледна и тоже не вымолвила ни слова. И в продолжение трех дней мать не вымолвила ни слова и не отвечала ни на один заданный ей вопрос. Это все произошло в 1919 году, и в этом же году я поступил в кадетский корпус, приблизительно через полтора месяца после смерти отца. Целыми неделями, случалось и месяцами, не видел мать и брата. Но вот большевики опять взяли Новочеркасск. Я не стал отступать с корпусом, а остался дома, но через день после занятия города я убежал в Старочеркасскую станицу (там стояли казачьи части) и начал воевать. Город был занят на первый день Рождества Христова, а на другой день я уже бежал. Провоевав несколько месяцев, я встретил дядю, который меня отправил в Новороссийск, в корпус, и через неделю, получив английское обмундирование, я уехал в Египет.

Городов А.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Придя из гимназии домой (учился я в Келяцкой гимназии в городе Николаеве), я нашел всех в тревожном состоянии. Видя у всех сумрачные лица и не решаясь ни у кого спрашивать, в чем дело, я отправился на кухню, где у прислуги узнал все. Оказывается, с минуты на минуту ожидают чего-то страшного, небывалого, нового – Государь отрекся от престола. На меня эта весть произвела тоже сильное впечатление, и я, быстро накинув шинель, отправился к своим товарищам. Там уже рассуждали о политике, как и что будет дальше. Весь этот день прошел для меня бурно. У ставший, придя поздно вечером домой, я тотчас же бросился на кровать и без снов заснул.

Потом, как во сне, протекают все остальные события. Назначение Временного правительства, период Керенского и наконец власть большевиков. За это время и наша жизнь переменилась. Я уже не каждый день ходил в гимназию, ибо были частые перерывы, возникавшие ввиду недостатка дров и различных митингов. Жизнь стала какая-то серенькая.

Потом Севастопольские кошмары, всевозможные выступления, недостаток продуктов и долгие стоянки в очередях. Все это заставило жителя, в том числе и нас, съежиться, углубиться в самого себя и с тоской думать о прошлых днях.

Но вот новая картинка. Тихая лунная крымская ночь. Однообразная дорога, впереди видны огоньки какой-то деревушки. Мерный конский топот, отрывки отдельной команды. Это наш эскадрон вытянулся на дороге. Да, мне как-то странно. Я, недавний гимназист, кроме книг и своих отметок ничего не знавший, сижу верхом на лошади. Вместо карандаша и ручки – пика и шашка. Все это как-то ново.

Сколько воды утекло. Вспоминается мой отъезд из дома. Быстрые сборы. Вся наша семья разъезжалась в разные места. Звуки выстрелов вывели меня из моего размышления. Я пришпорил коня, ибо, замечтавшись, незаметно отстал от нашего эскадрона. Через четверть часа я уже ни о чем не думал. Мы рассыпались в лесу и куда-то помчались. Сегодня наш эскадрон в деле. Но вот картина другая. Крик, шум, раздаются свистки. Все куда-то торопятся, спешат. Взвилась ракета. Небо звездное, и все звездочки отражаются в море. Хорошо на море, невдалеке стоят какие-то громадные массы – это пароходы. Скоро они должны поглотить нас и увезти куда-то очень далеко.

Железняк Д.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Началось все с «Великой бескровной революции». Я был в 3-м классе детского сада. Мне было 9 лет. Мы жили в Петрограде. В один из последних февральских дней приехала тетя Соня, и мы с ней поехали кататься. Проезжая по Дворцовому мосту, нас очень удивила толпа, которая шла нам навстречу (очень большая) и страшно шумела. Тетя испугалась и велела вернуться домой (к нам). Когда мы приехали, то мама сказала, что ей позвонил дядя и просил тетю скорей ехать домой, потому что началась забастовка на почве недостатка хлеба и во многих местах уже проехать нельзя, потому что бунтовщики остановили движение и бьют автомобили. Так начались все несчастья России. От папы письма перестали доходить. Есть было нечего. В очередях стояло более чем по триста человек, и мама решила ехать на лето в Крым.

Весной 24 апреля 1917 года мы, попрощавшись с родными, сели в поезд и поехали с тем, что осенью опять вернемся домой. В Москве еще шел снег. На юге он стаял, но зелени еще не было. Через Севастополь у нас пропуска не было, и мы поехали в Новый Симеиз на лошадях через горы (115 верст). В Крыму уже отцвели фруктовые деревья. Весна была в полном разгаре.

Осенью возник вопрос, куда ехать? В Петрограде голод!

И вот поздней осенью мы и наши соседи по даче решили остаться на всю зиму в Крыму. Я, брат и прислуга перешли к соседям, а мама уехала в Петроград повидаться с бабушкой и привезти зимние вещи.

Газеты приносят ужасные известия, в Петрограде бои, Зимний Дворец разбит, переворот, а мамы все нет. Мы все очень волнуемся, писем тоже нет ни от мамы, ни от папы с фронта.

И вот в первых числах ноября рано утром приехала мама и привезла вещи. Боже! В каком она была виде. Она выехала из Петр<ограда> с последним поездом. Все поезда были набиты дезертирами. Есть было в дороге нечего, на станциях не было даже кипятку. Во многих местах дезертиры, которым не было места в поезде, обстреливали его, в особенности сильно под Харьковом.

Вскоре деньги от папы перестали доходить. Что есть? Мама решила служить, прислугу отправили. Перед Рождеством переехали в Севастополь. Там маме с большим трудом удалось устроиться преподавательницей в реальное училище. Там же и я стал учиться в 1-ом классе, а брата мама отдала в детский сад. Жили в двух нетопленных комнатах. Накануне Рождества мама вдруг получила от папы из Петр<ограда> телеграмму, что он завтра приедет к нам, пусть мама встретит. Всех офицеров арестовывают и срывают погоны с них, а в Петр<ограде> даже расстреливают. Мама очень беспокоится, не случилось бы чего с папой. Маму на перрон не пустили, и она не знала, приехал папа или нет. В Петр<ограде> идут расстрелы. Ей сказали на другой день, что всех военных, приехавших с этим поездом, сняли и расстреляли, и это была правда. Папа погиб. Железнодорожник, видевший его карточку, сказал, что такой был на поезде.

Пришли немцы. Временами приходилось очень плохо. Есть было нечего. Обуви и одежды не было, и купить было не на что. Мы жили в Морских офицерских флигелях, и приходилось ездить на катере домой из училища. С нами рядом жила другая учительница, и мы ездили всегда вместе. Я уже был во 2-ом классе. В августе 1918 года мы сели на катер, и Нина Михайловна, а мамы нет. На наш вопрос, где мама, Н<ина> М<ихайловна> сказала: «Вы поедете домой со мной. Мама получила от папы телеграмму и пошла в город». Телеграмма была из Одессы: «Приеду... «Св. Николай». Значит, послезавтра папа приедет на «Св. Николае» из Одессы. Там живет мамина сестра. Он не убит.

Оказалось, что его из Петр<ограда> не выпустили большевики, и он там все это время скрывался и, не зная, где мы в это время, бежал в Одессу, к тете, и оттуда к нам. Чтобы иметь возможность заработать, он поступил на службу портовым сторожем. В это время уже в Севастополе были союзники. Когда к Крыму стали подходить большевики, то организовались офицерские батальоны, папа пошел рядовым на Перекоп. Большевики разбили наших, взяли Симферополь и идут к Севастополю. «Контрреволюционеры» и «буржуи» бегут, но ждем папу. Он приехал неожиданно, рассердился, что мы еще не уехали, а на другого день утром мы, под обстрелом, уезжали на том же «Св. Николае». Куда?.. Мы не знали. Около Керчи встретили среди моря транспорт без угля, который стоял без движения (с беженцами), и через два дня были, без денег и голодные, в Новороссийске. На наше счастье тетя бежала из Одессы тоже сюда, мы ее случайно встретили, и она нам помогла. Папа получил назначение в Петровск-Порт и уехал. Я поступил в реальное училище (с колоссальным трудом) в 3-й класс, а брат – в 1-й. Мама тоже нашла службу.

С апреля 1919 года до декабря мы жили благополучно, но вот большевики стали наступать и взяли Ростов. Пana свалился, как снег на голову, и сказал, чтобы мы эвакуировались за границу с англичанами, что все пропало.

13 января 1920 года бывшее германское госпитальное судно «Ганновер», взятый в плен англичанами, тихо отошел от пристани с нами. На пристани все плакали, на пароходе тоже. Что нас ждет? Куда мы едем? Нам не сказали, пароход шел в открытое море. Что с нами будет и увидим ли мы тех, кто остается? Эти вопросы мучили всех. Мы были первые, кто уезжал из России. Положение остающихся было хуже. Большевики на носу. Что ждет их через час, и куда нас везут, куда нам писать? Связь порвана.

На третий день на рассвете показался вдали Босфор. После долгих перипетий (дезинфекция, бани и т.д.) мы попали на остров Принкипо. В этот же день соседка заболела тифом. На другой день у брата поднялась температура, и он свалился, а утром – я. Оказалось, тяжелая корь. От нее многие умирали. Пошел сильный снег, и дороги засыпало выше колен, а до города 3 версты. Доктора нет. Температура больше 40°. Больше чем через месяц мы встали. Но здоровья не вернешь, сердце было испорчено. О папе не знали ничего. Кавказ взят, но Крым держится. Англичане раньше относились очень хорошо, но потом стали притеснять. Когда наши родственники уезжали из Константинополя, то маму не пустили туда даже проститься. Она должна была на лодке переехать на Азиатский берег, а оттуда на поезде в Скутари.

Жена нашего посла В.В. Нератова в Буюк-Дере открыла гимназию для младших классов, и маме удалось нас определить туда. Там мы отдыхали. Вскоре школу расширили, и мама туда поступила воспитательницей. В это время мы получили первое письмо от папы из Крыма, и мама решила навестить его. 24 октября 1920 года мама выехала в Севастополь. О катастрофе никто ничего не знал. Сама судьба подстерегала нас. В первых числах ноября стали приходить суда с беженцами. Мы волновались ужасно. Что с родителями? Где они? Наконец 5-го числа получили расписку от мамы из Сан-Стефано, что они живы и здоровы. 7 числа маме удалось с невероятными усилиями сойти с парохода и снять папу (их хотели везти на Лемнос). О ужасах, пережитых ими в Севастополе при посадке на пароход, говорить нельзя.

Мама получила место в нашей гимназии преподавательницы, а в октябре 1921 года перевела туда и нас.

Гиацинтов А.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

До 1917 года я и мои родные жили в маленьком и уютном городе – Царском Селе. Я учился в реальном училище имени Императора Николая II. Тихо и спокойно жили мы, но вот настало 26 февраля, и все наше счастье рухнуло. Я помню этот день довольно хорошо. Ясное утро. На улице тает снег. Издали, от Александровского Дворца, доносятся выстрелы. Настроение тревожное. Брат, юнкер Константиновского училища, взволнованный, ходит по комнатам и с тоской смотрит на бульвар, где пьяными ватагами ходят солдаты с громадными красными бантами на груди и винтовками. Таким образом прошел день, другой, а на третий получаем из Реального училища повестку, извещающую, что занятия начинаются 5 марта. Первый день после революции в училище прошел очень неспокойно. Преподаватели являлись в класс с красными бантами на груди. После уроков мы все, ученики, должны были во главе со своим оркестром идти на поклон жертвам революции. Дальше все пошло почти что по-старому. Угар первых дней прошел, и все снова взялись за прерванный труд. Так продолжалось полгода.

В начале октября в Петрограде была сделана большевиками первая попытка свергнуть Временное правительство. После этого начались беспорядки, забастовки, грабежи. Решено было уехать на Кубань, в станицу Отрадную, где наши близко знакомые имели хутор и землю. Сколько трудов и усилий стоило достать билет на скорый поезд, идущий на юг. После бесконечного стояния в очередях около кассы Международного общества нам удалось достать билеты. Поезд отходил в 9.30 вечера с Николаевского вокзала. Помню, какое тяжелое впечатление произвел на меня Петроград со следами недавнего восстания. Приехали на вокзал. Толпа ждала поезд с нетерпением. Поезда ходили в то время довольно правильно. Сунув кондуктору некоторую мзду, мы очутились в купе. Ехали поездом 18 часов и вылезли в Армавире, маленьком армянском городке. Первое, что мне бросилось в глаза, были горцы, которые приехали за товаром. Какими интересными, а вместе с тем и страшными в своих бурках, громадных, надвинутых на самые глаза, папахах и ярко-красных башлыках, перекинутых через плечо, показались они мне. «Вот они, горцы», – подумал я. «Дикая дивизия», «чеченцы» – все легендарные рассказы о них всплыли в моем уме. Прожили мы в Армавире 3 дня. Всего приехало нас 12 человек. Надо было решить вопрос о том, как добраться до станицы. До нее было от города 100 верст. Наняли три подводы и поехали. Дорога шла все время степью. Изредка попадались холмы. Выехали мы в 3 часа утра. Какое впечатление произвел на меня, жителя города, восход солнца в степи! Ехали довольно быстро. Проезжая через станицы, мы возбуждали всеобщее удивление жителей. Приехали в Отрадную глубокой ночью. На другой день я вышел погулять и был страшно удивлен, зайдя в церковь, что там служили молебен о здравии Государя Императора. В станице я поступил в смешанную гимназию. В один непрекрасный день в станице была объявлена советская власть. Через каких-нибудь два часа к нам пришли с обыском. Искали оружие. Мне было страшно жаль расставаться с моим ружьем, но пришлось отдать. Через несколько дней приехал брат. Опять обыск и арест брата. Так нас встретила новая власть.

В тревоге и волнениях незаметно прошла зима. Я замечал, что к брату стали часто приходить горцы и, забравшись в сарай, подолгу там беседовали. Однажды во время такого собрания я стоял во дворе и смотрел, как хозяин нашего дома режет кабана. Повернув голову в сторону сада, я заметил, что через забор лезут солдаты. Я кинулся к сараю и успел только крикнуть: «Обыск!». Вошли красноармейцы, солдаты арестовали всех и повели рабов Божьих в ЧеКа. Но, слава Богу, все окончилось благополучно. Вскоре после этого мы стали осторожней. Через полгода станица была взята Добрармией, и мы могли уехать в Екатеринодар. Брат был на фронте. Но недолго жили мы спокойно. Сперва неудачи под Орлом, отступление и развал армии кончились тем, что Екатеринодар был взят красными. Деньги аннулировались. Пришлось поступать на службу, поступил и я. Приходилось довольно туго. Служба начиналась в 8 часов утра до 3 дня, а в 3 1/2 надо было идти в училище. Конечно, занятия очень страдали от этого. Уроки приходилось готовить вечером, голова плохо соображала.

Видя, как мы живем, мама начала искать выход из этого положения. Каким-то образом удалось познакомиться с консулом Эстонской республики. Ввиду того, что мы до 1910 года жили в Ревеле, нам была выдана виза. После долгих мытарств мы добрались до Москвы. Ехали 15 дней. Мы думали, что все документы на выезд из Сов<етской> России мы получим скоро. По проходили дни и недели, а документов нет. Тяжелые обстоятельства принудили меня поступить на фабрику чернорабочим. Приходилось работать 9 часов. Работа была тяжелая и очень грязная. Проработал я там месяц. По судьба сжалилась над нами, и мы получили возможность ехать.

Приехав в Ревель, я снова поступил в гимназию и учился до момента получения визы в CSR. Получив визу CSR, мне надо было достать транзитные визы Литвы, Латвии, Польши, Германии. Литвы, Польши и Германии визы я достал, но Латвийскую визу получить было нельзя. Пришлось перебираться пешком через границу. Благополучно пройдя, я сел на поезд и приехал в Берлин. Какой город! Первое, что меня удивило, это, что поезд идет чуть ли не по крышам домов. Страшный шум, движение, толкотня, все это ошеломляюще на меня подействовало. Жил я в Берлине 12 дней и благополучно, дав взятку в 2 сигары, получил выездную визу. Приехав в Прагу, сразу попал в дом моего дяди. Он был мне как бы второй отец. Дядя все бегал, хлопотал, и наконец я был принят в гимназию Мор<авской> Тржебовы. По дороге сюда я сел не на mom поезд и чуть-чуть не уехал в Брно. Но, слава Богу, наконец приехал в Mor. Trebovu и стал искать гимназию. Спрашиваю одного, говорит, не знаю, другой – тоже. Еле-еле нашел. Был принят В.Н. Светозаровым, который и направил меня в изолятор. Таким образом я наконец нашел приют и спокойную жизнь, которая требует много заниматься и исполнения правил гимназии. Если ты этому удовлетворяешь, то нечего бояться быть исключенным.

Можно было бы много писать, но очень мало времени. Некоторые факты приходится опускать или страшно сокращать.

Каченко Т.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Революция 1917 года застала меня в кадетском корпусе, куда я был отдан в 1914 году. Мне, как другим кадетам, пришлось участвовать в боях уличных города Москвы и быть защитником Кремля от большевиков. Когда Кремль заняли большевики, мне с моими несколькими товарищами-кадетами пришлось после нескольких драм отправиться домой. Дома беспокоились за меня и за брата, который был на Кавказе. Благополучно прибывши домой, я застал у себя на хуторе большевиков, которые арестовали моего отца и реквизировали все наше имение, оставивши нам лишь один дом, который был в станице Николаевской. Пришлось переезжать в станицу. Через неделю после моего приезда приехал мой брат с Кавказа. Большевики отпустили отца; но вскоре его расстреляли, потому что Добровольческая армия приближалась к нашей станице. Это было первое тяжелое время для меня. Брат мой хотел как можно скорее перейти в Добровольческую Армию, потому что офицеров массами расстреливали. Но мысль брата скоро оправдалась, я с братом перешли на сторону белых после нескольких препятствий. Я с братом поступили в 3-й Кубанский Стрелковый полк. Брат командовал ротой (он был в чине капитана), я же поступил ординарцем к полковнику Львову. С этих пор начинается военная служба для меня. Мне пришлось быть участником взятия города Царицына, где за мою отважность я получил Георгиевскую медаль. После взятия города Царицына я поступил в АстраханскоТерскую сотню (потому что я Астраханский казак). Мой брат тоже перевелся в этот казачий полк и был командиром 2 роты. Наш полк отправили на Черный Яр, там я был ранен в левую ногу (под Золотозубовским монастырем) и получил Георгиевский крест. Я восхищался своей боевой наградой. Мне было больно, но я гордился тем, что послужил Родине. Но вот большевики начали теснить Добровольческую армию, и как мне не хотелось уходить в незнакомую даль!.. Началось отступление всей армии.

В Ставропольской губернии в селе Жутове я был тяжело ранен в голову, не помню, как было, я очнулся только в лазарете. Меня отправили в тыл. Но мне не хотелось расставаться с братом и просил, чтобы меня вернули в полк, но в этом мне отказали, вскоре я бежал из госпиталя совершенно больной. Наш полк присоединился к генералу Бредову, где после некоторых боев мы пробились в Польшу. В Польше нас интернировали в город Тухоль. Отношение поляков к русским было плохое. Нас гоняли на работы, кормили впроголодь, и когда, бывало, идешь на работу – холодно и голодно, то вспоминаешь свой хутор, свой дом, своего родного отца, заплачешь, грустно становится на душе. Вспоминается казачья пословица: «Терпи, казак, атаманом будешь». Терпишь, терпишь, а домой хочется, хочется рассчитаться с теми злодеями, которые убили отца!.. Одна лишь надежда, что, Бог даст, скоро, может быть, попаду домой. Но вот поляки просят русских поступать к ним на службу, помочь им отогнать большевиков. Все русские с радостью принимают приглашение поляков помочь братьям-полякам и поступают охотно в армию. Я сам также поступил в армию. Сперва отношение поляков было хорошее, когда мы им нужны были, а потом отношение становится еще хуже, чем было в первое появление армии генерала Бредова. Нас интернировали (после войны с большевиками) в город Торы. Там пробыл я почти год. Из лагеря я бежал в город Варшаву. Красный Крест определил меня к англичанам на службу. У англичан я подметал полы, рубил дрова и т.д., исполнял должность рабочего. Но вскоре эта работа мне надоела (мне не платили денег за работу), я поступил на торфяные работы. Узнав, что в Чехии есть русская гимназия, которая содержится братьями-славянами, чехами, я решил во что бы то ни стало попасть в Чехию для продолжения учения. Что мне удалось. Границу я перешел без всяких виз, на границе меня поймали и хотели меня отправить обратно. Но после долгих просьб я попал в гимназию. В гимназию меня приняли, я поступил в 5-й класс.

Трудно привыкнуть к ученической жизни после пятилетнего скитания. Но с Божьей помощью я перешел в 6-й класс, где принялся за учение, хотя трудно, но я придерживаюсь пословицы: «Ученье свет, неученье тьма». Здесь я уже могу отдохнуть и продолжать свое учение. До сих пор Бог не оставил меня, надеюсь, что дальше Он будет помогать мне. Как грустно вспоминать свою жизнь: она еще коротка, но сколько всяких лишений и огорчений она встретила на своем пути!.. В Чехии надеюсь, если будет возможно, кончить гимназию, поступить в высшее учебное заведение, чтобы выйти образованным человеком и помочь своей Родине в ее поднятии, как в культурном, так и в хозяйственном отношениях. Надеюсь быть полезным человеком для государства. Чехам же никогда не забуду их гостеприимство и их материальную помощь русской молодежи. Чехи не дали погибнуть русской культуре. Надеюсь, что русские, в свою очередь, будут с благодарностью помогать нашей сестре Чехии. Лично же я буду стремиться к тому, чтобы, хотя чем-нибудь, помочь чехам. Да здравствуют славянские народы и братский союз.

Траплин Г.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В феврале 1917 г. произошла первая, так называемая бескровная революция. Мне было тогда одиннадцать лет. Как ясно припоминаются беспорядки из-за недостатка хлеба, потом они принимают уже более грозный характер, и 23-го февраля вспыхивает революция. Я сидел у окна и смотрел, как по ту сторону Невы раздавались выстрелы, сверкали сабли казаков и нагайки, но вполне не понимал, что происходит. Мне объяснили, что это революция и что хотят, чтобы царя не было. Я лично не знал, кому сочувствовать, но детское сердце почему-то говорило мне, что надо жалеть царя, ибо теперь его все покинули и, вероятно, убьют. Затем на следующий день перед окнами проходила длинная процессия, хоронили жертв революции. Это шествие проходило несколько часов без перерыва, с пеньем Марсельезы и других революционных гимнов. Через несколько дней после этого мы уехали в Донскую область, а отец остался в Петрограде. Мы поехали по Волге, начиная от Рыбинска и до Царицына. По дороге я не мог насмотреться на необозримые пространства, покрытые лесами. Посетил города: Ярославль, в котором находятся старинные русские церкви и монастыри, и вообще все города, лежащие по берегам Волги. Из Царицына мы поехали по железной дороге к западу на станцию Котельниково, где находилась мельница и небольшое имение моего деда. Из Котельникова пришлось ехать тридцать верст на лошадях по ровной степи, на которой там и сям виднелись одинокие и печальные курганы, которые наводили грусть и думы о тех скифах, которые раньше населяли эти обширные степи. Приехав в станицу Верхне-Курмаярскую, мы поселились в доме у дедушки. Время, проведенное в станице, я считал самым светлым и самым радостным в моей жизни. На зиму пришлось переехать в Новочеркасск, чтобы поступить в гимназию.

В то время приехал отец из Петрограда, для нас это было величайшей радостью, потому что там в это время произошла Октябрьская или большевистская революция. Наскоро подготовившись, я поступил в гимназию. Потом началась гражданская война, началось бегство на Юг России. Начались треволнения по поводу наступления большевиков, и затем пал Новочеркасск. Накануне вечером, помню, как отступали казаки, уныло понурив головы и с печальным сознанием, что покидают свою, дорогую сердцу столицу Дона.

Когда пришли большевики, отцу, как генералу, пришлось скрываться. Еще накануне мы закапывали вещи, могущие возбудить подозрение большевиков, и к их приходу нельзя было узнать ни отца в штатском костюме, ни брата, кадета, в гимназической форме. Помню, я с братом слонялись без всякой цели по опустевшему городу и собирали неразряженные патроны. Под праздник Св. Пасхи, ночью, пришли казаки и заняли Новочеркасск, сколько было радости. Но, увы, они не могли долго продержаться и отдали город через три дня.

Второй период большевистской власти отличался особенно тяжелым характером, происходили расстрелы и обыски, а также много других неприятностей. Через несколько месяцев казаки опять заняли город и уже окончательно утвердились. В гимназии начались занятия, и жизнь пошла своим чередом. Так я доучился до третьего класса, когда пришла весть, что по всем фронтам отступают и городу грозит опасность. Мы спешно собирались и переехали в Ростов, а на следующий день Новочеркасск был взят. С этого момента началось повальное бегство. Пути от Кавказской до Ростова были загромождены составами поездов, нагруженных беженцами, мы выехали с трудом под заунывное завывание заводских гудков в Ростове и пушечные выстрелы, там начались рабочие беспорядки. По пути уехал к большевикам машинист, вместе с одним паровозом (их было два), и пришлось искать другого. На поезде ехало несколько иностранных миссий, в том числе и чешская. Отец был выбран комендантом поезда. По дороге, когда не было топлива, приходилось пассажирам вылезать из вагонов, пилить сваи, носить воду и т.д. Несмотря на эти неудобства, мы благополучно доехали до Новороссийска. В Новороссийске отец устроил нас на пароход «Ганновер». Отец остался в Новороссийске. На пароходе было большое смятение и беспорядок, грузились не только те, кому следовало, но и кто попало. Наконец после долгого ожидания и слезных прощаний с отцом, пароход, прогремев прощальные гудки и при криках «ура», медленно тронулся, поплыли родные берега все дальше, дальше и дальше. Невольно наворачивались слезы, видя исчезающую в туманном облаке Родину. Долго еще виднелись горы Крыма на голубом фоне неба, и вряд ли нашелся такой человек, который бы не плакал. Наконец горы исчезли вдали, и на душе стало пусто и обидно, и невольно зарождались мысли – что-то будет впереди. На следующий день показались вдали дикие горы Малой Азии. Пароход поспешно приближался к чужим, неприветливым берегам. Глаза искали входа в Босфор, и зарождалось невольное любопытство к чужим и незнакомым видам и пейзажам. Наконец подошли к Константинополю, здесь все пассажиры высыпали на палубу с любопытством, смешанным с удивлением, смотрели на столицу мусульманского государства.

Простояв несколько дней в Константинополе, отправились в Тузлу, а оттуда, после дезинфекции, на Принкипо, где и поселились в Hôtele de la Plage. Там мать заболела. Через два месяца приехал из России отец и увидел около пристани своего сына, ходящего с вывеской для того, чтобы хоть немножко облегчить существование.

Вскоре мы переехали в Константинополь, где я поступил в Нератовскую школу; проучившись там два года, я уехал в Болгарию. В Болгарии жилось очень трудно, маму тянуло в Чехию, где находились мои братья. Прожив год в Болгарии, нам удалось приехать в Чехию, и я поступил в гимназию В<сероссийского> С<оюза> Г<ородов>.

Цуканов Г.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В это время я учился в Коммерческом училище и состоял учеником 4 класса.

Был такой период, когда Россия переходила от Великой войны с Германией в гражданскую. Мы, ученики, много переживали, не зная, что же ждет нас впереди. По улицам города мелькали красные флаги, и как-то грустно становилось, смотря, как по улицам мчались грузовики с матросами, вооруженными с ног до головы. Наши занятия в училище нередко прерывались стрельбой по городу, и мы должны были, крадучись по улицам, пробираться домой, так как анархисты выступили против большевиков. И так это часто было, что мы уже привыкли к выстрелам и жужжаниям пуль в воздухе. Разгар революции все усиливался и усиливался. Иногда приходилось сидеть по несколько дней без воды и хлеба, так как по улицам шли бои, а вместе с тем и занятия тормозились. Почти так же прошел и 1918 год, но под конец значительно было легче, так как украинская власть значительно выделялась от большевистской. Это каждый раз перемена власти сильно влияла на нервы, ибо каждый раз слышались орудийные выстрелы и трещание пулеметов, обыски и проч<ее>. Но вот наступает Добровольческая армия, и многие ждали ее с радостью, избавиться от красного ига.

В 1919 году считал своим долгом стать в ряды армии и идти защищать Родину. Я поступил вольноопределяющимся в 15-й кавалерийский полк, и в августе месяце мы выступили на позиции. Большевики отступали к Москве, и мы шли по их пятам. Но вот жаркое лето сменилось мокрой осенью, а затем и ударили морозы. Обмундирование было скверное, и приходилось страдать от холода. Да еще выступление Махно отразилось сильно на духе армии. Вследствие многих недостатков в армии и укрепления большевиков на севере приходилось отступать на юге. Прибыв в Николаев, я ушел из полка и поступил на канонерскую лодку К-10. Пришло приказание отступать на Одессу. Мы с большим трудом дошли до Очакова, так как лед был толщиною в пол-аршина, если бы не ледокол «А.К.», мы замерзли. Набрав воды в Очакове, мы вышли к Одессе. Но и там не было спокойно, все готовились к эвакуации и, пробыв две недели, началось отступление, мы отошли на рейд под пулеметными выстрелами. Ставши на рейд, по транспортам был открыт огонь из одного орудия, но все было благополучно. Вечером пришел миноносец «Л.» и привез приказ отправиться в Севастополь. Но вот из холодной Одессы мы приехали в теплый Севастополь. 2 февраля 1920 года мы пошли в десант под Хор, приехав с десанта, я заболел возвратным тифом и лег в госпиталь, болезнь сломила мое здоровье и, выписавшись к Св. Пасхе, чтобы провести этот дорогой для русских праздник вместе со своими товарищами по службе. Праздники прошли скучно, так как я не совсем выздоровел. Взяв отпуск у командира лодки, я поехал в Балаклаву на лечение. Приехав туда, я заболел сыпным тифом и лег в лазарет. Выздоровел я через месяц и отправился обратно на судно.

В городе я неожиданно встретился со своим родным братом. Так как здоровье мне не позволяло служить во флоте, я поступил на должность ординарца в Политическую часть Штаба Главнокомандующего В<ооруженными> С<илами> на Юге России. Окрепну в как следует, я поехал в военное имени генерала Л.Г. Корнилова училище. Приехав в училище, мне пришлось ехать вместе с десантом на Тамань. Затем отступление из Крыма, и я попал в юнкерский караул на транспорте «Екатеринодар». Много пришлось и здесь пережить, где приходилось идти на пост ровно 1 час, так как транспорт был перегружен войсками, и не было такого места, где можно было бы сесть.

Приехав в Константинополь, стали на рейд и простояли приблизительно месяц. От трюмного житья люди стали похожи на зверей, которых еще вдобавок заедали насекомые.

Транспорт был выгружен в Стамбуле, и наш караул отправился обратно в училище на «Мечту». Вскоре мы выгружались в Галлиполи, была осень, шли дожди, и приходилось спать на земле, так как палаток еще не было. Голод, холод, слякость и многое другое, о чем не приходится и писать. Паш лагерь расположили в 7 верстах от города, в долине «Роз и смерти», так называли ее англичане, которые не выносили лихорадки, укусов змей и скорпионов, которых здесь было множество. То, что здесь пришлось пережить, трудно описать пером.

Остроградский

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Весь 1917 и 1918 годы прошли для меня сравнительно хорошо. Жизнь моя протекала в эти годы спокойно, хотя и были трудные минуты. Когда началась революция и дошла до конца 1918 года, жизнь пошла все хуже и хуже. Притеснения от большевиков становились невыносимые. Так как мой брат был в то время офицером, и его преследовали с целью убить, то и мне приходилось несколько раз попадать под пули врагов. Но несмотря на все преследования, я остался жив. Когда пришли добровольцы, брат по призыву должен был идти в армию. Я пока оставался дома продолжать образование. Когда же большевистские отряды начали приближаться к нашему городу Кременчугу, и армия должна была отступать, то я не нашел возможности оставаться дома и принужден был уйти с отцом и с братом в армию. Наша Добровольческая армия отступала по направлению к Одессе. Но дороге часто приходилось быть окруженными большевиками, но с Божьей помощью удавалось пробиваться через банды. В Знаменке нас в туманный день окружили махновцы. Я с братом должен был идти в одну сторону в бой, а отец – в другую. Я и мой брат пробились с войсками и таким <образом> спаслись от смерти. Отец же попал в плен к махновцам. С тех пор отступать пришлось только с братом. Участь отца нам не была известна. Наконец нам пришлось добраться в Одессу. Но и здесь не было покоя. Наша часть была разбита. Я и брат спаслись и должны были отступать с другими частями. Восставшие в Одессе нас половину перебили, и остатки погрузились па пароход «Николай». Отсюда мы, под обстрелами орудий и пулеметов, уплыли в Крым. Всю дорогу голодали, ввиду отсутствия съестных припасов. В Севастополе брат заболел, и я должен был отправиться на Перекопские позиции без брата. На позиции приходилось быть на волоске от смерти. Терпел голод, холод, жажду и всякие лишения. Бог спас, и я благополучно эвакуировался с войсками в Галлиполи. Нас высадили в разваленном городишке и поместили ночевать между развалинами. Съестных припасов не было, только после французы начали выдавать галеты и консервы. В этом городе мы пробыли 2 дня. Затем нас отправили из города в долину «Смерти и роз» для построения наших жилищ. Французы нам дали палатки, и мы принялись устраивать свои жилища, палатки. Спать в первое время приходилось на мерзлой земле. Так как я во время вылазки из парохода в Галлиполи разгружал винтовки, то все вещи мои пропали. Я остался без шинели, в одном только лишь френче, и поэтому мне пришлось, действительно, спать, как собаке. Друзья не могли мне помочь, так <как> каждый от холода не знал, что делать. В результате я заболел. Во время моей болезни нам пришли шинели и вообще обмундирование. Теперь стало легче. Жизнь по выздоровлении стала налаживаться. Начали строить перед палатками дорожки, а также, и в самих палатках – с гор нанесенные палки и сухая трава обогревали ее. Начали выбирать лучших солдат, офицеров и вольноопределяющихся в учебные команды. В число их попал и я. Учебные команды в Галлиполи были опорой всей армии. Здесь, во-первых, была строгая дисциплина во всех отношениях, во-вторых, самая жизнь проходила не так, как в других частях. Дневной паек наш был следующий: утром выдавали хлеб на 5 человек, а иногда и на 6 человек, затем чай с ничтожным количеством сахара, хлеба обыкновенно хватало только лишь к чаю, а обед (который назывался только обедом) приходилось есть без хлеба, и, конечно, весь день до следующего утра приходилось голодать. Второй чай, который был, не мог утолить потребность в хлебе. Для спанья мы нашли в горах кустарники, из которых и пришлось делать кровать. Печь в палатке была из камней и из грязи. Дрова для отопления мы находили также в горах.

В команде строевые занятия продолжались 4 часа. Затем 4 часа словесных. Все это исполнялось с большим трудом, так как голодному лазить по горам и по оврагам на строевых занятиях было чрезвычайно трудно. От голода подкашивались ноги, и сил совершенно не было. Так как я хотел учиться, то, несмотря на все трудности, я все уставы учил отлично. Офицеры, которые преподавали уставы, всегда ставили меня в пример. Экзамен я выдержал отлично. По всем уставам у меня было 12, кроме «внутреннего», я имел за него 11. О судьбе брата ничего не знал. Затем я получаю письмо, адресованное на имя командира полка. Письмо это пришло из Константинополя. Он разыскивает меня. Я списался с ним и узнал, что он был ранен в обе ноги и эвакуировался с ранеными в Константинополь. Ему удалось выхлопотать визу, и он неожиданно для меня приехал в Галлиполи. Затем, по просьбе брата и моей, меня уволили совсем от военной службы как несовершеннолетнего. Я уехал с братом в Константинополь и поступил в гимназию. Жил я в общежитии между беженцами. Первое время, пока у брата были деньги, жилось хорошо. Потом же, когда деньги истощились, мне пришлось ходить в гимназию и зарабатывать денег для пропитания. Вообще, пришлось за все время революции и скитаний пережить много невзгод и лишений. Всего я записать не мог, а это лишь верхушки. Участь родителей мне неизвестна, а также и брата.

Шевченко

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

Революция захватила меня в одной из южных станиц Дона, помню, я был тогда еще маленьким и себе точно не отдавал отчета, что творилось вокруг меня. В ушах моих весь день гудело (27 февраля 1917 г.): «свобода», «побили министров» и т.д. Этот день я никогда не забуду. Папа несколько раз ходил на митинги, устраиваемые местными большевиками, и оттуда приходил, обыкновенно, сердитым. Подолгу просиживал он в кабинете, о чем-то думая, мама беспокоилась за здоровье отца.

Так летело время до Октябрьской революции, вскоре пришли с фронта казаки. Начались грабежи «буржуев», как они называли местных торговцев. Нас из дому никого не выпускали на улицу. К Рождеству приехал с фронта брат, много он рассказывал о ужасах, творимых большевиками в России. Среди своих рассказов он немного упомянул о Лавре Георгиевиче Корнилове, который, по его словам, бежал с Быховской тюрьмы и сейчас пробирается на юг с целью поднять восстание против большевиков. Это известие немного обрадовало наше семейство, в особенности маму, папа же и в это общее ликование был угрюм.

С Нового года у нас в доме по вечерам начались тайные сходки, больше всего было офицеров. Мне разрешалось присутствовать на них. Помню, в голубоватом воздухе от накуренного табака слышались споры, больше всего говорил брат: о Корнилове, о каких-то лошадях, о оружии и т.д. В одну морозную тихую светлую ночь, это было в конце января, я услышал в доме топот многих ног, я потихоньку встал, оделся. В это время я услышал частые выстрелы, выбежав на двор, я увидел стоявшие у ворот сани и подскакавшего верхом на лошади брата с винтовкой в руках. Он сказал маме, что все вышло хорошо, в это время подскакало человек 30 офицеров, брат поднял меня, поцеловал, попрощался с мамой, сел на коня и на рысях выехал из станицы. Долго я и мама смотрели на уезжающих в безызвестность этих людей, горячо любящих свою Родину. Грустно стало на душе, и я заплакал, мама взяла за руку и отвела меня в комнату. Я заметил, что и мама тоже плачет. Я не заснул до утра. На другой день пришли местные большевики, арестовали папу, грозили что-то, и так продолжалось недели две. Нам никому нельзя было показаться из дому, во избежание неприятностей. За это время я из мальчика превратился во взрослого юношу, готового идти и сражаться вместе с братом за все обиды и оскорбления, полученные нами от большевиков, хотя мне было только 14 лет.

Все больше и больше стали ходить слухи, что приближается генерал Корнилов с 60-ти тысячной армией, «с кадетами», как говорили большевики. Началась суматоха. «Ярые», как они говорили, большевики бросали все и убегали в Ставропольскую губернию. Через неделю пришли «кадеты», в этот же день приехал и брат с громадным табуном лошадей, который он преподнес Корнилову от имени офицеров станицы.

Постояв два дня, «кадеты» ушли на Кубань, ушел с ними и брат, «удрал» с ними и я, и через 3 часа был уже в бою под соседним селом и дрался, по словам нашего командира, есаула Лазарева, отлично. Я несколько раз видел брата, но сам всегда прятался от него. Так, с большими трудностями эта горсточка храбрецов, во главе с почившим Лавром Георгиевичем Корниловым, дошла до Екатеринодара и дралась почти с стотысячной Красной армией. В одном из боев я был контужен и попал в армейский лазарет. Я хотел позвать брата, но не мог, так как все части были в бою. Вдруг по лазарету пробежала с плачем сестра милосердия, все больные повскакивали с постелей, желая узнать, в чем дело. И мы узнали – Корнилов Лавр Георгиевич, отец наш, убит. Как по мановению волшебного жезла, все начали плакать, некоторые с недоверием смотрели на сестру. Прибежала другая сестра и объявила, что все сейчас уезжают и что тяжелобольных оставляют на произвол судьбы. Скоро все было собрано, и мы выехали по направлению к Дону. Здесь только мы увидели повозку с гробом Корнилова и его верных текинцев в мохнатых шапках. Я был погружен в думы, что теперь будет с армией, с нашей бедной Россией. Вдруг оклик по имени, я поглядел назад и увидел брата. На маленькой плохой лошаденке, с перевязанной рукой и шеей. Он первый раз увидел меня здесь.

Крейцбсрг Б.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

«Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног», – неслось громко по улицам г. Харькова. Все были в каком-то нелепом угаре. Никто не предвидел грядущего, каждый находился в состоянии опьянения. Мы с братом смотрели на волны людей, на красные тряпки, все казалось безоблачным, отрадным. Но что-то неосязательное, гадливое подымалось и нарастало в душе, когда мы пристально всматривались в толпу.

Так проходили первые дни русской «бескровной» революции. Но время шло, толпа зверела. Гуляя за городом, я часто видел груды расстрелянных трупов и злорадные лица подонков. Однажды ночью я услышал стук в окно. Пошли открывать. Оказывается, приехал папа. Но что с ним, как он похудел, что за отрепья он одел? «Здравствуй, Боря, – сказал он, – не беспокойся обо мне, теперь не время, Россия погибает, на фронте полнейший развал, я ушел оттуда, я не мог видеть братаний с немцами. Пропало все. Впереди позор».

Тяжело было слушать эти слова, но еще тяжелей было, когда папу начали гонять на черные работы. Помню, как он приходил после этих работ, в квартире было холодно, другой раз дома, кроме хлеба, не было ничего. Пришлось отдавать все, что было дорогого и ценного, на базар. Тогда еще училища не закрыли, но правительственный произвол отразился и здесь. Назначили новых учителей, а старый заслуженный директор подметал полы.

Однажды, возвращаясь из училища, я застал маму в слезах, оказалось, что сегодня у нас нет ни копейки денег. Я стал ее утешать, но в результате расплакался сам. Ночи тоже проходили беспокойно. Мы жили недалеко от кладбища, там же производились расстрелы. Каждую полночь там раздавались душераздирающие крики и затем залпы ружей. К нам однажды явились с обыском, нашли у папы ордена, парадную форму и т.п. офицерские принадлежности. Папа был забран в чрезвычайку. Не было никакой надежды на то, что его выпустят. Одному Богу известно, что было пережито за эти двое суток. Я находился в каком-то отупении, все было безразлично. Папу выпустили. В чрезвычайке был комиссаром бывший офицер. Прошло еще несколько кошмарных дней этой дикой вакханалии. На юге России росла антибольшевистская сила. Ими был захвачен Харьков. Папа ушел с ними на север, туда, к Святой Москве. Грезилось, что все уже кончено. Газеты гласили с каждым днем о новых победах. Папа писал: «Уже недалеко Москва, Петроград в руках Юденича, на севере Колчак, Россия наша».

Подошла зима, накинула свой ледяной покров на раздетую Добровольческую армию. Заморозила. Большевики воспользовались случаем. Москва опять исчезла в тумане исторических событий. Харьков опять услышал грохот орудий и стук пулеметов. Я эвакуировался. Брат же не хотел бросить на произвол судьбы преклонных стариков – дедушку и бабушку. Брат был только на год старше меня, но сколько героизма сказалось в этом самоотречении. Он был растерзан большевиками. С тоской и горечью я вспоминаю о нашем прощании, он крепился, чтоб не расплакаться, я же, от природы нечувствительный, не придал всему много значения. Недели две пройдет, думал я, и мы снова увидимся. Но уже прошло больше! Мы не увидимся. Я, как уже выше сказал, уезжал, не имея никаких сведений об отце. Дорога была тоскливая, однообразная. Кругом белая мертвая степь, на вокзалах горы трупов. В Донецком бассейне я встретился с мамой. Прожили около недели в одной деревне и поехали дальше. Большевики шли по стопам. Зима была холодная, солдаты замерзали. Я в вагоне забирался под тюки английского обмундирования и спасался таким образом от стужи. Под Ростовом нас нагнали передовые части Дроздовского полка, и мы встретились с папой. Он был ранен в руку, и, кроме того, с жаром начинающегося тифа. Пам дали пару лошадей, и мы углубились в Донскую область.

Об этих скитаниях я вспоминаю с благодарностью. До этих пор я был чужд деревенской жизни и знал ее только по книжкам. Но проехав на лошадях весь Дон и Кубань, я уже имел о ней представление: познакомился я с причудами, с ее недостатками и достоинствами. Туда не проникла лапа искажающей современной цивилизации. Образ деревни остался в моей душе чистым и незыблемым. Сравнив жизнь города и деревни, я с ужасом отстранился от первого. Идеал моего бытия я оставил в русской, отчужденной, некультурной деревне. Я много говорю о деревне, но не могу обойти этот вопрос. Мне Русь мила только как глухая, хотя бы даже таежная деревня.

Доехав до Новороссийска, я принужден был вместе с армией оставить его и поехал в Крым. В Крыму было тоже зарево пожаров, бешеная взаимная ненависть русских людей. Недалеко был Константинополь. Русская горсть опозоренных, сиротливых войск попала под своды Южного неба. Здесь были опять унижения, позор.

Папа был мой нездоровый, с начинающимся параличом от контузии, бродил по Таксиму с «барахлом», и порой не удавалось заработать даже 20 пиастров. Жили мы в «Hildis» – бывшие казармы турецких войск. Окон не было. Обстановка совсем угнетающая. Я устроился лучше многих. Попал в русскую гимназию. Первые плоды моих учений были горькие: истасканные нервы, тяжелые воспоминания мешали спокойному учению. Прошел некоторый срок времени, я стал укладываться в общие рамки. Были даже периоды, когда я с желанием рвался к науке. Но были моменты, ко<гда> воспоминания терзали душу и чувствовал ко всему апатию, получал за это выговоры от педагогов. В настоящее время я таким и остался. Я учусь в Чехии, отлично живу, но мысль о папе, который лежит, разбитый параличом, в болгарской больнице, не дает мне покоя, я теряю все, даже желание учиться. Дай, Боже, лучшие дни.

Сенявский Г.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Начиная писать свои воспоминания, я, ввиду того, что у меня слишком мало времени и слишком богатая тема, чтобы описать в нескольких словах эти последние четыре года называемой великой бескровной революции, подразделяю свои воспоминания на четыре периода.

Первый период – это 1917 г. до мая 1918 года, когда мне пришлось бежать от белой армии (латышей) из Ярославля.

Второй период – это бегство, пребывание в плену у чехословаков, анархистов, и наконец Красный Рай до момента поступления в ряды Юных Коммунистов.

Третий период простирается до того, как я попал в Добровольческую Армию, то есть до 5 июня 1919 года, и наконец четвертый период – Добровольцы, в плену у зеленых и бегство за границу.

Глава I

Период – февраль 1917 г. – май 1918 г.

Великая бескровная революция. В момент революции я находился в городе Ярославле, был мал и слишком мало разбирался в происходящем. Первая вспышка революции появилась 16 февраля, когда новобранцы, находящиеся в городе со своими семьями, не получая пайка, выбили все витрины на одной из главных улиц города. Проснувшись однажды утром, я услышал стрельбу, но, не придавая ей никакого значения, я быстро оделся и побежал в гимназию, где я учился во 2 классе. Придя в гимназию, я увидел странную картину: лица у всех преподавателей были испуганны, а у дворников и швейцаров – наоборот. Ученики держали себя по-прежнему, не давая отчета в совершившемся. Просидя два урока, нас распустили и сказали, что если беспорядки будут продолжаться, то занятий не будет.

Когда дня через три-четыре я пришел в гимназию, то не узнал ее, до того она стала грязной, ввиду того, что в ней происходили митинги, а то место, где красовался портрет Государя Императора и Императрицы, было пусто. Как всегда, за 15 минут до урока мы все выстроились в зале на молитву. Вошел директор, и батюшка стал читать Евангелие, после молитвы мы не пропели, как всегда, наш Гимн «Боже, Царя Храни» и «Спаси, Господи, Люди Твоя» тоже звучало иначе. У всех на душе было грустно. Хотелось плакать. Директор поздравил нас с освобождением от царского ига и сказал, что мы тоже теперь граждане.

Далее я не буду так подробно описывать все факты, но только замечу, что дисциплина стала падать, отметки были отменены и т.д. Вспоминается мне еще один случай, когда 141 запасн<ый> пехотн<ый> полк как-то раз на бронеавтомобилях подкатил к гимназии и потребовал выдачу винтовок у старших классов, на что последние отказались, но солдаты, не открыв огня, а только пригрозивши, уехали. Первой жертвой в нашей гимназии был один жид Урфас, который плюнул на крест. Он на месте же был моментально убит своими же учениками. Однажды нам было объявлено, что завтра в воскресенье будет погром жидов, в котором мы все и приняли деятельное участие.

В последних числах мая, когда белоармейцы стали наступать на город, я вместе с семьей бежал по Волге в Царицын, где у меня как раз к тому времени скончался дедушка.

Глава II

Период – май 1918 г. – ноябрь 1918 г. Бегство, пребывание в плену у чехо-словаков, анархистов, и Красный Рай до момента моего поступления в ряды Юных Коммунистов.

Уехал я из Ярославля на пароходе «Кн. Андрей Боголюбский». Но по дороге, а именно в Симбирске, я сошел с парохода на берег, а капитан, боясь, чтобы чехи не перерезали путь, уехал. Я же остался в Симбирске. Положение мое было неважно, хотя я и имел с собой деньги. Через два дня чехо-словаки заняли город и посадили меня в каталажку, там я познакомился с несколькими офицерами, к сожалению, я не могу назвать их фамилий. Просидев там с неделю, нам надоело, и мы вечером сдрапали из каталажки на берег Волги, взяли шлюпку, сели и поехали вниз по Волге, на следующий день мы благополучно, хотя и с пробоинами от пуль прибыли в <Сангелей>, где находились красные, а оттуда я благополучно прибыл в Царицын, где находились уже мои родные. Там я еще как-то раз попал в плен, но уже к анархистам – Маньке и Маруське – это были их начальники, но скоро красные выбили их, и я снова получил свободу.

В октябре 1918 г. нас всех выгнали из гимназий и сделали народные школы, в одну из таких попал и я. (Третье начальное женское училище). Там я обучался в 5 классе, но науки никакой, кроме, как надо вести себя на собраниях и что значат всякие социалистические вопросы, не видел. Там же я был выбран представителем в школьный совет (педагогический совет), где и благополучно заседал почти целый год, пока меня за мое слишком коммунистическое настроение не выкинули. Например, при выборах директора голосовал за дворника, а при выборах в секретари – за неграмотную жинку его, Акулину. Тогда же в канун октября был набран 2 клуб Юн<ых> Коммунаров, куда я и попал казначеем.

Глава III

Получение ордена в звании Юн<ого> Коммуна<ра> III Интернационала, помполка 10 Красной Армии до прихода Добрармии в город.

Моя работа в клубе шла тихо, мирно и спокойно. Я получал деньги и выдавал их на устройство митингов, вечеров и даже как-то раз Дня любви. Однажды во время большого пожара на Голубинке я был представлен за работу на пожаре товарищу Минину и коменданту города Федотову, от которого и получил орден III Интернационала.

К тому самому времени один из офицеров, с которым я бежал от чехов, заделался начальник<ом> пехоты 10-й Красной армии, а другой офицер – пом<ощником> нач<альника> политком<а> 10-й армии. И вот эти два лица меня, еще тогда 14-летнего мальчика, ввели в штаб 10-й армии, в котором и был составлен заговор против большевиков. Между прочим, это единственный не открытый большевиками заговор. Там мне, еще ребенку, пришлось встретиться со всеми прелестями революции, которую наши передовые люди, а по-моему, просто мерзавцы, сделали на благо Русскому Народу, и теперь, даже за границей, не имея Родины, эта сволочь все еще продолжает ругаться и с восхищением говорить о том великом злодеянии, которое они сделали для Родины.

За это время, до прихода Добрармии, надо мной все время висела опасность быть открытым и замученным, не легче было жить, когда, бывая в ЧеКа и т.д., видеть, как мучаются и умирают все близкие и знакомые тебе люди. Описывать я не берусь это подробно, так как некоторые из заговора еще живы. Да и противно, и больно вспоминать, например, сутки любви и разные другие Красные развлечения.

Глава IV

Добровольцы, в плену у зеленых и бегство за границу.

Кажется, вечером 5 июня город был взят, и я ровно три дня не слезал с лошади, все время работая, проводя белые патрули, ловя жидов, китайцев и т. д. На четвертый день я свалился от возвратного тифа, и только когда поправился, то стал работать по приказанию нач<альника> Кавказской Армии в особой комиссии по рассмотрению зверств большевиков при Гл<авнокомандующем> Воор<уженными> Сил<ами> на Юге России. Затем я уехал в Екатеринодар, учился в Куб<анском> Каз<ачьем> Реальном Училище. В декабре я уехал к себе на дачу Геленджик. Во время первого восстания был взят в плен зелеными, но бежал и был мобилизован, и в течение 2 месяцев защищал Геленджик – Сочи от набегов зеленых. Затем, когда мы под обстрелом зеленых отступили в Новороссийск, – погрузились на пароход, и в ночь на 13 марта подняли якорь и прибыли в Царьград. По прибытии туда, я жил на ост<рове> Халки до тех пор, пока не поступил в гимназию. Оканчивая свои воспоминания, я совершенно упустил из виду, что начальник пехоты 10-й Красной армии был начальн<иком> контрразведки в Добрармии.

Вспоминая все прошедшее за эти четыре года и проведя параллель между Старой Великой Державной Россией и теперешней, которая доведена до крайности и разоренья, Россией той, которую боялся весь мир и слово Императора которой – был закон, и Россией теперешней, которая даже не имеет права считаться Европейской Державой... Я не буду называть имен, но надеюсь, что все эти общественные деятели, которые создали революцию, наконец поймут дело рук своих, соединятся в одну дружную <семью> для спасения Родины. И я живу только надеждой, что мне снова удастся услышать «Боже, Царя Храни», и на улице снова будет стоять городовой и околоточный, и Россия только тогда станет Сильной и Державной, как прежде. Если же будет другой образ правления, то Россия, подобно другой стране, будет только прозябать, а не будет, опять повторяю, Великой Державной. И еще я прибавлю одно свое мнение, может быть, махновщину, но это мое мнение, это – «Бей жидов»; не было бы жидов в России, поменьше бы мутили они народ Русский, особенно интеллигенцию (общественных деятелей), и революции бы не было. А посему я оставлю себе девиз: «За Веру, Царя и Отечество» и «Бей жидов, спасай Россию».

Степанов Николай

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

В 1917 году я жил в своем родном городе. В феврале месяце до нас, на Урал, докатилась волна революции. Я тогда учился во втором классе реального училища и не мог понимать всего того, что происходило вокруг меня, я был еще слишком мал. Когда в один день я вышел из дома, направляясь в классы, меня поразили, как мне тогда казалось, какие-то красные тряпки, болтавшиеся у подъездов и под крышами разных домов. Когда я пришел в училище, то там собралась уже большая часть учащихся. В восемь часов, как каждый день, мы разошлись по классам, но просидели первый урок, никто из преподавателей не пришел. В классе между учениками ходили разные слухи о какой-то перемене в нашем государстве. На втором уроке нас вывели из классов и повели в верхний этаж нашего здания. Там уже какие-то незнакомые люди кричали что-то и усиленно жестикулировали. Я из этих речей совершенно ничего не понимал; через несколько часов нас заставили кричать «ура», я, как баран, кричал, не понимая, по какому случаю. После этого мы все разошлись по домам. На улицах я увидел громадные толпы народу все с теми же красными тряпками. После долгого хождения по улицам, когда я вернулся домой, то заметил, что отец как-то странно волновался, и на глазах у него были слезы, я подбежал к нему, но он обласкал меня, поцеловал в лоб, но ничего не сказал. Я был как будто среди тумана; передо мной двигались какие-то фигуры, но я не мог сам их различить. После этого дня прошло несколько недель, снег начал быстро таять, пришла весна. Мы каждое лето ездили к себе на мельницу, в свой «Летний дом», который стоял среди громадного тенистого парка на берегу пеки. Я в тот год также ждал, но никак не мог дождаться моего любимого дня, переезда на мельницу. Каждый день я приставал к отцу с вопросами об отъезде, и вот в один день отец собрал всех нас в своем кабинете и разъяснил все нам. Он говорил со слезами на глазах, голос у него дрожал, у меня невольно выступили тоже слезы, и тут только я понял, что мы превратились из довольно богатых людей в нищих, у нас оставалось только то, что было в доме.

На следующую зиму у нас в доме поселились разные рабочие, и из девяти комнат нам оставили две комнаты на шесть человек. Начались разные обыски, половину наших старых запасов у нас. отобрали и оставили нам только самое необходимое. К нашему несчастью, я в декабре заразился тифом, и всем нашим пришлось жить до марта месяца в одной небольшой комнате. После моей долгой болезни, в мае я только мог встать с постели. В конце мая чехи неожиданно, в одну ночь, захватили наш город, и нам стало гораздо свободнее жить. В нашем Красном Кресте находилось более тысячи человек одних чехов, и они нам за наши труды оплатили тем, что мы теперь здесь, в Чехии, и все живы. Всю осень 1918 года я проводил в своих личных удовольствиях, редко, когда бывал дома, почти все мое свободное время проводил с ружьем и собакой в лесу. В этом тогда заключалось все мое счастье. Весной 1919 года нам пришлось покинуть свои родные места. Отец полгучил командировку на Дальний Восток, и я с братом собрался с ним ехать, но непредвиденные обстоятельства заставили нас уже остаться там и не возвращаться домой. Большевики неожиданно разбили армию Колчака и в несколько дней перешли через Урал, к счастью, мать выехала с нами в Омск, и мы не были разделены. Из вещей у нас были только шубы и несколько смен белья.

Прожив две недели в Омске, с большим трудом нам удалось достать билеты в экспресс до Владивостока за цену, кажется, около пятисот тысяч рублей. За всю дорогу было только несколько приятных дней, остальные дни были отравлены картиной, которая менялась каждую минуту. Несколько раз наш поезд находился под обстрелом разных разбойничьих банд. Внизу, около насыпи валялась масса разбитых составов, на телеграфных столбах висели люди с искаженными лицами, над ними носились разные хищные птицы, вообще, я не мог представить хуже себе картины. Из хороших дней мне особенно ярко врезалась в память картина, когда мы проезжали по берегу озера Байкал. В три часа утра мы подъехали к нему; солнце только начинало всходить, перед нами расстилалось беспредельное голубое пространство воды, из-за гор начинало показываться солнце, и берег стал оживать; почти отвесно к самой воде спускались склоны гор, покрытые, как будто зеленой шапкой, листвой деревьев. Через двенадцать дней мы приехали в город Владивосток и поселились в дачном районе Сад-Город, в двадцати шести верстах от г<орода> Владивостока. Кругом нас природа еще как будто ликовала, но деревья уже начали покрываться другими красками, красками осени. Горы были, как какой-то ковер разнообразнейших красок, от самых теплых до чуть заметно бледных, почти сливающихся с лазурью неба, но мы не могли уже жить так привольно, как жили прежде. Средства наши истощились, и нам пришлось работать. Приближалась зима, а денег не было, и уголь, и дрова приходилось добывать самим. К нашему счастью, невдалеке от нашего участка жила угля выходила почти на поверхность почвы, и нам не приходилось спускаться в шахты. Целые дни я с братом и отцом проводил в лесу за рубкой дров или добычей угля. Каждый день мы возвращались домой не раньше десяти часов вечера, не евши почти ничего, но на мне эта работа отразилась гораздо лучше, чем я этого ожидал. Дома, когда я занимался умственным трудом, не проходило и недели, чтобы я не был болен, а здесь, в такой суровой обстановке, в драном пальто проходивши всю зиму, со страшными вьюгами и метелями, при 40-градусных морозах, я даже ни разу не чувствовал недомогания, работая целыми днями в лесу по колено в снегу.

Контеснин

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Как много прожито, как много пережито. Кажется, не было дня, который не приносил бы чего-нибудь нового. Мало светлого было в этом новом. Больше было горя и слез. Слезы текли ручьями, смешиваясь с кровью и грязью, превращались в какой-то дурман, опьяняющий человеческое сознание. Люди были как бы под действием сильного наркоза. Люди пировали, но это был «пир и крови и металла». Нередко мне приходилось быть свидетелем ужасных сцен, разыгрывавшихся на улицах, в домах, на бульварах. Нередко мое молодое сознание приходило в ужас перед виденным. Мне сейчас вспомнились слова нашего директора. Это было в первый день ужасного кошмара – революции. На втором уроке пришел директор и сказал: «Сегодня, дети, вы свободны, занятий больше не будет». Раздалось много радостных восклицаний, и только выйдя на улицу, мы невольно почувствовали, отчего был так встревожен и озабочен директор, когда говорил, чтобы мы шли скорее домой и нигде не задерживались. О том, что было дальше, я говорить не стану. Все знают эту страшную повесть.

Лучшими моими минутами в течение этого длинного срока скитаний был почти весь 1918 год. В октябре месяце 1917 года меня родные отправили в Константинополь. Ехал я туда с определенной целью. Я поступил там в американское училище «Robert’s College». Какой-то странной мне показалась перемена обстановки. Большой порт с множеством кораблей на меня произвел большое впечатление. Коллежская жизнь меня вполне удовлетворяла. Мне она нравилась по своей простоте. Я был всеми любим. Любим я был за свое веселье, за звучный смех. Этот смех звучал целый год. Но через год он стих, и теперь его не слышит никто.

В <19>19 году, вернувшись в Россию, я долго не мог привыкнуть к крику газетчиков «о новых победах», к толпе стоявших и читавших бюллетени, к облавам. Этот резкий переход от спокойной жизни в суматоху меня переломал. Затем окончательно во мне закрепилось это пессимистическое настроение на военной службе. Скверная шутка – эта военная служба, она превращает людей в звероподобные существа. Расстался я с военной службой только тогда, когда снова увидел быстро несущий свои воды Босфор, когда лукаво выглядывающая луна из-за туч шаловливо бросала свои блики на стройные минареты, мечети.

Кусов К.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Революция 1917 года застала меня в Твери. Мой отец был в то время на фронте, командовал вторым кавалерийским Псковским полком, и я оставался дома с матерью и братом. Мне было всего девять лет, а брату одиннадцать. Наш город был в страшном беспорядке: в первый же день был убит губернатор, вице-губернатор скрывался, и шла бойня городовых. Несколько раз толпа подходила и к нашему дому, но их не пускали солдаты полка моего отца, которые ехали в отпуск и по дороге заехали к нам. На следующий день мы получили письмо от отца, где он извещал нас о том, что его спешно вызвали в Петербург. Нас с братом послали на Кавказ к брату моей матери, а мать поехала в Петроград. Меня с братом везла француженка, наша гувернантка, которая ни слова не говорила по-русски. Таким образом, вся тяжесть путешествия легла на брата и меня. В Ростове, как раз при нашем проезде, было наводнение, и железнодорожный мост был снесен. Нам пришлось прожить на вокзале около трех дней и потом на пароходе ехать до Азова. Мы, конечно, растеряли все вещи и приехали в Кисловодск совсем голыми. Первое время революции мы прожили довольно спокойно, к нам приехали родители. К концу <19>18 года в Кисловодск приехали матросы из Петрограда, и с того момента начались убийства и беспорядки. Все офицеры, после одного большого столкновения с большевиками, уехали в аулы, а семьи остались у большевиков. Мой отец также уехал. Каждый день у нас делали обыск чуть не по десять раз в день. Отобрали все вещи, оставили только немного белья и одну верхнюю одежду. Все уехавшие офицеры сгруппировались, образовали многочисленные партизанские отряды. Самым большим отрядом был отряд полковника Шкуро. В этом отряде служил мой отец. Вскоре из этого отряда образовалась маленькая армия, которая и начала осаду Минеральных вод. Большевики, чтобы обезопасить себя, арестовали 300 заложников, почти все заслуженные генералы, адмиралы и полковники. После первого или второго нападения Шкуро на Кисловодск все эти заложники были расстреляны. После этого большевики стали арестовывать семьи уехавших офицеров. Нам приходилось скрываться, так как мой отец командовал отрядом, осаждавшим Кисловодск. Наконец в <19>19 году Минеральные воды были окончательно взяты. Весь этот год мы жили хорошо, отец опять уехал на фронт. В конце <19>19 года началось падение Добровольческой армии. Нам пришлось эвакуироваться из Кисловодска. Это путешествие было ужасно тем, что мы каждую минуту могли попасть к большевикам. Нашу теплушку, в которой мы ехали, несколько раз отделяли, и мы оставались среди поля под угрозой попасть в руки большевиков. Несколько раз нам приходилось отстреливаться от отдельных банд. Наконец, мы с трудом добрались до Новороссийска. Там мы голодали почти целый месяц, пока не попали на пароход «Русь», идущий в Поти. Из Поти мы поехали в Тифлис, где вскоре встретились с отцом, который отступал через Военно-Грузинскую дорогу. В Тифлисе мы жили довольно хорошо, потому что мой отец был назначен временно представителем Добровольческой армии в Грузии. Мы жили за казенный счет в гостинице. В <19>20 году большевики повели наступление на Грузию. Грузинское правительство начало арестовывать офицеров Добровольческой армии. Мой отец был также арестован, и сидел <в> замке Метехском (для уголовных преступников) более двух недель. В конце <19>20 года Тифлис был занят большевиками, а мы все бежали в Батум. В Битуме Грузинское правительство обратилось за помощью к офицерам Добровольческой армии с просьбой об устройстве грузинской кавалерии. Но этому не удалось свершиться. Батум был занят сразу с двух сторон, большевиками и кемалистами. Мы же на одном французском транспорте военном приехали в Константинополь.

С этого момента начинается наша жизнь за границей. Сначала я учился в одном иезуитском французском колледже, но тамошние порядки мне не пришлись по сердцу. Колледж был переполнен жидами, и постоянное столкновение с ними грозило удалению меня из колледжа. После колледжа я поступил в русскую гимназию, в которой и учусь до сих пор. Первое время жить за границей было очень тяжело. Все иностранцы смотрели на нас с презрением. Можно было на каждом шагу видеть, как какой-нибудь хам – английский офицер издевался над заслуженным русским генералом. И только после того, как я попал в Чехию, я почувствовал разницу между отношением Запада и братским отношением наших славян.

Стоянов А.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

А потом у всех вскружилась голова,

Сам себя забыв, обезумел народ,

Как палач, в кумач оделась Москва,

И пошел, пошел двадцатый красный год.

Да, много пришлось испытать, много пришлось пережить. Мне страшно вспоминать минувшее, такое свирепое и беспощадное, такое жестокое и немое.

Мои воспоминания о революции связаны с бледным плаксивым утром, скучным и грустным, как жизнь. Я припоминаю себя в кроватке своей спальни. Рядом похрапывает брат, блаженно откинувшись назад головой и разбросав руки. Я не сплю и слушаю. Из соседней комнаты (спальня родителей) доносятся голоса. Я прислушиваюсь. Мама говорит что-то, вероятно, очень важное, торопливым шепотом, а ей отвечает другой, тоже взволнованный голос отца: «Какой ужас! Пропала Россия»!..

В П<етербур>ге на улицах бои с взбунтовавшимися. Городовые гибнут десятками. Государь отрекся... Я не понимаю страшного значения этих слов, но чувствую, что случилось что-то особенное. И на душе радостно: «Может, сегодня в гимназию не пустят!» Вот первое впечатление о великом и страшном событии.

Мысли путаются и не вяжутся, и трудно припомнить все в последовательности. Холодный вечер. Тускло горит одинокая свеча. Я сижу сонный на краю кровати, и мне помогают одеваться. Я никак не могу понять, почему в квартире горит свеча (у нас было электр<ичество>) и почему глаза у мамочки заплаканы. Брат уже одет и быстро пьет чай. Меня сажают за стол и дают есть. «Мамочка, куда это?» – вдруг спрашиваю я. «Ешь, ешь, голубчик, ничего, так!». Потом холодная ночь в нашем экипаже. С нами наш денщик и больше никого. Лошади стучат в перебивку копытами, мимо мелькают закрытые магазины, мосты и фонари. Я начинаю капризничать.

Родителей арестовали. Папа, говорят, уже на том свете. Я целыми днями лежу на кушетке в квартире дядюшки и реву. Брат что-то читает и сердится: «И скоро ты замолчишь, паршивец?!». «Маму жалко, к ма-а-ме хочу», – всхлипываю я, и так грустно-грустно, и так хочется домой.

Вечером привезли папу. Он жив, но в каком виде? Будьте вы прокляты, негодяи, бунтовщики, мерзавцы! С этим вечером у меня связано много тяжелых воспоминаний. Бессонная ночь, компрессы, пузырьки и кашель. О, этот страдальческий, тяжелый кашель.

Дядюшку расстреляли. Мать освобождена знакомыми офицерами. Мы все живем теперь в разных концах города. Да разве живем? Разве это жизнь? Вот она, революция, страшная народная смута.

Ура! Сегодня пришли немцы. Милые, родные немцы! И как вовремя. Накануне «Еремеевской». Ах, какие они степенные и солидные. Вот это сила, так сила. Большевики бегут за город. Флот стоит на рейде и сигнализирует. Сигнализируй, сигнализируй, проклятый, на свою погибель. Боже, как хорошо. Сегодня мы были в городе. Все магазины открыты, рестораны полны, публика разодета.

Что это с мамой стало? Никак не пойму. Такая она вдруг сделалась серьезная и старая, и все молится. Мамочка моя, святая мамочка, что с тобой?

Мы переехали все в поселок «самопомощь», и у нас там свой дом. Вместе с нами будет жить семья генерала Сухих, бывшего адъютанта Государя. Какая у него хорошенькая дочь! Она мне страшно нравится.

Вот вкратце все мои «революционные переживания». Сейчас я даю себе отчет в совершившемся, и мне делается страшно, за себя, за родных и за Россию. Боже мой, ведь все это было начало, а где он, конец? Когда он будет, конец? Только теперь я понял свою любовь к России и ко всему старому, доброму и хорошему. Я люблю старую Россию не потому, что жизнь была в несравненно лучших условиях, нежели теперь, не потому, что мы жили многие счастливые годы в нашем милом старом доме, нет, я люблю ее глубоко национально, с верным и святым чувством русского достоинства. «Что имеем, не ценим. Потерявши, плачем!». Вот одна из мудрейших пословиц. Хаяли, бранили, ругали, обливали грязью, а потеряли Россию, встали на колени перед образами и горько заплакали. Да и не только мы, эмигранты. Взгляните шире. Вся Россия стоит на коленях и с верою устремляет взор свой к небу. Бедная страна, жалкий и великий народ.

Благословен день 1920 года, светлый день образования нашей гимназии. Светлый, радостный день. Нет, не все хорошее унесла революция, не все рухнуло, есть еще люди, есть еще умы и сердца. Это не только гимназия, с ее требованиями и заданиями, это не только простое учебное учреждение, это великая моральная поддержка всей русской утомленной, грязной эмиграции. Я говорю грязной, в смысле душевной развращенности всех нас, учеников. Боже мой, какая все-таки перемена. И перемена к лучшему, перемена заметная и растущая не по дням, а по часам. Мы здесь ожили, мы здесь отдохнули, мы здесь поправились. Эх, как хочется выйти на белый свет и крикнуть, крикнуть так, чтобы вся Русь, и все люди услышали: «Боже! Благослови наших начальников, родителей и учителей, и всех, ведущих нас к познанию блага».

Нам слез и мщения не нужно,

Всему живущему хвала!

Эй, звонари, ударим дружно

В колокола, в колокола!

Чернозубов В.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В городе Новочеркасске в Донском Императора Александра III кадетском корпусе, где я учился, занятия шли своим чередом. Ничто не нарушало тихой, спокойной жизни в корпусе. Иногда доходили до нас смутные известия с фронта.

Наступил 1917 год. Понять всего, что вокруг меня творилось, я не мог. Я радовался, когда другие радовались, я был грустен, когда вокруг меня не улыбались. Я был дитя. Я только чувствовал, что все происходившее было плохо, ибо оно нарушало спокойную жизнь. Но время шло своим чередом. Оно, не останавливаясь, уходило все дальше и дальше, а за временем изменялась жизнь и все ухудшалась и ухудшалась. Началась борьба, полилась кровь, и у каждого она оставила на сердце свои кровавые следы. Было больно (мне и всем), и тяжело было смотреть на эту картину. Что должен чувствовать и переживать ребенок, и не только ребенок, но и каждый взрослый, жизнь которого была нарушена? Всех выбило из колеи страшное слово – революция, с ее идеями: свобода, равенство и братство. Да, настала долгожданная свобода, все стали равны, и в немцах увидели братьев. Перестали воевать с внешним врагом, стали истреблять внутренних. И пошли разбои, грабежи, стали убивать друг друга. В каждом видели врага. Дошло до того, что сын пошел на отца, а отец на сына. Дальше, казалось, идти было некуда. Все истребляли годами накопленное. Жизнь человека ставилась ни во что. Люди озверели. Все лучшие чувства покрылись толстой корой.

Во всей России происходил такой кошмар. Одно только место было не заражено этой болезнью – Донская область. Но и туда стала проникать язва, все больше и больше заражая. Последние силы напрягал Дон, чтобы отстоять и не впустить к себе заразу. Но было тщетно. Пал Дон. Началось отступление. Наш корпус весь эвакуировался в город Новороссийск. И недолго пришлось пробыть в нем. Донской корпус уехал в Египет. В городе осталось много кадет, заболевших заразной болезнью. И не мудрено было заболеть. Корпус (остался) остановился в бараках, которые имели бесчисленное множество паразитов. Заболел один, и быстро зараза стала переходить с одного на другого. Больных было свыше 130 человек. По выздоровлении несколько кадетов, которых собрал <Аладин?>, сели на пароход и отплыли в неведомые страны. Жутко было смотреть на каждого уезжающего, который мысленно прощался с родным берегом милой России, с тем, что было ему родное и что еще осталось у него в его молодом сердце. Невольно слезы капали из глаз.

Райков

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волнения,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья?

М. Лермонтов

Я хоть и не поэт, но все же это трогает до глубины души, когда сам или кто-нибудь другой, посторонний, вздумает залезть в душу, расковырять старые раны о том, что уже прошло и что не воротишь... Ну, что ж, если так уж интересно, если, может быть, нашлась душа, которая хочет снять половину того, что так гнетет человека, мешает ему свободно и деятельно работать (конечно, все это зависит от самого индивидуума)...

Это было давно, шесть лет тому назад, жил я на Кавказе в городе Тифлисе, когда я, мальчишка тринадцати лет, не зная ничего, кроме своей «мамы» и своего «папы», усердно учился в кадетском корпусе, в четвертом классе. Жизнь текла спокойно, ничем не нарушаемая, был как у Христа за пазухой; поистине «обломовка» своего рода, жизнь не трогала. Но вот «судьба-злодейка» изволила взять да посмеяться. Зло смеялась, смеялась так, что раскаты смеха заставляли судорожно вздрагивать Россию, всех обитателей ее и, конечно, в том числе и меня... Долго я слышал этот «смех», долго еще будут звучать в ушах истерические всхлипывания пулеметов, идиотский смех пушек.

Маленького кадетика-ученика и не угадать, да и кому угадывать? Отца, как только началась, Европейская война «культурных народов» поглотила своей мерзкой пастью... А мать?! Мать – жертва «великой бескровной революции», да что и говорить, не мне судить, рассудит Бог... Но человек, как высшее из всех животных, отличающееся от них мыслью, не может прозябать во тьме невежества. Судьба опять позаботилась, пришлось покинуть Родину, но уже сознательно приходится думать, и перед глазами, как бы наяву, раскаленными буквами написано: «ученье свет, а неученье тьма». После позиции, переболев сыпным тифом 2 1/2 месяца, после двух лет лишений, таскания на позиции гражданской войны, я имел возможность поступить, как бы родной для меня по традициям, в Донской корпус. Теперь уже вместе с корпусом в 1919 г. пришлось пройти пешком 250 верст, делая различные переходы: от большевиков, занимавших Новочеркасск, столицу донских казаков, доплелись до Новороссийска, где умер наш директор – от такой тяжелой жизни и вконец подкосившего его тифа. Много умерло моих товарищей, многие нашли себе вечный покой... Но вот из Новороссийска, с новым директором, мы уже несемся по волнам Черного моря куда-то туда, далеко от нашей Родины, нам, беженцам, уже не интересно, куда нас выбросят, ненужных, на какой берег? Как красивая панорама мелькают перед глазами: Константинополь, моря, и вот мы в Египте. Господи, куда нас занесло? Живем два года на жгучих песках аравийской земли, живем в палатках, одно только хорошо, греет солнышко одинаково ласково всем, тепло, но не тепло на душе, там холод ужасный, там тьма... Мы учимся там, занимаемся, чем Бог пошлет, директор старается выписывать отовсюду книжки для нас, учимся на сальных столах, мозги от жары расплываются, но нужно учиться, дабы быть человеком, но что такое? Опять куда-то нас толкнула задремавшая судьба; едем дальше, уже из Египта в Константинополь. Двести человек наших товарищей оставляют в британской школе, а нас – в Болгарию, вот где пришлось туго. Нам, тут оставшимся кадетам, приходится полгода, 6 месяцев, работать, да как работать? Понятно, уже не в духовном, а в физическом отношении работаем на постройках наравне с простым чернорабочим, зарабатываем по 40–45 левов, а иногда обдуют, зажмут деньги, а спрашивается, зачем деньги? Как зачем? Кому мало кушать, покупает пищу, а кому хочется и книжку почитать, которые приносит в корзинке русский полковник старой русской армии, теперь он продает. Ну вот, купишь книжку, маленькую, тонкую и читаешь ее во время отдыха на работе. Туго пришлось, но и там оставшимся товарищам тоже не особенно хорошо. Бедняги живут впроголодь, не могут заработать, потому что негде, да и потому что маленькие, жалко их, да делать нечего, самим нехорошо.

Но вот, что такое? Нас, 40 человек, в Прагу, учиться, Господи!!! Да не может быть, враки! Происходят записи: то во Францию, в Бельгию записываются, думают, будет лучше, и больше оплачивают труд. Но это не враки, начинают развозить нас, кого в Шуменскую гимназию в Болгарию... ну, в общем, судьба сжалилась, а нас сюда, в Morasko Тржебово²³, приехали, и такие жалкие, не знающие это год тому назад, а именно в октябре прошлого года. Дана возможность учиться, и кто же позаботился, это уже не судьба, а это чешский народ, славяне, родные братья русскому народу, глаза закрываются от стыда, как увидишь, сколько они сделали и делают для русских, но если, даст Бог, придется стать человеком, не паразитом, а именно тем, то я или, вернее, моя первая обязанность – сделать все возможное приютившему меня народу, конечно, все это... ну, как назвать, в руках Бога, или все зависит от чехов? Теперь я, то есть в данную минуту, ученик 7-го класса, и живу здесь в гимназии, занимаюсь учением.

Якушевич П.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1917 году я проживал со своими родителями в городе Новочеркасске. Я учился в первой Платовской гимназии в 3-м классе. 28-го февраля у нас разнесся в гимназии слух, что Государь отрекся от престола. Я долгое время не верил. Наконец в газете появился Манифест, и пришлось поверить. Первое время на улицах было все спокойно, только все нацепили красные ленточки, и мы, гимназисты, тоже их нацепили, потому что нас забавляло носить значок.

В Новочеркасске на окраине стояли запасные полки. Они первые поддались разложению. Солдаты ходили по улицам в распущенном виде, не отдавали чести офицерам. Солдаты образовали свои комитеты, которых сами не слушались. Начались бесконечные манифестации с красными флагами. Играли Марсельезу. Чем дальше, тем становилось хуже. Начались погромы винных складов. Когда издали приказ о том, что нужно все вино выливать, то перед винными складами лились буквально речки вина. Солдаты тащились за несколько верст, приходили к складам, ложились на живот и пили до опьянения. Потом ходили по городу и безобразничали.

Казаки сохранили весь порядок и дисциплину. Атаманом был тогда Волошинов, а потом Каледин. Он при помощи юнкеров и казаков разоружил и разогнал эту банду. Потом началась борьба с большевиками. Начали собираться партизанские отряды. Сын нашего хозяина тоже ушел в партизаны. Жизнь с того момента стала хуже. Цена на хлеб стала подниматься. Появились карточки на хлеб. Приходилось стоять в очередях за разными продуктами. Дни стали приближаться к зиме. Прошло Рождество, но очень грустно, так как на позициях дела были плохи, и большевики – Красная армия и рабочие – грозили со дня на день своим приходом. Атаман Каледин, видя, что дела плохи и что он не может ничего сделать, застрелился. Были устроены торжественные похороны.

И вот настал день, когда отдан был приказ к отступлению. К четырем часам все части стали уходить из города. Последний партизанский отряд подвергся обстрелу. Когда стемнело, со стороны вокзала послышались громкие крики «Ура!». Это въезжал войсковой старшина Голубов со своими казаками-большевиками. В городе все было спокойно, потому что казаки не хотели разгромлять своего города. На 3-й день пришли красноармейцы, и тогда начался террор. Начались бесконечные обыски и расстрелы. По улицам начались перестрелки. Разыгрался бой между голубовцами и большевиками. Большевики выбили их. Месяца через два начали наступать, а потом и взяли Новочеркасск казаки с окрестных станиц. Но у них был недостаток в патронах и оружии, и им пришлось отступить через 3 дня. Террор начался с новой силой.

Наконец, как раз на Пасху, казаки вместе с кубанцами взяли Новочеркасск. Начались спокойные дни. Дела на фронте шли хорошо. На Дон приходили немцы, но скоро ушли. Потом приезжала французская и английская миссия. Настроение в городе было хорошее. Но вот войска начали отступать. Началась паника. Мы эвакуировались в Екатеринодар. Там мы побывали два месяца. Большевики уже взяли весь Дон и захватили часть Кубани. Мы уехали в Новороссийск. Там я поступил в Донской кадетский корпус и эвакуировался с ним на остров Лемнос, где нас содержали англичане. Жилось недурно. Там я пробыл 3 месяца. Узнав, что мои родные находятся в Константинополе, я отправился туда. Там я встретил своих родных и жил с ними на острове Принкипо. Тогда жилось еще ничего, потому что отец служил, а мать играла в кинематографе па пианино. Но вот отец лишился службы. Пришлось переехать в Стамбул, в русское общежитие. Ни отец, ни мать не имели службы. Нужно было на что-нибудь жить. Я начал заниматься комиссионерством, а сестра поступила в ресторан. Тогда приходилось туго. Но вот отец нашел службу, и мать тоже. В это время открылась гимназия В<сероссийского> С<оюза> Г<ородов>, куда я и поступил в четвертый класс. Проучившись там год, я вместе с гимназией приехал в Чехо-Словакию, где и нахожусь по сие время.

Ких

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Год революции я помню довольно смутно. В Киеве, где мы жили, первые события отразились как-то не сразу. Долгое время физиогномия города оставалась прежней, только исчезла полиция, и все чаще и чаще стали громыхать по улицам грузовики с вооруженными солдатами. В общем, в моем представлении жизнь этого периода текла по-прежнему до того времени, когда мы переехали на лето в деревню. Это было в конце мая. В деревне атмосфера была иная. Благодаря тому, что она лежала недалеко от Житомирского шоссе, массы дезертиров проходили через нее и окрестные деревни, и влияние их пропаганды заметно сказывалось. Правда, отношения наши с крестьянами не ухудшились, но было заметно какое-то влияние, тайно, незаметно распространявшееся повсюду. Оно не высказывалось открыто, держалось в подполье, но чувствовалось во всем и особенно во взглядах крестьян, приходивших по какому-либо делу. Происходили и отдельные инциденты, всегда вызванные какими-либо пришлыми молодыми людьми подозрительной наружности и совершенные хулиганами из деревенской молодежи. Неоднократно, например, такие ватаги являлись к нам, забирались в сад, и когда к ним подходили, то вместо прежнего «стрекача» нагло требовали себе «народных» яблок. Но всегда их наглость, не знающая границ вначале, испарялась мгновенно при достаточном хладнокровии. Таким образом, лето 1917 года мы провели достаточно спокойно. Только как слухи доходили до нас вести о сражении «богдановцев» с кирасирами на «Посту Волынском», о правлении и бесчинствах «полубатьковцев» в Киеве. В начале сентября мы вернулись домой.

Последующий период, до весны 1918 года, я помню очень смутно.

Я помню, что тогда уже Киев начинал страдать от недостатка продовольствия, что хлеб и сахар были по карточкам, но нас это тогда мало коснулось, так как мы получали продукты из деревни, и наши финансы еще не потерпели крушения. Личные мои воспоминания за этот период очень скудны. Учился я тогда плохо, собирал коллекции и увлекался велосипедным спортом. Незначительности личных воспоминаний способствовало также то, что в этом году в нашей семейной жизни не было никаких утрат.

По-настоящему революция и большевизм почувствовались в Киеве только весной 1918 года. Этот период остался у меня в памяти навсегда. Большевики наступали из-за Днепра. Их приближение как то сразу, без предупреждения нависло угрозой над Киевом. Украинцы заверяли жителей, что город будет защищаться до последней крайности и что, конечно, большевики никогда его не возьмут. На деле все оказалось иначе. Правда, осада или, вернее, только обстрел продолжался недолго, но это скорее можно объяснить слабостью большевистских частей, чем действительностью защиты украинцев. Защита эта выразилась главным образом в размещении часто нестреляющих орудий по частным дворам, в печатании прокламаций и гарцевании Петлюры на белой лошади. Украинцы надеялись на помощь немцев, но они только подходили к Житомиру, и Киев не мог больше держаться.

Лично мне памятны те два состояния, которые я тогда испытал. Я помню, первое время «свиристение» летящих снарядов, разрывы и ныряющее пение пуль не производили на меня впечатления, напротив, я как будто с каким-то интересом наблюдал все происходившее, не понимал значения этих звуков. Затем вдруг, я помню, это было на третий день обстрела, все перемешалось – я сразу понял, что пуля убивает, и беззаботность сменилась ужасом. Мы сидели в столовой и пили чай. Нового этот день ничего не. принес. Судьба города оставалась нерешенной. Полет снарядов, трескотня, все это успело стать привычным. Я, не помню, зачем, вышел на лестницу, ведущую в верхний этаж. Внезапно я был почти оглушен. Окно стало огненным, долгий катящийся шум, вернее, не шум, а страшное напряжение воздуха, давившее на уши, и затем – стук падающих кирпичей и дым, наполнивший весь двор, страшно меня испугали. С этого момента и до конца бомбардировки, я почти не выходил из подвала и долго потом вздрагивал при звуках пушечной стрельбы. Так напугавший меня разрыв был причинен снарядом, попавшим в стену нашего дома, недалеко от окна.

Так же ясно я помню и другую картину: огромную круглую дыру во втором этаже большого нового дома, такую большую, что вся внутренность комнаты виднелась наружу: сломанная кровать, умывальник, висевший, зацепившись одной ножкой, следы крови и стакан 6-ти дюймового снаряда на полу. Весь Киев представлял подобное зрелище. Ночью, в воскресенье, украинцы оставили город. Эту ночь большевики спешили занять важнейшие пункты города и оставляли население в покое. Только наутро начались обыски, аресты и расстрелы. Жертвами были главным образом офицеры, их семьи и кое-кто из старой администрации Киева. Нас, по счастью, эта волна почти не коснулась. Правда, обыска мы не избежали, но поплатились только нашим собранием охотничьего оружия.

Во все время пребывания большевиков в Киеве условия жизни были очень тяжелыми. Введено было осадное положение, и город оставался почти без продовольствия. Однако тогда большевикам не удалось укрепиться в Киеве. В скором времени в город вступили немцы, под предлогом помощи украинцам занимавшие лучшие области Юго-Западного края. Когда немцы входили в город, я был на улице.

Попов С.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1917 году я был в городе Новочеркасске Донской области. Тогда я учился в гимназии имени атамана графа Платова. В описываемое время я был учеником второго класса. Возраст, конечно, не настолько большой, чтобы ясно разбираться в происходящих событиях. Да и теперь, шесть лет спустя, все прошлое покрылось каким-то туманом и кажется каким-то тяжелым болезненным сном...

Наконец пришла весна. Все ждали ее с большим нетерпением, потому что зима была суровая, с огромными снегами, с сильными морозами, и всем страшно надоела. У некоторых были причины поважнее одной тоски по весне. В то время, перед революцией, предметы первой необходимости сильно повысились в цене, и бедному люду не под силу было покупать слишком дорогой уголь. Но вот заблистало весеннее солнышко. Веселее выглядел город при его теплом свете. Все как-то свободно вздохнули, все устремили с надеждой свои взгляды на восток, к германской границе, думая, что теперь ничто уже не задержит движение вперед наших доблестных войск, и наступит конец тяжелой изнурительной войне.

Но на самом деле над дорогой Родиной собирались мрачные громовые тучи. Весна оказалась не избавительницей от тяжелых невзгод и страданий, а лишь этапом к долгому ряду лет ужасных, кровавых испытаний.

Из Петрограда приехал мой двоюродный брат, гардемарин. Он первый сообщил нам потрясающую новость. Российский престол оставлен. Его Императорское Величество Император Николай II отрекся от престола. Помню, как екнуло мое детское сердце. Что же теперь лучше или хуже? Конечно, не с моими силами было тогда разрешить этот сложный вопрос. Да не только малыши, но и более взрослая молодежь, люди среднего возраста, старики, одним словом, все, казалось, потеряли головы. Теряли головы, конечно, всякий по-своему. Одни считали свершившееся событие каким-то долгожданным счастьем, которое наконец-то пришло, другие – с болью на сердце ожидали всяких несчастий и на происшедшее смотрели, как на великое бедствие. Я лично, насколько помню, чувствовал какую-то страшную, гнетущую тоску, и тем ужасно было это состояние, что не знал, от чего оно зависит. Как сейчас встает перед глазами первая манифестация войск, которые были размещены около города в лагере «Хотунок» в количестве 15–20 тысяч. Как ужасно подействовала эта толпа на мою детскую душу. Растерзанные солдаты с красными пьяными физиономиями, на которых было написано глупое выражение безотчетной радости, выделывали какие-то нелепые телодвижения под звуки скрипучих гармошек. Не все были с винтовками. У тех же, у которых винтовки были, на штыках висело красное тряпье. Некоторые из них несли плакаты, с содержанием, слишком известным тому, кто пережил русскую революцию. Еще более дико было смотреть на степенных горожан в штатском, которые в расстегнутых пальто, со сбившимися на затылок котелками и прилипшими волосами к мокрому от пота лбу, мало походили на людей. Они тоже принимали участие в этом, кажущемся счастливом, торжестве. Мне стало противно смотреть на эту нелюдскую толпу, и я убежал домой. Так ознаменовались первые дни «великого счастья» России. За этими первыми бурными днями наступает период некоторого затишья. Организовываются разнообразные революционные комитеты на смену старым органам управления, вырабатываются новые законы, люди как будто бы заняты делом. В действительности же происходит совершенно обратное. Все, решительно все, быстрыми шагами идет по пути разрушения. Армия перестает быть армией и превращается в какие-то дезорганизованные банды, торгует всем, чем можно, начиная с орудий и кончая последним ремешком военного обмундирования. Но все пока выглядит каким-то заспанным, ленивым, еще не успело упиться горячими речами безумных ораторов. Понемногу и постепенно обнажаются животные чувства людей, и зверь, сидевший до сих пор на цепи, готов сорваться и броситься, чтобы уничтожить все, что попадется ему на пути. Приходит день Октябрьской революции, день когда последние путы, удерживающие уже разъяренного зверя, уничтожены. Захлебнулась бедная Русь в горячих волнах крови невинных жертв, застонала земля под тяжестью копыт расшевелившегося зверя.

Докатилась волна и до Тихого Дона и окрасила его мутные воды кровью его верных сынов. В Новочеркасске паника: к Ростову идут большевики. Тщетно призываем донской атаман Каледин казаков идти защищать свои родные очаги. Его призыв трогает сердца молодых юношей. Кадеты, гимназисты, реалисты и другие учащиеся...²⁴

Гвахария П.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Первые вести о перевороте застали меня в Одесском кадетском корпусе, эти вести всем нам казались невероятными. На первых порах все начали прислушиваться к быстро разворачиваемым событиям, и жадно схватывали все, что доходило до нас. С первого же момента революционеры отнеслись к нам враждебно: «Вот гнездо контрреволюции, вот они, паразиты труда и т.д.», – кричали на митингах и сходках солдаты. В корпус начали приезжать главкомы и произносить зажигательные речи, к которым кадеты относились критически. Затем несколько выходок младших кадет натянули наши отношения с красным гарнизоном до крайности. Нап<ример>, кадеты сожгли красное знамя, которое было привезено для корпуса матросами, что вызвало невероятный взрыв возмущения. Кто-то на улице назвал собаку Керенским, его немедленно арестовали. Вот эти крупные выпады против существующего правительства (они при том настроении солдат были крупные) вынудили директора корпуса, во избежание крупной неприятности, могущей кончиться кровопролитием, постепенно и незаметно распустить корпус. Я отправился домой в гор<од> Е. Дорога была неприятная, я представлял в вагоне представителя старого порядка, и все обвинения и недочеты бывшего правительства предъявлялись мне, хотя моих убеждений никто не узнал. С этих пор мои занятия окончились, и я вступил на путь зрителя-обывателя, невольно созерцавшего все многочисленные смены властей в городе. Когда началось Белое движение, я в качестве добровольца поступил в армию, а когда открыт был корпус, я поступил туда, но занимался довольно слабо, уж слишком не до занятий было тогда. Особенно много переживаний и воспоминаний у меня было с момента падения города Одессы, когда дезорганизованная армия Деникина частью эмигрировала, а частью засела на Крымском полуострове. Я хорошо помню тревожные вести с фронта. Красная армия приближается к Одессе, мы, наверно, уедем или в Крым или за границу, в городе тревожная тишина, как перед наступающим ливнем в лесу. Изредка по ночам в некоторых районах города слышна ружейная пальба, это пробуждается уголовный мир, он чувствует, что скоро и на их улице будет праздник. Несмотря на такое тревожное состояние, в корпусе жизнь текла равномерно, как будто это все нас не касалось, и уже в последние минуты, когда разъезды красной конницы находились уже не за горами, тогда наше начальство встрепенулось и решило приступить к эвакуации, но было уже поздно, все пароходы были заняты, а на пароходах, предназначенных для нас, не оказалось даже угля, так что мы вынуждены были идти походным порядком в Румынию, к Аккерману, 50 в<ерст> от Одессы. Невеселое было прощание с корпусом. Все роты выстроились на плацу, и труба жалобно проиграла «на молитву», все опустились на колени, и чей-то твердый голос прочел молитву Господню, у всех на лицах была грусть, некоторые плакали, затем, в сумерках, черная полоса строя, мерно шатаясь, шла по направлению к Люсдорфу, невеселая была дума у каждого, шли неизвестно куда и зачем, только каждый хотел идти куда-нибудь подальше от быстро надвигающейся лавины красных войск. Шли целые сутки и днем и ночью, делая маленькие привалы, ни у кого и в мыслях не было усталости. Наконец часов в 5 утра мы достигли Овидиополя (погран<ичный> город с Румынией), и немного позже на другом конце Днестровского лимана можно было увидеть очертания города Аккермана, и горячей мечтой каждого было поскорей попасть туда, каким-то спасительно-загадочным казался нам этот маленький город. Лиман в этом месте весь был покрыт льдом, и это 9-ти верстное пространство казалось исполинской скатертью. На льду посередине лимана стоял обоз с ранеными и ждал распоряжения румынского правительства, им не хотелось верить, что их младшие братья не откажут им в приюте, издали казалось, что на этом обозе не живые люди, а трупы или ледяные изваяния, маленькие, тощие лошади понуренно стояли и не шевелились, люди молча и с надеждой посматривали на «ту» сторону, изредка тишину нарушал хриплый стон раненых, мы потом узнали, что румыны их не пустили к себе и что они ждали уже 3-е суток на льду, да, печальная была картина. Когда, немного оправившись, мы вступили на лед, какое-то радостное настроение царило у каждого, каждый думал, наконец-то настал конец всем скитаниям и передрягам, и никто не знал, что это только начало страданий, что ягодки еще впереди. Нас румыны не пустили.

Хартулари Н.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

1917 год застал меня в Донской области, в станице Каменской. Отец занимал должность начальника завода. Мы жили тихой спокойной счастливой жизнью. Я учился в 3-м классе Реального училища. Брат мой в конце 1916 г. вернулся с германской войны с очень тяжелой раной в ногу.

В начале 1917 г. начали уже носиться слухи о беспорядках в Петрограде, а в марте месяце стало определенно известно, что Царь отрекся от Престола, и власть находится в руках Временного правительства. По улицам стали ходить толпы народу с красными флагами. Но у нас в станице первое время революция мало чувствовалась. В марте 1917 года отца вызвали по делам в Петроград, и мы все очень о нем беспокоились, так как там в это время происходили гонения на военных. Но все окончилось, слава Богу, благополучно. Занятия у нас в Реальном училище происходили тогда уже ненормально. Старого директора отстранили от должности, а на его место выбрали нового. Полных 6 уроков почти никогда не было. Учился я в это время довольно хорошо, но ввиду того, что очень часто болел, много уроков пропускал. В станице Каменской мы прожили до июня 1918 года, а затем переехали в г. Новочеркасск. В Новочеркасске я поступил в 4 класс Реального училища. Здесь жить пришлось уже в сравнительно тяжелых условиях. Отец занимал очень маленькую должность в частном предприятии, на жалование от которой жить было невозможно. Поэтому старшей сестре пришлось поступить на службу. Квартиры у нас собственной не было, и мы занимали две маленькие комнаты, очень далеко от центра города. Так прожили мы до начала 1919 года, когда наши материальные дела сильно поправились. Отец поступил в Добровольческую Армию на сравнительно хорошую должность уполномоченного Начальника артиллерийских снабжений. В это время большевики подходили к Новочеркасску, и город спешно эвакуировался. На вокзале стояли громадные толпы народа в ожидании билетов. Поезда до невозможности были переполнены. Но все-таки мы с большим трудом, я, мама и сестра добрались до Ростова. В Ростове в это время был мой старший брат, а через несколько дней приехал из Мариуполя отец. Ввиду того, что Ростову угрожали большевики, отец отправил маму и меня в Сочи. Я в это время был сильно болен легкими. Сейчас я с удовольствием вспоминаю это путешествие. В отдельном вагоне I класса нас ехало человек 10, все наши хорошие знакомые. Сочи произвел на меня впечатление маленького, но очень хорошенького городка. Там было довольно спокойно, но скверно в смысле продовольствия. Белого хлеба почти невозможно было купить. Приблизительно через месяц, а значит в конце марта, выяснилось уже, что положение Добровольческой армии окрепло. И мы поехали в Таганрог, где было тогда место службы отца. В Таганроге мы устроились довольно прилично. Имели хорошую квартиру, реквизированную для отца. У отца в распоряжении был автомобиль и пара лошадей, поэтому я постоянно ездил кататься. Я помню, отец постоянно по службе ездил на фронт и брал иногда меня, что мне доставляло всегда огромное удовольствие. Учебные заведения все в это время были закрыты, так что я ничего не делал. В октябре 1919 г. открылось в Таганроге Реальное училище, но прозанимались мы там приблизительно месяц, а затем пришлось уезжать, так как приближались большевики. Выехали мы из Таганрога 19 декабря, а на другой день город был взят красными. Выехали мы, совершенно не зная, куда дальше деваться. У отца был служебный вагон, в котором мы относительно удобно устроились. Так доехали мы до Новороссийска, а дальше некуда было. Большевики все ближе и ближе подходили. Надо было куда-нибудь уезжать. И вот наконец 15 февраля 1920 г. мы – я, мать, сестра и брат – погрузились па английский пароход «Габсбург», а 16 февраля пароход отошел от пристани, я думаю, что этот день отъезда из России я никогда не забуду. Какое в это время было тяжелое душевное состояние, казалось, что потерял очень близкого человека, а ехали мы на полную неизвестность, никто нам не говорил, куда же наконец отправляют. Отец оставался в Новороссийске и долго не знал, куда нас отправили.

На другой день после отъезда, то есть 17 февраля, мы прибыли в Константинополь. Но на берег никого не пустили, так как па пароход был наложен карантин. Простояв несколько дней в Константинополе, мы поехали в Салоники, но конечного пункта до сих пор еще не знаем. В Салониках нам наконец объявили, что отправляют в Сербию. Продержав еще две недели на пароходе, нас эшелонами стали отправлять в Сербию. Мы ехали во 2-м эшелоне. Проехав небольшой кусок Греции, мы наконец прибыли на сербскую границу. Какой родной и теплой показалась нам встреча <с> сербами после грубого отношения английских матросов. Нашу группу отправили в местечко Брана. Первое время было довольно тяжело, так как не было денег. А потом нам ежемесячно стали выдавать на жизнь достаточную сумму денег от Сербского Правительства. Месяца через 2 после нашего приезда приехал из России отец. Отец вскоре поехал в Белград, где поступил на службу и был назначен инженером на Крагуевацкий завод. Мы приехали в Крагуевац. Там я прожил до сентября 1921 года, а затем поступил в 6-й класс Крымского кадетского корпуса. Живя в Крагуеваце, отец совершенно случайно узнал, что в Чехии, в Пильзене, начальник Шкодовских механических заводов, его хороший знакомый господин Громадко. Отец написал ему письмо и получил приглашение приехать для переговоров о поступлении на Шкодовские заводы. Вскоре отец и вся моя семья уехала в Чехию, а я оставался еще, чтобы перейти в 7-й класс корпуса. В июле 1922 г. я сдал переходные экзамены в 7-й класс корпуса и через несколько дней уехал из Сербии. После трехдневного путешествия я добрался до Чехии. Я поехал прямо в г. Пильзень, где была вся моя семья. Отец уже к этому времени подал прошение о принятии меня в гимназию Всероссийского Союза Городов. В сентябре отец получил из гимназии уведомление, что я принят. Таким образом, отдохнув 3 месяца дома, я 15 сентября 1922 г. приехал в Моравскую Тржебову.

Талантов

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Я жил тогда в городе Ростове, который был на правом берегу реки Дона. Стояло знойное лето. В это время я готовился во 2-й класс Донского кадетского корпуса и ходил к учителю, который преподавал в одной из гимназий, из которой меня взяла мать для подготовки в кадетский корпус. Через месяц после усиленных занятий мать повезла меня в Новочеркасск, где находился Донской корпус. На следующий день начались экзамены. Помню длинный коридор, где я сидел в ожидании экзамена по географии. Вскоре позвали нас в класс, и мы, которые держали во второй класс, вошли в светлую комнату, стены которой были обвешаны географическими картами, и сели на указанные места. Помню, как преподаватель географии К.К. Фофанов вызвал меня к столу и спросил, что называется горизонтом. Потом попросил указать на карте главные реки Испании, задал еще несколько вопросов и отпустил. Экзамен прошел благополучно. Остальные экзамены прошли так же хорошо. Итак, я кадет. В классе стоит шум от нескольких десятков голосов, но вдруг раздается команда дежурного: «Встать». Входит преподаватель. Дежурный, вытянувшись в струнку, подходит к преподавателю на три шага и рапортует ему: «Господин преподаватель, во 2-м классе второго отделения по списку состоит 32. Один в лазарете, два в отпуску, налицо 29». Потом следует молитва, и урок начинается.

Настал декабрь 1919 года. В силу политических обстоятельств мы покинули корпус и вышли походом по направлению в Старочеркасск. Ночь была морозная. Издали доносился до нас звук орудийной пальбы. Мы должны были пройти пешком 120 верст по узловой станции Тимашевки, а затем на поезде в Екатеринодар. К концу похода мы по невылазной грязи добрели до Тимашевки истерзанные, измученные изнурительным переходом. В Екатеринодаре прожили в очищенном для нас кинематографе. Появились заболевания тифом. Из Екатеринодара приехали мы в Новороссийск, где в грязных, загаженных казармах прожили 2 месяца в ужасной тесноте. Сыпной тиф унес на тот свет нашего директора – генерал-лейтенанта Чеботарева, преподавателя по рисованию и двух или трех кадет. Один из кадет потерял рассудок. Когда командование над кадетским корпусом получил новый директор – генерал лейтенант Черячукин, мы на пароходе «Саратов» покинули Новороссийск.

Англичане взяли покровительство над корпусом и отвели для него лагерь близ города Измаилии па берегу Суэцкого канала. Два года жили мы в Египте в круглых конусообразных палатках, учились, переходили в следующие классы. Когда второй год жизни в Египте подходил к концу, англичане отказались содержать нас и перевели на счет Лиги Наций, как и вообще всех беженцев, которые находились в Египте. Начался переезд в Болгарию. В Константинополе половина нашего корпуса высадилась на берег для того, чтобы учиться в английской школе для русских мальчиков. Все это были воспитанники младших классов, а остальные 200 человек во главе с директором остались на пароходе «Оксфорд» и приехали в Болгарию. 6 месяцев жили мы на берегу бухты города Варны, ночуя в палатках, вывезенных с собою из Египта, которые успели порваться и в дождливые ночи промокали так, что весь пол превращался в сплошную лужу, и вода пропитывала одеяла, которые лежали на голой земле, служа нам постелью. За это время мы успели износиться так, что на нас оглядывались прохожие, смотря на наши лохмотья. К концу 6-го месяца 60 человек отправили в гимназию города Шумена, 40 – в Чехию, в русскую гимназию Всероссийского Союза Городов, а остальных отправили в Ямбол, доканчивать образование в юнкерском училище.

Онищенко Д.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Жаркий летний полдень, не помню уже какого это было числа, но, главное, это было летом, то есть когда человек больше всего чувствует в себе резвости, подъема духа и т.д. (так лично я думаю). Но не так это было на самом деле... Вместо того, чтобы работать, заниматься своими делами, толпы народа, давя (в полном смысле этого слова) друг друга, толпились на площади для того лишь, чтобы потолкаться и почесать свои языки. Потому на самом деле эта толпа так таки ничего и не сделала; собрались они все для того, чтобы решить как быть: по соседству с нами была экономия некого Г..., по случаю свободы (как некоторые говорили) надо во что бы то ни стало отобрать и землю и инвентарь для «пользования народного». Дело почти подходило к концу, то есть решено было, что Сидор и Иван и т.п., выбранные от народа, пойдут и доложат этому хозяину экономии о желании «большинства», но каково мое было удивление, когда вместо того, чтобы приводить приговор в исполнение, толпа один за другим начала разбегаться в разные стороны. Причина была очень простая, в конце одной из улиц показались человек 15 вооруженных немцев, здешние немцы, то есть колонисты, имели на всякий случай самоохрану, и вот 10-тысячная толпа, увидевши этих 15, как муравьи, расползлась во все стороны. Как было больно и обидно смотреть на это все; больно не потому, что не пошли и не разграбили экономию, но тому малодушию толпы, которая перед этим так громко шумела и как будто собиралась что-то сделать, а на самом деле испугалась – кого же? 15-ти человек...

Из этого простого как бы примера, я понял, а может, так бессознательно, во время разговоров старших, был убежден, что данная свобода этой массе русского народа к хорошему не приведет, что в конце концов все эти соседние экономии будут разграблены, разбиты, но и рассчитываться за все это будет только эта жалкая толпа. Чему же было радоваться, когда, хотя и было лето, светлые веселые дни, но вокруг на горизонте надвигались тучи.

Скоро после этого население начало как бы понемногу привыкать к этим вооруженным людям. Появились разные анархисты, коммунисты, и все эти банды начали навязывать населению свои порядки и уставы. Кто сопротивлялся, то с тем мало разговаривали – пускали в расход. Да и разве можно было ожидать что-нибудь порядочное от «батька Махно и его синочкив». Ворвется, бывало, такая банда к кому-нибудь во двор, значит кончено – грабь, жги, насилуй и т.д.

В общем, трудно описать что происходило, а главное, и мужички начали подумывать о том, как бы избавиться от этой ненавистной и страшной анархии. Не так страшны уже были вооруженные люди, появились смельчаки, которые награждали удалых «борцов за свободу» тем, что он уже больше и не возвращался из того двора, куда заходили к таким смельчакам.

Нечволодов В.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Так странно, когда невольно переносишься в область своих воспоминаний. Встают образы далекого детства, образы жутких минут объявления немцами войны, помню август месяц и странный, и гибельный гул тысячи газетчиков: «Война объявлена»... Прошло четыре года, полных страха за Родину, ужасом, доносившимся с фронта...

Но вот, волею судеб, пришел столь роковой и столь ужасный, семнадцатый год:

Черный ветер встал из недр стихии,

Жгуч, свиреп, безмилостив и нагл

В миг, когда над древнею Россией

Заплясал кровавый флаг...

В момент первых мартовских волнений я был еще очень большим мальчиком, учеником второго класса гимназии. Помню, что мы, еще дети, очень страстно и сильно воспринимали события, было неестественно страшно и напряженно. Затем помню улицы, знамена, толпы:

Помню улицы, толпы, знамена,

Марсельезу и крики «ура»,

Помню гибель трехвечного трона,

Точно то совершилось вчера.

Какой сильный и грозный отпечаток оставила в нас, детях, выросших под напевами Марсельезы, под пулеметным огнем, в годины усобиц, революция.

В конце семнадцатого года вспыхнули первые бои. По городу метались всадники, где-то на вокзале тревожно гудел паровоз, и этот гудок, в тишине застывшего дня, вдруг заглушался стрельбой, криками... Да что говорить!! Мне больно, когда я вспоминаю! Там, в эти годы, погиб брат, отец... Там осталась родная семья...

Помню родину, Крым, Сиваши,

Помню зиму двадцатого года...

Пулеметы, штыки, палаши

И венцы «ледяного похода»...

Крымскую степь в белом пологе снегов, морозы...

Симферопольский помню вокзал,

И на нем пулеметы Орлова,

Помню сумрак полуночных зал,

И на стенках приказы Слащева...

Но прошла и эта пора, пришел незабываемый последний день... Эвакуация... Горит, пылает склад, зарево играет на воде залива; Севастополь застыл, глухо молчит... Простояли на рейде ночь, день...

А солнце склонялось все ниже и ниже,

И день был последний, последний знак...

В бинокль увидали, как взвился над крышей

Малиновый флаг...

И действительно, был дан сигнал, и видно было, как

За черные волны, за синие дали

Уходили навек корабли.

Черное море с гулом несло свои свинцовые волны, билось о борт корабля... Вдалеке вырисовывались сквозь дымку тумана берега Турции... Лентой извивался Босфор, где-то впереди, на мысе, казалось, раскинулся Стамбул:

Над городом, над далями морскими,

Веселое, вечернее мерцанье...

Стамбул застыл в тревожном ожиданьи,

Нахмурился базарами пустыми...

И сразу, как только соприкоснулся близко с жизнью этого шумного международного города, с этим колоритом сказок Шехерезады и с этим холодным блеском мундиров детей Альбиона, сразу стало как-то грустно и печально, особенно резко выступило чувство одиночества.

А жизнь брела своей дорогой, по улицам шумели продавцы-разносчики, гудели автомобили, сверкали витринами магазины, полные товаров и роскоши. Приходилось искать себе заработка, заботиться о хлебе насущном...

Большой крытый базар в Стамбуле, крик, гам – служили мне квартирой, обществом, жизнью...

Летом я уже был в гимназии. После сутолоки жизни, после стольких лет, проведенных на войне, после скитаний – мы, кажется, нашли тот дом, который можно было назвать родным.

И было странно, что, проведя почти три года жизни самостоятельно, увидев действительность, вдруг опять сделался мальчиком, ребенком... Вот здесь не могла сразу смириться душа: было больно, не могли совместиться многие понятия. Гимназия находилась на берегу Золотого Рога, на шумной улице Бешикташе. По гимназия – сердце ее детей, была далека от жизни города, от Константинополя. Мы как бы жили другой жизнью, как живут, например, в одной сфере два совершенно различных существа, город и дети... В июле были на даче в Эренкее; в августе начали говорить о переезде гимназии, в октябре уже знали, когда и куда едем.

Пять декабрьских дней нас трясли железнодорожные вагоны, мелькали станции, полустанки. Мчались, бежали мимо пейзажей хмурой и равнинистой Греции, грязной и полной садами Болгарии; Балканы, Сербия, Венгрия... Застучали колеса через мост, в окна было видно, как часовые отдали честь... Слава Богу, Чехия!..

Рудь Н.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

Петроград. Высокие здания, серые и величественные, точно гордые своей красотой, все так же стоят по берегам родной Невы. Тихо кружатся в воздухе белые снежинки. Они ничего не знают, ничего не ведают. Медленно ползет вечерняя мгла, и идут один за другим русские люди, не зная куда, не спрашивая себя – зачем? Мы знали, что было вчера, но что будет дальше? Завтра – темно, будущее во мраке, некуда смотреть... Один за другим летят выстрелы, и развевается красная лента над старым городом-великаном. Кто-то что-то кричит, там, на мосту у родного Аничкова дворца. Кто-то дерзко смеется над тем, что было. И бегут, спешат ничего не понимающие люди, перегоняя друг друга, за новым счастьем. Старое надоело, старое не нужно больше, захотели новый мир! Сбросили вековую мантию, накинули красный плащ, а вместо короны – красная звезда. Что-то будет? Не знали, но помнили, что было. Летит черная змейка по Николаевской дороге, а где-то там, позади слышны еле волнующие звуки... В городе стреляют!.. Не понимали друг друга и собирались группами. У всех разные желания, каждый захотел быть победителем, и все поднялись, взяли оружие. А в Харькове уже немцы. Заблестели на ярком солнце каски, точно торжествуя... Да и было чему радоваться, ведь вошли легко, свободно в сердце России – Малороссию!

А в деревню входили красные мальчики, позабыли заветы отцовские, променяли все святое на новое. Увлеклись молодые буйные головы. Плакали бабы... хватались за белые головы русские старики, видя волю своих сыновей. Из избы образа выносили... Ни-че-му не верили! Устилали порог храма мертвыми телами, все продавали! Поклонились тельцу златому, ему служили. Ни в чем не хотели разбираться. Кровью топили свои города. И мучили Харьков. Днем убивали, а под черным покровом ночи предавали земле. Она, единственная, всех принимает! И уходили в нее чистые, светлые, юные, успокаивалось в ней старческое сердце великих сыновей родной земли, и переставали там обливаться слезами сердца матерей. Ушли их души ко престолу Божьему. Там всех Господь рассудит!

А на смену красным приходили белые, город встречал их цветами, одевали белое. И будто ярче светило летнее солнце. Было 11 июля. И испуганно сбрасывали со своих голов шапки со звездами красные мальчики и куда-то бежали. Кто-то кричал «Ура», кто-то плакал. Искры блестели под копытами бегущих лошадей, бросали оружие, прятались па кладбище, бежали буйные головы. И открылись дела минувшие. Трупный запах носился по городу. Пришли белые, и встал перед глазами весь ужас свершенного. ЧеКа, вот где все было поругано, вот куда уводили всех правых и неправых. Там все срывалось, все было оплевано. И на пороге дверей висели перчатки <из> человеческой кожи, а на высокий шест надет череп, над красным знаменем. И голова за правду казненного знала вес каждой гири. А в предсмертный час, на смертном своем ложе, на стене холодного погреба вычерчивали последнее, что имели: «Господи, прости!»...

А потом опять приходили новые красные мальчики, приносили с собой свое «новое» и боролись со старым, боролись со светлым. И снова побеждала, извиваясь, черная змейка, унося на юг бегущий народ. И не знал он, куда идти, не знал, что будет. Кто примет под свою кровлю эти больные сердца, эти, хранившие любовь родного, души?! И была их пристань – Крым.

Но снова подул красный ветер, и один за другим, черной полосой поплыли, не зная куда, зачем, русские суда. Пригревало их ласковое солнце друзей-иностранцев, дул попутный ветер, и все несло, несло куда-то... И встретил их когда-то враг, теперь гостеприимный Турок. Дал немного затянуться наболевшей ране, приютил, обогрел.

Год прошел, собралась русская душа с силами и вспомнила старые заветы: «Без знаний нет путей!». Молодежь должна окрепнуть, и дали, что смогли. Но не была и эта их последняя пристань. Дальше, дальше шли они.

И, должно быть, только славянская душа, широко раскрыв объятия больной сестре, излечит ее глубокую рану, сохранит ее.

Федоряк Иван

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Первое, что резко и отчетливо запечатлелось в моем сознании с Февраля 1917 года, это афиша, приклеенная на углу улицы провинциального городка, где я жил в то время. В ней говорилось об отречении Государя от власти в пользу великого князя Михаила Александровича, и приводился текст Манифеста. День был сумрачный, и на душе было смутное чувство тоски и недоумения. Этим воспоминанием начался новый период жизни – революционный. Школа почувствовала его. Многие преподаватели ожили, начались бесконечные вставания на уроках, чтобы почтить память павших в борьбе, пошли речи, объяснения, всестороннее освещение положения дел. По надо было видеть этих восторженных проповедников революционных начал, этих патриотов-священников, по мановению волшебного жезла становившихся революционерами, украинцами. Тогда меня это поражало ужасно. Но более всего поразило меня то, что даже идейные преподаватели, державшие себя довольно независимо при «старом режиме» и так искренно радовавшиеся приходу революции, через год стали неузнаваемыми. У нас преподавали Закон Божий. Когда мы, беснуясь, окружили директора и кричали «долой» (он был очень суровый и требовательный), то ни один из педагогов не сказал нам, что это подло и гадко. Жизнь за время революции раскрыла глаза на многое. После Октябрьского переворота в нашем реальном училище стал все более и более ощущаться беспорядок. Политическая жизнь текла между тем своим чередом. Начались беспрестанные смены властей. Порядка, в каком они сменялись, сейчас не помню; были у нас поляки, галичане, большевики, деникинцы... Некоторые были по два, а то и по три раза. Дом наш в деревне большой, и случалось там, что благоухания польского офицерства, наполнявшие столовую, на другой день сменялись русской большевистской руганью и запахами красноармейских портянок. Вся эта компания порола или улещивала крестьян заманчивыми перспективами, в результате же обирала их нещадно. Все это были освободители, а так как имя им было легион, и при всех их жилось не особенно сладко, то бедный обыватель и крестьянин под конец не знали, от кого освобождаться. Много фактов осталось в памяти от этих приходов. Однажды два пьяных солдата верхами изрубили телефонную сеть и угрожали хозяйке смертью. В другой раз компания «освободителей» с латышом во главе чуть не расстреляла ту же хозяйку за то, что она назвала их бандитами. Успокоившись немного и обыскав весь дом, революционеры собрали в шкапу варенье, выложили в большую миску и накрошив туда луку «благодушествовали» на веранде. Сколько потом приходило в одиночку этих жалких, оборванных, отощавших борцов за свободу с просьбой поесть.

До 1920 года я удержался дома. И только летом <19>20 года, в конце июля неожиданно, как снег на голову, свалилось требование из политического отдела дивизии явиться в часть, хлебопекарню отдела снабжения, для просвещения неграмотных красноармейцев. Делать было нечего. Представления о том, что это за обязанность и как ее выполнять, у меня, разумеется, не было никакого. Явился я по начальству, представился какому-то еврею, коему и заявил, что против обучения грамоте я ничего не имею, но что касается чтения газет с красноармейцами, агитации на тему о расслоении классов я не подхожу. Начальство меня успокоило, и я стал товарищем учителем. Надо отдать справедливость, что месяц, проведенный мною в части в качестве товарища учителя, был едва ли не самым интересным и осмысленным периодом моей жизни. У моих учеников было удивительное чутье в смысле выбора здоровой литературы. Агитационная литература успела порядком наскучить к тому времени, так что удивлению, пожалуй, не должно быть места. Читали с восторгом Толстого, Некрасова, а «Азбука Коммунизма» Бухарина лежала неразрезанной, митинги посещались с нескрываемой скукой и отбывались как неприятные обязанности. Особенно дружен я был в это время с одним шахтером товарищем Лутшенком. Высокий, коренастый, широкоплечий, с беспорядочно разбросанными кольцами кудрей, с веселым открытым взглядом, он был сочетанием физической и духовной мощи с добротой.

Комнатный Николай

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Помню я наш милый дом, нашу семью и город, в котором мы жили. Был я тогда еще ребенком, учился в 4-м классе гимназии и ничто, казалось, не могло нарушить этой тихой и мирной жизни. Помню я германскую войну, на которой было много моих родных и близких. С каким напряженным вниманием следили за событиями на фронте и ждали известий оттуда. Как надеялись мы на счастливый исход войны и ждали скорого мира. В 1917 году была объявлена революция. Все прошло у нас мирно, но недолго это продолжалось. В марте 1918 года разнесся зловещий слух, что немцы оккупируют наш город, и много других. Помню то утро, когда, проснувшись, меня уже не пустили в гимназию, и по городу была стрельба и пожары. То был бой на улицах, наши войска дрались за свою свободу. Помню я того первого немецкого солдата, которого увидел, – злоба и ненависть кипела во мне, я готов был броситься, задушить его, но был бессилен. Но немцы ушли, опять начались бедствия и несчастья, опять наша Родина должна была много выстрадать.

Началась гражданская война, несчастье, трудней которого трудно себе представить. Панике поддались все, чего-то боялись, а чего – и сами хорошо не знали. Как во сне, в бреду пронеслась эвакуация. Все куда-то спешат, торопятся и невольно заражают этим и других. 1919 год – это черный год в моей жизни, в этот год покинул Родину. Не представляя реально всего происшедшего, во мне все-таки теснились грусть и тоска, когда с глаз скрывался последний клочок родной земли.

Не буду подробно описывать того, что произошло со мной за границей. Скажу одно только, здесь, много выстрадав, я понял, что значит родная земля, что значит Родина, я понял, как дорога она мне, и как ни тяжело было там, какие бы там ужасы ни творились, все же родная земля дорога и мила мне.

Через год по приезде моем за границу, я поступил в гимназию. Так учился год, но не суждено было бы мне и всем остальным получить полного образования, плохи были условия и не было средств. Но вот разнесся радостный слух, что братская славянская страна берет нас к себе. После этого было официально объявлено, что вскоре вся гимназия переезжает в Чехо-Словакию. Приехав сюда, мы сразу почувствовали разницу, как к нам отнеслись здесь и там, в Турции и других странах. Там мы были всем чужды, нас держали и кормили из милости. Тяжело это было и оскорбительно. Здесь же мы сразу почувствовали себя как бы дома. Чехия нам заменила Родину. Она даст нам образование, которое вряд ли получили бы мы все сейчас на Родине. Мы окружены братьями-славянами, которые не бросали нас на произвол судьбы в трудную минуту жизни. Будем учиться и работать, чтоб стать полезными сынами нашей Родины, будем надеяться, что ничего не помешает нам в этом и что мы не останемся должниками, а отплатим так же братьям, поддержавшим нас в час великих несчастий.

Погорельский Георгий

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

В 1917 году я учился в коммерческом училище в станице Славянской Кубанской области. Жизнь протекала своим порядком. Жилось безусловно хорошо, особенно приятна была мне та обстановка, в которой я находился, потому что я занимал как бы исключительное положение и среди членов своей семьи, и вообще среди моих сверстников.

Начиная с того момента, когда я перестал быть учеником коммерческого училища, и до сих пор я не находил и не переживал таких приятных моментов, как это было в училище. Одним словом, мое время от 1917 до 1919 года было тем временем, которое я чаще всего теперь вспоминаю – это жизнь каждого учащегося, гимназиста или еще какого-нибудь молодого человека, находящегося в хороших условиях. Но вот наступил 1919 год, который и оказался роковым в моей жизни. И не я один буду вспоминать и проклинать этот год, а все те учащиеся, которые должны были оставить школу и по мобилизации поступить в ряды войск. Теперь я с грустью вспоминаю это время, но совершенно другое было тогда, именно в момент мобилизации учащихся. Я был рад до безумия тому, что наконец и мне удастся побывать в различных чужих далеких краях, о которых так восторженно рассказывали мне мои старшие братья, успевшие побывать и па турецком, и на германском фронтах. Я им завидовал и проклинал иногда себя за то, что я сижу дома, хожу в училище и ничего нового в такой жизни не видел. Но, говорю, настал и мой черед. Мы все, учащиеся, были так рады мобилизации, что от радости прыгали, кричали, бегали и не знали, что делать. Училище стало не училище, и все нипочем. Нас повезли в Екатеринодар, где после медицинского осмотра отпустили, и мы начали определяться, кто куда хочет, то есть в какую угодно военную часть.

Мне пришлось ехать в Царицын к брату, который служил офицером в дивизии генерала Бабиева. С этих пор и начинаются мои скитания, которые и довели меня до настоящего момента. Приехав в Сарепту (станция около Царицына), я нашел брата, и на второй же день началось отступление армии по всему фронту, которое закончилось в Сочи сдачей армии ген<ералом> Морозовым. За это время я узнал очень и очень многое. Мне приходилось участвовать в боях против большевистских отрядов, делать непосильные переходы в зимнее время по калмыцким степям, диким и безлюдным, подвергаться самым тяжелым опасностям, быть застигнутым большевиками. Но, благополучно для себя, я вместе с очень немногими оставшимися в дивизии казаками добрался до Кубанской области. Но не пришлось мне, вступив в пределы милого края, испытать то, что испытал бы путешественник, возвращаясь к себе домой после продолжительного путешествия. И здесь пошли беспокойства, суета, выселения и общий страх перед наступающим противником. Отступление продолжалось дальше. Оставив Кубанскую область, мы пришли к берегам Черного моря и здесь вскоре пришлось сдаться большевикам. С этого времени я был военнопленным у большевиков и служил в рабочем батальоне, в Екатеринодаре. Этот период закончился тем, что мы, вооруженные красноармейцы, должны были идти на подавление восстания, но так как весь батальон был настроен против большевиков – сдался повстанческому отряду казаков. Опять пришлось воевать против большевиков. Это было уже в 1920 году.

Но несмотря на отчаянные схватки с большевиками, мы вынуждены были отступить в горы к диким карачаям, а оттуда через Кухарский перевал в Грузию. Переход через перевал мы сделали 20 ноября 1920 года, то есть тогда, когда этот, трудно проходимый перевал даже в летнее время, зимой был совершенно непроходим. Многие не осилили этого перехода и остались среди ледников и снега навсегда, и лишь часть вышла с большим трудом. Кто был в Грузии раз, тот не согласится быть там во второй раз, а мы, измученные, голодные, почти раздетые совершено, должны были уподобиться нищим, чтобы достать себе чего-нибудь поесть. Работать было невозможно, потому что никто не думал оставаться здесь надолго, а работать тяжелую работу после трехмесячной голодовки почти невозможно. Из Грузии мы отправились в Константинополь, так как все эвакуирующиеся войска и население направлялись туда. И странно, до сих пор, и даже в Константинополе, я не имел ни близких мне друзей, ни даже станичников, не говоря уже о родственниках, то есть был оторван совершенно от тех, с кем я раньше, переносил этот тяжелый путь. Это обстоятельство еще больше усиливало мои страдания и придавало еще больше тоски и мучений. Очень тяжелый путь от Батума до Константинополя усиливался отсутствием пищи и даже воды и теми непредвиденными опасностями, которые сопровождали нас за все наше морское путешествие: поломка машины, неблагоприятная погода, шторм, который так угрожал нашему плохому пароходу.

Наконец прибыли в Константинополь 23 апреля 1921 года. И здесь не лучше, несмотря уже на мирную обстановку. Надо было достать пропитание, обувь, одежду своим трудом, а работать тяжелую работу не было сил. Оправившись немного, в июне месяце 1921 г. я поступил в гимназию Всероссийского Союза Городов, куда меня с трудом приняли ввиду моего неподходящего возраста. Мне было 20 лет, и поступил я в 6-й класс, так как из коммерческого училища вышел из 6-го класса. Но путешествие не закончилось в Константинополе, как и следовало ожидать. Гимназию перевезли в Чехословакию, где и доныне благополучно пребываем.

Студничка Ю.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

В 1917 года я был во втором классе Реального училища. Это был момент полного разгара мировой войны. Во всем окружающем чувствовалось напряженное состояние. Оно исходило из столицы, провинция же была спокойна.

Неожиданно разразилась революция. Началась быстрая смена событий: Г<осударственная> Дума, Керенский и большевики. Но они появились сперва на севере и в провинцию пришли не скоро. Первый их приход связан в моей памяти со зверствами Муравьева и матросов на «Алмазе». Но вот в нашем городе появились «анархисты», возглавляемые М. Никифоровой. После нескольких ограблений, совершенных ими в городе, произошло восстание, анархисты были изгнаны из города после 2-х дневного боя. Город был объявлен на осадном положении. Много добровольцев пошло защищать его от нападения анархистов. Некоторое время длилась осада, начался артиллерийский бой, но вот подошли отступавшие части Полупанова. Силы были не равны, и город был им сдан...

Начинают доходить слухи, что наступают немцы. Действительно, они скоро пришли, разбив большевиков, и заняли город. Это началась оккупация. Летом немцы сделали переворот, и вместо Рады был «избран» П. Скоропадский гетманом. Но его гетманство продолжалось недолго (всего, кажется, 6 месяцев). На Украине начинают происходить беспорядки, связанные с немецкой оккупацией. Вскоре повстанческое движение приняло организованный характер, им руководила образовавшаяся в Белой Церкви Директория. Гетман не смог удержаться, так как имел слишком малые силы, а в немецкой армии уже началось разложение – их убил тот же яд, которым они воспользовались против России. Наконец Киев был взят, и немцы ушли. В нашем городе они пытались вооруженной силой соединиться со своими частями, но были разбиты войсками Директории после короткого пулеметного боя.

1919 год. Но в это время Директории приходится выдержать натиск большевиков, и в середине февраля они пришли к нам. Перед их приходом местные анархисты сделали в городе восстание, которое помогло большевикам занять город.

Новая власть начала свою деятельность с того, что в первом приказе угрожала населению «стенкой».

Появилось ЧеКа с огромным красным флагом, на котором были серебряные буквы «ЧК». Начались расстрелы.

Наступила весна, а с нею началось повстанческое движение. Атаман Григорьев, перешедший от Директории на сторону большевиков и взявший Одессу, изменил им и поднял восстание. В мае месяце он бросился со станции Знаменки на наш город и после нескольких атак, сопровождаемых артиллерийским боем, ворвался в него. Как раз перед этим мы уехали в деревню (за 25 в<ерст>), но, несмотря на это, можно было явственно слышать бой, даже треск пулеметов.

В городе начался еврейский погром и избиение коммунистов. Он длился 3 дня, было убито около 3 тысяч человек. Но коммунисты вскоре вернулись, они выбили из города отряд Григорьева и заняли город. Снова начались расстрелы. Большевики свирепствовали 3 месяца.

В августе месяце они стали покидать город, теснимые добровольцами.

Перед приходом добровольцев 10 тысяч крестьян заняли город и прогнали коммунистов. Пришли добровольцы. Вскоре после их прихода, в начале сентября, появился в окрестностях города Махно, убивший перед тем Григорьева. В городе началась паника, рыли окопы, думали, Махно будет брать город. Но Махно прошел мимо.

Жизнь в это время идет лихорадочным темпом, началась спекуляция. Стоит дешевизна. Добровольцы заняли Харьков, Курск, Орел. Но вот идут тревожные вести, говорят, что большевики наступают, что уже взят ими обратно Курск, Орел, Харьков. В городе начинается паника. Всякий спешит уехать и увезти с собой все, что мог. В декабре перед Рождеством гражданские власти покинули город. Остались войска, которые непрерывно отступали.

1920 год. На Новый год начались бои и длились 2 недели. Наконец город был взят большевиками в 3-й раз после однодневного артиллерийского боя, самого большого в нашем городе за всю революцию.

Началась прежняя история. Появилась ЧеКа и начала свою кровавую работу. Город покрылся сетью различных учреждений с названиями, будто взятыми из китайского языка.

Училища существовали (в их прежнем виде) лишь до конца учеб<ного> года, затем они были преобразованы в трудовые школы. Но с наступлением весны началось противобольшевистское движение. Стали доходить слухи о том, что остатки Добровольческой армии укрепились в Крыму и, очистив армию от негодных элементов, снова ведут наступление. С другой стороны наступали поляки и украинцы и вскоре взяли Киев. Но, видимо, большевики были сильнее. Конница Буденного выгнала поляков, а Жлоба начал теснить добровольцев. К осени большевики, преследуя поляков, докатились до Варшавы. Но вдруг так же стремительно ринулись назад. Поляки гнали их перед собой, и наконец был заключен мир. Затем большевики повели наступление на Крым и взяли его.

1921 год. Начинается жизнь в советском «раю»; так как я окончил 5 класс, то пришлось поступать в так называемую техническую школу (школа II ступени). После 2 лет учения (или, скорее, неучения) можно было идти в политехникум. В школе я пробыл 1 1/2 года, но ничему не научился (кроме технического черчения, которое было очень хорошо поставлено). Летом наша семья жила в городе, где мы получили (как и многие другие горожане) кусок земли (1/8 десятины) для огорода и работали на ней целое лето.

1922 год. Но так как жить приходилось все тяжелее и тяжелее, то решили ехать на родину к отцу, в Чехию. При помощи чехословацкой репатриационной комиссии мы проехали в начале 1922 года в Чехию, а затем в Югославию, в Сараево, к родственникам. Сначала мы жили там 1 1/2 года, а затем переехали в Новый Сад, откуда я и поступил в гимназию.

Заорский С.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Скоро 6 лет, как все закружилось в каком-то вихре, сломавшем всех и все на своем пути и выкинувшем нас далеко-далеко от всего, что близко и дорого. И невольно хочется посмотреть кругом, посмотреть в самого себя. И чувствуешь, что за эти 6 лет произошло слишком много и что нет возможности изобразить в нескольких страницах того, от чего юноши стали стариками, того, чем люди жили и теперь живут, и как понеслось все в грязном потоке человеческой подлости. Все как в тумане: мальчиком 15-ти лет на фронте с его ужасами, потом ранение, во время которого я понял, как глубока любовь матери к сыну, потом болезнь и смерть отца, а потом я покинул то, последнее, мне близкое, что у меня осталось. Бедная мама, как ей тяжело. Я не говорю о том тяжелом, невыносимо тяжелом материальном положении, в котором приходилось и приходится жить моей матери, я говорю о том, как невыносимо тяжело ей, когда кругом нет ни одного близкого человека. И это уже пятый год.

Итак, 28 октября 1919 года я расстался с моею матерью, а в марте 1920 года я шел по Военно-Грузинской дороге, не зная, что будет впереди. А впереди была Грузия, затем бегство оттуда в Крым, потом служба во флоте, и наконец эвакуация. Каждый из нас слишком испытал мытарства эвакуаций, скитания по чужим странам, чтобы нужно было их описывать. Скажу, что попал я наконец в Сербию, в корпус, который и кончил, откровенно сказать, очень и очень посредственно. Конечно, не с моими знаниями можно было идти в политехникум, тем более, что и стремления попасть туда я не испытывал. А в университет нас не приняли, следовательно, надежда попасть на сельскохозяйственный факультет Загребского университета у меня совершенно отпала.

Это время мне пришлось различными способами зарабатывать деньги. Был я и натурщиком, был и служащим в комиссионном магазине, одним словом, это не так важно, потому что это продолжалось около полугода, после чего мои хорошие знакомые дали мне возможность выехать в Чехию. Здесь я поступил в гимназию, которую не имею возможности кончить, потому что считаю, что не имею права думать о высшем образовании и, следовательно, главным образом о своем будущем материальном благополучии, в то время как больная мама страдает там, далеко-далеко, и ждет момента, когда сможет у видеться со своим единственным сыном. И одно желание остается: иметь возможность кончить какую-нибудь кратковременную специальную школу здесь, в Чехии, чтобы иметь больше возможности помочь нести тяжелый жизненный крест моей несчастной матери.

Соколовский Н.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

До «бескровной русской революции» 1917 года я был дома в Екатеринодаре. В январе 1918 года у нас начали формироваться отряды для подавления начавшейся революции, куда попал и я. Мне было 17 лет. 6-го января наш отряд был послан в станицу Тимашевскую для освобождения заключенных офицеров, но достигнуть этой цели не удалось, так как мы были выбиты оттуда пулеметным оружейным огнем. 17-го января мне пришлось впервые побывать в настоящем бою. С Новороссийска начали наступать на Екатеринодар красные банды. Фронт был под Энемом (7 вер<ст> от Екат<еринодара>). После 7-ми часов боя они были разбиты и бежали по направлению к Афинской. Мы взяли 2000 винтовок, 3 батареи и несколько десятков пулеметов. Под Афинского они окопались и встретили нас штыковым ударом. После 20-ти минутной схватки они были вторично разбиты. Здесь я впервые «посадил» одного на штык и получил сильный удар в правое плечо. Вскоре было получено донесение, что под ст<аницей> Выселки (Тихорец<кого> направл<ения>) кубанско-добровольческий отряд разбит, и на помощь ему был послан наш. Бой длился 2-е суток, в результате которого они отошли только на 12 верст. Через три дня они нас окружили, и мы принуждены были бежать. Когда мы стояли в Выселках, была получена от ген<ерала> Л.Г. Корнилова телеграмма, в которой он просил, чтобы мы продержались еще дня 3–4. Большевики это узнали и решили предотвратить грозящую для них опасность. Бой под Выселками решил судьбу Екатеринодара. Он пал. После этого мы начали отступать в горы. Под ст<аницей> Калужской мы соединились с отрядами ген<ерала> Л.Г. Корнилова и повели наступление на Екатеринодар. Бой под Екатеринодаром был сильный и длился 2-е суток. Корнилов был здесь убит, и начались наши новые мучения, о которых уже всем известно. После 5-месячных скитаний наши отряды пополнились, и мы двинулись на Кубань. 2 августа Екатеринодар был взят моей дивизией (1-я Куб<анская> каз<ачья> дивизия) под командой ген<ерала> Эрдели.

За куб<анский> поход я был переведен в 7-й класс, но через 2 1/2 месяца был мобилизован и попал во флот на крейсер 1-го ранга «Ген<ерал> Корнилов». Принимал участие во всех походах и боевых операциях крейсера. В бою под Одессой был ранен и помещен в Севастопольский морской госпиталь. По выходе из госпиталя, была объявлена демобилизация учащихся. Я поехал домой и был переведен в 8-й класс, но учиться не удалось, так как гимназия была реквизирована под лазарет. Вскоре началось отступление нашей армии. Был приказ, по которому «все, раньше служившие во флоте, должны вернуться по своим судам».

Кавказ был сдан, и мы очутились в Крыму. Начались десанты. Первый десант был под Хорлами, где мы встретились с 40 тысячами красных. Мы были окружены но смогли прорваться через Перекоп в Крым. Вскоре я поступил по приказу генерала Врангеля в военное училище и попал в десант на Тамань. Туда были собраны все училища, и пришлось бои вести исключительно с курсантами. Бились мы как львы. Так, напр<имер>, наша рота разбивала 2–3 тыс. курсант<ов>.

Когда и при каких обстоятельствах был оставлен Таманский полуостров, я не помню, ибо был сильно контужен в левую часть и отвезен в Керчь. По выходе из лазарета я попал на Арабатскую стрелку. Вскоре Перекоп пал, и мы были принуждены отступать на Феодосию, где погрузились на корабли и ушли в море. После двухнедельных мучений мы высадились в Галлиполи. Здесь я пробыл восемь месяцев и уехал, по предложению французов, в Бразилию. По возвращении оттуда я попал в Константинополь, поступил в гимназию и приехал сюда. Пишу все это сокращенно, так как при воспоминании контузия дает о себе знать, и я начинаю нервничать.

Чернавин Б.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

В начале 1917 года в России развернулись крупные события, совершенно неожиданно для всех вспыхнула революция. Эта революция носила на себе случайный характер. Жизненные условия в России к моменту революции настолько стали тяжелыми, что весь русский народ жаждал от вновь сформированного правительства улучшения, главным образом аграрного вопроса. Еще издавна крестьяне посылали к Государю своих «ходоков», и все интересы массы крестьянства группировались вокруг земли. Поэтому при известии о том, что у власти стали люди, провозгласившие высокие лозунги: свободы, равенства и братства, крестьяне надеялись наконец получить желаемую землю. Я помню, как старики-крестьяне говорили о том, что пришло время исполнения их давнишних мечтаний. Они не учитывали того, что при этаком неожиданном крахе императорской власти создать твердую власть было нелегко. И действительно, вскоре на арену политической деятельности вступают различные политические партии, иногда крайнего направления. Само правительство растерялось и, вместо того, чтобы постепенно вводить в жизнь новые принципы, оно решило одним взмахом уничтожить все старое, все то, чем жили и дышали наши отцы. И конечно, результаты такой поспешной ломки старого порядка при отсутствии насаждения новых устоев были плачевны. Ряд неудачных мер вызывают разложения и анархию как в армии, так и среди населения. При наличии серьезной войны с Германией, благодаря анархии, создается грозное положение. И вот в этот момент, когда страсти толпы представляли бушующее море, готовое поглотить все на своем пути, правительство растерялось. Вся полнота власти переходит в руки Керенского, хорошего оратора, но человека без определенных моральных устоев. Керенский своими бестактными мерами усилил анархию, и России грозила гибель со стороны Германии.

В этот грозный час послышался голос трезвого человека – Л.Г. Корнилова. Блестящий генерал, сын простого казака, горячий патриот, он громко и властно повысил свой голос, призывая к правопорядку и защите Родины. Но, к сожалению, умы многих были опьянены убаюкивающими словами Керенского, и на призыв Корнилова откликнулись немногие. Вместе с тем Керенский, испугавшись Корнилова, поспешил объявить его изменником и издать приказ об его арестовании. Дальше создается такая атмосфера для простого обывателя, что он со своим русским размахом задыхается. Он не видит выхода. В его спокойную жизнь внесены политические догматы различных партий, его заставляют голосовать, кричать, защищать, и непривычному русскому человеку становится не по себе.

В результате анархии и запутанной борьбы политических партий происходит октябрьский переворот, выбрасывающий к власти большевиков, к этому моменту вся Россия представляет океан разбушевавшейся холопской страсти на красном фоне великих идей.

Какое противоречение! Высокие, гуманные идеи свободы, равенства и братства на практике вылились в произвол, насилие, тиранию. Некогда гигантский колосс – Россия в несколько месяцев распадается на сотни отдельных республик. Все окраины стремятся освободиться и с ненавистью смотрят на Россию. Но все они упустили то обстоятельство, что освободиться от материальной зависимости, созданной веками, в течение месяцев, при общей анархии, невозможно. И мы видим, что все эти окраинные образования в начале своего существования живут ненормально.

Но появление большевиков у власти наносит России последний удар и вводит ее в ужасную анархию. Большевики с первых же шагов уничтожают все, еще уцелевшее от разрушения. Они оскверняют все святыни русского народа, они развращают темный народ, предоставив ему право бороться всеми средствами с так называемой буржуазией.

В этот период, период насилия и кровавого произвола, на юге России формируется небольшая горсточка людей, сознающих гибельность пути, избранного большевиками. Во главе этих людей становится ген<ерал> Корнилов, знаменосец русской чести, начинается эпоха борьбы с большевиками, длившаяся до Крымской катастрофы. Горячая преданность и любовь к России воодушевляют эту армию, и великое дело освобождения России от цепких и липких от невинной крови рук большевиков, развиваясь, охватывает все большее и большее количество русских людей. Небольшая армия развертывается в грозные силы, территория Кубани и Дона становится базами, и далеко на север уходят идеи Великой, Единой и Неделимой.

Но легкий успех окрылил армию, и она, не рассчитав своих сил, зарвалась слишком далеко и, смертельно раненная, морально разбитая, должна была отступить перед превышающими силами противников. Да и сами идеи Добровольческой армии были безжизненны для крестьянства. Ему нужно было то или иное разрешение земельного вопроса, а программа Добровольческой армии давала крестьянству лишь смутные положения о земле. Воодушевлявшие армию лица умерли, армия пополнялась часто людьми аморальными, людьми, для которых слово Родина было пустым местом. И дело освобождения России, взявшее лучших сынов Родины в жертву, окончилось новороссийской катастрофой. Остатки Добр<овольческой> армии укрепились в Крыму, и новый главнокомандующий, генерал Врангель, человек сильной воли и большой энергии, решил продолжать дело своих предшественников. Учтя причину гибели Добр<овольческой> армии, генерал Врангель первым делом удовлетворял интересы народных масс знаменитым земельным законом. Но вера крестьянства поколеблена. Они апатичны ко всем выступлениям генерала Врангеля. И зародышам здоровой государственности, жившим в Крымской армии, не суждено было развиться. В октябре и начале ноября армия генерала Врангеля должна была покинуть берега Крыма. Вместе с ней покидает родину и большая часть некоренного населения Крыма. Свыше 100 судов бросают якорь в Босфоре.

Начинается период, тяжелый для русской чести, жизни. Русские теряют все права. Армия уводится на Лемнос и в Галлиполи. Эмигранты развозятся по всем странам: в Бразилию, Сербию, Болгарию и т.д. Большая же часть русской эмиграции остается в Константинополе. Начинается тяжелая, но упорная борьба за существование. Голод, нужда, холод отрезвляюще действуют па русского человека, и он, сбросив с себя природную лень, отчаянно защищает свое право на существование. Зарождаются всевозможные организации, открываются различные предприятия.

К гордости русской общественности необходимо сказать, что она со всей энергией, всеми силами стремилась оказать помощь русским эмигрантам. Главное внимание русской общественности в Константинополе останавливал вопрос о воспитании и образовании детей русских эмигрантов, попавших в столь тяжелые условия. И результатом их изысканий явились гимназия В<сероссийского> С<оюза> Г<ородов>, давшая приют и возможность продолжать образование сотням детей.

Жизнь эмиграции постепенно налаживается, и, благодаря гостеприимству многих государств, болезненно острый вопрос об эмиграции теряет свою остроту. Попутно с образованием гимназии в Константинополе в других государствах открывают также средние учебные заведения, и дается возможность их абитуриентам продолжать образование в высшей школе.

Русская Константинопольская гимназия, благодаря хлопотам общественных организаций и гостеприимству Чехословакии, попадает в выдающиеся условия. И мне кажется, эта гимназия, находящаяся в лучших условиях по сравнению с другими учебными заведениями, сумеет воспитать для России сотни честных, горячо любящих Россию и ее исторически сложившиеся традиции, людей.

Трогилин Ал.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

Наступил 1917 год. После окончания учебного года в Первом кадетском корпусе в Петрограде кадеты стали разъезжаться на каникулы. Как раз в это время началась революция, в Петрограде было повышенное настроение, и большинство уезжало на юг: на Дон, Кубань, в Крым, на Кавказ. Я то же самое уехал на летние каникулы на Дон. Отец остался в Петрограде, а я с матерью, братьями и сестрой весело проводили время в станице. Отец писал из Петрограда, что там очень неспокойно, что начинается преследование офицеров и что он скоро тоже приедет к нам. Наступила осень, пора было начинать ученье, но для этого нужно было ехать в Петроград, ехать туда мы рисковали, потому что не имели от отца никаких вестей. Наконец мы получили от него письмо, где он пишет, чтобы мы остались в Новочеркасске. Меня устроили в Донской кадетский корпус, который произвел на меня очень благоприятное впечатление. В нем я провел лучшие свои годы. Мне очень понравилось дружеское отношение кадет между собой, их радостное настроение, их песни, их обычаи. Я скоро сдружился со всеми, и началось для меня лучшее время. Учился я довольно хорошо, в противоположность петроградскому корпусу, где я был всегда последний ученик. Так наступила зима. Дошли тревожные вести, что Дон готовится к войне, что произошел разрыв с Петроградом, что Корнилов пробирается на юг, что в Петрограде происходит избиение офицеров, большими эшелонами бегут они в штатском платье на юг. Наконец началась война, стали образовываться партизанские отряды из ученической молодежи. Большинство кадет шестого и седьмого класса ушли тоже в отряды. И часто видел, как идут партизаны в гимназических и кадетских фуражках по улицам с песнями «смело мы в бой пойдем», и так самому хочется уйти вместе с ними.

Наконец приехал из Петрограда отец, и мы были очень рады, потому что не видались с ним почти целый год. Началось в Новочеркасске смутное время, говорят, что близко большевики, что на фронте неудачи. И вот как-то вечером по Новочеркасску пронеслась печальная весть, что застрелился атаман Каледин. Около двора собираются печальные толпы казаков, все невольно спрашивают друг у друга, что будет дальше. Атаманом выбирается Богаевский. Но прошло недолго, как дошли вести, что большевики с часу на час могут вступить в Новочеркасск. Началась в городе паника, все, кто не желал оставаться в городе, шли в здание юнкерского училища за винтовками и отправлялись оттуда за город, где собирались в поход. К вечеру город опустел, на окраинах началась тихая стрельба, в Новочеркасск вступил Голубов с казаками. У всех было жуткое настроение, все чего-то ждали. На следующий день пришли настоящие большевики с Подтелковым, начались расстрелы. Расстрелян был походный атаман Назаров, который не пожелал оставлять родных пределов, и тело его валялось за мельницей у вокзала. Мы жили в это время против городской больницы, где лежали раненые партизаны, которых не успели вывезти. С утра стали выводить их на улицу, а кто был тяжело ранен – выносить на носилках в нижнем белье. На их лицах было изображено страдание, их сажали под конвоем на извозчиков и увозили в балку, где и расстреливали. Начался период страшного времени, когда за кусок хлеба предавались человеческие жизни. Люди озверели, они жаждали крови, и каждый день совершались предания. Стояли целые очереди баб, детей, которые получали рубль за то, что указывали, где живет офицер. Так продолжалось почти год. Доходили вести, что генерал Корнилов убит на Кубани, что армия разбита, и тем тяжелее становилось на душе.

Наконец среди большевиков началось волнение, дошли слухи, что приближается Добровольческая армия. Действительно, вскоре был занят Ростов, потом Новочеркасск. Всеобщее ликование, дружески встречает население пришедшую армию. Все успокоилось, но не надолго: вскоре большевики заняли город, и опять началось старое, и так сменялось несколько раз, пока наконец большевикам не был нанесен решительный удар. Это случилось так: как-то рано утром на первый день Пасхи мы проснулись и увидели, что вместо большевиков в городе казаки. Сейчас же их встретили с яйцами и пасхами, накормили и напоили. Но время было тяжелое, потому что большевики быль недалеко, и ожидалась осада Новочеркасска. Начали готовиться к обороне. Работали все: и мужчины, и женщины, и дети, кто что мог. Мужчины шли в передовые цепи, дети таскали снаряды и вооружения, женщины приносили в тыл съестные припасы. К полудню начался бой. Большевики жали беспощадно. С горы мы наблюдали за боем и видели, как над нашими окопами рвалась шрапнель, как все больше и больше выбывали из строя бойцы. Город неминуемо должен быть взят. Большевики пустили на станцию паровоз, надеясь взорвать часть города, так как на станции стояло четыре вагона динамита, как потом оказалось, оставленного ими. Но взрыв был предупрежден тем, что наши тоже пустили паровоз навстречу, в результате чего и свалились оба с полотна. Дело было уже почти проиграно, как вдруг сзади большевистских окопов показались броневые автомобили, и скоро большевики бежали. Это был отряд Дроздовского, пришедший из Румынии. К вечеру казаки вернулись домой, а Дроздовскому город устроил овацию. Как приятно было видеть в полном боевом порядке блестящий дисциплинированный отряд офицеров. Так было покончено дело с большевиками.

Началось правление атамана Краснова, удачи на фронте. Потом правление атамана Богаевского, брата покойного. Кадетский корпус вновь образовался. Посъехались кадеты, но многих среди них недоставало, погибли преждевременной смертью. Многие были по несколько раз ранены, многие были уже офицеры. Началось опять учение, пока не постигло опять несчастье, и не произошел развал фронта. Пришлось покинуть Новочеркасск и бежать. Много и трудно описывать картину бегства, сколько с ней связано несчастья, трудно сказать, только в конце концов мы очутились в городе Новороссийске, так мрачно стоявшем около гор. Вскоре мы эвакуировались в Турцию на английском пароходе, и прибыли на остров Принкипо. Тяжелое чувство было на душе, когда мы очутились среди чужого нам народа и когда шли печальные вести из Крыма. Так прожили мы целую зиму. Мы не знали, что будет дальше с нами и сколько времени мы будем здесь жить. Скоро начали приезжать пароход за пароходом из Крыма, и мы узнали, что все кончено, армия разбита и эвакуируется. Скоро мы переехали в Константинополь, и началась борьба за существование. Я сперва служил в световой рекламе, потом писал вывески, потом даже красил автомобили, пока не образовалась первая русская гимназия. С какой радостью я узнал, что меня приняли в нее. Мой брат тоже стал учиться в Русском лицее. Так началось наше учение после двухлетнего перерыва.

Хитрово М.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

В конце января 1917 года я вышел из лазарета, но еще не ходил в Реальное. Захолустье, медвежий угол, где я учился после эвакуации <из> Минска в 1915-м году, был далек от всякой политики; даже вести с фронта доходили туда как-то глухо, точно отзвуки далекой грозы. Городок жил тихой, мирной, спокойной, чисто эгоистической, своей внутренней мелкой жизнью. А еще более удаленно от политической жизни страны было наше семейство. Но в конце февраля что-то вдруг изменилось. Так же, по виду, было спокойно, городок жил своей собственной жизнью, которую хорошо знает всякий, бывший в дореволюционное время в захолустных уездных городишках севера России... По виду все было спокойно, но «что-то» готовилось, что-то грозное надвигалось на нас, на всю Русь, что-то громадное происходило где-то... Но что, где, почему – никто у нас не знал определенно. Смутно долетали слухи о беспорядках в Петрограде. Городок замер от ужаса, точно он понял, что надвигается на него... Атмосфера беспокойства, какого-то напряженного состояния нависла над городом. И вдруг... Это было поздно вечером 2-го марта... Уже заснувший городок был разбужен неожиданно грянувшим у городской тюрьмы «ура» и залпами... Улицы, уже темные, пустынные, вдруг наполнились людьми в папахах и серых шинелях, зашумели, загудели... То здесь, то там вспыхивало «ура» и щелкали одиночные выстрелы. Жители притаились в своих домиках и чутко прислушивались к тому, что происходило на улицах. А утром не стало видно белого снега: улицы, площадь были покрыты народом. То туда, то сюда сновали солдаты, с оружием и без оружия, проходили патрули людей, одетых в штатское, с белыми и красными повязками на рукавах – «милиция»... Перед зданием суда и полицейским управлением горели огромные кучи бумаг и документов... А на стенах домов и заборах были уже развешаны «Известия» или что-то в этом духе, где говорилось об отречении Государя, об отказе Великого Князя Михаила Александровича, о Временном правительстве... Возле них толпились люди, читали и тут же, на перекрестках, на углах обсуждали. Помню, один старик-крестьянин никак не мог понять, что же случилось. «Да царя больше не будет, понимаешь?» – старался объяснить ему какой-то молодой человек (но не из местных жителей, это я хорошо помню). – «Так как же эт-та так? А куда же ён подевался? Помер, может, сердешный?». – «Не помер, а народ не хочет, чтобы царь у нас был, вот и отказался...». – «Да кто же тебе сказал, что народ не хочет?.. Мы, что! Мы – люди простые, а без царя никак невозможно... Как же так? Нам царь должон быть!», – и долго они спорили. Почему-то старик особенно мне памятен.

Между тем я заметил на пальто и шинелях некоторых красные банты. Спросил встретившегося знакомого офицера-гвардейца, что же, собственно, означает этот цвет. В прошлую революцию за красные банты и флаги пороли нагайками... Но ответ его не удовлетворил меня, так как он сказал мне что-то о партиях, о чем я не имел ни малейшего понятия. Только значительно позже понял я значение этих алых бантов... Революция пришла и изломала весь спокойный и мирный уклад жизни городка... Один за другим следовали митинги, собрания, речи с трибуны; красные флаги и плакаты пестрели повсюду, исчезли двуглавые орлы с правительственных учреждений и аптек – и только на шпице каланчи долго оставался орел, точно рея над городом и грозя ему сжатыми своими лапами... Потом большевики устроили себе мишень из него, и скоро расстреляли его совершенно...

Ход революции свершался своим, всем нам неизвестным, порядком... Настало лето и принесло с собою вести о полном почти развале фронта, о беспорядках, о тщетных мерах Временного правительства восстановить порядок.

В средних числах июля у нас начались эксцессы против офицеров со стороны разнузданных и распропагандированных солдат 179-го Запасного Батальона. Прежде всего они избили и выгнали из батальона одного молодого поручика. Но это дело замял Совет Раб<очих> и Солд<атских> Депут<атов>.

Зато не удалось ему замять зверское убийство пьяными солдатами полковника Буланова. Это зверское убийство всеми любимого и уважаемого человека, «отца-командира», так называли его прежде солдаты, взволновало и возмутило всех. В Петроград полетели телеграммы. А город замер, притих, притаился. Все ждали, что будет, все были точно парализованы ужасом убийства... И вот поползли слухи. А кара не приходила... Начались занятия у нас в Реальном, «революционная» жизнь текла «спокойно», если только можно назвать спокойной жизнь, ежедневно приносящую горькие, позорные новости и неожиданности... И вот однажды, на 4-м уроке, перед Реальным, на площади, заиграл кавалерийский рожок... Мы бросились к окнам... На площади в стройном порядке вытянулись шеренги Уссурийских казаков. Ярко выделялись желтые погоны и лампасы, сверкали щетиною торчавшие над строем пики... Нас отпустили, и мы гурьбой вышли на площадь... Я пошел с моим приятелем к мосту, по дороге к станции. Навстречу нам ехал отряд казаков с молоденьким хорунжим во главе. Хорунжий остановил нас и спросил, где находится Совет. Конечно, мы охотно рассказали ему и даже взялись проводить. Некоторые члены Совета были арестованы. Казаки заняли город, установили на высотах батарею и потребовали выдачи убийц и всего оружия... Испуганные солдаты согласились, и убийцы были отправлены под конвоем в Петроград, а казаки принялись за разоружение батальона. 45 подвод оружия и патронов было вывезено из оружейных складов и увезено в столицу.

Солдатня присмирела. Но недолго продолжалось спокойствие. После большевистского переворота в Петрограде и Москве и у нас в городишке «вся власть» перешла к Совету. Убили двух офицеров, одного адвоката и двух богатых купцов, схватили некоторых «буржуев», как заложников, и на этом успокоились. А потом пошла разруха, дороговизна, анархия, бесправие... Население начало голодать, появилось недовольство. Повсюду были расстрелы, грабежи, убийства, насилие... Горели деревни, «караемые» Советской властью.

Осенью 1918-го года крестьяне уезда устроили восстание. В городе разнесли два-три учреждения, но явилась «красная гвардия», установила вдоль главной улицы и на площади несколько пулеметов – и улицы опустели, остались лишь убитые. Раненых добивали... А затем снова репрессии, репрессии, репрессии без конца... И стонали крестьяне, горели деревни, свирепствовали карательные и продовольственные отряды... Кто не хотел смириться и подчиниться красным, уходил в леса, шел на север, к Архангельску, шли на юг, к Корнилову или Деникину, о которых ходили у нас смутные слухи... Немногие добрались до них. Большинство или погибло в неравной борьбе, или пришло с покаянием к большевикам.

Летом 1919-го года я уехал из этого Новгородского захолустья обратно в Минск. Трудно было достать пропуск в «прифронтовую полосу», еще труднее было доехать, так как на моих руках была больная тетка, но мы добрались до Минска благополучно. И здесь узнали... Польская армия в 20-ти верстах и ведет беспрерывные бои с красными. А утром 8-го августа (н.ст) 1919-го года город увидел бегущих красных... После упорного боя, после, геройской защиты одних и геройских усилий других, в город вступили Познаньские части и отряды ген<ерала> Довбор-Мусницкого. Началась одиннадцатимесячная оккупация Минска поляками...

Сначала все было очень хорошо, тихо, спокойно. Жизнь сделалась почти нормальной, цены упали, порядок был образцовый. Но чужеземное иго давало себя знать. Па каждом шагу слышалась польская речь, то мягкая, тягучая, то хлестская и трещащая, смотря по наречию... Город был полон солдатами в новеньких американских френчах и во всевозможных головных уборах, начиная от обыкновенных фуражек, очень похожих на русские, кончая «рогатувками» – чисто польскими шапочками с квадратным верхом. Вместо знакомых черных двуглавых орлов всюду глаз встречал белого одноглавого, беспомощно растопырившего свои лапки, но имевшего вид героя, грозящего кому-то. «Настоящий поляк, типичный пан, – говорили у нас про этих орлов. – Почвы под ногами никакой, опоры нет, а он хорохорится».

Солдаты и власти притесняли русских и белоруссов, справедливости не стало. На базарах появились кучи солдат, забиравших все, что им нравилось, без денег, крестьян брали с лошадьми и подводами в обозы и не отпускали недели по 4–5... И поднялось в народе недовольство. «Этого и при красных не было», – говорили крестьяне. А красные не дремлют – началась пропаганда. И опять слухи наполнили город... Советская власть эволюционирует вправо... Брусилов во главе армии... Введены погоны и отдание чести... Армия уже не большевистская, а Русская... Армия идет, чтобы избавить русских от польского ига... А иго тяжелело с каждым днем. Все более и более чувствовалось, что поляки «победители», все тяжелее становилось русским и белоруссам жить под владычеством белого орла...

И, точно гром среди ясного неба, прокатилась весть: Березина перейдена красной кавалерией... Фронт поляков прорван. В польской армии паника, она бежит...

Через два дня Минск начал эвакуироваться. Началась паника. Поляки и часть русских стремились уехать в Польшу, в Варшаву, подальше от красных... А другая, большая, часть населения ждала «русских». Не большевиков, не красных видели эти «чающие» в лице наступающей армии, а русских солдат, родные русские войска ожидали они...

Плахтиенко Н.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Город Бар, который расположен в Подольской губернии, замечательный своими остатками средневековья и своим малочисленным населением, которое было очень разнообразно, приютил меня в своем реальном училище, в которое я поступил в 1910 году. С этого года до 1917-го школьная жизнь моя шла обычной дорогой, которая начинает принимать другой вид после 27 февраля этого года. Это число очень глубоко врезалось в мою память той неожиданностью, которая поразила всех учеников, сидящих на уроках. Вошло несколько солдат и студентов с красными бантами в класс и сообщили, что занятия прекращены благодаря манифестации, которая должна произойти в этот день по случаю свержения царской власти. Все недоверчиво переглянулись и остались бы на своих местах, если бы директор не пошел по классам и не подтвердит то же самое. Всех созвали в актовый зал, где директор со слезами на глазах прочел акты отречения от престола Государя Императора Николая II за себя и за своего сына и Великого князя Михаила Александровича и затем сообщил, что верховная власть перешла к Временному правительству и ей надлежит подчиняться в данный момент.

Не буду описывать то тяжелое впечатление, которое было произведено подобным фактом на всех учеников реального училища, а скажу только, что я лично был очень этим взволнован, и какое-то тяжелое предчувствие мучило меня. Мне казалось, что нечего ждать впереди добра, нечего надеяться на светлое будущее нашей Родины, которая вела тяжкую борьбу тогда еще с сильным врагом. Те манифестации, митинги, потом разделение граждан Великой России на украинцев, литовцев, поляков и т.д. ничего хорошего не рисовали мне в будущем. Я был уверен, что торжество немцев наступит очень скоро и что всем русским людям придется стать рабами этих ненавистных варваров. Еще больше сжималось сердце, когда видно было, что новое правительство внесло разлад в ряды доблестного нашего воинства, которое потеряло свою боеспособность и целыми группами покидали фронт, возвращались домой и занимались там не теми делами, какими следовало бы заниматься. Вместо спасения Родины они стали делить земли, стали грабить богатства ее и увлекаться той или иной партией, которых много развелось к тому времени, и каждая из которых стремилась захватить власть в свои руки, порождая этим ссору, ненависть друг к другу и вражду. Плодом этой вражды появилась большевистская армия, петлюровская и русская, которая свято хранила свое имя и стремилась к достижению блага своей Родины. Но эта армия была далеко от пределов Подолии; она вела борьбу на юге, востоке и севере России, Подольская же губерния, в которой я жил, была театром действий трех враждующих групп: большевиков, петлюровцев и поляков. Первое время имели успех петлюровцы, которые вошли в согласие с немцами и австрийцами, от которых и погибли, призывом последних к верховной власти гетмана Украины Павла Скоропадского. Не продержался долго и гетман. Население возмутилось его политикой после ухода немецких частей и начало всюду восстания. В этот период времени я со своими родными жил в своем имении «Хутор Малиновка», где пришлось много пережить неприятных минут. Появились отдельные банды, которые занимались грабежами и убийствами и одна из которых напала на наше имение. Пришлось защищаться от последней оружием, которое разрешалось тогда держать с ведома местных властей. Очень трудно было вести подобного рода оборону в продолжение всей ночи, и если бы крестьяне нашей деревни не пришли утром на помощь, то могло бы подобное предприятие окончиться очень плачевно. На следующий день утренним поездом, мы собрали все свои вещи и уехали в город Бар, откуда больше не возвращались домой. В этом городе пришлось пережить пять переворотов до прихода в ноябре месяце 1919 года русской армии, которая тогда под командованием генерала Деникина победоносно продвигалась к сердцу России – Москве. Казалось, что еще момент, и матушка Россия будет торжествовать победу над своими врагами, которые поругали и честь и святыню ее. Но Богу угодно было иное. Грехи русского народа требовали наказания, и Он наказал его жестоким большевизмом, который мучает последнего и до настоящего времени. Русская армия не выдержала свой экзамен. Она не взяла Москву и не освободила Родину от ига тиранов. Она широкой волной покатилась назад от Орла и вынуждена была очистить и Подолию. Под страхом попасть опять в руки китайцев и латышей я поступил в отступающие части генерала Бредова, которые отступали в Польшу, ушел с ними в последнюю, где был интернирован. Долго сидел в этом тяжелом плену и с нетерпением ждал момента, который освободил бы меня из этой тяжелой обстановки.

Неудачи поляков на большевистском фронте принудили их отправить русские части в Крым на поддержку генерала Врангеля, который в это время развил наступление в северной Таврии. В августе 1920 года нас из лагеря (Щелково) перевезли через Польшу, Румынию и Черное море в Феодосию, а оттуда через три дня отправили на фронт под Каховку. Шли в это время тяжелые бои, и к октябрю 1920 года наша армия не выдержала напора большевистских частей, отошла к Перекопу. 26 октября (cm.cm.) произошел знаменитый штурм наших позиций. Артиллерия большевиков очень удачно работала и выбивала из строя очень много боевых сил. К вечеру 26-го на Перекопе стихло, но оставаться было нельзя, так как на правом фланге мы были обойдены кавалерией Буденного, благодаря чему в ночь с 26 на 27 октября сдали Перекоп и заняли позиции у Карповой Балки. Утром 27-го мы были выбиты из Карповой Балки и, продержавшись день 28 октября у Ишуни, сдали ее и быстрым маршем стали отступать от преследовавшего врага. Вся дорога отступления была усеяла трупами лошадей, повозками, боевыми снарядами, орудиями и т.д. Отступая, не раз подвергались нападению преследовавшей по пятам кавалерии. Под Курман-Кельминчи последняя нас окружила, и мы вынуждены были дать ей отпор для того, чтобы прорваться к Севастополю, где ждали нас суда. В этом бою я попал под пулеметный огонь противника, был им сбит и без сознания, раненный в ногу и руку, с выломанным ребром, поднят. Очнулся я на пароходе «Саратов», который вез нас в Константинополь.

1 ноября 1920 года мы прибыли в Константинополь, где меня перевели из парохода во французский лазарет «Ильдиз». Этот лазарет представлял из себя бараки без окон и дверей, благодаря чему ветер прогуливался по палатам, как хотел. Степы были ободраны и издавали весьма неприятный запах. В одну из таких палат попал и я. Положили меня около одной из таких стен 9-го барака, к которой я повернулся лицом и пришел в ужас от того положения, в котором я очутился. Раненый, больной сыпным тифом, который хватил в этом же шикарном лазарете, неопределенностью будущего – все это с болью отразилось в моем сердце. Мне страшно захотелось увидеть своих родных, которые остались в России, у большевиков. Это обстоятельство еще больше увеличило мои страдания. Я стал молиться. Молился я очень горячо, и мне стало легче. Как счастлив я был, что верю в Бога и благодаря Последнему нахожу успокоение в молитве. Она вносила спокойствие в мою душу, и это спокойствие помогло благополучному исходу моей довольно тяжелой болезни.

10 января 1920 года меня выписали из лазарета и отправили в Саркеджи, откуда я бежал через проволоку, без копейки денег, в незнакомый город. На мосту встретил я русских, которые привели меня в 8-ое общежитие, где я был принят, как инвалид, в 19 комнату. В этой комнате я прожил до 1-го июня этого года, а затем был зачислен, благодаря комитету баронессы Врангель, в Русскую гимназию, с которой приехал в Чехо-Словакию.

Розенкранц Николай

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Революция застала меня в Петрограде. Я был тогда учеником 7го класса частной гимназии д-ра Шеповальникова, жизнь сделала меня свидетелем всех стадий революции. Перед моими глазами прошли Временное правительство во главе с Львовым, Керенским и наконец Октябрьский большевистский переворот. Только на время я отошел от Революционной России: летом 1917 года во время каникул меня устроили матросом-учеником в Добровольный флот, совершавший рейс между Архангельском, Англией и Америкой. Он занимался перевозкой военного снаряжения. И мне на судне «Тамбов» удалось побывать в Америке – Нью-Йорке. Мне представлялся случай остаться там. Но желание окончить гимназию и родной дом не позволили совершить этот шаг. И после двухнедельного пребывания в городе домов-небоскребов, я вернулся в Архангельск, а оттуда в Петроград, как раз в начале октября. Революционный пыл в Петрограде уже проходил. Если в Америке «Русская революция» пользовалась популярностью, и русские были в моде и фаворе, то в Петербурге в октябре царило манфредовское настроение. Население не чувствовало власти, а беспрерывные выступления и вооруженные восстания большевиков нервировали и волновали население. Но переворот большевистский был населением встречен довольно равнодушно, за исключением юнкеров и женского батальона, которые одни только героически отстаивали Временное правительство. Правда, были протесты. Они носили характер забастовок, демонстраций. Но на них лежал отпечаток апатии и равнодушия. Кроме того, все были твердо уверены, что большевистская власть носит временный характер. Но проходили дни, недели, месяцы, и она все держалась. Жизнь же становилась все тяжелее и тяжелее. Недостаток продовольствия давал себя чувствовать очень остро. Духовные интересы населения суживались, главной заботой являлся кусок насущного хлеба. Начинался голод. На улицах можно было видеть удручающие сценки: смерть лошадей, а иногда падающих в обморок от истощения людей. В доме зачастую не было и корки черствого хлеба, мыши, и те исчезли. Естественно, в такой обстановке учиться было трудно. И после ускоренного гимназического выпуска я решил уехать в Одессу для поступления в Университет.

Осенью 1918 года в октябре с большими трудностями мне удалось вырваться из Совдепии. Но доехать до нее <Одессы> мне не удалось. Обстоятельства и события задержали меня в Киеве, где я поступил в Гетмановскую дружину «Наша Родина» для борьбы с большевиками и петлюровцами. Но Петлюра разбил Гетмана, и все дружины очутились частью под арестом, частью в Коммерческом институте, частью в Педагогическом музее. Я попал в музей, в аудиторию со стеклянным потолком. Спал в партере на полу. Во время взрыва был ранен осколками стекла и, раненный, был отправлен в лазарет Яицкого Красного Креста. А через некоторое время по распоряжению петлюровского правительства или по соглашению с немцами, хорошо не знаю, попал в число офицеров, вольноопределяющихся, солдат, высылаемых в Германию. Куда всех нас и выслали. В Германии на положении интернированного мне пришлось прожить 8 месяцев. За границей хорошо, но дома лучше и, когда англичане предложили ехать в Англию, там обучить военному искусству, одеть и обмундировать и оттуда – в Россию для поступления в Деникинскую армию, я с радостью согласился. Англичане сдержали свои обещания, 8 месяцев, прожитых в ней около маленького города Нью-Маркета, на положении английского солдата, убедили меня в твердости слова англичанина.

В 1920 году англичане привезли офицеров, солдат, обучавшихся в Англии, в том числе и меня, в Севастополь, где в тот момент Деникин передавал власть Врангелю. В Севастополе я попал в военный флот на крейсер «Генерал Корнилов».

Алексеев Игорь

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Зима 1916–17 года последняя, проведенная мной в Петрограде, памятна мне по многим причинам, мне шел 14-ый год – интересный возраст, когда совершенно меняются взгляды, появляются новые настроения, мучительно стыдишься за свои четырнадцать лет и ужасно хочешь казаться старше.

Не изменилась только моя страсть к театру, главным образом к опере; помню, что в эту зиму отец, занятый делами, и мама – благотворительными комитетами, дали мне в этом отношении свободу, и наши 4 абонемента в Мариинском театре давали мне возможность побывать там не менее 1–2-х раз в неделю.

Петербург в эту зими особенно веселился, в эту зиму <шел> «пир во время чумы», как кажется теперь, когда вспоминаешь. Политика была всюду – на благотворительных заседаниях у мамы, в кабинете отца, в школе (я учился в 4-ом классе довольно «тонного»²⁵ частного реального училища Штемберга) – всюду.

Рождество прошло необычно весело. Старший брат кончал Михайловское Артиллерийское училище, и мы все старались создать ему перед отъездом на фронт самые приятные условия жизни. Помню его производство, парад и блестящий вечер у нас в честь брата – с румынским оркестром, лакеями от «Медведя», морем крюшона и шампанского. В конце же января брат вышел в Гвардейскую артиллерию и уехал. С его отъездом замерла жизнь в нашем доме.

Революция нагрянула как-то неожиданно, ошеломляюще неожиданно. Обыски, студенты, военные без погон, но с пулеметными лентами, пропажа папиной шубы во время одного из обысков. Прибегали знакомые, одни радостные, другие хмурые, но все взволнованные. Помню, прибежала наша приятельница, жена близко стоящего ко Двору генерала с дочерью, моей ровесницей и пассией. Ее отца арестовали, и жизнь его была в опасности. Пока ее мать всю ночь плакала у мамы в спальной, мы с Марочкой А. просидели в гостиной, сразу сделавшись детьми, совсем забыв о нашем «флирте» (модное тогда у подростков слово), и по-детски мечтали, как мы пойдем спасать Государя. Потом наступило какое-то безразличие. Механически ездил в реальное, механически ел, пил и спал. В театр не ходили. Помню, когда «Совдеп» стал кричать о модном «Мир без аннексий и контрибуций», папа написал статью против этого в «Вечернем Времени» и за это чуть не был арестован. Это была его последняя статья.

В мае 1917 года мы поехали в Киев к брату, который лежал там раненый. Вернуться в Петроград нам не удалось, так как в Киеве папа очень расхворался, и лишь в июле удалось перевезти его в имение в Херсонскую губернию. Брат вернулся на фронт.

В имении был полный беспорядок, но отношения с крестьянами довольно приличные. Я попробовал хозяйничать – это было довольно любопытно: высокие сапоги, целый день верхом на лошади. Папа поправлялся очень медленно, и наш переезд в Петербург все откладывался; в октябре выяснилось, что мы не поедем. Вместо этого мы переехали в уездный город Елизаветград около нашего имения. Я поступил в 5-й класс Елизаветградского земского реального училища. Была «Рада», над которой все смеялись, был «украинский язык», о котором рассказывали много анекдотов. Поддерживали связь с имением, но настроение крестьян заметно ухудшалось.

На Рождество приехал брат, живой осколок du bon biens temps²⁶, шикарный офицер с золотым оружием. Несмотря на переворот 20 октября, несмотря ни на что, мы как-то еще не понимали, что все уже умерло; может быть, не хотели понимать. Были еще лошади, и, несмотря на убогую после Петрограда обстановку, еще были приемные дни у моей матери.

В январе начались общие волнения; надвигались отряды какого-то товарища Муравьева, Антонова и прочее. Особенный страх внушала знаменитая «Маруська Никифорова». В начале февраля 1918 года нашу усадьбу сожгли, а вскоре после этого Елизаветград осадили отряды этой самой Маруси; веселое время – домовые охраны, походные кухни; все это кружило голову. Брат был одним из организаторов «обороны». Елизаветград безусловно бы не сдался, если бы не рабочие, предавшие нас. Несколько дней матросня гуляла по городу, но слух о надвигающихся немцах не давал ей полной воли. В марте они действительно пришли. Стыдно вспомнить, их встречали радостно. Лето 1918 года, последнее лето, когда жилось свободно и весело; общее настроение было таково, что хотелось забыть и прошлое и будущее, и жить сегодняшним днем. Контрибуции за сожженную усадьбу и продажа одного из имений очень поправили наши дела, и в июне с целой компанией знакомых укатили в Крым. Каким-то чудом я все же перешел в 6-й класс. Лето в Крыму – сплошной пикник, сплошной праздник: катание верхом, прогулки в горы, катание на лодке, чудное солнечное крымское вино, от которого хочется смеяться, полный дом знакомых (наши дома в Алупке почти не пострадали от большевиков, бывших там зимой 1917–18 года). Но всему приходит конец.

В конце лета мы познакомились с бароном Б., одним из организаторов Добровольческой армии, и вскоре брат уехал на Дон, снабженный его инструкциями. Меня не пустили, и вместо этого отправили в Елизаветград в 6-й класс реального. Там началась моя самостоятельная жизнь; у меня была полная свобода (хотя я и жил сначала у инспектора нашего реального, а потом у нашего поверенного по делам имений) и очень много денег.

Вскоре немцы бежали, несколько дней город был без власти, опять домовые охраны, потом пришли петлюровцы. На сцену появился вновь украинский язык, Шевченко и прочие атрибуты «украинской» государственности. Изредка получал письма от брата с Дона и от родных из Алупки.

Помню много вечеров, устраиваемых на Рождество, много веселья, но какого-то натянутого. Свобода и деньги сделали свое дело – я уже не был мальчиком. Учился я скверно; в моей комнате с отдельным входом всегда витал табачный дым; карты, бутылки, стаканы, окурки.

В январе, как гром, нагрянули большевики. Помню 3 дня уличных боев, и потом сразу мертвая тишина. Все спрятались. Пришлось прятаться и переодеваться мне, летние контрибуции не были забыты нашими мужичками.

6 месяцев (январь – июль 1919 г.) – самое тяжелое время; больно и гнусно вспоминать, скверный осадок на душе. Переодевание, прятание, страх, аресты, самогон и кокаин. Кого-то убивали, пытали, был застенок, арестовывали знакомых и родственников. Я прятался всевремя на окраине, в еврейском квартале.

В мае 1919 года помню грандиозный еврейский погром атамана Григорьева, выгнавшего на время большевиков, и «карательные» меры их, когда они вернулись.

В июне 1919 года был убит мой брат, но я узнал об этом значительно позже.

Так же неожиданно, как большевики, пришли добровольцы. Помню слезы радости, помню, как незнакомые христосовались на улице. Помню еще, как я покупал «по случаю» высокие сапоги со шпорами, поступив на бронепоезд. Между прочим, несмотря ни на что, я успевал сдать все предметы и уезжал в армию с аттестатом за 6 классов, правда, состоящим из одних троек.

В бронепоезде мне пришлось быть очень недолго: моя мать, пережившая большевиков в Крыму, сидевшая там в тюрьме, потеряв старшего сына, разбитая и постаревшая, отыскала и увезла в Крым к отцу, почти не встававшему с постели. Я остался единственным сыном.

Все мы много пережили за этот проклятый год. Было ясно, что папа уже не встанет с постели (большевики зимой пытались его мобилизовать в Красную армию, так как генералы должны служить до 62 лет, а папе было 60). Мама из блестящей, красивой, нарядной сделалась какой-то маленькой и очень доброй; мне было бесконечно жаль ее, и я полюбил ее еще больше. У меня, несмотря на 16 лет, была поношенная физиономия, выдыхи в легких, острая неврастения и порой непреодолимая страсть к вину и наркозу.

Нужно было продолжать жить, именно нужно, а не хотелось. Я нервничал и часто ссорился с родными.

Мама много работала для «Белого Креста», я помогал ей устраивать санатории. Летом 1920 года я стал готовиться в гардемаринский класс Севастопольского Морского Корпуса.

Оже-де-Морвиль Евгений

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Мою тихую, мирную жизнь 2 февраля 1917 года нарушила Русская революция. До этого момента я рос и воспитывался под крылышком у своих родителей, слишком мало обращая внимания на ту обстановку, в которой я рос. Но вот началась революция, я, как и большинство молодежи, учащейся и неучащейся, первое время был подхвачен новым политическим течением. Но развитие этого течения постепенно стало мне показывать все его грязные стороны. Русская революция, социализм и коммунизм были поняты народом иначе, и он двинулся на всю интеллигенцию войной. Начались аресты, пытки, расстрелы, грабежи, что на меня произвело ужасное впечатление. Гонение, воздвигнутое на буржуазию и офицеров, обрушилось и на нашу семью, это были самые ужасные моменты в моей жизни, когда всю нашу семью арестовывали, потом выпускали, опять арестовывали, таскали по грязным, мрачным, с залитыми кровью полами, с избитыми пулями стенами подвалам чрезвычайки. Мои родители были ужасно потрясены всем происходившим. Мне пришлось оставить реальное училище, которое я должен был кончить в этом году, 1918-м... Оставив учебное заведение, я должен был бежать из своего города, потому что нашей семье угрожала опасность. С этого времени у меня начинается новая жизнь, почти самостоятельная, но полная тоски. Я поступил в ряды повстанцев, потом при занятии Кавказа Добровольческой армией, я перешел в почти нормальную жизнь, в домашнюю обстановку. Но скоро пришлось снова бросить дом, я был охвачен мигом ненависти и злобы против тех, кто принес мне столько волнений и страданий. Я поступил в Армию, через 4 месяца после поступления в батарею в одном из боев с зелеными и дагестанцами я был ранен в ногу. Ранение было легкое, но в этот момент, да и вообще, были моменты во время боев, в которые я научился ценить жизнь и верить в Бога. До этого момента я выжил лишь потому, что мне говорили мои родители, и только на фронте я научился серьезно и с верой в душе молиться Богу. Но пребывание на фронте и в армии во многом исковеркало мою молодую душу и мое сердце. Не так давно это молодое сердце было полно нежности и состраданий, а теперь оно стало как камень – твердо и жестоко. Скитания мои стали еще больше, наша армия уходила с Кавказа, и я покинул свой родной дом, свое пепелище, на котором я вырос. Мы эвакуировались по Военно-Грузинской дороге в Грузию с отрядом генерала Эрдели. Пробыв несколько дней в пути, наголодавшись, померзнув, так как мы шли медленно, а провианта у нас было очень мало, мы попали в лагерь военнопленных в Поти. Ввиду недостатка пищи, я должен был идти на работу, вот там я увидел всю гадость и эксплоатацию труда со стороны подрядчиков, заведывавших нами. Я работал наравне со взрослыми мужчинами, выбиваясь из сил. Наконец нас стали перевозить в Крым в армию генерала Врангеля. Попав в Крым, я пробыл несколько месяцев в одном из Терских полков. Я ушел в тыл на службу в ординарческий эскадрон Главкома. Война меня в нравственном отношении изуродовала, я смотрел на жизнь с презрением, я не видел ничего святого вокруг себя. Вторая и последняя эвакуация разлучила меня с Россией, это был большой удар со стороны моей судьбы. К тому же, попав в Константинополь, у меня умер отец. Я не находил себе места первые дни, но потом это скоро успокоилось, благодаря тому, что сердце мое уже очерствело. Мне была не удивительна смерть, я ее видел много раз, и много раз был на волоске от нее, но судьба меня хранила. Я не только ее видел, но был и виновником ее, и не одной, а многих, когда взрывал мост, по которому продвигался неприятель. Но вот эта кровавая ужасная бойня кончилась, и у меня началась совершенно новая жизнь, которая окончательно заставила меня сделаться рабочим без всяких понятий о спокойной домашней жизни. Я поступил во флот, на русский торговый пароход «Дых-Тау». Служа сперва учеником без жалованья, а потом уже штатным матросом, я увидел всю прелесть этой гнусной жизни. На меня глубокое впечатление оставил рейс между Константинополем и Александрией, я еще будучи дома мечтал увидеть Египет с его пальмовыми рощами, со сфинксами и пирамидами. Я все это увидел, посмотрел и нравы и обычаи арабов, их города и их культуру. Но вот наш пароход, сделав еще один небольшой рейс в Зангулдак, стал на бочки и я, ввиду того, что у общества не было денег, не мог никуда пойти. Я ушел с парохода и поступил в Русский лицей в Константинополе, и познал там несчастное положение русских беженцев, оттуда я поступил в Г<имназию> В<сероссийского> С<оюза> Г<ородов>, и, прибыв в Чехию, начал добиваться того, чтобы войти в колею нормальной жизни, от которой я отстал и оторвался.

Шах-Назаров

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Учился я в Петербурге на Васильевском острове в Ларинской гимназии. Тихо и мирно текла моя жизнь. Много приятных воспоминаний связано у меня с Петербургом. Жил я у своей тетушки, которая баловала меня, не давая ничего делать самому, даже ранец мой носила горничная в гимназию. В <19>17 году перешел я в 6-й класс и в мае месяце уехал к себе домой в Армавир. В это время был большой патриотический подъем. Началось Галицийское наступление. Многие из моих товарищей поступили на военную службу.

Князь Аргутинский, который учился со мной еще в Лазаревском институте и который приехал к нам погостить, поступил в Нижегородский полк, и когда я увидел его в погонах и в модных военных штанах, я начал просить отца, чтобы он согласился бы отпустить меня на фронт, долго отец упрашивал меня не делать этого и даже иногда кричал на меня, но я настоял на своем. Я был зачислен в 8-й маршевый эскадрон 18-го драгунского Северского полка, который должен был в скором времени уйти на фронт. Но наша часть на фронт не шла, так как атмосфера становилась все хуже и хуже. Начались репрессии и избиения офицеров. И вот разразилась проклятая Октябрьская революция. Наш эскадрон разбежался, некоторые офицеры были убиты. Из Армавира мне вскоре пришлось уехать, так как меня предупредили, что меня хотят арестовать, тогда я был вольноопределяющимся. В Кисловодске, куда я скрылся, я пробыл до мая месяца <19>18 года и вернулся в Армавир. В Армавире большевики совершенно озверели. Это был их центр на Кубани. Много было замучено и расстреляно в Армавирской ЧеКе.

Но вот наступил долгожданный момент. К нам вступила Добровольческая армия. В тот же день я поступил в конную разведку Корниловского полка и вместе с полком отступил в Ставропольскую губернию. Наш полк творил чудеса. 20–15 человек разбивали целые большевистские полки. Отступив от Ставрополя в октябре месяце 1918 года, мы начали собирать силы и готовиться к решительному наступлению. 15 октября мы тремя дивизиями начали наступление против 50-ти тысячной большевистской армии. К вечеру 15 октября наш полк занял окраину города, и мы расположились в кожевенном заводе. К утру 16-го октября большевики вытеснили нас, и нам пришлось с боем отступить к железной дороге. Наша конная разведка расположилась в железнодорожной будочке. Коней мы поставили за забор, чтобы не побило их пулями, а сами зашли в будку и стали там хозяйничать. Чуть не повесили будочника, придравшись к его красному сигнальному флагу, который он носил за поясом. Мы и кони были голодны, так как ни кухни, ни фуража нельзя было подвозить, так как был отчаянный пулеметный огонь. Но вот кто-то заметил, что к нам едет кухня. Наши засуетились, достали ложки и злополучную фаянсовую тарелку. Я, как самый младший и по чину и по возрасту, должен был идти к кухне за борщом. Идти, вернее пробегать, приходилось под страшным пулеметным и ружейным огнем. Кое-как я донес полтарелки горячего борща, и мы с жадностью набросились на него. В это время наш броневик стал как раз против будки, в которой мы расположились, и стал обстреливать Ставрополь. С первого же снаряда большевики попали в броневик, осколки залетели к нам в окна, разбили тарелку, из которой мы ели, и осколки от тарелки полетели мне в голову и в лицо. Меня посадили на кухню и увезли в ближайшее село, откуда уже отправили в госпиталь в Тихорецкую. Ранение было ерундовое, и я через две недели был совершенно здоров. В полк я не возвратился, так как старые корниловцы ушли, а мобилизованные были ненадежны.

В это время Армавир находился в наших руках. Я вернулся домой и по приказу генерала Деникина был как учащийся уволен со службы. Но мне не сиделось, и в начале <19>19 года я поступил в Донскую армию в корпус генерала Коновалова. Исколесил весь Хоперский и Верхне-Донской округ при отступлении за Дон и был вторично контужен. Меня привезли в Ростов, где я пролежал всего три дня, отпуска мне не давали, и я ушел из госпиталя и приехал в Армавир. Пробыв дома около месяца, я хотел ехать обратно в полк. Но уже начался развал нашей армии, нельзя было найти своей части. Положение было безнадежно, армия бежала, не оказывая никакого сопротивления. Большевики уже были в 30-ти верстах от Армавира. В городе было неспокойно, ожидалось восстание. Я был фактически дезертиром. Тогда я решил с броневиком пробраться в Минеральные воды, где стоял 14-й Митавский полк. С боем броневик прошел, и кое-как мы достигли Минеральных вод. Здесь я поступил в 14-й Мит<авский> гус<арский> полк, с которым и отступал в Петровск. Здесь мы дали несколько боев, погрузились на суда и направились в Энзели (Персия). Но англичане нас не приняли, предложили сдать оружие и быть на положении военнопленных. Драценко, наш командир корпуса, повернул эскадру и приехал в Баку. Татары нас очень хорошо приняли, оружие Драценко продал им же. Мы расположились в Елизаветполе. Наш отряд насчитывал около 2 тысяч человек.

По вот большевики повели наступление на Азербайджан, и нам пришлось убегать. Генерал Драценко еще раньше уехал в Батум, и мы остались без начальника. Армянские проводники предложили провести нас через красные татарские посты в Карабах, и мы согласились, так как иного выхода не было. И вот мы вступили в Карабах. В Карабахе в это время была резня. Татары резали армян, а армяне татар. Нам пришлось проходить через бесчисленное количество фронтов. Шли мы около месяца, делая в сутки 25 верст.

Гагарина Н.

Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию

В 1917 г. я была в Петрограде. Хорошо помню, как началась революция. Мы возвращались откуда-то домой, сгущались сумерки, а на темном небе зловеще подымалось зарево. Это горел Николаевский вокзал. Когда мы пришли домой, все были встревожены, расстроены, в воздухе чувствовалось что-то неладное. А на следующий день уже всюду ходили процессии с красными флагами и плакатами. Всюду шла борьба против восставших масс, но понемногу войска примыкали к ним. На крышах и чердаках прятались городовые и из-за своих засад обстреливали процессии с красными флагами. Их ловили и застреливали. Помню, тогда все замыкали двери на запор, тушили свечи, чтоб не навлечь на себя подозрение. Но сравнительно убийств было мало, все радовались, что это такая бескровная революция, но ничего доброго впереди не чувствовалось. Вскоре принужден был отречься Государь, пошли аресты министров. На площадях и улицах собирались митинги, появились откуда-то никому не известные большевики, над которыми сначала только смеялись. Никто тогда не думал, что это маленькая тогда кучка людей захватит власть в свои руки. Все как-то относились беспечно к революции и не думали о ее последствиях. А между тем какие-то солдаты с ружьями и саблями наголо разъезжали в конфискованных автомобилях и грузовиках, расхаживали по улицам и часто, потехи ради, стреляли в воздух и в окна домов. На улицах были разложены огромные кипы бумаг из окружного суда и других учреждений, и все это горело среди ругательства толпы. Много правительственных зданий было подожжено, у других были сплошь выбиты окна, а содержимое разграблено. Часто среди ночи какие-то банды пьяных матросов и солдат врывались в частные квартиры, грабили и искали офицеров.

Когда стало править Временное правительство, то лучше не стало, картина осталась та же. Чувствовалось, что оно именно «временное» и что ужасы революции еще впереди. По улицам продолжали расхаживать процессии, выпущены из тюрьмы каторжники, те же митинги и пропагандные листки.

На лето мы уехали в имение. И здесь тоже отразилась революция. Мужики целыми толпами приходили и выпрашивали землю. Но у нас, к счастью, было все спокойно. Всюду в других губерниях крестьяне жгли и разоряли усадьбы своих помещиков и убивали со всякими жестокостями хозяев усадеб. Газеты приносили все худые вести, но в деревне они не так чувствовались. Среди лета автомобиль, наполненный какими-то подозрительными личностями, приехал из губернского города на соседнюю фабрику, устроили там митинг и раздавали пропагандные листки. Говорили, что это большевики, но тогда крестьяне встретили их не особенно дружелюбно и даже, говорят, бросали в них камни.

Так прошло лето, а события все подвигались вперед. На фронте войска не хотели вести войну, часто говорилось о зверствах, совершенных над офицерами и помещиками. С каждым днем жизнь все дорожала. В городах все те же очереди у магазинов, вводились карточки, то нет сахару, то нет муки. Деньги теряли свою цену, и теперь уже были только бумажные деньги в употреблении.

Но вот настала осень и зловещие октябрьские дни. Произошло октябрьское восстание, и после обильного кровопролития большевики захватили власть. Керенский бежал. Настроение у всех было ужасное. Теперь никто не мог ручаться за свою жизнь. Даже в деревне мы с каждым днем ожидали прибытия большевиков и разгрома. И вот в одну ночь, когда мы крепко спали, появилась целая толпа красноармейцев. Все они появились из губернского города и, думая, что мы прячем склады оружия, хотели нас застать врасплох. Они стали красться вдоль стен нашего дома и, ворвавшись к нам, разбудили нас, заставили поднять руки вверх и стали нас обыскивать. Я тогда спала, и меня боялись разбудить, но, говорят, картина была жуткая. Конечно, они ничего не нашли, потому что ничего и не было. Это были еще первые большевики, они еще не были такие звери, или, может быть, нам просто тогда посчастливилось, но, не найдя у нас, оружия, они стали очень добродушными людьми. Это были большей частью матросы, и среди них одна женщина, вся обвешанная револьверами, ружьями и другим оружием. Они были все очень голодны и потому набросились на еду с необычайным аппетитом. Они побывали у нас недолго, захватили с собой целые мешки провизии, а женщина присвоила себе кортик, и уехали, на этом они ограничились. Не такие были последующие большевики. Вскоре комиссары за комиссарами стали появляться у нас в имении. Через некоторое время мы уже перестали там быть хозяевами и должны были выпрашивать их позволения на пользование собственной вещью. В Петрограде уже давно наша квартира была занята каким-то коммунистическим союзом, и на зиму мы не поехали в Петроград. А в имении становилось все хуже. Приезжали целые отряды красноармейцев. Они ставили вооруженных людей в коридоре и не выпускали нас из наших комнат, отбирали золотые вещи и драгоценности, рылись в письмах и бумагах, чтобы уличить нас в контрреволюции. Все это были ужасные хамы, настоящие каторжники, которые ругались и поносили нас самыми площадными словами. Нам недолго пришлось оставаться в деревне. Вскоре вышел декрет об изгнании помещиков из усадеб, и нам пришлось просто бежать оттуда. Мы поехали в Москву, где у нас был собственный дом, еще не занятый коммунистами. Наш дом находился против Кремля, и мы могли всегда наблюдать без конца шмыгающие автомобили из Кремля с большевистскими главарями. Теперь в Кремль нельзя было войти без особого пропускного билета, так как большевики боялись за жизнь своих глав. Из Кремлевской башни вечно торчал пулемет, который как будто нарочно был наставлен на наш дом. Жизнь в Москве была еще хуже, чем в деревне. Хлеб – сырой, на какой-то соломе, выдавался по карточкам, ели конину, и у лавок стояли все те же бесконечные очереди. Нередкость было встретить истощенного человека, который не мог больше двигаться от голода. Заморенные лошади падали среди улиц и тут же дохли. Часто их так и не убирали по целым дням. А по улицам разъезживали красноармейцы с наглыми рожами, латыши, под звуки Интернационала шли на Красную площадь, где им делал осмотр Троцкий. И тут те же обыски и конфискование последнего имущества. Вскоре был конфискован и наш дом, и мы принуждены были переселиться на квартиру к нашим родственникам. В Москве становилось жить невыносимо, нужно было уезжать. После долгих хлопот, чуть ли не в течение всего лета, мы наконец устроились на выезд в Киев. Мы ехали вечером на вокзал. В этот день как раз праздновалась годовщина большевистского переворота. Все было ярко освещено, по проволоке телеграфа висели красные флаги, развевались огромные плакаты, под звуки Интернационала маршировали войска. Мы уезжали с тяжелым сердцем, с сознанием того, что не так-то скоро возродится Россия.

Стрельцова В.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Помню, была я тогда еще во втором классе. При переходе из второго класса в третий я попросила маму поехать в Киев. Мне хотелось вспомнить там и снова пережить свои детские годы. Мама как-то неуверенно пообещала мне, и в доме чувствовался какой-то подъем. Папа о чем-то подолгу разговаривал с мамой, всегда с каким-то особенным вниманием читалась утренняя газета. Папа, приходя домой, всегда что-то новое сообщал маме.

Как сейчас помню раннее свежее утро, я собиралась идти в гимназию, допивала быстро свою чашку чая, и папа громко прочел в газете тогда ничего не говорящую моему сердцу фразу: «Отречение Государя Императора от престола». Я подумала тогда же: «Ну что ж, будет на престоле его брат». Помню, пришла я в гимназию и первое, что увидела, это встревоженное лицо нашей начальницы. Все учительницы о чем-то шептались, читали газеты, многие плакали. Я тогда не могла еще понять, что же случилось. Через несколько дней, а, может быть, и больше, я услышала от папы, что теперь у нас в России Временное правительство.

Помню, как в гимназии приносили мы все присягу Временному правительству. Вскоре я благополучно окончила второй класс, и я упорно настаивала на поездке в Киев. Мама все уверяла меня о невозможности «теперь» ехать куда бы то ни было. Но нам, видно, суждено было поехать, так как мы получили письмо от бабушки, что она опасно больна и хочет увидеть нас. Папа остался дома, а мы с мамой поехали. На вокзале уже была не та идеальная чистота, как раньше, вагоны были больше обыкновенного переполнены. Но мы благополучно доехали до Киева. Помню, мне приходилось слышать разговоры крестьян о происшедшем. Все они что-то кричали о земле, бабы голосили о царе-батюшке. Мужики грозили на них кулаками. Эту сцену я наблюдала из окна школы, которую мама посетила во время нашего пребывания в деревне. Нас, то есть маму, пригласила как-то учительница в школу, там должна была быть мирская сходка, я очень просила маму разрешить мне послушать то, о чем будут говорить, но она мне не разрешила. Да и сама-то она лишь издали следила за происходившим, как я потом узнала от нее. Мама очень интересовалась всем происходившим тогда среди крестьян и писала папе предлинные письма, которые я в шутку называла газетами. Осенью мы собрались заехать в самый Киев, а оттуда домой. В Киеве я узнала новость, что солдаты уже не отдают честь офицерам. Я смутно догадывалась о происходившем. Киев уже потерял свою красоту, толпы солдат гуляли по городу, бесцеремонно солдаты ходили туда, куда раньше им не позволялось. Везде пахло их сапогами, начищенными дёгтем. Пришлось мне с мамой быть в Киево-Печерской Лавре, и там монахи нам, с ужасом крестясь, рассказывали, как солдаты приходили в монастырь и осматривали Мощи Святых. Все это производило на меня тяжелое впечатление. Мама все торопилась домой. Ехать обратно было очень тяжело, нас посадили в какую-то теплушку, полную солдат. Там они ругались, плевались, и все что-то кричали о большевиках. Кое-как мы приехали домой. Дом мы нашли в полном порядке. Но теперь меня уже одну не пускали в гимназию. Я с любопытством всегда следила за нашей начальницей, которая теперь так старалась угодить женам матросов, и как холодна она была по отношению к женам моряков.

Помню, как поднялся переполох в гимназии, когда арестовали многих священников и им грозила даже смерть. Помню, когда я шла из гимназии, бегали какие-то женщины и кричали, что никогда никому они не отдадут своих священников. Помню митинги, крики и какое-то столпотворение в городе. Как-то, это было уже с наступлением, я шла в гимназию в сопровождении мамы и, идя по одной из улиц, увидела в переулке мостовую, залитую кровью. Я ужаснулась при виде ее, но ничего не сказала маме, но дальше, уже поднимаясь к гимназии, мама и я обратили внимание на медленно идущую фуру, и я в ужасе увидела, что из-под брезента с одной стороны свисала рука, а с другой – чьи-то ноги. Мы сейчас же с мамой пошли домой, и я долго уже после этого не посещала гимназию. Помню бесконечные хвосты у булочных. Я плохо помню все, что случалось, и только по рассказам, потому что я лежала в горячке. Я была разбужена ночью страшным стуком в парадную дверь, и на вопрос папы: «Кто там?» кто-то громко крикнул: «Отворите!». В квартиру к нам ворвалась масса солдат во главе с кем-то, одетым во все красное. Они ходили по всей квартире и что-то искали. Человек в красном о чем-то стал говорить с папой, и вдруг неожиданно он выхватил револьвер и наставил на отца, это было в столовой. Дальше я не помню, что было со мной. Только во время моей болезни я все время видела над собой человека во всем красном с большим ножом в крови. Когда я стала выздоравливать, то увидела в своей комнате большое изменение. Мама спала уже со мной в одной комнате. Оказалось, что нам оставили только 2 комнаты. Всю же квартиру занимал видный деятель того времени Дыбенко. Помню, как доктор, который меня лечил с детства, прописал мне вина для подкрепления, и как мама горько улыбнулась, но, как ни странно, Дыбенко прислал «для больной» бутылку красного вина. Помню, как я выздоровела и попросила маму повести меня в церковь. Папа уехал по делам. Дело было перед Пасхой, и в городе уже были немцы. Но вот в страстной четверг началась стрельба. Это большевики стояли на шестой версте от города. В бухте стояли французские корабли, и они перестреливались друг с другом. Жутко было идти из церкви домой, то и дело разрывались гранаты, было смятение на улице, кое-где слышалась револьверная стрельба. Весь народ из церквей шел с зажженными свечами в руках, крестясь при каждом выстреле. Большевики на Пасху были в городе. Никому нельзя было свободно выходить из дома. Начались снова обыски, волнения.

Помню <19>19-ый год, пришли добровольцы. Эта смена властей, холод, голод стали обычными явлениями нашей жизни. Наступила какая-то реакция в душе. Все волнения сменились безразличным отношением к окружающему. Учиться было трудно, не хотелось. Революция поставила свою печать на учащуюся молодежь. Все ждали чего-то, но чего – сами не знали. Горела маленькая надежда на перемену, но все было напрасно. Получали дома душераздирающие письма, писали о голоде, о лишениях, об убийствах. Но не было сил помочь в чем-либо. Постепенно чувствовалось, что надвигается серая свинцовая туча и вот-вот задавит. Помню смерть мамы, заболевшей от недомогания, как раз в вербную субботу <19>20-го года. Прошла ужасная Пасха. Отъезд отца. Что-то тяготило и давило.

Помню отъезд в Константинополь, надежда на лучшее, стремление к чистому. Приехав в Константинополь, я сразу попала в гимназию, и тут-то началась новая жизнь, полная надежд и мечтаний. Все старое – какой-то тяжелый и кошмарный сон, но что-то будет впереди.

Елагина Т.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Воспоминания от 1917 года до эвакуации отличаются своей неполностью и неясностью, с момента же эвакуации они несколько меняются и становятся определеннее. Что же могла чувствовать и переживать 13-летняя девочка, жившая среди родных, которые старались скрыть от нее все волнения и трудности жизни. Только теперь, среди разговора, я узнаю то, что уже давно миновало и когда-то волновало и тревожило взрослых членов семьи.

С 1915 года мы жили в Крыму в городе Керчь. Жизнь в этом городе по сравнению с жизнью во многих других городах была значительно нормальнее. И воспоминания мои в большинстве случаев радостные и спокойные. Помню несколько случаев, которые заставили сильно взволноваться и встревожиться. Это были первые два-три дня, когда пришло известие об отречении Николая II от престола. В эти дни дома чувствовалось какое-то напряженное состояние, так как всем нам строго-настрого не позволили говорить об этом известии, чтобы не взволновать пожилую бабушку, очень уже слабую и больную в это время. Время пребывания большевиков Керчь пережила спокойней, чем в других городах, потому что во главе их был человек из образованных людей и весьма сдерживал их. Были единичные аресты, расстрелы, но не в таком количестве, как, например, в Севастополе. Участь офицерства и моряков в Севастополе, все рассказы о зверских поступках с ними сильно запали в памяти. И вряд ли когда-либо можно забыть эти ужасные рассказы.

Помню хорошо и трехдневное восстание каменоломщиков. Эти три дня никто не смел выходить из дому под страхом расстрела, на улице днем и ночью раздавались крики, выстрелы; всюду валялись трупы убитых, на деревьях болтались повешенные, во многие дома врывались одни, чтобы спрятаться, другие – с обыском. Состояние было напряженное, так как каждый час можно было ожидать всего. Но через три дня восстание было подавлено, и началось разрушение их пристанища. Не помню, сколько дней, но мне казалось большим сроком, продолжалось разрушение каменоломен. Под каждый вход подкладывали бочками всякие взрывчатые вещества, и это поджигалось. Каждый взрыв, от которого окна дрожали, был жуток, все казалось, что это предвестник какого-нибудь несчастья. Еще один случай я никогда не забуду. 29 июня 1920 года к нам во двор упала бомба, брошенная большевиками. Картина была ужасная. Бомба упала около дверей небольшого сарая, в котором находились четыре еврея, кончавшие какую-то сделку. Сарай совершенно разрушился, каменные плиты двора были выворочены, все стекла и рамы вылетели, эти четыре человека убиты и искажены. Было трудно узнать, кто они такие, хотя все знали их хорошо. Картина действительно жуткая и забыть ее очень трудно. Подобных случаев в этот год было немало в Керчи, так как каждый день большевистский аэроплан бросал по нескольку бомб, но ни одна не попала туда, куда они метили, а именно в порт и суда. В этом же 1920 году, 30-го октября, помню хорошо, в пятницу, была объявлена эвакуация. Я вернулась вечером из гимназии (мы тогда занимались после обеда в другом помещении, так как наша гимназия была занята лазаретами), и сразу начали готовиться к отъезду. Ночи не спали ни в пятницу, ни в субботу, 1-го в воскресенье в 12 часов отъехали. До отъезда масса тяжелых переживаний. Уезжать не хотелось, но и чувствовалось, что оставаться нельзя. В последнюю ночь заснуть не могли, по квартире бродили матросы и распределяли между собой все то, что оставалось. Уезжать было тяжело. Все время сидела на палубе, смотрела на уходившие берега, но никогда не предполагала, что уезжаю надолго. Все казалось, что скоро вернемся. Уезжая, в крепости на Форте Тотлебен виднелся красный флаг. Приехали в Константинополь. Через две недели переехали на Босфор в местечко «Enimahale» близ русского общежития в Буюк-Дере. Братьев приняли в гимназию Союза Городов, сестру в Еникен в гимназию Нератовой. Я осталась одна с родителями. Один день видели старшего брата – он уехал с корпусом в Бизерту, старшая сестра с мужем – в Сербию. Половина семьи оказалась далеко. Все время пребывания в Константинополе пришлось делать все самой, варить обед, стирать белье, колоть дрова, топить печи, мыть полы, убирать комнаты и т.д. Приходилось и зарабатывать (с чего же жить), помогать родным. Сама ездила в Константинополь (2 часа езды от нашего места жительства), ходила во всякие союзы, получала работы. Нередко приходилось сидеть ночами, чтобы успеть кончить полученную работу, а то весь следующий день выйдет из расписания. Так прошла жизнь в Константинополе, вся в хлопотах и работе. Абсолютно не было времени что-нибудь сделать для себя, почитать что-нибудь и т.п.

В декабре 1921 года я была принята в гимназию и со всеми приехала в Тржебову.

Воспоминания о всем прошедшем теперь не так тяжелы, как были те переживания в те минуты и в тех случаях. Часто-часто я вспоминаю все, и скажу, что все же Бог нас миловал, что мы спасены, а могло быть значительно хуже. И это всегда является успокоением. Да, конечно, могло быть и хуже.

Бренчанинова Е.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

Отречение Государя Императора застало всю нашу семью в нашем имении Вологодской губернии, где мы проводили каждое лето, но на этот год остались и на всю зиму. Я была тогда еще совсем девочкой, и, может быть, не понимала всей важности этого события, но и тогда я уже чувствовала, что совершилось что-то важное, меняющее весь строй нашей жизни, да и неважно, конечно, что нашей, а главное, то, что всей России.

Так и случилось, с тех пор мы скитаемся и нигде не можем найти себе убежища. Из нашего имения мы уехали жить в Москву, и с этим переездом началась для нас всех уже совсем другая жизнь. В Москве у нас была маленькая квартира и одна только прислуга. Денег у нас было мало, да и достать ничего нельзя было. Питались соленой рыбой да хлебом, который выдавали. Мы попали в Москву в то время, когда шла борьба между кадетами и большевиками. С неделю нельзя было совершенно выходить. На нашей улице шла самая ожесточенная борьба. Окна, которые выходили на улицу, были разбиты, никто не мог поручиться, что снаряд сейчас не взорвет всего нашего дома. Но через неделю все начало успокаиваться. Взяли верх большевики, и с этого дня начинается еще более ужасная жизнь. Вечный страх, что вот-вот придут, ограбят, арестуют, а там, Бог знает, что ждет. И так жили мы около года под вечным страхом. Советская власть заметно укрепилась, и нечего было ждать чего-нибудь хорошего. Хотя я и не была тогда большая, но меня страшно угнетала эта жизнь, не только в материальном отношении, но угнетало главным образом то, что надо было молчать, вечная боязнь сказать что-нибудь лишнее, чтобы потом за это не поплатились бы люди мне близкие и дорогие. И промучившись так этот год или больше (я не помню точно, это время казалось мне вечностью), мы решили уехать на Украину, где жили в это время наши родственники. Там жилось хорошо, потому что Украина была занята немцами, и был порядок. Нам не хотелось уезжать из Москвы, но оставаться дольше было невозможно. Аресты учащались. Большевики стали подозрительные, хватали всех. На прислугу, дворников, да вообще ни на кого нельзя было положиться. Чрезвычайки все были переполнены, и каких пыток не видели там все сидящие! Трудно себе представить. Многие выносили все пытки со стойким мужеством, зная, что они погибают за правое дело. И радовалось сердце, зная, что есть еще у нас такие люди, и думалось, нет, не может погибнуть Россия. Всего написать невозможно, времени бы не хватило, да и слишком тяжело и больно вспоминать это ужасное время.

Итак, мы уехали на Украину. Переехав границу, мы попали совершенно в другую обстановку. Там, в Москве, мы оставили грязные улицы, все заваленные семечками. На улицах гуляющих не было, все спешили или на службу, или чтобы достать себе где-нибудь кусок хлеба. Здесь же всего было в изобилии, все были довольны, но одно, что было ужасно, это то, что власть принадлежала не русским, а немцам. Недолго мы здесь жили. Начались восстания – появился Петлюра, и мы уехали в область Войска Донского. Как хорошо мне там показалось. Первое, что нам бросилось в глаза, когда мы приехали в Новочеркасск, это был русский флаг, который гордо развевался на каком-то доме, а дальше военные в формах, в погонах, солдаты отдают честь офицерам, и мы чувствовали, что мы попали в уголок России, который еще держится. И как приятно было каждое утро, проходя мимо Освага, смотреть, как на карте расширяется и увеличивается место, занятое Войском Донским. Какие радостные лица были у всех, как все поднялись и верили, что скоро Москва будет в наших руках, а тогда и вся Россия.

На лето мы поехали в Геленджик. Там были вечные выступления зеленых, которые положительно не давали жить. Они брали к себе заложниками тех, кто попадался на их дороге, они грабили все окружающие селения. Но скоро мы уехали оттуда в Ставрополь, где мой отец служил. Жили мы там очень хорошо и спокойно. Мы продолжали учиться, так как последнее время заниматься не приходилось. Но вот кончилось и это последнее наше счастливое время в России. Большевики начали брать верх, и Ставрополь был взят. Мы бежали в Туапсе, где жили одиннадцать человек в одной комнате. Мужчины и женщины вповалку на полу в сырой, холодной, совершенно не топленной комнате, абсолютно без всякой мебели. Трудно описать этот месяц, настолько он был ужасен. И вот тогда мы услышали, что англичане эвакуируют, и мы отправились в Новороссийск. Ехали мы до Новороссийска, кажется, дней 6–7, хотя расстояние между ними очень маленькое. Нас то не прицепляли ни к одному поезду, то говорили, что у пас вагон сломан, в общем, ставили всякие препятствия к нашему выезду, а зеленые тем временем брали город, и вот-вот мы могли попасть в руки зеленых. Но наконец нас прицепили, и мы поехали. Приехав в Новороссийск, мы записались на английскую эвакуацию и следующим пароходом, который отходил, мы уехали. Куда мы ехали, не знали, что нас ожидает впереди, тоже не знали, и все-таки решились уехать.

Как сейчас помню наш отъезд. Пасмурный день... 5 часов вечера, пароход отчаливает. Мы долго смотрели на русские берега, которые мы видели, может быть, в последний раз в нашей жизни. Но тогда мы твердо верили и надеялись, что мы скоро вернемся в Россию. На следующее утро мы увидели еще раз русские берега. Мы пристали к Ялте. Был чудесный солнечный день, Ялта казалась сказочно-прекрасной, и так хотелось сойти с парохода и остаться, но это уже было невозможно.

А дальше что? Жизнь уже за границей, сперва в Антигоне, а потом в гимназии, в которой нахожусь и до сего момента. Вот мои воспоминания с 1917 года. Конечно, можно было бы гораздо подробнее написать, но нет времени.

Будникова

Мои воспоминания с 1917 г. до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Прошло со дня революции несколько месяцев, и мои родители должны были покинуть мою Родину, то есть Москву. В 1917 году мы уехали из Москвы, так как за нами начинали следить большевистские агенты. Конечно, уезжая из Москвы, я не могла себе представить, что я долго-долго не вернусь в мой любимый город. Ведь Москва – это колыбель моего детства. Уезжая оттуда, я была, можно сказать, еще ребенком и многого не понимала, что происходило тогда в России. И вот мы уехали к себе в имение в Новомосковске. Там я провела часть лета и осень. Особенных переживаний не было. Папа получил место в Киеве, и мы переехали туда. Жили мы в салон-вагоне, хотя было и странно после квартиры жить в качающемся вагоне, но было уже по-тогдашнему времени это хорошо и даже шикарно. Ковры, телефон, белая мебель, и т.д.

Поступила я в гимназию, только что стала догонять и заполнять свои пробелы, как вдруг случилось новое несчастье. Заговорили о Петлюре. Я не могла понять, почему в гимназии стали обращать большое внимание на украинский язык. Мне он казался непостижимым, ибо я не могла произнести ни единого слова верно. Меня поразили слова начальницы: «Ты можешь не учить его, так как не хочу, чтобы ты портила московскую речь». Дома я видела печальную картину. Мама ходила взволнованная, а папы дома совершенно не бывало, и даже ночью он не приходил. Он работал в канцелярии. Послышались пушечные выстрелы, вперед глухо, потом все чаще и чаще, наконец бомбы стали разрываться около нашего вагона. Была ночь. Я услышала в вагоне суету. Пришла мама и дрожащим от волнения голосом сказала: «Скорей, скорей, нам ни минуты здесь нельзя оставаться». В полчаса все было готово, и мы уходили из вагона с ручными чемоданами. Я не могла понять, куда мы идем. Устроились в одной гостинице, вместе в комнате с одной совершенно незнакомой семьей. На другой день ночью пришел папа. Но, Боже! Я не верила своим глазам, что это он. Он переоделся мужиком и пришел к нам благословить нас, а самому бежать, пока его не поймали. Когда папа благословлял, у меня что-то оторвалось внутри. Неужели это тот мой отец, одетый в офицерское? Теперь он казался беспомощным, подвластным каким-то разбойникам. А пушки, пулеметы гудели все сильнее и сильней. Петлюра в Киеве. Идет молебен. Войско его молится, и тут же, рядом, ведут двух наших офицеров под арестом. И что же, не прошло и нескольких минут, как я услышала выстрел, и эти два, еще совершенно молодые офицеры, лежали неподвижны на мостовой с откинутыми назад руками. А молебен все продолжался.

Меня взяла к себе на время начальница моей гимназии, а мама скрывалась где-то за городом. Через несколько дней мы уехали в Одессу. Приехав туда, мы, собственно, и не знали, куда мы идем, зачем, к кому. Ехали только потому, что чувствовали, что надо ехать. И вот, приехав ночью, в чужой, разграбленный уже большевиками, петлюровцами город, мы стали искать пристанище. Все гостиницы были переполнены, но все-таки, хотя с большим трудом, мы нашли комнату. Я поступаю в гимназию, начинаю опять как будто приходить к нормальному занятию. Зато, приходя домой, видя угнетенное состояние мамы, тети и вообще всех домашних, меня что-то давило. Папа пропал. Ходили слухи, что его убили жиды, и т.д. Так прошло несколько месяцев. В один прекрасный день товарищ папы отыскал нас и рассказал, что папа в Екатеринодаре. Я должна была уже переходить в следующий класс. Как вдруг начались разговоры о скором занятии Одессы. Что же нам оставалось делать, как только сесть на пароход и уехать.

Приехав в Екатеринодар, опять-таки незнакомый город, мы решили жить в станице. И вот, приехав в станицу, так называемую Мышастовку, мы устроились там. Правда, это время нельзя назвать плохим. О Мышастовке у меня осталось светлое воспоминание: чисто, уютно, тепло. Правда, сильных переживаний там не было. Нашелся папа, и мама уехала к нему, а потом и мы. Но дальше у меня воспоминания тяжелые...

Бондаренко К.

Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию

12 декабря 1923 года

Пережитки последних страшных лет еще дают себя чувствовать даже здесь, в мирной обстановке, когда, казалось бы, все жуткое осталось позади, когда нечего бояться и некуда бежать (последнее обстоятельство очень важно). С чего начать? Чем кончить? Право, затрудняюсь. Личные переживания были настолько глубоки, что писать о них, мне кажется... Впрочем, у меня их никто не спрашивает. Итак, первые дни революции захватили нас. в одном из южных приморских городов России, где рабочие массы как светлый праздник встретили долгожданную свободу, которую сулили лозунги революции. Во что вылилась эта свобода, говорить не приходится. Всем известно. Но пока... пока в прозрачном весеннем воздухе раздавались горячие речи ораторов, призывающие к труду, объединению, к уничтожению сословных перегородок и другим высоким идеалам совершенного общежития; пока реяли знамена, на которых было начертано... много красивых слов, увы, оставшихся словами... пока люди радостными криками встречали зарю новой жизни, весну какого-то светлого бытия, весну, перешедшую в скором времени в кровавое лето большевистского террора, а потом... мы здесь. И мне тогда было тринадцать лет (как видите, я тогда моложе и лучше, кажется, была), была я в 3-м классе гимназии, жила под крылышком мамочки и ничего не знала, кроме уроков да интересных книг, которыми я тогда зачитывалась. Жили мы небогато, но в полном достатке. Но вихрь налетел, захватил, унес и нас куда-то, перевернул вверх дном всю жизнь... Что могли сделать мы? Мы, пылинки в урагане? В связи с политическими событиями изменилась и наша семейная жизнь... Папино имение было сожжено, ценная библиотека дяди погибла (все остальное, Бог с ним, а вот книги были там такие, которым нет цены), папа вышел в отставку, мама умерла, младший брат и я должны были оставить: он – корпус, я – гимназию; из нашей уютной небольшой квартирки на улице Витте мы должны были переехать на окраину города, где, кроме непривычных условий в материальном отношении, в моральном было очень тяжело. Мы видели во сне враждебные взгляды живших там людей, таких же, как мы, но почему-то считавших, что мы «буржуи», втесавшиеся в их честную демократическую среду... Нам, детям, все это было менее чувствительно, но я видела, как тетя часто отчего-то плакала, а у папы и братьев лица были тревожные, и еще какое-то выражение, неуловимое для меня, часто появлялось на лицах близких, но тогда мне было не до выражений. Новизна обстановки, непривычное безделие, так как все, включая папину небольшую, но ценную библиотеку, было распродано (уже тогда цены на все стали подниматься с невероятной быстротой) – следовательно, читать было нечего, учиться не хватало средств, в хозяйстве помогала только я да младший брат. Никогда не забуду, как зимой мы кололи дрова и весело возили на небольших санках в сарай, стоявший в глубине двора. Все было ново, непривычно, интересно. Эх, золотое детство! Взрослым было, конечно, гораздо тяжелее. Но мимо, мимо... Потом... потом эвакуации, количество которых доходило до комизма. В конце концов очень ярко охарактеризовал какой-то остряк (очевидно, из беженцев) такое... как бы это сказать? Безвыходное беженство, переделав одно из лучших стихотворений нашего русского классика: «Бежать, но куда же? На время не стоит труда, а вечно бежать невозможно...». Не очень остро, но верно, верно по существу. Именно мы становились в тупик, задаваясь вопросом, когда же все это кончится? Я была сестрой милосердия. Долго. Очень долго. И благодарю судьбу за то, что она мне послала этот небольшой, но тяжелый, ох, какой тяжелый, красный крест. Я научилась понимать чужие страдания, научилась осторожно обращаться с людьми, научилась ценить нашего русского долготерпеливого солдатика, который так кротко пил горькую чашу страдания до конца, и какого конца! Как умеют умирать русские люди! Это не фразы, не красивые слова (мне не до фраз сейчас, да и кому они нужны?), а действительные убеждения, что так умеют умирать только русские люди. Тяжелые ночные дежурства, страшная ответственность за этих взрослых, но беспомощных людей, мне шестнадцатилетней девочке, в конце концов оказались не под силу, и я попала в санаторию... для нервных больных, впрочем, я опять о себе (что значит эгоизм все-таки). Потом, совершенно случайно, я узнала о гимназии и с радостью ухватилась за надежду кончить образование и наконец отдохнуть. Вы улыбаетесь? Да, отдохнуть, потому что, сидя здесь, на школьной скамье, я считаю, что все-таки жизнь прожита, так как все, что, быть может, придется переживать, мне кажется, будет ничтожным по сравнению с пережитым... Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Я знаю, что не дала ни ярких картин страшного, но интересного времени, ни определенных фактов его, но для меня эти страницы дышат, живут, если хотите, жгут своей неприкрытой правдой... Я помню, где-то у Гаршина есть такая фраза: «Сухая статистика, цифровой итог убитых и раненых для меня не представляет только число, только итог, а передо мной вырисовывается картина поля сражения и горы, груды кровавых тел. Когда я читаю в газетных известиях, убитых – столько-то, раненых – столько-то, итого – столько-то, то это «итого» мне кажется бесконечной дорогой сложенных одно за другим тел»... Вот то же самое и для меня эти грязные страницы, исписанные беспорядочным почерком, в которых «все разбавлено водичкой избитых фраз и выражений». Ну, кончаю. Здесь хорошо. Не буду заглядывать в будущее. Пока хорошо. Боюсь, чтобы это «пока» не было февральским «пока» для меня лично. Не раз я задавалась в страшные дни пережитков гамлетовским вопросом, но теперь он, кажется, для меня постепенно разрешается. Как, это другое дело.

(ГА РФ, ф. 5785, oп. 2, дд. 90, 92–96.)