Марьяна Гнып. Набрасывая эскиз персоналистического нравственного богословия XX века: повторное открытие человеческой личности²⁹²

Любая система мышления, в том числе и те, которые некоторые ученые идентифицируют как релятивистские, в конечном счете нуждается в точке отсчета для определения наиболее фундаментальных понятий. Понятие человеческой личности часто определяется с точки зрения материальных категорий, таких как тело или мозг; психических категорий, таких как ум, намерение, сознание и рациональность; нравственных категорий, таких как свобода, уважение и права человека; и религиозных категорий, таких как душа и отношение к Богу. И все же это понятие часто оказывается скорее «рабочей гипотезой, сформированной с помощью консенсуса интерпретирующего сообщества»²⁹³. Как представлено далее, возникновение и развитие персоналистического богословия, в частности персоналистического нравственного богословия, совершило коренной поворот в сторону повторного открытия человеческой личности и, таким образом, значительно изменило лицо римско-католической богословской этики.

Открытие заново значимости человеческой личности потенциально осуществлялось через экономические, расовые, религиозные и гендерные направления. Оно лежало в основе того, что мы обычно называем правами человека, и предоставило христианству возможность разработать терминологию чувства собственного достоинства человека и свободы совести. Таким образом, повторное открытие человеческой личности становится одним из самых важных социальных, политических и этических изменений в современном сознании. В этой статье я утверждаю, что персоналистический метод богословского мышления, с особым акцентом на многомерности и внутренней взаимосвязи составных частей человеческой личности, предлагает динамичный и творческий подход к сложностям недавней эволюции во многих областях римско-католической этики и, следовательно, становится одним из факторов, стимулирующих необходимое обновление традиционного церковного учения и возобновление попыток приспособить его к действующим культурным особенностям.

Хотя персонализм как наименование философских школ и систем мышления стал известен только в первой половине двадцатого века, персоналистическая мысль появилась уже в девятнадцатом веке как реакция на воспринимаемые обезличивающие элементы рационализма Просвещения, пантеизма, гегелевского абсолютного идеализма, индивидуализма, а также коллективизма в политике и материалистического, психологического и эволюционного детерминизма²⁹⁴. Персонализм существует в различных вариантах – идеалистическом, феноменологическом, экзистенциальном и в форме томизма (учения Фомы Аквинского), – которые зачастую вступают в противоречие между собой. В своих различных формах персонализм всегда подчеркивает центральное значение целостной характеристики человеческой личности, взятой во всех ее многогранных и реляционных аспектах, как первоначальной ключевой точки в исследованиях философских, богословских и гуманитарных учений. Несмотря на различия в подходах и методологиях разных видов персоналистических систем мышления, человеческая личность рассматривается как конечный толковательный, гносеологический, онтологический и аксиологический принцип всей реальности.

Более конкретно, европейский персонализм «родился» во Франции в 1930 году как вдохновляющее философское движение. Его идеи вращались вокруг тем ежемесячного журнала Esprit, основанного Эммануэлем Мунье (Emmanuel Mounter, 1905–1950) и группой его друзей в 1932 году. Широко известный как «философия духа» французский (или, скорее, парижский) персонализм появился как реакция на кризис, спровоцированный отсутствием демократии, падающей экономикой и экзистенциальной неопределенностью. Такой персонализм вряд ли был движением, основанным на общепризнанной теории и единым с нею, скорее, он был совокупностью «персонализмов»²⁹⁵. После Второй мировой войны христианские демократы перевели личностные идеи в политическую доктрину, хотя господствующая тенденция англосаксонской политической философии сравнительно редко ссылается на мыслителей-персоналистов.

Персоналистические идеи распространились по всей Европе и сформировали группы и центры персонализма. Среди многих других здесь стоит отметить немецкую школу персонализма, чаще всего ассоциирующуюся с Эдмундом Гуссерлем (Edmund Husserl, 1859–1938) и Максом Шелером (Max Scheler, 1874–1928), школу чешского персонализма Яна Паточки (Jan Patocka, 1907–1977) и Вацлава Гавела (Vaclav Havel, 1936–2011), бельгийскую школу персонализма Луи Янссенса (Louis Janssens, 1908–2001) и польскую школу персонализма Кароля Войтылы (Karol Wojtyla, 1920–2005) и Тадеуша Мазовецкого (Tadeusz Mazowiecki, род. 1927). Общей характеристикой этих различных школ персонализма была, вероятно, не столько попытка разработки новой академической теории о человеке, сколько практическая философия вовлечения²⁹⁶. Среди многочисленных кризисов в экономике, политике и культуре персоналисты 30-х годов стремились защитить человеческую личность от коррупционных систем, идеологий и бюрократии, а также от индивидуализма и отчуждения – это одна из причин, почему некоторые персоналисты квалифицировали движение как «общинное» (communitarian).

Внедрение персонализма в богословскую этику западного христианства достигает наивысшего систематического выражения во второй половине XX века. Переход к личному был одобрен Вторым ватиканским собором, когда догматическая конституция Gaudium et Spes (1965) определила человека и его действия как узаконенный источник объективной нравственности²⁹⁷. Этот персоналистический критерий был наиболее полно объяснен Луи Янссенсом из Лёвена (Leuven) в его понятии «адекватно рассматриваемая человеческая личность»²⁹⁸. Основываясь на философской традиции, он предложил целостный и динамичный образ человеческой личности, которая объединяет взаимосвязанные аспекты тела и души, является историческим субъектом, который состоит в отношениях с Богом, миром, людьми²⁹⁹ и социальными структурами и который принципиально равен всем другим, но в то же время уникален.

Персоналистический подход к конкретным сферам римско-католического нравственного богословия представляет собой типичную европейскую реакцию на давнюю мануалистическую традицию с ее чрезмерным акцентом на юридическом и индивидуалистическом аспектах церковного учения и практики. В пост-соборном богословии персоналистический метод как часть процесса мышления привел к разработке этики о конкретных людях, с ними и для них, и был ориентирован на личностный рост и совершенствование как в индивидуальных, так и в социальных аспектах, воплощенных в социальных, культурных и религиозных ценностях. Таким образом, более позитивный, более богословский и более приспособленный к человеческому опыту метод персоналистической морали является в значительной степени основным среди современных католических этиков.

В соответствии с классическим «золотым правилом», которое гласит, что человек не должен рассматриваться лишь как средство, персоналисты многократно подтверждают абсолютную ценность человеческого достоинства и тесно связывают его с правами человека. Эта ценность является настолько фундаментальной и непоколебимой, что ей в принципе не должны угрожать никакие социальные, идеологические или политические системы. Каждый заслуживает безусловного уважения независимо от пола, цвета кожи, религии, возраста и способностей. Примечательно, что достоинство человека не остается чисто философским понятием. Это закреплено в учении о сотворении и спасении: каждый человек создан по образу и подобию Божьему, и на основе этого творения каждый обладает правом на абсолютную ценность собственного достоинства и заслуживает уважения.

Тем не менее этики-персоналисты прекрасно понимают, что современное общество мучительно страдает от последствий регулярного нарушения абсолютной значимости человеческого достоинства, «ценя» больше тех, кто выше в социальной иерархии (будь то политическая, экономическая или церковная иерархия), или тех, кто владеет более специфическими навыками, необходимыми в современном обществе³⁰⁰. Голос персоналистов часто звучал в различных призывах к трансформации социальных и церковных структур и формирующих их принципов.

Как один из многочисленных примеров следует упомянуть здесь идею Бернарда Геринга (Bernard Haring) о новом общественном строе, который поощрял бы и защищал свободу и достоинство людей не только в рамках экономического процветания и политической власти, но и на основе общих ценностей, идей, идеалов и обязательств для общего блага³⁰¹. Этот вид социальной организации, определенный Герингом как социальный персонализм, базируется на восточно-христианском принципе «правильного управления домохозяйством (икономии)»³⁰². Для Геринга икономия является скорее практикой управления, чем планом или стратегией; подражая многим православным богословам, он утверждает, что икономия – это скорее призыв³⁰³. Он утверждает, что по отношению к социальной реальности экономика должна предшествовать политике, так как вопрос о руководстве обществом приходит только после принятия на себя ответственности за его создание; икономия «придает смысл законам и общественным институтам, а не наоборот»³⁰⁴.

Теория социального персонализма Геринга выражает способ мышления, ориентированного на комплексный субъект «Я-Ты-Мы»³⁰⁵.

Организованное общество представляется ему продолжением человеческого сообщества, которое, в свою очередь, является проявлением интеграции каждого человека. Улучшение социальных структур не является неизбежной реальностью, которая происходит с людьми. Геринг убежден, что, как любое преобразование, социальные изменения «приводят к сознательной свободе индивидуума и сообщества с глубоким осознанием реальных возможностей»³⁰⁶. Такое понимание человеческого вклада в социально-структурную жизнь радикально меняет традиционное представление о политике и экономике, так как цели людей не являются ни тем, что должно быть достигнуто в будущем, ни тем, что обусловленно только прошлым, но в значительной степени являются неотъемлемой частью настоящего в мире, каким мы его знаем. Что должно быть проанализировано в первую очередь – это фундаментальное стремление человека к общему благу и ответственность каждого в сложносоставных отношениях с социальной средой. Одним из величайших достижений Геринга в этой области является его теория взаимности сознаний, которая «защищает от релятивизма и эгоизма путем создания взаимности, действующей как саморегулирующаяся и реляционно самокорректирующаяся динамика, подобно тому как отдельные личности-в-сообществе стремятся сформировать свое собственное сознание»³⁰⁷. По мнению Геринга, такая взаимная связь сознаний должна привести к более здоровым общинам и обществам, которые, в свою очередь, должны способствовать формированию здорового сознания.

Несмотря на то что персоналистический взгляд на человека и общество четко поставлен во главу угла в нынешней церковной документации, нельзя, однако, сказать того же самого о римско-католическом учении на микроуровне, а именно по отношению к сексуальности, браку и семье. Уделяя феноменологической концепции человеческой личности центральное место в нравственном богословском мышлении, персоналистические этики бросили вызов статическому и аисторическому взгляду на человечество, а также одностороннему биологическому осмыслению понятий природы и естественного права.

Человеческое тело есть нечто большее, чем «объективное тело», которое принадлежит материальному миру и является предметом закона материи. Это, в первую очередь, «субъективное тело», которое воплощает субъект; это живое тело, для которого характерна динамика выработки значений и которое полностью актуализируется лишь в конкретных отношениях человека, решениях и действиях.

В соответствии с церковным описанием брака как сообщества любви и жизни, персоналисты поставили под вопрос классическое учение о двух сторонах брака, согласно которому деторождение было его главной целью, а личные отношения были вторичной³⁰⁸. С персоналистической точки зрения, супружеская нравственность ориентирована прежде всего на отношения (relationality) – связь, которая включает в себя и объединяет человеческую сексуальность, человеческую свободу, нравственный фактор и ответственность³⁰⁹. В персоналистической нравственности конечным критерием сексуальной этики, ее целью, сторонами и нормами является любовь. С одной стороны, любовь расцвечивает сферу сексуальности, а с другой стороны, сексуальность ведет к лучшему пониманию того, что такое любовь. Как таковая, «сексуальность, полностью принятая и существующая по Божьему замыслу, является частью спасения»³¹⁰.

На основе такой переоценки брака вопрос о плодородии приобрел значение формирующего элемента заветной (covenantal) брачной любви. Идея сознательного и ответственного родительства была разработана более глубоко и тесно связана с конкретным человеческим опытом³¹¹. Наряду с фундаментальной открытостью в вопросе рождения детей, такие аспекты, как состояние здоровья женщины, риск наследственных заболеваний, экономические и социальные условия жизни, являются признанными важными факторами для установления конструктивных брачно-семейных отношений и должны быть предусмотрены заранее в полном объеме и взаимосвязи³¹².

Целостный персоналистический метод распространяется в равной степени и на область медицинской этики – наверное, одной из самых сложных областей этики в эпоху стремительного технологического развития. Объективно, цель медицины заключается в восстановлении способности человека действовать как личность там, где обнаружены дисфункции. Имея в виду, однако, что персонализм означает общее благосостояние человека, не только физическое, но также психологическое и духовное, цель медицины, с этой точки зрения, становится весьма неоднозначной и сложной³¹³.

В области медицинской этики персонализм относится к этической модели, которая поддерживает телеологический подход: готовность реализовать желания человека (в виде конечного результата или цели наших действий). Это означает, что моральная оценка действия возможна только при вовлечении всех факторов поступка. В частности, нормой, регулирующей поведение, не всегда является то, что принято считать биологически нормальным, но скорее то, что позволяет человеку выполнять его или ее призвание; поскольку «биологическая природа человека как частный аспект его бытия не носит окончательный характер. Она никогда не может устанавливать нематериальные границы, но в действительности очень часто имеет ориентировочный характер»³¹⁴. Как свидетельствуют многочисленные медицинские случаи, биология человека не всегда представляет абсолютную норму для терапии, которая требует определенного уровня целительного медицинского вмешательства.

Основным критерием для персоналистической медицинской этики является принцип тотальности: лечение является приемлемым, если оно необходимо для спасения и благосостояния человека в целом³¹⁵. Такой метод применяется ко многим актуальным вопросам в области медицинской этики, среди которых – вопросы репродуктивных технологий, трансплантации органов, генетики человека, паллиативной помощи и т.д. Некоторые приложения даже привели к своего рода персоналистической медицине, как проиллюстрировано ниже на некоторых примерах. И все же ограничения положительного медицинского вмешательства накладываются не только техническим прогрессом и пределом знаний, но прежде всего достоинством человека и его свободой: «Человек должен использовать свой творческий потенциал только в зависимости от Бога, то есть в духе ответственности за историю и за его призвание как личности в обществе»³¹⁶. Любая другая терапия, которая сознательно уменьшает свободу пациентов и нарушает достоинство человека (например, делает пациента зависимым от психиатра или редукционистской и материалистической идеологии врача), является неприемлемой формой медицинского вмешательства³¹⁷.

Смысл вышеупомянутых аргументов в значительной степени проявляется в многочисленных дискуссиях о репродуктивных технологиях. Персоналисты выступают против статической позиции, что искусственное оплодотворение мужем должно быть осуждено, потому что является отклонением от нормального полового акта. В этом случае норма или то, что является приемлемым, должно быть установлено супружеской парой с целью сохранения единства их любви и продолжения рода. Персоналистическое мышление рассматривает этическую интеграцию возможной, когда выполнены три условия, все три – со ссылкой на основные нормативные направления: качество отношений между мужчиной и женщиной как заботливыми родителями будущего ребенка (аспект взаимоотношений); минимальная защита человеческого эмбриона (уважение к неповторимому своеобразию каждого человека), а также общественный качественный контроль за применением техники и интеграцией этой медицинской возможности в демократическом обществе³¹⁸.

Вопрос о трансплантации органов является не только предметы медицинской и богословской дискуссий, но и вызовом обществу в отношении потребности развития регуляторных механизмов. Аргументация нравственной оценки вопроса основана на типичном персоналистическом подходе: онтологическая и базовая солидарность между гражданами страны, символически выраженная в реляционном даре органов человеческим собратьям. Однако механизм отказа от участия в системе (без наказания), который был бы основан на уважении к конкретному сознательному принятию человеком решения о том, что он или она не готовы сознательно разделить органы с другими, нуждается в пересмотре во многих государствах³¹⁹.

В заключение было бы хорошо уточнить, что персоналистическая основа богословской этики не является эквивалентом своего рода догматического мышления, с помощью которого «ответы» следуют в виде однозначного процесса дедукции. Персонализм, как описано в данной краткой статье, представляет собой больше задачу, чем решение. Открытие человеческой личности подчеркнуло важность определения личности в контексте, а не наоборот. Персоналистическое поощрение фундаментального многомерного понятия человека-в-отношениях, которое также является историческим, культурным и динамичным феноменом, бросает вызов традиционному богословскому взгляду на человека. Оно четко ставит человека перед законом, и, следовательно, требует постоянной реконтекстуализации и адаптации существующих систем мышления к конкретным историческим условиям. Персоналистический метод применяется к микро- и макроуровням, а также распространяется на нерожденных. Он определяет отношение не только к физическому лицу, но и к браку, семье, обществу; призывает к солидарности и ответственности, которые выходят за пределы своей группы или страны. Однако, как следует из персоналистической нравственности в ее сути, это целостная антропология, являющаяся неотъемлемой частью идентичности морального субъекта, которая могла бы стать нормативным определенным фактором для экуменического и межрелигиозного диалога.³²⁰

Станислав Павлов. Антропология Карла Ранера и ее восприятие в современном православном богословии³²¹

«Мы не должны спрашивать, что сказал по тому или иному вопросу Карл Барт, Карл Ранер или другой какой-нибудь Карл». Этот полный иронии призыв появился на страницах центрального органа советской атеистической пропаганды – журнала «Вопросы научного атеизма»³²². Вполне актуальное звучание приобретают эти слова и в сегодняшнем контексте, где они уже, конечно, передают мнение не советских пропагандистов безбожия, но большого количества православных богословов, искренне убежденных в том, что нет никакой необходимости принимать во внимание современную западную мысль. В церковной среде лишь изредка можно услышать предостережения от изоляции, указывающие на опасность для православной мысли превратиться в «гетто на окраинах истории»³²³. Но как раз такие православные богословы, понимающие жизненную необходимость диалога с другими течениями мысли, конечно же, задаются вопросом, что же сказал по тому или иному поводу Карл Барт или Карл Ранер. И в самом деле, что же говорил Карл Ранер?

Будучи создателем одного из самых впечатляющих богословских проектов XX века, немецкий священник-иезуит Карл Ранер (1904–1984) стал поистине знаковой фигурой на интеллектуальном и церковном ландшафте. Ввиду его радикального влияния на развитие современного католического богословия, и не в последнюю очередь на доктринальном уровне (благодаря активному участию в работе Второго ватиканского собора), его даже нередко называют «учителем церкви современности»³²⁴. Но значение наследия Карла Ранера действительно экуменично³²⁵ и превосходит не только конфессиональные, но и чисто церковные рамки, продолжая оказывать огромное влияние на религиозно-философскую мысль в целом. Будучи невероятно продуктивным (количество опубликованных работ К. Ранера превышает 4000 наименований), он затронул в своих трудах практически все темы, так или иначе связанные с богословием: от христологии и триадологии до проблем атеизма и эволюции. Список одних лишь этих тем занял бы целую книгу, ведь, согласно одному весьма точному замечанию, Карл Ранер – самый несистематичный среди ученых, работающих в области систематического богословия³²⁶. В отличие от Карла Барта или Пауля Тиллиха, многотомным суммам теологии он предпочитал жанр эссе или энциклопедической статьи. Но если и можно выделить какой-то один пункт, который бы мог претендовать на то, чтобы объединять все его творчество, то это наверняка антропологический подход к богословию и богословский – к антропологии.

«Богословие сегодня должно быть богословской антропологией»³²⁷ – вот программное утверждение Карла Ранера, благодаря которому он стал одним из пионеров «антропологического переворота» в богословии двадцатого века. В соответствии с его подходом, «в конечном счете мы можем говорить о Боге лишь посредством привлечения антропологии; и любая информация об антропологии может быть дана только посредством привлечения богословия»³²⁸. Другими словами, он говорит о том, что антропология и богословие представляют собой две стороны одной медали и ни один из этих двух аспектов не может быть понят без другого³²⁹. При этом можно выделить две основные концептуальные черты его подхода к взаимодействию богословия и антропологии, который стал во многом парадигмальным для современного богословия:

1) С содержательной стороны: необходимо построение такого богословия, которое было бы направлено на человека, полностью включало его в свою рефлексию и было адекватно ему.

2) С методологической точки зрения: само богословствование должно состоять из трансцендентальной рефлексии. Именно поэтому такое богословие может быть охарактеризовано как трансцендентальное.

В интервью, данном по случаю своего семидесятилетия, Карл Ранер сказал: «Трансцендентальная антропология – вот верное описание моего богословия»³³⁰. Но что же такое трансцендентальная антропология или трансцендентальное богословие? Под трансцендентальным богословием Карл Ранер понимает «систематическое богословие, которое (а) использует инструментарий трансцендентальной философии и (б) тематизирует условия а priori для познания верующим субъектом важных истин веры»³³¹. Согласно знаменитому утверждению И. Канта, трансцендентальное знание помимо исследования объектов самих по себе, требует также и рассмотрения конститутивных условий возможности знаний об этих объектах постольку, поскольку эти условия находятся в самом познающем субъекте. В целом можно утверждать, что Карлу Ранеру была близка эта позиция. Согласно его мнению, из приложения этой кантовской идеи к богословию можно сделать вывод, что «именно в случае каждого догматического объекта нужно также исследовать необходимые условия познания этого объекта со стороны богословствующего субъекта, продемонстрировать, что существуют условия а priori для познания этих объектов, и показать, что сами эти условия уже включают и выражают некое знание об объекте, так же как и о способе, методе и границах его познания»³³².

Таким образом, человек выступает в качестве трансцендентального субъекта богословия и благодаря этому играет конститутивную роль в любой богословской теме. Именно трансцендентальная рефлексия выступает в качестве формального методологического аспекта этого богословия и определяет также тот факт, что именно человек играет особую роль в любых богословских размышлениях. Однако эта особая роль человека заключается в том, что он является субъектом богословия, что вовсе не означает, что он одновременно выступает и в роли объекта и критерия всякого богословского знания. Как раз неверное понимание этого нюанса может привести к ложному восприятию интенции Карла Ранера.

Метод Карла Ранера порой подвергается критике как антропологическая редукция богословия. Но так ли это на самом деле? Все же начальная точка его размышлений на самом деле – Бог, Его самосообщение, или, лучше сказать, человеческий опыт этого самосообщения, который обычно называют благодатью. В качестве примера мы можем взглянуть на взаимоотношения антропологии и христологии: К. Ранер рассматривает антропологию в качестве незавершенной христологии, а христологию – в качестве завершенной антропологии. Человек как таковой находит свое исходное основание и оправдание в воплощении Сына Божьего: «Человек является христо-центричным существом, то есть его существование обладает онтологической и духовно-личностной способностью общаться с Иисусом Христом, в котором Бог навсегда сделал лицо человека своим собственным и открыл реальность человека, с непревосходимой окончательностью, в сторону Бога»³³³. Другими словами, именно Бог есть изначальная реальность, и человек по самой своей природе зависим от этой Реальности, которая есть «Куда» и «Откуда» его экзистенции. «Человек, – пишет Карл Ранер, – есть реальность, абсолютно открытая вверх, реальность, достигающая своего наивысшего (хотя на деле и «невостребованного») совершенства, реализации своих наивысших способностей тогда, когда сам Логос в ней начинает жить в мире». Утверждая, что жизненная потребность непосредственно обладать Богом есть то, что сохраняет человека в состоянии постоянного движения, К. Ранер определяет человека как одновременно материальное историческое существо и абсолютно трансцендентальное.

Итак, нельзя всерьез говорить о Боге, не говоря при этом о человеке, и наоборот. Вся христианская вера, эксплицитно или имплицитно, означает определенный подход к человеку. К. Ранер настаивает на том, что Бог не открыл ни одной истины о себе самом или о мире, которая бы не имела отношения к человеку. Как верно замечает Антон Лозигнер, «Ранер имел твердое намерение вернуть человека Богу и Бога людям, примирить антропоцентризм и теоцентризм. Антропологический вопрос для него, без сомнения, есть вопрос о Боге, точно так же как и вопрос о Боге есть антропологический вопрос»³³⁴.

Интересно, что идеи антропологического богословия Карла Ранера нашли последователей и оппонентов не только в среде Католической и протестантских церквей, но вызвали живой отклик и среди некоторых православных богословов. Этот (иногда скрытый) диалог между антропологией Карла Ранера и православной богословской традицией остается абсолютно неисследованным. Здесь мы, прежде всего, коснемся истории восприятия идей немецкого богослова в Русской православной церкви, после чего обратимся к обзору диалога между антропологическим подходом К. Ранера и современным православным богословием, которое развивалось на Западе.

Пробуждение интереса русскоязычных авторов и исследователей к богословско-философскому наследию Карла Ранера относится к советскому периоду. Как и другая религиозная литература, книги и статьи этого западного богослова обрели свою жизнь на просторах СССР в формате «самиздата» в 1960-ые годы. Хорошо знавшая митрополита Ленинградского и Ладожского Никодима (Ротова) профессор Фэри фон Лилиенфельд упоминает в своих воспоминаниях, что «митрополит Никодим заказывал для своего рабочего использования переводы таких великих богословов современности, как католик Карл Ранер и лютеранин Эдмунд Шлинк»³³⁵. Можно предположить, что эти переводы сыграли свою роль в ознакомлении с мыслью К. Ранера заинтересованных читателей. Другим путем, которым сочинения К. Ранера достигали русскоязычного читателя, был «тамиздат», т.е. книги и журналы, которые выходили за границей и потом нелегально распространялись в Советском Союзе. Одним из органов печати «тамиздата» был философско-религиозный журнал «Логос», издававшийся в Брюсселе и Париже. Именно в нем в 70-ые годы впервые были опубликованы статьи Карла Ранера на русском языке. Так в 1974 году вышла статья «Размышление в день св. Иосифа»³³⁶, а в 1976 году – исследование «Епископат и примат»³³⁷, которое изначально являлось частью одноименной книги, написанной Карлом Ранером совместно с профессором Иозефом Ратцингером (ныне – папа Римский Бенедикт XVI) и вышедшей в 1961 году в серии «Quaestiones disputatae». К сожалению, приходится констатировать, что этими двумя статьями и ограничивается русскоязычная библиография Карла Ранера советской эпохи.

Но несмотря на это, начиная со второй половины 70-ых годов, Карл Ранер становится мишенью ожесточенной антирелигиозной пропаганды. Критику в адрес немецкого богослова можно обнаружить не только в журнале «Вопросы научного атеизма», но и в таких изданиях, названия которых говорят сами за себя: «Католицизм и современная идеологическая борьба»³³⁸, «Современная буржуазная философия и религия»³³⁹, «Черная гвардия Ватикана»³⁴⁰ и т.д.

Хотя это и верно, что в советский период мысль Карла Ранера вызвала отклик в основном светских, и враждебно к нему относящихся, авторов, однако и некоторые богословы вступили в диалог с его мыслью. Одним из таких богословов был священник Сергий Желудков (1909–1984), человек, который иногда рассматривается как последний представитель русского религиозного ренессанса³⁴¹. Этот в наше время несправедливо забытый мыслитель пытался соединить христианскую веру с языком, понятным человеку, живущему в атеистическом обществе. В начале 70-ых годов отец Сергий написал книгу «Почему и я христианин?», в которой он попытался переосмыслить теологумен К. Ранера об «анонимных христианах»³⁴² и предложил его интерпретацию, при этом используя выражение «люди доброй воли»: «Все люди доброй воли, верующие или неверующие в божественность Христа, принадлежат Христу... Это не просто христианство исповедания; это христианство Духа и действия»³⁴³.

Интерпретация идеи Карла Ранера об «анонимных христианах» нашла свое место и в корреспонденции между отцом Сергием Желудковым и физиком и правозащитником Кронидом Любарским. Отец Сергий поместил несколько своих теорий и в эссе, которое он озаглавил «Церковь доброй воли или христианство для всех». В нем он пишет о так называемом «христианстве воли». По его мнению, лучше, когда оно совпадает с христианством веры, однако в любом случае «любая ориентация нашей воли в сторону идеальной гуманности – это ориентация в сторону Христа»³⁴⁴. Сейчас мы не будем вдаваться в детали этого концепта и его отличий от идей Карла Ранера, однако интересно отметить тот факт, что о современном западном богословии отец Сергий узнавал во многом благодаря советской атеистической литературе и журналам, которые порой критически касались наследия современных западных мыслителей. Например, с теологуменом Карла Ранера об «анонимных христианах» он познакомился благодаря книге С. Маркевича «Тайные недуги католицизма»³⁴⁵.

Другим русским православным богословом, на которого оказала влияние мысль К. Ранера, был протоиерей Александр Мень (1935–1990). Он в первую очередь воспринял идеи К. Ранера, связанные с проблемой богодухновенности Священного Писания. Так, Карл Ранер, следуя своему принципу, гласящему, что любое знание о Боге не может быть опосредовано от человека, утверждает, что и само Откровение с неизбежностью должно было быть дано Богом с непосредственным участием человека. Именно поэтому для Карла Ранера люди, писавшие Библию, не просто секретари, работавшие под диктовку божественного Провидения, но люди, которые с полным сознанием и согласием приняли открытое им Богом. А поэтому они – подлинные авторы. Эти мысли были очень близки отцу Александру Меню, и он любил ссылаться на них. Отцу Александру принадлежит и первая словарная статья о Карле Ранере, опубликованная на русском языке, которая вошла в его фундаментальный «Библиологический словарь»³⁴⁶.

Хотя в Советском Союзе и был некоторый отклик на мысль К. Ранера, в связи с известными обстоятельствами, он не был достаточно сильным³⁴⁷. Русские православные богословы просто не имели доступа к большинству работ западного богослова. Но при этом небезынтересно обратить внимание на книгу «Тысяча лет вере в России», изданную в 1987 году итальянским журналистом С. Альчесте. Вся эта книга, посвященная тысячелетию крещения Руси, состоит из интервью с патриархом Московским и всея Руси Пименом (1910–1990). В первой главе этой книги патриарх рассказывает о Русской православной церкви и ее структурах и, говоря о богословском образовании, делает интересное замечание: «В нашей Московской духовной академии хорошо известны работы таких западных богословов, как Карл Барт, Карл Ранер, Юрген Мольтманн, Ив Конгар, Рэймхольд Нибур, Пауль Тиллих, Урс фон Бальтазар, Иозеф Ратцингер и других»³⁴⁸.

Можно сказать, что спустя более чем двадцать лет ситуация практически не изменилась: сегодня имя Карла Ранера широко известно среди богословов в Русской православной церкви, но почти нет переводов его книг³⁴⁹, как почти нет и серьезной исследовательской работы.

На более академическом уровне восприятие антропологического богословия К. Ранера происходило среди православных богословов на Западе в лице священника Думитру Станилоае (1903–1993) и двух Иоаннов: протопресвитера Иоанна Мейендорфа (1926–1992) и митрополита Пергамского Иоанна (Зизиуласа) (род. 1931).

Выдающийся румынский богослов отец Думитру Станилоае был особенно близок к антропологическому богословию Карла Ранера. Пунктом совпадения их интуиций является так называемая «трансцендентальная христология», о которой Д. Станилоае, ссылаясь, в частности, и на К. Ранера, говорит в своей книге «Православное догматическое богословие. Опыт Бога»³⁵⁰. В своих книгах К. Ранер обращает внимание на то, что воскресение Христа является исполнением присущего нашей природе стремления к тому, чтобы дух побеждал над принудительными законами природы, и называет этот факт «трансцендентальным базисом воскресения» или «трансцендентальной надеждой на воскресение»³⁵¹. Именно в этом трансцендентальном стремлении и способности к победе духа над природой даны основания «трансцендентальной христологии»³⁵². Отец Думитру соглашается с К. Ранером в том, что воскресение Христа включено в горизонт нашего опыта посредством нашего стремления к совершенствованию. Человек – это существо, смотрящее в будущее, которое является его осуществлением. Трансцендентальная надежда на воскресение одновременно и есть «горизонт нашего понимания опыта веры по отношению к воскресению Христа»³⁵³. Воскресение осуществляет надежду, заложенную в человека, и делает его способным к совершенному и вечному общению с Богом и ближними и, таким образом, к преодолению всех ограничений, наложенных на общение в земном состоянии со стороны природы. Отец Думитру пишет с характерной для Карла Ранера категоричностью: «Та слава, к которой призван человек, заключается в том, что он должен все более уподобляться Богу, становясь все более человечным»³⁵⁴. Другими словами, и К. Ранер, и Д. Станилоае говорят о том, что, по существу, быть христианином означает не что иное, как быть человеком.

Понимание человеческой личности в богословии Карла Ранера тесно связано с «переоткрытием» личностей в Троице. Карл Ранер убежден, что, говоря о догмате Троицы, мы должны избегать «опасности дикой и пустой концептуальной акробатики», берущей свое начало в августиновских психологических аналогиях. Он настаивает на исключительной важности восприятия различий в личностях Троицы. Согласно отцу Иоанну Бэру, эта довольно популярная сегодня идея вернуться к «греческому» подходу к триадологии получила развитие в богословии XX века именно благодаря Карлу Ранеру. Такая социальная модель тринитарного общения, на которой настаивает К. Ранер, открывает горизонт, в котором значение человеческой личности становится более явным³⁵⁵.

Во многом благодаря замечанию Карла Ранера, что большинство христиан являются «просто монотеистами»³⁵⁶, и его призыву придать большее значение икономическому измерению тринитарного богословия, а следовательно, и его библейским основаниям, в последние десятилетия наблюдается возрождение интереса к Троице. В этом отношении можно сказать, что митрополит Иоанн (Зизиулас) продолжает развивать идеи, которые Карл Ранер выразил в своей книге «Троица». В этой книге К. Ранер утверждает, что скорее ипостась, чем усию следует рассматривать в качестве изначальной реальности и принципа в бытии Бога³⁵⁷. Приняв во внимание количество ссылок на К. Ранера в знаменитой книге митрополита Иоанна (Зизиуласа) «Бытие как общение»³⁵⁸, можно даже утверждать, что она была написана в своего роде диалоге с идеями Карла Ранера.

Триадологические идеи Карла Ранера нашли поддержку также и со стороны протопресвитера Иоанна Мейендорфа, который даже описывает его богословие Троицы как православное: «Карл Ранер приходит к оспариванию латинской идеи, согласно которой Лица Троицы являются лишь внутренними отношениями в божественной сущности, так как, на самом деле, в таком случае божественная Ипостась Логоса не могла бы ни быть субъектом изменения и страдания, ни рассматриваться как экзистенциальный центр Его человеческой природы. Здравая христология подразумевает, согласно Ранеру, возврат к доавгустинову пониманию Бога, в котором три Ипостаси рассматривались прежде всего в своем личном, неумаляемом значении как Бог-Отец, Слово-Сын и Дух Божий, а не только как выражения единой неизменной сущности»³⁵⁹.

Антропология Карла Ранера, которую мы кратко рассмотрели в начале этой статьи, тоже нашла отклик у Иоанна Мейендорфа. Он полагает, что учение о человеке К. Ранера «находится в русле греческой святоотеческой традиции, хотя и выражено в терминах современной философии экзистенциализма»³⁶⁰. Отец Иоанн утверждает, что, исходя в христологии из антропологических предпосылок, как это делает К. Ранер, «мы приходим к другому важнейшему выводу греческой патристики: человек не исчезает при соприкосновении с Богом, но, напротив, становится истинным, более свободным человеком, не только в своем уподоблении Богу, но также и в том, что радикально отличает его от его Творца. В этом самая суть ипостасного единства божества и человечества во Христе»³⁶¹.

Таким образом, можно заключить, что мысль Карла Ранера имела влияние не только на западное христианство; современное православное богословие в лице своих лучших представителей также оказалось на стороне антропологического подхода Карла Ранера. И это не удивительно, поскольку при помощи трансцендентальной антропологии Карл Ранер пытался освободить тайну Бога от смирительной рубашки благочестия и актуализировать изначальную керигму христианства на языке современного богословия и философии. Именно такая задача стоит сегодня и перед православным богословием.

Несмотря на то, что между антропологией Карла Ранера и взглядами православных богословов по-прежнему остаются разногласия по некоторым незначительным вопросам, мы можем согласиться с протопресвитером Иоанном Мейендорфом, который следующим образом писал об удивительном совпадении основных концепций православного богословия и антропологического богословия Карла Ранера: «Экуменическое значение подобного открытия неоценимо»³⁶².