Отзыв о представленном на соискание Макарьевской премии сочинении «Ветхозаветный храм в Иерусалиме» А.А. Олесницкого

Чтобы сделать всестороннюю (не с формальной только, но и с материальной стороны) оценку названному специально-археологическому сочинению, замечательно богатому научным материалом, собранным как из источников, так и из обширной литературы предмета, нужно быть таким же специалистом-археологом, как и автор, посвятившим многолетние труды на изучение всего, что относится к археологии собственно. Не будучи таковым, я должен буду рассматривать сочинение главным образом с его формальной, логической стороны, решая вопросы: что сделал автор из того материала, который собрал, как вёл дело, каковы его выводы и умозаключения, основательна ли его аргументация, насколько ценны добытые им результаты, и проч.

В предисловии к сочинению автор указывает побуждение к предпринятому им труду – в неоднократно слышанных им от законоучителей и преподавателей разных вопросах и недоумениях касательно ветхозаветного храма и в упрёках русским специалистам за то, что они не озаботились доселе издать исследования о ветхозаветном храме с надлежащим атласом. Далее говорится, что и на западе среди многих сочинений о храме нет такого сочинения, которому можно было бы вполне довериться. Затем намечается задача предлагаемого исследования: «предлагаемым сочинением, говорит автор, мы имеем в виду подробно ответить на те разнообразные вопросы о храме ветхого завета, какие нам разновременно приходилось слышать, и хотя отчасти восполнить недостаток в русской литературе специальных сочинений по данному предмету. Из него читатель узнает, какие взгляды существовали и существуют по археологии ветхозаветного святилища, какое они имеют относительное значение и что можно утверждать о нём с полной уверенностью. В виду того, что в сочинении о храме читатели ожидают найти рисунки храма, мы прилагаем к своему исследованию пользующиеся наибольшей известностью реставрации и модели храма с критическими разъяснениями их значения. Если при недостатке данных по археологии храма трудно сказать, чем он был, то легко сказать, чем он не был» (стр. III). Заключительные слова, по-видимому, указывают на то, что исследование должно иметь более отрицательный, чем положительный характер (что действительно и есть). Наконец в предисловии обращает на себя внимание указание на «важное значение точного знакомства с местностью, которую занимал храм, и с сохранившеюся доныне частью его развалин».

В наибольшей части введения к сочинению автор знакомит с обширной литературой предмета. «В общем характере и направлении литературы, относящейся к ветхозаветному храму», он обозначает три периода, различающиеся между собой частью приёмами исследования, частью тенденциями. Охарактеризовав сначала кратко (но очень ясно) эти три периода, он затем более подробно уясняет сказанное в обстоятельном очерке литературы вопроса. Этот очерк, начинаясь с раввинской литературы, охватывает все важнейшие сочинения о ветхозаветном храме вплоть до новейшего времени. Это не простой перечень заглавий множества сочинений, иногда встречаемый в предисловии или введении к какому-нибудь сочинению и служащий более декорацией, чем указанием на действительную эрудицию автора, а изложение движения вопроса о ветхозаветном храме, основанное на действительном изучении относящихся сюда сочинений. Существенный недостаток двух первых периодов литературы о храме автор видит в том, что «брались строить храм без материала, без предварительной разработки и оценки тех источников, которые могут дать понятие о храме» (стр. XV). Этот недостаток взялись выполнить исследователи самого последнего времени (3-й период). Одни из них занялись изучением отдельных письменных источников по археологии ветхозаветного храма, а другие стали изучать местность храма и сохранившиеся на ней древние развалины. При этом вопрос о ветхозаветном храме разбился на многие отдельные вопросы. Одни писали специальные сочинения о храме пр. Иезекииля; другие восстановляли его вид исключительно по данным И. Флавия, подвергая их тщательному исследованию; третьи решали вопрос о храме, основываясь главным образом на новейших раскопках и открытиях на площади храма. Такое направление работ, имевшее благотворное влияние на изучение отдельных источников, имело, однако тот недостаток, что каждый исследователь думал восстановить вид храма только по одному избранному им источнику и игнорировал другие. Отсюда вышло, что исследователи, изображая одно и то же святилище, давали образы его почти ни в чём не похожие друг на друга. «Само собой разумеется, – замечает автор, – наука не может долго останавливаться на таких раздробленных представлениях ветхозаветного храма и должна направить все свои усилия на то, чтобы эти раздробленные и очищенные новейшей критикой описания отдельных источников вновь объединить в один цельный образ храма. Такую именно задачу имеет предлагаемое сочинение» (стр. XXI). Далее автор кратко определяет относительное достоинство письменных исторических книг В. Завета, изображения храма у пр. Изекииля, сочинений И. Флавия и талмудической литературы. Отвергнув какую бы то ни было аналогию ветхозаветного храма с древними языческими храмами, он признаёт только одну аналогию – со скинией Моисея, с всестороннего изучения которой и решает начать своё сочинение. Столь решительное отрицание всякой аналогии с языческими храмами у автора мотивировано только тем, что «увлечения аналогиями принесли много вреда изучению вопроса о храме» и что «как богослужение израильское совершенно выделялось из всех языческих культов, так и святилище, приспособленное к этому богослужению, должно было носить на себе свою особенную печать, неизвестную языческой храмовой архитектуре» (стр. XXIV)... Но вред принесли не аналогии сами по себе, а увлечения ими и тенденция. Что же касается богослужения израильского, то хотя оно и действительно выделялось из всех языческих культов, однако же, нельзя сказать, чтобы оно с внешней стороны не имело с ними ничего общего: возьмём, например, важнейшую его часть – жертвоприношения. То же самое нужно сказать и об архитектуре храма. Следует отвергнуть только преднамеренное подражание какому-нибудь определённому типу языческих храмов; но затем остаётся ещё естественная, не преднамеренная аналогия, вытекающая просто из общих приёмов постройки монументальных зданий в то время, которую едва ли можно отвергать... В заключение введения автор перечисляет части (главы) своего сочинения:

1) о скинии Моисея, как основном ветхозаветном святилище, послужившем моделью Иерусалимского храма;

2) о первом Иерусалимском храме;

3) о втором храме, и особенно об Иродовой реставрации храма;

4) о сохранившихся доныне остатках храма и новейших открытиях на его площади.

Описание скинии начинается с описания её двора, и именно – с определения количества столбов ограды и способа счёта этих столбов. Здесь сразу видно, что автор вознамерился представить не общий очерк скинии, нужный только для решения некоторых вопросов относительно храма иерусалимского, а обширный трактат о скинии с решением множества частных вопросов, имеющих значение в самостоятельном, отдельном трактате о скинии, но излишних для той цели, для которой автором описание скинии предпосылается описанию храма. Это особенно видно из того, что автор не ограничился положительным изложением и разъяснением простого и естественного счёта столбов, сообразного с библейским текстом, а почему-то нашёл нужным пространно говорить о некоторых странных, чтобы не сказать более, приёмах счёта, по которым столбов выходило то 64, то 56 (стр. 2–11). «В вопросе о столбах, – говорит он, – первое затруднение касается их количества». Но оказывается, что это затруднение чисто фиктивное, и обязано своим происхождением усилиям некоторых мудрецов открыть ларчик, который совершенно просто открывался. Тем не менее, автор почему-то нашёл нужным остановить внимание на их смешных ухищрениях. Положим, что это в некотором роде история вопроса о столбах скинии; но история такого частного и несущественного вопроса уместна была бы разве в особом сочинении о скинии Моисея, а не в сочинении о храме Иерусалимском. Да это и не столько история научного вопроса, сколько характерная картина блуждания иных гелертов около самого простого вопроса. Автор даже как бы забывает, что он изучает скинию, как «модель» храма, с целью по ней восстановить истинный образ последнего. У него иногда дело ставится наоборот: по храму изучается скиния. Например, о форме капителей столбов, окружавших двор скинии, он судит по форме капителей храма (стр. 14; подобное же и на стр. 80). Покончив со столбами, автор говорит о завесе, окружавшей двор скинии, о материале её и цветах. Предметы эти он рассматривает весьма обстоятельно (стр. 19–25), так как они, по его словам, имеют отношение и к скинии, и к храму Иерусалимскому, и имеют особое символическое значение. О последнем, впрочем, он здесь ничего не говорит (при описании же храма только и сказано, что были завесы, и больше ничего). О расположении цветов на входной завесе едва ли можно говорить с такой уверенностью, с какой говорит автор (стр. 24). Описание жертвенника во дворе скинии, представленное автором, вполне удовлетворительно. Нельзя, впрочем, не заметить, что здесь, как и во многих других местах, автор иное утверждает, иное отрицает на сомнительных основаниях. Страннее всего то, что одним и тем же основанием он иногда пользуется и для утверждения, и для отрицания одного и того же. Так, например, утверждая, что цепи, которыми укреплялись столбы двора скинии, были снаружи, он основывает своё утверждение на том, что они своим выдающимся положением не нарушали данную меру квадрата двора, как предметы несущественные (стр. 16). Отвергая же предполагаемую некоторыми исследователями скамью (приступок) вокруг жертвенника, он настаивает на том, что эта скамья нарушала бы меру данного квадрата жертвенника (стр. 29; подобное и на стр. 83 и 85). Приступок вокруг жертвенника столь же малосущественная часть его, как и цепи при столбах... Описание умывальника – только ряд предположений, более или менее вероятных, что впрочем, обусловливается отсутствием определённых данных в тексте Библии. Странно то, что автор, видя назначение умывальника в том, чтобы священники «умывали руки и ноги» (стр. 36), соглашается, что «при умывальнике естественно было дать место и зеркалу» (стр. 39). Кто же, умывая руки и ноги, смотрится в зеркало? В описании деревянной части скинии – столбов её – автор следует, в общем, взгляду на этот предмет, проводимому в словаре Riehm’a (Handwörterbuch d. Bibl. Altertums.

Здесь он встретил себе горячего противника в лице г. Муретова (Ветхозаветный храм. Москва 1890 г.), который, упрекая его в пренебрежительном отношении к свидетельствам И. Флавия и других древних источников, утверждает, что столбы скинии имели толщину не в локоть, а всего около 2 вершков, согласно показанию И. Флавия, т. е. это были, в сущности, не столбы, а доски. На чьей стороне правда, решить трудно. Но не могу не заметить, что судя по тем усилиям, какие должен был употребить г. Муретов для защиты своего взгляда, правда не на его стороне. В самом деле, принуждённый примирить показание И. Флавия с 2-х вершковой толщиной досок с его же показанием, что они четырёхсторонни (Олесницкий), или четырёхугольны (Муретов), он должен был нарушить самые обыкновенные представления и понятия о вещах, утверждая, что кусок дерева в 1½ локтя ширины и в 2 вершка толщины (т. е. настоящая половая доска) может быть назван четырёхугольным. Но в таком случае совершенно уничтожается различие в понятиях: брус и доска. Ведь если обычные представления смешивать с математическими, то и полоса бумаги будет четырёхугольна, потому что в отрезке она всё же имеет плоскость, хотя и микроскопическую, которая делает углы с двумя широкими плоскостями. Притом же взгляд на деревянный остов скинии, защищаемый г. Олесницким, более соответствует характеру монументальности всех древних построек, чем взгляд г. Муретова, приравнивающий скинию к современным дощатым (балаганным) постройкам... Тёмный вопрос о подставах под столбами так и остаётся тёмным, несмотря на все объяснения и даже рисунки, которые тоже требуют объяснения, чтобы понять их. Обширная речь автора об угловых столбах скинии ещё раз убеждает, что он писал о скинии не на столько, насколько это нужно для решения сомнительных вопросов относительно храма в Иерусалиме, а гораздо более – писал вообще о скинии самой по себе и много, как о предмете, ему, специалисту, хорошо знакомом. Представленное автором решение вопроса об угловых столбах только подтверждает его же слова, что библ. текст относительно этих столбов представляет одно из труднейших мест Библии для объяснения, что это место – действительно crux interpretum (стр. 56). Данное автором объяснение от себя (стр. 70–72) до того натянуто, сбивчиво и туманно, что не было бы никакого ущерба, если бы он совсем отказался от объяснения. Несомненную цену имеет здесь только масса объяснений, данных другими исследователями, из которых (объяснений) некоторые весьма остроумны и почти удовлетворительны. Автор не удовлетворяется ни одним из этих объяснений; но нельзя не заметить, что его критика иногда поверхностна и даже неосторожна.

Так, например, критикуя мнения Яна и Кнобеля, он отвергает их, между прочим, на том основании, что предполагаемые ими выдающиеся части угловых столбов будто бы делали невозможным укрепление стен шестами (стр. 60 и 67). Если по автору шесты двух стен на углу скреплялись непосредственно друг с другом, то разве это единственно возможный способ скрепления? Столь же легко и надёжно скрепление стен могло быть сделано и при выдающихся углах – чрез прикрепление оконечностей шестов посредством скоб или крючьев на выдающихся частях угловых столбов. Отвергая мнение о вогнутых изнутри угловых столбах или досках, автор говорит: «немаловажное значение имеет и то, что Кнобель, вместе с Мейером и Шольцем, для образования своих вогнутых угловых досок считают себя вынужденными значительно сокращать вычисленную нами толщину всех вообще досок скинии» (стр. 67–68). Это значит то же, что сказать; «мнение Кнобеля, Мейера и Шольца неправильно, потому что оно несогласно с моим взглядом»...

В вопросе о покровах скинии автор отстаивает то мнение, что внутренний драгоценный покров своими краями свешивался по стенам не снаружи, а внутри скинии, и отстаивает справедливо и основательно. Нельзя того же сказать о некоторых его рассуждениях относительно второго покрова. Этот покров должен был свешиваться по наружным стенам на 9 локтей (или немного менее, если крыша скинии была приподнята в средине). «Между тем, – говорит автор, – в библейском тексте свешивавшаяся часть покрова обозначается так: „локоть с одной стороны и локоть с другой стороны должен быть отделен в этом излишке от длины полос, образующих шатёрный покров скинии“». «Все исследователи, – прибавляет он, – в выражении: локоть с одной стороны и локоть с другой – видят точное указание на один локоть излишка части покрова, свешивавшийся на продольные стороны» (стр. 90). Автор не согласен с этим. «По нашему толкованию, – говорит он, – под излишком, раскидывавшимся на боках святилища, нужно разуметь не один локоть, но всю ту часть покрова, которая не помещалась на потолке и спускалась вниз по наружным продольным стенам» (стр. 91). Каким образом он пришёл к такому неожиданному выводу? «Самое выражение, – говорит он, – локоть с одной стороны и локоть с другой – вовсе не указывает одного или единственного локтя и имеет, по нашему мнению, такой смысл: „какой локоть будет свешиваться с одной стороны, такой же локоть должен свешиваться с другой стороны“; иначе: „каждому данному локтю одной стороны должен соответствовать такой же локоть с другой стороны“; или ещё иначе: „сколько локтей будет свешиваться с одной стороны, столько же их должно быть с другой стороны“; словом, расположение концов покрова должно быть равномерное и симметрическое» (стр. 92). Остроумно, но не убедительно, потому что преувеличенно остроумно. «Библейский текст, – говорит автор, – в данном случае заботится только о том, чтобы свешивавшиеся части на обеих продольных сторонах святилища были равны между собой и не нарушали общих законов симметрии» (стр. 93–94).

Но, во-первых, если эта симметрия была нужна в наружном покрове, то тем нужнее она была относительно внутреннего покрова; а между тем о том, как должны были свешиваться края последнего, законодатель ничего не говорит. Кто же удовлетворится замечанием автора, что спускавшиеся края этого покрова «сами собой располагались так просто и естественно, что всякие дальнейшие предписания касательно их распространения были не нужны» (стр. 91)? А края наружного покрова разве не могли располагаться тоже «просто и естественно»?

Во-вторых, такое обстоятельное предписание относительно симметрии представляется излишним. Ужели, по мнению автора, Моисей мог опасаться, что строители, положив нижний покров, как следует, верхний положат как-нибудь криво-на-косо? Едва ли может быть что-нибудь невероятнее этого. Невольно чувствуется, в общем, какая-то странность (а, следовательно, и фальшь в аргументации): Моисей делает точные указания насчёт того, что, по-видимому, и не нуждается в указаниях (например, о том будто бы, что угловые брусья должны «подобно всем остальным брусьям подчиняться общей системе укрепления скинии, внеся свои отдельные кольца в общие ряды колец и засовов» (стр. 72), или о том, что в свешивающихся краях наружного покрова «сколько локтей с одной стороны, столько же их должно быть с другой стороны» (стр. 92); и наоборот, ничего не говорит насчёт того, что, по-видимому, требовало указаний (например, способ укрепления внутреннего покрова по стенам; устройство стропил, если крыша была приподнята; пункты расположения скинии внутри двора, и проч.).

Так ли это на самом деле? Не клевещут ли на него археологи? Не напрасно ли они заставляют его строить скинию, например, так, чтобы она «напоминала собой разноцветные деревенские коттеджи в Соединённых Штатах» (измышление Пэна, стр. 103)? К слову о Пэне: мне кажется, что автор слишком много посвящает внимания и места в своей книге гипотезам этого американского археолога, который, по-видимому, имел одну цель: выдумать что-нибудь пооригинальнее, чего до него ещё никто не выдумывал, и потому не стеснялся ни библейскими текстами, ни тем, что установила путём долгих исследований старая, консервативная Европа... В вопросе о покровах скинии автор обращает внимание на одну аналогию, действительно доказывающую пользу предварительного изучения скинии для понимания некоторых особенностей архитектуры храма иерусалимского: это – соответствие боковых пристроек храма предполагаемой галереи вокруг стен скинии из оттянутых краёв второго покрова (стр. 93). Значение этой аналогии впрочем, ослабляется тем, что существование галереи относится к области предположений. Ещё автор обращает внимание на аналогию колонн, стоявших по лицевой стороне скинии и державших на себе занавеси, с монументальными и довольно загадочными колоннами пред притвором храма Соломонова (стр. 104). Описание священных сосудов, бывших в скинии, отличается обычной у автора полнотой и обстоятельностью. Только в описании положения светильника встречаются неясности и даже странности. Самое основание, из которого автор выходит, поражает странностью. «При данной форме светильника (т. е. при положении его лампад на одной линии), – говорит он, – его свет будет распространяться неодинаково, смотря по тому, куда будет обращена его широкая сторона» (стр. 126). Не знаю, откуда автор почерпнул такое сведение; фотометр не показывает разности в силе света двух свечей, когда они стоят рядом и когда стоят одна за другой. Автор полагает, что светильник своей широкой плоскостью был обращён к столу хлебов предложения, для освещения которого будто бы он и предназначался. Но это он доказывает только предположениями, столь же нуждающимися в доказательстве, как и доказываемое положение (например, «непосредственная близость» столов и светильников в храме Соломоновом, стр. 127). Затем автор утверждает, что светильник стоял «косо» (127–128). Это уже прямо недоразумение: косым называется такое положение предмета, когда он своим протяжением делает не прямые, а острые или гнутые углы с прямыми линиями (в данном случае стены скинии), его окружающими. Из дальнейших же объяснений автора видно, что светильник стоял вовсе не косо, а прямо, линией своих лампад параллельно продольным стенам скинии и перпендикулярно завесе Святого святых. Выражение «косо» автор прямо взял у И. Флавия (λοξῶς). Но у Иосифа это выражение имеет смысл, потому что по его предположению лампады были обращены на восток и на юг (Antiqu. III. 6. 7). При таком условии светильник действительно должен был стоять косо, по диагонали скинии. Автор ещё более затемнил дело неверной передачей показания И. Флавия, заменив почему-то слово «юг» словом «запад» (стр. 127). Положение светильника, параллельное продольным стенам скинии, автор думает утвердить ещё на том соображении, что «направлять каким-либо образом освещение на Святое святых было бы противно назначению последнего и не соответствовало царствовавшему за завесой священному мраку» (стр. 128). Но если завеса не пропускала сквозь себя свет, то не всё ли равно, куда бы свет ни направлялся? Если же она пропускала свет, то всё равно – мрак Святого святых нарушался при всяком положении светильника. Нельзя согласиться во всём с автором и относительно ковчега завета. Он непременно хочет, чтобы шесты для ношения ковчега были по длинным сторонам его. «Достаточно, – говорит он, – заметить, что уже выражение текста о кольцах, прибитых по два на одном боку, и два на другом в таком неквадратном сосуде, как ковчег, может указывать только более значительные стороны, следовательно продольные, а не поперечные; подобным образом Исх. 26:20 словом обозначается только продольная сторона скинии» (стр. 146). Доказательство поверхностное. Два бока, боковые стороны, различаются только в тех предметах, которые имеют переднюю, или лицевую, и тыльную стороны. У стола, отделанного одинаково со всех сторон, хотя бы и продолговатого, у ящика, не имеющего крышки, отворяющейся только в одну сторону, нет ни передней, ни задней стороны, и потому каждая их сторона – длинная ли, или короткая – безразлично может быть названа боком. Скиния имела переднюю – лицевую, и заднюю стороны, и потому у неё были две определённые боковые стороны. Задняя стена скинии потому не названа боком, что она, во-первых, была зад, а не бок; во-вторых потому, что боку всегда соответствует другой бок; но стены у скинии, которая противолежала бы задней стене, не было (был вход во всю ширину передней части). Таким образом, терминология по отношению к скинии ничего не указывает по отношению к ковчегу. Но можно думать, что ковчег тоже имел определённые бока, только не по длинным, а по коротким сторонам, и здесь именно были укреплены кольца для ношения. Когда предмет ставится всегда одинаково, и на него всегда приходится смотреть с определённой стороны, то эту сторону можно уже рассматривать как лицевую. Ведь недаром же ковчег всегда ставился длинной стороной к входу в скинию и в Святое святых. Относительно священных предметов наблюдается, что в каком положении они стоят, в таком же положении они и переносятся, – изменять их положение, перевёртывать для удобства, не полагается. Пример – ношение у нас св. икон. Таким образом, всего вероятнее, что и ковчег носили в том положении, в каком ему полагалось стоять, и шесты его были по коротким сторонам, – тем более что это не представляло ни малейшего практического неудобства. Правда, автор говорит, что тогда его нельзя было бы проносить между столбами входа в Святое святых. Но в основании этого аргумента лежит одна гипотеза, не более. С одинаковым правом можно предполагать и равномерное расположение столбов по ширине скинии, и такое, которое оставляло в средине более широкий проход. Последнее предположение даже вероятнее и по требованиям красоты, и по практическим соображениям. Решение вопроса, почему из всех предметов, переносившихся на шестах, один ковчег всегда стоял с вдетыми шестами, тоже представляется поверхностным. «Самым вероятным объяснением, – говорит автор, – нам представляется то, что шесты должны были составлять постоянную принадлежность всех сосудов скинии, как подвижного святилища. Если же они не оставлялись на месте при установке других сосудов, то только потому, что их присутствие затрудняло бы движение в святом, чего нельзя сказать о шестах ковчега, стоявшего в недоступном Святом святых» (стр. 146). Т. е. шесты при ковчеге были потому, что они в Святом святых никому не мешали, что там было много свободного места. Не слишком ли уже мелкий это мотив, – как будто дело идёт о простом предмете обыденного хозяйства? Думается, что тут должен быть мотив повыше. Если присутствие шестов указывало только на подвижный характер святилища, то зачем же они были при ковчеге и в храме Соломоновом, который уже не был подвижным святилищем? Не вернее ли предположить, что шесты были постоянно при ковчеге во внимание к его великой святыне и к предметам, в нём хранившимся, которые в случае потери уже нельзя было восстановить? При поспешном бегстве от неприятеля или при пожаре всякий момент дорог, и ковчег при шестах (а без шестов его и взять было нельзя) всегда можно было быстро взять и унести...

В заключение трактата о скинии автор объясняет символическое значение этого ветхозаветного святилища. По его мнению, скиния, как жилище Бога, как место Его откровения народу, есть образ горы Синай в момент откровения на ней Бога пред лицом народа. Три части скинии – её двор, святое и Святое святых соответствовали расположению: народа при горе в почтительном отдалении, старейшин и священников – ближе к горе, но не на горе, и самого Моисея – на самой горе. Кадильный дым в Святом святых соответствовал облакам, покрывавшим Синай (в другом месте, однако, автор образ облаков Синая видит в лёгких покровах скинии – стр. 180). В скрижалях, лежавших в Святом святых, автор находит соответствие тому, что Бог явился Моисею на горе со скрижалями (стр. 176). С другой стороны, по мнению автора, ветхозаветное святилище прообразовало Голгофу, «предуказывало священное будущее, время ещё более полного и совершенного богооткровения в лице Того, в Ком обитает вся полнота Божества телесно» (стр. 181). Автор сделал ещё попытку объяснить преобладающую роль числа 10 в измерениях скинии соответствием 10-ти заповедям скрижалей завета; но это уже представляется довольно натянутым и излишним. Число 10, как основание совершеннейшего счисления, по самому своему свойству представляет наибольшие удобства в исчислениях, а потому и в практических приложениях. Вероятно, поэтому только оно и взято в основу измерений скинии. Сам автор, критикуя Бэра, занимавшегося игрой в числа, говорит, что 4 стороны здания есть обыкновенная архитектурная форма, и потому нечего искать в числе 4 какого-либо таинственного смысла, и что мера высоты ограды двора (5 локтей) выведена простым соображением, что доводить ограду двора до высоты скинии было бы излишним (стр. 188). Излишними также представляются усилия доказать несостоятельность числовой символики Бэра, – несостоятельность её без всяких разъяснений бросается в глаза. То же нужно сказать и об упоминании и опровержении глумливых рационалистических взглядов на скинию, как на обыкновенный шатёр у туркмен или калмыков (стр. 190). В общем указанный автором символический смысл скинии не может подлежать спору. Суждения автора носят здесь все признаки трезвого, научного богословствования, чуждого крайностей и увлечений. Правда г. Покровский сожалеет, что автор, выходя из того же общего воззрения на скинию, не объяснил значение и стола предложений, и жертвенника курений, и жертвенника всесожжений, и умывальника, и далее различных цветов на покровах и завесах скинии (Тр. К. Д. Ак. июнь, стр. 169–170), и приглашает его восполнить этот недостаток. Но это есть приглашение на тот скользкий путь, на котором всего легче потерять почву под ногами, если не ограничиться только повторением того, что уже давно изъяснено свв. отцами, и в особенности св. Кириллом Александрийским. По поводу искусственной символики Фридериха автор справедливо заметил, выражая очевидно свой личный взгляд: «недаром различают между символом и положительным учением; тогда как последнее при подробном развитии может только уясняться, символ напротив может только ослабляться подобным распространением и анализом» (стр. 195). В самом деле, разве можно надеяться найти соответствие простой, хотя и величественной, обстановки богооткровения на Синае со всеми подробностями устройства скинии, подробностями, хотя тоже простыми, но уже носящими все признаки сложного культа, в котором уже не факт родит идею, а напротив идеи создают внешнюю обстановку богослужения.

Если возможна ещё дальнейшая аналогия, то разве относительно общего расположения скинии, причём открылось бы основание к решению вопроса: почему передняя сторона скинии была обращена на восток, или иначе: почему святое место предстоящему для молитвы народу являлось лежащим к западу? К сожалению, вопрос о вершине богооткровения и о расположении пред ней народа не столько разъяснён, сколько затемнён исследователями, которые, скептически относясь к преданию и держась рационалистического воззрения на библейское событие, все искали в группе синайских гор такой вершины, прилегающей непосредственно к равнине, чтобы провозглашение с неё Десятисловия было слышно всему народу (Робинзон, Эберс, Пальмер); причём некоторые даже заботились об акустических свойствах равнины... Если же держаться предания, которое за одной из вершин утвердило название «горы Моисея», и если предположить, что Моисей к торжественному моменту приводил народ на возвышенную равнину эс-Себайэ, прилегающую к горе Моисея с востока, то станет понятным, почему святое место со скрижалями закона располагалось к западу от предстоящего народа. – В самом конце трактата о скинии автор решает вопрос: действительно ли существовала скиния Моисея? Он сам находит такой вопрос странным после подробного описания скинии (стр. 197). Действительно он странен, и, если уже он неизбежен и у нас на святой Руси в силу того, что им очень много занималась западная наука, то лучше бы было ставить и решать его при начале трактата о скинии, а не в конце.

Исследование о храме Соломоновом автор начинает кратким очерком тех заготовок для построения храма, какие сделал ещё Давид. Говоря об избранном Давидом месте для храма, автор в качестве археолога сообщает даже мелкие подробности относительно того, что представляло собой это место непосредственно пред избранием его для такого священного употребления, например, о том, что̀ такое гумно, и как молотили на нём ячмень и пшеницу (стр. 209); но ничего не говорит о священном характере этого места, об его историческом значении. О чудесном событии на этом месте при Давиде он не упоминает, а относительно исторической важности его только вскользь замечает: «по преданию это было то самое место, на котором Авраам принёс в жертву своего сына»... Если бы дело касалось свидетельства только Талмуда или другого подобного ему памятника, то можно было бы ограничиться выражением: по преданию. Но если место, где Авраам намеревался принести в жертву своего сына (а не принёс в жертву, как говорит автор), названо Мориа, и гору храма писатель 2Пар. 3:1 назвал тоже Мориа, то это уже больше, чем предание. Западным учёным, с их известным взглядом на книги Св. Писания и в частности на кн. Паралипоменон, обычно обозначать с оттенком недоверия словом «предание», то, что̀ в книге Паралипоменон есть нового сравнительно с книгой Царств. Но и протестантские богословы не находят ничего невероятного в том, что Авраам с Исааком из Вирсавии отправились именно на Иерусалимские высоты (Riehm, Handw. Art. Moria)...

Далее автор говорит о количестве золота, серебра, меди и железа, заготовленного Давидом. Он справедливо и основательно доказывает, что это количество не должно представляться чрезмерным. План храма по его взгляду составлен именно Давидом, а не иноземными художниками, которые были только исполнителями. О подготовительных действиях самого Соломона автор говорит частью на основании Библии, частью на основании свидетельств И. Флавия. На основании последних он описывает устройство площади на горе Мориа. После этого он пишет нечто вроде краткого предисловия к исследованию о храме Соломоновом. «Следить шаг за шагом порядок постройки Соломонова храма, – говорит он, – ни Св. Писание, ни предание не дают данных. Поэтому археология храма должна исходить из той его картины, какую он по описанию источников представлял в своём законченном и цельном виде» (стр. 216). Здесь, во-первых, непонятно, что значит «следить шаг за шагом порядок постройки Соломонова храма». Следить шаг за шагом какую-либо постройку можно только, имея в руках смету архитектора и отчёт строительного комитета. Поэтому кто же может предъявлять требование следить шаг за шагом порядок постройки храма Соломонова, и зачем говорить об этом? Во-вторых, ещё менее понятно дальнейшее положение автора, – дело должно стоять как раз наоборот: не археология храма должна исходить из картины его, неизвестно откуда появившейся, а картина его должна создаться на основании археологических изысканий. Если ни св. Писание, ни Предание не дают данных для представления процесса постройки, то откуда же возьмётся «картина храма, какую он представлял в своём законченном и цельном виде?» Если же эта картина возможна «по описанию источников», то почему же нельзя следить систематически и порядок постройки?.. Далее автор говорит об экзегетических и археологических трудностях в библейском описании храма. Трудности эти, по его словам, происходят, между прочим, от того, что «описание храма Библия представляет в двух параллельных рассказах книг Царств и Паралипоменон. Тогда как два рассказа о скинии принадлежат одному автору и передаются в буквальном согласии... между известиями о храме Соломоновом есть некоторый разности, происходящие от различных намерений авторов и от неодинаковой подробности описания отдельных частей храма в том и другом рассказе». Мне кажется, что два рассказа об одном предмете, принадлежащие двум авторам, имевшим различные намерения и передающим не с одинаковой подробностью описание отдельных частей предмета, представляют напротив важную выгоду для исследователя; тогда как от двух рассказов одного автора, буквально сходных между собой, нет ни малейшей выгоды. Трудности примирения двух рассказов, во всяком случае, искупаются тем, что они взаимно пополняют и объясняют друг друга. Нелегко понять, для чего автор обременил своё сочинение такими мудрёными рассуждениями. Кажется, он хотел только как-нибудь оправдать тот механический, случайный порядок рассмотрения предметов, который господствует в его трактате о храме Соломоновом.

Подробному исследованию автор предпосылает краткий очерк общего вида и плана храма, с нарочитым указанием того, что̀ в нём являлось воспроизведением скинии Моисея. Черты, сходства между храмом и скинией оказываются до того общими и несомненными, что для поставления их на вид требовался самый краткий и общий очерк скинии, а никак не обширный трактат о ней с подробными исследованиями о её столбах рядовых и угловых, их подставах и шипах, о шестах и укреплениях, и проч. Затем автор своё исследование располагает по следующим трём категориям:

1) вопросы, касающиеся внешнего вида храма;

2) вопросы, касающиеся внутреннего вида храма, его принадлежностей и сосудов, и

3) вопросы, касающиеся дворов храма.

Из вопросов первого рода он ставит впереди всех вопрос о высоте храма, – кажется просто потому, что высота «наиболее занимала исследователей». Речь, впрочем, идёт не о высоте здания собственно, а об отношении высоты Святого святых к высоте святого и о том, как было устроено Святое святых так, что его высота оказывалась меньше высоты святого на 10 локтей. Автор приводит множество гипотез, посредством которых различные учёные старались разрешить последний вопрос, и доказывает их несостоятельность. Его критика вообще основательна, но не везде. Например, отвергая мнение, что Святое святых имело особый потолок на высоте 20 локтей, а между этим потолком и общим потолком всего храма было пустое пространство, он говорит: «прежде всего, и здесь нарушается отношение храма к скинии, так как в скинии святое и Святое святых имели одинаковую высоту не только внешнюю, но и внутреннюю» (стр. 223–224). Т. е., как нужно понимать, в скинии потолок святого и потолок Святого святых были на одном уровне. Но если сам автор принимает за несомненное, что пол Святого святых был на 10 локтей выше пола в святом (стр. 223–232), то этим разве менее нарушается отношение храма к скинии, в которой пол в том и другом отделении лежал на одном уровне? «О каком-нибудь третьем отделении храма (т. е. предполагаемом пустом пространстве над Святым святых), рассуждает автор, кроме Святого святых, библейский текст ничего не говорит, между тем положительного упоминания об этом отделении необходимо было бы ожидать... и потому, что в указанном виде оно строилось бы в ущерб (?) размерам и значению Святого святых» (стр. 224). Здесь ничего не остаётся сделать, как только поставить знак вопроса... Собственное мнение автора относительно положения Святого святых состоит в том, что последнее своим полом лежало выше святого на 10 локтей, имея под собой соответствующей высоты цоколь с пустым (подвальным) пространством (которое автор почему-то не считает сделанным «в ущерб размерам и значению Святого святых») или же с выдающеюся до пола натуральной скалой, напоминавшей гору Синайского законодательства (стр. 229). Что Святое святых находилось «на выдающемся возвышении», т. е. на самом высоком пункте горы, автор на стр. 513–514 доказывает ссылкой на Ис. 30:29, произвольно, впрочем, толкуя это место, а на стр. 231 подтверждает ещё иудейским преданием, согласно которому «в Святом святых храма возвышалась натуральная часть скалы, место жертвоприношения Авраама». Против возвышенного положения святого святых сказать нечего, кроме разве того, что автор сам говорил против других исследователей, т. е., что здесь тоже «нарушается отношение храма к скинии». Но странно здесь то, что в другом месте своего сочинения сам автор, безусловно, отвергает своё мнение о положении Святого святых на выдающемся возвышении. На стр. 790–799, опираясь на топографические условия площади храма в настоящем её виде, он решительно утверждает, что Святое святых не могло стоять на «священной скале», потому что в этом случае не было бы места для дворов пред восточным фронтом храма. Здесь он на «священной скале» помещает жертвенник всесожжений, а храм отодвигает к западу, так что Святое святых приходится над пониженной частью горы, и под ним он предполагает не «натуральную скалу», а искусственное возвышение почвы посредством каменных сводов. Переходя к определению наружной высоты храма, автор находит её вместе с цоколем и пространством, потребным для утверждения потолка – крыши, в 42 локтя. Но здесь ему пришлось иметь дело с трудным вопросом, представляемым данной 2Пар. 3:4, где высота притвора (или вернее – притвора вместе со стоявшей на нём башней) показана в 120 локтей. Не желая признать такую высоту притвора, автор заранее наклоняет рассуждения так, чтобы эта высота читателю показалась наиболее нелепой. В этих рассуждениях видна как будто даже фальшь. «Такая башня притвора, – говорит он, – должна была превосходить высоту храма в 4 раза» (стр. 234). Каким же это образом в 4 раза, когда высота храма была в 42 локтя? Автор поясняет: «так как стены храма в собственном смысле должны (!) были равняться внутренней (?) высоте храма, т. е. 30 локтям». Т. е. он хочет убедить читателя, что стена храма ниже его пола и выше внутренней поверхности его потолка не есть уже стена храма. Что же это такое? Чувствуя несостоятельность своего рассуждения, автор прибавляет в примечании: «хотя выше мы определили внешнюю высоту храма в 42 локтя, но мы прибавили сюда основание, которое очевидно (?) не имеется в виду (кем? писателем кн. Паралипоменон? Почему?) при определении высоты притвора в 120 локтей». Менее всего «очевидно». Кто же и когда определял высоту подъезда при доме, считая её от невидимой снаружи площади пола внутри дома? «Вся история архитектуры, – продолжает автор, – не знает (?) примера такого отношения башни к высоте остальной части здания». И сейчас же опровергает себя выпиской из Кейля, где примеры Фрейбургского и Руанского соборов показывают, что высота их башен превосходит их самих в 3½ и даже в 4 раза. Хотя Кейль и старается ослабить значение этих примеров, ссылаясь на кресты в шпицы, которых не могло быть на башне притвора, однако же, и за вычетом крестов со шпицами всё же остаётся отношение 3:1, т. е. то самое, что дают приблизительно 120 локтей к 42 в башне и храме Соломоновом. Если автор начал говорить об архитектурной симметрии (которая здесь имеет значение только снаружи, потому что ни из храма не видна внутренность башни, ни из башни – внутренность храма), то не должен же он сравнивать наружную высоту башни с внутренней (30 л.) высотой храма, как он это делает. Наконец автор, так сказать, пугает читателя тем, что «показание такой высоты башни над входом Соломонова храма давало повод к сопоставлению её с пилонами египетских храмов и к пониманию всего храма в смысле египетского стиля» (стр. 235–236). Но мало ли когда что приходило кому-либо в голову? И в медных колоннах тоже видят признак языческого стиля. Ужели поэтому нужно отвергнуть их существование? Мне кажется, что автор лучше бы сделал, если бы вовсе отказался от аргументации такого сомнительного достоинства. Наконец, автор разрубает Гордиев узел предположением, что в кн. Паралипоменон сделана ошибка, что вместо 120 следует читать 20 (стр. 236). Как ни остроумно объясняет он возможность этой ошибки, но нельзя не заметить, что такой способ разрешать затруднения, представляемые библейским текстом, у нас не в ходу, и неизвестно, могут ли законоучители и преподаватели Библейской истории, обращавшиеся к автору с вопросами и недоумениями (стр. 1), воспользоваться таким способом при разрешении вопросов и недоумений своих воспитанников. Сам автор не одобряет такой способ, когда к нему прибегают другие. Так, он отвергает одно объяснение Бэра потому, что «оно произвольно изменяет цифру (30 на 20), ясно указанную в тексте» (стр. 228). Наконец, кажется, здесь автор совсем позабыл про аналогию со скинией. На стр. 25 он допускает возможность, что завеса двора скинии имела 20 локтей высоты при 5-локтевой высоте ограды. Правда, он предполагает возможность ошибки у LXX. Но почему же ошибка должна быть непременно у LXX, а не в других текстах? Уж слишком много ошибок; если их всюду предполагать, то мы ничего не имеем верного под руками. Тем не менее, автор в такой высоте завесы склонен усматривать и грандиозный вид, и практическое значение: отличать издали «безошибочно» входную сторону скинии от остальных. Если же допустить, что ворота во двор скромной скинии превышали в четыре раза её ограду, то отчего же по аналогии не допустить, что величественное святилище Соломона, выросшее до размеров двора скинии, могло иметь грандиозный вход, превышавший его в три раза и обращавший на себя внимание с расстояния большего, чем площадь лагеря евреев в пустыне?..

Начав говорить о длине и ширине храма, автор, нельзя сказать чтобы у места, вдался в подробности вопроса о том, из чего был сделан храм – из камня или из дерева. Если этот вопрос, в самом деле, заслуживает внимания, то ему всего естественнее стоять впереди всего, в самом начале описания храма. Здесь обращают на себя внимание два странных, высказанных автором, положения. «По смыслу библейского описания, говорит он, храм должен был иметь и свою крепость, хотя вместе с тем он и опирался ещё на окружающие его боковые постройки. А потому, заключает он, вовсе нельзя сказать, что, так как к стене храма прислонялись другие постройки, то ей достаточно было быть и деревянной» (стр. 239–240). Во-первых, кто же это так сказал или скажет? Всегда скажут: так как стена храма прислонялась, или опиралась на другие постройки, то ей и достаточно было быть деревянной. Если, по словам самого автора, храм опирался ещё на боковые постройки, то почему же нельзя сказать, что его стены могли быть и деревянными? Между двумя высказанными автором положениями не видно логической связи. Во-вторых, откуда взял автор, что храм опирался на боковые пристройки? Совершенно напротив – боковые пристройки всецело опирались на выступы стен храма, что утверждает и сам автор на стр. 243–244... Определяемая автором длина и ширина храма не может подлежать спору. Что же касается боковых пристроек, то предположения автора об их устройстве и назначении и о числе комнат в них подлежат большому спору. Желая доказать, что обозначенное у пр. Иезекииля (Иез. 41:6) число комнат 33 и у И. Флавия – 30 относится не к одному этому, а ко всем трём этажам пристройки, автор, во-первых, придумывает невероятное предположение, будто боковые пристройки имели назначением служить опорой стенам храма на случай землетрясения (стр. 246 и 247). Стены только в 10 саженей вышины, имевшие внизу до 4 аршин толщины (по нынешнему измерению 15 кирпичей), сами по себе могли быть так прочны, что не нуждались ни в какой наружной опоре. Во-вторых, ограничивая число комнат в каждом этаже 10-ю, автор делает другое невероятное предположение, будто промежуточные стены между комнатами были в 5 локтей толщины. Но эта толщина слишком ещё мала, и вероятно показана для того, чтобы скрыть ещё бо́льшую несообразность. По проекту автора, комнаты были по 10 локтей длины. По одной боковой стене храма, в 72 локтя длины, их могло быть только 4, следовательно, промежуточных стен между ними 3, которые брали согласно гипотезе автора, 15 локтей. Если 4 комнаты брали 40 локтей да 3 стены – 15 локтей, то из 72 локтей остаётся ещё 17, ничем не заполненных. А если боковые комнаты захватывали своей длиной на углах храма и 5-локтевую ширину задней пристройки, то всего незаполненного пространства будет 22 локтя. Таким образом, при 4-х комнатах 10-локтевой длины 3 промежуточные стены должны иметь, по меньшей мере, 5+7=12 локтей толщины. Это какое-то странное каменное нагромождение с небольшими пустотами внутри, как бы только для экономии камня (на приложенном плане кроме комнат показано ещё множество воображаемых и причудливых пустот). Такому сооружению совсем и не прилично название «боковых комнат» (3Цар. 6:10), и если бы оно действительно было таково и действительно назначалось для укрепления стен храма, то библейский писатель без сомнения и не назвал бы его боковыми комнатами, а обозначил бы другим, более соответственным названием... О форме и значении окон храма автор говорит то, что следует. Странно только то, что, придерживаясь фантастического плана Пайллу, в боковых пристройках он полагает по 15 окон в каждом этаже (стр. 251), между тем как комнат, по его мнению, было только 10. Не правильнее ли полагать по одному окну на комнату? Представленный здесь рисунок храма Шюрера автор похваляет за «правильно понятое отношение высоты пристроек к корпусу храма». Не велика заслуга! «Можно сказать, – прибавляет автор, – что это лучший из существующих видов Соломонова храма». Очень жаль: слишком уж он напоминает собою вид современного больничного барака или какого-нибудь товарного склада... В обширном рассуждении о медных колоннах пред притвором храма автор, прежде всего, занимается вопросом об их высоте. Приведя без надобности разные фантастические объяснения каких-то толкователей, примирявших разность в показаниях высоты в кн. Царств и в кн. Паралипоменон, он со своей стороны даёт простое и почти удовлетворительное объяснение этой разности и указывает истинную высоту колонны.

Затем он очень много занимается вопросом о том, какой вид имели капители колонн, и в частности вопросом о цепях и гранатовых яблоках на них. Изложив несколько гипотез относительно последних, иногда очень странных, и показав их несостоятельность, он сам от себя предлагает объяснение, едва ли не менее вероятное, чем все им отвергнутые. Он полагает, что цепи с подвешенными на них яблоками служили для укрепления колонн, чтобы они не упали; что прикреплённые в вершине колонн, они спускались до земли, и здесь были приколочены гвоздями (стр. 266)... Это нигде не виданный способ утверждения колонн, противный самой идее колонны (ср. у автора стр. 287), в особенности таких колонн, как Соломоновы. Последние выражали собой величие и силу. Но что могут выражать колонны, которые держатся на верёвках, т. е. в некотором роде подпёрты кольями? Да и нужно ли было для сравнительно невысоких колонн, с диаметром почти в сажень, какое-либо другое укрепление, кроме того, какое легко было сделать в их массивных пьедесталах? Объяснения, посредством которых автор доходит до своего заключения, до того искусственны, что лишены всякой силы убедительности. Приведя библейский текст: «сплетения плетёной работы, шнурки в виде цепей он сделал для канителей, который были на верху колонн, семь для капители одной и семь для капители другой», – автор спрашивает: «где же здесь сетчатая канитель?» (предполагаемая другими исследователями) (стр. 265). С таким же правом можно спросить автора; где же здесь данные для предположения, что шнурки другими концами прикреплялись к земле? «Говорится о плетёной работе; но и толстый канат да и всякая верёвка есть плетёная (?) работа». Основываясь на таком непозволительном смешении понятий («плетут» кружево, лапти, и проч.; верёвки же «вьют». Если верёвки плетут, то о кручёных нитках можно сказать, что их плетут), автор приводит заключение: «поэтому выражения: „произведения плетёной работы“ и „верёвки работы цепей“ (!) совершенно тождественны». Отожествив таким образом библейское выражение с чем-то таким, что не даёт никакой мысли, но где фигурирует слово «цепи», автор дошёл уже до представления о «сложных цепях в виде плетёных канатов» (стр. 266). Добравшись таким удивительным путём до «канатов», он уже делает заключение, что они должны были поддерживать какую-то тяжесть, т. е. удерживать колонны от падения... Предполагаемые автором мачтовые укрепления для колонн, представляя и сами по себе странность, являются ещё более нелепыми вследствие того положения, какое даёт автор колоннам пред притвором. По его мнению, колонны стояла на ступенях лестницы притвора, по краям её, на 7 или 8-й ступени сверху (стр. 281). Таким образом, одни из канатов своими нижними концами прикреплялись ниже основания колонн, а другие (по направлению к притвору) на несколько локтей выше: картина не привлекательная. Кроме того, лестница притвора не могла иметь больше 20 локтей ширины, почему колонны с их 4-локтевыми диаметрами должны были стоять на расстоянии 12 локтей друг от друга. Но так как канаты, спускаясь с 30-локтевой высоты, чтобы исполнить своё назначение – держать твёрдо колонны – должны быть оттянуты внизу, по крайней мере, на 10 локтей от основания колонны; то они своими нижними концами должны были преградить вход на лестницу, одни отчасти, другие совсем, перекрещиваясь между собой. Если же по направлению к средине лестницы не было канатов, то, что мешало колоннам упасть в сторону краёв лестницы? Наконец, что касается гранатовых яблок, то автор устраняет их с капители следующим оригинальным рассуждением. «LXX толковников, – говорит он, – и И. Флавий ясно выражаются, что гранатовые яблоки висели двумя рядами один над другим, следовательно, – заключает он, – как стороннее украшение, не имеющее связи с капителью» (стр. 267). Заключение совершенно произвольное, ни на чём не основанное. Почему же яблоки не могли висеть и тоже двумя рядами на капителях? Любопытно знать, как автор воображал яблоки, висевшие двумя рядами на цепи, идущей сверху вниз. На цепи горизонтальной или идущей по лёгкому наклону это можно вообразить. Хотя цепи автора и были оттянуты внизу, но, будучи тяжёлыми, они наибольшей своей длиной висели или совсем, или почти перпендикулярно. Как же на таких цепях яблоки могли висеть двумя рядами? Таким образом, гипотезу автора о цепях при медных колоннах нужно отнести к числу самых неудачных. Тот вид капители медных колонн, который автор считает действительным, объясняет, почему он не щадил усилий и ничего другого для устранения с капители цепей с гранатовыми яблоками. Он непременно хочет видеть Соломонову капитель в той капители, которая найдена под нынешней мечетью Ель-Акса (стр. 270–277 и 299). А на этой капители нет места цепям с яблоками. Но основания, по которым автор считает капитель Ель-Акса образцом Соломоновых капителей, далеко не тверды. Первое из них – довольно произвольное предположение, что в 3Цар. 7:19 капители медных колонн сравниваются не с капителями притвора храма, а с капителями всех притворов, бывших на площади храма (стр. 269). Вторым основанием служит то, что «в реставрации храма Иродом, по свидетельству И. Флавия, были уже употреблены настоящие коринфские колонны». Отсюда автор заключает, что «монолиту под мечетью Ель-Акса с его особенной (т. е. не коринфской) капителью нет места между орнаментами последнего храма» (стр. 276). А отсюда заключение: монолит этот есть остаток от Соломонова храма... Но если де-Вогюэ, специалист по истории искусства, в капители Ель-Акса находил признаки коринфской капители, то почему же не предположить, что и И. Флавий точно такие же капители назвал коринфскими? Следовательно, монолит Ель-Акса, может быть, есть остаток храма Иродова, а не Соломонова. И почему здесь автор так твёрдо положился на И. Флавия, того самого Флавия, которому он никогда не верит, если его свидетельства противоречат собственным предположениям автора? Может быть, монолит Ель-Акса действительно имеет важное археологическое значение; но важность эта не увеличится от неправдоподобных теорий автора... Автор стоит за свободное стояние колонн пред притвором, а не в притворе, как его подпоры. Он называет многих исследователей, державшихся противного мнения, и ещё большее число таких, которые стояли за него, и перечисляет основания, приводимый ими. Основания эти достаточны, и автор напрасно присоединяет к ним ещё свои воображаемые цепи, якобы раскидывавшиеся вокруг колонн (стр. 280–281). Но определённого места для колонн он не указал.

Сначала, чтобы объяснить 35-локтевую высоту их, показанную в кн. Паралипоменон, он поставил их наверху лестницы и ещё придал им особые базы (стр. 255–256). А потом он не пожелал, чтобы они были выше притвора (20 локтей), и потому спустил их на предпоследнюю ступень лестницы (считая снизу) (стр. 281) и уничтожил базы, так что вся высота их стала 23 локтя с присоединением высоты двух ступеней лестницы. Таким образом, показание кн. Паралипоменон осталось ни при чём. Значение имён, которые носили колонны: Иахин и Боаз, автор толкует правильно там, где он определяет их филологически (стр. 283–284). Но такие выражения о значении самых колонн, как – «они свидетельствовали о наступившем высшем периоде в истории ветхозаветного святилища и теократии», или: «медные монументы пред храмом были памятниками религиозного торжества царя и народа израильского» (стр. 282) – слишком общи и далеки от специфического смысла колонн. Ближе к делу сказать: крепкие медные столбы должны были знаменовать с одной стороны прочность и долговечность священного сооружения, пред которым стояли, с другой стороны – твёрдость и несокрушимость царства Иеговы среди Его народа...

После обширного рассуждения о колоннах автор неожиданно возвращается к общему определению размеров храма. Это определение было бы более уместно тотчас после описания притвора собственно с боковых пристроек.

Описание внутреннего устройства храма автор начинает с описания дверей в святое и Святое святых. Здесь нужно признать удачным его объяснение 4-угольных и 5-угольных косяков, или точнее, дверных рам. Предполагаемая им форма дверей, т. е., собственно затворов, уклоняется от общепринятого представления. Двойные двери он толкует так, что будто бы в каждой стене было рядом по две обыкновенных двери, одна – по наружной плоскости стены, другая – по внутренней (подобно тому, как это иногда делается у нас, чтобы зимний холод не врывался прямо в тёплое помещение). По мнению автора, в храме это сделано было для крепости, для защиты от насильственного вторжения. Но основания автора не удовлетворительны. Это, во-первых, поправка текста в 3Цар. 6:33, даже без ссылки на разночтения; во-вторых, Иез. 41:23–4 (стр. 294), где можно видеть подтверждение и его мнения, и противоположного. Если дверью называется не только вход, но и подвижная ширма, закрывающая и открывающая вход, то в древности, пока не выработалось определённое слововыражение, обыкновенную ныне двухстворчатую дверь могли называть «две двери». При предполагаемой автором толщине стены Святого святых в один локоть не было бы и места для его двух дверей. Впрочем, такая толщина невозможна для каменной стены в 7 саженей вышины, в особенности при древней кладке без цемента. Аналогия со скинией здесь не к делу: относительно измерений в храме по отношению к скинии господствует закон удвоения и утроения. То же самое нужно сказать и относительно предполагаемой автором высоты двери в святое (стр. 292). Автор произвольно пользуется аналогией со скинией. Дальше будет видно, для чего собственно ему понадобилась дверь не более 10-локтевой высоты. При описании входа в Святое святых автор натолкнулся на вопрос, к которому он отнёсся не с надлежащим вниманием (а при описании ковчега в храме и совсем умолчал). При описании ковчега в скинии он порешил, что шесты при ковчеге были по длинным его сторонам, а не по коротким. Несомненно, что ковчег в храме должен был стоять так же, как и в скинии, т. е. своими длинными сторонами к входу и к задней стене. Но если шесты предполагать по длинным сторонам, то этому совершенно противоречит 3Цар. 8:6–8, где сказано: «и внесли ковчег в давир храма... И покрывали херувимы сверху ковчег и шесты его. И выдвинулись шесты так, что головки шестов видны были из святилища пред давиром, но не выказывались наружу». Если бы шесты были по длинным сторонам ковчега, т. е., протягивались с севера на юг, то было бы как раз наоборот: головки шестов были бы не видны, уходили бы за косяки двери, а самые шесты были бы видны. Ясно, что шесты были по коротким сторонам ковчега и протягивались от задней стены Святого святых ко входу в него. Тогда становится всё понятно: бо́льшая часть шестов вместе с ковчегом была покрыта крыльями херувимов, но передние концы их высовывались из-под крыльев, были видны из святилища, но наружу, т. е., из двери в святое не выдвигались. Собственно это простое толкование и нужно бы было только автору для опровержения мнений Кейля, Эвальда и др., полагавших, что шесты выдвигались из двери наружу; но он связал себя своей гипотезой о шестах при ковчеге, непримиримой с 3Цар. 8:8, и потому, что называется, смял вопрос. Не входя в обстоятельное рассмотрение его, он навёл на 3Цар. 8:8 такое удивительное толкование: «шесты ковчега были так длинны (!), что концы их могли бы быть видны из святого, если бы они были обращены к двери... но на самом деле они не были видны снаружи» (стр. 296). Откуда же это автор взял, что писатель книги Царств желал здесь дать понятие именно о длине шестов? Сообщать факт, что шесты были очень длинны, здесь совершенно неуместно, не вяжется с сущностью дела, – это чистая выдумка автора. Автор прописывает дееписателю такую несообразную речь: «священники внесли ковчег в Святое святых и поставили на место. Крылья херувимов закрывали его. А шесты были очень длинны, так длинны, что могли бы быть видны из святого, если бы...» и проч. Затем речь дееписателя здесь вовсе не условная, как произвольно предполагает автор, а положительная (и нигде в Библии величина предметов таким описательным способом не определяется). Он описывает тот вид, какой ковчег имел из святого по установке его на новом его месте (т. е., в новом храме): стоящему в святом ковчег не был виден, потому что его и большую часть шестов закрывали крылья херувимов (не то было в скинии); но самые концы шестов не прикрывались крыльями и были видны. Дееписатель не длину шестов определяет (к чему это?), а их положение и вид; он указывает на то, что они концами лежали по направлению к двери (но не выдвигались в амбразуру двери, – это совсем другой вопрос), и этим опровергает предположение автора, что они не были обращены к двери.

В описании внутренних украшений храма представленная автором гипотеза относительно размера и расположения картин по стенам храма очень остроумна и имеет все признаки правдоподобия для того, кто убеждён, что пр. Иезекииль созерцал в видении действительные черты храма Соломонова (у автора вся суть дела основана на данных из пр. Иезекииля). Здесь становится понятным (стр. 303), почему автор для двери из притвора в святое не хотел дать более 10 локтей вышины, ссылаясь не совсем удачно на аналогию со скинией: мера дверей у него есть мера рам для картин на стенах. До какой степени трудно различить в храме Иезекииля реальные черты храма Соломонова от идеальных, показывает изложенная здесь автором гипотеза Пэна, который, желая дать простор своей американской фантазии, положил в основу своей гипотезы именно видение пр. Иезекииля, результатом чего вышло то, что обычный образ храма, заимствованный из исторических книг, он буквально перевернул наизнанку: то, что было внизу, поставил наверху, а что было снаружи, вогнал внутрь. Будучи сыном своей страны, на которую торгово-промышленный дух и служение золотому тельцу наложили своеобразную печать, он никак не мог удержаться от того, чтобы место поклонения Иегове не превратить в кладовую для хранения национальных сокровищ и наружному виду Иерусалимского храма не сообщить вид не то железнодорожной станции, не то торговых рядов с колоннадами и галереями. Самомнение Пэна пропорционально его безграничной фантазии, и он не обинуясь утверждает, что открыл Америку: «таким образом, – говорит он, – после многовекового забвения истинного вида ветхозаветного храма, среди превратных представлений о нём, начинающихся с И. Флавия (!), подлинный храм ныне снова воссиял миру, благодаря сделанным мною открытиям» (!)... Автор, цитирующий сочинение Пэна, по-видимому, только за его новизну, оригинальность и дороговизну (стр. 306), однако же, говорит: «по поводу этой новой реставрации храма нужно сказать, что она сделана с большим искусством и весьма заманчиво. Если бы мы не имели кн. Царств и Паралипоменон и должны были руководствоваться одним описанием пр. Иезекииля, тогда, может быть, и нужно было бы согласиться с реставрацией Пэна»... Автор явно увлечён фантасмагорией Пэна. Но куда же тогда девалась бы аналогия со скинией? Ужели она тогда состояла бы в том, что храм тот же шатёр, только поставленный конической верхушкой вниз и подпёртый с боков кольями? (такой именно вид имеет Пэнова реставрация храма)... К счастью мы имеем исторические описания храма, хотя и не полные и не совсем ясные. А то археологи заявляют открыто, что они могли бы обходиться и без исторических данных, на основании чего угодно могут воспроизвести всё, что угодно, и предложить миру за неимением лучшего.

Описание священных предметов, находившихся в храме, автор начинает описанием новых больших статуй херувимов при ковчеге. Отвергая различные мнения о положении херувимов, как несогласные с библейским текстом, он сам останавливается только на том, что прямо даёт текст. Но предполагаемое им стояние херувимов всей лицевой стороной к входу, а к ковчегу боком, представляется, так сказать, невыразительным, как бы индифферентным. Выходя из положения Моисеевых херувимов на ковчеге и не становясь в противоречие с 2Пар. 3:13, можно, кажется, предполагать, что Соломоновы херувимы корпусом своим стояли к ковчегу так же, как и Моисеевы, и только лица их лёгким поворотом головы обращены были в святое; так что стоящий в святом к югу от центральной линии видел лицо северного херувима, а стоящий к северу – южного; стоящий же на центральной линии видел лица обоих херувимов. Такое положение прилично стражам, охраняющим святыню. Что касается крыльев, то по представлению автора они прикрывали ковчег наружными своими сторонами (значит, скорее загораживали, чем прикрывали), что мало соответствует понятию прикрытия крыльями. Я предполагаю, что крылья от плеч, обращённых к задней стене, были распростёрты у одного херувима на север, у другого на юг, а противоположные крылья сходились пред ковчегом, прикрывая его своей внутренней стороной. В таком положении крыльев нет ничего ненатурального; оно ненатурально только для летания; стоя же на земле, крылатое существо легко может держать крылья таким образом. Такое положение херувимов выразительно указывало бы и на почтение к святыне (стояние не боком), и на тщательное укрытие её, и на охранение её грозным взглядом на приближающихся. Мне кажется, единственным основанием к непринятию такого предположения могло бы быть то, что, если художники Соломона в скульптуре не ушли дальше, чем древние египтяне в живописи, то они и не могли выполнить такую задачу. В последнем случае простое положение херувимов, предполагаемое автором, имеет больше вероятности. И здесь, как нередко и в других случаях, автор, отвергая чужие мнения, высказывает, между прочим, положения странные, совершенно непонятные. Он придумывает произвольно какое-нибудь невозможное следствие из отвергаемого мнения и выставляет его как argumentum ad absurdum. Так, например, отвергая положение херувимов с лицами, обращёнными к ковчегу и с крыльями, распростёртыми по диагонали Святого святых, так что крылья, прикрывавшие ковчег, сходились под углом, он говорит: «такое положение крыльев бездельно, потому что ковчег завета не мог быть поставлен также на диагонали святилища» (стр. 315). Да зачем же его было ставить на диагонали? Разве не мог он, стоя прямо, прикрываться крыльями, всё равно, как бы они ни сходились – под углом, или как-нибудь иначе? «При обращении херувимов лицами друг к другу, – продолжает он, – их крылья, распростёртые на север и юг, принимали бы весьма ненатуральное положение (выше уже объяснено, что ненатурального в этом ничего нет), представлялись бы вывороченными (?) или прикреплёнными оба к правому плечу одного херувима и левому другого» (??). Что̀ здесь говорит автор – понять совершенно нельзя. Верно только то, что никому никогда ничего подобного не представилось бы.

Описание сосудов, стоявших в святом, у автора без меры кратко, не в пример всему прочему, и не обстоятельно. Он, например, говорит кратко, и неизвестно на каком основании, что светильники стояли по северной и южной стороне храма (стр. 319), не обращая внимания на то, что по 3Цар. 7:49 светильники представляются стоящими «пред задним отделением храма», т. е., пред стеной Святого святых. Если бы автор имел в виду не одну декоративную сторону, а богослужебную идею, лежащую в основании возжжения светильников, то понял бы, что им всего приличнее было стоять пред давиром. Предполагаемая теснота места не может служить возражением, потому что золотые светильники не могли быть большими. Автор затрудняется объяснить, почему вместо одного стола предложений в храме было 10. «Если бы на всех этих столах были хлебы предложения, то это не было бы согласно с законом Моисея по данному предмету» (стр. 318). Но и светильнику, по предписанию Моисея, полагалось быть одному. «Умножение светильников, – говорит он, – легко объясняется бо̀льшими размерами храма и необходимостью бо̀льшего освещения». Автор на всё смотрит с декоративной точки зрения. И столы он, вместе с Реландом, по-видимому предназначает для «не-богослужебных надобностей» – для того, чтобы на них только стояли на случай надобности сосуды с елеем и чаши возлияния, числом 100. Едва ли можно допустить, чтобы в храме, как в пиршественной палате, стояли как бы напоказ (точка зрения Пэна) сосуды, не находящиеся в постоянном употреблении, и чтобы для этого именно и сделаны были 10 столов. Становясь на богослужебную точку зрения, нетрудно понять умножение как светильников, так и столов. Если в пустыне, при скудном существовании, евреи должны были полагать в скинии 12 хлебов¹ и возжигать масло в 7 лампадах, то поселившись в земле, «кипевшей мёдом и молоком», они могли полагать 120 хлебов и жечь масло в 70 лампадах. Это не предписано законом, но и не противно ему. При описании сосудов двора автор опять подробен и обстоятелен; а в описании «медного моря» даже до излишества. Например, с излишней обстоятельностью он занимается вопросом; почему при 10 локтях диаметра окружность «моря» показана в 30 локтей, а не 31.416? И даже считает нужным сообщить: «когда диаметр выражается целым числом, то окружность будет обозначаться при помощи дроби». В этом вопросе достаточно было ограничиться замечанием из двух-трёх слов. После описания сосудов автор приступил к обширному и многотрудному исследованию, касающемуся дворов храма – их количества, вида, объёма, и в особенности устройства оград и ворот. Здесь при крайней скудости данных в кн. Царств и Паралипоменон он более чем где-либо, прибегает и к храму пр. Иезекииля, и к И. Флавию, и к преданиям, и к аналогии с храмом Зоровавеля и даже дворца Соломонова. Усилия его можно назвать увенчавшимися успехом, потому что едва ли можно всё дело представить иначе, чем он представляет. Исторической, документальной очевидности впрочем, недостаёт. Особенно это нужно сказать о ссылках на храм пр. Иезекииля. Последние отличаются полным произволом. Автор не установил никакого принципа, на основании которого можно бы было заранее данный известного порядка считать несомненно историческими, а другие – идеальными, и пользуется видением пр. Иезекииля там, где ему оно, так сказать, выгодно; если какая-нибудь черта Иезекиилева храма подтверждает его собственное предположение, он пользуется ею, как имеющей историческое значение; если же противоречит – объявляет её относящейся не к Соломонову, а к идеальному храму. Неизвестно для чего автор приложил рисунок, изображающий фантастическую реставрацию храма Вилляльнанда. Реставрация эта, по его словам, «возбуждает против себя тысячи возражений». И, тем не менее, он её слегка описывает, подвергает разбору и приходит к заключению, что единственное достоинство её заключается в стремлении её автора возвеличить Соломонов храм пред всеми другими храмами мира (стр. 301), Не лучше ли было оставить её лежать на полках книгохранилищ, не выводя на свет Божий?.. Если она имеет какое-нибудь значение, то разве как momento mori для археологов, которым полезно думать, что в более или менее отдалённом будущем и их создания могут возбудить такие же тысячи возражений, как и труд Вилляльнанда.

В заключении исследования о храме Соломоновом автор отчаивается в возможности воспроизвести верный вид храма и возлагает упование на какое-нибудь открытие, которое бы прямо дало в руки рисунок храма (стр. 364). Он приводит мнение Перро, видимо разделяя его. «Самый юркий архитектор, – говорит Перро, – в библейских описаниях храма не увидит целой панорамы храма; это так же невозможно, как невозможно на основании одного следа ноги человека угадать всю его физиономию». Сравнение преувеличено, по меньшей мере, в десять раз. Библейские описания вовсе уже не так скудны, чтобы между даваемым ими общим видом храма и точной его картиной было такое же расстояние, как между следом ноги человека и его физиономией. Самое точное описание, если предъявить к нему требование, большее того, какому оно может удовлетворить, окажется неудовлетворительным. «Труды перевести на полотно те черты храма, какие указаны в священных книгах», не были бы «напрасны», если бы реставраторы не задавались целью восстановить полную картину здания со всеми деталями, большинство которых поневоле приходится измышлять. Восстановляя храм Соломонов, нужно рисовать его не так, как здание представляется вблизи, а так, как оно может представляться с весьма значительного расстояния. Для такого изображения библейских данных достаточно. Автор «Ветхозаветного храма в Иерусалиме» не дал даже и такого рисунка. Он только говорит: «в настоящее время, после энергических усилий, предпринятых в видах разъяснения храма, мы должны ограничиться только общими замечаниями о стиле и виде храма: что он был очень прост, что в его очертаниях преобладали прямые линии, что возвышением срединной части над боковыми пристройками он напоминал базилику... Но если представленного описания храма недостаточно для положительного определения стиля Соломонова храма, то его вполне достаточно для отрицательного определения. Храм Соломона по своему виду не мог назваться ни храмом индийским, ни финикийским, ни египетским, ни ассирийским; следовательно, он имел свой собственный, оригинальный стиль и вид» (стр. 365). Это конечно составляет кое-что, но – очень мало... В доказательство самостоятельности стиля в Соломоновом храме автор представляет сжатый очерк нескольких памятников, как образчиков храмовой архитектуры у финикиян, египтян, ассириян и индийцев. Не отрицая некоторой аналогии в общих чертах, как разделение святилищ на части, существование дворов, жертвенников и бассейнов для воды, допуская также, что финикийский художник Хирам не мог отрешиться в некоторых пунктах постройки от общепринятых архитектурных приёмов у финикийских работников того времени, автор в то же время настаивает, что «Соломон в своей мудрости старался наложить свою печать на все те архитектурные части, которые он вынужден был заимствовать у иностранцев» (379). Предполагая, что храм Соломонов не остался без влияния на последующее строительное искусство у евреев, автор указывает на некоторые, сохранившиеся доныне памятники древнееврейской архитектуры, могущие уяснить «подробности Соломонова храма». Но какого-либо частного приложения в этом смысле он не только не делает, но и неожиданно почти отрицает своё же положение о значении указанных памятников. «Пользоваться, – говорит он, – элементами этих памятников, и на основании их воспроизводить архитектурные подробности отделки Соломонова храма значило бы давать волю фантазии. Мы указали на них только как на отдалённые намёки работ Соломонова храма». Очень умеренно! Однако же стена, например, Хевронского харама, может давать вовсе не отдалённый намёк на стены храма Соломонова. Эта не лишённая своеобразной красоты монументальная стена, с её громадными камнями, с её своеобразной кладкой, в которой как-то странно порядок перемешивается с беспорядком, – так и нудит воображение представить красивую и вместе строгую фигуру храма Соломонова.

Исследование о втором храме автор начинает весьма беглым очерком храма Зоровавеля, после чего быстро переходит к Иродовой реставрации храма. Этот очерк представляет собой простой свод немногих исторических данных о построении храма, его размерах, дополнительных пристройках, частичных разрушениях и поправках этих разрушений. Об общем виде второго храма автор ничего не говорит, и только замечает, что он повторял собою вид Соломонова храма. Но какой был вид Соломонова храма по представлению автора, читателю неизвестно, – он только знает, что храм быль очень прост и был не похож ни на египетские, ни на сирийские, и ни на какие другие языческие храмы. Единственный вопрос, которым здесь почему-то занялся автор, это вопрос о размерах храма. Это, кажется, у автора самый главный вопрос, который проходит через всё его сочинение. Он хочет непременно, чтобы храм Зоровавеля (собственно святилище) был меньше храма Соломонова, и потому никак не хочет согласиться с указанными для него размерами в Ездр. 6:3 – высота 60 локтей и ширина столько же. Но его аргументация здесь, как и во многих других местах, поражает своей искусственностью и неосновательностью. «По ясному свидетельству кн. Царства, – говорит он, – храм Соломонов имел 30 локтей высоты и 20 локтей широты... Если бы храм Зоровавеля был построен по мере, указанной Киром, то... он вдвое превосходил бы его размерами» (стр. 385). Что же из этого? Если Киру только нужно было, чтобы «побеждённая и зависимая нация не могла строить таких храмов, которые могли бы затмить славу главных храмов (его) империи» (стр. 384), то какое ему было дело до размеров Соломонова храма? Далее, с чего взял автор, что Кир подчиняется способу исчисления, употреблённому в кн. Царств, т. е. измеряет внутреннее помещение, а не наружные размеры? Где основания для этого? Основание одно: так угодно автору в его полемических видах. А между тем размеры, указанные Киром, только чуть-чуть превышают наружные размеры храма Соломонова. «Но это (т. е. бо̀льшие размеры храма Зоровавеля), – говорит автор, – совершенно не мирится с крайней скудостью иудеев в первое время по их возвращении из плена и с положительным (?) свидетельством Агг. 2:3, где храм Заровавеля представляется как бы не сущим в сравнении с величественными (?) размерами (сам автор ранее не находил размеры храма Соломонова величественными) Соломонова храма, и Ездр. 3:12, где „радость народа по случаю закладки второго храма смешивалась с громким плачем ввиду его чрезвычайной малости“ (?) (стр. 385). Но ни в Ездр. 3:12, ни в Агг. 2:3 не говорится ни о чрезвычайной малости второго храма, ни о величественных размерах Соломонова храма. В Ездр. 3:12 говорится: «старики, которые видели прежний храм, при основании этого (второго) храма пред глазами их плакали громко». О чём они плакали? Откуда видно, что они плакали именно при виде малых размеров нового храма? Ниоткуда не видно. Мало ли о чём они могли плакать? Может (и всего вероятнее) они, зная скудость средств, достаточных только на возведение стен и на самую скромную обстановку, плакали о невозможности украсить храм дорогими произведениями искусства и золотом так, как украсил его Соломон. Пр. Аггей говорил: «кто остался между вами, который видел этот дом в прежней его славе, и каким видите вы его теперь? Не есть ли он в глазах ваших как бы ничто?» Ужели под прежней славой храма пр. Аггей непременно разумел обширные размеры храма Соломонова? Нет ничего невероятнее. Не говоря уже об идеальном характере разумеемой пророком славы (сравнить ст. 9), видеть славу Соломонова храма в его якобы обширных размерах просто непозволительно. Соломон был настолько богат, что мог бы построить храм в размерах несравненно больших; но если он этого не сделал, то очевидно, что полагал славу своего храма не в этом, а в богатстве внешней и особенно внутренней отделки, которая и являлась теперь для пр. Аггея символом идеальной славы, а никак не обширные размеры каменной постройки. Наконец, сам автор опровергает своё толкование вышеуказанных библейских мест и вообще своё положение о малых размерах второго храма. На стр. 508 он говорит: «храм Зоровавеля был точным воспроизведением храма Соломонова, и стоял на его основаниях»...

Столь же непозволительным является и последний аргумент, заимствованный автором из свидетельства Гекатея Абдеритянина, современника и спутника Александра Македонского. Этот Гекатей, по словам автора, «длину всего пространства, занятого дворами (?) храма Зоровавеля, определяет приблизительно в 154 метра, а ширину в 52½ метра. Судя по этому, говорит автор, вся площадь (?) храма Зоровавеля равнялась только внутреннему двору храма Соломонова». Отсюда автор выводит заключение: «разумеется, что вместе с тем и в размерах корпуса храма нужно было ожидать скорее сокращения, чем увеличения (стр. 386). Здесь явная натяжка с сокрытием исторических данных. На стр. 390 сам автор говорит, что «большой внешний двор Соломонов оставлен Зоровавелем вне черты храма вследствие больших трудностей, с которыми было связано исправление Соломоновой насыпи и высоких стен... Эти высокие стены и насыпь были исправлены Симоном (праведным). Таким образом, во время Симона дворы храма сравнялись с пространством дворов первого храма во всех пунктах». Если Александр Македонский умер в 323 г. до Р. X., то каким образом его современник Гекатей мог видеть и измерять дворы и всю площадь, т. е. то, что было построено около 100 лет спустя? – потому что Симон II, которого, как полагают (Schürer), всего вероятнее разумел сын Сирахов (L, 1–3), как строителя ограды храма, жил в начале III века до Р. X., т. е., 100 лет спустя после Александра Македонского. Таким образом, Гекатей не мог видеть и измерять внешний двор, а измерял только внутренний, и он был равен внутреннему двору Соломонова храма. Как же отсюда заключать, что и корпус второго храма должен был быть меньше корпуса первого храма?

Исследование о реставрации Ирода автор начинает опять вопросом о высоте храма. Ирод, по свидетельству И. Флавия, пожелал выстроить храм в 120 локтей высоты. «Откуда, спрашивает автор, такая мысль у Ирода или у Иосифа, говорящего устами Ирода? Приведённое свидетельство есть средоточный (!) пункт всего исследования о ветхозаветном храме» (стр. 394). Это верно разве только с археологической точки зрения; потому что с религиозно-исторической точки зрения этот пункт столь же маловажен, как и вопрос, например, о величине и форме камней и т. п. Впрочем, и с чисто археологической точки зрения трудно понять, почему вопрос о высоте есть «средоточный пункт всего исследования о храме». Сам автор очень много занят этим вопросом; он проходит у него по всей книге и всюду на первом плане. Но на чём основано такое исключительное внимание к этому вопросу, остаётся загадкой. Представленное автором решение вопроса о высоте Иродова храма крайне тёмно, плохо обосновано и неубедительно. Он говорит о какой-то «идеальной высоте в 120 локтей» (стр. 397), которую будто бы выдумали книжники на основании 3Цар. 6:36 и 3Цар. 7:12, где говорится о четырёх ярусах в устройстве дворов, умножив 30 (высота Соломонова храма) на 4 = 120 (стр. 398). К этому как-то побудило их будто бы противодействие Ироду, чтобы он не построил храм в греческом стиле. Всё это до крайности тёмно и неудобопонятно. Столь же неубедительна ссылка на предполагаемое увлечение книжников образцами вавилонской храмовой архитектуры (стр. 399). Здесь особенно странен следующий аргумент автора: «ещё одним показателем фарисейско-вавилонских тенденций строителей храма Ирода служит тенденциозное изменение правильной формы четырёхугольника Соломоновой площади храма пристройкой на её северо-западном углу крепости Антония» (стр. 401). По самому фантастическому свидетельству И. Флавия (которому автор здесь почему-то верит), «форма правильного четырёхугольника считалась несчастливой и роковой для храма... И. Флавий говорит, что это верование основывалось на каких-то священных книгах, – конечно, поясняет автор, не собственно Иудейских, а фарисейско-вавилонских... Памятники Ниневии и Вавилона были ориентированы к 4 странам света не фасами, а диагоналями, или своими углами. Чтобы хоть одним углом приблизить площадь Иерусалимского храма к вавилонской ориентации, заключает автор, строители Иродова храма отклоняют (?) диагональ площади, идущую с юго-восточного угла до северо-западного, в более прямое (?) направление на север пристройкой на углу, так называемой, крепости Антония» (стр. 402).

Итак, крепость Антония обязана своим происхождением стремлению к вавилонской ориентации! Очень уж наивными и даже просто смешными автор представляет фарисеев в их ухищрениях перевернуть храм по-вавилонски... Автор забыл, что на стр. 393 он дал совсем другое и вполне достаточное объяснение происхождения крепости Антония, именно: «пользуясь реставрацией храма, Ирод имел целью усилить средства надзора за народом, что и было достигнуто построением крепости во дворе храма». После рассуждений о высоте центрального здания автор неожиданно переходит к описанию дворов храма, и прежде всего внешнего, или большого двора. Как он ни старался обрезонить на целой стр. 404 начало описания именно с дворов, однако же, дело продолжает оставаться неясным; потому что ни талмудическое «постепенное восхождение от низших степеней святости к высшим», ни «невозможность подойти непосредственно к самому корпусу храма, не пройдя в порядке дворов и переходов между ними», ни другие подобные фразы ничего не объясняют. Самое описание наружной стены, галерей её и ворот сделано в научном смысле солидно, отчётливо и даже живо, так что читается легко. Портит впечатление несколько то, что автор иногда не даёт полного разъяснения какого-либо пункта и ограничивается обещанием разъяснить его в следующей части сочинения (стр. 435, 436, 489). С И. Флавием автор по обычаю не церемонится и свободно переставляет его цифры с одного места на другое (стр. 412). Недовольно обоснованными кажется предположения автора об отсутствии каменного помоста в северной части двора. Он говорит, что здесь было очень много пыли, следовательно, не было мостовой (стр. 438). На мостовой, которая не содержится в порядке, пыли всегда бывает достаточно на что угодно. Предположение, что на дворе Соломонова храма росли деревья, само по себе не невероятно: Соломон любил красоту и понимал её. Но сомнительно, чтобы об этом могло свидетельствовать выражение псалма 51 (а не 52), ст. 10: «зеленеющая маслина в доме Божьем». Псалом этот, как видно из его надписания, составлен тогда, когда о храме Соломоновом не было ещё и мысли. Под маслиной в доме Божьем здесь, вероятно, разумеется маслина, росшая во дворе скинии в месте расположения последней в царствование Саула. С такой же обстоятельностью, с какой автор описал внешний двор, он описывает и всё пространство внутреннего двора. Здесь он иногда вдаётся в подробности, может быть, и излишние и, во всяком случае, утомительные. Сюда, например, относится продолжительное высчитывание ступеней лестницы, которая вела из внешнего двора во внутренний, с указанием разногласия между И. Флавием и мишной, с попыткой объяснить, от чего могла произойти неточность в мишне, и проч. (стр. 450–451). Автор, кажется, уже слишком много вводит материала, заимствованного из мишны. Он черпает из этого источника полной рукой, не особенно заботясь об историческом достоинстве добываемых отсюда данных. Между тем главную массу здесь составляет только плод комментаторской фантазии иудейских книжников.

Если, по словам самого автора, – «в талмудической литературе подземелья жертвенника возводятся в значение мировых явлений и делаются предметом многочисленных агад, и происхождение их возводится к временам Соломона и Давида и даже ко времени миротворения» (стр. 487); то, что стоило таким комментаторам придумывать и произвольные измерения, и тенденциозные названия, и небывалые подземные ходы, столь удивительные, что их устройство приписывалось «волшебнику»? (стр. 473). Сделали же они из «особенного каплеобразного орнамента на стене храма водосток, или водосточный канал» (стр. 494), а из «башни навечерий» (по предположению автора) – воронье пугало (стр. 494–495). Автор как бы забывает свой же собственный отзыв об этом источнике. На стр. 396 он говорил: «что касается талмудического описания храма в Middoth, то оно действительно представляет не столько новое живое описание, сколько толкование библейских свидетельств о храме». Очень трудно разобраться во всех талмудических фантазиях и не сбиться с толку. Желая объяснить название одних ворот «Ницоц» (ворота искр), автор говорит; «возможно, что этим названием указывается только то, что названные ворота лежали против жертвенника всесожжений и обдавались искрами от горевшего на жертвеннике постоянного огня» (стр. 474). Искры летят по ветру. Ужели во дворе храма ветер всегда дул в одну сторону?.. Вообще у автора заметно пристрастие к талмудическим источникам и явное предпочтение их И. Флавию, которому он верит только тогда, когда его свидетельства совпадают с талмудическим преданием (например, стр. 492) и с его (автора) собственными предположениями. Такой критерий для определения достоверности сказаний И. Флавия нельзя назвать справедливым. Такое отношение к И. Флавию тем более странно, что, когда автору понадобилось опереться на него, он сказал об Иосифе: «он сам по своему происхождению стоял очень близко к Иродову храму и в течение 30 лет был постоянным его посетителем» (стр. 396).

Переходя к описанию центрального здания, автор опять, прежде всего, ведёт речь о высоте его. Отвергнув у И. Флавия то, что несогласно с мишной, он принимает свидетельство последней и ведёт описание стены храма с показанием измерений различных частей её (стр. 494–495). Затем, сделав зачем-то странный вывод о высоте храма (вывод, о котором и сам после забыл) по рисунку его, найденному в Риме на обломке стеклянного сосуда, рисунку грубому, не имеющему никакой претензии на точность и пропорциональность частей, автор переходит к определению относительной высоты этажей храма. Здесь он не верит ни показанию Флавия о 60-локтевой высоте нижнего этажа, находя её непропорциональной при 20 локтях ширины, ни мишне на том же основании, хотя 40 локтей высоты при 20 локтях ширины по мишне, т. е. отношение 2 к 1 – пропорция не необычайная для церквей и зала в два света, и гармонии не нарушает. Автор настаивает на 30-локтевой высоте. «Переделывать радикально нижний этаж, – говорит он, – книжники не могли и потому ещё, что это был тот же священный Соломонов храм, в значительной части, конечно, сохранившийся от вавилонского разрушения» (стр. 497). Но, во-первых, при существующей длине и ширине прибавить 10 или 20 локтей высоты не значит «переделывать радикально». Во-вторых, предположение, что священный Соломонов храм в значительной части сохранился от вавилонского разрушения, противоречит тому, что автор говорил о храме Зоровавеля, который он усиливался представить в размерах гораздо меньших, чем храм Соломона. В-третьих, книжники, по словам автора, находясь под влиянием Вавилона, стремились довести новый храм до высоты прославленных вавилонских храмов, для чего они надстроили даже второй этаж. Если они допустили такое отступление от первоначального образца, то почему не могли прибавить к нижнему этажу 10 или 20 локтей высоты? Если автор по поводу надстройки второго этажа говорит о книжниках, что они «свою мудрость, свои собственные предания поставили выше слова Божия» (стр. 499), то почему же он предполагает у них благоговейное отношение к священным остаткам храма Соломонова, и именно к его внутренней высоте? Вопросы неразрешимые...

Не кончив вопроса о высоте, автор занялся доказательством положения, что во втором этаже храма была синагога, а не что-либо другое. Доказательства не очень убедительны.

1) Невозможность подыскать какое-нибудь другое назначение для второго этажа храма. В Иерусалиме было много синагог. Синагога была и во внешнем дворе храма. «Остаётся предположить, что и внутренний двор имел свою синагогу»... Если одна синагога уже была при храме, то можно вывести и обратное заключение. Что касается высказанного в примечании, что иудейское предание к богослужебным первосвященническим одеждам храма прибавляет ещё тефилим, молитвенные знаки, принадлежащие синагогальной молитве (стр. 500), то, во-первых, смысл этого предания противоречит тому, что автор высказал на стр. 499 – полному разделению (антагонизму) между саддукеями-священниками, владевшими нижним святилищем, и фарисеями, которые в своих «особенных молитвенных одеждах, не известных в нижнем храме», уединялись в верхнем отделении храма. Во-вторых, это предание, по всей вероятности, принадлежит к числу тех выдумок раввинов, посредством которых они старались придать важность своим синагогам, подобно тому, как они для придания важности устному закону, преданию, превратно толковали священный текст и выдумывали разные небывалые истории.

2) Вход в верхний этаж был с южной стороны; а по обычаю устройства древних синагог входная сторона их всегда обращалась на юг... Это доказательство коренится на одном свидетельстве мишны, которое сам автор признаёт неясным.

3) По талмудической легенде, в верхнем этаже над святым святых сделано было в полу отверстие. Его открывали приходящим богомольцам, чтобы показать вырезанных на стенах херувимов (любопытно знать, как они могли видеть что-либо, когда в святом святых господствовал абсолютный мрак...). «Итак, – заключает автор, – приходившие в Иерусалим богомольцы заходили в верхней этаж храма, следовательно, смотрели на него, как на доступное для них место религиозно-назидательного собрания, т. е. как на синагогу» (стр. 501). Что богомольцы заходили в верхний этаж – это верно, насколько верна легенда; что, следовательно, они смотрели на него, как на доступное для них место – это тоже верно. Но что они смотрели на него, как на место именно религиозно-назидательного собрания, т. е. как на синагогу – это умозаключение автора, ни на чём не основанное.

4) В этом пункте автор скорее подрывает доказываемое им предположение, чем утверждает. Оказывается, что ни И. Флавий, ни мишна, и никто другой не дают таких названий верхнему этажу, которые указывали бы на его значение, как синагоги. Только некий Унруг даёт такое название. В конце же пункта (стр. 503) автор как бы забывает то, что он доказывал, и делает вид, что он доказывал собственно только «существование» верхнего этажа в храме Ирода. Это видно из общего заключения, как переходящего пункта к другой материи: «соглашаясь, таким образом, с преданием по вопросу о существовании второго этажа на храме Ирода, мы не считаем возможным согласиться с той высотой, какую предполагает в нём предание». Автор опять переходит к излюбленному им вопросу вообще о высоте храма. Нельзя сказать, чтобы всё это было очень последовательно. Продолжая не соглашаться с И. Флавием и мишной в показании высоты нижнего этажа, автор, чтобы найти общую 100-локтевую высоту, ищет третьего этажа в храме или, по крайней мере, башни над ним. Странным представляется то, как автор пользуется источниками для своих целей. Он не верит мишне, что верхний этаж имел 40 локтей высоты; но так как мишна и для нижнего этажа полагает 40 локтей, то, сам отвергая такую высоту нижнего этажа, верит в справедливость мишны только относительно равенства этажей (стр. 305). Это ему нужно против И. Флавия и для своей теории (одинаковая 30-локтевая высота). Он не верит И. Флавию, что нижний этаж имел 60 локтей высоты, а верхний 40 (стр. 495–496), но верит его показанию, что верхний этаж был ниже и у́же нижнего (стр. 504). Это ему нужно для того, чтобы оправдать предполагаемый им третий этаж или башню, более узкую, чем второй этаж, по подобию верхней башни на ассирийских храмах (стр. 504). Желая доказать существование этой башни, автор ссылается на 4Цар. 16:18, где будто бы даётся понять, что и на кровле Соломонова храма была башня, называвшаяся субботней, которую будто бы «сбросил» царь Ахаз (стр. 506). Место это (4Цар. 16:18) трудно для перевода, что доказывается и разностью переводов – греческого, латинского, немецкого и русского, из которых, кстати сказать, ни один не даёт смысла, находимого здесь автором. Вообще это место не может быть переведено с механически-филологической точностью, а потому допускает тенденциозные переводы. Перевод автора по всем признакам тенденциозен, потому что даёт мысль, которой не видят другие переводчики и которая не вяжется с контекстом. Но я не стану спорить о точности перевода, Нынешние гебраисты вообще думают, что они знают еврейский язык лучше, чем знали его сами евреи, и потому с презрением относятся даже к александрийским переводчикам Библии, которые были евреи и жили более чем на 2000 лет ближе к тому времени, когда еврейский язык Библии был живым языком...

Если взглянуть на данное место со стороны его общего смысла, то оно даёт понять, что Ахаз вообще делал некоторые преобразования в богослужебной обстановке применительно к тому, что̀ он видел у ассирийского царя. Он, по-видимому, уничтожал то, что несогласно с языческими идеями и переделывал, что можно, на тот лад, как принято у язычников. (Впоследствии, как бы раздражённый невозможностью переделать всё на языческий лад, он просто запер храм, как ни на что не годный). Между прочим, он снял «медное море» с волов и поставил его просто на землю, может быть потому, что с языческой точки зрения волам не полагалось быть в унизительном положении подставок (на языческом умывальнике «амафонском море», которое не имело подставки, волы фигурируют в качестве украшения на верхних краях его). Если Ахаз всё это делал «ради ассирийского царя», то непонятно, для чего нужно было ниспровергать башню с храма (если таковая существовала). Если автор видит в башне Иродова храма подобие верхнего этажа ассирийских храмов (весьма древних), то каким образом Ахаз ниспровержением подобной же башни с Соломонова храма мог угодить ассирийскому царю?..

Автор часто не замечает, что говорит сам против себя. Здесь кстати ещё припомнить, что автор немало положил усилий на то, чтобы доказать, что притвор Соломонова храма не только не имел высокой надстройки, но и был ниже самого храма. Здесь же он доказывает необходимость для храма башни, как обсервационного пункта, и предполагает существование её и на первом храме (стр. 506–507). Не лучше ли было бы оставить Соломонову храму его высокий притвор или башню над притвором, чем строить на его крыше особую башню, не имея для того основания ни в одной черте библейского текста?..

С помощью третьего этажа, или башни, автор, наконец, находит «традиционную высоту» Иродова храма в 100 локтей. Длину и ширину храма автор определяет просто по мишне, не вступая ни в какую полемику даже с И. Флавием, заметив только раз, что он глубину притвора определяет «ошибочно». По поводу прибавочной широты притвора в сравнении с притвором Соломонова храма автор громит книжников, будто бы строителей храма²: «замечательный образец ходульного и насильственного понимания пророчества (о храме) Аггея» (стр. 510). Автор почему-то думает, что всякая прибавка в размерах Иродова храма в сравнении с Соломоновым вытекала из желания книжников оправдать пророчество Аггея о славе второго храма, большей чем слава первого. На чём основано такое убеждение, автор хранит глубокое молчание, если не считать ссылку на мнение Генгстенберга (стр. 393). Но мнение не факт, а только предположение. А от чего не предположить проще, что строители Иродова храма, не связанные никакой нормой относительно размеров храма (где, когда и кто установил эту норму? Сам Соломон удвоил же и даже утроил размеры скинии!) пожелали построить храм во славу Божию больше по размерам, чем храм Соломона?..

Говоря о постоянно возвышающейся площади, начиная с внешнего двора и кончая платформой центрального здания, автор в подтверждение того положения, что грунт, на котором располагалось Святое святых, был ещё выше святого, ссылается на Ис. 30:29 (стр. 513–514). Место это само по себе упоминаемую здесь «гору Господню» не даёт ни малейшего основания считать за тот именно выступ скалы, на котором предположительно располагалось Святое святых. Здесь толкование места основано не на том, что оно даёт само по себе, а на том предположении, которое само нуждалось в подтверждении этим местом. Переходя к подробностям отделки храма, автор выражает сожаление, что «в этом отношении на храме Ирода лежит такая же печать таинственности и неизвестности», как и на храме Соломона (стр. 514). Для определения отделки стен снаружи он пользуется четырьмя названиями архитектурных украшений, упомянутыми в мишне, и из сопоставления с некоторыми архитектурными украшениями древнееврейских памятников проектирует «антаблеман над колоннами наружных стен храма Ирода». Затем он пытается определить вид притвора и его украшения. Он предполагает здесь сначала обширную амбразуру, а потом в ней, и уже меньших размеров, дверь. Над амбразурой предполагает какое-то сооружение из выступов, образующее вид балкона (стр. 516). На этом именно балконе, или навесе, был поставлен Иродом, «забывшим свой договор (?) с книжниками», золотой римский орёл. При этом автор передаёт по И. Флавию историю свержения этого орла и её трагический конец...

Проектировать дальнейшие подробности украшений автор предоставляет Вогюэ и Фергюссону, которые с помощью других древних памятников, имевших по времени отношение к храму Ирода, в особенности же развалин храма Ваак-Замина в горах Хаурана, представили подробную реставрацию храма. Описав художественную реставрацию Фергюссона, изображающую передний фасад храма, автор замечает, что эта реставрация «может быть названа весьма поучительной, потому что привлекает к ветхозаветному дому Божию древние архитектурные элементы, сохранившиеся в Палестине, как наследие, оставленное древним храмом... Но подобные реставрации, – заключает он, – всегда (?) останутся свободными воспроизведениями; здесь многое можно предполагать, но ничего нельзя утверждать с уверенностью» (стр. 522). Конечно так; но всё же это лучше, чем ничего. Собственное описание автора до того отрывочно и бледно, что не даёт никакого определённого образа. Он даже забыл упомянуть об окнах, и читатель мог бы подумать, что храм Ирода был без окон, если бы автор случайно, по поводу Фергюссоновой реставрации, не заметил под строкой: «кстати заметить здесь, что окна Иродова храма закрывались густыми подвижными решётками» (520). Занятый почему-то главным образом вопросом о высоте храма, автор и здесь опять заводит речь о ней, находя главным недостатком (?) Фергюссоновой реставрации то, что в ней высота доводится до 120 локтей. Автор останавливает внимание ещё на одной особенности в Фергюссоновой реставрации, на воротах пред притвором, стоявших свободно, не в связи с ним, подобно «торану» пред храмами в Японии. Гипотеза Фергюссона очень удачно подходит к тому, что И. Флавий (Bell. V. 5, 4) говорит о «первых воротах». Автор отвергает эту гипотезу, и, может быть, справедливо. Но его собственное толкование указанного места из Флавия, которое он противопоставляет Фергюссону, может быть, столь же далеко от истины, как и толкование Фергюссона. Во всяком случае, говорить: «большие ворота Иродова притвора в том же самом тексте Иосифа ясно показаны как амбразура в стене самого притвора» (стр. 526) – текст Иосифа никоим образом не уполномочивает.

Описание Иродова храма автор заключает описанием его внутренней отделки, которая в сравнении с отделкой Соломонова храма поражает бедностью. Впрочем, сведения о ней очень скудны. По-видимому, вся роскошь истощилась на одном притворе. Главное украшение его составляли золотые венки, цепи, массивная виноградная лоза, тоже золотая. Дверь из притвора в храм была очень велика, сложного устройства и обложена золотом. При двери была роскошная завеса. Внутри храма был только один стол хлебов предложения, один светильник и жертвенник курений. Святое святых было пусто. Почти единственное, по-видимому, украшение святилища составляла золотая виноградная кисть, висевшая посредине потолка. Автор видит красоту залы святого в том, что она разрезывалась по длине двумя рядами колонн. Можно конечно усомниться в существовании этих колонн, так как ширина святилища (около 4 саженей) была настолько незначительна, что потолок не нуждался в подпорах. Может быть, если и были колонны, то они стояли у самых стен. Три же нефа, столь узких и столь длинных, не могли представлять ничего изящного. Что же всего удивительнее, так это то, что и резные украшения на стенах остаются под сомнением, потому что будто бы стены храма ежегодно белились пред пасхой (стр. 532). Если это не измышление раввинов, которые, чтобы возвысить свои излюбленные, но бедные синагоги, переносили и на храм, что было обычно в синагогах; то нужно подумать, что внутренность Иродова храма представляла верх нелепости и безвкусия. Из рассказа Флора о вступлении в храм Помпея видно, что потолок храма был вызолочен. Золотой потолок с золотой виноградной кистью и простые, помазанные известью стены! Что-нибудь одно верно: если Флор говорит правду, то мишна лжёт, или же наоборот. Автор, по-видимому, придаёт одинаковую достоверность и той, и другому. Если верить преданию, то одна завеса в храме стоила около 1.000.000 рублей (стр. 531). Ужели же при таком богатстве для стен храма ничего не осталось, кроме простых белил? Очевидно, предание преувеличивает в обе стороны, и свидетельства его здесь нельзя делать основанием каких-либо заключений.

Исследование о втором храме автор заключает сначала замечанием о времени построения Иродова храма и о его разрушении и затем очерком истории его развалин. В этой печальной и поучительной истории автор сначала настойчиво проводит мысль, что будто бы христиане первых веков предсказание И. Христа о полном разрушении храма поняли как проклятие самого места, на котором стоял храм, вследствие чего они будто бы считали для себя непозволительным не только возобновлять древний храм Соломонов (в каком смысле?), но и строить христианские храмы на его месте (стр. 538). Чувствуя необходимость чем-нибудь доказать этот неожиданный вывод, он ищет исторических свидетельств. Следя по свидетельствам за состоянием развалин храма, он почти всякий раз из этих свидетельств делает некоторый насильственный вывод, видит более того, что даёт свидетельство. Так, приведя отрывок из проповеди св. Кирилла Иерусалимского, в котором только говорится, что антихрист для обольщения Иудеев восстановит храм и что он придёт тогда, когда от храма иудейского, по определению Спасителя, не останется камня на камне, автор делает такое заключение: «итак развалины храма существуют и, как подлежащие заклятию (?), делаются для христиан знамением времени» (стр. 540). Здесь всё верно, кроме «как подлежащие заклятию». Мысли об этом в свидетельстве нет, это автор произвольно вставил свою мысль. Далее на стр. 541 из объяснения, представленного св. И. Златоустом на слова Евангелия: «не останется камня на камне», автор опять делает сначала правильный вывод, а потом произвольный; будто бы христиане не позволяли себе насильственного уничтожения развалин. В словах Златоуста ничего подобного нет. Наконец автор приводит ещё свидетельство из книги Евсевия, из которой только видно, что около 320 г. развалины продолжали существовать, но что разрушение их непрерывно продолжается (стр. 541–542). Но автор выводит заключение: «очевидно, христиане того времени не считали для себя позволительным утилизировать для своих целей остатки ветхозаветного храма и строить здесь свои новозаветные храмы». Почему очевидно? Ведь тут не говорится, что вообще на горе Мориа не было христианских церквей и что христиане не брали камней из развалин для своих построек. Очевидно, автор опять выходит из той мысли, что христиане будто бы считали и место, и развалины проклятыми. Но вытекало ли такое представление из предсказания Спасителя о разрушении храма? Недоумение читателя относительно искусственных выводов автора разрешается далее. Оказывается, что, по мнению некоторых (стр. 548) на горе Мориа до владычества мусульман существовала христианская церковь. Автор же не желает этого и полагает, что здесь после разрушения храма и временного существования храма Юпитера, построенного из развалин иудейского храма императором Адрианом, ничего не было до самого построения нынешних мечетей. Автор полагает, что в истории занятия горы Мориа халифом Омаром он нашёл подтверждение той мысли, будто христиане развалины храма считали проклятыми и будто они желали, чтобы они сами как-нибудь разрушились, почему и боялись, как бы они не сохранились в каком-нибудь новом сооружении. При взятии Иерусалима Омар «гарантировал христианам неприкосновенность их имущества и их храмов» (стр. 544). Но он пожелал на площади ветхозаветного храма построить свою мечеть. Патриарх Софроний всячески этому противился. Почему? Какое ему было дело до того, что поклонник Магомета займёт проклятое (как думает автор) место? Автор думает найти объяснение этого в свидетельстве христианского хрониста X века, Анба Евтихия, который приписывает патриарху Софронию следующую речь, будто бы обращённую к Омару: «на этом месте греческие императоры не могли построить храма (намёк на попытку Юлиана)...

Когда римляне приняли христианство, и Елена, мать Константина, строила церкви в Иерусалиме, сахра иудеев и окружающая её площадь были оставлены в совершенном запустении; сюда даже сносили из города сор и нечистоты, потому что И. Христос сказал: этот дом будет пуст, не останется от него камня на камне» (стр. 545). Неизвестно, насколько хронист X века верен здесь истории, потому что завоевания мусульман могли уже сделаться предметом легенды. Если наперёд принять гипотезу автора, будто христиане боялись какого бы то ни было сооружения на горе Мориа, то в этом свидетельстве можно находить подтверждение этой гипотезы. Независимо же от этого и в связи со всем поведением патриарха Софрония его можно понимать и иначе. Представляется странным, что христиане считали место ветхозаветного храма проклятым и в то же время как бы дорожили им, не желали отдать его ни в чьё владение. Если они желали, чтобы на нём оставалась мерзость запустения, то не удовлетворялось ли это желание наилучшим образом тем, что на нём водворялись кровожадные и нецеломудренные поклонники лжепророка? Можно поэтому думать, что они скорее дорожили им, чем презирали, или потому, что там уже была христианская святыня, или потому, что считали его священным и для себя, по связи Ветхого завета с Новым. И почему бы они могли не считать священным того места, на котором ходил и учил Спаситель мира? Конечно, тут был храм, как средоточие искажённой религиозной жизни тех иудеев, которые отвергли Христа, почему Он и сказал им: «се оставляется дом ваш пуст». Но это относилось к храму, как к живому выражению искажённой религиозной жизни иудеев, а не к развалинам храма и месту их нахождения. Где совершился величайший акт отвержения Христа иудеями? не на Голгофе ли? И, однако, Голгофа не сделалась местом одного ужаса для христиан...

Когда некоторые спутники Омара предложили ему ориентировать мечеть к сахре, чтобы молящиеся обращались лицом к месту ветхозаветных жертвоприношений, он сказал: «нет, это будет по-иудейски; лучше построить независимо от сахры, чтобы молящиеся обращались лицом к Мекке». Всякий непредубеждённый может видеть в этом только желание Омара показать, что мусульманство не то же, что иудейство, и что у него есть своя собственная святыня – Мекка. Автор же видит в этом «уступку господствовавшему отношению к площади ветхозаветного храма». Он объясняет это так: «вероятно это сделано было по просьбе того же Софрония, который в данном случае мог сослаться на то, что по условиям капитуляции Омар обязался щадить христианские верования» (стр. 546). Не слишком ли уже много обязательств возлагает автор на Омара? Любопытно знать, как Софроний в данном случае мог разъяснить Омару свои верования. Он должен был сказать: «место это проклято, и в знак отвращения к нему мы сносим сюда сор и нечистоты. Поэтому мы не желаем, чтобы на нём была построена мусульманская мечеть». Омар, конечно, мог отвечать на это: «да вам-то какое дело до нашей мечети, где бы она ни стояла?» Сомнительно, чтобы Омар уважил «верование», в котором нет смысла... Доказательством несостоятельности рассуждений автора о якобы невозможности предположения христианских построек на площади храма служит то, что сам же автор косвенно признал их существование, когда счёл необходимым упомянуть о разрушении их в 614 году персами в союзе с иудеями при Хозрое II (стр. 552).

В заключительных словах, утверждая свою мысль, что мечеть Куббет-ес-Сахра не есть переделка христианской церкви, а самостоятельная арабская постройка и непосредственная преемница Иродова храма, автор пытается в самой форме её усмотреть связь с храмом Ирода. Для этого он указывает на одну картину Рафаэля, на которой храм Ирода нарисован по подобию мечети Куббет-ес-Сахра. Но кому же не известен величайший произвол, который дозволяют себе художники в подобных случаях? Автор, тем не менее, ищет связи между мечетью и храмом и находит её в предположении, что строитель мечети взял за образец восьмиугольный храм на Гаризине, принятый будто бы им за тип иудейского храма (стр. 553). «Припомним, – говорит он, – что и храм Ирода венчался восьмиугольной башней». Читатель помнит, что автор предполагал башню на храме Ирода; но что башня эта была восьмиугольная – этого не помнит, потому что об этом нигде не говорилось.

В последней части своего сочинения автор обещал говорить о сохранившихся доныне остатках ветхозаветного храма и новейших открытиях на его площади (стр. XXVI). Прежде всего, он говорит здесь о томе виде, какой имела гора Мориа до обделки её Соломоном. Он изображает его так уверенно и положительно, как будто сам видел эту гору во времена Давида. По каким данным он так уверенно рисует вид горы – он не объясняет читателю. Затем он говорит об обделке боков горы каменными стенами. Конечно, об этом было бы уместнее говорить при описании храма Соломонова. Но автор вдаётся в многочисленные и мельчайшие подробности о способе кладки, о форме и обделке камней, об их различной величине, и проч. (стр. 550–598), что̀ было бы уже неуместно в главе о храме Соломоновом и должно иметь место в особой монографии о сохранившихся остатках от сооружений Соломоновых и современном состоянии горы Мориа. Особенно долго автор останавливается на выпусковой отделке камней и на объяснении буквенных знаков на камнях. Выпусковую отделку камней автор справедливо объясняет, как особого рода орнаментацию, сообщавшую каменной стене оживлённый вид. Такое же значение он даёт столбикам (шишкам) и ямочкам (нишкам) на камнях (стр. 596). Но на стр. 591 он забывает это и уже даёт им какое-то «символическое значение». Что касается его гипотезы для объяснения буквенных знаков на камнях – будто они суть сокращения священных слов храмового культа и составляют памятники торжественного освящения и помазания храма, то верность её подлежит большому сомнению. Здесь автор, намеренно или ненамеренно, пропустил одно обстоятельство, имеющее важное значение для решения вопроса – не определил, где располагаются эти знаки: на доступной ли только высоте стены, или по всей стене, даже на 20-саженной высоте. В последнем случае имели бы больше вероятности гипотезы, отвергаемые автором, а не его гипотеза.

После описания древней стены, окружающей площадь храма, автор ставит вопрос: «какому именно времени принадлежит сохранившийся доныне мол горы Мориа, – первому или второму храму, или даже христианскому и магометанскому времени? Весь ли мол принадлежит одному времени, или в нём нужно отличать разновременные расширения и добавления?» (стр. 598). В ответ на эти вопросы автор, прежде всего, вступает в обширную полемику (стр. 598–665) с различными исследователями (Варреном, фон-Альтеном, Шиком и др.) по вопросу о принадлежности или непринадлежности северной и южной частей нынешней площади харама к площади храма Соломонова. По поводу этой полемики можно только сказать, что это домашний спор археологов между собой, которые все были в одном месте, видели как будто одно и то же, но говорят все разное. Человеку, который там не был, со своей стороны сказать нечего. Тем более трудно сказать что-либо, имея под руками только книгу, что описания различных пунктов и предметов, их вида, положения, отношения к другим пунктам, направления линий и проч. и сами по себе иногда темны, и будучи разбросанными, вставленными по мере надобности – для опровержения того или другого положения противника – не только не дают ясной картины местности, подлежащей спору, но и набрасывают на неё непроницаемый туман. Видно только, что автор многое читал, и многое сам видел. Сам автор держится того мнения, что гора Мориа была вся одета стеной ещё Соломоном, что Ирод строил свой храм на старых основаниях Соломонова храма, и даже во времена мусульманские площадь храма осталась такой, какой была в древности (стр. 663).

Далее автор (в связи, или не в связи с поставленным на стр. 598 вопросом – решить трудно) подробно исследует самую северную окраину площади, так называемую «отлучённую часть храма», которая не принадлежала к собственно священной территории храма и была занята разными хозяйственными постройками и приспособлениями. Затем идёт такое же подробное исследование самой южной окраины, известной под именем Офел (стр. 666–717). Здесь автор касается массы археологических вопросов, разбирает их, решает по своему, опровергает чужие мнения, и проч. Ясное представление обо всём, что здесь говорит автор, очень затруднено отчасти случайной, без определённой системы, группировкой материала, а более всего отсутствием собственного плана автора. К книге приложены планы других исследователей, но автор во многом с ними не согласен, и по ним трудно определить собственные предположения автора. Многие предположения возбуждают большие сомнения. Сам автор по поводу своих гаданий в одном месте (стр. 685) замечает; «впрочем, в подземных раскопках всегда возможны самые неожиданные встречи».

В одном месте этого отдела читатель совсем теряет нить, потому что в книге недостаёт целого листа (44-го), так что за стр. 688 прямо следует стр. 705-я. На стр. 718–765 автор подробно описывает всё то, до чего докопались археологи на протяжении западной и восточной стены нынешнего харама. На западной стороне он останавливается всего более на описании двух мостов, обозначенных археологами несколько странными, самохвальными именами: мост Робинзона и мост Вильсона (если все древности на месте Иерусалимского храма будут обозначаться именами их открывателей, то со временем здесь не будет места именам строителей храма – Соломона, Зоровавеля и Ирода, и оно превратится в тщеславную выставку археологических заслуг и имён разных европейских исследователей). На восточной стороне автор описывает почти исключительно так называемые «золотые ворота». Общий смысл рассуждений автора тот, что он большинство сохранившихся памятников старается отнести к временам древнейшим – Соломоновым к Иродовым, в противность другим исследователям, относящим их к временам позднейшим.

Общее же впечатление читателя таково, что всё это интересно не столько по отношению к спорным вопросам, встретившимся при описании первого и второго храма, сколько само по себе: видно только, что здесь трудился много и долго и с большой любовью очень культурный народ, обладавший замечательным строительным искусством и умевший извлекать практические выгоды из того, что̀ предоставляла в его распоряжение природа и его собственное искусство...

Употребив на описание наружных стен харама 210 страниц, на остальных 80 страницах автор описывает всё, что заключается на площади, внутри стен. Здесь он пытается, прежде всего, разрешить весьма интересный вопрос; на каком именно месте нынешней площади харам эш-шериф должен был стоять корпус ветхозаветного храма? Автор излагает решения этого вопроса, представленные Вильямсом, Шеротти, Варреном и др., и отвергает их. Сам он принимает мнение Вогюэ, Штаде и Шика, что скала мечети Омара, место нынешнего поклонения мусульман, была не под святым святых храма, а под жертвенником всесожжений и отстаивает это мнение (стр. 790–800). Выше уже сказано было, что здесь автор утверждает совсем противное тому, что говорил при описании храма Соломонова и Иродова (стр. 229, 231, 513–14). Порешив на основании условий местного грунта, что храм должен был стоять к западу от скалы в мечети Омара, автор собирает доказательства того, что скала эта есть место ветхозаветного жертвенника пред притвором. «Невозможно, – говорит он, – допустить, чтобы мусульмане, наследовавшие площадь ветхозаветного храма, избрали для своего поклонения в так называемой священной скале второстепенный пункт по плану древнего храма» (стр. 792). Какой был первостепенный и какой второстепенный пункт в ветхозаветном храме – это большой вопрос, требующий нарочитого исследования. Автор не задумывается над ним, и для своей цели здесь прямо считает первостепенным пунктом жертвенник. Но ранее он усердно и с полным доверием высчитывал по мишне степени святости разных частей храма (пользуясь этим как аргументом в свою пользу и против других – стр. 464), и на высшей степени являлось у него Святое святых (стр. 489–90). Что касается дальнейших доказательств на основании исследования подземных камер и каналов в скале, в которых сам автор предполагает позднейшие переделки, и относительно значения которых не все исследователи согласны, то они (доказательства) представляют археологическую паутину, сотканную на ненадёжной основе иудейского предания (стр. 793–799). Определив по своему разумению вообще место храма на нынешней площади харам эш-шериф, автор отказывается от каких-либо дальнейших указаний на основании существующих данных. Создать не воображаемый, а действительный план храма, по его словам, можно было бы только тогда, когда представилась бы возможность раскопать площадь по всем направлениям и осмотреть сохранившиеся следы древних построек (стр. 800–801). Однако же существуют модели, воспроизводящие храмовые постройки во всех подробностях. Как бы для удовлетворения любопытства читателей автор приложил к книге фотографические снимки с этих моделей и описывает их. Но описание их кратко и темно, ещё более затемнено критическими поправками и тем, что снимки только односторонние, а не двухсторонние, как бы следовало для ясности.

Далее автор кратко говорит о цистернах, которые во множестве наполняют внутренность храмовой горы. Он ставит вопрос: «к какому времени принадлежат цистерны и каналы?» – и оставляет этот вопрос без разрешения (стр. 812). «Наконец, – говорит автор, – нам остаётся сказать о том виде священной площади ветхозаветного храма, какой она имеет в настоящее время, находясь во владении мусульман». Вслед за тем он описывает мечети, и в особенности мечеть Омара, платформу, ворота на площадь, и проч. Описание не отличается живостью, но в научной точности его едва ли можно сомневаться. Во всяком случае, оно бесконечно вернее тех болтливых описаний, какие делают различные туристы, вроде некоего Маркова, который по непонятной причине восторгается всем, что относится до мусульманства, пускаясь в нестерпимую фразеологию. Только значение его для цели сочинения остаётся под сомнением. Автор не восстанавливает картину исчезнувших частей храма по сохранившемуся виду площади, а, наоборот, на основании гипотетических представлений о виде храма объясняет те изменения, какие будто бы потерпела площадь во времена, последовавшие за разрушением храма (стр. 828).

В заключение всего автор «обходит ещё раз нынешнюю площадь Иерусалимского харама снаружи» (стр. 847–858). Этот обход представляет сжатое описание всех сохранившихся доныне частей древней стены, выступающих над землёй, с указанием их общей высоты вместе с подземными частями и позднейшими надстройками. Это краткое описание, не обременённое дробными археологическими исследованиями и спорами, с большей силой даёт понимать и чувствовать значение хотя и немногих, но грандиозных остатков древнего сооружения и развёртывает пред воображением всё величие этого сооружения в его целом. С такого именно описания следовало бы в своём месте начать речь о храме Соломоновом. Эти колоссальные камни, по нескольку тысяч пудов весом, эти десятки тысяч людей, выламывавших из недр земли камни, перетаскивавших их и укладывавших на место – не свидетельствуют ли они о силе религиозного воодушевления строителей, о том, что не даром же положены такие невероятные труды на обделку очевидно совсем неудобной для постройки горы, тогда как поблизости можно было найти место более удобное, – что очевидно гора эта была чем-то знаменита, прославлена? Не свидетельствуют ли они о соответственном величии всех воздвигнутых здесь сооружений, о которых поэтому не следует судить по шаблону новейших архитектурных приёмов и вкусов и отвергать указанные в письменных памятниках размеры, кажущиеся невероятными? Несомненно, это было сооружение, почти во всём противоположное современным балаганным постройкам, разлетающимся в прах от лёгкого сотрясения почвы и даже от одного напора воздуха (при ураганах). Тем более сильное впечатление производит почти полное исчезновение былого величия, воцарившаяся здесь мерзость запустения – эти сорные растения, покрывающие стены и доканчивающие их разрушение, эти ящерицы, скользящие по ним, и эти невежественные хищники, поселившиеся наверху и искалечившие драгоценные остатки древних сооружений...

Автор заканчивает сочинение таким замечанием: «надеемся, что теперь, когда читателю ясно положение вопроса о ветхозаветном храме, он не удивляется более эпиграфу нашего сочинения, взятому из талмудической агады: „о храм, храм! сколько трудов с тобою!“». По буквальному переводу: «о храм, храм! зачем ты так беспокоишь нас?» Рецензент вполне присоединяется к этому скорбному восклицанию...

Относительно только что рассмотренной третьей части сочинения нужно заметить, что, хотя автор ещё в предисловии, заранее обрезонивая её нахождение в сочинении, указывал на «важное значение точного знакомства с местностью, которую занимал храм», значение это остаётся под сомнением, потому что знакомство с местностью даёт слишком бедные результаты в смысле разъяснения темноты, какая покрывает подробности в устройстве храма. Часть эта, интересная сама по себе, в сущности, стоит особняком в сочинении, как бы некоторое отдельное сочинение, приложенное к книге. Она даже представляется как бы написанной или несколькими годами ранее, или несколькими годами позднее остальных частей сочинения; потому что в ней автор, сам того не замечая, опровергает свой же собственный взгляд относительно положения храма на горе Мориа, высказанный в трактатах о храме Соломоновом и о храме Иродовом.

Из всего до сих пор сказанного видно было по частям, что в сочинении г. Олесницкого хорошо, удовлетворительно и что неудовлетворительно. Остаётся теперь бросить общий взгляд на сочинение в его целом и определить его значение. Исследование автора, прежде всего, страдает недостатком, общим во всех исследованиях о храме Иерусалимском: автор представляет не то, что прямо и с необходимостью даётся источниками, а то, что можно вытянуть из них с насилием. Несомненно, что автор работал с готовым представлением об общем виде в характере постройки, взятым, разумеется, не с ветру, а основанным на некотором определённом ряде данных в источниках, по-видимому, вынуждающих к такому представлению, хотя эти же самые источники заключают в себе и множество других данных, трудно совместимых с первым. И вот автор с этим готовым представлением идёт по источникам, подбирает то, что подходит под это представление, и отвергает, не приводя на это достаточных оснований, то, что несогласно с ним. Так делали и другие до него, задававшиеся столь же обширной задачей по отношению к ветхозаветному храму; так сделал и г. Муретов, работавший почти одновременно с автором и резко с ним расходящийся, основывающийся, по-видимому, гораздо более на прямом смысле древних авторитетных источников, чем г. Олесницкий, но тоже впадающий в крайнюю искусственность при толковании данных, не подходящих под его воззрение (Ветхозаветный храм. Москва. 1890 г.). Ветхозаветный храм является как бы ребусом, допускающим различные разгадки, из которых каждая имеет видимое за себя основание... Хотя г. Олесницкий не одобряет тех, которые представляли храм Иерусалимский (в частности Соломонов) ничтожным по своим размерам, однако, в сущности, он скорее примыкает к этому представлению, чем к противоположному. Отсюда его постоянная, усиленная, проходящая по всему сочинению, доходящая почти до странностей борьба против источников (против И. Флавия и даже против библейского текста) во всех тех случаях, когда в них встречаются указания на размеры частей храма большее, чем ему желательно.

Затем, как и давал автор понять ещё в предисловии, исследование имеет более отрицательный, чем положительный характер. По нему видно только то, что ветхозаветный храм не был ни тем, ни другим, ни третьим. Но чем он именно был, это не то, что неизвестно, а вообще очень неясно. Поэтому автор и не приложил к сочинению собственного рисунка храма. Какой же может быть вид храма из одних отрицательных положений? Таким образом, законоучители и преподаватели Библейской истории, которые (по предисловию) сокрушались об отсутствии плана и упрекали за это русских специалистов, остаются без удовлетворения своему справедливому желанию. Да, сочинение очевидно писано и не для них, а для специалистов-археологов. Можно даже думать, что автор писал собственно для Европы, потому что чем иным можно объяснить его западноевропейскую цитацию Библии, неупотребительную у нас (например. 1 и 2 Сам. вместо 1 и 2Цар., счёт псалмов, принятый на западе)? Сюда же вероятно относится и нововведение относительно произношения библейских имён; Мойсей вместо Моисей, Корах вместо Корей, Иаддуй вместо Иодай, а также нерусские меры: метры, литры, галлоны, и проч... Учёного элемента в сочинении масса, но художественный отсутствует. По всему, что сказано, что добыто кропотливым исследованием, нельзя составить цельного, стройного образа храма, который бы ясно представлялся воображению. Читатель приобретает массу сведений; но они лежат у него в раздроб, не связаны в систему цельным обликом храма, и потому составляют одно бремя для памяти. Чтение книги как бы не приносит пользы, оставляет после себя пустое место. Значение её остаётся только как справочной книги для учёного, занимающегося тем же предметом.

Не думаю, что люди науки упрекнут меня в недостатке уважения к науке, если я скажу следующее: в сочинениях подобного рода художественное объединение результатов научного исследования, воспроизведение их в цельном, стройном образе столь же необходимо, как и само научное исследование. Правда, на это могут сказать, что несомненных данных, добытых исследованием, часто бывает недостаточно для создания полного образа, без пробелов. Это верно. Но верно также и то, что не всякому дано создавать образы, хотя бы для этого и были под руками достаточные материалы. Сочинения подобного рода, без художественного объединения результатов научного исследования, подобны архивам, приведённым в порядок для удобства пользоваться ими. Конечно, привести в порядок громадный архив, сделать его легкодоступным и много дающим, есть тоже великая учёная заслуга. Какого-либо определённого представления о храме Иерусалимском нельзя составить ещё и потому, что сочинение обременено массой мелочных вопросов, возбуждаемых автором на почве, имеющей сомнительное историческое и вообще научное достоинство (иудейское предание, разные, явно несостоятельные, мнения и гипотезы), причём решение этих вопросов часто неудовлетворительно, то и дело возбуждает протесты в уме читателя. Автор силен там, где требуется знание источников и литературы предмета; но ему недостаёт ни проницательности, ни воображения, чтобы удовлетворительно скомбинировать находящийся в его распоряжении материал. Самый общий состав его сочинения носит механический характер. В его книге собственно как бы три отдельных сочинения, переплетённых в один корешок.

Трактат о скинии Моисея, как об этом замечено и выше, слишком обширен, чтобы ему придавать то служебное значение, которым автор обрезонивал его нахождение в сочинении. Аналогия скинии с храмом, несомненная в частях, не подлежащих спору, остаётся под сомнением или же совсем отсутствует там, где решаются самые трудные вопросы о храме.

Часть сочинения, в которой описывается современное состояние площади храма, тоже слишком обширна для цели сочинения, слишком мало уясняет существеннейшие вопросы о ветхозаветном храме и даже стоит в чувствительном противоречии с центральным исследованием автора. Частнейшее расположение пунктов исследования тоже иногда случайное, не имеющее в основе строго намеченного плана, вытекающего из существа и связи рассматриваемых предметов; иногда оно определяется только большей или меньшей спорностью вопроса. Аргументация часто неудовлетворительна, с искусственным подбором доказательств и свидетельств, с тенденциозным освещением последних и другими софистическими ухищрениями. Автор иногда не внимательно, поверхностно относится к важным вещам и пускается в излишние подробности о вещах незначительных (например, о благовонном порошке для курений на жертвеннике идёт речь, главным образом по талмудическому преданию, на 4-х страницах, 137–141). В своём месте было уже замечено странное, видимо неправильное отношение автора к некоторым источникам. Слишком много значения придаёт он талмудическому преданию, считая его одним из главных источников, и даже выше сочинений И. Флавия; между тем как оно на ¾ есть только создание необузданной фантазии иудейских книжников. Пристрастие его к талмудической литературе простирается до того, что когда он встречается здесь с явно сказочным элементом, он снисходительно называет его только «гиперболическим выражением» предания (стр. 140, 528, 530). По обычаю археологов он без меры дорожит всякой находкой, выкопанной из земли, и готов принести ей в жертву все письменные источники. Так, ему показалось, что капитель колонны, найденной под мечетью Ель-Акса, есть образец капителей медных Соломоновых колонн, и он без всякой жалости насиловал библейский текст, чтобы подогнать описание этих капителей под найденный образец. Про И. Флавия и говорить нечего; он верит ему только тогда, когда его подтверждает мишна или когда ему больше не на что опереться...

Итак, с формальной стороны в сочинении недочётов очень много. Но есть в нём одно несомненное и крупное достоинство – это богатство собранного в нём историко-археологического материала. Оно составляет плод многолетних трудов автора по избранной им и очевидно любимой специальности. В нём он поделился со светом сокровищами своего знания, и если решение взятой им на себя задачи оказалось ему не по силам, то сгруппированный им материал на целую половину может облегчить труд тех, кто после него взялся бы разрешать загадку о том, что̀ такое был храм иерусалимский. Поэтому не будет несправедливым присудить автору, по крайней мере, половинную премию.