Валерий, напомните пожалуйста, где в Священном Писании говорится о законе возмездия.
Почему спросила: и в своей жизни, и среди близких мне людей, наблюдаю, не часто, но явно: кто чем и как согрешил перед другим человеком, тот тем же образом наказывается.
Знакомая как то жаловалась на то, что по юности её "доставала" мать своей заботой, как ей виделось: мелкой и неуместной - "приди, забери чипсы, я тебе купила", и раздражённая реакция знакомой - "нафиг они мне! потом больше выговаривать будет, как она обо мне заботится!".
И вот недавно пожаловалась мне, что отправила сыну с оказией подарки: съестные припасы, а машина подзадержалась в пути и, когда надо было сидеть дома и ждать посылку, сын предпочёл поехать с друзьями в лес на прогулку... Мама рвала на себе волосы от обиды на сына, и укоряла себя в чрезмерной заботливости, и в том, что она сама виновата: мол, навязала сыну посылку... (пс: припасы были выгружены посторонним людям, которые согласились их принять, но отказались от обязанности хранить их и передавать их дальше)
Косвенно об этом говорят слова Иисуса Христа: "Какою мерою мерите, такою и вам отмеряно будет" и "Мне отмщение, Я воздам".
Прав. Иоанн Кронштадтский говорил: «Остриё скорби, которое ты вонзишь без вины в чужое сердце, войдет и в твое сердце, по строгому закону возмездия: "Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить"
(Мф. 7,2).
Не хочешь скорби, не делай ее и другому».
Преп. Корнилий Крыпецкий:
«Другому пожелаешь - себе получишь».
В книге "Луг духовный" рассказывается о жизни и кончине аввы Пимена пустынника:
«Агафоник, настоятель Кастеллийской киновии св. отца нашего Саввы, рассказывал нам: "однажды я пришел в Руву к отшельнику авве Пимену. Найдя его, я поведал ему свои помыслы. Настал вечер, и он пустил меня в пещеру. Тогда стояла зима, и в ту ночь было особенно холодно, так что я иззяб страшно. Утром приходит ко мне старец и говорит:
- Что с тобою, чадо?
- Прости, отче! Я очень плохо провел ночь от холода.
- Правда?! Но я, чадо, не озяб.
Я удивился этому, потому что он был наг.
- Сделай милость, скажи мне, почему ты не озяб? - спросил я.
- Пришел лев, лег подле меня и согревал собою. Впрочем я скажу тебе, брат, что я буду съеден зверями.
- За что?!
- Когда я еще находился на нашей родине (они оба были из Галатии), пас овец. Однажды проходил странник. Мои собаки бросились на него и на моих глазах растерзали. Я мог бы его спасти, но не сделал этого. Я оставил его без помощи, и мои собаки съели его. Знаю, что и мне предстоит такая же участь...
И действительно чрез три года старец, по его слову, был съеден зверями».
В книге «На берегу Божьей реки» Сергей Нилус записал, как преподобный
Нектарий Оптинский рассказывал о действии духовного закона в своей жизни:
«Сегодня, точно подарок к церковному новому году, батюшка наш преподнес нам новый камень самоцветный из неисчерпаемого ларца, где хранятся драгоценные сокровища его памяти.
- Вот и у нас в моем детстве тоже было нечто вроде Ноева ковчега; только людишечки мы были маленькие, и ковчежек наш был нам по росту, тоже малюсенький: маменька, я - ползунок, да котик наш серенький. Ах, скажу я вам, какой расчудесный был у нас этот котик!.. Послушайте-ка, что я вам про него и про себя расскажу!
Под свежим впечатлением от рассказа записываю я эти строки и умиляюсь, и дивлюсь красоте его благоуханной...
- Я был еще совсем маленьким ребенком, - так начал свое повествование отец Нектарий, - таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше, сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем, и кота у нас не было. И вот, в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромного хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозию ли я на полу, - он уж тут как тут, и об меня трется, выгибая свою спинку; сижу ли за миской с приготовленной для меня пищей, - он приспособится сесть со мною рядышком, ждет своей порции от моих щедрот; а сяду на седалище своем, - он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет мурлычит свою песенку.
Долго длилась между нами такая дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.
Место мое, где я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища, на стенке, была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.
Но, вот, как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну - ко мне ластиться, тыкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами своими впервые близко, близко встречаюсь с его глазами. Ах, какие это были милые глазки! чистенькие, яркие, доверчивые... Меня они поразили: до этого случая я и не подозревал, что у моего котенка есть такое блестящее украшение на мордочке...
И вот смотрим мы с ним друг другу в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящие бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик, - котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик, - они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них, - тык пальчиком, а глазки - нырь под бровки. ...Ах, как это было весело! А что у меня, у самого, были такие же глазки, и что они также жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило... Долго ли - коротко ли я так забавлялся с котенком, уж не помню, но только, вдруг, мне в голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводить в исполнение. Что будет, - подумалось мне, - если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок? Вздумано - сделано. Потянулся я к подушке и вынул иголку...
В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка...
- Маменька! - говорю, - какой у нас котеночек-то хорошенький.
- Какому же и быть! - отвечает маменька, - плохого и брать было бы не для чего.
- А что это у него, - спрашиваю, - под лобиком, иль глазки?
- Глазки и есть; и у тебя такие же.
- А что, - говорю, - будет, маменька, если я котеночку воткну в глазик иголку?
Мать и приборку бросила, как обернется ко мне, да как крикнет:
- Боже, тебя сохрани!
И вырвала из рук иголку.
Лицо у маменьки было такое испуганное, что я его выражение до сих пор помню. Но еще более врезалось в мою память ее восклицание:
- Боже, тебя сохрани!
Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила:
- Если ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.
С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку. Прошло много лет. Я уже был иеромонахом. Стояла зима; хороший, ясный выдался денек. Отдохнув после обеденной трапезы, я рассудил поставить себе самоварчик и поблагодушествовать за ароматическим чайком. В келье у меня была вода, да несвежая. Вылил я из кувшина эту воду, взял кувшин и побрел с ним по воду к бочке, которая в скиту у нас стоит, обычно, у черного крыльца трапезной. Иду себе мирно и не без удовольствия предвкушаю радости у кипящего самоварчика за ароматной китайской травкой. В скитском саду ни души. Тихо, пустынно... Подхожу к бочке, а уж на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежечке. По этой-то стежечке я тихохонько и подошел сзади к черпавшему в бочке воду монаху. Занятый своим делом да еще несколько и глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кончит, и думаю: "Зачем нужна для черпака такая безобразная длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? чего доброго, еще угодит и в глаз кому-нибудь!.." Только это я подумал, а мой монах резким движением руки вдруг как взмахнет этим черпаком, да как двинет концом его рукоятки в мою сторону! Я едва успел отшатнуться. Еще бы на волосок, и быть бы мне с проткнутым глазом... А невольный виновник грозившей мне опасности слезает с бочки, оборачивается, видит меня, и ничего не подозревая, подходит ко мне с кувшином под благословение...
- Благословите, батюшка!
Благословить-то его я благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа! Однако, поборол в себе это чувство, - не виноват же он, в самом деле, в том, что у него на спине глаз нет, - и на этом умиротворился. И стало у меня, вдруг, на сердце так легко, и радостно, что и передать не могу. Иду я в келью с кувшином, наливши воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.
Пришел домой, согрел самоварчик, заварил "ароматический", присел за столик... И, вдруг, как бы, ярким лучом осветился в моей памяти давно забытый случай поры раннего моего детства - котенок, иголка и восклицание моей матери:
- Боже, тебя сохрани!
Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну...
- И подумайте, - добавил к своей повести отец Нектарий, - что после этого случая рукоятку у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом отчете».
https://azbyka.ru/forum/threads/otnoshenie-k-roditeljam.21628/page-3#post-340064
