Воспоминания Шиманова Г.М.

Воспоминания Шиманова Г.М.

Шиманов Геннадий Михайлович

Предисловие

Читателю предлагаются воспоминания Геннадия Михайловича Шиманова (1937-2013) – замечательного русского мыслителя. В советское время он был одним из самых активных публицистов православного диссиденства, боровшегося за осуществление церковного возрождения. В поздних работах Шиманов предстает как философ и богослов, глубоко осмысливающий сложные проблемы церковной, социальной и национальной жизни России.

Записи воспоминаний Г.М. Шиманова были сделаны летом 2004 года у него на квартире на Рижской. Тогда там собирался небольшой кружок, «семинар», обсуждались написанные статьи и все прочее, связанное с христианством. Однажды мы попросили, чтобы Шиманов рассказал о своей жизни и встречах с интересными людьми. Он согласился. В результате получилось 5 кассет записей.

Чтобы лучше понять эти заметки, их следует читать параллельно со сборником Шиманова «Перед смертью» (1969 г.), в котором много автобиографического. Некоторые пояснения даны в комментариях.

Воспоминания рисуют целый ряд живописных картин из жизни религиозно-диссидентской среды в советский период. Основную часть их составляют воспоминания о тогдашних известных деятелях религиозного движения: Михаиле Агурском, о. Дмитрии Дудко, о. Глебе Якунине, о. Александре Мене, Буковском, с которыми Шиманов был хорошо знаком. Любопытен его рассказ и о А.И. Солженицыне (знакомство с ним так и не состоялось). К сожалению, остались незаписанными его очень интересные воспоминания о Феликсе Владимировиче Карелине – крупнейшем богослове советского периода. В настоящий текст вошло примерно четыре пятых записанной звуковой дорожки – выпущены воспоминания о некоторых друзьях его детства и юности.

Шиманов был очень цельным человеком, и всегда смело говорил то, что думал. И эти его заметки отличаются большой открытостью. Шиманов ничего не умалчивает, говорит и о хорошем и о плохом (как по отношению к себе, так и к своим персонажам), оценивает мысли и дела со своей, вполне определенной, точки зрения русского националиста. Однако вот что интересно. Безусловно, он оценивает. Но не судит. Для него каждый человек, тем более значительный, – Божие творение, ищущее свой путь ко Творцу. И Шиманов, – этот рыцарь истины – старается этот путь понять и рассказать о нем слушателям. Причем, делает это с изрядной долей тонкого и доброго юмора.

Геннадий Михайлович довольно серьезно готовился к этим записям. Отдельные, наиболее ответственные части он написал на бумаге и зачитывал. Но таких начитанных кусков – меньшая часть – он был прекрасный рассказчик, и легко говорил экспромтом. Запись, при ее расшифровке подверглась некоторой корректуре. Например, были исключены вопросы слушающих, поскольку они разрушают плавность повествования. Однако все слова Шиманова оставлены практически без изменений, и можно быть уверенным, что мысли Геннадия Михайловича переданы адекватно.

Надо сказать, что сам Шиманов считал эти воспоминания черновыми. Он намеревался их откорректировать и дополнить. Увы, при жизни ему это не удалось. Но и в таком виде они представляют безусловную ценность. И потому мы решились их предать гласности, причем невзирая на то, что многие из упоминаемых Шимановым персон до сих пор здравствуют (В.И. Прилуцкий, о. Глеб Якунин, И.Р.Шафаревич, В.А. Капитанчук, В.Н. Осипов и другие).

Расшифровку записи и примечания подготовил Николай Сомин.

Об отношении к советской власти

Я начну с того, что у меня отношение к советской власти (и вообще к власти) сформировалось в армии. У меня там появилось две идеи. Первая – необходимость поиска истины и вторая – ненависть к толпе. Я заметил, что как только начальство из казармы уходит, то начинается царство грубой силы. И поэтому я всегда демократию западную понимал как торжество физической, денежной и прочей силы – то есть как недолжное состояние. И советскую власть я признавал как силу организующую и был сторонником советской системы, сторонником диктатуры. Ну вот, когда я вернулся из армии и стал высказывать это свое отношение, то на меня смотрели как на оригинала, не понимали – настолько этот взгляд расходился с уже господствующим тогда среди моего поколения на советскую власть (я вернулся из армии летом 1959 г.). Я не говорю про всех; я говорю про людей моего поколения и про круг тех «продвинутых», с которыми я общался. Примитивизм советской пропаганды, даже литературы тогдашней, интерес новым явления культуры (и к старым тоже) постепенно втягивали меня в новую среду художников, поэтов (я сам писал стихи). И компания, которой я в школе принадлежал, была в основном из поэтов, или людей, которые намеревались что-то написать (некоторые так ничего и не написали). Но, во всяком случае, интересы литературные, музыкальные, отчасти живописные господствовали. И тогда же уже салоны образовывались – некоторые хозяева квартир устраивали литературные вечера. Я помню салон Екатерины Сергеевны, старушки, где-то в районе Таганки. Собиралась такая фрондирующая публика, и это было во многих квартирах – это и салон Елены Строевой[1], и Компанейских и Трипольских – я наверняка еще десятки и десятки не знаю.

И эта новая среда своими либеральными взглядами постепенно подготавливала во мне почву для последующего перехода к антисоветским взглядам. Но к ним я перешел уже став христианином. Логика была простой – человек я был очень наивный, знал очень мало – логика была такой: я за Бога; советская власть против Бога; значит, я должен быть против советской власти. Тем более, что я пришел к вере в бога в конце января 1962 г., а это было время хрущевского гонения на религию. Почти каждый день в газетах печатались так называемые фельетоны с разоблачением то православных, то баптистов, то еще кого. И естественно на этой почве у верующих искусственно развивали антисоветизм. Люди, с которыми я общался в то время, были люди, либо ненавидевшие советскую власть (и между собой об этом говорившие открыто), либо равнодушные, но под равнодушием тоже скрывалось неприятие. Например, один мой приятель (сейчас он священник) говорил: я отношусь к советской власти, также, как относится к ней кот Барсик. Для кота Барсика ее нет, и для меня тоже – я ее не вижу в упор.

Но я сейчас хочу сказать о двух встречах с В.К. Буковским[2]. Это в общем-то известный человек, историческая личность, сыгравшая большую роль в демократическом движении. Я познакомился с ним в 1960 г. (может быть в 61-м). Но во всяком случае в 61-м году мы как то сидели с ним в сквере на скамеечке, и он пытался меня убедить, что мне надо принимать участие в борьбе за свободу. Я с ним не соглашался, говоря, что самое главное – найти истину. А уж когда я истину найду, то в соответствии с ней я уже буду относиться к политической свободе. Он говорит: чудак, да как же ты найдешь истину при нынешнем отсутствии информации – ведь советская власть ее не дает. А когда будет свобода, вот тогда ты ее и найдешь. На что я ему сказал: нет, для меня свободы вполне достаточно: есть книги, никто мне не мешает думать, разговаривать. Тогда мы с ним к общему согласию не пришли. Но когда я пришел к вере в Бога – а после этого я пошел в психушку, добровольно, для того, чтобы мне подумать, как мне дальше жить. Там я провел три месяца (об этом я сейчас подробно рассказывать не буду)[3]. Но ко мне туда в гости ходили мои друзья, в том числе и Буковский. Спрашивает: ну как, теперь узнали? Я говорю, да, я с Вами. Я против советской власти, но политической борьбой я заниматься не буду. – Почему? – говорю: истина в православии, но у нас очень мало православных и нам нужно работать на православие, на позитив. Вот когда мы силы разовьем, то тогда будем думать. что делать дальше. Опять-таки я с ним не согласился. Не согласился с его позицией прежде всего бороться за свободу…

…Перелом у меня по отношению к советской власти произошел в 1971г. Это когда я уже стал уважаемым диссидентом, меня везде принимали (в правозащитной среде). Тогда я обнаружил, что там очень много русофобии. Раньше я не придавал этому значения, поскольку у меня представление о еврействе сложилось по советским источникам – мол, это народ который подвергался преследованиям до революции, это несчастный народ, у них сейчас обида, которую они пытаются высказать, и с этим связана их русофобия. Но когда я увидел их в натуральном виде, то я понял, что это совсем не так, и что это изначально их шовинизм. И тут-то мое необъятное терпение лопнуло. Правда, конфликт произошел не с евреями, а в их присутствии – на квартире чувашского поэта Геннадия Айги. Он был тоже антисоветски настроен, но до этого я не замечал его русофобских настроений, и мы были даже приятели. А тут вдруг его понесло. И я хлопнул по столу и сказал, что я с вами, ребята, больше не вожусь (или что-то вроде этого), и порвал с ним и с присутствующими евреями. Хотя они говорили, что, мол, это он говорил, мы же не говорили. Но ясно, что это была одна компания, и я начал менять отношение. Я понял, что когда мою мать оскорбляют, то нельзя говорить, что все женщины одинаковы – мать есть мать и ее надо защищать. Народ у меня тоже один, и его тоже надо защищать.

Примерно в то же время я познакомился с Владимиром Николаевичем Осиповым. Я в то время в был бегах. После психушки я сборник составил под названием «Перед смертью», в нем описал, как меня брали туда, обстановку в больнице, беседы с врачами, как они угрожали мне, что если я буду продолжать заниматься религиозной пропагандой, то меня на всю жизнь уже в больницу отправят. Я об этом говорить не буду – я просто скажу, что когда я по квартирам жил (это было около 4-х месяцев после психушки), на одной из квартир мы встретились с Осиповым. И он предложил мне написать для журнала «Вече»[4]. Так что у меня разрыв с демократами у меня как-то совпал с переходом на новые позиции, и у меня начало образовываться новое окружение. Причем в первое время я еще оставался антисоветчиком, но уже стоящим на русских позициях. Так было очень недолго. Потом я пришел к следующей мысли: если придут к власти вот эти диссиденты, то для нас, русских православных, это будет хуже, чем советская власть. Поэтому надо перестать выступать против нее при всех ее грехах это все-таки меньшее зло по сравнению с тем, что было бы она рухнула и пришли к власти западники, а надо наоборот ее защищать. Если мы будем ее защищать, то мы будем менее уязвимы для советской власти. Пускай усилится конфронтация советской власти с западниками – это очень хорошо. А мы тем временем будем свои русские православные силы наращивать. Таким был очередной этап.

А третий этап начался после знакомства с Феликсом Карелиным[5], который повел со мной беседы. Я раньше отождествлял социализм и марксизм. Он говорил: «Геннадий, ты неправ. Социализм – это великая идея, вечная идея, а марксизм – это лишь частная форма ее, связанная с атеизмом. И поэтому знак равенства между ними ставить нельзя». Я сначала потопорщился, а затем понял, что он прав, и сам стал потихонечку писать в защиту социализма. Более того, я писал о том, что советская власть погибнет, если она не избавится от атеизма и космополитизма. И эту линию я вел в одиночку, ибо на меня практически все смотрели большими глазами. Даже в когда меня вызывали в КГБ. А меня довольно часто вызывали, ибо среди моих знакомых, то одного арестуют, то другого. И сразу же все его окружение туда тягали, так что я раз десять минимум был на этих беседах. Такое ощущение у меня сложилось, что они с недоумением на меня смотрели. Непонятно: по своим взглядам враг – православный, националист. И в то же время выступает против запада в защиту СССР.

И еще один момент: ни еврейства, ни масонства я не знал. Тогда, в конце 70-х о евреях знал очень мало – что там у Достоевского написано. А потом стала литература появляться, самиздатовская. И чем больше я с этой литературой знакомился, тем больше убеждался, что надо Советский Союз защищать. Так писали я, Феликс Карелин и еще один – Владимир Прилуцкий, который писал под псевдонимом Ибрагимов. Наше направление не устраивало никого – ни советскую власть, ни антисоветскую власть, ни демократов. И в конце концов, где-то в начале 80-х мы собрались, и я предложил издавать свой собственный альманах . Потому что наши статьи по одиночке исчезали, а здесь хотя бы их будем брошюровать. В общем, решили издавать альманах «Многая лета». И поскольку я взял на себя ответственность, то редактором был Шиманов. Альманах печатали на машинке тиражом 5 экземпляров. Но в Троице-Сергиевой лавре в Академии Духовной, как мне передавали, кто-то копировал – они у меня покупали оригинал. Говорили, что где-то еще размножают. Всего я издал пять номеров. Но это была эпоха Андропова. Во-первых, он разогнал все демократическое движение – перестали выходить эти издания практически все. А у меня оно даже не было нелегальным – я писал там адрес свой. С этим журналом Феликс ходил к нынешнему патриарху (тогда митрополиту), тот его принимал, Феликс ему дарил «Многая лета», патриарх что-то отдаривал. Но такое благополучие было до 5-го номера. В пятом номере была напечатана моя статья о возможности масонской революции в СССР. И после этого меня вызвали в КГБ и запретили издавать: если будешь издавать, то мы по старым материалам откроем против тебя дело, забыл какая статья, в общем, о клевете – до трех лет. Я сказал, что с вашими оценками не согласен, ибо на самом деле этот альманах был просоветским, антидиссидентским, антизападным. И его закрытие диктовалось тем, что готовился переворот в СССР.

В это время Осипов сидел в лагере, его арестовали в начале 75-го года и дали 8 лет. Формально Осипов антисоветчиком не был. В предисловии от редактора «Вече» он писал, что мы исключаем политическую проблематику, мы выступаем за сохранение национальных начал и нравственности, за спасение природы – задача была такая узкая поставлена. Хотя он был монархистом, но публично он об этом не объявлял.

И кстати, на почве отношения к советской власти возникла полемика между Осиповым и Шимановым. Я в своей статье «Письмо Наталье Сергеевне»[6] писал, что нам необходимо верноподданническое отношение к советской власти. Не дело православных людей требовать свобод и справедливости от власти, будучи самими неорганизованными и безобразниками – надо начинать с себя, и по мере возрастания православной общественности ситуация будет улучшаться. Эта статья вызвала бурю негодования среди не только демократов, но и среди националистов. Потому что осиповское окружение – это люди-лагерники; он ведь по второму разу сидел. Это окружение было антисоветским (но не западническим). И они естественно возмутились словами о верноподданническом отношении к советской власти. Осипов написал мне открытое письмо, в котором обвинил меня, что разумные пределы лояльности к советской власти я перехожу, что у меня отношение коленопреклоненное и всеприемлющее. Он это письмо мне передал (хотя и не печатал в журнале «Вече»). А я через некоторое время напечатал ответ. В нем я указал: вот, смотрите, кого вы упоминаете: акад. Сахаров, Буковский, ген. Григоренко, Амальрик – хорошие же вы ориентиры предлагаете для русского народа, Владимир Николаевич. В общем, ответ был не менее резким, чем его письмо. И уже задним числом оценивая то и другое письмо, я думаю, что перехлесты были и у него и у меня.

Постепенно у меня расхождения ширились. Ибо русские националисты в основном занимают позицию антисоветскую. И поскольку я занял твердую просоветскую позицию, то возникли не то чтобы конфликты, как с евреями, но такие, скажем так, прохладные отношения. Так что мой переход на просоветские позиции вызвал множество кривотолков. Но после так называемой перестройки отношение к советской власти снова стало меняться на двухзначное. И в настоящее время я отношусь к советской системе ни положительно, ни отрицательно. Я не знаю чего больше – и положительного было много, и отрицательного. И окончательно только история покажет, какую роль сыграл советский период в жизни русского народа.

Из воспоминаний о ранних друзьях

…Однажды мой школьный друг, еврей, Саша Лайков мне сказал: «мы, евреи создали советскую власть, мы ее и разрушим». Я естественно воспринял это как хохму. Позже я подумал, что он такого же возраста, как я, и сам додуматься до этого не мог – он мог только подслушать это у своих старших и потом мне рассказать. И кстати, через него я потом познакомился с его приятелями евреями, с Агурским, с Александром Менем. То есть это был по тем временам самые передовые в известном смысле люди. Вот. Пока я служил в армии, он учился в библиотечном институте и стал заведующим библиотекой и номинальным христианином. Я пришел а христианству в начале 62-го года[7], а эти мои приятели евреи тут же, через полгода, через год заявили себя христианами. Потом один вообще отошел от христианства, я как ни пытаю его при встрече, он увиливает, кем он стал, стал ли он иудеем – не знаю. С Агурским тоже темная история. Он тоже пытался христианство с иудейством сочетать. У него там целая трагедия была на этой почве в Израиле. Отказался ли он от христианства или нет – не знаю. С Сашей был интересный эпизод. Где-то в конце 80-х он позвонил и пригласил в гости. Я пришел, а там еще парочка моих знакомых евреев. Они знали о моих взглядах. А я никогда не скрывал, что жидо-масонский заговор – это реальность. Это не значит, что я каждого еврея ненавижу, но что этот есть так есть. Они это знали и принимали. Так вот, во время непринужденного разговора предложили мне дать для него статью – журнал назывался «Шалом» – на любую тему, которую я сам захочу. Я предложил им на выбор две статьи: одна «О тайной природе капитализма» (о жидо-масонской природе капитализма) и вторая статья «Закрытая тема» (о деятельности бюрократии в советской системе в связи с еврейством – она у меня до сих под не сделана в электронном виде). К моему удивлению, они напечатали вторую статью (первую они не решились) и дали мне журнальчик со статьей и рецензией на нее духовного сына Александра Меня Александра… забыл фамилию – он известный православный либерал. И рецензия в общем-то не злая. Он не соглашался, когда я на евреев нападал, но все же…

Михаил Агурский

Еще до знакомства с Литвиновым, я познакомился с Агурским. Его привели ко мне мои школьные приятели-евреи еще до моего обращения к христианству. А потом он узнал, что я стал христианином и прибежал разведать. А я как раз в то время сидел и переписывал от руки (пишущей машинки не было) Добротолюбие, но не все, а выбранные места. Он был несказанно поражен, что человек занимается таким делом. Но тут же стал разведовать. Говорит: «вот есть такие люди, которые считают, что есть еврейский заговор мирового масштаба». А я думаю – ну как это возможно – нелепость. Ну, так и сказал ему. В этом отношении он успокоился. И стал говорить мне: «вот в Ветхом Завете там чудовищные всякие казни совершали евреи в отношении народов Палестины».

А я: «ну, кто были эти народы палестины? – безбожники, сволочи – правильно делали евреи, что их казнили». Свой человек! Тут он проникся ко мне доверием и стал статьи носить. А статьи он такие носил такие, что … Был такой Марк Васильевич Доброхотов. Он спрашивал: «Ты о.Меня знаешь?» – «Нет не знаю». – «Так вот у него есть тетка, которая распространяет статьи, христианские, но обращенные к евреям. Ты берегись – это страшная опасность». Потом я понял, что это не тетка Меня (которая и христианкой-то не была; была христианской его мать), а это Агурский стал сочинять статьи, обращенные к евреям с призывом принять христианство. И, разумеется они были ясно русофобские; все гонители евреев там изображались как плохие люди, а вот евреи как хорошие. И всегда подчеркивал, что Церковь выступала в защиту евреев, против погромов. И этими статьями он делился со мной. Поскольку я был человек необразованный по этой части, как и по многим другим. А потом мне Агурский (или Огурец, как мы его звали) принес мне свое открытое письмо патриарху Пимену, в котором говорилось, что в русской Церкви к сожалению есть элементы антисемитизма и в богослужении и канонизации Евстратия Печерского и младенца Гавриила Белостокского – это кровавый навет на евреев. И просил на его запрос ответить положительно, т.е. деканонизировать этих святых и убрать антиеврейские тексты из богослужения. Причем в ультимативной форме. Кажется месяц давался: мол в случае. если я не получу ответа, я обращусь с мировой общественности. К сожалению текст у меня не сохранился – он то давал, то забирал, и поэтому очень мало кто знает об этом. Патриарх ему естественно ответил не письменно, а косвенно: в одном из ЖМП появилась икона мученика Евстратия. Не знаете его историю? Он был продан половцами в рабство еврею, тот пригвоздил его ко кресту, но Евстратий так на кресте и умер, оставшись христианином.

Так вот, в скором времени оказалось, что он (Агурский) уже работает в издательском отделе Московской патриархии. Как он там мог там очутиться – это трудно понять, если не было какой-то мощной руки. А она наверняка была. Ведь у него техническое образование, в христианстве новичок, и сразу оказался там – то ли Мень помог, то ли кто-то еще. А вообще сам издательский отдел – это тоже тайна… И там он стал защитником советской власти, причем не на митингах (их не было), а в застольных, частных беседах. Поскольку мы были антисоветчики, то у нас глаза на лоб полезли. Мы думали: то ли он агент КГБ, то ли с ума сошел. И когда мы без него болтали (а компания была в основном еврейская), то однажды Миша Роговский сказал такие знаменательные слова: «посмотрите на его хитрый нос!». А нос у него на самом деле был такой, как говорил Бернс: «Его глаза не лгут, они правдиво говорят, что их владелец плут». У него было плутоватое лицо. Он лавировал в интересах своей карьеры. Вот работал – надо защищать. Через некоторое время оказалось, что он подал на выезд в Израиль, и тут же переменил позицию. Он стал приятелем, во всяком случае – вместе с Солженицыным, Шафаревичем – т.е. антисоветчиками. Они его включили в свой сборник «Из под глыб». Причем он с гордостью говорил, что он не сам туда пошел, а Солженицын его пригласил к себе. Он уехал в Израиль где-то в 74-м году. Но до этого он успел выступить в защиту Солженицына, когда у того разразился конфликт со священником Всеволодом Шпиллером. Он приехал из Болгарии, не еврей (у нас часто так думают, но Шпиллер – немецкая фамилия). А конфликт у них разгорелся на почве женитьбы Солженицына на этой… забыл[8]. Что-то там в степени духовного родства – они кого-то вместе крестили, и нельзя ему было жениться. Боюсь наврать, но конфликт был и он обсуждался в обществе. И Агурский очень яростно выступал против о. Шпиллера в защиту А.И.

Тогда же у него стали проводиться семинары на дому по еврейскому вопросу. А у евреев в те времена постоянно были семинары, о чем они мне доверительно говорили. Они приходили домой, одевали эту кругленькую шапочку и начинали изучать язык, законы, историю – и это было не только в Москве, а по многим городам. Он довольно часто забегал ко мне – я делал великолепный самогон, лучше водки, никакого сравнения – и он с удовольствием сидел со мной, разговаривали. Мы не были единомышленниками, но я его чем-то информировал, он – меня. И кстати, когда вышел журнал «Вече», он прибежал ко мне, расспросил, я ему рассказал. Он через какое-то время написал послание к Осипову, я его передал. И таким образом он стал участником «Вече». Причем он занял там позицию не антирусскую, а такую довольно обтекаемую, и даже с симпатией. Вот такую он занимал позицию даже позже, когда уехал отсюда.

Когда появилось письмо Солженицына «К вождям СССР»[9], он решил создать сборник откликов и создал его, одним из участников которого был я. Мой отклик на «К вождям» я делал по его заказу. Но чем-то этот сборник не угодил сильным мира сего, и его так и не издали. Он смутно мелькает – раз, два я слышал, что он создает такой сборник, но печатного текста я не видел. Там в основном все авторы высказались против Солженицына: Раиса Лер, еще кто-то, я не помню. Все высказывались с позиций левых (я постоянно это путаю), т.е. с позиций европейских, западных. Я выступил с несколько иных позиций, причем не безусловно против, а так, частично. По-моему, поддержал только один Иванов-Скуратов – это уже давно было, я мог и забыть.

Перед отъездом (он года два был в отказниках) он (Агурский) устроил большой прощальный вечер, на который пригласил и меня, и Шафаревича, и Бородина, и Осипова, и Иванова-Скуратова. Там же знакомил меня то ли с Жоресом, то ли Роем Медведевым, Гинзбургом, вот этим известным – он отсидел срок и потом стал распорядителем фонда Солженицына (потом смотал туда). Я помню, группа сахаровцев на меня с такой ненавистью смотрели , – а я тогда уже выступал против Сахарова, – того и гляди бросятся и разорвут на части. Народу было столько, что все не помещались в квартире – на лестнице были, фотографировались. Еще до этого, примерно в 63-м, я помню, пригласил меня на сходняк. Он устроил встречу с православными интеллектуалами – под видом дня рождения его жены. И поводом была энциклика папы римского[10], свежайшая, переведенная на русский язык. С нею приехала одна француженка. Энциклику зачитывал Феликс Владимирович Карелин. Я его в первый раз увидел – он был совершенно непохож на позднего Карелина, спокойного человека, мудрого. А это был черный, со сверкающими глазами, очень хорошо говорил. И потом было обсуждение этой энциклики, причем обсуждавшие разделились. Александр Мень, помню, он сидел вместе с Николаем Эшлиманом, и они спорили, на чьей стороне правда – католиков или православных. Мень напирал на всякие цитаты известные из Евангелия, где Христос поручает Петру «пасти овец Моих», и другие. Я хотя и сознавал себя православным, но конфликт между католичеством и православием тогда еще не чувствовал – я просто с интересом смотрел. Там были знаменитый Женя Барабанов, главный, наряду с Мишей Меерсоном, духовный сын Александра Меня, интеллектуал, писал статьи. Потом он с Менем как-то разошелся, причем на почве – может быть это единственная почва, но в храме Меня с ехидством рассказывали, что он слушал проповедь Меня о недопустимости абортов, и Женя не выдержал, вышел, говоря: «какая чушь!» Потом с перестройкой он вообще отошел от всякой политической деятельности, занялся научной работой. Где он сейчас, я не знаю. На этом сходнике (я был совсем молодым, не говорил, а только слушал) было очень много людей – это примерно 63-й год, в квартире Агурского на Арбате. Причем, квартира, которая использовалась КГБ в качестве явки (там был отдельный вход), но потом каким-то образом оказалась его собственностью.

Два слова о его происхождении. Дело в том, что его отец был троцкистом, который приехал на одном из двух пароходов из Америки. И тут же был назначен товарищем Лениным ответственным товарищем по Белоруссии. Мне Огурец говорил, что там он боролся с местным национализмом, чуть ли не шовинизмом, который был направлен, по словам Агурского, якобы против русских. Я в то время ничего не знал, но когда стал немножко поумнее, я понял, с каким национализмом боролся – он выкорчевывал белорусскую интеллигенцию. Ну и по-видимому, другими делами отличался, за что его товарищ Сталин в 37-м (то ли в 38-м) отправил в Казахстан в ссылку – с его сынишкой. И после 56-го года вернулся Огурец – видимо, какая-то рука у него была. После того, как он приехал в Израиль, его там приняли по высшему счету. Если мне не изменяет память, его аж сама Голда Меир[11] удостоила встречи, и он вошел в какой-то кружек при президенте Изралия по религиозным делам. Он тут же получил работу профессора в Иерусалимском университете, особняк у него (в отличие от простых евреев, мыкающихся) и разъезды по всему миру – от Южной Африки до Скандинавии с соответствующими поручениями – по многим линиям он использовался. В России он стал появляться, по моему, в 90-м году – до этого он не приезжал (хотя точно я не знаю). Свою русскую жену Веру он тут же посадил в микву (это такой бассейн для евреек, где они проходят обряд очищения). А потом через некоторое время он перебрался к другой женщине, Гале Келерман. Потом они не поладили, она выгнала его, и он вернулся к своей русской жене.

О христианстве Агурского. Я его (до отъезда в Израиль) в храме видел – я ходил не только к о. Димтрию Дудко на Преображенку, но и к о. Дмитрию Смирнову на Обыденку. И вот на Обыденке, где собиралась столичная интеллигенция, там я его иногда видел. Здесь, в России, он мог себя вести по-всякому. Но там, в Израиле, его тут же стали спрашивать – «ты кто же собственно – христианин или еврей?» – «Я и то и другое» – «Как так? Это невозможно». Его призвали на суд к раввинам (скорее всего), и он там, правда по словам человека, который его очень не любил (мне писали оттуда), он вертелся как уж, изворачивался, пытался доказать, что то и другое совместимо. И вот тогда же прошел слух, что он там сделал обрезание. И одновременно его фамилию убрал Никита Струве из своего журнала (а до этого он печатал его как корреспондента «Вестника РХД»[12] в Израиле). Кстати, Струве перед ним благоговел, писал «замечательный московский публицист» и пр. А после как обрубили. Значит, он там что-то такое… Но когда я год назад спросил его двоюродного брага (он недалеко от меня живет): «Марик, сделал он обрезание или нет?». В ответ я получил такую штуку: «Ты знаешь, когда ему хотели сделать обрезание, то оказалось, что он уже обрезанный». Я сразу не сообразил, а потом подумал: «это его батя, правоверный марксист, тем не менее это сделал в детским возрасте». То ли хитрит этот его брат Горелик, выкручивается, что тоже не исключено. И вот в 90-м году было объявлено, что в Москве будет проводиться конгресс на тему «Русская идея». Я тоже туда пошел, и должен был быть там Агурский. Но вдруг объявили, что он сегодня в ночь умер. Он остановился в гостинице, и утром у тела нашли початую бутылку вина – смерть довольно загадочная. Так же как и смерть Александра Меня. То ли евреи его укокошили? Русские, я думаю – это исключено. Или на самом деле у него с сердцем что-то? Это было 25 августа 91 года, во время путча. Так что вопрос о его обрезании открыт. Когда к нему приходил священник из вашего института[13], то я ему сказал, что вот он принял иудаизм. Он ответил, что это бабушка надвое сказала – никто ничего точно нем не знает. Уже после его смерти вышла в Израиле его книга автобиографическая, на русском языке. Он ее подготовил, а жена уже издала и выслала экземпляр мне.

Я к нему всегда относился, откровенно говоря, как к хитрому такому человеку, и никогда его высоко не ставил. Но после смерти, после прочтения его книги я стал как-то относиться к нему более серьезно. Его многие патриоты ставили высоко. Он написал книгу о национал-большевизме. Там тысяча благодарностей разным советологам, славяноведам, в т.ч. Солженицыну. С Кожиновым[14] он общался, и тот называл его своим другом. В автобиографической книге он писал о своем отце (откуда я узнал, что он приехал на пароходе), про ссылку, про молодость свою. Местами написано очень хорошо. Политической позиции у него не было, а была меняющаяся, обтекаемая. Несомненно, он очень болел за свой народ. Но все же он пытался (или делал вид, что пытается) разобраться в судьбе русского народа. У него не было жесткой отрицательной позиции по отношению к русским. И не было такой же отрицательной позиции по отношению к советской власти – то он ее защищал, то переходил на диссидентские позиции. Но при этом он не вставал на крайние позиции.

Как-то в первые годы после переезда в Израиль он прислал своему двоюродному брату письмо с фото. В письме он хвастался, как его там все уважают, и одновременно поносил своих противников, какие у него там были. Там грызня страшная. На присланной групповой фотографии было написано: «если правда, что существуют сионские мудрецы, то я среди них».

Это все, что я о нем пока вспомнил.

Лето 2004 г.

Отец Дмитрий Дудко

Теперь я попробую рассказать об о. Дмитрии Дудко, с которым я познакомился чуточку позже, чем с Агурским. Меня тот же Марк Васильевич Доброхотов направил к нему. Он (Доброхотов), кстати, был большим человеком, собирал книги для священников. Он написал записку, я пришел в храм, после службы отдал записку о. Дмитрию.

Он сам из брянских крестьян. Все они сильно пострадали, по его словам. Когда началась война, его забрали в армию, и он, ненавидя советскую власть, свою винтовку, как он мне рассказывал, бросил в туалет. Но ему это как-то сошло с рук – была неразбериха. А после войны он поступил в Семинарию, в Троице Сергиеву лавру. Там-то его и арестовали – за его стихи. Но и видать кто-то стукнул. По-моему, он лет восемь отсидел, боюсь соврать. Воспоминая о войне, он говорил: «поразительная вещь, людей ободрали полностью, все у них отняли, но началась война и все равно они «За Сталина!», «За Родину!», «Вперед!»». Он никак не мог понять этого отношения простых русских людей. Он говорил, что очень рад, что никого не убил – иначе у него были бы канонические препятствия к рукоположению. А он очень хотел быть священником. В лагере его, между прочим, считали евреем, несмотря на его крестьянское происхождение. По одной причине – он не умел физически работать, был человеком больным, не от мира сего, глубоко верующим с детства. В лагере он просто умирал, но чудесным образом приходила помощь – приходили переводы неизвестно от кого (а у него родственники сами с голода помирали, и никакие переводы не могли прийти), и еще что-то такое он рассказывал… Сразу после войны его посвятили в Преображенском храме на Преображенке, которого сейчас уже нет (этот храм я помню – там я впервые исповедовался, причащался). Это был хороший храм, и потому в хрущевскую эпоху его решили сломать. Верующие об этом узнали, и там огромные толпы собирались и стояли, чтобы храм не могли сломать – едешь на трамвае – там толпы стоят. Затем храм огородили деревянным забором и ночью взорвали[15]. Кстати, там прокладывали метро, но храм никому не мешал, а сейчас на этом месте сквер.

После этого его перевели в никольский храм, там же на Преображенке, но только на рынок – половина принадлежала беспоповцам, а половина нам. В этот храм я к нему и пришел с запиской. Потом я стал к нему ездить, он стал приглашать меня домой. Если до этого я читал в Исторической библиотеке философов – Бердяева, Флоренского, то тут я познакомился с эмигрантской литературой. те же Бердяев, Франк, но книги, изданные там – их перевозили тут перепечатывали, я сам в этом участвовал. И стал знакомиться с людьми – а там у него очень много было народа. Вот как у Александра Меня был проходной двор в его квартире, также и у о. Дмитрия. Там я познакомился с Якуниным, священником, который жил через два дома – они дружили. О Якунине уже тогда ходили слухи, что он еврей. А после того, как он стал выступать в известной роли, все стали считать его евреями. Но на самом деле это неверно. И о. Дмитрий, который очень хорошо знал всех его родственников, говорил, что за чушь. По поведению знак равенства ставить нельзя. С Глебом мы сошлись и он бывал у меня. Очень любил, кстати, мою наливку и один раз нарезался так, что не мог дверей найти. Там я у него и Краснова-Левитина видел. Был и Иван Васильевич Овчинников – вы его конечно не знаете, но это исторический человек. Он, будучи офицером советской армии перешел на запад, стал работать на радиостанции Свобода. Потом раскаялся, вернулся назад, не понравилась ему эта свобода. Его тут посадили, естественно. Срок отбыл, стал православным. Как раз в это время я его и видел. Потом он познакомился с Ивановым-Скуратовым, отошел от православия и сейчас он один из популярных идеологов неоязычества. Там я с братьями Левятовыми (?) встречался (один из них писатель, правда, спившийся, другой просто зек), там у него мелькали и Эрнст Неизвестный, и жена Синявского Мария Розанова. Священники там всякие у него были. Он был знаком с очень многими знаменитыми людьми, такими как Солоухин, Шафаревич, Глазунов, Светлов, еврей такой, писатель, автор «Отверзи ми двери», роман, кстати, довольно необычный и этим довольно интересный. Были у меня там и казусы. Один раз без разрешения я повез Володю Широкова познакомиться. Как-то у меня не сработало, что неприлично чужого человека приводить. Я привел, и смотрю, что у них всех испуганные лица, прямо окаменевшие. Потом только догадался – у него комсомольский значок был, и он его ради фрондерства носил. Я то сам в комсомольской среде был и для меня это нормальное явление, а для них это знак того, что это враг и что чуть ли не КГБ-шник пришел к ним.

Ну, вот сейчас я опишу отдельные эпизоды – связного рассказа у меня не получится. Например, как я отвыкал от мата. Когда я был в Сибири, я так научился говорить семиэтажным матом, что даже в разговоре с матерью это у меня все выскакивало. И когда я не был христианином, то вроде все так и надо. А когда стал, то задумался, что это гнилое слово – нехорошо. Метод у меня был простой. Я решил – выругаюсь матом, то на колени встану перед иконой. Второй – два раза, третий раз – четыре. И так по прогрессии. И так я дошел до пятисот с лишком. И рассказал об этом отцу Дмитрию. Тот запретил мне гимнастикой заниматься и сказал, что будешь приходить ко мне на исповедь. Отец Дмитрий отнесся ко мне очень хорошо, не был в роли учителя, а как бы в роли старшего товарища, ничего не запрещал, просто мы обменивались с ним мнениями. Ну я и по характеру такой, что я не стал бы с ним, если бы он стал учить меня чему. Но, иногда его поучения сказывались. Например, первая моя статья по национальному вопросу была в защиту космополитизма. Я прочитал апостола Павла: «нет ни иудея ни эллина во Иисусе Христе» и принял это один к одному вне контекста. И стал все это везде проповедовать, и это же изложил в этой статье, которая так и называлась «Национальный вопрос». Статья появилась в первом издании моего сборника «Перед смертью». И отец Дмитрий мне говорил: «послушай Геннадий, ты в общем-то чушь понес. Национальность – это серьезная вещь, ее отрицать нельзя, и ты в общем-то как невежда выступаешь». Я ему не поверил, опубликовал (кстати, Меню очень понравилась эта статья). К сожалению, она не сохранилась. Может быть в дальнейшем где-то объявится. И мне потребовалось несколько лет, чтобы я наконец дорос до понимания этого вопроса. И здесь с одной стороны повлияло то, что он говорил, а с другой – Осипов, который спросил меня: «кто ты? патриот или космополит?» Я ответил: «я европеец». Он с болью отвернулся от меня. Отец Дмитрий сыграл большую роль при издании осиповского журнала «Вече». Ни одна статья по религиозному вопросу не выходила без благословения отца Дмитрия.

Чем он удивлял меня в то время? Я полностью отрицал тогда советскую литературу, и не прикасался к ней. А он говорил: «Геннадий, ты не прав. Здесь в общем-то работает настоящая живая мысль». – «Да какая там мысль! Дерьмо это. Буду я это читать!» И только после того, как он мне подсунул книгу Василия Белова, это закончилось. А до этого он имел в виду может быть Симонова, м.б. Александра Бека (я недавно прочитал один его роман – это что-то потрясающее – большой писатель). После этого я стал читать деревенщиков. Он опережал меня, просто был старше намного. Я с 37-го, а он, по-моему, с 25-го[16]. Опыта у него было побольше. Но я ним спорил, иногда соглашался, иногда нет. У него первое в жизни была религия, а второе – ему очень хотелось быть писателем. Он очень любил русскую литературу и сам писал, сначала стихи, потом рассказы. Рассказы были настолько слабые, что когда он читал нам, молодежи, что мы жались, было как-то совестно за него, настолько все это было слабо. Но отдельные места были выразительны. Мне запомнилась такая сценка: храм набит народом и в него не могут войти. А тут приехали гробы с покойниками. И вот одна семья пытается занести гроб, затем вторая, и не могут пробиться и начинают друг друга колотить этими гробами. Он говорит, что это было в жизни. Написал он роман «Волною морскою». Я его не читал, но мне один человек говорил: «чего это он тебя таким изобразил в этом романе. Спрашиваю: «каким»? Сумасшедшим. Я говорю: «не знаю». Потом, по-видимому, тот его самого упрекал, и о. Дмитрий мне говорил: ты не обижайся, это собирательный образ. Я и не обижался – мне это было до фонаря. Причем, сумасшедшим, на которого религия оказала очень хорошее влияние. После того, как вышли мои «Записки из красного дома», он советовал мне стать писателем. Почувствовал художественную жилку. Но меня всегда занимал только мир идей, и я совету его не последовал.

Я всегда относился к нему с большим уважением. И сейчас также отношусь. Несмотря на то, что далеко не во всем я его одобрял. Я был у него духовным сыном в течение 13 лет. А в 75 году получилось так¸ что… Отец Дмитрий и Мень – это были два наших самых знаменитых священника – к ним ходила интеллигенция наша советская. О. Дмитрий крестил на дому, венчал на дому. С ним можно было поговорить на любую тему. В общем, он был очень популярным человеком. И вот такой род его жизни не нравился властям, и в конце концов его решили уволить из этой церкви. Староста ему сказала, (то ли ей звонил уполномоченный, то ли еще как узнала), что его будут лишать регистрации. Он мне позвонил рано утром, сказал срочно приезжай и приходи прямо в алтарь. Я бросил все дела и прямо к нему. Он мне: вот так и так, «меня лишают регистрации, срочно поезжай домой и на машинке перепечатай обращение к пастве, и тут же привози сюда»[17]. Я так и сделал. Когда я приехал, он заканчивал свою проповедь по этому поводу. Стали охать, плакать и стали подписывать обращение к уполномоченному. Не ожидая такой реакции власти пока не стали форсировать события. Он решил не ждать и перейти в наступление, и каждую субботу после всенощной устраивал вечер ответов на вопросы. Вопросы с ним конечно согласовывались – какой нужно, какой не нужно задавать. Наполнялась полная церковь – не только старушки, но чуть ли не иностранные корреспонденты, диссиденты и проч. Естественно, против него выступал настоятель о. Василий, маленький, горбатенький, которому это было совсем не нужно. Он вообще враждебно относился к о. Дмитрию. И когда я об этом сказал одной моей знакомой диссидентке, она: «где он, покажи, я ему сейчас ризу свечкой подпалю». В общем, тогда настроения были очень боевые. Помню еще поход мы в то время устраивали. Его вызвали к уполномоченному, и вот я организовал один отряд добираться своим ходом, а мы, несколько человек сопровождали о. Дмитрия на машине. И когда он вошел туда со своей группой поддержки, уполномоченный просто испугался, побледнел. Мы дожидались на лестнице, и не решился уполномоченный вызвать милицию. Акция была совершенно неожиданной. А в ответах на вопросы (на вечерах) он говорил такое, что об этом стали звонить по Би-Би-Си, по Голосу Америки. «Русская церковь на кресте» – говорил он в таком духе. А потом мы с ним это все обсуждали. Я ему говорил: «отче, Вы совершенно правильно говорите, что наша Церковь на кресте. Но надо добавить при этом, что запад для нас не является примером, мы не сторонники западной цивилизации, поэтому мы не в коем случае не призываем на него равняться». Он говорит «тогда меня не будут поддерживать на Западе». А тут уже к нему какие-то католики стали приезжать, по телефону ему звонили, и он уже почувствовал оттуда поддержку (а от православных тем более). Я говорю, ну что поделаешь, но все равно надо отмежеваться от антисоветской политики. Одно дело Церковь на кресте, а другое дело антисоветизм. И мы с ним не сошлись. И после этого я стал замечать, что он относится ко мне с недоверием. А тема агентов КГБ тогда была особенно актуальна. Что делать? Я думал: ну если прямо спросить его, то ведь он правду никогда не скажет – доверяет, не доверяет. А все равно у него что-то внутри будет страх. Зачем это мне нужно. Уж лучше я отойду от него – пусть он сам по себе будет. И я перестал с ним встречаться, перестал в храм ходить, перестал звонить. Лишь когда приехал из Англии знакомая Джейн Эллис. Она была в организации, которой руководил англиканский пастор Майкл Бурдо, она книжки мне привозила, которые издавал печатный орган под названием «Религия в коммунистических странах», а также книги от западных православных. В частности мне книги передавал нынешний митрополит Лавр, а тогда он был архиепископом. Так вот, она как раз приехала сюда, и поскольку весь эфир был заполнен разговорами об о. Дмитирие (его тогда чуть ли не уволили из этого храма), то я спросил ее: хочет ли она увидеться с ним, она сказала, что очень хочет, если он не возражает. Тогда я поехал к нему и спросил, хочет ли он увидеть ее, – она предлагала материальную помощь, он от помощи отказался – она сразу же будет истолкована против него, а просто увидеться поговорить он рад. И вот в назначенный день она ко мне приехала и он ко мне приехал. Ну, там о чем-то говорили (не помню о чем). А потом она у меня осталась, а я его стал провожать до лифта, и пока мы поджидали кабину, он сказал: «нуты что, ушел от меня?» «Да, отче» «А почему?» Мне неудобно было назвать подлинную причину, и поэтому я сказал, что Вы с католиками, а я против союза с ними. Но и все. После этого его перевели на другой приход[18], куда я не приезжал, или точнее приехал только один раз через много лет со своим знакомым, такой был Саша Галушко. Причем о. Дмитрий тоже не знал его и как то недоверчиво принял – может быть я приехал еще с агентом КГБ.

Какое-то время я был у о. Владимира Смирнова, и не сколько пытался духовника обрести, сколько его склонял написать против «Метанойи»[19] в защиту православия. Он так и не решился. Я в конце концов и к нему перестал ходить. Я как-то особой потребности в духовнике никогда не испытывал. Я считаю, что духовным сыном можешь быть лишь тогда, когда испытываешь потребность и глубокое доверие. А если этого нет, то никаких канонических обязательств, серьезных, не измышленных в последнее столетие, не существует. Эта тема, которая заслуживает очень серьезного разговора, большого. Вот. А домой к нему я приехал к нему лишь один раз через много лет. Это уже было в 80-81 году. Я помню, на работе был телевизор, мы смотрели новости и ребята: «о, попа взяли за …, он и заговорил теперь». Как раз показывали о. Дмитрия Дудко. Его перед этим арестовали. Он две недели (или больше) пробыл под арестом. А потом он раскаялся, и его покаяние показали перед всем миром. Выглядел он, конечно, очень жалко. После этого его отпустили домой. Каялся он в антисоветской деятельности. Я ему ночью позвонил, сказал, что хочу подъехать. Приехал к нему и сказал: «отец Дмитрий, я считаю, что Вы очень правильно сделали, что переменили свою позицию, стали на сторону советской власти, но надо было это делать раньше и не в такой форме. Главное, у него была смешная и неприличная фраза, которой он закончил это интервью: «и о семье надо подумать». Я ему все это сказал, но он был в шоке. И через день-другой, он написал обращение к своим духовным детям, которые от него тут же после покаяния почти все отвернулись, где просил прощения и каялся в своем покаянии. И он это тоже распечатал на машинке, раздал, и как это принято, один экземпляр оказался в КГБ. Его снова арестовали, за хобот и туда. Пришлось ему второй раз каяться. В общем, запутался человек совершенно. В конце концов, дали ему служить, но перевели в другой храм.

И тогда уже, когда он по Москве так шумно себя вел, помню, я беседовал со священником о. Ведерниковым (он меня рекомендовал в старосты, но меня уполномоченный не пропустил). Так вот, он, и многие другие священники не одобряли такого слишком резкого поведения: дескать, надо все потише делать. А он буквально начал брататься со всеми диссидентами.

Вот еще что. О. Дмитрий меня нередко осуждал за мою резкость. Он считался резким, а я по сравнении с ним был резким. Помню как-то общественный диспут с безбожниками, человек 15 там собралось. Я пригласил о. Дмитрия. А тот, антирелигиозник, выступал очень агрессивно. «Вы смотрите – говорил он, – какая сейчас международная обстановка, какие у нас враги. Вот мы покончим с ними и за вас возьмемся». А я ему свое. А в о. Дмитрии сочеталась одновременно и мягкость необыкновенная, и резкость. В данном случае он предпочел, что не нужно ссориться. И он меня останавливал. А после его отречения мы встречались эпизодически, на всяких съездах, после перестройки. Здоровались, он мило расспрашивал меня – он все-таки мой кум – крестил моего младшего сына. При встрече мы так это мило перебрасывались, несколько раз по телефону разговаривали, я ему мои статеечки самиздатовские посылал. Но окончательный разрыв произошел после моего «Письма к русской учительнице»[20]. Ибо он русскую литературу боготворил – это была для него как бы вторая, дополнительная религия. А я их понес всех. После он стал духовником газеты «Завтра», стал убежденным сторонником коммунизма и советской власти. А я ему еще раньше говорил, что надо было ее защищать, когда она еще была, а что сейчас после драки кулаками махать. Он ударился в крайность, предлагал причислить к лику святых не только Достоевского, но и Пушкина, Льва Толстого. Хотя его книги были очень слабые и в художественном и в ином отношении, но тем не менее в них всегда билась мысль о Боге. Исключение составляет его последняя книга – «Воспоминания»¸ где он разделывается со многими людьми. Дело в том, что из этих воспоминаний вытекает, что от него отвернулись почти все его знакомые, с которыми он вместе жил, участвовал во всем этом. Обвиняя других, он опускался даже до клеветы. Например, он в 70-х годах понес Феликса Карелина, назвав его талмудистом. Но при встрече я его спросил, что Вы имели в данном случае в виду? О. Дмитрий говорит, что я погорячился, сожалею об этом и прошу меня простить. Но здесь интересно, что он его публично, печатно талмудистом назвал, а извинялся келейно. Неужели человек не в состоянии понять, что надо было тогда публично и покаяться. Но этого он не сделал, щадил себя.

Я думаю, что его важная черта – очень глубокая вера в Бога, но с другой стороны –самолюбие . Он к себе как-то щадяще относился и хотел, чтобы его все любили, и когда он этого не встречал, у него были об этих людях не совсем хорошие отзывы. Я думаю, что он был духовно подслеповатым, при всей своей вере в Бога. Подслеповатым по той причине, что его мысль была очень эмоциональной. И плюс еще это самолюбие. Кстати, он не мог адекватно и глубоко оценивать вещи. Вот точно также, как он не мог понять характер Великой Отечественной войны, и даже бросил свою винтовку в отхожее место, точно также он и конце своей жизни не мог понять, что вина-то за эту так называемую перестройку, за крах советской системы лежит на коммунистах. И он сам, пока советская власть была еще жива, никак ее не защищал, а стал защищать, после того, как все уже было сделано. Но несмотря на эти грехи и ошибки я считаю его человеком выдающимся для своего времени. Тут еще надо учесть, что не только его мысль была очень эмоциональной, но были очень сложные и обманчивые условия жизни этого периода. лучшее его время было после хиротонии, когда он просто проповедовал, крестил людей. А потом начались такие периоды, которые уже однозначно оценить нельзя…

Глеб Якунин

Сегодня я буду рассказывать о моем знакомом, бывшем священник Глебе Якунине. Я познакомился с ним в начале 60-годов на квартире у о. Дмитрия Дудко. Они были соседями, жили недалеко друг от друга, и о. Глеб часто бывал у него. Потом и я тоже часто стал бывать у о. Глеба, он – у меня. Он был антисоветчиком, как и я в 60-е годы. Он был как известно тесно связан со священником Александром Мене – они вместе учились в Иркутске, в пушном институте. По-видимому, Мень его привел к христианству. Но у Меня я его ни разу не встречал. Он был одно время довольно близок к Феликсу Карелину. С именем свящ. Глеба Якунина связано одно очень известное обращение двух священников к Патриарху и в президиум Верховного Совета СССР, которое вышло в свет примерно в 1965 г[21]. В настоящее время об этом обращении мало что пишут (или вообще не пишут – оно осталось в тени). Но в то время оно имело громадное значение.

История этого обращения такова. После смещения Хрущева, с которым были связаны гонения на Церковь, пошли среди священства разговоры о необходимости обращения к властям с целью нормализации церковно-государственных отношений. Но первым, от кого я услышал о готовящемся обращении от Буковского, который к Церкви никакого отношения не имел. По его словам, обращение должны были подписать тридцать священников, или около того. Причем, первым приготовил проект обращения известный Краснов-Левитин. Я он нем сейчас рассказывать не буду, как-нибудь позже расскажу. Он написал такой текст несерьезный (я знаю это со слов Феликса Карелина), что о. Николай Эшлиман, прочитав его, сказал, что «я такую писульку подписывать не буду». И после этого они вдвоем с Феликсом стали писать текст обращения. Причем процентов 40 этого обращения принадлежит о. Николаю, а 60% – Феликсу Карелину. В дальнейшем получилось так, что никаких тридцати священников–подписантов не оказалось – то ли по той причине, что какие-то моменты оказались неприемлемыми для них, а скорее всего, просто по робости. Потому что поддержка материальная со стороны священства, как я предполагаю, была. Подписали только два человека: о. Николай Эшлиман (которого, кстати, многие считают евреем, но на самом деле к еврейству он никакого отношения не имеет – его далекие предки были выходцами из Шотландии – он мне казался человеком образованным, крепко-православным, но потом оказалось, что это не совсем так) и о. Глеб. Феликс Карелин хотя и был автором, не мог подписать, да и сам не хотел, по той причине, что у него позади была судимость, и это сказалось бы на авторитете послания. Это обращение было объемом страничек 120 машинописного текста. Я был в числе тех людей, которые его распечатывали – я нашел машинистку прямо с улицы, и она, увидев такой текст, сказала, «нет, с вас надо взять подороже». В современной литературе я его нигде не встречал, и я думаю, что не вспоминают этот документ по двум причинам. Во-первых, он был написан в просоветском духе, во всяком случае там не было этого западнического духа. И во-вторых, одним из авторов был Феликс Карелин, отношение к которому на западе было очень отрицательным (и не только на западе – среди меневцев, среди нашей либеральной интеллигенции; для них это жупел). Было распечатано не менее, чем 100 экземпляров, как я слышал, и было разослано не только адресатам (Патриарху и в советский Президиум), но и всем епископам, за границу, ну и отдельные люди вроде меня тоже имели свои экземпляры.

Содержание было следующим. Поскольку Хрущева сняли за то, что он проявил волюнтаризм, то на этом решили и сыграть. Хрущев развязал войну против религии и в особенности войну против христианской Церкви. И содержание было таково, что христианство – это хорошая религия, она учит патриотизму, членами христианской Церкви были такие-то замечательные люди как Пушкин, Ушаков, Ломоносов (перечисляется около 10 имен). Хрущев этого не понимал, пер не в ту степь, а надо нам налаживать правильные, здоровые отношения. Примерно вот так. Сейчас я возможно какие-то моменты упустил, поскольку давно читал. В общем оно было предельно лояльно написано. И вообще Феликс Карелин стоял на позициях лояльного отношения к советской власти, причем не законнического, а по существу. И это сказалось на характере документа. Причем два обращения (к патриарху и в ВС) были не идентичны – нюансы я сейчас уже не помню. Деньги на распечатку священники все-таки давали, даже те, которые не подписывали – они понимали, что это в интересах церкви делается. В частности , был о. Владимир Симаков – помню они с ним письмо обсуждали (обсуждали и с о. Дмитрием Дудко). резонанс был огромный, если не в мире, то в эфире. Иностранные радиостанции, вещающие на СССР, в религиозных передачах довольно часто обращались к этому документу, интервью там проводили со всякими церковными деятелями как они относятся к нему. Причем не было заметно ни отрицательного отношения, ни положительного, а просто время от времени напоминали, что есть такое письмо, что в русской православной церкви не все благополучно, если такие письма есть. Ну и сразу же после того, как было письмо получено, их запретили в священнослужении (обоснование предельно краткое, что то «за недолжное поведение»). После этого о. Глеб служил, кажется, алтарником (это 65 год), а чем добывал себе на жизнь о. Николай – не знаю. Но у него было высшее образование, гражданская профессия. Я думаю, что и тому и другому священники помогали, как и Краснову-Левитину, который в годы хрущевского гонения на церковь выступал со статьями в защиту церкви. В дальнейшем, оба пошли вразнос. Эшлиман, как я слышал, бросил свою жену, увлекшись другой женщиной, а о. Глеб сделался профессиональным диссидентом. Он находился под влиянием Карелина и его диссидентство имело исключительно церковный характер. Оно выражалось в том, что он подписывал вместе с другими, сочиненные главным образом Карелиным, обращения к церковным властям по поводу текущей церковной политики. В основном, это были упреки в том, что Синод принял постановление о церковном приходе, где священник становился наемником двадцадки и терял все права. Хотя это было принято еще при Хрущеве, но они педалировали эту тему очень долго, до тех пор, пока в их компании не произошел раскол. А подписывались обычно 3-4-5 человек. Среди них, помимо Карелина и Якунина был священник Павел Адельгейм и Капитанчук с Регельсоном. Подписывал ли Прилуцкий – сомневаюсь, я сейчас не помню этого. Шиманов тоже не подписывал, ибо не считал себя за величину и занимался проповеднической деятельностью – вторгаться в область богословия и канонического права я считал для себя невозможным. И поскольку это была осторожная форма диссидентской деятельности, тем не менее она сближала Якунина, Регельсона и Капитанчука с правозащитниками. А дальнейшим шагом было для Глеба знакомство с Солженицыным. Вот после этого шага произошел взрыв прежней компании, где всегда не было полного единомыслия, но тем не менее Феликс их удерживал от антисоветской деятельности. А здесь Глеб Якунин стал приверженцем Исаича и принял его сторону. Внутри Глеб ненавидел советскую власть, но сдерживался, а здесь, при Солженицыне он открыл самого себя до конца. По этой же дороге пошли Капитанчук, который через некоторое время стал членом какой-то правозащитной группы, которую чуть ли не Глеб Якунин и организовал. Я помню, он пришел ко мне и предложил войти в комитет защиты христиан. Я говорю: «я считаю, что надо защищать только православных, защищать всяких баптистов и католиков не собираюсь». Он: «тогда на не поддержит запад». Тогда я сказал, что нет, это мне не подходит. А вот Капитанчук вошел в этот комитет, причем позднее раскаивался. Регельсон не вошел, но создал собственную общину, где проповедовал собственные взгляды.

Глеб Якунин, познакомившись с Солженицыным, передал ему и мое, как я предполагаю, первое письмо к Струве[22] (хотя может быть, оно к нему попал раньше). Я думаю, что до этого он знал мои «Записки из красного дома», потому что они довольно широко ходили. После чего Исаич выразил желание познакомиться со мной и написал Глебу письмо, которое мне тот показывал, где, кроме этого, говорилось о «Метанойе» – этом сборнике, где были статьи совершенно ужасные. Я был в то время столь высокого мнения о Солженицыне (которое в дальнейшем становилось все более критичным), что решил не отнимать у него времени своим визитом, а ограничился лишь телефонным звонком. Я позвонил, чтобы попросить разрешение воспользоваться тем отрицательным мнением о «Метанойе», чтобы сослаться на него. Но я попал не на Александра Исаича, а на его супругу, и я назвал себя объяснил свою просьбу, она сказала. что передаст и на этом наш разговор закончился. Через пару дней я зашел к Глебу и он показал мне новое письмо Солженицына, переполненное гневом по моему адресу. Во-первых, его возмутил сам факт, что я о делах посмел разговаривать по телефону – он был страшный конспиратор, когда они встречались с Глебом, они боялись разговаривать в квартире, ибо Исаич везде видел микрофоны, что их подслушивают, а ходили по парку и там шептались. И меня он хотел принудить к такого рода отношениям. Но я в то время уже иначе относился к конспирации, и за исключением немногих моментов говорил свободно и по телефону, и в своих письмах заграницу, то что я думаю. Я исходил из того, что такая конспирация предельная как раз свидетельствовала о стопроцентной враждебности к советской власти. А я не хотел уже относиться к ней антисоветски. И второе, что возмутило Солженицына, это было намерение сослаться без его согласия на его мнение о «Метанойе». Из чего я заключил, что его жена, полуеврейка, переврала мои слова, о чем я тут же написал ему в записке, где указал точный смысл моих слов в разговоре с ней. А в конце записки присовокупил, что просьбу свою аннулирую, и впредь больше беспокоить его ничем не буду. Так и не начавшись, закончились мои отношения с Солженицыным. В дальнейшем, правда, он упомянул меня в своей статье «Наши плюралисты», в которой жаловался, что западная пресса приписывает ему чужие взгляды, которые он не разделяет, в частности, Шиманова. А еще раньше, в 74-г он откликнулся в коллективном сборнике «Из под глыб» на сборник «Метанийя», но не однозначно отрицательно, как я, а сочетая явное осуждение сборника с признанием, насколько мне помнится, некоторых мыслей его авторов правильными. А о сборнике же «Письма о России», изданном мною в 73-году, т.е. за год до сборника «Из под глыб»(а в моем сборнике, помимо меня самого, были еще о.Дмитрий Дудко, Карелин, Ибрагимов, Капитанчук и Жуков) предпочел умолчать как не заслуживающим внимания или быть может как не совсем удобным для комментирования.

Возвращаясь к о. Глебу Якунину скажу, что он сам критически никогда не высказывался в мой адрес, хотя по-видимому был с ними не согласен. Только раз он назвал какую-то мою статью (кажется, «Похвала Александру Меню» – так она называлась) литературным хулиганством в духе Розанова. Там я его (Меня) «хвалил», но это надо прочитать, это невозможно, как стихотворение, передать своими словами. Эта «Похвала Александру Меню» вошла в сборник, который назывался «Приглашение к диалогу» и который мы втроем, я Карелин и Прилуцкий, опубликовали. там мы приглашали Меня и меневцев к диалогу по вопросам, где у нас были разногласия. Это 78-й год. В сборник вошли три большие статьи Карелина, две статьи Прилуцкого и маленькая – моя. Вопросы были разные, поскольку Мень был очень проеврейски, прозападно и антирусски настроен. О Мене я в следующий раз поговорю. Вот с этим сборником был очень интересный момент. Одна хорошая старушка, прочитав сборник, сказала: «сборник прекрасный, но зачем вы включили этого негодяя, который хвалит о. Меня!».

Но несмотря на все разногласия политического порядка с о. Глебом, мы отношений не прерывали. Даже сотрудничали и сохраняли добрые личные отношения. И так продолжалось до его ареста (где то в конце 70-х или начале 80-х), после чего мы уже не знались. Тогда меня таскали в КГБ. А таскали меня очень часто: как кого арестуют, то и все окружение тоже, а я был знаком почти со всеми, так что меня в общей сложности 8-10 раз вызывали. Ну и во время допроса меня вызывали как свидетеля, следователь хотел из меня как можно больше вычерпать информации. Ну надо, значит надо. И тогда я уже был «психом», начиная с 69-го года, хотя там понимали, какой я «псих». Правда, во время суда над Осиповым (этот суд был во Владимире) он потребовал в качестве свидетеля защиты Шиманова. И в этом случае они сослались, что он психически нездоров и отказали. И они старались не только против данного лица выжать какую-то информацию, но и вообще как можно больше. Перед ними стараешься, не показывая никакой враждебности, дать им минимум информации. «О чем разговаривали?» «Да о литературе, там, об искусстве, о богословии». «А более конкретно?» И начинаешь говорить, ну не о Льве Толстом, а о Григории Богослове и пр. Так вот, после его ареста мы уже не знались. Только в конце 90-х, когда его выпустили, мы на каком-то митинге столкнулись, но в упор не заметили друг друга, не поздоровались. А там, в заключении он дошел до крайности в своей ненависти к советской власти. В нем совершился какой-то новый перелом. У него кажется были мистические видения, после чего он начал писать стихи. И это при его весьма скромных литературных способностях по части прозы. Выйдя на свободу он сразу включился в политическую деятельность и был на крайнем фланге не только антисоветском, но и антипатриотическом, ездил заграницу, стал депутатом Госдумы, был лишен священнического сана, в Госдуме Лысенко Николай срывал с него крест – но все это я знаю с чужих слов. Своего расстрижения он не признал, перешел во враждующую с Московской патриархией юрисдикцию, потом еще в какую-то, т.е. пошел совсем вразнос. Кто-то мне рассказывал лет пять назад, что видел Якунина в какой-то микроскопической «православной» церкви, где писалась икона Александра Меня, и он очень одобрительно высказался насчет этой самовольной канонизации священника-сиониста. Сейчас очень многие считают Якунина евреем, хотя о. Дмитрий Дудко, очень хорошо знавший его родню, категорически это отвергал. Я тоже никогда не считал его евреем и был очень удивлен, когда Леонид Бородин, бывший у меня, в его присутствии зашел Якунин и после его ухода сказал, «да это же еврей». Но я с ним не согласился. Где он сейчас и что с ним – не знаю.

Вот еще маленькая деталь. Еще до того, как было опубликовано обращение двух священников, о нем писалось в фельетоне в какой-то московской газете, что он занимается продажей драгоценных камней и ювелирных изделий. Насколько это верно – не знаю.

Лето 2004 г.

Об отце Александре Мене

Сегодня 23 августа 2004 г., рассказывает Шиманов об отце Александре Мене. Но я хочу предварить рассказ такими словами: мои воспоминания имеют черновой характер. Я когда прослушивал, то обнаружил достаточно много оговорок. Прошлый раз рассказывал, что сдавая экзамен цитировал Бердяева. Я не мог в 59-м году цитировать его, наверно цитировал Плеханова или Луначарского и так далее. Эти материалы имеют исключительно сырой характер, их распространять рано. Ибо если я копыта отброшу, то как историки разберутся, что правда, а что нет? Впрочем, на то они и историки…

Об Александре Мене я услышал впервые от своих школьных приятелей-евреев, после того, как я, а потом и они пришли к христианству. Это было в 63-64 годах. Кстати я говорил, что была встреча у Агурского, на которой я Меня увидел в 62-м году. Потом выяснилось, что в 62-м этого не могло быть, поскольку сам Агурский познакомился с Менем в 64-м, по словам его двоюродного брата (и это одна из указанных неточностей). Если эта встреча была в 64-м, то вскоре после этого я еще раз Александра Меня увидел, и опять-таки это было на квартире Агурского. Он меня специально пригласил, имея в иду, чтобы я встретился с ним. Была еще его духовная дочь, но уже солидная в годах. Мне запомнился его рассказ о двух кинофильмах: Иисус Христос, итальянский режиссер-коммунист (забыл фамилию), и «Андрей Рублев». Фильм об Иисусе Христе я не видел и знаю только со слов Александра Меня. Он был в восхищении, Иисус Христос был показан как социальный реформатор, в кинофильме звучат революционные мелодии, всякие там Варшавянки. А что касается «Андрея Рублева», то он тоже им восхищался. Я видел этот фильм – мы ходили вдвоем с о. Дмитрием Дудко, причем он настолько нам показался противным, что мы в начале второй серии ушли – не могли этого выдержать. А Мень, к моему изумлению, особенно восхищался татарским князем – с каким презрением он смотрит на русских людей¸ самодовольный. Видимо, внутренне он был такой же, как этот татарский князь. Затем я как-то приехал к нему в Семхоз, к нему в дом, вероятно меня туда мои школьные приятели повезли. И что мне бросилось в глаза – это карта Израиля в рабочем кабинете на стене – я думаю, что это была не только Святая Земля. Я то привык к картам либо два полушария, либо Советский Союз. И на меня громадное впечатление произвела библиотека. Я сам из такой семьи, что у нас книг практически не было. Я стал собирать книги после того, как пришел к христианству. А здесь громадная библиотека. Кроме того, ему из-за границы везли многие книги. И кроме того, он выходец из культурной христианской семьи.

Я расскажу, что я знаю о нем. Он родился в 35-м году, был крещен в семимесячном возрасте. Его мать Елена Семеновна[23] почти с детства была знакома с Евангелием. Как это получилось – не знаю, но тяга к христианству была уже в юном возрасте. Она вышла замуж за еврея-сиониста Вольфа Меня. Хотя обычно Меня Александром Владимировичем называли. Она вышла замуж за этого Вольфа, но поставила условие, что муж не будет вмешиваться в ее отношения с Богом и позволить ей воспитывать детей в религиозном отношении по ее воле. Жених согласился, и, как писал Агурский, честно выполнял это условие. Он был крупным инженером, а ей, самой матери, кто-то напророчествовал, что ее муж тоже обратится ко Христу. Но этого не произошло. Был слух о какой-то связи матери Меня с Иоанном Кронштадтским. Подробностей не знаю – что в этом слухе правда, а что нет. Крестил его в Загорске священник катакомбной церкви в 35-м году. Он с 12-ти лет почувствовал, что, по его словам, его призвание – священство, а с15 лет уже помогает в богослужении в церкви (храм Иоанна Крестителя на Красной Пресне). По окончании школы он самостоятельно изучает весь курс духовной Семинарии и Духовной Академии. Но родители хотели, чтобы он получил сначала светское образование. И поэтому он поступает в Московский пушно-меховой институт на охотоведческий факультет, который чрез два года переводят в Иркутск. Там, продолжая учиться, он устраивается истопником в епархиальном управлении. В Сибири он знакомится с баптистами и с сосланным католическим священником, общение с которыми производит на него громадное впечатление. За его религиозность ему не дали диплома, а дали «волчий билет»[24]. К тому времени он был уже женат на Наталье Федоровне Григоренко и имел от нее дочь. Не знаю, там же или в Москве его рукоположили в диакона, затем священника. Это отступление я сделал, чтобы прояснить происхождение его мировоззрения. В религиозном отношении его воспитывала мать, а в национальном – отец и, по слуха, его тетка, тоже ярая сионистка. Поэтому его глубокая вера во Христа сочеталась с нехристианским, еврейским самомнением и высокомерием по отношению к православию и особенно к русскому народу. К этому добавились встречи с баптистами и с католическим священником. И во-вторых, это отступление объясняет разницу в богословский эрудиции между нами. Если я до 14 лет гонял все время в футбол, а затем был занят поэзией и поисками смысла жизни, то он уже с детства имел твердую почву под ногами. И кроме того, постоянно читал религиозную литературу и общался с соответствующей средой. Из сказанного понятно, почему именно он должен был повлиять на Глеба Якунина в религиозном отношении, когда они учились вместе в институте. И почему Якунин сохранял к нему глубокое уважение. И почему о. Александр Мень был наставником Солженицына по части приобщения к христианству, его поводырем в общественно политическом отношении.

Но вернусь к своему первому визиту в Семхоз. Из нашего разговора с ним запомнился следующий момент. Я спросил его: «какая по его мнению разница между православием и католичеством?» Он ответил, что по существу никакой, кроме того, что католики образованные, а мы – нет. «А почему же Вы стали православным, а не католиком?» спросил я. «Что же, я буду служить на Лубянке?» ответил он (на Лубянке был костел[25]), «или мне ездить служить в Прибалтику?». Этот ответ меня так поразил, что я не нашелся, что ответить. Но когда расставался с ним, то сказал ему, что он очень обаятелен, но больше похож не на православного священника¸ а на католического патера. Я почувствовал, как его передернуло от этого моего невинного замечания. Но он взял себя в руки и мы расстались, как казалось, вполне довольными друг другом.

«Ну как?» – стали спрашивать меня мои приятели после этого визита. Ну, я и повторил свое впечатление, что Мень мне показался больше похожим на католика, чем на православного. «Ну что ты, что ты!» стали убеждать меня они – он самый православный священник. И еще деталь. То ли в этот раз, то ли в другой речь зашла об антисемитизме, и Мень сказал такие слова. Я приведу их смысл: «антисемиты плюют в лицо Богородице, дают ей пощечину», и вообще крайне резко об антисемитах отозвался. Я естественно с этим не согласился, но спорить с ним не стал, потому что одно дело – противники Христа, а другое дело – Богородица. Когда об этом узнал о. Дмитрий, он сказал: «ну дает Александр Мень!». Причем эту мысль он повторял многим, она была дежурной – ведь он же отрабатывал их, и к тому же был прекрасный артист, он еще очень обаятельный человек, покорял эрудицией. Причем в нем не было надмения. Многие православные священники, к сожалению, возвышаются над тобой как Монблан над какой-нибудь серой мышкой, которая у подножья. А этот нет, он – свой человек, он по-товарищески разговаривал и тем очень привлекал. В то время, хотя я не сомневался в преимуществе православия перед протестантством и католичеством, главное было в проповеди христианства. Я смотрел на католиков и протестантов не как на врагов православия, а как на союзников перед лицом воинствующего безбожия. Поэтому и не предал тогда большого значения особенностям меневского христианства. Я продолжал бывать у него, но был, насколько мне помнится, не более трех или четырех раз. И бывал у него не столько с целью самому поговорить, сколько познакомить с ним своих знакомых, которых мне хотелось привести к христианству. потому что как проповедник и как собеседникон был великолепен – ни малейшего высокомерия, никакой выспренности, при всем очевидном превосходстве по части эрудиции. С ним можно было говорить о чем угодно. Он всех понимал и всех незаметно подтягивал в христианском понимании жизни (как сам ее понимал). Говорят, в его квартире побывала половина интеллигенции Москвы: Аверинцев, Рената Гальцева, Ирина Роднянская, Померанц и множество других – философов, писателей режиссеров и так далее. Я нигде не встречал упоминания, что через его квартиру прошло немало студентов Духовной Семинарии и Академии, которые находились почти рядом – в Свято-Троицкой лавре. Сам я стал свидетелем этого обстоятельства почти случайно. В своих воспоминаниях Мень пишет о том, как однажды некий странный человек Шиманов пришел к нему в сопровождении аж семи девиц. И такое действительно как-то было один раз. Я любил своих знакомых водить к Дмитрию Дудко, и к Меню, и в храмы на богослужение, и к знакомым художникам – их у меня было достаточно. Хотя водил и поодиночке. Но в этот раз как-то случилось, что собрались одни только девицы. Я привел их в приемный день по уговору с Менем – в этот день и в эти часы можно бывать у него без предварительной договоренности. Но на этот раз произошел, видимо, сбой. У него в это время шло вроде какого-то семинара. Во всяком случае, когда я пришел, то у него в столовой (обычно он принимал в кабинете) народу было много, и за большим столом я увидел множество студентов-семинаристов, какие-то священники – я сейчас уже плохо помню, похоже не меньше 15 человек. Я заключил позднее, что христианская проповедь Меня имела и какие-то скрытные формы, о которых распространяться у его апологетов не принято. Шла накачка будущих священников меневскими идеями, которые затем разъезжались по всей стране. Во всяком случае, к этому прилагались старания. Дело было еще в том, что кадровый состав Семинарии набирался в основном из Западной Украины, где всегда униатские настроения были очень сильны. И на эти прокатолические настроения очень удобно ложились прокатолические меневские идеи. Но так думалось самому Меню в те времена. А позднее, за несколько дней до его гибели, он с горечью говорил, корреспондентке одной испанской газеты, что греко-католики Украины проникнуты совсем не интернациональным духом, а западно-украинским национализмом. Были у Меня связи в то время и с западно-украинскими католиками, и с прибалтийскими католиками тоже. Он, как я слыхал, благословлял своих духовных детей во время своих поездок в Прибалтику причащаться у тамошних католических священников. Да и к нему самому католики тоже ездили – из наших западных областей и с запада. Ведь не случайно католическое издательство «Жизнь с Богом» печатало его книги под разными псевдонимами. Кстати, от кого-то я слышал перечень его псевдонимов – хотелось бы знать полный список. А если его печатали католики, то была связь, была вероятно и оплата его трудов. И такая тайная связь была конечно не только с католиками, но и с главным редактором журнала «Вестник РХД» Никитой Струве, который на встрече с общественностью в Москве в 90-м году на вопрос «как он относится к масонству?» ответил «очень хорошо!». Скорее всего, у Александра Меня была связь не только с такими промасонеными православными на Западе. Мы, как я думаю, мы знаем только о верхушке айсберга. Крепкие связи у Меня были с советскими, а точнее с еврейскими киношниками. Он даже как-то с юмором рассказывал мне, что стал киноартистом, т.к. в одном из советских кинофильмов (начало 60-х годов) его сняли в роли священника, дающего интервью. Были у него связи с Библиотекой Иностранной литературы – этим по слухам гнездом еврейства, в которую, как только представилась такая возможность, сразу же направил 40 тыс. книг для выставки и даже для хранения в фондах (это было в сентябре 90-го года). Были вероятно связи и с издательским отделом Московской Патриархии, потому что он печатал в ЖМП (как шутили священники того времени это расшифровывалось как «жалкие мысли Питирима» – митр. Питирим был во главе этого издательства). Так вот, он печатал в ЖМП свои проповеди (либо под своим именем, либо под псевдонимом).

Помню свой последний приезд к нему – уже не в дом, а в храм, где он служил в Новой Деревне. Это было, кажется, осенью 69-года, после моей психушки в «красном доме». Он мне советовал на время притихнуть, а дальше будет видно. Но меня угораздило на случай своего предстоящего ареста (а в том, что меня опять посадят в сумасшедший дом я не сомневался) написать обращение к общественности, в котором я призывал ее не бояться репрессий и продолжать бороться за истину и свободу (текста у меня не осталось). И передал это обращение к отцу Глебу Якунину, с тем, чтобы после моего ареста сразу же он предал его гласности. Но вместо этого как раз у Глеба произвели обыск, обнаружили обращение и, по словам Глеба, с пеной у рта говорили о Шиманове (когда его потом вызывали в КГБ после обыска). Что же касается Меня, то обо мне как авторе «Перед смертью» (я выпустил этот сборник в 69 году) ставил меня в пример своим духовным детям. Во всяком случае, так они передавали его слова. Так мне в частности говорил его правая рука Миша Меерсон, который затем уехал в Америку и стал там православным священником. Причем Меню особенно понравилась, по его словам, моя статья о красоте и национальном вопросе (поскольку я стоял тогда на космополитических позициях). Но не прошло двух лет, как Шиманов превратился из космополита в русского патриота – чуть ли не во втором номере журнала «Вече» (нет, в четвертом) я опубликовал под буквами то ли НВ, то ли ВН две заметки, в одной из которых писал о священниках, которые под православной рясой носят католическую сутану, и необходимости разоблачать таких священников. Нет, по-моему там было помягче написано, но тем не менее надо разоблачать. Имени Александра Меня там не было. Главный редактор сделал приписку, что не считает католическую опасность серьезной в настоящее время. Но уже в следующем номере того же «Вече» появилась статья Дмитрия Дудко под псевдонимом «Христианин», в которой автор поддержал Шиманова. Интересно, что Шиманов как раз отошел от Дудко под предлогом его связи с католиками. О том, какова была реакция Меня на эту заметку, мне рассказывал священник о. Владимир Бороздин. По его словам, Мень буквально подпрыгивал от негодования, когда говорил обо мне в связи с этой заметкой. Но у меня порвались отношения не только с Менем. Помнится, вернувшись из ссылки в Москву, мне прозвонил Павел Литвинов[26]. Я выложил, что я за «Вече», и после этого последовало молчание, затем мы вежливо распрощались. Но с некоторыми евреями, например Агурским и его двоюродным братом Гореликом, я сохранял добрые отношения при всех несогласиях. Правда, с Агурским тоже прерывались отношения, но уже из-за дамы, против которой он очень грубо выступил, а я – в ее защиту. Видел я Меня после этого только один раз на проводах Агурского (в 74-м году). Столпотворение было такое, что казалось стены пучило от их обилия. Я, увидев Меня, приветствовал его через головы людей. И я сдуру предложил ему встретиться, и он любезно пригласил меня приходить в его храм. Но в храм я не пошел, а пошел к нему в качестве парламентера (в 78-году) Владимир Ибрагимович Прилуцкий, чтобы передать ему наш коллективный сборник по имени «Приглашение к диалогу». Там была одна моя маленькая статья «Похвала Александру Меню». Прилуцкий передал этот сборник, но отвечать, что ни сам Мень, ни его соратники не захотели. Они почувствовали, что спор получился бы не в их пользу и сделали вид, что спорить с таким противником ниже их достоинства. Но этому сборнику предшествовало еще одно обстоятельство, которое как раз и стало главной причиной нашего сборника. Я имею в виду интервью о. Александра Меня, которое он дал корреспонденту нелегального журнала «Евреи в СССР» Шойфеду, которое затем было опубликовано в одном из номеров «Вестника РХД». В ней о. Александр заявил о двойной богоизбранности евреев-христиан – по плоти как евреев и по духу, как христиан. Он высказался за деканонизацию святых Гавриила и Евстратия и за изъятие из православного богослужения антииудейских текстов. За соблюдение иудеями-христианами ветхозаветных обрядов, за празднование ими субботы, еврейской Пасхи и так далее. Он заявил, что евреев христиан и евреев-иудеев связывает вера в единого Бога. А в заключение обозвал русские почвеннические журналы «Вече», «Московский сборник» и «Землю» шовинистическими. Правда, в этом же интервью он заявил, что ему претит всякий шовинизм – не только русский, но и еврейский. Однако назвать, в чем проявляется еврейский шовинизм, он не захотел. Позднее, уже в конце 70-х или в начале 80-х годов один мой знакомый видел брошюру, изданную в Израиле на русском языке, в которой говорилось, что Мень забрасывает своих агентов в Израиль, и что этим он очень опасен.

Ну, а сейчас я отдельные фрагменты, связанные с Менем попытаюсь воспроизвести. Как- то отец Дмитрий ворчал, что Мень ходит в КГБ даже без вызова, чтобы лучше разъяснить свою позицию. Не знаю, часто ли Мень так ходил – может быть раз или два, но во всяком случае такое было – ну, так он объяснял свои походы. Из философов он особенно восхищался Семеном Франком.

Кажется, я не рассказывал эпизод, как о. Александр привел Солженицына к Титовым. Это было где-то в 68-м году, я могу ошибиться. Титов сам архитектор, по совместительству художник. Сообщили, что к ним придет Солженицын. Они в квартиле генеральную уборку произвели, чулан, в который 30 лет не заглядывали, вымыли, все вычистили, купили дорогое легкое вино, коньяк, водку – я там не был. Никто не был допущен на эту встречу. Ощущение было, что Толстой придет, и подготовка была по высшему разряду. Привел Солженицына Александр Мень. Как я слышал, он вообще был провожатым Исаича. Он его и в религиозном отношении подвинул на правильный христианский путь. И он, по-видимому, его водил, ибо Мень лучше все это знал. Исаич отказался что-либо пить, сказал, что у него сегодня важная встреча, голова должна быть абсолютно трезвой, но где-то там позволил себе рюмочку или полрюмочки сухого вина. Но интересно, обычно в компании говорил Мень, но в присутствии Солженицына он молчал. Говорил он следующее: вот сейчас – я не помню, это было после подавления пражской весны или еще до, скорее всего до: «рано или поздно все это будет и у нас и я хочу к этому подготовиться. Я хочу создать под Москвою храм. Храм должен быть не совсем обычный. Рядом с храмом должна быть библиотека, должен быть лекционный зал, где лекции читать, где дискуссии проводить». И вот собственно к Титову, как к архитектору и привел его Александр Мень, чтобы тот хотя бы эскиз набросал (что тот и сделал). Потом они ездили (Солженицын за «Один день Ивана Денисовича» получил кругленькую сумму и купил «Москвич», они в нем ездили в сторону Загорска, искали место, кажется, нашли). Но в результате это все закончилось ничем, почему я не знаю. Этот эпизод интересен вот чем: В 68 году Солженицын не сомневался, что подобие пражской весны произойдет в Советском Союзе. А вот в конце 70-х он стращал Америку, что вот коммунисты они такие сильные, что весь запад на коленях перед СССР, что они ворвутся в США и там коммунизм устроят. Интересна такая вот вилочка его. Что он на самом деле думал, я не знаю.

Была у Александра Меня связь и с Шафаревичем, по «фельдегерской» – не думаю, что он свои письма по почте посылал. Во всяком случае, когда я был у Шафаревича, он показывал мне письмо о.Меня к нему. Хотя я и с уважением относился к Меню, и его таланты признавал и его эрудицию. Но в силу тех моментов, о которых я говорил, я все-таки смотрел на него сверху вниз, и потому не особенно обращал внимание на него. Вот еще момент: о соборности мы с ним начали говорить. «Я не понимаю, что такое соборность, – говорил он – Вот главенство папы я понимаю, а вот что такое соборность – нет».

Еще где-то в 60-х годах я составлял сборник «Русская религиозная поэзия», самиздат, вот такой толстый, в связи с чем там ходил к Краснову-Левитину – он мне там свои стихи предложил, к Юлии Вишневской, которая затем работала на Радио Свободы. Сборник я создал большой, и в числе прочих он у Александра Меня оказался. И он говорил, что это великолепно, что Вы такой сборник сделали. Но вот там у Вас есть такие стихи, которые лучше было бы избежать. Например, Кондратий Рылеев – слишком все это провинциально. Т.е. патриотические моменты он расценил негативно.

Потом знаменитая сцена была в начале 70-х годов. Я еще тогда не окончательно порвал со своими знакомыми меневцами. Как-то, у меня был приятель, именно приятель, а не друг – мы жили сравнительно недалеко – Гриша Потапов. Он запросто ко мне приходил без звонка, и я тоже. Вот как-то я к нему пришел, а он мнется. Я не могу понять в чем дело. Наконец он говорит « ты знаешь, у меня сегодня одни евреи собрались». Я говорю «ничего страшного – я просто забежал и все, я сейчас уйду». «Нет, – говорит, – так неудобно, я сейчас спрошу». Когда я заходил, внутренняя дверь закрыта была, а тут он открыл, я увидел, что там вся комната евреев и среди них о. Александр. Он дверь закрыл, я там постоял минутку, может быть две. Потом выходит «знаешь, давай в другой раз». Я: «конечно». Мень, проповедуя интернационализм, тем не менее среди своих собирался, и туда русские не заходили.

Еще один момент был – это я знаю со слов Карелина. Причем, любопытно, я думал, что они были знакомы раньше – Карелин вернулся из заключения, потом он пытался священником стать, поехал в Ташкент, там был епископ, на которого он надеялся. Но так ничего и не получилось – не пропустили органы наши контролирующие. Он вернулся в Москву и стал духовным сыном о. Александра Меня. По-видимому, это был очень короткий период (это было в 64-году). Однажды они были вдвоем, и Мень с ним стал разговаривать как еврей с евреем. Стал поливать Россию, сказав «видал я эту Россию в гробу и белых тапочках». Феликс, поскольку он всегда был патриотом. После ареста отца ему было лет… – он с 25-го. Он подростком оказался в детском доме, потом в армии. И по его словам он всегда был настроен руссофильски. Даже когда в лагере был, он спорил с украинскими националистами. Да и так, сколько я его знал, это была не поза, а его принципиальная позиция. Так вот, когда Феликс это услышал, то он сказал: «отче, что Вы говорите такое?». И Мень несколько мгновений на его смотрел, впечатление было такое, что в нем, как в компьютере, совершается большая работа. И через эти два мгновения Мень сказал: «Ты знаешь, я действительно погорячился» – как-то сгладил. Но после этого он стал своим духовным детям говорить: Карелин – стукач, от него надо подальше. Когда Карелину передали это, он от него ушел и стал духовным сыном о. Николая Эшлимана. Я говорил Карелину, что об этом надо написать. Он: «нет, писать не хочу, но тебе рассказываю».

Потом был интересный момент: поездка Феликса к одной прозорливой схиигуменье Марии. Но я до сих пор не установил, ни когда он ездил, ни с кем он был. Я постараюсь в ближайшее время уточнить вопрос. Причем Феликс ездил не один раз к ней. И когда Феликс спросил об Александре Мене, она ему ответила, что «сатана будет искушать его гордыней».

Интересно то, что как мне сказал двоюродный брат Агурского, двоюродный брат Александра Меня Павел готовит к изданию его «Воспоминания», они незакончены, но тем не менее решил издать и назвать там лиц, которые упоминаются, в том числе Шиманова: «как тебя лучше назвать?». – Как хочешь, так и назови – «Надо, чтоб это корректно было». Сошлись на том, что я «государственник», хотя государственником себя никогда не считал, но по тем ранним статьям он так меня воспринял. Но он сказал такую интересную вещь. Оказывается, Карелина к Меню привел Агурский. Это было для меня полной неожиданностью. Что Агурский, по словам этого Горелика, относился к Карелину с огромным уважением. Еще интересен такой момент: казалось бы, они единомышленники – Мень и Агурский. Но в статье Агурского, написанной после смерти Меня, статье доброжелательной, тем не менее (я сейчас не помню в каких выражениях) видно, что расхождения, и серьезные, были. И даже неясный конфликт, связанный с христианством и еврейством. Агурский, по-видимому, был ближе к иудаизму, чем Мень – вот на этой почве что-то было. Ну вот собственно и все, что я на сегодня могу сказать.

О сборнике молитв Александра Меня мне ничего не известно, но известно, что духовный сын Меня Меерсон приносил мне молитву или проповедь католического святого и православного святого. И вот он это сброшуровал это вместе, переплел, чтобы подчеркнуть, что католичество и православие – одно и тоже. Что же касается молитвы, то вспомнился такой эпизод. Я был у одной дамы, кажется, это была одна из любовниц Пастернака, она же стала духовной дочерью Александра Меня. Вот она его совершенно боготворила. Она рассказывала, что она ему ставила банки – он простыл – и пролила спирт, и он загорелся у него на спине. И он мужественно это выдержал, пошутив, что взял Ваш грех на себя. И она из этого стала накручивать, что он тоже как бы прозорливый. Я думаю, такие женщины вокруг него были, и потом могли накрутить такой сборник. Кстати, я раньше Меня недооценивал. Я о нем был высокого мнения как об артисте обаятельном, но диаметрально противоположным у меня было отношение к его сочинениям. Я считал, что он – человек нетворческий, компилятор. Я думаю, что на самом деле это было так. Но недавно мне попало в руки его выступление в одном из клубов, где он говорит о Ветхом Завете, раскрывает смысл его. Хотя многие чудеса он объяснял естественными причинами. Я думаю, что на самом деле он все-таки обладал талантом. Скорее всего, было и то, и другое. Эти выступления у него были очень талантливы – сжато и выразительно он представил суть Ветхого Завета. В общем, я стал лучше думать о нем. У меня был период – я в период перестройки однозначно относился и к Меню, и к Агурскому, поскольку они все работали как враги русского народа, хотя насчет Агурского – это очень сложно. Но потом я пришел к тому, что нельзя однозначно оценивать ни того, ни другого. Только Господь знает, что у них внутри было. В шкуру еврея залезть не всем дано. Неизвестно, смерть того и другого от чьих рук была? Не исключено, что от еврейских. Последний суд принадлежит только Богу.

Некоторые дополнения.

Я один раз видел его мать – на венчании одного моего знакомого. Нас подвели друг к другу познакомиться, и в разговор мы не входили. Но у меня осталось ощущение, не знаю, правильное или нет, что она иного духа, чем ее сын. Но это всего лишь подозрение, По-моему, в ней не было такого еврейского пафоса.

На Меня был двойное влияние. С одной стороны отца и родственников (и матери). А с другой стороны он года на два старше меня. Стало быть на него могла подействовать кампания против космополитов. Я сам это время помню. Среди наших дворовых ребят был один еврейчик, Ботя мы его звали, он очень хорошо играл в шахматы. Помню эпизод: мы ехали на трамвае, втроем, и кто-то из взрослых на него сказал: «жиденок!». На весь вагон. Мы все съежились, нашего товарища оскорбили, но возразить не смогли. Мне это запомнилось. А ему? По-видимому, он не один раз с этим сталкивался. Так что в проеврейскую настроенность Меня несомненную долю внесли и русские антисемиты.

Я думаю, что в написании книг Меню помогали (как и митрополиту Ленинградскому и Ладожскому Иоанну).

После убийства Меня ко мне приходили из прокуратуры. Два следователя (это было 94-й год). Когда я предложил им чая, они были потрясены и сказали, что когда мы приходим к знакомым Меня, на нас чуть ли не с кулаками набрасываются: что мы покрываем его убийц, что мы не находим русских шовинистов. А я изложил им свой взгляд на Меня и его убийство. Во-первых, место это очень уголовное. Там много всякой шпаны. И я думаю, что дело это чисто уголовное. Тем более, что после убийства исчез портфель. А если это сознательный убийца, то зачем ему улику с собой утаскивать. Обычно стреляют и тут же наган бросают, а тут позарился на портфель. Это одна версия, наиболее на мой взгляд правдоподобная. А вторая версия, что Мень был очень выгоден сионистским силам, пока не началась перестройка. В той атмосфере молчания, которая была в Церкви, все были запуганы, Мень на этом фоне имел возможность говорить и потому еврейству был нужен. Но когда дали заговорить русским православным священникам, его бы быстро разоблачили, а это было совсем не нужно. Им нужен был культ Александра Меня. Для этого его нужно было убить и объявить, что его убили русские шовинисты и консервативные силы в православии. Причем это можно было сделать очень просто. У нас тех же бейтаровцев из Израиля полно. Он приезжает за два дня до этого, встречается с Менем, убивает и в тот же день улетает. Причем обстоятельства смерти довольно странные. Его же убили на подходе к станции электрички. После этого он шел домой, с ним встречались какие-то женщины, они видели, в каком он состоянии, спрашивали, не нужна ли помощь, он говорил, что не надо. Он мог бы им что-то сказать, но не захотел. Он упал прямо возле своего дома, стонал. Жена не откликнулась минут 40 – не ислючена чисто бытовая ситуация, связанная с родственниками. Мы со следователями сидели часа полтора, я все это рассказывал. Потом я говорю: «хотите я напишу свою версию, текстом, и вам передам?» Они обрадовались, договорились, через два-три дня я это сделал, написал, как часто евреи своих евреев убивают. Передал и был уверен, что все это дошло. Потом через год я решил все-таки позвонить, а мне говорят, что этого Панкратова давно уже уволили, и второго тоже уволили. А еще через несколько лет приходит ко мне повестка из генеральной прокуратуры. Дернуло меня дурацким образом пошутить: «Шиманов наверно Меня убил, за этим меня вызываете?» Следователь с изумлением посмотрел на меня. Он знал, конечно, что я не убил, но давать повод против самого себя! Они могли крутить и крутить. Но он решил от этого отказаться. Он корректно стал меня расспрашивать, и такое было ощущение, что они не знакомы с теми показаниями, которые я уже давал. Я в конце концов спрашиваю: «а ко мне приходили из областной прокуратуры». «У вас есть материалы?». Я говорю, как же я туда и машинописный текст передавал». «Сейчас проверим». Смотрит в компьютер – нету, исчезли материалы! Я говорю, «пропали что ли?». Он ничего не ответил, отвернулся. В «Молодой Гвардии» я написал после этого статью «Мои показания по делу об убийстве Александра Меня». Она была там напечатана.

Август 2004 г.

[1] Елена Васильевна Строева (1930-1975), жена Юрия Титова. Покончила с собой в Париже. О них позже говорит Шиманов в связи с А.И.Солженицыным.

[2] Владимир Константинович Буковский (р. 1942), живет в Великобритании, один из основателей диссидентского движения в России.

[3] Дело в том, что Геннадий Михайлович дважды был в психиатрической лечебнице. Первый раз в 1962 году, причем добровольно. Он устроил симуляцию и провел в бол. им. Ганнушкина три или четыре месяца. Второй раз он был там уже не по собственному желанию – его отправили туда за активную проповедь христианства. Там он провел около месяца (май-июнь 1969 г.), и этот период он описал в своей знаменитой повести «Записки из красного дома» (она вошла в сборник «После смерти».). После выхода из больницы Шиманов, уверенный, что его скоро арестуют и поместят в «психушку» уже навечно, несколько месяцев скрывался, ночуя по квартирам знакомых.

[4] Самиздатовский журнал под редакцией В.Н. Осипова, выходил в 1971-1974 гг., всего было 10 номеров.

[5] Феликс Владимирович Карелин (1925-1992), видный деятель православного диссидентства в советское время, богослов, автор замечательных работ: «Теологический манифест» «Царство святых или два типа христианской государственности» «Тринитарная эсхатология и ближайшие судьбы человечества» и других, один из первых стронников православного социализма.

[6] С этой статьей можно ознакомиться в последнем, наиболее полном собрании работ Шиманова «Записки из красного дома», М,: Институт русской цивилизации, 2013.

[7] Этот момент описан в статье Шиманова «ХРИСТОС ВОСКРЕС!»

[8] Наталья Светлова (р. 1939), брак с А.И. Солженицыным оформлен в 1973 г.

[9] Письмо Солженицына «Вождям Советского Союза» было направлено 5 сентября 1973 г.

[10] Видимо, это энциклика папы Иоанна XXIII Pasem in Terris («Мир на Земле»).

[11] Голда Меир (1898-1978) была премьер министром Израиля в 1968-1973 гг.

[12] «Вестник Русского Христианского Движения» – журнал русской эмиграции, издающийся в Париже с 1925г. С 70-го года по настоящее время редактором является Никита Алексеевич Струве (р.1931).

[13] Имеется в виду клирик храма Николы в Кузнецах, преподаватель ПСТГУ о. Александр Щелкачев.

[14] Вадим Валерианович Кожинов (1930-2001), известный советский, русский литератор.

[15] Это произошло в ночь на 17 июля 1964 г.

[16] Протоиерей Дмитрий Дудко (1922-2004).

[17] Это было, видимо, в 1973 г.

[18] с. Кабаново Орехово-Зуевского района

[19] В 1971 г. в «Вестнике РХД», были опубликованы три статьи никому неизвестных авторов, причем общее предисловие к ним было озаглавлено «Метанойя». Статьи пытались доказать «отсталость» русского православия

[20] Статья Шиманова «ПИСЬМО К РУССКОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ» написана в сентябре 2004 г.

[21] С самим «Обращением» можно познакомиться здесь.

[22] Всего Шиманов в 1972-1973 гг. написал Три открытых письма Н. Струве . Письма посвящены критике напечатанной в «Вестнике РХД» «Метанойи» и последующих статей вокруг этого. «Письма» принесли Геннадию Михайловичу широкую известность.

[23] Елена Семёновна Мень (в девичестве Цуперфейн) (1908-1979)

[24] Отметка в паспорте о неблагонадежности

[25] Костел св. Людовика Французского, Малая Лубянка, 12а. (м. Тургеневская)

[26] Внук знаменитого наркома иностранных дел М.М.Литвинова

Жанры и темы

Воспоминания, СССР

Другие книги автора

Комментировать

 

Назад Инструкция Ссылки ± Влево Печать