Записи воспоминаний об оптинском старце Анатолии (Потапове)

Записи воспоминаний о старцах иеросхимонахе Анатолии (Потапове) и иеромонахе Нектарии (Тихонове) сделаны Надеждой Григорьевной Чулковой (супругой писателя Г.И. Чулкова), жившей в начале 1920-х гг. в Оптиной Пустыни. Машинописный сборник, названный ею «Цветочки Оптиной пустыни», она подарила о. Сергию Мечеву, объяснив это название тем, что от каждого человека в Оптиной она чувствует духовный аромат. Машинописный сборник датирован 1925 годом. Воспроизводится по машинописи из архива Е.В. Апушкиной (Москва) – духовной дочери о. Алексия и о. Сергия Мечевых.

Рассказ монаха отца Евстигнея, келейника о. Анатолия Оптинского. Крестьянин. Три года был церковным старостой. Ушел из дома от братьев, сказав, что идет на открытие мощей св. Иоасафа, а сам направился в Оптину пустынь. Келейником о. Анатолия был в течение пяти лет, вплоть до его смерти:

Когда я приехал в Оптину, – рассказывает отец Евстигней, – и поступил в монастырь, то понадобились справки с места рождения, и туда написали. Получился ответ. Священник наш отговаривал меня поступать в монастырь, а батюшка сказал: «Ничего, оставайся».

В первый раз зашел я к батюшке, и он принял меня любезно – посадил и надавал мне много образков и листков. С месяц я пожил в монастыре – потом отправили меня на рыбную дачу. Приезжал я к нему, рыбки привозил, и никогда больше он меня не сажал. Вот я и подумал: «Что это он меня никогда не посадит?» – и вот прихожу я к нему после этого, а он взял меня за плечи и силой посадил на скамью. В монастырь я попал в 1911 году, а к батюшке меня назначил казначей в 1917 году. Я думал – день, другой помогу ему в доме, а остался совсем. Когда в 1919 году от нас потребовали 70 человек на войну, и мне пришлось уйти, то батюшка, когда прощался со мной, плакал, но я из Козельска вернулся – меня не взяли. Очень я батюшку любил и он меня любил как родного. Такого горя я никогда раньше не испытывал, даже когда своих родных хоронил, как, когда батюшку схоронил. Очень трудно было мне. Батюшка на меня только два раза рассердился, и я после этого плакал дня по три, но ему виду не показывал. Служить у него было трудно, народу бывало много. Много приносили и много батюшка раздавал. Все надо было сохранить, чтобы не испортилось, и если спросит, скоро подать. Бывало мне денег дают, чтобы скорее к батюшке пропустить, а я никогда не брал, если давали до приема, а если после того, как у батюшки побывают, дают, то брал и батюшке отдавал, потому что батюшка говорил: «Если не возьмешь, то обидишь». А если вещь давали, то спрашивал, кому, и если говорили, что батюшке, – я брал, а если мне – не брал. У всех старцев были ученики, а у б. Анатолия не было. Я его раз спросил: «Что это вы, батюшка, все таких берете себе послушников малограмотных? О. Варнава больной, я неученый – некому будет вас заменить». А он вспыхнул и засмеялся, и ничего не сказал. Духовные дети его писали мне, чтобы я его спросил, кому он их передает после смерти своей, да и мне самому хотелось о себе узнать. Я спросил его. А он сам меня спрашивает: «Ну, кому, кому я их передам? Ну скажи, кому? Пусть Царица Небесная их управит Сама!»

Когда был голод, то батюшкины внуки, дети его племянницы, с нянькой, жили у моего брата на моей родине.

Мне, монаху, не привыкшему смотреть в лице женщине, трудно было первое время у батюшки Анатолия. К каждому человеку нужно было уметь подойти, спросить, доложить батюшке, а я, бывало, как отойду от людей, подойду к нему, и сказать ничего не умею. Раза два сильно бранил меня батюшка, так что я даже плакал, а после научился угождать ему, стал людей примечать и все толком передавать. Перед приемом батюшка не позволял ни у кого ничего брать, кто бывало начнет в руку совать, случалось, что и зыкнешь на того.

С вечера мы с батюшкой вместе молились. Читал молитвы я, а батюшка, стоя, сидя, а то и лежа, молился, смотря по состоянию здоровья. Лягу, бывало, я часов в 10–11, батюшка сидит до 12-ти и до часу, в письмах разбирается. Встанет часа в 4. Утром молился каждый сам по себе, батюшка же опять все с письмами возился, а что еще делал – не знаю. Подмету комнату, накрою ему на стол, в скоромные дни сварю яичко, поставлю самовар и иду в шесть к Обедне. Батюшка постоянно меня понукал, чтобы я в церковь ходил, а сам, бывало, только по праздникам, а когда был покрепче, то и служил. К чаю приступал не раньше как пропоют в церкви «Достойно». Приду я от обедни, смотрю, самовар-то снова кипит, подложил батюшка угольков, хоть и не легко ему это было сделать, самовар-то нужно было поднять, при его-то болезни, а уж он не стерпит, все подбросит угольков.

После обедни начинался прием, продолжался часов до десяти, а то и дольше. Перерыв был среди дня на два часа, дверь келлии закрывалась; в это время батюшка отдыхал с полчаса, обедал, а остальное время опять все в письмах разбирался.

Обед нам приносили. Ели мы с батюшкой за одним столом, ел он очень мало. К ужину делал я ему яичницу из двух яиц с полустаканом молока; пышки, бывало, ему подобью, а он половину съест, а половину оставит, больше половины никогда не съедал.

Любил батюшка чистоту и порядок во всем. Скажет: «Смотри, у тебя на столе-то, под шторкой, пыль». Боже упаси, чтобы что-нибудь плесенью покрылось, попортилось. «Грешно бросать, люди нуждаются». Деньги советские выравнивал, обрезал, складывал по пачкам и по субботам отдавал архимандриту. А уж аккуратен-то был: неисписанную часть бумажки из письма вырезал и убирал. Лекарства, которые ему прописывал доктор, все принимал, коли я ему не забуду подать, а забуду – не спросит. Утром положу ему кусочек артоса подам богоявленской водицы и слабительное налью.

Случалось, вспыхнет батюшка: «Зачем слабительное наливаешь, не спросивши», – а все-таки выпьет. Ноги батюшке я бинтовал, зиму и лето носил он валенки. Десятки этих валенок проходило через его руки, а носил он все одни и те же; прохудятся, даст подшить подошву, и опять их же надевает. А я первое время дивился, что это так батюшка скупится, не сменит валенок. Была как-то раз нужда послать монаха по сбору, не было у него валенок; попросил у одного, другого, третьего монаха – никто не дает. Пришел к нам; а у нас в то время тоже лишних не было. Снял батюшка с себя валенки, да и отдал монаху. Три недели батюшка проходил в высоких сапогах, пока монах не вернулся.

Успокаивал батюшка на моих глазах бесноватых. По виду, бывало, не узнаешь, которая больная: стоит, ждет смирно, как и все. Выйдет батюшка, – она и пошла волноваться. Крестным знамением больше он их успокаивал, много-много раз крестил. Сперва-то уж очень от крестного знамения-то они отгораживались и в еще большее буйство приходили, а потом постепенно затихали. Кропил водичкой, мазал маслицем, но к этому реже прибегал, а все больше крестом успокаивал. Был раз такой случай: вошла к батюшке женщина, с виду такая полная, здоровая. Прошло немного времени, слышу неистовый крик; вбегаю, лежит на полу распростертая, как мертвая, не шелохнется: батюшка начинает ее крестить, как только руку поднимет, так она вся вздрогнет, а потом уж дальше – больше, начинает в себя приходить. И что такое. Видел я такие случаи и у других иеромонахов, – он-то крестит, а она лежит спокойно.

Спрашивали батюшку как поминать без вести пропавших. Никогда не скажет: «Поминай за упокой». Уж видишь, что знает, что человек помер, а он жалеет родных огорчать: «Поминай за здравие недели две, три, – а кому месяц, два назначит, по своему усмотрению. – А коли слуху не будет за это время, ну уж тогда поминай за упокой». Да скажет так скорбно, скорбно.

О последних днях о. Анатолия о. Евстигней рассказывал так: «11 июля в понедельник батюшка отец Анатолий поехал на именины к игумении Ольге на дачу. Вернулся в пятницу 15-го совершенно больной. Как только вошел в келлию, началась рвота, и до 29-го он был болен; день-два полежит, потом опять принимает и занимается. Температура была в эти дни неровная, то 39 с десятыми, то 35 с десятыми. 18-го занимался весь день, ходил, исповедал человек тридцать, провожал отдыхающих, а вечером появилась отрыжка. Я сходил за доктором. 28-го не поднялся, – в постели подписал несколько писем и повестки. Доктор заходил в 9 часов утра и в 8 вечера. Делали два раза впрыскивания. Когда спросили доктора о здоровье батюшки, он сказал, что ничего особенного нет, а это обыкновенная болезнь. Ночь провел без сна. Под утро я нашел его на полу около кровати – он стоял на коленях. Я спросил: «Что с вами, батюшка?» Он сказал, что ему нехорошо. «Моча остановилась», – и не позволил звать доктора – не любил беспокоить людей. Я поднял его и положил на кровать. Просил благословить сходить за отцом казначеем. Батюшка долго не мог ответить – минут пять, или семь – потом сказал: «Сходи». Это было его последнее слово. Пошел я за о. казначеем – это было в пять с половиной утра – о. казначей одевался идти к обедне. Он сказал, что сейчас придет. Когда я вернулся, батюшка уже сидел в кресле и головку на бок склонил и немного назад откинул. Я посмотрел, а батюшка скончался».

Отец Варнава, келейник батюшки Анатолия, жил у него девять с половиной лет. Ушел по болезни за два года до кончины батюшки:

«Я работал на рудниках, – рассказывает отец Варнава, – в Екатеринославской губернии, и получил там увечье, – повредил ногу. Когда приехал я в Оптину пустынь, увидел монахов, показались они мне все ангелами. Отец Ксенофонт три дня меня испытывал, все говорил, что мне будет трудно, не вынесу монастырской жизни, а я-то думал, что, если камни заставят таскать целый день, и то пойду, только возьмите. Ну, конечно, он знал, что все новички горячие, на все готовы, а потом, как остынет жар, так многого не выносят... А уж как же был красив батюшка о. Анатолий... Ну прямо как ангел. Батюшка о. Анатолий был келейником у о. Амвросия и у о. Иосифа. Придешь, бывало, к отцу Амвросию, а о. Анатолий – да как это отворит, да как то посмотрит, да улыбнется, да обласкает... Горячий был батюшка, вспыльчивый, но любовью своей безграничной все покрывал. Трудно было жить. Народу было множество. Все надо успеть, а с 4-х часов утра до 11-ти ночи все народ. Бывало, что не так, батюшка проберет, но сейчас же и обласкает, а за чаем даст конфетку, или еще что другое, а я беру и думаю: «Знаю, знаю, за что конфетку-то даешь».

Один раз готовились собороваться. Я что-то сделал не так. Он меня при всех и разбранил, да так, что в народе смущение было. А потом, когда кончился собор, и все ушли, смотрю, батюшка бежит ко мне из своей келлии, и я к нему навстречу тоже иду, он подбежал, да бух мне в ноги: «Прости, Бога ради!» Я тоже упал перед ним, – так оба лежим и просим друг у друга прощенья. Я смотрю, когда он встанет. Встал он и меня поднял, и стали мы пить чай. Батюшка был очень горячий. Я ему как-то раз сказал: «Батюшка, если бы не ваша любовь, которая все покрывает, я бы не прожил и десяти дней у вас». А он смеется. Когда я поступил к батюшке, жили мы в том корпусе, где он скончался, а настоятель о. Ксенофонт предложил ему перейти во Владимирскую церковь, а то уж очень тесно было у старца. Бывало, придет к нему о. Ксенофонт исповедоваться, а народу – не протолкнешься... Предложил он батюшке перейти, а батюшка сказал: «Как благословите». Тут мы прожили года три, а потом батюшка заболел: сказали, что вредно ему, сыро. Перешли мы в корпус, где теперь музей. Там была келлия попросторнее, а уж в революцию батюшку опять перевели в третий раз туда, где он скончался. Когда у меня сильно разболелась нога, и я не мог уже служить, решено было, что батюшка другого келейника себе возьмет, так перед тем, как уйти, напал на меня плач. Льются у меня слезы, так вот и текут, а на душе светло и радостно. Бывало, поделаю что у него или пущу к нему кого – он занимается, а я брошусь на койку да в подушку – и плачу. Когда с батюшкой сижу за чаем, то все стараюсь не показать виду, что плачу. Уж не знаю, заметил он или нет.

Царство ему Небесное! Хороший был человек!»

Рассказ отца Пантелеймона, казначея Оптиной пустыни:

«Когда я надумал поступить в Оптину пустынь, меня батюшка Амвросий не принимал: все у нас с ним выходило несогласие – он принимает, мне не хочется; я хочу – он не принимает. Долго так было. Однажды стою у батюшки и что-то ему говорю, все не соглашаюсь с ним, а потом хотел уйти, зацепил за скатерть на столике, и все, что было на столе, полетело на пол. Батюшка закричал келейнику: «Отец Александр, возьми этого дурака!» Отец Александр (потом о. Анатолий) взял меня за руку и повел вон. А там, когда вывел, стал меня трясти и приговаривать: «Этот будет наш, этот будет наш!» А я говорю: «Что ты врешь?» – так на него рассердился.

Отец Анатолий был доброты необыкновенной. Все переносил с благодушием».

(Отец Пантелеймон сопровождал батюшку о. Анатолия в Калугу, когда тот был арестован).

Мать Анатолия (Мелехова), монахиня Шамординского монастыря, живет в Козельске. Она рассказывала мне о том, как батюшка о. Анатолий умел переносить скорби с благодушием.

«Когда батюшку арестовали, то повели его вместе с владыкой Михеем в Стенино, пешком по льду и снегу.

Отец Евстигней просил благословения нанять лошадку, а о. Анатолий не благословил: «Зачем лошадь, так дойдем, мне очень хорошо». В Стенине привели их к дяде Тимофею. Отец Анатолий был грустен. Дядя Тимофей спросил: «Что это вы, батюшка, печальный такой?» А он ответил: «Да уж это последнее». Когда ему стали выражать соболезнования, что вот его везут в Калугу, он сказал: «Что это вы, что? Да люди добиваются ехать в Калугу, да не могут, а меня бесплатно везут, а мне как раз нужно к владыке, просить благословение на схиму, вот я и воспользуюсь случаем».

Когда его отправили в Калугу, то мать Анатолия послала к нему сестру монахиню узнать, как он там помещен. Сестра нашла его в больнице – кровать у самой двери и на сквозном ветру. А батюшка лежит такой веселый, что просто диво. Отдал сестре этой грязное белье – все в крови (когда шел пешком от вокзала до милиции, то грыжа кровоточила). Когда батюшка вернулся из Калуги остриженный, то многие его не узнали сначала, а потом, признав, были удручены его видом, а он сам веселый, вошел в келлию и сказал: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» Пил с нами чай и был такой веселый – не мог оставаться на месте – все рассказывал о поездке в Калугу: «Как там хорошо. Какие люди хорошие. Когда мы ехали в поездке, у меня была рвота. До ЧеКа мы дошли пешком, а там владыка Михей почему-то стал требовать лошадь. Зачем это он выдумал? Все братья пошли, а мы сидели в ЧеКа; там курили, было душно; у меня поднялась рвота, и меня отправили в больницу, подумали, что у меня тиф. Там меня остригли, но это ничего – так гораздо легче. Доктор такой хороший, сказал, что он по ошибке счел меня за тифозного и велел остричь – очень извинялся. Такой хороший! Сторож в больнице тоже очень хороший – говорил, что сколько лет собирался в Оптину, все не мог собраться, и так был рад, что я приехал в Калугу... Сестра – тоже очень хорошая – была у отца Амвросия».

Когда батюшку положили в больницу, то больные очень шумели, а когда увидели его, как тихо он лежит, то притихли и они, и стали друг друга останавливать. А потом видят, что он тихо молитвы шепчет, спросили, что это он говорит, и когда узнали, что он молится, попросили его читать молитвы вслух.

Когда батюшку везли в Калугу, то на ст. Козельск его позвали в теплую комнату погреться и тут завели граммофон. Батюшка потом рассказывал: «Как они хорошо утешались! Все служащие такие хорошие, молодые люди, такие энергичные, все так хорошо умеют делать, распорядиться».

Когда мать Анатолия стала выражать свою печаль по поводу его остриженных волос, он достал откуда-то пакетик, развязал его, там оказались его волосы. Вынул их из бумаги, переложил в чистую, завернул хорошенько, надписал: «М. Анатолии Мелиховой» – и отдал ей. – «Я попросил себе эти волосы. Им ведь они не нужны. И они мне их отдали. Да, хорошие люди, хорошие... Знаешь, тот, кто меня арестовал, после сказал мне, что он меня по ошибке арестовал, и просил простить его, и даже руку у меня поцеловал; и я сказал, что это ничего, что я очень рад, что съездил в Калугу».

Когда батюшку провожали, отец Евстигней плакал, а батюшка ему сказал: «Я через недельку вернусь». И ровно через неделю вернулся.

В год смерти батюшки, на его именинах, ему пели «многая лета», а он слушал и все просил: «Довольно многая лета»...

11 июля он поехал на именины к О. Н. Черепановой, и оттуда к одной игумении и там покушал блинов – всего полблина. Ему стало дурно. Приехал больной, со рвотой домой.

За две недели до кончины, идя от обедни, зашел на могилку о. Амвросия и, став на место, где теперь он положен, стоял долго и все повторял: «А тут ведь вполне можно положить еще одного. Как раз место для одной могилки. Да, да, как раз»...

Мать Анатолия рассказывала еще: «Нам матушка игумения не позволяла проезжать мимо Оптиной, не заехав к старцу за благословением. Еду я в Козельск по делам монастыря. Заехала в Оптину. Стою в приемной у батюшки и жду, когда он выйдет, а так как я малого росту, то стала на скамеечку, чтобы батюшка меня поскорее увидел и отпустил дальше ехать. Впереди меня стоит нарядная дама и что-то бережно держит в руках перед собою. Вошел батюшка. Все бросились к нему. Дама подает ему что-то завернутое в бумаге. Батюшка берет сверток и дает его мне, благословляет меня и проходит дальше. Я обомлела – дама тоже. Через минуту батюшка зовет меня к себе. Я говорю ему: «Батюшка, что же вы делаете? Дама-то ведь огорчилась. Да благословите хоть посмотреть, что это такое». Батюшка смеется. Я развертываю пакет, вижу прекрасные груши, словно восковые – теперь я поняла, почему она так бережно их держала: такие они нежные. «Батюшка, – говорю, – да зачем они мне? Это вам». – «Нет, нет, – это тебе в дорогу: у тебя жажда, ты их скушаешь в дороге». – «Батюшка, да ведь дама-то ведь обиделась!» – «Ничего, мы ее утешим».

На обратном пути я опять была у батюшки, и он сам мне сказал: «А даму-то эту мы утешили. Уехала такая довольная, такая довольная».

Батюшка никогда не говорил «я», а всегда «мы».

Монахиня Домна – скотница в Оптиной пустыни. В монастыре прожила 50 лет:

«Батюшка о. Анатолий после меня поступил в Оптину. Было ему лет тридцать. Звали Александром. У о. Амвросия был послушником и тогда еще предсказывал. Приехала ко мне сестра, выходит на колодец, а там батюшка (еще иеродиаконом был тогда) спрашивает: «Ты Домнина сестра?» – «Да». Икону большую ей дал и сказал: «Это тебе на новоселье. Поезжай домой и землю покупай». Приехала сестра домой, рассказывает мужу, а он смеется: «Какое новоселье? Какая земля?» А тут приехал мужик и землю предлагает, и деньги по годам. Купили землю, построились и новоселье справили.

В миру был батюшка приказчиком в Калуге – у него уж и там была благодать засеяна, а тут Господь обличил. И сколько их тут старичков было! Все оптинские отростки. Или уж место это такое!

Я на батюшку белье стирала. Бывало не придешь к нему день-два, спрашивает: «Почему долго не приходила?» А то придешь, скажет: «Кофий пить!» – и пошлет к отцу Евстигнею кофий пить. – «Батюшка, мне бы поговорить с вами»... – «Да ведь ты своя». – И полетишь от него, как будто шубу снял – легко. Все отобрали у него и у о. Евстигнея тоже. Прихожу, он сидит на диванчике. – «Скорбите, батюшка?» – «Ничего. Давай-ка поглядим в комоде, что у нас из белья осталось». Нашли две рубашки. Я говорю: «Да у меня еще, батюшка, есть ваша грязная рубашка». – «Ну вот и довольно!»

Горя у меня не было, а вот за родных своих беспокоилась. Бывало, все к батюшке... У меня сестра и три брата, а у братьев одиннадцать мальчиков – семнадцать человек семья; и все вместе, и братья без батюшки ничего не делали, все с его благословения, а живут отсюда за сто пятьдесят верст.

Была я именинница и думаю: «Вот еще буду я им кланяться. Пусть они мне поклонятся», – да и не пошла к батюшке. День не пошла, другой не пошла. Пошли наши сестры, пошла и я с ними. Приходим. Стала я позади, а он и говорит: «Где же Домна? Ведь она была именинница. Что ж ты не пришла?» А я так это с гневом говорю: «Да что, батюшка, просфорки не вынимала, пирогов не пекла. С чем я приду?» – «Да ты бы со смирением пришла. А я тебе тут чайку приготовил».

Приду, бывало, исповедоваться к нему и скажу ему: «Батюшка, дома все с вами разговаривала, а пришла, дорогой все растеряла». – «Ну, ко мне шла растеряла, а от меня пойдешь, соберешь». – «Батюшка, мне молиться-то некогда». – «Ну, довольно с тебя и труда».

Когда взяли батюшку в Калугу, очень он дорогой изнемог. Взяли его там в больницу, в тифозную – остригли и бороду и голову. Приехал – ничего. Вижу, он идет. Думаю: не то батюшка, не то нет. Подбегаю к нему, гляжу – батюшка. Вошел в келлию и три раза сказал: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Посмотрите, каков я молодчик!»

Анна Ивановна Шапошникова, жительница города Ефремова:

«Батюшка о. Анатолий, – рассказывала она, – любил, чтобы все делали с его благословения, и когда послушание бывало исполнено, он всегда говорил: «Ну, спаси тебя Господи за то, что послушалась меня».

Однажды по выходе из церкви от обедни, меня приглашает к себе пить чай отец Тихон, иеромонах, приятель моего дяди. Я согласилась, но сейчас же побежала к отцу Анатолию. – «Батюшка, благословите к отцу Тихону чай пить!» – «Это еще что за выдумки, по монахам ходить? Незачем!» Я ушла сконфуженная и огорченная, и когда пошла к повечерию, боялась встретиться с о. Тихоном. Но он меня увидел и стал выговаривать: «Что же вы не пришли? Я вас ждал...» Я сказала, что меня что-то неожиданно задержало и просила меня простить. На другой день я опять пошла к о. Анатолию после службы. Батюшка вдруг мне говорит: «Вот ты вчера хотела пить чай у о. Тихона, пойди сегодня к нему». – «Батюшка, да как же я пойду, он меня не звал сегодня?» – «А ты пойди все-таки попей чайку». Делать нечего. Пошла и, к великой радости, нашла дверь на замке. Слава Тебе, Господи! Бегу опять к о. Анатолию, а он стоит в комнате и смеется: «Ну что? Попила чайку?» – и опять: «Ну, спаси тебя Господи, что послушалась меня».

А то еще помню, было это в октябре – холод страшный. Батюшка заставляет меня идти купаться в Пафнутиевский колодец. – «Батюшка, да как же я пойду? Да мне от ваших слов только и то холодно становится. Как же я пойду в воду?» На другой день батюшка опять посылает меня купаться и я опять не решаюсь. На третий день вижу, что лицо у батюшки совсем другое, суровое, он холоден со мной, и опять тот же вопрос о купании. Я испугалась и сейчас же согласилась: «Хорошо, батюшка, я пойду». Тут же была моя знакомая дама. Она попросила у батюшки благословения и ей пойти купаться со мной. – «А не холодно тебе будет?» – сказал ей батюшка.– «Батюшка, да ведь она-то будет купаться, почему же мне-то холодно?» – «Ну Бог благословит. Только смотри не холодно ли тебе будет». Пошли. Я надела на себя все теплое и все-таки пока дошла, у меня нос совсем замерз. Пришли к колодцу, я боюсь раздеться, но все же разделась, сошла в воду и, за молитвы батюшки, вода оказалась совсем теплая: я не только окунулась, но даже поплыла и когда вышла, то не захотелось обтираться, и я прямо на мокрое тело надела белье и оделась. Было совсем тепло. А дама едва окунет ноги в воду, так уже вся посинеет от холода, и я ее почти без чувств вытаскивала из воды. Так пыталась она несколько раз купаться и не могла. Когда я вернулась, батюшка встретил меня сияющий, и все благодарил за послушание.

За год до смерти своей батюшка послал меня к о. Нектарию. Я не хотела идти. –«Батюшка, да что я там буду делать? Ну, зачем я пойду?» – «Иди, иди, за послушание». Пошла я к о. Нектарию. Он встретил меня очень ласково, долго беседовал со мною, дал мне букет живых цветов, сказав: «Сохрани их на всю жизнь». А когда я пришла к батюшке о. Анатолию и показала ему цветы, он спросил: «А не сказал он тебе: «Сохрани их на всю жизнь?»

Когда умер о. Анатолий, о. Нектарий сказал мне, что о. Анатолий передал меня ему. Трудно мне было привыкать к о. Нектарию, так избаловал меня батюшка своей любовью и лаской. В последний приезд к о. Нектарию я собиралась ему сказать, что я не удовлетворена им, что я его не понимаю, что он мне не облегчает жизнь, и что я хочу уйти от него. Когда я приехала, батюшка не дал мне сказать ни слова, а заставил меня читать чье-то письмо, в котором кто-то писал, что он не понимает батюшку, что ему трудно с ним, что батюшка не облегчает ему жизнь и что он хочет уйти от него. Когда я кончила читать, батюшка спросил меня: «А ты не собиралась писать мне такое письмо?» – «Нет, батюшка, писать не собиралась, а сказать то же самое собиралась». – «Я тебя не отпущу – ты не можешь жить без руководства». – «Ну, тогда, батюшка, помолитесь, чтобы все было как следует».

Батюшка сел, закрыл глаза, слезы ручьем полились у него из глаз. Долго он так молился, потом беседовал со мною, и стало мне хорошо, и я расположилась к нему совершенно.

О. Анатолий говорил мне, что мне не быть монахиней, а нужно идти замуж, но я не хотела, и всем женихам отказывала. А о. Нектарий более определенно высказывает свое желание отдать меня замуж. О. Анатолий не велел мне продолжать высшее образование, и я бросила математические курсы и живу дома. Теперь о. Нектарий посылает меня служить в Москву. Должно быть, там я встречу своего жениха. Батюшка сказал: «Жених у тебя будет столичный». – «Батюшка, да как же я уеду? Меня родные не отпустят». – «Еще бы! Я на их месте тоже такого ангела не отпустил бы».

Рассказ Евдокии Гавриловны Р., мирянки. (Живет в Оптиной пустыни):

«Я попала в Оптину пустынь в первый раз совсем еще глупой, легкомысленной девочкой. Бывало с подругой не ходим, а бегаем по монастырю. Батюшка о. Иосиф, бывало, скажет: «Ты по монастырю-то не пляши». Говорил он с малороссийским акцентом. Как это хорошо, что у старцев на могилках надписи именно такие, как нужно. Вот о. Иосиф – это само смирение. Батюшка о. Анатолий – абсолютная любовь. Ведь когда батюшка был жив, когда можно было на себе ощутить его любовь, то не нужно было ничего больше. Мы знать не знали ходить в лес, или вообще гулять по Оптиной: со службы на другую, раза три за день сходишь в скит – и все. Никуда не тянуло. И никакой мне не хотелось видеть прозорливости в отце Анатолии – его любовь была важнее всего. Вот уж именно: «Если мертвых буду воскрешать, любви же не буду иметь – я ничто».

Вы хотите знать, как отражалось на нас мнение старцев? – Мы не становились лучше. При них мы умилялись, были покорны, добры, кротки, а уехав отсюда, снова падали, и снова ехали сюда, чтобы подкрепиться их любовью. Нет старцев, нет Оптиной, а вот я служу здесь за 20 рублей, несу каторжный труд, и ни за что не уйду отсюда, если и еще хуже будет. За 10 рублей буду служить, за 5 буду служить, только бы к могилкам поближе быть, да с монахами быть в общении. Тому, кто узнал эту чудную жизнь в Оптине, все в сравнении с ней кажется безобразным.

Батюшка бывал и суров, и строг, когда нужно было. В голодные годы жила тут одна девушка, здоровая, и ничего не делала. Она у всех просила хлеба. Батюшка ей сказал: «Не работаяй – да не ест».

Встречаю как-то батюшку, он идет к своей келлии скоро-скоро по дорожке. Увидел меня и зовет: «Пойдем ко мне». Идем. Навстречу нам какая-то женщина. Подает батюшке целую тарелку свежей редиски, красиво уложенной и приготовленной как нужно к столу. Батюшка так ласково поблагодарил: «Спаси тебя Господи! Спаси тебя Царица Небесная!» Женщина ушла, а батюшка меня спрашивает: «Ты любишь редиску?» Я боюсь ответить «люблю», потому что батюшка сейчас же мне ее отдаст, боюсь сказать «не люблю», потому что это будет ложь.– «Да ничего... люблю...» – говорю я нерешительно. – «Нет, это очень вкусно, это для желудка полезно». Тут мы дошли до келлии батюшки, и не успела я опомниться, как редиска, пересыпанная в какую-то салфетку, была уже у меня в руках».

Рассказ одной сельской учительницы – Нины Владимировны:

«Наша семья обязана батюшке, и много чудес видели мы по его молитвам. Попала я в Оптину 11 лет, и с тех пор вся моя жизнь освещена и скрашена любовью батюшки. Мы остались сиротами. Нас было пятеро детей. И, как батюшка сказал, что все мы будем хорошо устроены, так и вышло. Только я одна со средним образованием – остальные все с высшим. А нужда была большая, и мы не могли на это надеяться. Брат мой кончил духовное училище и семинарию и хотел поступить в университет. Я привезла его к батюшке. Он вышел и благословил нас. Брат говорит о своем желании поступить в университет, а я думаю: «Неужели батюшка благословит его бросить духовную карьеру?» Батюшка смотрит на меня и говорит: «Бог благословит в университет. Хороший будет врач...» И, обращаясь ко мне, он прибавляет: «Ты думаешь, что только духовные хорошие люди? Мирские тоже бывают хорошие».

Я в детстве еще слышала, говорили: «Какой чудесный келейник у о. Анатолия, лучше самого батюшки». Он был тогда еще иеродиаконом. Я в детстве была очень религиозна. Бывало как заболею, меня отнесут в церковь и я выздоровею. Когда тетя моя поехала в Оптину пустынь, я поехала с нею. Мне было тогда шестнадцать лет. Пришли в хибарку. Вышел отец Герасим и сказал мне, положив мне на голову руки: «Умница, умница, что приехала». А отец Анатолий стоит невдалеке и смотрит на меня. Потом о. Анатолий взял меня на исповедь к себе. Сначала я была рассеяна и смотрела в окно, – и рассматривала келлию, но скоро батюшка заставил меня внимательно отнестись к исповеди, и я почувствовала, что мне легко и хорошо. В это же время он сказал мне, что я буду учительницей, а через полгода я получила от батюшки книгу с надписью «учительнице», и в это время я и вправду была уже учительницей.

Пригласили мы как-то с собой в Оптину нашу знакомую попадью Ольгу Константиновну Кесареву, тоже села Ярославского, Демковской волости, Рязанской губернии. Пригласили мы ее в Оптину, а она и говорит: «Ну, что теперь в Оптиной? Это когда-то были старцы, а теперь уж их нет больше». Но все же поехала с нами, но никуда не хочет идти, а после службы все сидит в гостинице. Звали ее в скит – не хочет. Потом пошла все-таки гулять в скит, расфранченная, в шляпе и красной мантилье. Взяла книгу, села на лесенке около хибарки и читает. Выходит о. Анатолий – с ведерком, и идет к колодцу. Увидел ее, спрашивает: «Откуда ты, раба Божия?» Наша знакомая была очень удивлена такой бесцеремонностью – она отвернулась и не ответила ничего, а только подумала: «Вот они, хваленые монахи, пристают с вопросами». Но о. Анатолий взял воды в колодце, опять подошел к ней и начал с ней разговаривать о ее жизни и стал он говорить такие вещи, о которых она никому не хотела рассказывать. «Ах, эта болтунья Мария Михайловна (спутница) все про меня тут разболтала». Но о. Анатолий продолжал говорить и коснулся таких событий в ее жизни, о которых и самая эта Мария Михайловна не знала. Тут уж Ольга Константиновна сообразила, что перед нею необыкновенный человек. Она упала перед ним на колени и восторженно сказала: «Вы – святой». С тех пор она стала по-другому относиться к Оптинским монахам, сняла свой кричащий наряд, покрылась платочком и сделалась покорной ученицей Батюшки. Эта же дама пришла однажды к Батюшке с какой-то барышней, которой ей хотелось помочь. Батюшка взял барышню и занимался с ней два часа, а даму совсем не принимал в этот раз. Было это в Шамордине. Батюшка жил в гостинице, дама тоже. Дама не могла перенести этого предпочтения простой девушки ей, ученице батюшки. Она решила тогда вовсе не ходить к Батюшке, и когда сестра из гостиницы предложила ей позвать Батюшку к ней в комнату, – она отказалась, разделась и легла спать, чтобы не видеть Батюшку. Но злоба так ее мучила и душила, что она не могла заснуть и ночью вышла в коридор, стала ходить туда и обратно и никак не могла успокоиться. Батюшка услышал ее шаги, отворил дверь своей келлии, выглянул: «А, это вы, Ольга Константиновна. Пойдите ко мне. Да что с вами?» Дама со слезами призналась, что она очень обиделась на него за то, что он ее не принял. «А я и не знал, что у тебя такой характер, я бы тебя первую взял». Поняла наша знакомая, что характер-то у нее не очень хороший и со стыдом ушла от Батюшки к себе в номер.

Эта же О. К. приехала однажды со мной в Оптину пустынь и пришли мы вместе к Батюшке. Батюшка дал ей целую пригоршню конфет и сказал: «Половину отдай Ниночке». Смотрю, выходит О. К., несет конфеты в обоих руках. В это же время меня зовут к Батюшке. Поговорил со мной Батюшка и дает мне еще больше конфет, печенья и яблок. Когда я вышла от Батюшки, О. К., увидев у меня конфеты, сказала: «Ну, у тебя и так много, я тебе не дам своих». Я не стала спорить. Мы остались в приемной, чтобы еще раз повидать Батюшку, когда он выйдет на общее благословение.

Выходит Батюшка. Подошел к О. К. и с сердцем стал отбирать у нее конфеты и перекладывать ко мне в руки, так что у меня они стали сыпаться на пол, и так все конфеты пересыпал ко мне. О. К. сгорела от стыда и, придя домой, просила у меня прощенья.

Еще один раз приехали мы в Оптину на несколько дней. Погостили, идем к Батюшке за благословением домой ехать. А Батюшка говорит: «Бог благословит в Шамордино». Я была в одной летней кофточке. О. Варнава предлагает мне свою чуйку надеть. Я посмотрела на нее и подумала: «Вот какая грубая, да грязная, не надену ее»... Тут вышел Батюшка. О. Варнава ему говорит: «Даю Ниночке свою чуйку надеть». А Батюшка посмотрел на меня и сказал: «Вот какая грубая, да грязная, лучше я дам свой подрясник новый». И я надела Батюшкин подрясник, и все мне завидовали, и я была так счастлива. В Шамордине многие монахини надевали его на себя «для здоровья».

Когда стала я ложиться спать, я почувствовала, что меня знобит, я укрылась Батюшкиным подрясником и к утру все прошло.

Однажды Батюшка целую неделю меня не брал. Я пошла ко всенощной и всю всенощную проплакала и все молилась за Батюшку Царице Небесной. После всенощной на общем благословении Батюшка взял мою голову, поцеловал в лоб и сказал: «Спаси тебя Царица Небесная. Спаси тебя Господи». Все удивились, за что это он меня благодарит.

Однажды исповедовалась я, и Батюшка спросил меня, сколько у меня учеников. Я сказала – десять, а сама вспомнила, что не десять, а девять, но, вспомнив, не хотела уже поправиться и сказать Батюшке правду, решила промолчать. Через минуту Батюшка спрашивает: «Так сколько, ты говоришь, у тебя учеников?» – Не знаю, почему-то я сказала опять десять. Батюшка еще раз подозвал меня и спросил опять, и я опять сказала – десять. Батюшка не отпустил мне грехов, а сказал, чтобы я за всенощной пришла к нему исповедоваться. Стою на всенощной и не знаю как быть, не хочется мне признаваться во лжи. Но вот слышу: «Слава Тебе, показавшему нам свет»... Я мгновенно прозреваю, иду к Батюшке и со слезами прошу простить меня за ложь. Батюшка очень веселый говорит: «Ну это не так важно – десять, или девять – ничего, ничего»...

Однажды послал Батюшка со мной грушу моему младшему брату. Я удивилась, почему именно младшему. Приезжаю, брат очень болен и врач сказал, что очень мало надежды на выздоровление. Грушу стал есть по маленькому кусочку и стал поправляться, и скоро совсем поправился.

Прихожу как-то к Батюшке и думаю: «Не стану я перед ним на колени. Перед Богом только надо на колени становиться, а перед человеком нельзя». А Батюшка увидел меня, и прямо меня за руку взял и посадил в кресло. Я расплакалась и упала на колени.

В разговоре с подругой я как-то сказала: «Ни за что не пойду к Батюшке на могилку, ни за что»...

Прихожу к Батюшке, а он сразу начал: «Вот я ездил к своему духовному отцу на могилку. Большое утешение получил. Большое утешение».

Батюшка всегда угадывал мои мысли».