Религиозное состояние общества после реформы Константина Великого

Царствование Юлиана представляло последнюю попытку удержать язычество в Римской империи от окончательного падения. Но попытка эта была неудачна и язычество начало быстро падать как вследствие истощения собственных сил, так и вследствие того, что некоторые из следующих императоров считали нужным добивать его. В этом собственно уже не было надобности, но оно естественно выходило из крайней ревности неофитов-императоров. После Юлиана три его преемника на Византийский престол относились терпимо к язычеству, не считая нужным насильственно подавлять его. Первым из них был полководец Юлиана, Иовиниан, человек уважаемый и известный своими христианскими убеждениями. Когда войска, стоявшие в Персии, предложили ему императорский престол, он заявил им, что не желает быть повелителем язычников. Но солдаты отвечали ему, что он будет предводительствовать не язычниками, потому что они только по принуждению Юлиана исполняли языческие обряды, в душе же не переставали следовать заветам великого Константина. Иовиниан принял титул императора и направился в Византию, намереваясь устроить церковные дела, но на дороге умер, не процарствовав и года. правление его, хотя и краткое, ознаменовалось полной терпимостью как по отношению к христианским партиям, так и к язычеству. После его смерти Римская империя разделилась на две половины – восточную и западную. Валентиниан, избранный ему преемником, человек твердый и уважаемый, принявший даже преследование при Юлиане за свои религиозные убеждения, вскоре нашел нужным назначить соправителем себе своего младшего брата Валента, приверженка ариан. Валенту он отдал Восток, а сам жил то в Милане, то в Трире или Равенне. Царствование их отличалось в отношении к язычеству снисхождением и терпимостью, но православным христианам на Востоке жилось тяжело под властью Валента, попавшего в руки арианской партии. Но вслед за ними начинается ряд императоров, сменивших предшествовавшую политику терпимости на фанатизм и гонения. Новая политика по отношению к язычникам началась с Западно-римской империи с императоров Грациана и Валентиниана II. Нужно заметить, что религиозное состояние империи представляло к этому времени положение ненормальное, положение, которое должно было получить какой-нибудь исход в ту или другую сторону. Язычество повсюду падало и слабело: везде в городах, где население было скучено, громадное большинство его уже было христианским; язычество держалось еще только в глухих и отдаленных уголках империи, продолжало жить и в селах, и, вероятно, в это-то время оно и получило то название, которое оно носило в Средние века – имя «paganismus» – т.е. веры деревенской, такой веры, которая живет только вдали от населенных, культурных мест империи, не говоря, конечно, о таких городах как Рим, Антиохия, города совершенно сросшиеся с язычеством, считавшие за дело патриотизма оставаться верными ему. Но некоторые языческие черты по инерции держались еще до сих пор в государственном обиходе: так, вступая на престол, римские императоры продолжали еще принимать старый титул «pontifex maximus», а после смерти причисляемы были к лику богов, – обычай, которого не избежал и Константин Великий. Так из государственного казначейства продолжали еще отпускать жалованье на содержание жрецам и весталкам, а в сенате продолжал стоять языческий жертвенник в четь богини Победы. Все эти остатки древнего язычества решился первый уничтожить Грациан. Когда при вступлении его не престол принесли ему жреческое одеяние, он отказался надеть его, затем велел вынести из сената жертвенник и прекратить выдачу жалованья жрецам и весталкам. По примеру Грациана стал действовать в том же духе и брат его Валентиниан II. Эти враждебные язычеству действия естественно должны были произвести в постепенно слабевшей языческой партии сильное волнение. От Рима было отправлено к императору посольство, и один из языческих риторов Симмах произнес перед императором речь от имени самого Рима. Вечный город он изобразил в своей речи великим старцем, находящемся уже накануне смерти, и который теперь уже ничего не просит и не желает иного, как умереть спокойно, в той же вере отцов, которые прославили его. Речь Симмаха не имела успеха. В ее опровержение произнес свою речь епископ Амвросий Медиоланский и в ней сильно нападал как на само язычество, так и на двойственную политику правительства, которое до той поры покровительствовало христианам, но в то же время потворствовало и язычеству. «Какое может быть примирение, – восклицал Амвросий, – между небом и адом!» И примирения не состоялось – ходатайства языческой партии были отклонены. Еще с большей силой начал подавлять язычество Феодосий. Он прямо приказывал закрывать языческие храмы, запрещал языческое богослужение, удалял от высших должностей языческих сановников. Пользуясь указами императора, христиане имели случай показать вражду свою к язычеству: среди фанатиков и грубых классов христианского общества разыгрывались дурные страсти. Чернь нападала на языческие храмы и грабила их. Теснимые язычники поднимали восстания, была сделана даже попытка, окончившаяся неудачей, возвести на престол другого императора. В том же духе, если еще не в сильнейшей степени, действовали против язычества и сыновья Феодосия, Аркадий и Гонорий. Они конфисковали имущество язычников, изгоняли их за пределы империи, и следствием всей этой политики римских императоров было то, что к концу V века язычество почти совершенно упало среди населения римской империи. И замечательно то обстоятельство, любопытно заметить себе, какие силы из остатков язычества держались к этому времени всего сильнее и крепче среди распространения и господства христианства. Все внешние силы пали, так как и вообще всякие внешние силы изживаются скорее. Жречество пало, язычники обратились в христианство, храмы, культ, обряды устарели и обветшали, но нравственные силы язычества еще продолжали держаться, так что представители литературы, философии, искусства еще могли оказывать свое влияние до самого времени Юстиниана, следовательно до первой четверти VI века. В IV веке почти все образование находилось еще в руках язычников, так что христиане должны были поневоле ходить в языческие школы, слушать языческих философов и ораторов. Так учились Василий Великий, Григорий Нисский, Иоанн Златоустый и многие другие христиане, бывшие впоследствии великими предстоятелями и защитниками Христовой церкви. Они, как и другие даровитейшие и лучшие из христиан, не смущались учиться у язычников, понимая, что образование расширяет круг их знаний и взглядов, следовательно дает им средства лучше служить христианству. Но люди менее образованные и к тому же фанатичные из христиан не так смотрели на языческие школы: они не только подозревали их, с недоверием относились к ним, но и прямо готовы были на всякие насильственные меры, чтобы их уничтожить. Положение языческих школ и ученых язычников, занимавшихся преподаванием таким образом становилось все более и более опасным, тем более, что настроение общества изменялось чрезвычайно быстро. Это особенно ясно видно на примере Ипатии, последовательницы неоплатонической философии, которая при Александрийском епископе Кирилле пользовалась в Александрии большой известностью и уважением. Преподавание ее привлекало к ней много учеников, из числа которых было много и христиан (епископ Синезий). Но вражда к языческим школам росла быстро, и через несколько лет Ипатия была растерзана на улице христианской чернью за то будто бы, что она вредит христианству. Но и после этого, хотя и под гнетом предубеждений, держались еще языческие школы до правления Юстинианова. Юстиниан нанес им последний и самый решительный удар. Он приказал закрыть их во всех центральных городах империи. Он был также недоволен тем, что язычество удерживалось еще в глухих местах, по окраинам империи, и решившись окончательно искоренить его, дал с этой целью войско одному из монофизитских учителей Иоанну Ефесскому. Этими мерами нанесен был последний удар язычеству, хотя некоторые и теперь оставались язычниками или оставались ими по крайней мере в душе, внешним образом, видимо и приняв христианство. Распоряжение Юстиниана о закрытии языческих школ, как мера насильственная и односторонняя, не только не принесла христианству пользы, но и принесла ему немалый вред, понизив уровень образования его последователей и его представителей. До сих пор христианское образование стояло против образования языческого и было принуждено бороться с ним; в борьбе оно само крепло, развивалось и пополнялось, поневоле принужденное усваивать себе и ту же философию и те же литературные приемы, которые противополагало ему язычество. Замечательнейшие учители церкви IV века своим влиянием, широтой и глубиной своих взглядов в значительной степени обязаны были этому двойному языческо-христианскому образованию. Но с V века стали языческому образованию наносить удары, а затем и покончили с ним в VI веке, и его падение отразилось сейчас же и на христианском образовании. Изучение философии стало падать в христианство, все образование свелось на изучение Библии, на чтение жизнеописаний святых, приняло сухой, схоластичный характер.

Вот в кратком очерке внешняя история отношений, существовавших между язычеством и христианством. В эти пять веков взаимных их отношений становится ясным весь ход возвеличения одной силы и падения другой, становится ясным, как христианство, сначала еще в зародыше, еще незаметное, стало мало по малу усиливаться и вскоре усилилось до того, что языческое правительство и общество должны были преклониться перед ним, как затем христианство получило преобладающее значение, и как язычество окончательно пало.

В истории человечества началась новая эпоха. Старая языческая культура изжила свой век, история, сложившаяся веками стала быстро изменяться под влиянием нового великого исторического фактора. Началась эпоха преобладания христианства. Прежде чем перейти к обозрению частных фактов, важнейших событий эпохи, должно уяснить себе ее общий характер, должно решить вопрос, какие в ней светлые стороны и какие темные, решить, лучше ли она предшествовавшей эпохи христианства гонимого. Когда сравниваются между собой два какие-либо лица, два характера, сравниваются и взвешиваются качества этих лиц, и тут требуется большая осторожность; тем более требуется ее при сравнении двух исторических эпох: превозносить одну и порицать другую – это прием мало исторический, чуждый всякой осторожности. Известно, что всякая эпоха имеет свои достоинства и свои недостатки, и что и те и другие коренятся в условиях самой эпохи; известно, что и хорошие и дурные стороны никогда не являются в отдельности, но всегда тесно одни с другими связаны, почему и нечего говорить о том, что хорошо бы было к светлым сторонам одной эпохи присоединить светлые же стороны другой: история идет своим путем, которого не переделаешь сожалениями и мечтами. Поэтому для беспристрастного историка требуется быть крайне осторожным при суждении о какой-либо эпохе: для него обязательно и необходимо изложить сначала ее светлые стороны, а затем указать и на дурные. При сравнении эпохи христианства гонимого с эпохой христианства торжествующего на первый взгляд представляется много такого, что привлекает наши симпатии преимущественно к тому периоду христианского общества, когда оно было гонимо, но было исполнено твердости и чистоты нравственной. Период же численного распространения христианства, период в то же время и ослабления нравственных начал в христианском обществе представляется менее достойным внимания, менее привлекательным. Но сравнивать и восхвалять одну эпоху в укор другой мы не считаем себя вправе, а полагаем, что для того, чтобы составить себе верный взгляд, нужно прежде всего сознать, что новая эпоха сменила прежнюю в силу неизбежной исторической необходимости, что нельзя же в самом деле христианству было всегда оставаться в положении гонимом, оставаться достоянием небольших кружков, жить отдельно и уединенно от общественной жизни. Христианство должно было взять и внешнее преобладание над язычеством, причем и в нем должны были при этом отразиться дурные стороны ранее преобладавшего порядка. Отсюда в новом положении христианства являются и положительные и отрицательные стороны. К положительным сторонам новой эпохи принадлежит прежде всего то, что христианство получило теперь преобладание в истории, и численность его последователей стала возрастать необыкновенно быстро. Происходило это увеличение числа христиан уже оттого, прежде всего, что пока были гонения на христианство, принимали его только самые твердые, самоотверженные люди, число которых разумеется не могло быть особенно велико; теперь же с прекращением преследований, стали принимать христианство не одни герои, но и люди обыкновенные, которые во время гонений не имели бы силы примкнуть к нему, а теперь приступали целыми массами. Затем, как известно, Римское правительство не предоставило и здесь дело естественному ходу, но в видах ослабления язычества и усиления христианства употребляло старания привлечь к этому последнему последователей как простым приглашением, так и приманками и привилегиями. И оно успело в своем намерении – много язычников обратилось в христианство, но, конечно, новые христиане эти были далеко не хорошими христианами. Далее, когда стали употреблять уже насильственные меры к обращению в христианство, к нему прилила еще новая масса, гонимая страхом, и это были, разумеется, еще худшие христиане. Наконец, христианство стало увеличиваться в числе последователей не только через обращение к нему иноверцев, но и путем нарождения. Явление это стало замечаться особенно со времени Константина Великого, когда уже не только одни взрослые, сознательно относящиеся, стали принимать христианство, но переходили в него и целыми семьями. Прежний обычай принятия крещения в зрелом возрасте начал заменяться крещением детей, христианство сделалось религией наследственной, и это новое явление немало способствовало увеличению числа христиан. И не в одной Римской империи был такой порядок: Рим распространял всегда свое влияние и на соседние страны, и еще Константин Великий ходатайствовал о покровительстве христианам перед Персидским царем Сапором. Следующие императоры также следили за развитием и положением христианства у соседей. Особенно успешно и скоро росло и крепло оно в Грузии и Армении, странах, испытывавших на себе влияние Византии. Распространению христианства на время помешало было вторжение на историческую сцену новых народов, но помешало именно только на время, так как и здесь сказался тот уже ранее проявивший себя закон, что язычество, живя подле христианства, не может долго сохранять свою самостоятельность и мало по малу начинает поддаваться его влиянию. Так было и в этом случае: новые племена скоро приняли новую веру, хотя вначале и не в чистом виде, в виде арианства. Но и арианство скоро ослабело, и православие быстро распространилось на европейском северо-западе. Настала эпоха римского миссионерства. Но и это миссионерство носило уже другой характер, чем миссионерство первоначальное, апостольское. Новых последователей Христу привлекают уже не столько с нравственной, внутренней стороны, сколько с внешней, формальной. Отличие от прежнего благовествования замечается в римском миссионерстве и в том, что обращение в христианство идет уже не снизу вверх, а сверху вниз, состоит в том, что стараются раньше обратить к Христу правителей, вождей народных, а через них с их помощью и властью и народы, послушные им. Нечего, конечно, и говорить, что совершаемое таким образом обращение в христианство совершается менее искренно, менее сознательно и лично, так сказать, но зато в большом числе, целыми народами, племенами. Иногда к тому же миссионерство употребляло средства не вполне чистые, старалось действовать, например, когда сами князья и вожди оказывались неподатливы и тверды в старой вере, на их жен и дочерей, пользуясь женской слабохарактерностью, впечатлительностью. Таким путем, сначала через женщин, а потом и с помощью отцов и мужей ими обращенных, распространилось христианство по многим странам. И даже способы обращения стали теперь употреблять иные, каких не знали ни апостолы, ни ученики апостольские, каких не знала церковь во все время уничтоженного своего состояния. Прежде христианство не обещало внешних выгод и материальной силы, не обещало часто и покоя, а призывало напротив того на самоотвержение и страдания, теперь же миссионеры христианские старались и сами убеждения и проповедь свою так приноровить, чтобы подкупить как-нибудь расчетом, выгодой и этим путем склонить к христианству. Любопытно, что и приемы самые обращения становятся как-то однородны, однообразны. Так нам известно, что явление креста, обещавшего победу, окончательно решило обращение Константина Великого в христианство. Тоже повторяется и в других странах с другими государями и вождями. Начинается война или одна из битв, дело колеблется, и вот вождь дает обет креститься в случае победы (Хлодвиг). Иногда даже нарочно посылали епископов к народам малокультурным с поручением склонять их к христианству обещанием Божией помощи, а вместе с тем и земного могущества. Таковы, например, инструкции данные папой Григорием Великим миссионерам, посланным в Британию. Далее стали употреблять еще худшие меры: случалось, например, что какой-нибудь христианский государь, отправляясь в поход, брал с собой епископа, и, покорив страну, приказывал ему крестить население, часто действуя при этом просто в своих политических видах. Так поступали в Германии и западном славянстве Карл Великий, Оттон I и другие государи; их деятельность также служила распространению христианства, но дело в том, каковы выходили те христиане, которых она создавала. Как же судить о таком положении дел – это довольно понятно само собой. Нельзя отрицать, что даже в этом внешнем распространении христианства есть та положительная сторона, что история народов стала получать христианский характер; но затем открываются темные стороны и их значение гораздо больше. Новые христиане и по убеждениям, и по нравам далеко не походили на прежних. Внешним образом принятое учение произвело на них и влияние только внешнее, не могло преобразовать склада их понятий и подействовать на перемену жизни. Принимая христианство стали от него усваивать только внешние формы, заучивать формулы, молитвы. «Отче наш» и «Символ веры», заученные часто без понимания, стали удовлетворять христиан. Оказывалось из христиан много и таких, которым и молитвы были вовсе неизвестны. Мало того, с принятием христианства у принявших его удержалось много понятий старых языческих, которые не переставали проявлять себя: так образовалось известное «двоеверие» Средних веков, выражавшееся в том, что христианские понятия, получив языческую окраску, приуроченные к прежним понятиям язычества, христианскими, оказывалось, были только по названию, по имени, в сущности же своей христианского мало имели. Такое смешение христианских понятий с языческими было и в первые века христианства, когда плодились гностические секты, но тогда смешение это было заметнее, уловимее, чем теперь. В сектах гностиков ясно обнаруживалось стремление смешать христианство с язычеством, почему и бороться за чистоту учения Христова было легче; теперь же смешение это делалось наивно, бессознательно, теперь народ, сам не замечая того, держался суеверий, держался часто их даже как бы во имя христианства. То же явление замечается и до сих пор у всех христианских народов, несмотря на то, что прошли многие столетия со времени принятия ими христианства, что объясняется именно трудностью бороться с такого рода суевериями, сросшимися с истинно христианскими понятиями. Наконец надо указать и на то, что и сами христианские начала, распространяясь среди язычников, получили в их понятии извращенный характер. Например, почитание икон, мощей, всякой другой христианской святыни, несомненно в существе своем имеющее высокое, разумное основание, иногда получало в народе, особенно в Средние века, получает иногда и теперь, характер чисто языческого поклонения и обоготворения. Таким образом, вследствие такого огульного распространения христианства в народных массах стало в христианском сознании менее чистоты, искренности, и это не могло не отразиться и на уровне христианской нравственности. Если и в сознании своем, в совести своей многие видимые христиане продолжали оставаться язычниками, то еще более оставались они ими в привычках, страстях, пороках, образе жизни. В первые века своего распространения христианство производило в человеке нравственную перемену, теперь же, когда его стали принимать люди не по своему влечению, а или насильно или из-за выгоды, и люди слабые, в прежнее время не решавшиеся примкнуть к нему, оно уже не производило более такого действия. Мы не говорим, конечно, об исключениях, которые всегда бывают, не говорим о высоких личностях, достойных стать в ряды первых христиан, которыми могла гордиться и эта эпоха. Дело не в исключениях, а в общем факте, потому что иная требуется сила влияния для изменения нравственной природы одного человека и иная для смягчения нравов массы, среды, в которой приходится действовать единичным личностям. Говоря вообще, нравственность христианства в эту эпоху упала, и в словах лучших людей эпохи Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого слышны резкие и горькие жалобы на печальное ее состояние. Открывается новое явление в христианском мире: лучшие люди бегут из городов в пустыни, стараясь спасти чистоту веры; среди людей становится жить душно и опасно, является отречение от людей и мира – развивается аскетизм. Церковь со своей стороны пытается помешать дальнейшему падению христианского общества и поднять, улучшить его. С этой целью в IV веке делается попытка усилить епитимии и отлучения от церкви: за пороки и преступления самые обыкновенные в то время налагаются строгие епитимии; например, за кражу отлучают от церкви на целые года, за более тяжкие вины – на десятки лет. Но меры эти, как внешние, оказывают мало влияния. «Отлучение» даже иногда приносит вред христианству, отдаляя совершенно от церкви людей порочных, насильственно разрывая всякие связи еще соединявшие их с церковью. Поэтому скоро оставили эти меры строгости, кажется, несправедливо приписываемые Василию Великому. Но самым худшим явлением эпохи служит несомненно то, что христиане и даже церковь христианская в лице своих представителей начали мало по малу свыкаться с таким положением христианства, стали утешать себя тем, что численно христианство возросло, что внешне и формально оно распространяется все больше и больше, говорить, что нужно только, чтобы сначала внешним образом обратились в христианство народные массы, а там последующие поколения – дети и внуки – сделаются и истинными христианами. Но, как известно, и это утешение не всегда сбывалось: надежда на лучшее поколение не оправдывалась – случалось, что одно поколение сменялось еще худшим. Равнодушие овладевало обществом, христианские правила и заповеди признавались совершенными, но разве лишь меньшинство считало нужным исполнять их, в угоду им нарушать свой покой, свои застарелые привычки. Так стало развиваться внутреннее лицемерие, двойственность христианской жизни, печать которого лежит и на настоящем положении христианского мира. Вот печальные последствия одного внешнего распространения христианства. Прибавим, что бывали и худшие результаты такой политики. Случалось, что христианство навязывали силой оружия: покоренные видимо принимали его, но в душе их складывалась к нему ненависть; уходили победители, и они спешили к реке смывать крещение. В других местах, хотя не было таких резких обнаружений вражды к новой вере, зато глухая неприязнь входила в самую жизнь народа и таилась в ней долгие века, а затем вдруг разражалась в самых сильных и крайних проявлениях. Например, те резкие возмущения и протесты против церкви, которые обнаружились в Германии со дня выступления против Рима Лютера, едва ли не были ответом на насильственные и неестественные меры, которые употребляла церковь еще при Карле Великом и Оттоне для обращения германцев в христианство. Народ был покорен, пока нужно было покоряться, но как только настала удобная минута, сейчас же все насильственно, извне вторгшееся было уничтожено, сломлено. Иначе мудрено объяснить, как могло случиться, что еще год назад все почитали иконы, ходили к алтарям, совершали процессию, а затем вдруг довольно было нескольких проповедей той или другой горячей головы, чтобы сразу отвергнуть все это. Этого конечно бы не было, если бы христианство было принято ими по внутреннему убеждению, если бы распространяли его не внешним образом, не силой и приманками, а силой убеждения и примера.

Но новое положение христианства торжествующего сказалось не только в быстром распространении его, но отразилось и на внутреннем устройстве христианской жизни, сказалось и тут светлыми и темными чертами. С IV века, как обыкновенно говорят, возникли новые отношения между церковью и государственной жизнью, возник союз между церковью и государством, и отношения эти стали с этой поры оказывать влияние и на внутреннее развитие церкви. Государство прежде всего уже тем оказывало и могло оказывать влияние на внутреннюю жизнь христианскую, что дало церкви полную свободу, прежде столь часто попираемую и нарушаемою самим правительством. Затем оно готово было содействовать устройству и развитию церковному своими щедрыми пожертвованиями; наконец, в силу своего официального влияния и власти оно с готовностью содействовало утверждению церковного значения и влияния в жизни общественной. С этих трех сторон обнаружилось влияние государства на церковную организацию и в каждой из них можно указать как хорошие, так и дурные черты. Сблизившись с жизнью официальной, государственной и получив более свободы и спокойствия, жизнь церковная начала развиваться тверже и определеннее как в организации, так и обрядности церковной. Конечно, организация и обрядность получили начало в церкви раньше сближения ее с государством и развивались по ее собственным потребностям и нуждам, но тогда они не имели твердого и определенного положения. Мы хотим указать на разделение верующих на просто христиан и на клир, на разделение клира на степени, на сношения между собой христианских общин для принятия законодательных мер – на все эти явления, которые были в церкви собственно с первых веков ее существования, но мало имели еще определенного, твердого, обязательного. Уже в первые века люди, желавшие послужить церкви, принимали степень диакона, пресвитера или епископа, и приняв это звание, оставались в нем до конца жизни, но служба их была исключительно нравственная, и в частном быту не отделяла их от остальных христиан. Все их преимущество, быть может, заключалось в том, что во время гонений они должны были первыми в качестве вождей идти на мучения. Но с IV века служба церковная стала считаться и государственной. Клир стал отделяться от прочих христиан как бы в особое, церковное сословие, которое и государством признается как особое сословие. Служители церкви низшие стали как бы государственными чиновниками, а высшие сделались знатными сановниками, что у этих последних отразилось и на образе жизни, которая с увеличением доходов, как от государства, так и от народа, стала более роскошна. Затем и в самом клире степени духовные пресвитера, епископа по своим функциям и значению достаточно различались уже и в первые века, но резкого разделения между этими степенями тогда еще не было. В первые века христианства строго определенных приходов и епархий еще не было, и не могло быть, так как не сложилась еще церковная жизнь, а с другой стороны и мудрено было что либо упорядочить и прочно устроить под гнётом преследований. Поэтому, хотя в это время мы и встречаем везде и пресвитеров и епископов, но области и сфера их деятельности в это время еще недостаточно разграничены: епископ является полным хозяином и исполнителем священнодействия, пресвитер – его помощником по служению и ближайшим советником, но сам он вполне определенных обязанностей не имеет и исполняет только то, что указывается ему епископом. В свою очередь, даже в таких областях, как область Карфагенская, по известиям Киприана, епископы ничего важного не предпринимали и не решали без совета и содействия пресвитеров. В Александрийской же церкви (по позднейшим, впрочем, известиям) епископ является только как бы председателем 12-членной коллегии пресвитерской. С IV века не только пресвитерство ясно разграничивается от епископства, но и в этом последнем устанавливаются различные степени, причем для каждой должности церковной указывается и определенный круг действий и определенные права. Не раньше IV же века возникают в церкви и христианские приходы. Некоторые канонисты относят их появление даже к дальнейшим векам, но с IV века в каждой епархии, а они не были велики, появляются известные деления, части епархии, называвшиеся приходами; представителями их делаются пресвитеры, а епископ наблюдает за целой епархией. С IV же века, и это, несомненно, начинается строгое разграничение епархиальных областей и разделение епархий по степени важности их на высшие и низшие. То основное понятие об епископстве, которое развивалось со времени апостольских, что все епископы равный между собой по власти и благодати Св. Духа, удержалось и теперь, но по внешним правам и преимуществам, по значению епархии епископы стали различаться теперь на старших и младших. Очень многие канонисты и церковные историки указывают, что со времени Константина Великого возникла мысль привести церковное разделение в точное соответствие с разделением государственным, а при Константине Великом было сделано, как известно, и новое административное разделение империи. Она была разделена на четыре префектуры, каждая префектура делилась на диоцезы, которых было по 5 и по 15, смотря по густоте населения префектуры. Диоцезы делились на области или провинции, а эти последние на парикии (παροικία) или, как бы мы сказали, на уезды. Соответственно с этим возникло разделение и в церковной жизни. Епископ просто был епископом парикии, этого маленького округа, этого римского уезда. Несколько парикий составляли епархию и епископ главного города епархии назывался митрополитом, а епископ окружного города – экзархом, архиепископом; наконец, епископ целой огромной области, соответствовавшей префектуре, епископ того города, который составлял для нее центр политический, должен был составлять и нравственный центр ее, назывался патриархом. Вот тот тип государственного единения, по которому стала слагаться и церковная организация в IV веке. Нужно однако сказать, что вполне этот идеал церковной жизни не был осуществлен никогда, и привести церковную жизнь в полное соответствие с жизнью государственной оказывалось неудобным и от него сделано было много отступлений. Так не на каждую префектуру нужен оказался патриарх: префектур было четыре: Восточная, Иллирийская, Галльская, Итальянская, но одна Восточная имела столько христианского населения и епархий, что ее нужным оказалось разделить на несколько патриархатов: в Восточной префектуре находились и Иерусалимский, и Антиохийский, и Александрийский, и Константинопольский патриархаты, а три Западные префектуры составляли наоборот всего лишь один патриархат. Точно также и в распределении более мелких округов распределение церковное не всегда совпадало с делением государственным, и относительно IV века мы могли бы указать много разного рода столкновений и споров, причиной которых было именно подобное несоответствие округов церковных и административных. Так ранее всегда в каком-нибудь округе был один епископ, а по новому распределению их полагалось два, и вот начинались столкновения и соперничество: по новому порядку, например, в Палестине главным епископом должен был бы считаться епископ города Кесарии, а между тем для церкви более важное значение имел Иерусалим по связанным с ним преданиям, и вот долго идут споры и столкновения между епископами двух городов – двух центров, одного политического, другого церковного. Подобные же явления происходили и в других местах, поднимая волнения, вызывая борьбу старого с новым. В прежнее время старейшими епископами считались епископы церквей, основанных самими апостолами – это был старый принцип; новый же состоял в том, что старейшими епископами стали считать епископов главных в политическом отношении городов. Так с IV века стала слагаться церковная жизнь под влиянием обоих этих принципов, причем принцип новый начинал все сильнее сказываться, определяя различие в разных степенях епископства. Стали ясно различать младших епископов от старших – митрополитов, архиепископов, а этих от патриархов. Патриархи – это были те высшие епископы, в области которых было несколько митрополий, власть которых распространялась на целые страны. Сначала их было трое: старшинство их – Римского для Западной церкви, Антиохийского для Малой Азии и Александрийского для Египта – было определено уже на Никейском Соборе. Затем на втором соборе был к ним присоединен еще епископ Константинопольский, так как с политическим упадком Рима Константинополь, прежде незначительный городок (с названием Византии) и в государственном и в церковном смысле, теперь и в том и в другом отношении занял первенствующее в империи место. Потом к этим четырем старшим епископам был в уважение к старым христианским воспоминаниям присоединен пятый, Иерусалимский. Уже Константин Великий, заботясь об воскрешении древних христианских преданий, старался поднять значение и епископа Иерусалимского, а теперь он был уравнен в правах и сане с четырьмя другими старшими епископами, хотя и не имел в свое власти такого как они обширного округа, и влияние его не имело большого распространения. В V веке эти старшие епископы получили название патриархов. Далее в следующие века стремление к церковной централизации идет еще дальше: на Западе появляется и все больше и больше растет стремление Римского епископа подчинить своей власти всех других западных епископов; на Востоке нечто подобное было также заявлено со стороны Константинопольских патриархов, пытавшихся распространить свое влияние на области Ефесскую и Кесарийскую, а позже и на Антиохию и Александрию, но здесь дальше частных попыток это стремление не пошло. Не пошло, быть может, и потому, что на Западе оно перешло всякую меру, обратившись в тяжелый деспотизм. Поэтому в противность западной идее «супрематства» на Востоке является идея «пентархии», устанавливавшая в церкви власть пяти патриархов наподобие пяти чувств в человеке. Идей «пентархии» не устраняла возможности небольших самостоятельных церквей, независимых от патриархов. Случалось, что некоторым округам давалась автономия. Так была предоставлена самостоятельность церковной общине острова Кипра, который собственно находился в Антиохийском патриархате, в уважение к тому, что церковь на нем основана была апостолами Павлом и Варнавой. Точно также император Юстиниан дал независимость в церковном отношении епископу родного города своего Охриды. Так и при новом порядке церковной организации наряду с патриархами существовали и независимые от них епископы, хотя и с небольшими округами во владении. Для частных сношений одной церкви с другой с целью лучшей организации церковной жизни и управления и до реформы Константина Великого было у христиан средство, начало которому положили еще апостолы – это соборы. Со второй половины II века, когда стоял на очереди вопрос о праздновании Пасхи, и нужно было решить дело о лжеучениях монтанистов, церковь стала особенно часто прибегать к созыву соборов. В III веке при жизни св. Киприана соборы происходили еще чаще. На всех этих соборах лежал еще местный отпечаток; на них вырабатывались правила, которые себе для руководства принимала местная церковь, но которые общеобязательного характера не имели, хотя распространялись и в других церквах, если оказывались хорошими и удобными. Таким образом, и в это время соборы для местных церквей являлись высшими инстанциями, но не имели никакого твердого положения, не могли еще правильно действовать и развиваться, так как находились под давлением враждебной христианству гражданской власти, всегда имевшей возможность силой разогнать их. С IV века правительство гражданское не только позволяет собираться соборам, но и берет их под свою охрану. Является в церкви постановление, которое и от гражданской власти получает признание, чтобы соборы собирались правильно два раза или по крайней мере хоть один раз в год; является постановление, что, если какой-либо епископ не соберет по небрежности собора, он подвергается извержению из сана, а если собору помешает собраться какой-либо гражданский правитель, он отлучается от церкви. Высшая государственная власть, взяв соборы под свое покровительство, старалась упрочить и развить их. Явилась мысль о вселенском соборе, и хотя неизвестно у кого явилась она впервые, но осуществлена она, как известно, была уже при первом христианском государе, когда явилась потребность в создании такой высшей церковной инстанции, которая имела бы значение для всего христианского мира, решения которой были бы обязательны не только для отдельных общин и церквей, но и для всего христианства, были бы не только церковного характера, но и имели бы государственную силу, гражданское значение. Таким образом, церковь получила совершенно определенное внешнее устройство, подобное государственному устройству. Она стала своего рода государством, юридически организованным, которое входило как часть в общегосударственное тело, нисколько не противореча ему, находясь с ним в союзе. Поэтому сближение с государством отразилось не только на внешнем устроении церкви, но и дало ей власть, непосредственную внешнюю силу. Церковные законы стали теперь так же обязательны, как и государственные. Прежде законы христианские были обязательны только для совести христианской и, если кто не хотел исполнять их, церковь не могла принять никаких мер кроме духовных, ничем не могла заставить сопротивлявшегося ей. Такой случай был, например, в Антиохии с Павлом Самосатским: собравшиеся епископы осудили его, решив низвести с епископской кафедры, но он не послушался их, жил в епископском доме и продолжал считать себя епископом до тех пор пока светская власть не вмешалась в дело. Теперь это стало невозможным, потому что церковные законы поддерживались государственным влиянием, и светская власть вступалась за всякое неуважение к ним. Таким образом, церковные законы получили больше внешней обязательности, а через это и больше возможности входить в общественную жизнь. Например, как мог бы войти в правило закон об единобрачии в общество, где допускалось и двоеженство и конкубинат, не вводи его своей силой государство. Тоже можно сказать и о других христианских обязанностях, например об исповеди. Взявшись наблюдать за их исполнением, государство, конечно, сообщило им более обязательный характер, но это, разумеется, иной вопрос, сообщило ли оно исполнению этих обязанностей более искренности. Таким образом, жизнь церковная получила более порядка и устойчивости, больше свободы для развития, приняв характер государственного учреждения.

Влияние новых отношений между государством и церковью сказалось также и на выработке в церкви обрядности. И обряды христианские получили свое начало раньше Константина Великого: и в первые века были у христиан песнопения духовные и обряды, совершалось и богослужение и таинства, но отсутствие свободы давало себя чувствовать и развитие внешнего культа не подвигалось быстро. Христиане не могли иметь открытых и богатых храмов, совершали молитвы и богослужение свое в лесу, катакомбах, погребах и т.д. Так же точно каких либо определенных правил, установленных обрядов мудрено было ожидать от первых веков и потому, что в то время больше места давали христианскому одушевлению и чувству, чем форме, а отчасти и потому, что служба церковная не была еще записана из боязни хулы на нее со стороны язычества. Таким образом, церковная обрядность в первые века христианства, за исключением самых главных оснований ее – таинств, не получив еще постоянных форм, была предоставлена личному одушевлению и распоряжению епископа. Епископ приходил в собрание христиан и предлагал ему пропеть тот или другой гимн или прочитать какое-либо место Священного Писания или говорил им проповеди. Представители церкви пытались установить в богослужении и обрядах хотя какой-нибудь порядок, но это не удавалось им потому, что еще живо было в христианах того времени чувство одушевления и свободы, а частью и оттого, что часто языческие власти нарушали приготовленные парады. С IV века богослужение христианское получает более торжественный, официальный характер, в христианских городах строятся великолепные храмы, как на щедрые приношения христиан, так и на средства правительства. Императоры Феодосий Младший и Старший и Юстин особенно потрудились над созданием храмов. Храмы начинают теперь украшать соответственными церковными изображениями, которые в прежнее время почти не были в употреблении, начинают слагаться известные архитектурные типы, молитвы и гимны частью удерживаются старые, частью вновь составляются, но уже не все христиане, как прежде, принимают участие в богослужении. Пение и все ведение служб предоставляется клирикам, число которых в это время чрезвычайно возрастает. Далее стала выводиться свобода и в выборе церковных чтений, которые были теперь распределены на целый год по известным отделам, зачалам, стали вырабатываться и письменно излагаться целые стройные богослужебные чины, например, чин литургии Василия Великого, Иоанна Златоустого на Востоке и Амвросия Медиоланского на Западе. Стали слагаться новые церемонии, процессии, и наконец их набралось так много, что церковь стала в затруднение, как разобраться в них, как водворить порядок в отправлении церковных служб, и с этого времени стал создаваться церковный устав. Было положено одни молитвы и обряды употреблять всегда, другие изменять соответственно с значением дня. С установлением праздников установился церковный год, определились службы приуроченные к праздникам. Год разделили на недели, установили определенные посты. Пост четыредесятницы существовал в церкви издавна, но во времени продолжения его не было определенности, которая установилась теперь; кроме того были посты перед Рождеством и летний – в честь св. апостолов. Начали возникать разные мелкие казуистические вопросы, как совместить, например, в отправлении служб совпадение светлых и печальных христианских воспоминаний, например, совпадение праздника Благовещения с днем великой Субботы и т.п. Все это требовало выработки точного устава, и он стал вырабатываться с V века; появились уставы Саввы Освященного, устав Студийского монастыря, устав Афонской горы, церкви Иерусалимской и др. Таковы те новые черты, которые под влиянием нового периода стали развиваться в официальной церкви. По отношению к церковному управлению вошли в употребление каноны и номоканоны. Первыми назывались сборники церковных постановлений, вторыми – сборники, в которые вошли и распоряжения государственной власти, касавшиеся церковных отношений. Так появились градские законы Феодосия Младшего и Старшего, Юстиниана и др. Представители церкви – духовенство стало теперь выдаваться из мирян, оно получило права и привилегии. Его освободили от военной службы, от взноса податей. Высшее духовенство было привлечено ко двору, получило некоторое влияние на управление, давало государям советы. Бывали случаи, что епископам поручался надзор над судом, над государственными чиновниками, что они получали право письменно обращаться к императорам с жалобами на их правителей, входить в тюрьмы и освобождать заключенных. Особенно предоставлена была им забота о неимущих и беззащитных классах общества: о нищих, вдовах, сиротах, и церковь свято исполняла эту свою обязанность, заводя богадельни, школы, больницы. С IV века и эта сторона ее деятельности получила более широкое развитие, приняв официальное признание. Стали устраиваться обширные ксенотрофии и носокомии, орфанотрофии и герокомии, т.е. домы для странных и больных сирот и стариков, развились и другие виды благотворения. На Востоке особенно много потрудились на этом практическом поприще христианской любви Василий Великий и Иоанн Златоустый, на Западе – Блаженный Августин и др. Точно также церковь получила теперь больше средств для развития среди христиан образования. Уже и в первые века потребность в образовании была у христиан жива, но самостоятельное развитие знаний, своя собственная литература, при всеобщем господстве язычества, были еще только в зачатке. С IV века, когда церкви была дана и свобода и материальные средства, стало устраиваться свое церковное образование, стали появляться церковные школы, стала возникать и литература, вытесняя мало по малу литературу языческую. С этого же времени получила церковь и некоторое влияние на устройство самого государственного порядка, начала оказывать влияние на законодательство, стала настаивать на искоренении некоторых языческих обычаев, стала стараться устроить общественную и государственную жизнь на христианских началах. Хотя государство и слабо поддавалось ее влиянию, но все же кое-что было ею достигнуто.

Вот те положительные стороны, которые стали развиваться в жизни церковной с IV века, но надо сказать, что в каждой из упомянутых сторон, во всех в них есть и свой свет и своя тьма, есть и хорошие черты, но есть и дурные. Укажем и на эти последние. С IV века и в богослужении и в организации церковной стало больше определенности и порядка, но этот порядок стал теперь часто переходить во внешнюю обрядность, эта определенность приводила к рутине: в результате оказывалось, что начинали падать самые существенные основы церковной жизни – свобода, одушевление, искренность. Церковь при сближении с государством тем самым получила казенный, официальный характер. В развитии церковного законодательства стали больше обращать внимание на внешнюю сторону, чем на внутреннюю, на дисциплину, а не на нравственность. Обратившись к укреплению дисциплины, законодательство получило и характер не столько свободного побуждения, сколько принудительный, силой государства выполняемый. Через это нравственная энергия самой церкви стала упадать; церковь начала более надеяться на помощь государства, чем на сознание истины, на силу убеждений. К государственному пособию стали прибегать и в борьбе с ересями и при введении своих законов, например, хотя бы закона о необходимости брака. Затем стали уже и жаловаться на государство, когда оно переставало оказывать помощь церкви, говоря, что отстранение его мешает им влиять на народ, как будто не было в истории христианства такого времени, когда внешняя сила не действовала, но влияние его от того не теряло ни в чем. Так же невыгодная сторона нового порядка отразилась и на развитии культа христианского. Он стал гораздо сложнее и торжественнее, но вместе с тем и прежняя свобода, одушевление в значительной степени стали стесняться и пропадать. Обрядность усложнилась и развилась до того, что сама семе должна была положить предел. Тождество и общность, единообразие культа не давали возможности идти вперед развиваться личному почину. Обрядность стала закрывать собою христианские идеи и в ней одной стали полагать сущность религии. Появился церковный устав, в котором наперед были решены разные предполагавшиеся возможными вопросы церковной практики и исполнение его стало затруднительным, требовало чуть не изучения особой науки, до того стало нелегко разбираться в массе частных правил, казуистических предписаний. Затем одной из наиболее важных сторон нового церковного строя надо признать то, что представители церковного чиновничества, иерархи получают особенное значение и права в государстве. Они становятся не только духовными служителями церкви, но и должностными государственными лицами, что дает им возможность с одной стороны употреблять свое влияние на пользу церкви, а с другой стороны отражается неблагоприятно на их призвании. Близость духовенства ко двору, особенно к Византийскому двору, полному разврата и интриг, дарование ему льгот и материальных средств, все это не могло не действовать развращающим на него образом. Конечно, и в это время было много высоких характеров, которых не могли смутить никакие соблазны, но многих с другой стороны привлекали к службе именно все эти соблазны – высокое положение, власть, богатство. Времена переменились, переменились и люди: иное дело было домогаться епископства в прежнее время, когда епископа в числе первых ждала плаха, и теперь, когда епископство давало и спокойствие и почет. Наконец, сама сановность должна была внести в духовенство дух придворного чинолюбия, интриганства. Стали друг у друга отбивать интригами доходные места, стало развиваться стремление к переходам с одного места на другое, более выгодное. Церковь IV века обратила внимание на возникшее зло и пыталась разными мерами помешать его росту. Кажется, не было порицаний, которых бы она не употребляла для заклеймления новых недостойных явлений в церковной жизни, явлений, с которыми с тех пор уже все так свыклись, что они никого не поражают. Переходы епископов с кафедры на кафедру назывались, например, в IV веке «изменой епископа епархии», «ренегатством», «духовным прелюбодеянием» и т.п. нелестными именами. Но зло росло и скоро к нему стали привыкать. Точно также стали возникать споры между епископами из-за старшинства. Каждая епархия добивалась преобладания и старшинства над другой, являлись споры и соперничество, приводившие к сильным смутам в церкви. Так на Востоке возникло соперничество церквей Константинопольской и Александрийской, соперничество легшее в основу многих церковных волнений, выразившееся между прочим и в борьбе Иоанна Златоустого с Феофилом, и в ереси Несторианской, и в монофелитстве. Подобное же соперничество за преобладание между Константинопольским и Римским епископами повело, как известно, к разделению церквей. Мы указали только на самые крупные примеры соперничества, но то, что позволяли себе патриархи, делалось и епископами, и митрополитами, и пресвитерами. Затем все эти стремления духовных лиц к почестям были вредны и тем для церкви, что порывали их связи с народом, отдаляли и выделяли их из народа не только нравственно, но и внешне, образом жизни, привычками. Почет, богатство стали возбуждать в народе к духовенству зависть, которая иногда переходила даже в ненависть, как это можно видеть на примере средневековой жизни Западной Европы. Далее, не нужно забывать и того, что давая церкви льготы, материальные средства, государство поступало так не бескорыстно, а требовало и для себя от церкви и помощи и почета. Римские императоры были избалованы тем подобострастием, которым окружало их древнее язычество. Христианство, которое хранило твердо начала свободы и братства, которое не покидало нравственного достоинства, конечно, не могло так раболепствовать. Но все-таки и церковь иногда оказывала императорам такие почести, которые, казалось, были излишними. Император стал как бы исключительным, привилегированным каким лицом в церкви, получал права и почести, неподобающие светским лицам. Так в Византии император получил право наравне с епископами и пресвитерами приближаться царскими вратами к престолу и с престола приобщаться Св. Тайн наподобие священнослужителей. Так было устроено много церемоний, в которых, как например, на день Вербного Воскресения, день Пасхи, принимало участие не только духовенство, но в лице императора и светская власть. Благодаря такому отношения церкви к государям, власть государственная получала в глазах народа церковную санкцию и в этом, конечно, не было бы ничего вредного, так как это способствовало бы только утверждению власти, если бы власть эта была всегда законною, не являлась бы на престоле через преступления, узурпацией, как это часто бывало в Византии. Это было бы хорошо, кроме того, соответствуй установившийся порядок воззрениям и идеалам христианским. Но сложившийся в IV веке порядок сложился на старых языческих основах. Церковь терпела это и подчинялась, потому что церковь никогда не считала себя вправе действовать насильственно, восставать против существующей власти. Рабство, неравенство сословий, война никогда не были согласны с ее воззрениями, но она мирилась с ними, имея возможность только нравственным влиянием постепенно смягчать и ослаблять такие явления. Так было раньше, но потом церковь нашла возможным не только мириться с несогласным ее понятиям порядком, но и освятить его своим авторитетом, говорить, например, что рабство не только не вредно, не беззаконно, но и полезно и необходимо. Конечно, это развращение христианского духа проникло далеко не во все христианское общество: осталось много людей, понимавших, что порядок государственный – дело необходимое, что с ним нужно мириться, каков бы он ни был, но мириться только на время, живя надеждой, что в силу нравственных усилий, он мало по малу начнет изменяться, начнет перестраиваться по христианским началам. Далее, государство, оказывая церкви покровительство, готово было присвоить себе право вмешательства в церковную жизнь, право регулировать ее. И государству трудно было удержаться от такого вмешательства. Прежде в языческой империи понятие власти церковной не было отделено от понятия власти государственной, и хотя христианство и внесло в мир ту новую идею, что религия не имеет нужды во внешней силе, составляет порядок иной чем государство, что оно, словом, не от мира сего, а вечно и в строе и в идеалах, однако, несмотря на то, что и государством были признаны эти христианские идеи, оно не могло отказаться от старой привычки вмешиваться в дела религии. Со стороны государства вмешательство было иногда необходимо, так как не могло же оно позволить церкви поступать и учить как и чему ей угодно. Оно готово было помогать церкви, придавать силу ее законам и решениям, но все это, конечно, только тогда, когда действия церкви не были направлены против него самого. Поэтому государству нужно было смотреть за церковью, и оно делало это через особых чиновников, но делало незаметно. Так, когда высшее духовенство было привлечено ко двору, вместе с тем в штат церковный введено было несколько государственных чиновников, которые должны были служить посредниками между церковью и государством, а с другой стороны и наблюдать за правильным развитием церковной жизни. В этом смысле и с этой целью было введено участие светских чиновников и в высшей инстанции церковного законодательства, на соборах. Участие во Вселенских Соборах принимали и сами византийские императоры, и церковная власть была польщена таким присутствием, так как это придавало соборам пышность, а вместе с тем и авторитет; но скоро сказались и неудобства такого присутствия. Некоторые из императоров и прежде сам Константин Великий понимали, какое стеснение может оказать их присутствие и потому присутствовали на соборах только в видах торжественности, только из желания возвысить их значение, не принимая участие в прениях. Но не все императоры так поступали, и уже Констанций на соборе в Милане дал было сначала свободно рассуждать собранию, но затем, заметив, что общее мнение склоняется не туда, куда ему хотелось, вышел из соседней с заседанием комнаты, куда было ушел, с обнаженным мечом в руках и угрозами стал принуждать епископов исполнить его желание. Тут сказалась склонность императора к арианству, но бывали и другие соборы – монофизитские, иконоборческие, собиравшиеся под влиянием императоров, придерживавшихся этих ересей. Такое вмешательство в церковные дела императоров много произвело тяжелых смут в христианском обществе. Но на соборах не всегда присутствовали сами императоры, и уже с IV века завелся обычай, чтобы за их отсутствием их заменял кто-нибудь из чиновников. Чиновникам этим иногда прямо давался приказ сдерживать собрания в определенных рамках, и все отношения церкви и государства так уже перепутались, что случалось, что подобные приказы чиновников оказывались очень у места, прекращая беспорядки, взаимную брань сторон, иногда даже и прямо рукопашные схватки. Уже на первом Вселенском Соборе Константин Великий только тем и прекратил разногласия, что разорвал все многочисленные жалобы, которые были поданы ему епископами друг на друга. Но все это касалось внешней жизни церкви христианской, хотя не могло, конечно, стороной не захватывать и внутреннего ее развития. Императоры, желавшие усиления церкви, старались в своем вмешательстве в ее дела соблюдать по возможности меру и благоразумие. Сам Константин Великий назвал себя епископом, но епископом внешним, желая сказать тем, что его дело – заботиться об усилении и охране церкви с внешней стороны, но вступаться во внутреннюю нравственную жизнь церкви не его дело, так как его вмешательство может только вызвать волнение. Такого же взгляда держались и другие лучшие византийские государи, распространяя свою деятельность лишь на внешние церковные отношения. Всего более выражалось их влияние в назначении высших церковных должностных лиц на значительные посты. Они не могли в этом случае оставаться равнодушными, ибо не безразлично должно было быть и для государства, какие лица и какого направления будут занимать важные места в церкви. Тем же политически расчетом часто можно объяснить и низложение епископов с занимаемых ими кафедр, притом таких лиц, как Афанасий Великий, Иоанн Златоустый и другие ревнители веры, почему-либо неугодных светской власти. Конечно, и это было злом, и это должно было развивать в духовенстве дух раболепства и угодничества перед высшими и сильными мира, но во всяком случае здесь дело не касалось еще самых основ христианской жизни, самого внутреннего существа ее. Но иные из государей готовы были распространить свою власть и на внутреннюю жизнь церкви, на ее догматы, например. Были даже и такие, которые сами в видах церкви издавали известные законы, а для себя делали из них исключения. Так поступил, например, император Лев Мудрый, которому церковь обязана строгими законами относительно брака, и который вместе с тем испросил у нее себе исключение для вступления в четвертый брак. Иногда вмешательство это шло дальше, проникало в серу догматов христианских. Известно, что в византийской истории является целый ряд императоров, то арианских, то православных, то монофелитов, то иконоборцев, то таких, которые пытаются продать церковную свободу папам, императоров, которые считали возможным и нужным вмешиваться в догматические споры и силой навязывать свои по большей части ложные воззрения. К чести церкви надо сказать, что все эти попытки светской власти не имели или почти не имели успеха, и церковь, несмотря ни на что, несмотря даже на раболепство своих представителей, в иных случаях умела стоять за свои права, умела сохранить чистоту православия. Конечно, это показывает, что внутри церкви сохранился прежний свободный дух христианства, но скольких смут в церкви стоило однако это вмешательство в ее дела государства?

Затем нужно обратить внимание еще на одну стороны дела. Сближение церкви с государством тогда дало бы плодотворные результаты, если бы первая могла проводить свои взгляды в жизнь, в законодательство, если бы сближение епископов с двором позволяло им внушать государям о необходимости нравственной, истинно христианской жизни. Но к сожалению эта-то сторона дела и осталась почти вовсе без результата. Еще на первых порах Константин Великий и Феодосий старались давать не только льготы христианам, но и проводить в жизнь христианские начала, но это были только незначительные попытки, и в дальнейшие века само желание это было совершенно забыто. Усердие императоров к христианству выражалось только внешним образом: давать привилегии, жертвовать материальные богатства – на это они были готовы, но дальше внешнего усердия не шли. Быть может, явление это происходило и от того, что епископы, близкие ко двору, более заботились о личных или сословных интересах, или не имели достаточно мужества постоянно поддерживать свои требования, предпочитая совсем устраняться от влияния на государственные дела и общественный порядок. С другой стороны и сам порядок в Византийской империи сложился еще на старых, языческих основаниях, образовался из сочетания римской развращенности с восточным деспотизмом и потому так упорно противостоял христианскому воздействию. Сила христианства сказалась более на новых народах, диких, грубых, не имевших за собой старой государственной традиции. Считаем нужным сказать несколько слов и о том, как это сближение государственной и церковной жизни должно было отразиться на таких областях человеческой деятельности, которая хотя и изъята от прямого влияния государственной власти, но находится всегда в связи с общей жизнью государства и церкви, как отразилось оно на развитии наук и искусств. Чтобы уяснить себе этот вопрос, надо вспомнить, что христианство учением своим возвышало человеческий дух и стало быть готовило хорошие задатки для роста высших сторон человеческой деятельности. Но вначале, в первые века христианство не могло еще из ничего создать и науку и искусство, тем более, что само оно еще всецело погружено было в нравственную жизнь, а рядом с ним уже существовали великие образцы языческого творческого духа. Поэтому христианство обратилось сначала к изучению языческой науки и литературы, само же до IV века успело дать лишь немногие зачатки христианской поэзии и вокальной музыки. С IV века появляются уже прямые попытки создать свою науку, хотя христиане еще продолжают по-прежнему черпать познания из богатой сокровищницы язычества. Так, например, попытку создания христианского естествознания можно видеть в известных беседах Василия Великого на Шестоднев, так поэзию духовную старался создать Григорий Богослов, а Аполлинарий занимался составлением христианской риторики и логики. Конечно, новых методов не могло еще сразу выработать христианство, но важно и то, что форма, подбор материала стали теперь в науке и литературе предлагаться в виде, более отвечающем христианскому чувству. Из искусств, которым все вместе покровительствовало язычество, христианство взяло лишь те, которые отличались более духовным характером. Потребность в великолепных храмах, развывшаяся со времени торжества христианства, дала сильный толчок развитию архитектуры, выразившемуся в образовании стилей византийского и готического. Желание украсить эти храмы создало христианскую живопись, достигшую высокой степени совершенства. Пластику христианство почти отвергло, как искусство более внешнее, телесное, допустив его употребление лишь вне храма. Музыку оно приняло только в соединении с живым человеческим голосом, приняло музыку вокальную. На Западе впрочем была допущена и инструментальная музыка, и поэтому там она достигла замечательного развития. Так влияние христианства на развитие искусства несомненно было весьма благотворно, но и в нем была некоторая односторонность. На него смотрели слишком утилитарно, ему покровительствовали только в церковных видах, его заставляли служить для одной церкви. Искусство не могло ужиться с таким воззрением: по природе своей оно свободно, является вполне самостоятельной областью человеческого чувства. Оно скоро сознало это и попыталось освободиться от церковного авторитета. В XV веке это ему удалось сделать, и с той поры отношения его к церкви стали скорее враждебными, чем расположенными и подчиненными. Конечно, новое положение занятое искусством было и стало ему же во вред. Идеалы стали мельчать, вкусы материализироваться, художники полюбили безнравственные темы, искусство стало служить к развращению.