Александр Галич. Картина человека

Введение

Понятие излагаемой Науки, – важность её, – отношение к другим соприкосновенным отраслям познания, – способ обработания купно с затрудняющими оный обстоятельствами, – история и литература, – разделение.

§ 1.

Из всех предметов, подлежащих познанию человека, сам он и был и останется для себя важнейшим, – останется и первым и последним, Пускай испытующий взор его по временам блуждает, где ему угодно; пускай он, подобно голубице Ноевой, воспаряет в страны заоблачные, либо зыблется над бездною дольнего бытия, – под конец он всё-таки возвращается в свой ковчег, возвращается к своему началу, – словом к той точке, с которой был брошен. Этому и быть должно. Ибо

а) Человек занимает средоточие известного нам творения; в человеке вылилась идея последнего вполне, вылилась самым вместительным, самым удачным образом; силы и стихии природы не только в нем повторяются, но и связаны в целое стройное, уютное. Все радиусы, все крайние точки огромного круга, который мы называем Мирозданием, находят в его природе сборное место. От того человек познанием своим и принимает в себя все, что ему ни встречается, да и с своей опять стороны все, принятое душою, отпечатывает в созданиях мысли и рук, в поступках и в речах, в правах и учреждениях, – по своему образу и подобию.

б) Далее, он может вполне раскрывать или совершенствовать собственное своё бытие, сообразно со вложенною в него идеей, не иначе, как относя к себе самому, не иначе, как прилагая к своему сердцу все свои познания в Природе, в Истории, в Художествах и Политике: ибо сии познания не служат ли средством для одной великой, святой цели, – для людскости, от которой Наука никак не увольняет, хотя может уволить от тех, либо других блестящих талантов?

в) Наконец человеку одному на земле уделён и дар разумения. Как же мог бы он вообще и познавать что-либо действительно, если бы в своём мыслящем начале не находил единственной и последней опоры для всех своих представлений и выводов? Поток, который любит разливаться широко по долине, должен иссякнуть, когда ему пресекут сообщение с исходящем вод его.

§2.

По мере того, как мы привыкаем заглядывать в самих себя, образуется наконец, так называемое, познание человека, – историческое, опытное, житейское. Скудно сначала сие познание у отдельных лиц, да и у целых народов; кой-какие, однако ж, следы оного, едва заметные, поверхностные, находим мы везде, где беспокойная пытливость действительно воспрянула. Оно сплошь состоит из нескладного сбора случайных замечаний и толков. Как можно и помыслить об определённых, устроенных, решительных началах, там, где человек не успел ещё оглядеться в свете? Ибо Человекознание, как Наука, есть и относительно к полному развитию его идеи и относительно к попыткам обработать последнюю, дело поздних времён, дело народа, в высокой степени образованного. Оно не только предполагает богатый запас материалов, приведённых в порядок и выдержавших поверку, но и требует ещё такого взгляда, который привык уже двигаться между внешнею и внутреннею стороною вещей, привык обнимать оные во всех трёх измерениях.

§3.

Такая только Наука принимает на себя обязанность, дать, по возможности, полное понятие о человеке, т.е. показать, каковым он устроен первоначально и каков вследствие того является нашему наблюдению, – представить в надлежащем, систематическом порядке живую природу человека, сколько со стороны многоразличных её явлений, столько же и со стороны её сущности, которая в исторической жизни действительно выказывает свои силы, свои стремления. Таким образом:

a) Человековедение всестороннее не ограничивается одною какою-нибудь частью нашего существа, не есть Физиология в обыкновенном смысле, ни Психология исключительно, ни что-либо среднее между обеими, а только полная картина быта человеческого, открытого наблюдениям. Правда, если Психологию принимают за учение о духовном характере человека, и если сей духовный характер составляет сущность его жизни, то Человекоучение должно быть Психологией в значении преимущественнейшем: однако ж и телесное бытие наше необходимо входит в состав той живой природы, в которой одна сторона объясняется другою; посему наука не вправе разлучать то, что Бог сочетал.

b) В состав таковой картины принимается сколько то, что мы есть и значим от природы, столько и то, что мы делаем из себя в истории, или позволяем из себя делать влияниям общежития, к которому мы призваны.

с) Наблюдения остаются ближайшим источником того, что мы о себе сказать можем: человек принадлежит миру явлений. Но кто удовольствуется одним описанием внешних сторон, кои сами по себе, без отношения к высшему их началу, вовсе непонятны? Впрочем и рассматривать одну сущность в самой себе столь же противно целям Науки, коей предмет есть живой, действительный человек. Итак пускай она познает многоразличные формы человеческой жизни из идеи вечного единства её, а сие единство или значение в бесконечном разнообразии. Только там, где первый способ рассматривания встречается с последним, происходит ведение истинное, полное, отчётливое, словом философическое. Сей метод присваивает себе и наша Наука.

§4.

Кто тщательно вникает в содержание Человекоучения, тому важность или польза оного бросается в глаза. Такой наблюдатель прежде всего и вообще удостоверится, что

1) Чрез сию только Науку он узнает своё место на чреде творения, и притом место почётное. Он чрез неё знакомится

2) И с самим собою, а самопознание искони считалось началом мудрости. По крайней мере без сих двух условий нельзя ни ценить вещи и отношение их к человеку, ни надлежащим образом употреблять свои силы, ни успешно подвизаться в домогательстве высоких целей человеческого предназначения. Он

3) Наконец заметит, что, если известная Наука вообще происходит там, где на горизонте жизни с какой-либо стороны сверкнёт яркая зарница, и если особенные науки суть только особенные направления, отделы, пункты сего просветления, то ясность жизни человеческой для себя самой занимает средину всяких вразумлений; от того свет самопознания разливается на все науки наши, да и сам принимает в себя ясность всякого рода, усматриваемую где- либо в области быта человеческого.

§5.

Ещё же ощутительнее окажется важность Человекоучения, когда рассмотрим отношение оного к прочим прикосновенным отраслям познания.

Во-первых, в нем нуждается самая Философия, в которую оно и вводит, побуждая последнюю к основательнейшим исследованиям природы человеческой и её значения в мире, показывая путь, какой предлежит избирать высшему умозрению, когда оно находится в опасности потерять свою цель из виду, предостерегая сколько от гибельных наваждений фантазии, столько же и от пустых отвлечённостей кичливой систематики, наконец, возвращая средобежную мысль из дальней чужбины восвояси, от природы к человеку: ибо жизнь и сущность последнего не стоят ли того, чтобы быть предметом нежнейшей заботливости ума и сердца и воли?

§6.

Не менее важно Человекоучение и для видов как догматической, умозрительной, так и деятельной, исполнительной стороны Богословия. Вопросы о свойстве Веры, о её повсеместности и об особенном отношении к прочим явлениям жизни получают ответ только от нашей Науки. Она же одна может вразумить и в решительной силе прямо благочестивых помыслов, во влиянии Религии на жизнь и в связи первой с стремлениями человечества. Наконец, Человекознание учит, каким образом истинной Религии надобно удаляться с одной стороны от праздной мечтательности и мистики, с другой от бездушного умничанья, с одной от гнусного фанатизма, с другой от убийственной холодности к Божественным вещам, с одной от ревнивого правоверия, с другой от гибельной страсти к буйному самоуправству в деле просвещения. А сколько без познания нужд и тайн сердца человеческого может сделать Законоучитель в практике – на этот пункт пускай отвечает и собственная его совесть и голос его паствы.

§7.

В особенности много значит Человековедение для Моралистов, Политиков, Педагогов. Все практические науки их имеют своим предметом человека вообще и высшее его назначение; все предполагают короткое знакомство с физическою и с духовною его стороною, – знакомство как с первоначальным, естественным его устройством, так и с теми формами, которые он принимает в ходе Истории, – все заведывают высшими и низшими потребностями человека, его целями и стремлениями, отношением его к прочим вещам, влиянием обстоятельств и судьбы на его развитие, на возможное образование, – отношением разных способностей сердца и воли друг к другу и к их предметам. При обработании означенных Наук к сожалению слишком часто оказывается, сколь грозно мстит за себя пренебрежение того, что должно служить им основой. Не из сего ли источника проистекают односторонние, тощие для природы человеческой удушливые системы Нравоучения, проистекают частью заносчивое, буйное вольнодумство, частью ригоризм, подавляющий все свободные и высокие порывы, происходят жалкие, неудачные попытки в законодательстве, в конституции, в управлении государством, происходит часто пошлое, кривое, бессмысленное толкование и приложение законов и прав, происходят наконец многочисленные, преувеличенные, выисканные, механические, вообще недостаточные теории и методы воспитания?

§8.

Стоит ли труда упоминать о том, сколь важно Человекознание для нынешнего Врача, который с каждым днём удостоверяется более и более, что и его наука может приближаться к своей особенной цели, только рассматривая отдельное в отношении к целому, только вникая во взаимную связь души с телом, только принимая в уважение естественное, равно как и историческое явление человека – верные способы оградить себя и от механизма пошлой дрессировки и от произвольной, безрассудной и пагубной страсти к тем нововведениям, за которые мы платим жизнью?

§9.

Наконец особенную и самую близкую связь имеет Человекоучение с искусствами и их теорией – с Эстетикой. Меткий взгляд на сущность Изящного, необходимое отношение искусства к природе человеческой, в течение его в последнюю, откровение внутреннего в наружном, тайна явлений жизни вообще, особливо в искусствах изобразительных, знакомство с человеческим сердцем и его стремлениями, знакомство с правилами и характером, с особенными свойствами лиц, сословий, наций, света, особливо в словесных искусствах, – все сии и несметные другие условия как истинной и прочной зиждительности, так и основательной критики художественных созданий – откуда могут они быть заимствуемы, если не из тщательного и всестороннего изучения самих себя и других?

§10.

Что касается до обработания Человекоучения; то упомянем как об обстоятельствах, затрудняющих Науку, так и о тех, кои способствуют успехам оной.

А) Главнейшие трудности суть следующие:

1) Обширность самого предмета. Ибо, если вы непосредственно рассматриваете человека в отдельном его бытии, то в каком разнообразном, в каком изменчивом, в каком загадочном виде является он наблюдательному взору вашему! Не легко в сем лабиринте многосложнейших явлений отыскать нить, которая привела бы вас к единству и к основной форме жизни! Но Наука будет вам благодарна только вполовину, доколе наблюдательный взор ваш останавливается на рассматривании отдельных лиц. Человек виден везде, в человеке и обратно все создания находят свой образ и своеподобие. Пускай же тот, кто хочет его изучить, пройдёт наперёд все сени, все крытые, извилистые пути и преддверия огромного храма природы, чтобы доступить к её домовладыке, чтобы проникнуть во святилище верховного жреца её.

2) Другую трудность представляют самые основания Человекоучения, т.е. начала опытные, а что такое значит чистый, полный опыт, это понятно тому только, кто умеет отстранять произвольную игру ипотез, всегда готовый, подручный, так сказать, изворот высокопарных затейников – верхоглядов, кто следил трезвенными взорами за ходом явлений, кто старался дознать их степени и связи из них самих (а не понаслышке, да и не по догадкам чистого ума), кто пытался в изменчивых, подвижных формах жизни схватить и подметить черты прочные, общие, необходимые, кто, при чувствах здравых, имел терпение обозреть и обсудить свой предмет со всех сторон, кто искусился наблюдать спокойно и сличать без предубеждений. Такие только опыты входят в состав Науки и её обогащают.

3) Но трудность надлежащего опыта вообще оказывается особенно в определении отношений между телесною и духовною сторонами человека. По какому праву он называется малым миром? Точно ли в его организации отражается жизнь Вселенной? Многосложность и связь, хитросплетение и значительность состава, пестрота в явлениях организации и жизни изумят наблюдателя самого тонкоумного, неутомимого. Какое внимание и уменье требуется здесь на тот конец, чтоб с одинаким участием подмечать и малое и великое, и тайное и явное, чтобы дознавать общее в частном, постоянное в изменчивом, необходимое в случайном, единое во многом!

4) А что сказать о наблюдении духовной, свободно действующей стороны человека? Несметны образы, в коих может открываться глубокая, таинственная внутренность человека! Кто по гибкости его природы измерит здесь влияние бесчисленных обстоятельствах? Кто с точностию отделит чужое от своего, природу первую от второй, т.е. от привычки? Кто найдёт средоточие в богатстве и многоразличии явлений душевных, исследует игру страстей, обнажит притворство своё и чужое, расчислит все случаи, в которых человек, часто без умысла, без сознания является рабом привычек, обстоятельств, отношений? Наконец История человека! Сомнение и достоверность, сказки и быль, все это навязывается вниманию и суду Дееписателя. Взгляд проницательный, знакомство с происшествиями вообще короткое, испытание трезвенное, соображения философические, – вот что требуется здесь на тот конец, дабы безошибочно распознать существо с призраком, отделить свет от тьмы, верное от неверного!

5) Затрудняется изучение человека и тем, что здесь нам предлежит разлагать самих себя, что наблюдающий бывает вместе и предметом своих наблюдений – тем, что здесь таинственной, невидимой силе должно самой обозревать столь же невидимую, таинственную свою сущность. На сей конец требуется самоотчуждение, на сей конец мы совлекаемся собственного своего Я в жизни, чтобы усвоить и сберечь его для мысли, чтобы после настигнуть его опять в Науке. Но как ограничена здесь точка, с которой смотрит наблюдатель! Только мгновенные состояния дозволяют себя подмечать, да и те не в целости многосложного, часто противоречивого нашего существа, а по частям, в двузначительных отрывках, на лету. Ибо жизнь души и рвётся и кипит и утекает. Кто задержит быстроту сего бурного потока? Кто в состоянии следить за началом, срединой и концом своей деятельности в пылу её движений? Но последующие размышления, воспоминания? Они суть не иное что, как брызги от водопада, который, с шумом низвергаясь со скал, кипит внизу, бьёт вверх буграми, и который бывает досягаем до нашего трезвенного, неоглушенного слуха только в далёком отгуле. Да не ограничено ли самонаблюдение по своему уже понятию? Не отказано ли оно нашему детству и дряхлой старости, в первый и в последний периоды бытия нашего? Не отказано ли уже законом природы? А как трудно для большей части людей, не- оглушаемых даже страстями, заглядывать в себя глубоко! С детства уже принимает нас внешняя, так называемая светская жизнь и неудержимо увлекает легкомысленных в вихрь сует и треволнений. Наконец, сколько и таких случаев, в которых нам приятны самые недоразумения касательно нашего лица, – случаев, в которых мы любим обманываться на свой счёт, любим обознавать иное явление потому, что не охотно в нем себе сознаемся.

6) Столь же ненадёжно и наблюдение других, или употребление чужих наблюдений. Если человек, изучая уже самого себя, часто подвергается опасности жестоких недоразумений, то как может он читать безошибочно в чужом сердце? Данное положение, судьба, воспитание, образование, ремесло, служба, отношения, приличие, все это сбивает его с надлежащей точки зрения. А многие ли имеют и дар делать правильные и верные опыты над мгновенными, беглыми, мимолётными метеорами? Многие ли имеют и терпение и спокойствие, и беспристрастие и досуг, и проницательность, разгадывать подобных себе, из коих одни для нашего образа мыслей и чувствований, для нашего даже возраста и темперамента непонятны, другие боятся быть подмеченными в их слабых сторонах, третьи морочат нас в общежитии благовидною наружностию, чинным поведением?

§ 11.

В. Чтож? Неужели нам согласиться с древним Гераклитом, который говорит: «Кто бы ты ни был, мудрец, как бы далеко ни заходил, как бы высоко ни воспарял мыслию, – смири суетное своё любопытство пред тайною своей души, глубокою, святою, неисповедимою?»а Чем извинился бы он пред Дельфийским богом, который от всех поклонников своих требовал только – самопознания? Какой вес дадим мы изречению одного из новейших мудрецов, что нам нечего более и изучать, как человека, – особливо же лучшую, благороднейшую часть его – душу? Не дарована ли человеку, для познания бессмертного существа сей души, беспредельность, даже вечность его рода? Ибо ободримся на трудном поприще изысканий.

§ 12.

I. Велики упомянутые трудности; необъятен предмет; но ему соответствует точно такая же беспредельность силы и длительности неутомимого любоведения, и из доблестных борений нашего рода с упорною природой повсюду уже и притом все очевиднее, все победительнее возникает и расширяется самое царство мыслящих душ, коих взоры вечно ищут и встречают друг друга, дабы в их несметных, призматических отливах постигнуть единую сущность, которая во всех равномерно, хотя, без сомнения, более или менее явственно, то в ярких чертах и светлых образах, то в тонких намёках, обнаруживает тайну своего значения.

§ 13.

II. Подобный труд облегчаем ещё бывает человеку то воображением его, то производительными его силами, то внешним представлением явлений. Ибо во 1-х можно пройденное или изведанное тотчас состояние души обновлять в мыслях, припоминая себе разные моменты оного, напр. возбуждение гнева, его порыв и облегчение, какое мы нашли в речах, либо в действиях. 2-е, зиждительность, примерно драматического Поэта, имеет в виду заменить жизнь, дабы потом сознание формы её передать воображению и памяти. Она все более и более дозволяет нам входить в чужие мысли, чувствования и желания. Так можем мы и сами собою, углубляясь, приводить себя в положения, далеко уклоняющиеся от нашего обыкновенного. – 3, К сему присоединяется внешнее изображение; Поэт даёт нам свои вымыслы, Философ свои идеи, мечтатель свои химеры, глупец несообразности, помешанный свои Пиндаровы устранения, так что формы сих действий предлагаются нам на спокойное рассмотрение и сравнение. Историк показывает нам характеры в величайшем разнообразии. Наконец 4, есть и явления постоянные, кои во всякое время у нас во власти, под рукою, напр., те, кои мы встречаем в пространстве и времени, в природе и истории.

§ 14.

III. Следует только держаться известных частных правил осторожности и благоразумия, кои, при вышеупомянутых условиях, могут надёжно вести к цели, а именно:

a) Прежде всего знакомиться короче с данным явлением в быте человеческом, как оно есть, – без предубеждений;

b) Наблюдать происшествия во всевозможной их многосторонности: ибо вывод, который, собственно говоря, и есть только сосредоточенное изображение соответственного множества вещей, будет необходимо тем вернее, чем лучше воспользуетесь вы предлежащими материалами;

c) Схватывать в массе сих материалов особенно все резкое, характеристическое, плодовитое: ибо человек в необъятном богатстве опытов и явлений слишком легко теряется, запутывается и потому часто не доходит вовсе до выводов;

d) Наблюдать с разных точек зрения, при разных условиях и положениях; сим только образом и удастся вам отделить постоянное, существенное, необходимое от изменчивого, беглого, случайного;

e) Сравнивать то, что подметили в самих себе, с тем, что изведали на себе и другие: ибо слишком часто особенная какая-либо встреча в вашей жизни считается за общее явление во внутреннем мире. Человеку отдельному трудно почерпнуть из одного себя полное понятие о значении своего рода. Правда, всякое частное лице есть человек; но вмещает ли оно в себе обилие быта человеческого и может ли следственно познать оный только из собственного своего устройства? Итак пускай сведение о самом себе, составляя источник и основу Человекознания, будет такое, до которого жизнь человеческая достигает в совокупной массе людей, т.е. в Истории, которая извне беспрестанно и возбуждает и дополняет усилия наших мыслей, занятых собственным своим назиданием;

f) Не ограничиваться никогда одними отрывками, одним сбором наблюдений, а в самом направлении к частным случаям заботиться о связи и о целом: ибо так только, а не иначе, может обнимаемо быть множество в живом и необходимом его единстве;

g) Изъяснять, как можно, менее из догадок чистого ума, разве там, где опыты вас покидают, или где они столь многочисленны и столь разительны, что самое умоположение является необходимым произведением наблюдений: ибо, так называемое, эмпирическое познание есть только откровение идеального или безусловного; требуется только, чтобы первое было полно, – обстоятельство, на котором и основывается достоверность заключений по аналогии и наведению; но само собою разумеется, что таковая теория есть не начальное, предварительное, а окончательное дело;

h) Наконец, при изучении природы человеческой, брать себе в пособие обширные сведения в естественных науках, уединённое и спокойное размышление, обращение с другими лицами и народами, знакомство со светом, краткие отметки, соображение того, что другие думали и учили о человеке, чтение всяких книг философических и исторических,чтение умных Романов и Драм;

i) Остерегаясь, однако ж, так называемых Автобиографий, всегда пристрастных.

§ 15.

Но История самопознания включается в истории духовной нашей жизни, преимущественно же умозрительной, которая в нем всегда искала надёжной опоры для дальнейших своих движений. Впрочем первоначальная пытливость устремляема была не к самопознанию, а к рассматриванию Вселенной. Человек тонул в необозримом океане божественной жизни.

Греки уже подозревали известную самостоятельность душ, подозревали их жизнь за могилой; но и философия Греков сначала была преимущественно физическая. – Человек и его душа включались в истолковании общей природы; душа входила извне, была вдыхаема и выдыхаема, имела значение огня, воздуха и т.п. Встречаем и нравоучительные изречения, основывающиеся на опытах общежития. Важнее уже значение человека у Пифагора, который говорил о самообладании, об очищениях, о гармонии, о многоразличных силах души; смелые Элийцы подметили кажущееся противоречие между действиями ума и чувств. Но Софисты, кои по произволу употребляли свою мыслящую силу и решительно измеряли все вещи человеком, доказывают, что философия не нашла ещё твёрдой опоры в человеке. Сию прочность бытия даровал ей Сократ, который учил, что человеку должно прежде всего удостовериться в самом себе, должно самого себя познать и овладеть собою, – задача, решением которой с тех пор исключительно занялась Греческая философия, тогда как вместе с тем, в противоположность сыну Софронискову, Иппократ, тщательный естествоиспытатель, пролагал путь к познанию телесной стороны человека. В Платоновых уже размышлениях открылась глубочайшая, таинственная, дивная, божественная и вечная сила, – Разум, который идеями, вложенными в нас верховным Духом, может познавать мир, и, при содействии благороднейших движений сердца, господствовать над грубою чувственностию. Внешней совокупной жизни людей, – Государству надлежит быть образом и подобием гармонических движений внутренних сил. – Аристотель резкими чертами обозначил формы смысла и добродетели; писал и о душе, как о деятельной силе живого тела и в сей книге своей особенно обработал теорию чувств. Стоики способствовали самопознанию своими учениями о силе и немощи человека, о его добродетелях и пороках. Они настаивали на безусловном уважении к добру и, за всем тем, вдвигали опять сущность человека в общую природу. Но сия природа была у них проникнута духовным началом; следовать ей – значило следовать духу, Разуму; воля её была воля Божия. Пирроники и позжие Академики, поясняя и подвергая критике мнимое познание, предостерегали от опрометчивых положений и вовлекали в сомнение прочность всякой Метафизики, которая вздумала бы основываться на достоверном свидетельстве чувств. Философы-Врачи, каков Гален, искали (в жизненных духах) среднего звена между душою и телом, дабы изъяснить связь между ими, и тем ввели подобное изыскание в Человекоучение, тогда как другие Философы того времени силились постигнуть отношение души человеческой к низшим и высшим степеням жизни (в лестВице существ), в Демонологии.

§ 16.

Давно уже, а наиболее в землях Римской Империи пробудилась живая потребность человеческих душ, которая не удовольствовалась ни Греческою мудростию, ни Греческим, либо Римским вероисповеданием. По сей причине умы обратились опять к древним символическим формам религии, и к соединённым с ними умозрениям; Философия Греческая слилась с Восточною. Так вдохновенная догадливость выразумела коренное отношение человека и к Богу и к Его творению. Здесь слышим о человеке первобытном, идеальном, о человеке – малом мире. Но вместе с сим распространилось здесь до самых западных краёв стремление, сопровождаемое надеждою совершать, посредством одоления и порабощения горних сил, дела свыше-человеческие. Мысль трезвенная, отчётливая уступила место мечтаниям произвольным, смутным. Могло ли такое стремление вполне удовлетворить ищущих?

§17.

К счастию то, что по истине могло удовольствовать глубокие, тайные, святые порывы и желания, стало плотию и водворилось между нами и мы видели славу его. Истинный, вечный Сын Божий и истинный сын человеч явился с идеей прославленного, превознесённого человечества, на земле, во времени – в Иудее. Души, к нему обратившиеся, имели обетование вечной жизни. Он-то заповедывал не вдаваться в суемыслие, а ходить – совестию – в Боге и в правде. Так бытие человека временное, конечное получило подкрепление свыше; оно опять обратилось к вечному источнику жизни, из коего истекло первоначально. В особенности же подтвердилось тем и видимо оправдалось смутное, до того нередко шаткое, предчувствие вечного нашего назначения и временной цели нашей. С сих пор главною задачей всякого, кто хотел вразумиться в самом себе, соделалось стремление, доводить до ясного сознания Науки то, что глубоко запечатлела в сердце крепкая Вера.

§ 18.

Деятельно оказалась, да и поныне оказывается сия потребность с одной стороны в великих усилиях Церкви определительно и ясно выразуметь веру Христову и следственно развить идею Богочеловека, а также и в изысканиях о силе первобытного и нынешнего временного, ограниченного поколения Адамова относительно к добру. С другой стороны обнаружилась и обнаруживается она в появлении множества опытов о человеке вообще. Таковы из времён первых ещё Учителей Церкви писания Григория Нисского и Немезия о природе человека; это общепонятные учебные книги в духе восточной нашей Церкви.

§ 19.

В средних веках Любомудром слыл обыкновенно только тот, кто умел толковать Св. Писание; почему и Человекоучение наше все почти поглощено было Богословием и ограничивалось такими только изысканиями о человеке, кои предписывала ему последняя Наука. В них нередко встречаем много остроумия, даже глубокомыслия, как, напр., в Сокращении или в Курсе Богословия, пресловутой книге Фомы Аквинейского. Впрочем замечаниями, относящимся прямо к внутренней жизни, изобилуют те Схоластики, кои более придерживались Платона, чем Аристотеля, напр.: уже Иоанн Скотт, позже того Гуго и Ричард и вообще, при упадке схоластического метода, так называемые, Мистики. К сим последним в XVI и XVII веках, наиболее во Франции, примкнули Пирронисты, из коих одни, каковы Монтань и Шарон, поучали мудрости житейской, другие, каковы Гюэ, Бель, а из Немцев Гирнгайм, хотели ненадёжный разум привести обратно к правоверию.

§20.

Вообще в то время, когда солнце Греческого и Римского ума, снова воссиявшее на западном горизонте учёной Европы, долженствовало растопить ледяную Схоластику, Любомудрие, имевшее причину не доверять ещё собственным своим силам, прилеплялось к разным формам Греческой Философии. Впрочем мелькали и умы самостоятельные; таков был Испанец Луд.Вивесь, сочинивший три книги о душе и жизни. Почти в одно с ним время написал о душе и Меланхтон полезную книгу, которая притом рассуждает и о теле. И Швейцарец Конр.Геснер издал книгу такого же заглавия – учёную, богатую мыслями, но неполную. За ними последовали многочисленные Учебники, кои начали тут называться Психологиями и Антропологиями. Известнейший и первый из них есть творение О.Касмана. Означенным названиям надлежало с сих пор выражать понятие особенной Науки, которая впрочем и в тогдашних протестантских Университетах Германии не сделала существенных успехов. Ибо хотя преобразователи Римской церкви, сначала не жаловавшие Философии вообще за её мечтательность, благоприятствовали введению Аристотеля, более близкого к опыту, преимущественно же введению его Логики; но сим только они и довольствовались как вообще, так и в учении о человеке, особливо же о его душе. С сей стороны тогдашние Тайномудры, Парацельс, Флодд, оба Гельмонта, Я.Бем и др. гораздо свободнее рассуждали и живее предчувствовали, каким образом духовная и телесная жизнь человека вмещалась в Боге, и, будучи малым миром, включалась во Вселенной.

§21.

Умный Кампанелла прямо отнёс Человекоучение в Философию вообще, которая у него основывалась на несомненных опытах, именно же на том, что мы познаем и желаем. Но направление новое, решительное дал изысканиям о человеке Р. Декарт. Учение о душе он совершенно превратил в статью метафизическую, тем, что ставил душу в резкой, безусловной противоположности с телом, понимая первую в идее существа мыслящего, простого, а второе в идее вещественного, протяжённого. От того, частию развитие понятия о духовности, частию исследования о возможности связи души с плотию, особливо же о возможности познания и свободных начинаний сделалось отныне главнейшим предметом умозрительного Человекословия. Гейлинкс, Мальбранш, Спиноза, Лейбниц – вот глубокомысленные мужи, отличившиеся в сей школе оригинальностию гипотез! Ближайшее отношение к практике имела вообще точка зрения, с какой тогда уже смотрели Англичане на жизнь человеческую. Но против материализма Гоббса восстали Р.Кодуорф и Г.Мор, защищавшие идеальную и духовную часть нашего состава. Купер Шафтсбери в своих характеристиках учил самопознанию и мудрости житейской; он имеет и поныне много последователей. Но важнее всех сочинений того времени был трактат Локка о человеческом разумении. Он не допускает в человеке ничего первоначального, не допускает никакого запаса наследственного. Из чувств, а отчасти и из соображений того, что они представляют нам, происходит всякое познание.

§22.

Учение сие, особливо во Франции, продолжено и развито самым односторонним образом. Чувствование, и только оно одно, определяет у Кондильяка все действия, все состояния жизни, – мысль, которую с одной стороны Гельвеций, Ламетри, Гольбах мало-помалу исказили до грубейшего материализма, с другой, особливо Швейцарец Боннет и новейший последователь его, Бонстетен смягчили и по возможности согласили с верою в духовное. Впрочем и в самой Франции исключительное господство чувственности облагорожено до известной степени её так называемыми Идеологами, Детю-Траси, Ларомигьером, Азаисом и др., тогда как сочинения С.Мартена противопоставляли им мистический взгляд на человека, сближающийся ныне то с понятиями церковными, то с Платоновыми.

§23.

Локк действовал и на своих соотечественников столь сильно, что самый идеализм Епископа Беркелея не мог ему повредить. Из его учений с одной стороны возник скептицизм Д.Гюма, с другой, особливо в Шотландии при содействии Рида, Готчезона, Фергюзона,Адама Смита и Стюарта, образовалась Философия здравого смысла, нравственного и эстетического чувства. Все это влекло к взысканиям о душе, все это значительно подвигало вперёд нашу Науку.

§24.

В Германии высокопарная Философия Лейбница получила и относительно к человеку состав систематический. Учение её о душе представил Х.Вольф в виде умозрительной Психологии, отделив от неё ещё опытную, как особенную науку, входившую в общий состав философических. Сие разлучение со временем простёрлось до того, что последняя, сначала включавшаяся в первой, едва не присвоила себе прав единоначалия. Такую значительность дала она себе особливо с того времени, когда учение Локка и возбуждённые им в Французах и Англичанах дальнейшие соображения и догадки распространились в самой Германии. Они то подали повод к свободным, школою не стесняемым наблюдениям над разными действиями человека и состояниями его жизни. Следствие сих новых, собственных попыток Немецкого ума видим мы то в пространных учебных книгах Тетенса, Стёба, Мейнерса и Тидемана, то в сборниках, магазинах, журналах, кои для успехов Человекоучения издаваемы были несколько лет сряду Морицом Маухартом, (Мошаром?) и Чирнером.

§25.

Ревностно изучали тут и телесную сторону человека; успехи по сей части значительно обогатили и нашу Науку и расширили её виды. В особенности гипотезы Декарта о жизненных духах, Боннета о мозговых волокнах, Гартлея о сотрясениях нервов и об эфире были Немецкими Врачами и Философами возобновляемы в многоразличнейших формах; стремление отыскать посредствующее звено между духовною и телесною жизнию человека, либо найти переход из одной области в другую, сделалось господствующею, единственною, исключительною темой. В сем отношении отличалась и остроумием и определительностию понятий Платнерова новая Антропология для Врачей и Философов (принимавшая двойной орган души, высший и низший) тогда как другие, напр. Ит, изображали телесные и душевные явления в совместном, нераздельном, общем обозрении или, каковы многие новейшие Врачи, напр. Нейман в драгоценной книге своей о природе человека, обработывали Психологию в статье о нервных отправлениях.

§26.

Но успехи тогдашнего времени в Географии и в Путеописаниях дали всему физиологическому обработанию нашей Науки решительное направление к познанию естественной разности народов и особенных их племён, – направление, с коим обыкновенно соединяли (Блуменбах, Кант, Лудвиг и др.) не только теорию разности душевных свойств, поколику последняя состоит в связи с внутреннею разностию организаций, но и другое смешанное учение о темпераментах, нравах, склонностях и расположениях людей. В сем духе, кроме многих других, написана преимущественно книга Либша.

§27.

Умы двигались уже в сих направлениях, когда философия Канта общее влияние своё оказала и на Человекоучение. Он сам в практической своей Антропологии ограждает её от всяких покушений изъяснять её задачи из сил и законов органической природы. Некоторые из его последователей хотели исключить её вовсе из ведомства Философии. Но что сия страсть к разлучениям и в самой школе Кёнигсбергского мудреца увлекла только немногих – это отчасти было следствием и потребностию основательного самопознания, которая из самой природы Критицизма получила возбуждение новое и сильное. Тут невозможно уже было довольствоваться поверхностными и ограниченными сведениями о человеке и выдавать оные за Антропологию. И в самом деле, усилия основательные, затейливые, многообъятные и вместе с тем никакою школою не стесняемые, оказались во множестве, следовавших друг за другом, учебных книг Каруса, Вейса, Шульца, Вейлера, Фриса, Свабедиссена, Салата, Гиллебрандта и др.

§28.

Натуральная философия, которая, правда, поселила было сначала мысль познавать человека не только в природе, но и решительно из природы, оказалась при изучении человека как части огромного Мироздания в сей даже односторонности своей весьма благодетельною. Сюда принадлежат в особенности третья часть натуральной философии Доктора Окена и Антропология Генр.Стефенса. Сия последняя старается из самой Истории нашей земли разгадать человека как крайнее звено в цепи её существ, как средоточие нынешних, в беспредельность простирающихся её развитий и как начальный пункт, как предтечу нескончаемой будущности.

Вообще же сей образ мыслей возбудил в Естествоиспытателях-философах стремление особенного рода, а именно не такое, которое, связав себя одним механизмом, либо химизмом, принуждено, для собственного своего успокоения, или для выдержки принятых им начал отрицать жизнь, либо изгонять её из общей природы, а такое, которое, начиная (как сделал то Бартельс в начертании своей Физики) с простейших действий природы, долженствовало простираться до организации отдельного существа, а оттуда до святилища мысли нашей, и следственно восходить по ступеням природы до познания идеальной жизни и тут только испрашивать себе вразумлений от духа. Вот источник, из которого проистекли новые, менее уже односторонние изыскания о единстве Души и тела, каковы напр. Гартмановы и Бергеровы!

§29.

Не без особенных влияний на Человекоучение осталось и, замеченное в последние тридцать лет, благочестивое движение умов, которые пытались преимущественно разгадать отношение человека к Богу, – которые твердят о святых предметах, недоступных ведению и открытых только Вере, – твердят о Разуме как о простом органе или чувстве сверхчувственного. Учения сии изображены в Психологии Эшенмайера и в Гейнротовой учебной книге Антропологии, объемлющей, впрочем, все условия и отношения жизни человеческой, а также и в Науке самопознания или Психологии, вышедшей в свет несколькими годами позже. Главная мысль последней та, что наше Я или душа как посредством тела – извне – получает возбуждения от общей природы, так точно и посредством духа – извнутри – встречает наитствования от Бога, но что и дух и тело существенно от души разнятся.

§30.

От всех поименованных направлений отличаются усилия Гербарта, – не столько тем, что он, без уважения физиологии, основывает учение о душе на (своей особенной) метафизике, сколько тем, что он старается внутреннюю жизнь, как некий механизм, обнять Математикою. Вместе с тем он отвергает привычный метод подводить бесконечное многоразличие форм, в каких проявляется жизнь души, под известные категории, т.е. способности, силы, в чем, равно как и в других пунктах, следует ему и Стиденрот.

Бенеке старается Науку о душе, а с тем и Философию вообще, которая у него основывается на первой, обнажить от всех покровов метафизических, очистить от всяких умозрений. Напротив того Мусман в учебной книге Душесловия сделал опыт дать ему, началами Гегелевой Философии, форму строгой Науки, что Кайзерлинг вообще прочил для всего Человековедения, тогда как Зигварт хотел последнее не поставить на новых основаниях, а только осторожными и отчётливыми изысканиями посильно усовершенствовать. И многие другие краткие Руководства то к Психологии, то к Физиологии, сопровождаемые даже изданием периодических листков, которые имели целию успехи той и другой, доказывают в Немецких землях и настоятельную потребность ясного понятия о человеке и многоразличие опытов удовлетворить сему средостремительному влечению.

§31.

Но воспользовались ли мы – Русские, всеми сими сокровищами иноземными? Детская Психология Кампе, (Эрнестиевы) начальные философические статьи, касающиеся до существа и свойств души человеческой, Мендельзоновы невещественность души и её бессмертие, Геннингов опыт о сновидениях и Лунатиках, курсы Баумейстера, Снеля, Якоба, – самых пошлых и бездушных писателей именно о душе, – вот едва ли не весь переводный наш репертуар Человекоучения! Правда, собственных попыток мало; но они решительно не хуже того, что школьная промышленность пересадила из-за морей на нашу почву. Заметим философические предложения Я.Козельского, Науку о душе Диакона И.Михайлова и разные рассуждения остроумного Вл. 3олотницкого. Предписание Правительства преподавать Психологию в Гимназиях и Университетах вызывало наставников на труд новый, приятный и общеполезный. Тщетно! Один П.Любовский, возбуждённый Шадом, явился в публику с хорошим кратким руководством к опытному душесловию. – Зато как обогащена наша литература физической части Человекоучения трудами Амбодика, П.А. Загорского, Е.Т.Мухина! Что же касается до диалогических исследований природы Д. М. Велланского, то они представляют целую картину телесного и душевного существа человеческого в связи с порядком общей жизни. Тем грустнее смотреть на равнодушие или беспечность учёных соотечественников, что мы в своих Законах и в Педагогике, в Записках Русских Путешественников (особливо прежних Академиков), что мы у своих Стихотворцев, у сочинителей Романов и Списателей нравов, в журнальных статьях, в публичных Речах, светских и духовных, в отдельных рассуждениях, напр. Путеводителя к истинному счастию и Размышляющего человека (о ходе образования) имеем весьма хорошие материалы, которые ожидают только свода, чтобы войти в систему Наукиб.

§32.

Покушения Европейского ума разгадать человека предостерегают нас от направлений односторонних; они поставляют нам в обязанность признавать цену благонамеренных трудов, не увольняя, однако ж, и от собственных суждений о предмете, столь близком к сердцу и столь доступном сознанию каждого: но вместе с тем они указывают нам и на первоначальный источник Человековедения, – на жизнь, которая при всем многоразличии форм, остаётся сама себе равною, единою, нераздельною, – на жизнь, которая и может и должна схватывать, или обнимать мыслию порядок, закон и дух временных своих движений. Дабы обращение к сему живоносному источнику оказало и успехи верные, обширные, предлежащая Картина человека как для определительности своего предмета, так и для прочности Целого, полагает в трёх (предварительно в двух) Книгах общее основание тщательному изучению

1. Человека в разуме общей природы,

2. Человека в особенном устройстве и составе его существа, имея в виду разгадать

3. Ход человечества в Истории.⁷⁶