Страница жизни

Памяти первого апостола Алтая

«Как мало он ценил все подвиги свои,

Какая простота и скромность обхожденья»

Бакунина

– «Нощь не светла неверным, Христе, верным же просвещение в сладости словес Твоих!»

Небольшой старичок, несколько сутуловатый, в старом, но чистом, грубом дабинном подряснике и черной скуфейке, певший эти слова слабым, тихим голосом с глубоким чувством веры, загляделся добрыми темными глазами на долину с горного уступа, на который зашел с видимым трудом. Слегка вьющиеся седые волосы и красивая густая борода обрамляли чистое и чрезвычайно симпатичное лицо. Уста певшего были мягко очерчены, и в этом лице и в этом слабом голосе была какая-то привлекательная сила, обаятельно действовавшая на людей.

И теперь смуглая девочка, лет одиннадцати, загляделась на него из-за густого ветвистого кузук-агаша так же внимательно и ласково узкими темными глазками, как он загляделся на низину.

– «Улу-абыз из Улалы!» – думала она. – «Да... он за травами пришел: ишь сколько набрал... Якши абыз... Ирлен хвалила его у нас в аиле: ой, якши! И отец всё хотел его увидеть».

А старичок всё не мог оторвать взгляда от долины. Его горный уступ царил над нею. Молодые побеги валериана заманили его сюда выше и выше: их много росло тут, в расщелинах камней, и, хотя боль по обычаю сжимала грудь, но он поднялся сюда с желанием набрать их более для тех, что жили там, в долине, под уступами гор, и далее, в Улале.

– Заждался меня Стефан! – сам себе сказал он, – а я, грешный, любуюсь созданием Божиим и дело забыл, на красоту творения Его засмотревшись.

И, действительно, там внизу была красота: хороша была река, быстрая река, вившаяся лентой по камням, и поросшие лесом уступы гор, поднимавшихся от нее и уходивших ввысь ясно очерченными на синем небе гривами; хороши были пятна аилов, белые на зелени хвои, и дальние вершины, одна за другой поднимавшиеся выше и выше, точно стремясь к небу. Там из глубокого ущелья, поблескивая из-за зелени, летел поток: сегодня ночью пролетела гроза, и ручьи превратились в потоки.

– Как хорошо... Стефан Васильевич там, на низине, в котловине... ничего он не увидит... но где, же долететь к нему, оставшемуся с лошадьми, слабому голосу? не услышит!

Старец оглянулся, чтобы с выступа поглядеть на свой подъем, и его глаза среди зелени, за кузук-агашем, приметили красную кайму детской одежды, в которую мать. Ай, одела свою любимицу.

– Дитя! – окликнул он мягко, – ты из того аила, внизу?.. Иди сюда, не бойся... Хорошо тут у вас!.. Иди же!!.

У Ай и так не было страха: она выросла любимицей в семье, где только недавно появился её братишка, но он не отнял у ней любви её родителей. Она доверчиво глядела на людей, и у них в аиле к тому же так много говорили об улу-абызе из Улалы, как о лекаре и добром человеке, что она, не поколебавшись ни минуты, вышла к нему из своего прикрытия. Большая собака, её спутник, выскочила из травы, на которой лежала, вслед за нею, но она не испугала старца, хотя девочка закричала на нее.

– Ничего... Ишь, какой славный! – поласкал он мохнатую голову собаки и, внимательно оглядев девочку, сказал:

– Да ты, девочка, маленькая алтайская девочка... Гляди, какая красота тут у вас! учись любить её, малютка.

Она веселыми глазками глянула вниз:

– Якши! – беспечно сказали её губки. – Месяц это часто видит... Ой, абыз, отойди: в этих камнях живут змеи, они раз укусили мою собаку... Хорошо, что собаки знают траву от змей: моя бегала за ней три дня... Я думала, она потерялась... Они – умные, наши собаки, абыз!..

– Твой отец дома? – ласково гладя её головку, ничем не прикрытую, с волосами, заплетенными на несколько кос, спросил он.

– Нет, абыз, отец уехал далеко, в аил к брату, на Кондому: там он родился; а мы остались с матерью, потому что ей нельзя бросить аил. У меня есть брат, маленький Тегенек... А ты как забрался сюда?.. Один? Пешком?.. Ты живешь там, за горами, в Улале?.. Как ты попал сюда, абыз? Ведь, ты старый, и я не вижу коня, на котором ты приехал, а идти пешком–далеко.

– Там, внизу, есть у меня товарищ и кони, маленькая, любопытная деточка! Как зовут тебя? Скажи мне!..

– Ай! – весело и доверчиво откликнулась она, – меня зовут так, потому что у отца и матери я была одна, как месяц на небе... Посмотри, абыз, посмотри!

Она схватила его за руку и указала вниз, где две большие птицы кружились над маленькой козочкой, бежавшей и падавшей на колени.

– Они её заклюют... Ах, эти проклятые ястреба! Бедная, бедная, элик!..

Священник тяжело вздохнул.

– Вот, так и вы, бедные, от камов ваших бежите и спастись не можете: поймают и заклюют... Идем, Ай, веди меня туда, где твоя мать живет, а потом позовем Стефана Васильевича: он тоже травы собирает, чтобы немощи телесные врачевать у тех, которых клюют двуногие тарбалдины... Что ты смотришь так пристально, малютка? Не понимаешь старого абыза?.. Пойдем, милая... Ишь, какие умные глазки: твоя душа должна быть открыта к слову Бога, как вон те цветы. Господь солнце наше! Ишь, как они к солнцу повернулись, милые! – указал он ребенку на цветы. – И ты...

Собака громко залаяла и бросилась на встречу к небольшому, худощавому, совсем ещё молодому человеку.

– Стефан Васильевич! А лошади? В аиле?.. Вот и хорошо!.. Ишь, сколько набрал травы. Молодец! А я, вот, цветок отыскал алтайский... – Ай – девочку... Гляди, какая славная, и сердечко доброе: чуть не упала туда, в низину, жалея элик, которую заклевали жадные тарбалдины.

Собака, окликнутая ребенком, перестала лаять; она только ворчала и скалила зубы на нового пришельца.

– Вот спуск, абыз, тут не круто, наши козы протоптали тропу: они любят лазить по горам! – приглашала девочка.

Дорожкой, вившейся меж камней и огромных ветвистых кузук-агашей с мелкою порослью, обвивавшей камни аржан-элена и кустов уже отцветшего марала, она повела своих спутников ниже, туда, где с противоположной стороны горного выступа была небольшая долина, в которой среди зелени белым пятном берестяных юрт наметился аил, облитый солнечным светом.

– У матери много дела, – болтала девочка, – ох, много! Она как рассердится на кама Кагыра, – вон, там его юрта! – всегда говорит: «уеду от вас, проклятых, в Улалу к улу-абызу и крещусь: он научит меня, как без камов жить!» А кам злится и ругает ее... Отец всё говорит: «рассердишь его, нашлет на тебя кара-неме, тогда будет худо!» А эно́ не боится никого: ох, какая она славная!..

И вдруг, что-то вспомнив, ударила себя руками по бедрам.

– Прости, абыз, забыла совсем, куда шла... Иди себе к нам, а я побегу поищу корову: эно велела найти ее... Она непременно за перевалом, в кустах: я опять поднимусь туда. Скажи эно́, что тебя послала Ай... Эзен болзын!

И она убежала быстро вверх по извилистой тропе точно проглотившего её леса.

– Там Петр³⁰ пришел, догнал нас, только лошади вон в том аиле, там, где вы меня оставили, о. Макарий, тут, недалеко... Может быть, Господь вас посылает сюда и встречу вам дал с ребенком. – Прав ты, друг мой... Как спуститься бы скорее?..

А сам даже за грудь взялся привычным движением: так заныла она старой болью от быстрой ходьбы.

Его молодой спутник впереди нарочно замедлил шаг, но старец торопил его.

– Скорей, скорей, что медлишь? ишь, хитришь ради немощи моей, друг мой, Стефан Васильевич. Пойдем, голубчик! а пока я буду тут проповедовать, ты потрудись дойти до Петра и скажи ему, где я; согрейте чай, отдохните: знаю, будет заботиться он, а если тихо обойдутся с вами то и вы сюда оба придёте... Впрочем, нет, лучше я к вам: там, ведь, киржаки живут, души затемненные, учат этих бедных детей гор алтайских, что мы их враги... Да, у нашей юной миссии два зла тут: камы и киржаки... Берегись их, чтобы зла они тебе по пути не причинили.

И, долгим взглядом проводив спутника, опять тихо запел свою любимую песнь: «Нощь не светла неверным, Христе», спускаясь усталыми ногами к аилу.

Какая-то высокая и сильная женщина вышла из ближайшей юрты, которые, в количестве пяти, ютились в долине у быстрой горной речки с небольшими заводями под навесом тала; речка ласково плескалась, спадая с камней крохотными водопадиками, и играла на солнце струями. Женщина прикрыла ладонью глаза и изумленно вперила их в подходившего к ней от опушки леса и, видимо, только что сошедшего с горы миссионера.

А тот, ласково кланяясь ей, заговорил с нею по-алтайски.

– Девочка Ай послала меня сюда, миловидная девочка, которая пошла искать корову своей матери. Она сказала, что у матери доброе сердце, и что она знает и не любит камов. Я – абыз из Улалы, и мне хочется поговорить с матерью девочки Ай... Ты знаешь ее?..

– Это я, – протянув вперед сложенные вместе руки, поклонилась ему глубоким поклоном алтайская женщина. – Вот моя юрта: мужа моего нет дома, но проходи, гость: я тоже хозяйка ее. Там мой болам Тегенек: нас немного – всего четверо, да аил у нас маленький, не такой, как тот за горой... Где же твоя лошадь? Я бы расседлала ее.

– Моя лошадь там, за горой; я не один: там мой помощник и старец с ним. Благослови тебя Христос за ласковое слово путнику.

– А это, – достал он сахар, – твоему боламчику от абыза.

– Спасибо! – опять кланяясь, сказала она, принимая подарок. – Вот сюда, абыз, под эту черемуху: тут тебя солнце не будет печь. Ты устал, ишь, какой слабый. Садись на эту колоду... Хорошо у нас тут в аиле, если бы не Кагыр! – понизила она голос. – Сегодня, вот, тихо, а в другие дни сущее наказанье: наедут к нему Дираки с аилов, а он и примется камлать: гудит в бубен, орет, и до того доскачет, что валяется потом дня два... Вот и сегодня после вчерашнего спит: сам хворый, а жадный... И кому богатство копит? Одна Косьту и та – хилая, хилая: нипочем ей ни жизнь, ни радость... Да, вон, она сидит, абыз, на солнышке... Видишь?

Действительно, глаза о. Макария различили за аилом на камне тонкий силуэт подростка девочки, сидевшей, облокотясь на руку.

– Так вот всегда: как завалится он спать после камланья дня на два, сидит она тут, всё кашляет и думает... Хорошо им богатым: все на них работают... Есть много бедных: киржачка Анна коров доит и молоко убирает, а этой и сумы не поднять с ячменем, – презрительно сказала она, показывая на дочь кама. – Моя Ай такая удалая: она уже всё умеет делать... Прости, абыз, Тегенек плачет, и надо ещё стереть соль... Горе с большим хозяйством: у меня, ведь, пятнадцать коров доится... Кам не смеет меня задирать, а будь мы бедные...

– Сейчас, сейчас, Тегенек, боламчик мой.

И она кинулась в юрту, откуда слышался детский плач.

– Ой, ой, мой Тегенек! Ишь, захотел есть, а ячмень не готов, и соль не растерта, глупый боламчик...

Миссионер с мягкой улыбкой покачал головой: как мог он говорить о Боге этой занятой матери? Надо было отвлечь её мысли.

О. Макарий поднялся и пошел к юрте. Кинув взгляд на задумчивый силуэт девочки Косьту на облитом солнцем камне, он было повернул к ней, но лежавшие около нее собаки поднялись и заворчали на него.

В это время звонкий и веселый голос зазвенел на опушке;

– Не туда, абыз, вот сюда... Мама, мама! Это – гость, что же ты не идёшь?

Мать опять выглянула из юрты.

– Нашла корову, Ай?..

– Нет!

– Так иди же туда, куда говорила я, до Анны: она с их коровами ходит. Не заботься о госте; вот успокою Тегенека и угощу его чаем.

– Погоди, абыз.

Их разговор привлек внимание дочери кама: она повернула к абызу бледное худенькое личико, но не пошевелилась на своем камне.

Абыз вошел в юрту, где хозяйка возилась с ребенком, которого только что накормила. Толстый черноголовый мальчик не хотел идти с рук: он требовал, чтобы мать держала его, и миссионер терпеливо ждал, когда он угомонится.

Мать, наконец, положила его в люльку, небольшой продолговатый ящик из бересты; просунув ножку этой люльки в ременную петлю, отчего ящик-люлька приподнялась вершка на четыре над полом, она начала двигать её из стороны в сторону, что заставило замолчать маленького алтайчика.

– Спал бы, – говорила она, – у, глупый... А тут эта корова: совсем она от рук отбилась, абыз, прямо горе с ней: такая дикая... Ай качнула бы его, а я бы стерла соль и ячмень... Вот какой боламчик неспокойный: басмак третий день не беру в руки. Ладно, было ячменю готового много... Конечно, у других кричат боламчики, а им и горя мало: делают, а у меня их – всего двое, и я уж лучше брошу работу, чем ребенка.

– Ты хорошая мать, – сказал о. Макарий, но я сегодня помогу тебе. Дай, я буду качать дитя, как ты, и успокою его: качанье не помешает мне говорить, а ты будешь тереть соль и ячмень.

Он сел на суму около ребенка и стал медленно двигать люльку, а мать благодарно закивала головой.

– Так, так, ты славный человек, абыз! И как умеешь водиться – смотри, боламчик смеется с тобой! А наши камы... Ай и сейчас боится Кагыра: такой худой человек.

– Гляжу я на мир долины вашей благословенной, на эти маленькие нивы ячменя и на стада, пасущиеся там, в котловинах, и думаю, что всё ваше горе в том, что не любите вы Бога, от которого вас отдалили камы. Бога, который сотворил и горы, и небо, всю эту красоту, и по воле Которого бегут реки, идет дождь на ваши поля и травы, которые вырастают так обильно для вашего скота! – ласково и убедительно заговорил он.

Она прислушалась, насыпав соль на басмак.

В отверстие для дыма падали лучи солнца и озаряли косым светом седую голову в скуфейке, тонкое неодолимо симпатичное лицо абыза Макария, качавшего её маленького сына.

– Великий Кудай неба и земли и тех звёзд, что, как огни, блещут на небе, Творец огромных океанов, которые более в тысячи раз, и ещё более! – Алтын-Нора, этот Кудай любил, когда приходил на землю, простых и бедных таких, как ты. В такие же ясные дни приходил Он к их порогу, садился и учил, что надо любить друг друга, так сильно любить, чтобы даже душу свою отдавать за врагов.

Женщина слушала со вниманием, а он говорил о великой любви Христа просто, безыскусственно, и дитя, успокоенное его качанием и тихим, проникновенным голосом, лежало покойно, глядя на его лицо.

Ни проповедник, ни женщина не заметили легкой тени, заслонившей вход, и тоненькой фигуры дочери кама, прижавшейся лицом к косяку входа: она слушала, вся уйдя в слух, и её бледное лицо все разгорелось пятнами яркого румянца.

Как мягко звучал тихий голос и какие слова: каждое ложилось её в душу и ласкало её слух!.. ещё бы! ведь, ей, Косьту, осталось немного жить: недаром ныла у ней грудь, и мучил кашель. Отец лечил её, отец боялся её потерять, бедный отец, которого она любила и боялась, когда во время камланья с ним делалась страшная позевота, и дикие крики наполняли воздух, судороги сводили ему руки и рот, его всего корчило, и у него дергались даже глаза. Косьту знала, что черные духи владеют отцом, и боялась его, боялась своей страшной веры, которая ничего не сулила после смерти: а старый абыз говорил об ином; он говорил, что тогда, когда смерть схватит человека, и порвется его душа там, на небе будет другая жизнь, и ак-неме понесут человека без тела, но такого же, как он был, только невидимого, туда в высоту, к Кудаю, отнимут его у кара-немэ, потому что Кудай добр, а кара-немэ Его трепещут... Ах, как хорошо там на небе! Недаром её тянет туда неодолимо.

Девочка Ай, пригнавшая корову, и лаявшая на подъезжавших спутников абыза собаки не отвлекли внимания: слишком хороши были эти новые неслыханные слова.

– «И какой добрый, какой бесконечно добрый был Бог... абыза: ему не надо было жертв, не надо камланья... Он учил только любить и слушаться добрых и за это – целое небо... Милый, старый абыз! хорошо, что он пришел, пока её душу ещё не подрезала смерть, как скошенную траву... Надо поговорить с абызом!»

И она решительно двинулась к старцу, переступив порог юрты своих соседей.

Хозяйка удивленно взглянула на нее, но приветливо ответила на поклон этой редкой гостьи, а миссионер, оставляя ребенка, ласково улыбнулся ей:

– Ты пришла слушать, дитя? – спросил он.

– Я уже всё слышала, абам! – сказала она кротко. – Мне немного осталось прожить, хотя я ещё молода: жадная улюм тянется ко мне и знобит меня холодом, когда людям жарко; она скоро заледенит моё сердце, а я боюсь кара-неме, абыз! боюсь темноты и так люблю небо и звёзды! Я люблю солнце и месяц и хотела бы уйти туда на руках ак-неме, когда душа моя оторвется от тела и лопнет, как шелчинка... Научи меня, как сделать так, чтобы Кудай принял и меня.

Подошедшая Ай стала покачивать брата, внимательно слушая, а миссионер, встав, положил руку на голову Косьту.

– Это легко, так легко и просто сделать, дитя, если твоя душа, хотя немного, может Его любить. Когда Он был на земле, к Нему приходили дети, и Он любил их, и теперь с неба Он любит всех и видит сердце каждого: Он видит и твое... Можешь ли ты полюбить Его, доброго, кроткого, милосердного?.. Хочешь ли креститься? потому что только тем, кто полюбит Христа и, поверив в Него, примет крещение, откроются небесные двери, хотя Он любит всех и тебя, бедное, больное дитя.

– Она – дочь кама, абыз, – сказала хозяйка, – и отец проклянет ее: он никогда не даст ей креститься, потому что любит ее!

– Он даст, – сказала девочка твердо, – а не даст, я уйду сама... убегу... ведь, ты знаешь, тетя, что злые кара-немэ и курюмесь ждут нас, и ничего доброго мы не увидим от них, когда наши тела похолодеют, а тут – Бог и небо... О, тетя! пойдем вместе к Кудаю и ты, Ай! Пусть гневается отец: я хочу любить твоего Бога, абыз, и верю Ему, потому что Алтай, такой большой и красивый, Он создал, как ты рассказывал, Один, а наши боги ничего не могут сделать... отец даже не любит говорить о них... Если бы он им верил, абыз, – со страстной печалью воскликнула она, – то приносил бы за меня жертвы, а то он камлает людям, а за меня не хочет камлать. А он любит меня, любит, абыз, поверь мне: зимой, в метели и бури ищет он для меня куропаток и раз чуть не замерз, ходя за ними. Он знает, что только их кровь и парное молоко унимают мой кашель: я у него одна... Поговори с ним, абыз! К вечеру он проснется: я тогда пойду посмотрю его: он страшно спит... во сне приходят черные духи и мучают его: он кричит и мечется... Страшно быть камом, абыз!

– Страшно, дитя... Но иди на солнце: ты дрожишь, а тут сыро в юрте; иди, я тебе дам горячего чаю... Вон там – мои: они вскипятят его нам, потом я напою тебя лекарством, от которого ледяной холод не будет тебя томить. Кто знает, может быть, ты станешь жить, будешь здоровой и крепкой: на этих горах много целебных трав, и я приложу все силы, чтобы Христос, спасая твою душу, продлил и твою земную жизнь; я буду молиться Ему... Ты, ведь, любишь Алтай?

– Я люблю его, абыз, ведь он мой: я тут родилась и выросла... но грудь таки ноет, и кровь идет у меня из горла... Нет, поскорее учи меня и, пожалуйста, крести: здесь тяжело жить, тяжело смотреть на отца... Когда я уйду туда и увижу Кудая, я попрошу Его послать отцу ак-неме, хранителей, как говорил ты эдже, чтобы они охраняли его от черных и увели туда, где буду я.

Она закашлялась, хватаясь за грудь, и, выйдя из юрты, села на сваленное бурей дерево.

Девочка Ай, вышедшая за нею, грустно глядела на нее: по умненькому личику её шли тени глубокой думы.

– Там не хворают у Кудая? – спросила она миссионера пытливо. – Там хорошо, абыз?..

– Хорошо, – сказал он с непоколебимой верой. – Так хорошо, что моя душа давно томится и рвется туда, а Кудай посылает мне жизнь: Он хочет, чтобы я много, много людей научил любить Его. И вот я хожу по долинам и горам и зову к Нему: «идите, идите к Отцу, милые Ему дети!» И тебя зову, девочка Ай, твою мать и эту бедную кыс... стану звать её отца и других, пока хватит сил: у меня болит грудь, и тело хило и слабо, но пока я могу, всё буду ходить и звать, вас, простых сердцем, и там, на небе, на этом синем голубем тенгереде, ак-неме, светлые ак-неме с белыми крыльями, которые уносят из мира человеческие души к Богу, будут радоваться тому, что ты, девочка Ай, и ты, бледная кыс, слушаете меня и начинаете любить Того, Кого так любит моё сердце...

Высокий старец Петр подошёл к нему и принял благословение: он любил своего о. Макария глубоко и преданно заботился о нем, как о ребенке, этот человек, видавший много горя в жизни.

– Чаю, отец мой?.. Когда ели?.. А чай готов уже: мы его ещё там у аила вскипятили со Стефаном Васильевичем и перенесли сюда, а сейчас он опять закипел... Вон туда, под черемуху... Ох, и денек: солнце, кажется, светить сегодня устанет: глядите, ни отметинки на небе, а с горы тут на звёзды глядеть хорошо будет и на Алтай: трудно только подняться вам будет...

– Как тебя зовут, девушка!.. Давно ли хвораешь?..

– её зовут Косьту, – вышла из юрты хозяйка с толканом и курмачем в руках, – она – славная кыс.

– А хвораю давно! – сказала Косьту. – Говорят, отец простудил меня: он забыл огонь после камланья, и очаг потух... на отце была шуба, а я спала около очага без нее: я была очень маленькая и простыла тогда; а все-таки росла, как осина, сухая и тонкая.

– А мать? – спросил о. Макарий. – Почему не поберегла тебя мать?

– У меня не было матери, – печально ответила она, потупив лицо, сидя на сваленной бурей сосне, чья вершина уходила далеко почти к самому порогу жилища кама, её отца.

Из третьей юрты вышли пожилая женщина и инородец, очевидно её хозяева. Они подошли к гостям аила и, закурив трубки, сели подле костра разведенного спутниками о. Макария.

Маленький Тегенек, видимо уснувший, не мешал матери, и она присоединилась к слушателям о. Макария.

А он опять учил, позабыв о чае, и его слова заставляли Ай вздыхать, а на тёмных глазах бледнолицей Косьту вызывали слёзы.

– Вон, опять едут к твоему отцу! – сказал, вынимая трубку изо рта, флегматичный алтаец, перебивая слова о. Макария, которые, видимо, плохо слушал.

Обернувшись, все увидели ехавших гуськом трех алтайцев, которые вели за собой соловую лошадь.

– Камлать! – протянула мать. – Ай калак... Опять напугают боламчика... Беги, скажи отцу, Косьту, добудись его.

Косьту ещё более побледнела: она взяла руку о. Макария и сказала горестно:

– Опять замучают лошадь. О, абыз! Попроси твоего Бога, чтобы абам не мог камлать, пусть все кара-неме убегут отсюда.

Алтайцы в своих странных одеждах уже подъезжали. Громкий лай собак приветствовал их, но, как только они подъехали к группе людей и слезли с лошадей, собаки прекратили лай и стали обнюхивать приезжих.

– Кто вы? – спросил обитатель аила.

И, когда приезжие поздоровались и объяснили, откуда они и зачем, он указал им юрту Кагыра, которому они привели коня, действительно, для камланья.

– Абыз, – умоляюще сказала опять Косьту, – не пускай их!

– Кам спит, – выступил о. Макарий, – дочь говорит, что он болен: я тут часа три и ещё не видал его; садитесь с нами, гости, и поговорим, а коней привяжите... Почему вы хотите камлать?

– У нас все женщины в аиле и все дети хворают, абыз! – ответил сухощавый калмык. – Шибко горят, как в огне; Кагыр хороший кам: шибко умеет камлать: и Ульгень и Эрлик его слушают.

О. Макарий бросил кружку с чаем, которую было взял в руки; его глаза зажглись, и он заговорил с глубоким убеждением:

– Не поможет он, не поможет, потому что и богов этих нет; а демонам, которым он камлает, приятно мучить людей: они никогда не отступятся от них и не помогут, а ваших родных томит болезнь горячки: пришла в аил и жгет их тела, сушит уста: камланье не поможет... хотите, я помогу им, поеду с вами, а эта бедная лошадь останется жива?.. Наша вера учит, что тот блажен, кто и скотов любит.

Но инородцы не слушали его слов.

– Нет, абыз! – качали они головами. – Нет. Кагыр так покамлает, что болезнь уйдет от нас; он шибко мастер камлать; уйдет болезнь... наши отцы, деды и все наши предки камлали.

– Я не могу остановить вас! – тихо, с печалью в голосе сказал он; но опять торжественно и убежденно воскликнул: – только Господь не допустит, пока я здесь, совершиться камланью, мой милостивый Господь!

И это глубокое убежденье, силой звучавшее в слабом голосе, заставило успокоиться сердце Косьту: она поверила абызу: ведь, его Бог был сильнее всех богов и добрее; Он знает, как тяжело мучается лошадь, когда ей ломают спину... Абыз скажет ему, чтобы он послал ак-неме, и эти ак-неме остановят её отца.

– Тебя просят, – дернула её Ай, – Косьту, они говорят тебе.

– Иди, разбуди нам кама, – кланялись ей. – Пожалуйста: шибко надо камлать. Побуди, что долго спит? уже полдень прошёл давно.

– Я не пойду, – угрюмо нахмурилась она. – Идите сами: вчера он камлал и устал; его всего дергает, и кара-неме мучают его во сне, я уже будила его утром и мочила ему голову водою, а теперь не буду, я сама устала, и у меня нет сил трясти его.

– Ну, тогда, мы сами, – переглянулись нерешительно алтайцы. – Ой, девочка, побуди, пожалуйста!!

– Нет! – решительно ответила она, – будите сами: я боюсь юрты: отец всегда так страшно храпит! Я ночевала даже у них, – указала она на мужа с женою, – в нашей юрте страшно: черные духи живут в ней у отца, они пьют кровь ночами: он спит как мёртвый, и сердце перестает биться в его груди, он белеет весь, как снег на белках, и, просыпаясь, хватается за грудь и говорит, что его душил курюмесь; он когда-нибудь умрет так.

– Мы пойдем! – сказал невысокий седой алтаец. – Ты, видно, хочешь дружить с абызом, – недружелюбно поглядел он на девушку, – а мы будем лечить наших больных по- старому.

И, повернув к девушке спину, он, а за ним и его спутники пошли к юрте Кагыра, ведя за собой лошадей.

– Абыз, они идут, абыз! – схватила бледнолицая девушка руку о. Макария. «

– И пусть, – сказал он твердо. – Я тебе сказал, что пока я тут, они не будут камлать; я не уеду долго, если будет нужно.

– Выпейте чаю, о. Макарий, – сказал Стефан Васильевич, – он весь перекипел... Вы устали, ведь, уже вечереет.

– Пейте вы с Петром, – ответил он мягко, – я подожду еще; моё сердце болит что-то... Что это?..

Все три алтайца, как пришибленные выскочили из юрты с испуганными лицами.

– Они увидали там кара-неме! – сказала, вскочив, мать Ай. – Они бегут, абыз...

И сама испуганно топталась вместе с другими.

Бледные пальцы Косьту впились в руку миссионера; она сама побелела, как снег на горах, и тихо шептала:

– Ой, абыз, что там? Калак! Абыз, что случилось у нас?..

– Абыз! – вскричал высокий. Он, Кагыр, мёртвый... И какой страшный: сидит, скорчился, руками вцепился в бубен и глазами глядит... Ой, страшно так... Мы его позвали, ничего не отвечает. Подошли, а он холодный весь... Ой, как страшно!

Руки Косьту тоже похолодели, и стоявший близко Стефан Васильевич поддержал её, зашатавшуюся и залившуюся слезами.

– О, абам, абам! – рыдала она. – Тебя задушили они... Абыз, они задушили его, и я не успела упросить Христа, твоего Бога... О, абыз, я боюсь глядеть на него... Проклятые кара-неме. Проклятый Эрлик: они задушили его, моего бедного абама, а он служил им всю жизнь!

О. Макарий кротко утешал ее.

– Неужели вы и теперь будете камлать? – сказал он почти строго приехавшим к нему. – Завтра поутру, когда отдохнут ваши кони, я поеду к вам в аил: посмотрю и полечу ваших больных. Отдохните тут...

– У тебя есть родные, Косьту? Бедное дитя!.. Теперь Отец Небесный будет отцом твоим, а мы позаботимся о тебе.

И он пошел к юрте Кагыра, оставив на руках у женщин его плачущую дочь.

Кагыр был действительно мертв; его лицо носило следы ужаса. Он сидел, прислонясь к стене юрты, и глядел туда, где стояли курьмияжки, уродливые курьмияжки, перед которыми висело сомо; руки впились в бубен, словно он хотел им заслониться от чего-то страшного.

Одноаилец его Позучак оседлал лошадь и поехал к зайсану, жившему верстах в пятнадцати от аила, с докладом о смерти, а женщины принялись собирать покойника все, кроме дочери, продолжавшей плакать, и Ай, ушедшей качать братишку.

О. Макарий грустно пил чай. Чего не видели его глаза тут, в Алтае! Болезни и скорби людей близки были чуткому сердцу, не даром он пришел сюда издалека со словами любви на устах и полным любви сердцем; зачем ранее медлил он посетить этот аил за дальностью его от Улалы?.. Кто знает, может быть тогда доброе слово коснулось бы потемневшей души, и кам был бы спасен: ведь он любил Косьту, может быть ради нее сердце его отвратилось бы от ужасных демонов.

– О. Макарий! Господь с вами: учите, что уныние грех смертный! – приметил состояние его души чуткий старец Петр. – Судьба... Божий предел... вкусите пищу-то. Господь, душу дочери спасая, попустил смерть его... Смотрите, вечер какой благословенный. На гору поднимемся, им теперь не до нас будет: наедет родня, заголосят... знаете! А девочка Косьту – Божия, она уж теперь от Христа не отвратится, за отца молиться будет бедная.

И старик подал своему любимому начальнику глиняную кружку с перекипевшим чаем и черные сухари, из плохо выпеченного хлеба, которые едва размокали в чаю.

– Потом на гору, можно на лошадях подняться! – сказал Стефан Васильевич. – Хорошо видны белки́: ночь лунная будет.

– Постой, – поднялся о. Маканий, выпивший чай, – погляди, собираются путники наши бедные... Забота их гложет... Можетъ быть до другого кама?..

– Куда вы?.. Почему не дадите отдохнуть лошадям?..

– К себе, абыз, – угрюмо сказал седеющий инородец, – там, ведь, хворают наши... Дай лекарства, когда хотел полечить: наш аил далеко, и путь труден: перевалы, бома есть, брода глубокие: всплывает лошадь... ты – стар: тебе трудно ехать к нам... расскажи, что делать нам надо, как давать лекарство твое, чтобы их не палило жаром?..

– Я поеду сам! – сказал он твердо.

– Ты, Петр, останешься тут, у Ай и её матери: утешь девочку Косьту, будешь учить её молитвам, когда она немного отойдет, а я со Стефаном – туда: больные ждут. Тут у нас есть лекарства, и ты, друг, на свободе валерианы набери: тебе Ай покажет дорогу-тропку на ту вершину: там много её в камнях... Ты знаешь, какая?

И принялся помогать седлать лошадь Стефану Васильевичу.

Инородцы тоже стали помогать им, удивленные готовностью миссионера ехать в их далекий угол через перевалы и бома.

– Мы тихо, абыз, поедем, – сказал самый младший из них, доселе не вступавший в разговор, – завтра утром будем дома. Твоя лошадь, однако, тряская: сядь на мою...

– Ничего, друг мой, ничего: я привык. У тебя-то кто болен тоже?..

– Мать! – печально сказал молодой инородец. – Вся горит: улюм уже захватила ее... О, абыз! Она – добрая мать, и моё сердце болит за нее: эта лошадь моя, но я бы с радостью отдал ещё две, если бы мать стала здорова: она выводила меня одна, когда медведь задрал отца на охоте; я люблю её, абыз, и, если бы камы взялись её лечить и попросили бы у меня весь скот, я бы отдал его с охотой.

– Ты – добрый сын, – сказал о. Макарий. – Бог дал мне малое уменье врачевать тело; я сам похожу за твоею матерью, друг мой.

– Что ты, Петр?.. Неохота отпустить меня, старец мой?.. Ничего!..

– Как через перевалы-то будете переезжать? Грудь-то свою забыли? Ох, забота мне с вами! А огород наш... польют ли его там?..

– Ах ты, душа добрая, Марфа евангельская: заботишься о земном! – невольно улыбнулся о. Макарий, – ведь, не долго я пробуду там, не месяц же. Отсюда тебе недалеко: съезди, попроведай, девочку возьми с собой: пусть развлечется, посмотрит на жизнь крещеных... Ну, Христос с тобою! Утешь её, скажи, что поехал я больным помочь... Поклон мой нашим и ей. Христос её храни, бедную.

– А, это ты, Ай, – милая?.. Молиться я за тебя буду, чтобы сердечко твоё Христа полюбило: ты славное, умное дитя, походи за Косьту, как за Тегенеком: Косьту нуждается в твоей помощи... Хорошая девочка, бедная Косьту.

И маленькая алтаечка долго следила за уезжавшими путниками, пока они поднимались на перевал.

– Славный абыз! – шептала она сама себе. – Хороший абыз... Я утешу Косьту, когда она придёт, а туда в юрту не пойду, потому что боюсь кама Кагыра.

Целое море вершин!

О. Макарий засмотрелся на них, погружавшиеся в сумрак вечерний. Отовсюду поднимались задумчивые строгие силуэты. Было холодно тут, на высоте перевала, но красота вида заставила позабыть и боль в груди и этот холод.

– Господи Боже, как хорошо! – сказал он тихо своему спутнику. – Алтари Твои, Господи сил, Царю мой и Боже мой! Вон Куминские белки́, а там далее, сын мой милый, вечные снега... Красота какая! А вон и лампады зажглись: не могу я равнодушно любоваться на природу Божию: сердце трепетать начинает слабое и дивится... Смотри, как загораются звёзды:

«Они пламенеют одна за другой

В молитве горячей, в молитве святой»...

– И подумать, что это миры, Стефан, такие же, как наш, можетъ быть, большие миры... Сколько силы в слове этом, когда нас частичка одного мира поражает... Гляди, как волны на море, горы!..

– Будет ещё перевал поутру, друг мой? – обратился он к молодому инородцу.

– Будет.

– Это хорошо! Люблю я смотреть утрами на горы, как туманы станут подниматься на них из низин, розовые все...

– Устал ты, Стефан?.. Не научился ещё спать на седле, бедный... Думаю я, чтобы пришло сюда за нами много других делателей и везде бы прошли по горам этим от края и до края, везде бы рассказали о Христе... Неужели это будет?.. Душа у меня несовершенна: я человек немощный и слабый, но мой дух парит, как подумаю, что среди этих гор по тихим долинам зазвонят колокола, и в храмы пойдут алтайцы крещеные... много крещеных... конечно, это будет не скоро, но это будет, Стефан!.. Если бы я мог посмотреть на крещеный Алтай оттуда, – указал он на небо, – моя душа радовалась бы там!

– Вы всё говорите о смерти, отец мой! – сказал Стефан Васильевич. – Живите долго и учите: такого уже не будет на Алтае.

– Такие будут, сын мой: придут, отовсюду придут. Скажи им мой привет тогда, хотя они меня и не будут знать.

– Отец мой! – горестно сказал Стефан Васильевич.

– Ну, ну, не огорчайся, слушай-ка. В тишине наступающей ночи отъехавший от них далеко молодой инородец запел:

Терсиенен салкын кананда,

Терменгэй камыш каканда

Терменгэй камыш баштары?

Текши тууганды саназам

Тежильгень косьтои яне келет³¹.

Грустью звучал молодой голос.

– Эта душа будет спасена, – сказал о. Макарий. – Кто много любит, тот спасется, а его душа томится и любит... Что это, они точно исчезают?.. Да... Это спуск, Стефан, подтяни подпруги у лошади... Вот так... Помоги и мне, Господа ради: силы слабые у меня, а всё жизнь. Меня с детства таким сделала она слабосильным. Бывает это с людьми часто. И у тебя силы не много, Стефан, но сила Божия и в немощи совершается: только не инок ты будешь: сердце у тебя без поддержки истомится... молод ты, и боюсь я оставить тебя одного: надо тебе подругу верную, чтобы она тоже стала миссионером и тебе в трудах помогала... Разве есть грех в браке честном? Показывай тогда примером своей жизни, как жить должны люди...

– Темно там...

Низина тонула во мраке: луна ещё не взошла, а света звёзд не было достаточно осветить глубокую и узкую долину, в глубине которой звенела и металась по камням горная река, над которой поднимался туман, сливавшийся с мглою.

– Где же они сгинули? А дорогу-то мы и не знаем! – сказал Стефан Васильевич. – Какие беспечные: уехали далеко!

– Нет! Тут ждут: слышу я, кони фыркнули...

– Абыз, ты тут?.. Сюда, тут не круто: я жду... тут глубокий брод будет, под перевалом, конь всплывает... пристал ты?..

Забота была в голосе говорившего.

– Ничего, не устал, – успокоил его о. Макарий. – Темно стало. Тебя зовут Педер, кажется?..

– Что это, точно птица белая бьется там?.. А, это поток: вот какая мятежная вода!..

– Держи короче повод, Стефан: круто... не поскользнулась бы лошадь.

Но алтайские лошади знали осторожность и тихо ступали, зорко глядя перед собою.

Луна поднималась из-за гор, и первые бледные лучи осветили путникам и волны горной реки и темную опушку бора, подступавшего к ней. Скоро заплескалась вода, ближе, совсем ближе. Потянуло сыростью, и кони вступили в воду, обдавшую брызгами усталые лица путников.

Светлая заря светлого дня наступала, поглощая тьму. Трудная бездонная ночь была пройдена. Два старших спутника-алтайца заехали во встречный аил на отдых, а истомленные путники с Педером всю ночь проехали до аила: о. Макарий сам захотел этого – больные не ждали, а они были здоровы и поэтому должны торопиться; а теперь, слава Творцу за все: Он помог – путь уже пройден.

– Вон, близко! – сказал Педер, – там, где плывут, сливаясь, розовые от зари туманы.

– Ночь прошла. Господи, помоги рассеять светом Твоим мрак молодой души Педера! Пошли уменья и сил, чтобы исцелить недуг матери алтайского юноши и приобрести его сердце!

И вдруг забота о молодом спутнике охватила о. Макария.

– Ах, неразумный я... Сын мой милый, как же ты? В аиле горячка, видимо, а ты устал и ослабел: раскинь-ка палатку тут, на горе, а мы одни спустимся вниз; раскинь шатер наш убогий: я приду к тебе сюда; напейся чаю, ляг и спи... Спи, пока не восстановятся силы: тогда и на дело ко мне, если увижу, можно это. Что?.. Нет?.. Стефан, ты забыл, что послушание паче поста и молитвы!

И уехал вперед в низину, где просыпался зараженный горячкой аил, вершить своё святое и трудное дело.

Яркое солнце было высоко; давно ушла мгла, только в юрте Педера царила она: там у ложа старой женщины, охраняя её покой, сидел старец-миссионер: он давно дал ей лекарство и теперь клал компрессы на её горевший лоб. Надо было отходить её, и он верил, что отходит: эта жизнь была дорога ему. Она являлась залогом спасения человеческой души, а ради этого спасения он готов был перенести все!

И в своем глубоком смирении старец теперь со слипавшимися от утомления глазами думал о тех, кто заботил его, о своем любимом Стефане, о горе, о девочке Косьту, дочери кама, и старце Петре, о многих там, в Улале, больных и страждущих, обо всех, кроме себя, не сознавая своего подвига, незаметного подвига жизни, отданной людям далекого от людей Алтая, прекрасной дикой страны, в которую он первыйпринёсслово Христово.

– Господи, сколько страданий! – шептали его губы. – Пошли сюда, в эти милые горы, Отец мой Небесный, сильных духом и телом людей на помощь им, страдающим, темным, не знающим Тебя, Возлюбленный мой, потому что они тоже Твои заблудшие дети!