Древнерусский приход: краткий очерк церковно-приходской жизни в восточной России до XVIII века и в западной России до XVII века

В «свободной» общине, в этой основной форме русского народного быта, а равно в тех началах, которые сложены русскими людьми во взаимные их общественные отношения, следует искать источник, откуда были почерпнуты образцы для учреждения всякого рода добровольных общественных союзов, преследовавших различные цели. Корни братских церковных союзов, по-нашему крайнему разумею, лежать в недрах русского общественного быта, преобразовавшегося под влиянием христианства, и достигшего довольно значительного нравственного уровня.

Проследить на протяжении многовековой русской жизни за тем могущественным и неотразимым влиянием, которое оказывали самобытные общинные начала на разнообразные проявления народной деятельности, представить наглядно всю уравнительность, которую вносили эти начала во взаимная отношения разных классов населения по общественным их делам, – даже в сельско-хозяйственную жизнь и в отправление военной и сторожевой службы казацких кругов и станов на дальнем Урале или на Дону, – задача весьма трудная, но вместе с тем чрезвычайно важная, так как раскрытие всех этих фактов и правильное их освещение может послужить к выяснению основ нашего народного характера и заветных стремлений русского народа к осуществлению своего исторического призвания, к своей «русской правде». Уже в своих различных рабочих и торгово-промышленных артелях, которые бесспорно могут выставить своим девизом: «верность и честность», и которые повсеместно и с давних пор приобрели доверие общества, народный ум и совесть сумели выразить: какие общественные идеалы им всего ближе к сердцу.

В своих артельных учреждениях русские люди достигли возможного уравнения прав трудящегося класса и примирения тех социальных несовершенств и неправильностей, которые замечаются в человеческом обществе повсюду и всегда; в этих учреждениях личное начало и личная инициатива, по добровольному соглашению людей участвующих в союзе, связана только на время, пока пребывание в нем они находят для себя выгодным; да к тому же, находясь в соединении, они не утрачивают всей своей независимости. Посредством артели личность, входящая в состав её, неизмеримо выигрывает в своей силе и в своем общественном значении; она выводится из апатии и безжизненности; ей легче бороться с монополией и с окружающими её со всех сторон привилегиями сильных людей; она свободнее выдерживает гнет их капиталов. При развитии этих союзных начал общественная атмосфера скорее очищается от всяких корыстных вожделений, а строй общественный – от лиц торгующих личным трудом рабочего класса (подрядчиков, посредников), процветание которых стоит в прямой зависимости от отдаленности производящего класса от потребителей, поставленных в необходимость приобретать нужные предметы из вторых и третьих рук. Мечта о равенстве между собою отдельных членов человеческого общества является химерой, и подчас опасной химерой; стремление же к равенству между отдельными союзами, хотя тоже, быть может, еще мечта, по мечта все-таки осуществимая.

Выяснение значения общинных начал в ходе развития русской исторической жизни, по своей обширности и трудности, представляет собою такую задачу, которая выполнима лишь по частям. Мы попытаемся только проследить затем, как эти общинные начала встретились в области религиозно-церковной с другими высшими жизненными началами, именно с началами вечными христианскими, и как эти первые, по характеру своему, оказались способными проникнуться этими последними, освятиться ими и одухотвориться настолько, что, по возможности, сделались в свою очередь надежными проводниками в жизнь христианских требований.

Еще во времена языческие славянские племена проявляли в своих религиозных обрядах и обычаях, а также в устройстве праздничных церемоний, свойственный их характеру наклонности к совокупной деятельности, к общему праздничному веселью. В языческие храмы (балтийских славян) поступали вклады не только от частных лиц, но и от народных общин, и независимо от этих добровольных случайных пожертвований, народ облагался определенною данью (десятина, божничье), а в частности – промышленные и торговые классы. Кроме этой дани и приношений, языческие храмы владели собственными землями, и все эти средства, а также остатки от обильных жертвоприношений, дозволяли уделять часть их на дела благотворительные. Сироты и все бедные считались под особенным покровительством богов и потому часть этих жертв, состоявших обыкновенно из домашних животных и птиц, раздавалась, по совершении обряда. бедным («убогим», «божьякам», «богцам»). Древние писатели, сообщая о быте славян, вообще замечали, что между ними мало было нищих. Заботится о больных и престарелых, кормить их и покоить, считалось у славян священным долгом. В дни праздничные за религиозными обрядами и жертвоприношениями шли всегда веселые пиршества и им посвящался весь остаток дня; тут же, в определенных местах, производилась торговля и судбище. Славяне (балтийские) привыкли справлять свои праздники при храмах, в определенном месте, и собирались в особых пристройках, сделанных при некоторых храмах в их дворах, обнесенных оградой. Например, при Штетинском храме Триглава были построены, – не только для пиров, но и для народных совещаний, – особые помещения, имевшие столы, а кругом стен – седалища и скамьи, сделанные амфитеатром; во время пира сюда из храма приносились серебряные и золотые чаши, буйволовы рога для питья, ножи и прочее. Эти пиршества носили священный, религиозный характер (на них провозглашались торжественные здравицы) и были, в полном смысле слова, общенародным торжеством, и так как на эти праздники стекалось множество людей, мужчин и женщин, то издревле существовал обычай собирать потребные для пиршества припасы путем складчины. Общественное пиршество сопровождалось песнями, – в похвалу богам и богатырям, – музыкой (на гуслях, бубнах, смыках, сопелях и медных рогах), а затем шли всевозможные игры и потехи, состоявшие в пляске («хоровод», «коло»), в переряживании в разных представлениях скоморохов, в кулачных боях и разгулах, особенно в Яриловы праздники.

Под влиянием христианства весь древний русский быт должен был переродиться. Храм Божий, как дом общей молитвы, притянул к себе все общественные силы;¹ он создал «приход», то есть такую морально-настроенную общественную единицу, крепче которой не может быть среди человеческого общества, считающего удовлетворение религиозно-церковных потребностей самым насущным своим делом. Христианские интересы, сплотив «прихожан» религиозною связью, поставили целью жизни каждого человека, именно стремление его к «общему благу», еще выше и прочнее, и русских общинников, объединенных чувством земной справедливости, объединили чувством братским и сделали их «братьями», или «братчиками».

Писатели, посвятившие свои труды истории нашей православной церкви, поражены множеством церквей и монастырей, которые были выстроены повсеместно в первые века введения христианства на Руси. Достаточно сказать, что в 1124 году, во время страшного пожара продолжавшегося два дня (23 и 24 июня) и истребившего почти весь Киев, сгорело в нем шестьсот церквей; в 1134 году, когда погорела в Новгороде торговая сторона от Плетничного, ныне Феодоровского, ручья до Холма, ныне Славна, на этом небольшом пространстве сгорело десять церквей, а в конце XV века в Новгороде числилось 80 церквей.² В Москве в конце XVI и в начале XVII веков, по свидетельству путешественников, поверявших наблюдения один другого (в том числе Олеария), число всех церквей простиралось до двух тысяч. Церкви строились в городах, поместьях, селах великими князьями и княгинями, боярами, высшим духовенством, частными лицами и «миром», то есть народом сообща.³ Из числа этих последних церквей особенный интерес представляют так называемые «обыденные» церкви. Такими церквами назывались те, которые были задуманы на мирской сходке и построены народом в один день «по обету в память победы, за избавление от общественных бедствий, или в отвращение несчастий (повальных болезней, нашествия неприятелей и т. п.). Обыденные церкви посвящались обыкновенно Спасителю, святым: Афанасию, Анастасии, прор. Илии; иногда на вече решался жребием вопрос, какому святому посвятить церковь. Для такой постройки народом сообща привозилось дерево, – которое иногда из видов благочестия носилось на плечах, – затем срубалась церковь, освящалась и в ней совершалась литургия с молебном об избавлены от бедствия, – все в тот же день. В наших северных городских приходах церкви иногда строились целой улицей,⁴ то есть соседними домохозяевами («прихожанами-уличанами») в складчину («пометом»),⁵ или же на средства какого либо купеческого кружка; а в сельских приходах (в Новгородской области, в Устюжском и Холмогорском крае, а также в центральных областях России) большая часть церквей была «мирским строением»; так, в Белозерской писцовой (езовой) книге 1585 года при описании церквей села Богословского прямо сказано (в виде общего правила) «а церкви ставят приходом».⁶ В новых деревнях сначала обыкновенно «поселенцами-складниками» выстраивалась часовня и образовывался так называемый часовенный приход, а так как в старину церковная самостоятельность обусловливала гражданскую (что видно будет при обозрении административного значения древнего прихода), и всякая община поэтому старалась устроить у себя храм, то со временем эта часовня часто превращалась в настоящую церковь. Постройка храма как бы ознаменовывала совершеннолетие общины и прихода.

Тоже на севере встречалось весьма много монастырей, расположенных на тяглых (черных) крестьянских землях и тянувших, наряду с черносошными крестьянами, во всякие разрубы и разметы. – Эти монастыри возникали не только с мирского согласия, но и поддерживались и расширялись всего более при помощи «вкладчиков-крестьян», которые, заключая с монастырскою братиею (старцами) особые «вкладные» договоры, вносили свой вклад деньгами (или земельным участком) и обеспечивали себе беспрепятственный прием в монастырь, или же вечное поминовение после смерти.⁷ Это стремление православно-церковных союзов устроить в своем приходе монастырь, который призван был осуществлять еще высшую форму братской жизни на земле, указывает на сердечную религиозность русских людей, и это стремление проявлялось не только среди населения восточной и северной Руси, но также и западной и юго-западной Руси. В своих челобитьях, которые передавались царю, или архиерею, мирскими ходоками, благочестивые прихожане хлопотали о дозволении им построить монастырь в виду того, что многие «сверстные и увечные люди, а иные при смерти, постричися желают». В таком общинном или мирском монастыре прихожане избирали настоятелей, и в своих челобитьях прямо сообщали, что они «излюбили в строители монастыря постриженика старца такого-то».⁸

Строя в громадном количестве храмы и монастыри, наши великие князья, епископы, а равно частные лица и общества; приписывали им в частную собственность большие земельные угодья, которые, принадлежа монастырям (необщинным), в большинстве случаев обелялись от государственных податей и повинностей и освобождались от подведомственности государственным властям в административном, судебном (кроме важных уголовных преступлений: душегубства, разбоя и татьбы с поличным) и финансовом отношениях, а потому эти церковно-монастырские земли охотнее заселялись крестьянами, платившими за их пользование только оброк церквам и монастырям (т. е. их прикащикам). Обращая, главным образом, внимание на приписку церквам земель со стороны крестьян и крестьянских обществ, мы видим, преимущественно на севере, где земельное положение крестьян было несравненно льготнее, нежели в центральных областях, что эта приписка была явлением совершенно заурядным. В древних актах сохраняется много «духовных и отказных» крестьян, по которым они передают «на помин души» свои земельные наделы во владение и пользование церквам, монастырям или же причту;⁹ а равно встречаются акты купли-продажи, в силу которых мирское общество, в лице старость, приобретало на церковные деньги (домовые: всесвятские, георгиевские, никольские) имения для церкви («мирских людей подаянье»), с указанием иногда в акте, что деревня отдана «на воск, ладан и на всякое церковное строение»; кроме таких «братских общих» деревень, приобретались для церкви еще другие недвижимости и доходные статьи, как то: амбары, лавки, винокурни, тони и прочее.¹⁰ Обыкновенно при самом устроении на мирские средства церкви или часовни, как в городе, так и в селе, под эту постройку широко отводилась земля, так, чтобы можно было устроить и кладбище, в древности существовавшее даже при городских церквах, а равно и помещение для причта и, как увидим ниже, также и для нищих.

Кроме выдела в пользу монастырей и церквей земельных имуществ, великие князья и цари обеспечивали церковный обиход и причты большинства построенных в городах церквей, а также и сооруженных в их дворцовых вотчинах, содержанием (ругой) и эти церкви носили по преимуществу название «ружных церквей»; тогда как содержание некоторых городских церквей с их причтами, и большинства сельских церквей, построенных на крестьянских землях (тяглых или государственных, а также владельческих, отданных крестьянам в пользование) упадало на приходскую общину. Сведения, заключающиеся в древних актах и писцовых книгах, не оставляют никакого сомнения в том, что помимо платы за требы, наши общества, как городские, так и сельские, упорядочивали эту статью расхода и принимали на себя обязанность содержать церкви и находящиеся при них причты; с этою целью они в большинстве случаев и делали те приобретения земель, о которых выше упомянуто. Независимо от сего, приходские общины устанавливали денежные и натуральные оброки либо «с двора», либо «с лошади», и на эти средства снабжали свои приходские церкви: воском, ладаном, вином церковным, утварью, ризами, иконами, книгами, а их причт – деньгами, хлебом, сеном и прочими припасами.

Останавливаясь на выяснении вопроса об участии мирян в делах церковных и связанных с ними делах христианского благотворения и милосердия, мы заметим, что наша Соборная Церковь, стоявшая всегда в близких отношениях к народу, постоянно допускала это участие в широких размерах и, что всего примечательнее, не делила в этом отношении мирян на классы с предоставлением высшему классу особых прав и преимуществ, но равно почитала всех мирян сынами и членами общей матери-церкви.

Участие великих князей и народа в делах церковных постоянно обнаруживалось в старину при избрании епископов («кого князь восхощет и людие») и это право выбора сохранялось за народом во всей древней Руси, как восточной, так и западной, и в отношении священно- и церковнослужителей.¹¹ Забота об избрании причта была предоставлена прихожанам и это старинное право было укреплено за ними постановлением Стоглавая Собора 1553, тогда как в ружных церквах, то есть состоявших на казенном иждивении, члены причта избирались княжескими или царскими дворецкими, наместниками и дьяками, чрез которых и получали свою ругу.¹² Выбрав на мирском сходе священника, приходская община заключала с ним «порядную запись», в которой определялись их взаимный обязанности; именно община обязывалась без вины не отставлять от церкви священника и, определив ему содержание «по старине», требовала от него неупустительно отправлять церковный службы в праздничные и царские дни, не отлучаться из прихода без «мирского ведома» и «ездить к болящим и роженицам безпенно»;¹³ в этих выборах принимал участие весь приход без различия сословий, то есть дворяне, дети боярские и крестьяне разных поместий, – одним словом все ходящие в церковь окрестные жители. Выбрав священника, приход с одобрением от всего мира представлял своего кандидата к архиерею для посвящения. Кроме священника мир выбирал и других членов причта и с ними вступал в договор, определяя в своих записях постоянное и временное содержание по старине, давая им также участок церковной земли и требуя за все это довольствие ревностного исполнения принятых обязанностей, дьячка же мир обязывал нести и письменные обязанности по волости, указывая ему; «в письме у всякого Государева дела и у нас мирских людей всегда быть готову». При этом приход требовал поручительства за избираемых членов причта под страхом пени, если избранное лицо окажется негодным. При этих выборах прихожане прежде всего обращали свое внимание на сыновей и ближайших родственников своих священно- и церковно-служителей и обыкновенно выбор падал на этих родных, как на людей более грамотных и более навычных для занятия таких мест.

Положение духовенства в приходе было в старину почетное и влиятельное. Это положение оно приобретало, как своим образованием и грамотностью, так и тесною связью своих интересов со всеми интересами прихода. Еще из правила митрополита Кирилла, 1274 года, из поучений священнослужителям 1499 года, из постановлений Стоглавого Собора, также из других многих актов и сочинений древнего времени известно, что знание грамоты и священного писания требовалось всегда и неизменно от священников. В правиле митрополита Кирилла было поставлено условием для посвящаемых во священники «аще грамотоу добре сведят»; в названном поучении священнику давался совет: «почитай же книгу часто, да имаше неразумныа научати». Разыскания проф. Соболевского, основанные на изучении письменных актов XV–XVII веков, привели его к заключению, что белые священники в Московском государстве XVI–XVII веков были поголовно грамотны. Но высшая духовная власть не довольствовалась тем, чтобы духовенство было только грамотно, но требовала, чтобы священник был «от божественных книг сказателен». Образование у священников и знание грамоты у низших членов клира, письменных людей волости, предоставляло им большие преимущества в приходе. Отцы духовные прикладывали руки в актах за людей неграмотных, призывавшихся к суду в свидетели и даже за должностных лиц, не умевших писать. Священники скрепляли разные крепостные документы даже у лиц великокняжеского рода, и с ведома и разрешения высших властей участвовали в суде, в качестве членов при разборе разных судных дел своих прихожан; наконец, приходской клир участвовал и в мирских выборах земских старост и судей. Но главной причиной выдающейся роли причта и в особенности священника была та, что священно- и церковно-служители в старину были своими людьми в приходе, сами происходили из народа, учились у тех же учителей, у которых учились и другие прихожане, и, не составляя замкнутой касты, жили одною жизнью и одними интересами с приходом, принимали участие во всех его делах и предприятиях и получали от своего земства существенную защиту. В этой солидарности житейского обихода священника и прихожан и лежало основание всего влияния духовенства в приходе, каким оно в прежние времена пользовалось и которое оно во многом утратило с того времени, как замкнулось в особое сословие, со своими специальными училищами, проникнутое узко сословными интересами, все более и более отдалявшееся от земских интересов и дел.

Построив на общие средства церковь (на которую прихожане смотрели как на свою собственность), имея такие важные обязанности, как выбор причта и обеспечение его содержанием, а равно заботы об обиходе церковном, наконец распоряжаясь совершенно самостоятельно и независимо от архиерейской власти всем имуществом церкви, в особенности же церковными землями, приходская община, находившаяся в такой тесной связи со своим храмом, поставлена была, в видах успешного самоуправления, в необходимость избирать из своей среды доверенных лиц, которые, в качестве старейших и достойнейших людей, заведовали всеми этими делами.¹⁴

В самой глубокой древности мы находим при церковноприходской общине церковного старосту; следы существования этой должности встречаются в древнейшем акте, именно в известной грамоте Новгородского князя Всеволода-Гавриила (1134–1135 г.), данной Новгородской церкви Св. Иоанна Предтечи на Опоках. Из этой грамоты видно, что этот благочестивый князь, обеспечивая средствами и содержанием названную церковь и её причт, поставил к ней старост, выбранных из прихожан разных классов населения (от купцов, средних и простых людей). Эти старосты должны были заведовать хозяйственными делами этой церкви. В древней Псковской земле, по особому положению её церквей, снабженных земельным имуществом «господином Псковом», церковные старосты хотя и не выбирались прихожанами, но исполняли те же обязанности по заведованию церковным имуществом и хозяйством, а также являлись представителями церковных интересов на суде; они же, как видно из летописей, принимали ревностное участие в поддержании и постройке храмов.¹⁵ Звание церковного старосты принимали на себя знатнейшие граждане города Пскова, его посадники, а высшие иерархи церкви требовали от этих лиц нравственных качеств и не допускали, – как выразился митрополит Фотий в послании своем в Псков (23 сентября 1427 года) – чтобы «старшинствовали в церквах Божиих и заведовали церковными делами люди не соблюдающие присягу или вступающие во второй и в третий брак».

В приходах, расположенных в Холмогорской и Устюжской областях, в отдаленную эпоху, именно в начале XVI века, церковные и часовенные старосты существовали повсеместно при тамошних церквах и часовнях и приобрели громадное значение в тогдашней церковно-общественной жизни прихода. Для ведения своего обширного церковного хозяйства, главным образом выражавшегося в отдаче в аренду («в празгу») церковной земли половникам, большие приходы в нашем севере избирали, без точно определенного срока, из своей среды, иногда при участии священника, не только одного, но несколько церковных старост (обыкновенно двух, причем один из них делался товарищем старосты) из числа «людей добрых и душою прямых и животом прожиточных» (то есть состоятельных), из людей, как говорилось, «Бога боящихся». В церковное «старощенье» входил целый круг сложных обязанностей и мирской сход выбирал часто в помощь своим старостам особых церковных прикащиков, которым поручались в заведование отдельные статьи церковного земельного хозяйства, а также «мирских посыльщиков, ходаков», на которых возлагались обязанности отстаивать пред правительственными чиновниками, в Москве или других центрах, интересы прихода. Так «мир» обязывал церковного старосту: ведать церковный обиход, – рядить церковных половников, – блюсти церковную казну и делать выгодные приобретения земельных угодий, – помогать из церковной казны хлебом и деньгами неимущим, – взыскивать самому по прошествии года розданные в долги деньги «не приваливая» к следующим старостам, преемникам своим, – участвовать в выборе причта и т. п., и делать все сие с «мирского совета», и давать во всем отчет миру «на своей правде, перед Спасовым образом».¹⁶

При несомненном существовании в народе грамотности в древней Руси в таких, например, отдаленных краях, как Холмогорский и Устюжский, в чем наглядно убеждают новооткрытые древние акты разнообразного содержания, юридически тонко составленные и подписанные, не только старостами и сотниками, но и простыми крестьянами в качестве свидетелей («послухов»), не удивительно, что в некоторых городах и волостях встречались такие приходы, где церковные старосты сами, или при помощи церковных дьячков, вели церковные приходо-расходные книги, и заключали письменные договоры относительно церковных земельных имуществ. Все эти документы дают в настоящее время возможность составить себе полное понятие о той деятельности, которую обнаруживал древнерусский приход. Выбрав членов причта, который обыкновенно в эту эпоху состоял из священника, дьяка (носившего, кроме того, обязанности сельского секретаря, или нынешнего нотариуса), просвирни и сторожа (трапезника), а также церковного старосту, приходское общество не ограничивало свою деятельность этими выборами и не относилось после того безучастно к церковным интересам и хозяйству, а напротив того, как мы видели выше, участвовало во всех распоряжениях своего церковного старосты, скрепляло их своим согласием, требовало во всем себе отчетности, и входило в нужды церкви настолько глубоко, что постоянно участвовало в разных челобитьях, относящихся до церковных дел, например касательно устройства крестных ходов в дни своих храмовых праздников.¹⁷

Прежде чем перейти к описанию внутренней жизни и деятельности древне-русского прихода, выражавшейся также и в делах самопомощи и благотворения, остановим внимание на административном значении нашего православного прихода. Древне-русский приход имел значение не только в религиозно-церковном отношении, но и в административно-территориальном; по крайней мере это положение может считаться доказанным относительно всего севера России. Обширная древняя Новгородская область, как известно, разделялась некогда на пять частей, носивших названы «пятин», а каждая пятина в свою очередь делилась па «половины», заключавшие в себе множество разнообразных по пространству округов, известных под названием «погостов».¹⁸ Прежде всего название «погост» значило место, занятое церковью с кладбищем и с церковными и причтовыми постройками,¹⁹ затем это название перенесено было на селение, в котором находился этот храм, дававший, как будет сказано ниже, само имя погосту, и наконец, название «погоста» усвоилось целому округу, который со всеми своими сельцами, выставками, рядками (торговыми) и прочими поселениями тянул «приходом, управой, судом и податями» к тому центральному месту, где находился указанный храм. В этом центральном селении располагались на житие, кроме помещиков, ремесленников, промышленников и торговцев, еще разные местные начальствующие лица (например тиуны, доводчики, посельские), и здесь па погосте, в тесном смысле слова, в особой пристройке к храму (как увидим ниже) сходились погощане на мирские сходки для разрешения своих общинных дел. На погост же около храма, где сосредоточивался, так сказать, главный нерв общественной жизни, объявлялись разные правительственный распоряжения, позывы крестьян к суду; так из Псковской судной грамоты усматривается, что позовник, посланный звать крестьянина на суд, должен явиться на погост к церкви и здесь предъявить свой позыв: «а который позовник пойдет исца звати на суд, и той позванный не пойдет на погост позовницы чести пли стулится (спрячется) от позовницы; ино позовница прочести на погосте пред попом». Таким образом принадлежность человека к известному приходу имела официальное значение, и в государственных актах для обозначения общественного положения какого-нибудь лица писалось, что такой-то принадлежит к такому-то приходу. Насколько твердо в старину проведено было в жизнь то начало, что храм в главном селении погоста (в обширной смысле слова) составлял просветительный центр церковной и общественной жизни всего округа, весьма наглядно обнаруживается в том факте, что все другие церкви, построенные в погосте в разных селениях (выставках) и других местах, вместе со своими причтами находились в зависимости от церкви в главном селении, то есть тянули к ней церковною данью. На старинном языке такой главный храм погоста носил название «становой церкви» (старой), а прочие церкви погоста (или округа) назывались «выставками», «выставочными церквами». Вся церковная дань, причитающаяся с погоста архиерею («подъезд и десятина»), накладывалась на становую церковь, которая и раскладывала эту дань по всем выставочным церквам своего погоста, и затем, получив «в пособь» от каждой церкви её долю, отсылала всю дань архиерею.²⁰ Это совпадение прихода с административным округом, в котором жители связаны были не только в податном и повинностном отношении (платеж «погоста» в смысле подати), но и в отношении допущенного обычаем и законами самоуправления и собственного суда и, что еще важнее, в отношении религиозно-церковном, замечается в древности не только в Новгородской области, но также и в зависевшей некогда от неё Двинской области (Заволочьи), в Псковской земле и в некоторых центральных областях, как например в Рязанской, Смоленской и друг.

По исследованию К. Неволина («О пятинах и погостах Новгородских в XVI веке») большая часть погостов (в смысле географически определенных приходов) имели составное, двоякое наименование; одно из этих наименований заимствовано было от церкви, а другое от имени главного селения, где находилась церковь, так например: погост «Спасский Городенский» (нынешний Петербургский уезд), «Андреевский Грузинский» («Андрея Святого Грузинской»), «Григорьевский Кречневский».

Постоянным местом общественных собраний жителей погоста была, по предположению К. Неволина, именно та местность, где находилась церковь погоста, при которой обыкновенно устроялись, по свидетельству писцовых книг, «трапезы» («схожие избы»); именно в писцовых книгах указывалось: «да у тех же церквей на церковных землях две избы большия за трапезы мест, где сходятца по воскресеньям крестьяне», или: «да на погосте же изба схожая, а сходятся в ней крестьяне по воскресеньям» (Неволин, стр. 105). В Белозерских писцовых книгах отмечено, что соборная церковь во имя Преображения Господня «с трапезой», равно как и другие церкви на «Беле озере» (Ак. Юр., № 231). Эти трапезы были для погощан местом собраний и мирских постановлений не только по церковным, но и по гражданским делам. Такое предположение ученого юриста нашло себе полное подтверждение в Актах Холмогорской и Устюжской епархий, изданных Археографической Комиссией (т. XII и XIV Русской Исторической Библиотеки, 1890–1894 годов). Из этих актов (обнимающих пространство времени с 1500 по 1699 год) усматривается, что с незапамятных времен при городских и сельских церквах Холмогорского и Устюжского края, как равно и при церквах Новгородской области, были устроены в западной части церкви теплые трапезы. Эти пристройки, примыкавшие непосредственно к церкви и составлявшие с ней одно здание, занимали пространство почти одинаковое с самой церковью вместе с алтарем, но были отделены от последней стеной, в которой были вырублены окна в церковь; пред трапезой помещалась паперть с крыльцом, а под всем этим зданием устраивались в некоторых местах амбары. В трапезе были сделаны лавки с причелинами (т. е. разными прибоинами), столы, а также печь с дымоволоком.²¹ В этих трапезах, как мы поясним ниже, прихожане устраивали в храмовые праздники складочные пиры «(питие молебных пив)» и поминание усопших в родительские дни. Сюда же собирались (по воскресеньям») на сходы «приходские люди» для обсуждения своих земских и мирских дел и здесь решались, с церковным старостой во главе и совместно с причтом, все церковные общинные дела. В трапезе, конечно, происходили всякие мирские выборы, принимались отчеты от церковного старосты с очисткою его пред образами и с передачей новому старосте «всемирской коробки», заключавшей в себе церковную казну вместе с грамотами, купчими, порядными, кабалами (заемными письмами) и другими общинными документами. Эта всемирская коробка всегда хранилась при церкви. В трапезе, наконец, читались государевы и владычные указы и грамоты, писались дьячками разные порядные, купчие и мирские приговоры, а также завещания. Для надзора и уборки трапезы прихожане избирали на срок особого сторожа, носившего название «трапезника», который, будучи «у старосты и мирских людей в послушании», обязывался спать в трапезе, отапливать её в зимнее время и мыть к большим праздникам, ходить и сбирать, «как староста пошлет или мирские люди», «на каноны к праздникам по крестьянам по солод», и ездить «по крестьянам в Филиппов пост по ругу, и о Христове дни со кресты с крылошены ходить и петровское збирать». За эту службу трапезник получал от мира участок земли в свое пользование.

Эти трапезы в старину, очевидно, составляли средоточие всей сельской и городской жизни даже в таких сравнительно больших городах, как Устюг; здесь бился нерв этой жизни и весьма понятно, что в трапезу приносили «вести» о происшествиях, как в городе, волости, так и за пределами их. По установившемуся исстари обычаю в трапезу также спешил всякий обиженный для сообщения народу о тех насилиях, притеснениях и несправедливостях, которые он претерпел. В опубликованных актах Холмогорского и Устюжского края (особенно в т. XIV Рус. Ист. Биб.) встречаем целую массу так называемых «трапезных явок», в которых оглашались всякие преступления, учиненные в округе (убийства, грабежи, самоуправства, побои, угрозы). Эти явки подавались обыкновенно в трапезе на имя церковного старосты, добрых людей прихода и всех крестьян. Словесные явки записывались по мирскому велению дьячком, а письменные, – оканчивающиеся обычно стереотипною фразою «а вам бы господа мои, старосте церковному и священнику и всем крестьянам было явно и ведомо про нашу нужду», – вычитывались в народе и на них делалась отметка, что «явка дана и чтена в народе, в трапезе».

Благотворительность в древне-русском приходе была сильно развита. Знакомясь со старыми писцовыми книгами (XVI–XVII век.), находим в них ценные указания на существование около церквей, вместе с поповскими и причетническими дворами, дворов богаделенных, под названием «келий для нищих», проживательство коих около церквей, на церковной земле, было явлением древней Руси. Совокупность всех этих дворов называлась «монастырем»; «а на монастырех жити нищим», как выражался Судебник 1550 года. При описании погоста обозначалось обыкновенно во имя какого святого или в честь какого праздника церковь освящена, на чьей земле находится, кем построена, имеет ли трапезу и «кельи для нищих», и, если она выстроена «миром» и им же доставлялось церковное имущество, то отмечалось: «строение церковное, образы, свечи, сосуды, книги, колокола («клепало») – приходные», или «поставленье и строение мирское», «строение рядович» (то есть посадских людей). Обращая внимание на эти «кельи», усматриваем, что о них упоминается при описании почти всех погостов; так например, при описаны Заонежской половины²² Обонежской пятины, также Бежецкой и Деревской пятин, на каждом шагу в писцовых книгах читаем: «на погосте столько-то келий (три, пять, пятнадцать, двадцать две), а в них живут нищие (старцы и старицы) в таком-то числе и питаются милостыней «о церкви Божией и о приходе»; в Михайловском погосте, в Костве, находим «три кельи, а в них живут боярыни вдовы и черницы». Те же записи о нищенских кельях встречаются и в актах Холмогорской епархии, например: «в стану Ондреянове, в погосте Вознесенском, две кельи, а в них живут нищие (старицы), а питаются от церкви Божии (см. Рус. Ист. Биб., т. XIV, стр. 127). В городе Галиче (Костромской губернии) в 1609–1610 гг., при четырех приходских храмах были устроены избы для нищих: «нищих в кельях около церквей на посаде – всего 68 келий». В начале XVII века, на церковных землях г. Нижнего Новгорода находилось 60 келий для нищих, питавшихся от церквей Божиих, а в лежащем близь города погосте Молитовке – пять нищенских дворов.²³ В писцовых книгах Московских слобод XVII века, как например: в Даниловском, в Гонной, в Рогожском, в Красном и друг. находим, что церковная утварь, книги, ризы, образа и т. п. тоже «строение мирское» и что на церковной земле были расположены кельи для нищих и «вдовьи дворы».²⁴ К этому же разряду питавшихся о церкви и о приходе относились бобыли, обедневшие и беспашные крестьяне. Кроме того для сельских нищих и убогих наши многочисленные, разбросанные по разным местам России, монастыри служили, как и в отдаленную старину, приютами и прибежищами для обездоленного люда; так, по запискам Хутынского монастыря известно, что там была населена целая слобода нищих, также и при Троицко-Сергиевском монастыре и других.²⁵ Можно сказать, замечает проф. Знаменский (Прих. дух. на Руси), что сколько было церквей в России и приходов, столько же в ней было богаделен, больниц и приходских монастырьков.

Так дело стояло в селах и деревнях; что же касается городов, то в виду известного постановления Стоглавого собора о необходимости устройства мужских и женских богаделен во всех городах, под руководством священников, с возложением на них обязанности назидать и учить темный богаделенный люд, нет никакого сомнения в том, что разные богоугодные заведения были учреждены повсюду, по крайней мере в больших городах. Ниже мы увидим, какое громадное количество богаделен и больниц было учреждено в XVII веке в Москве, теперь же в виде примера укажем, что в городе Устюге, в XVII веке, существовали, кроме двух больниц, одной при Спасском девичьем монастыре (Афанасьевская больница), а другой при Ивановском мужском монастыре, еще две богаделенные избы для нищих, старцев и стариц, и при этих избах состоял особый священник. В Нижнем Новгороде в начале XVII века, у большого моста находилась «богадельня нищих старцев», а также и при церкви св. Симеона. Известно также, что в Новгороде в ту же эпоху существовали прочно организованные богадельни, больницы и странноприимные дома.

Ко всему изложенному выше о приходской городской благотворительности надлежит еще добавить, что повсеместно в древне-русских городах находилась, так называемые, «убогие дома» («Божьи дома», «скудельницы») т. е. особые кладбища для бедных, странников, кончивших жизнь насильственной смертью, без напутствия таинствами, оставленных без совершения над ними обрядов отпевания в церкви и не оплаканных родными. В эти убогие дома, в определенные дни направлялись из ближайших церквей и монастырей крестные ходы и благочестивые люди стекались с гробами, одеждами и саванами для мертвых, из усердия сами рыли ямы, опрятывали тела, надевали на них белые рубахи и саваны, потом клали в гробы и зарывали в землю, а по распоряжению высших духовных властей отправлялась общая панихида по этим убогим людям. Царская семья принимала также участие в этом благотворении; так, каждый год на Троицкой неделе выдавались шитые во дворце покровы на погребение умерших в убогий дом. За эти благочестивых людей, исполнявших этот трудный христианский долг, наша церковь молится как за «труждающихся и поминающих убогих». При таких убогих домах жил сторож, называвшийся «божедомом», который давал также приют подкинутым детям, и таким образом эти убежища превращались в воспитательные дома в древней Руси.²⁶

К отделу приходского благотворения надлежит отнести выдачу неимущим («скудным») крестьянам, как отдельным лицам, также женщинам, так и целым крестьянским обществам во главе с их сотскими, а равно и членам причта, в ссуду из церковной казны денег, хлеба, семян, сена и проч. Эта выдача, как удостоверяют новооткрытые акты, производилась «исстари» повсеместно и в весьма широких размерах в Холмогорском и Устюжском крае, где церковная казна являлась в полном смысле слова народным банком. То же явление замечалось и в Сибири в XVII веке; так из царской грамоты 1646 года Енисейскому воеводе узнаем: «а церковных денег в церковной казне было не мало и церковные де старосты тех денег раздавали взаймы служилым и всяким людем».²⁷ Эти ссуды выдавались обыкновенно лично церковным старостой, или по особому мирскому разрешению, под заклад движимого и недвижимого имущества (крестьяне закладывали также свои жеребья) для уплаты государственных и земских податей, а иногда и на постройку другой церкви, причем заем этот до сроку считался без роста, «а по сроце – рост».²⁸

Благотворительная сторона этих ссуд усматривается, кроме указанного льготного условия о процентах, еще и из того факта, что, ни церковные старосты, ни приходские общины, как видно вовсе не теснили заемщиков. В церковной казне большинства церквей того времени встречалось очень много старых заемных денежных и хлебных кабал (писанных обыкновенно церковными дьячками), которые лежали без взыскания по целым десяткам лет. Деньги взыскивались и по частям, особенно при займе целым крестьянским обществом, отдельные члены которого участвовали в этом займе «на паях». Иногда давались ссуды и бескабально, в большинстве случаев по мирскому о сем приговору. О таком добродушном отношении приходских общин к своим заемщикам весьма красноречивым свидетельством может служить, например, приговор (после 1618 года) крестьян Афанасьевского и Федоровского приходов (Устюжского края) о том, чтобы из 18-ти рублей с полтиною церковных денег, взыскивавшихся с Некраса Кувакина и Панкратия Пономарева, взыскать лишь 4 рубля, «а в досталных денгах», как значится в приговоре, «простили: Афанасию Александрийскому, да Федору Стратилату оддали судити» (то есть тем святым, в честь которых выстроены были эти церкви).²⁹

Говоря о правах общины над её отдельными членами, мы имели случай пояснить, что она свою власть и надзор простирала не только на общественное поведение своих сочленов, но даже и на их семейную жизнь; так в старых актах находятся такие требования: «с матерью своею не бранитьца и не битьца и жены своей не безвечить напрасно». Особенным покровительством мира пользовались жены, которых он защищал от тиранства мужей, обуздывая их жестокие порывы. Мир требовал поручительства за добрую нравственность тех лиц, которых он принимал в свою среду, или же избирал на какую-либо общественную должность; так в актах писалось: «и ночью ходячи вина и пива и табаку не покупати и не пити и самому тем не промышляти, и на дом пьяных не приводить». Также точно приход не оставался равнодушным к отправлению своими сочленами религиозных их обязанностей и требовал от них хождения в церковь и исполнения долга исповеди. Для поднятия общественной нравственности прихожане в старину «обговорившись» на сходке, и «благословившись» у отца духовного, постановляли о запрещении всякой работы в воскресные и праздничные дни, которые надлежало проводить «с чистотою и любовью» и обязывали того, кто нарушит это постановление платить штраф «на церковное строение».³⁰

Нет сомнения, что в нашем древнем приходе при церкви содержался на общий счет прихожан учитель, носивший в старину название «мастера»; во множественном числе мастера назывались «учительными людьми».³¹ Этот мастер состоял обыкновенно в числе членов местного причта, но бывал также и лицом светского звания; он собирал к себе, по соглашению с родителями, детей для обучения грамоте, то есть чтению, письму и пению. Самым убедительным доказательством о распространении грамотности в древней Руси служить известный ответ Стоглавого собора, что «прежде сего в Российском царствии, – на Москве и в великом Новегороде и по иным городом, – многие училища бывали, грамоте и писати и пети и чести учили, и потому тогда грамоте и писати и пети и чести гораздых много было, но певцы и четцы и добры писцы тогда славны были по всей земле и до днесь». Проектируя в своем ответе царю «о училищех книжных по всем городом», меры к распространению на Руси просвещения, особенно среди духовенства, Стоглавый собор, вместе с тем, предписывал учителям: «беречь и хранить учеников во всякой чистоте».³² Эти указания Стоглавого собора о существовании в древние времена повсеместно школ на Руси находят себе полное подтверждение в наших летописях и в Степенной книге. Помимо тех летописных указаний в Истории Российской Татищева, которые представляют наше древнее просвещение в до-монгольский период в блестящем виде, дошедшие до нас летописи, как известно, сообщают весьма много ценных сведений о церковно-приходских училищах времен св. Владимира, Ярослава и ближайшей к ним эпохи. Воля св. Владимира, по замечанию митрополита Макария,³³ основанному на летописных сказаниях, заключалась в том, чтобы в каждом приходе находилась школа, в которой местное духовенство занималось бы обучением детей. В летописях, в житиях святых и в Степенной книге упоминается, в частности, о школах, бывших в XI–XIII веках в Киеве Новгороде (в 1030 г.), Курске, Полоцке, Смоленске, Турове и вообще во всех тех центрах, где находились епископские кафедры, и где учреждены были монастыри, служившие в старину, по преимуществу, рассадниками религиозно-нравственного образования, и принимавшие также детей для обучения книжного.³⁴ В этих школах не ограничивались одним обучением грамоте, но внушали и установляли начала нравственности на основании учения веры. Таким образом наши древние училища имели учебно-воспитательный характер и являлись непосредственной опорой церкви. Ученик, выучившись чтению, получал книгу религиозно-нравственного содержания (обыкновенно псалтырь с толкованиями), над которым и производилось дальнейшее его упражнение и совершенствование.

Вышеприведенное постановление Стоглавого собора о насаждении народного просвещения на Руси не осталось мертвою буквою, как в том убеждают наказы соборного уложения, разосланные в разные области России. Хотя соборные постановления говорят лишь об открытии городских училищ, но из наказных списков усматривается, что собор равно имел в виду и учреждение сельских и деревенских школ, причем предназначал эти школы не только для духовенства, но и для всех православных христиан. Вот в каких выражениях предписывалось в наказе местным властям и духовенству во Владимир (также и в Каргополь) приводить в исполнение соборное положение об устройстве училищ: «Також бо есте изобрали и уставили книжныя училища и книжных писцов училище в городе, и на посаде, и по волостем, и по погостом», причем предписывалось учреждать училища в домах священников, дьяконов и дьяков, и далее указывалось, чтобы «все священницы и дьякони и все православные христиане, в коем ждо граде и по волостем и по селам предавали им своих детей на учение грамоте, и на учение книжнаго писма, и церковнаго пения салтычнаго и чтения налойнаго».³⁵

Соборный призыв к народу о самодеятельности и самопомощи в великом деле насаждения просвещения на Руси нашел себе полное сочувствие у царей: Бориса и Алексея Михайловича, у патриарха Никона, у патриархов восточных, приезжавших в Россию, а также среди таких выдающихся деятелей, какими были для своей эпохи: св. Гурий, первый архиепископ Казанский, учредивший народные школы в новопокоренном крае, и «муж милостивый» боярин Ртищев, известный филантроп XVII века. Особенно энергично ратовали за насаждение народного просвещения бывшие в Москве восточные патриархи. Так собор Вселенских патриархов, утвердившей в России патриаршество, постановил правилом заводить повсюду училища. В 7-ой главе определений сего собора сказано было: «святый Собор вменяет в обязанность каждому епископу в его епархии заботиться и употреблять возможные способы, чтобы кто может изучал Божественные и священные писания, и оказывать посильную помощь, как наставникам, так и желающим учиться». Позднее, именно в XVII веке, ученый митрополит Газский Паисий Лигарид, занимаясь по поручению царя Алексея Михайловича опровержением известной Соловецкой челобитной, в сочинении своем указывал царю и русскому обществу необходимость еще большего распространения училищ для изучения греческого, славянского и латинского языков, и объяснял, что основой для поднятия церковного и гражданского сана являются: во-первых – училища, во-вторых – училища и в-третьих – училища. Подобным же образом патриархи: Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский, приходившие в Москву в 1666 году для устроения дел церкви Российской, в слове, предложенном от лица их в день Рождества Христова, увещевали парод и царя: «взыскать премудрости». К устроению училищ патриархи особенно призывали высших пастырей русской церкви, имевших многие отчины и доходы, «не хощем же», говорили они, «да вся тягота и бремя на прекрепкий царский престол возложится»; при этом патриархи в подкрепление своей речи указывали, «что и прежде бывшие патриархи, установившие зде патриархию, между иными заповедьми, яже единодушно уставиша, и то заветоваша, да зде собор училищный, украшенный различными приходами, сотворится к расширению учений и юнош хотящих учится умножению, ведуще велику быти отсюда церкви и царству пользу». В том же духе писал царю Иерусалимский патриарх Досифей, рекомендовавший известных братьев Лихудов.³⁶ Все эти поощрения и советы к поднятию у нас просвещения, как известно, не остались втуне. В XVII веке многие ученые люди из юго-западной России стали стекаться в Москву, и в ней начали учреждаться даже высшие учебные заведения (Андреевское, Чудовское, книг печатного двора, Заиконоспасское); и среди этих ученых явились люди, которые энергично стали советовать о распространении просвещения в народе. Так известный Чудовский инок Евфимий, входивший в состав ученого братства, образовавшегося в Москве под главенством Киевского ученого Епифания Славинецкого, в своем поучении взывал: «пецыся и промышляй всем сердцем и душей елика твоя сила, увещавати царя и прочыя могущыя, еже устрояти училища везде, ради малых детей; сего бо ради, паче всех добродетелей, многих грехов получиши оставление».³⁷

Поставив себе целью хотя несколько уяснить деятельность древне-русских приходов также и в отношении просветительной задачи, мы не станем здесь следить за тем подъемом духа, обнаружившимся в XVII веке среди русских правящих классов, высшего духовенства, а также лучших представителей тогдашнего Московского общества, в отношении поднятия народного образования, и сосредоточим наше исключительное внимание на тех данных, которые выясняют деятельность прихожан в отношении устройства приходского школьного дела.

В подтверждение того положения, что в эпоху XVII века нахождение церковно-приходской школы при церквах было явлением обычным, мы сошлемся, между прочим, на известия рукописного сборника XVII века, в котором, вместе с указанием, что на церковь надлежало жертвовать: «дабы училища и школы быти могли», сообщалось, что вообще при церквах состояли также, вместе с богадельнями, училища или школы, в которых учителя получали плату, а беднейшие из учеников пособие, также из доходов церкви.³⁸ Далее, весьма в этом отношении важна царская грамота 1629 года Новгородским воеводам князю Пожарскому и Глебову, из которой узнаем, во-первых, что в Новгороде школьное обучение было так распространено, что многие немцы из Любека, Колывани, желая обучить своих детей русской грамоте, хлопотали об отдаче их Новгородским учителям, а во-вторых, в грамоте сообщалось где происходило обыкновенно обучение детей: «а учаться они русской грамоте в Великом Новегороде, на посаде, у церковных дьячков».³⁹ В царской грамоте, разосланной в 1648 году по всей России и Сибири и предписывающей исправление нравов и уничтожение суеверий, сообщалось «о приходских попах и учителных людях», обучавших народ грамоте; так, сетования об упадке добрых нравов изложены в грамоте, между прочим, в следующих выражениях: «а отцов духовных и по приходом попов и учителных людей наказанья не слушают»; далее в грамоте всем православным крестьянам предписывалось: «отцов своих духовных и учителных людей наказанья и учения слушать».⁴⁰ В описании города Боровска XVII века сказано: «подле торговой площади и Калужской дороги построена богадельня, а в ней живут нищие, да подле той же богадельни построена школа для учения детям».⁴¹ Но о существовании приходских учителей, или мастеров, как духовных, так и светских, а также о значительном распространении грамотности в народе, мы имеем ценные сведения, не только из эпохи XVII века, но и о времени более раннем, а именно о положении приходского школьного дела в XVI и даже в XV веке. Из житий святых XV–XVII веков узнаем о существовании многих сельских и деревенских школ, не только под Москвой, но даже в таких глухих местностях России, как напр. в Обонежье, в Беломорской области, у Белого озера. Вообще громадное количество писанных книг и документов (самого разнообразного юридического содержания, тонко составленных и с многочисленными рукоприкладствами), дошедших до нас от XV–XVII веков, привело ученого исследователя древне-Московской образованности. Соболевского, к заключению, что грамотность, не говоря о высших классах, была настолько распространена в простом народе, что в эпоху XVI–XVII века между простолюдинами встречалось около 15–20 % грамотных.⁴² Другой исследователь по тому же предмету Д. Мордовцев, на основании изучения азбуковников XVII века утверждает, что в то время существовали отдельные училища, особые дома, где собиралось русское юношество для научения книжного.⁴³ Из эпохи XVII века сохранился, как известно, весьма любопытный акт о выборе сельского пономаря; этот акт может служить интересной иллюстрацией для быта и жизни древнего прихода. В этом акте прихожане Никольской слободы Сторожевского монастыря приговорили быть у церкви в приходе пономарем Архипа Пименова сына Второва и, возлагая на него надзор за всем церковным имуществом и за книгами, обязывали его смотреть за малыми ребятами «в кои дни доведетца по книгам говорить» и накрепко приказывали ему, пономарю, следить «чтобы они (то есть дети) говоря по книгам, книги берегли и не драли и воском слов не закапывали, по домам из церкви книг без спросу и без ведома никто не брал, а ему, пономарю, к себе в дом для научения своих детей церковных книг не имать».⁴⁴ Это любопытное свидетельство о существовании в старину библиотек, не только в монастырях или архиерейских домах (что известно), но и при обыкновенных городских и сельских приходских церквах, находит себе подтверждение в ценном указании, что в библиотеках приходских церквей города Устюга Великого в XVII веке было книг 700 томов и 68 названий, при чем в состав этих книг входили: 1. книги библейские и их толкования; 2. богослужебные книги и 3. творения св. отец, жития святых и разные сборники; сделавший это указание Боцяновский при этом замечает, что некоторая часть этих книг покупалась на средства прихожан.⁴⁵ Эго указание благодаря опубликованию двух томов Устюжских и Холмогорских актов, не остается в настоящее время одиноким; из названных актов усматривается, что весьма многие церкви северного края обладали такими церковно-приходскими библиотеками, которые носили в старину названия: «книгохранительниц». Так например в Сольвычегодском соборе находилась такая обширная книгохранительница, что в ней даже отыскалось сочинение Козмы Индикоплова «Космография», а в Николаевском Коряжемском монастыре в числе библиотечных книг был «Стоглав» царя Ивана Васильевича.⁴⁶ В таких глухих и отдаленных местностях, как например при приходских церквах: Богоявленской, Николаевской, Флора и Лавра, Яхренской волости, в церкви Сухоно-Благовещенского прихода, в церкви Николаевской Кодласской, в церкви Сольвычегодского уезда, Печеозерской волости, Архангельского прихода, в церкви Спаса на Красном Бору, Устюжского уезда, Устьевской волости, имелись собрания книг, купленных по обыкновению в Москве на пожертвования прихожан, причем книгохранительница Красноборской Спасской церкви по изобилию книг обращает на себя особое внимание.⁴⁷ Кроме того надлежит заметить, что у тамошних простолюдинов имелись даже небольшие собрания книг, и среди прихожан посредством покупки распространялись такие книги, как Библия, отдельные книги свящ. Писания, Псалтирь, Маргарит Кирилла Иерусалимского и проч.⁴⁸

Как для всего севера России опубликованные Акты Холмогорской и Устюжской епархий представляют необыкновенно ценный материал для выяснения церковно-приходской жизни давнего времени, так точно материалы, собранные историком Забелиным для истории, археологии и статистики города Москвы являются необходимым пособием для изучения истории церковных приходов нашей древней столицы.⁴⁹

В дополнение к вышеприведенным известиям о древне-русском приходе, мы, руководствуясь этими важными материалами, можем в нашем кратком очерке лишь в сжатом виде привести существенные черты из жизни и быта Московского церковного прихода за время патриархов.

Нет надобности пояснять, что исконное право выбора своих священно- и церковно-служителей и отвода им дворов на церковной земле оставалось за прихожанами в древней Москве незыблемым и что, как известно, даже «духовный регламент» с последующими указами оставлял корпоративную приходскую жизнь неприкосновенной, и что только в конце XVIII века право выбора прихожанами приходского духовенства было упразднено (П. С. 3., 24 июля 1797 г. № 18016 и Уст. Дух. Консист. 27 марта 1841 года).

Указав в примечании⁵⁰ на документы, поясняющие порядки избрания прихожанами священников, дьяконов и других членов причта, мы здесь вкратце, для примера, приведем акт выбора церковного старосты для церкви св. Николая у Яузских ворот, в старых Кошелях, в лето 7199. В этом акте указывается, что для ведения церковно-приходских дел избирался причтом, во главе со священником, и всем приходом церковный староста, которому вменялось в обязанность: вести «собственноручно» приходную (заручную) и расходную книги, «радеть вседушно об украшении св. церкви и у священника быти в послушании и безропотно в церковном деле, и без ведома священника и приходских людей совету собою ничего не строить».⁵¹ Как видно из записей церкви Св. и Чудотв. Николая, что за Арбатскими воротами (176 года) таких церковно-приходских книг в старину велось не мало; именно при названной церкви заведены были следующие книги: 1) книга попом и дьяконом, о перехожих, 2) книга, где записывались восковые свечи, 3) книга пустовых церковных земель, 4) книга печатная, где грамоты и наказы записывались и 5) книга восковому приходу и расходу.⁵²

Древний Московский городской приход был единицей вполне определенной в географическом отношении, и в каждом приходе числилось определенное количество дворов (от нескольких десятков до нескольких сотен). С каждого прихода в патриаршую домовую казну собиралась «церковная дань», и она была определена по особому окладу с приходских дворов: поповских, причетнических, дворянских, старостинских, и сотских, торговых и жилецких (рядовых) людей, причем эта дань с дворов дворянских и поповских была наибольшая (с первого – шесть денег, со второго – четыре деньги). От этой дани были освобождены дворы митрополичьи, архиерейские, епископские, а также дворы бояр и окольничих и их жен.⁵³

При всех городских и предместных Московских церквах находилась церковная земля (не тяглая), на которой и было расположено местное кладбище,⁵⁴ дворы священно- и церковно-служителей, дворы, отдававшиеся «людям всяких чинов» в оброк, который шел «попу или на церковное строенье»,⁵⁵ кельи или избы для нищих (иногда с огородом) и для вдов,⁵⁶ и при некоторых церквах на той же церковной земле были лавки, отдаваемые тоже в оброк,⁵⁷ и построены богадельни, где призревались приходские старцы и старицы, вдовы и убогие, а также больницы для бедных. Во главе этих богоугодных учреждений ставились старосты, и иногда особый священник.⁵⁸ Почти при всех значительных храмах, особенно соборах, и вероятно при всех приходских церквах всегда бывали «записные нищие», особая артель; так например известны Успенские штатные нищие,⁵⁹ Архангельские, Чудовские, Васильевские (при церкви Василия Блаженного), при собора Николы Гостунского, Богоявленские нищие кальки в кибитках, в Кремле и друг. Старая Москва вообще любила подавать нищим людям церковным, питавшимся при церквах Божиих; подать нищему значило самому Христу подать.⁶⁰ Кроме нищих и увечных, приходская благотворительность обращала также внимание на детей убогих людей и на сирот и спешила прийти к ним на помощь. Так, в Москве в XVII веке находился «приют для детей» «(ребят)» при Боровицкой богадельне, что у Боровицкого моста, и такой же приют при Кировской богадельне, где воспитывались подкидыши и круглые сироты. Из указа царя Федора Алексеевича от 1682 года о построении в Москве двух шпитален, одной в Знаменском монастыре, что в Китае, а другой на Гранатном дворе, что за Никитскими воротами, видно, что надзор за ними был вверен «доброму дворянину», который бы то дело делал одной ради любви Божией с охотою»; в этом указе находилось и положение о нищенских детях, которых надлежало отдавать в школы для обучения грамоте и ремеслам и, таким образом, из праздношатающейся молодежи приготовлять полезных граждан, способных заменить ремесленников из иностранцев и способствовать тем умножению народного благосостояния.⁶¹ Приходская церковь, по замечанию историка Забелина, в древнее время, до 1722 года, нося теперешнее значение церковного прихода, вместе с тем обозначала, что в сущности для прихожан это было их родовое кладбище, ибо здесь, и под помостом храма, и вокруг его стен были погребены родители, в смысле всего родства живущих. Здесь, главным образом, и скрывалась та живая, можно сказать, родственная связь приходского населения не только со своим кладбищным храмом, но и с его причтом, и с каждым двором, входившим в состав прихода. В то время на этом общем родительском кладбище представлялось несравненно больше случаев всякое приходское дело делать сообща, общею думою и общим советом. Годовой круг церковных служений и церковных, даже местных приходских обычаев, например родительски поминки, сосредоточивал население у дверей храма, на его «монастыре», как в старину обозначалась местность кладбища, обнесенная оградой. Часто видаясь, люди хорошо знали друг друга и потому, как например в посадских слободах, могли избрать и в слободские и в приходские старосты лиц вполне всем знаемых. По тем же обстоятельствам прихожане с особым интересом должны были относиться и к составу своего причта, избирая общим советом и заручною челобитною не только достойного священника, но и пономаря, и просвирню и сторожа. За то и попечение прихожан о своем причте распространялось даже и на его потомство. Не только сын священника, но и его малолетний внук, окружались заботами о сохранении за ними приходского места, с какою целью прихожане приглашали стороннего священника, так сказать – воспитателя, служить в приходе на время, до возраста наследника прежнего настоятеля, жить в его доме, и снабжать его из церковного дохода. По старым обычаям приходские места для причта были по большей части наследственны и этот обычай несомненно укоренялся именно добрыми отношениями прихожан к своему причту, так как неугодное им лицо, против их желания и воли, очень редко и определялось на свое место; в противном случае обыкновенно всегда возникали жалобы и подавались челобитья о перемене неизбранного всем приходом. Древняя Москва всеми своими сословиями жила в тесной общей связи, всегда по преданиям отцов и дедов, крепко охраняла свое единомыслие всем миром своих обывателей, именно во всем том, что касалось церковных обычаев и порядков и всего церковного устройства, ведомого святейшим владыкою.⁶² К этим словам нашего известного историка о живой взаимной деятельности и самопомощи древне-русского Московского прихода мы, на основании тех же материалов, можем добавить, что опубликованные многочисленные и разнообразные акты свидетельствуют весьма красноречиво об этой самодеятельности и родственности прихожан, которые, совместно с священником, постоянно участвуют в устройстве своих общих приходских дел. Так прихожане защищают в своих челобитных к царю интересы своего священника, у которого, по сознанию прихожан, неправильно отмерили и отнимали дворовое его место под кладбище, или же ходатайствуют за овдовевшего священника о представлении ему дальнейшего священствования (о даче «епитрахильной памяти»),⁶³ то устраивают для избранных ими причетников, а также просвирни, дворовые места для жительства и совместно со священником хлопочут об обелении сего участка,⁶⁴ то наконец заботятся, также при участии священника, об устройстве приделов (престолов) в своей церкви, о её нуждах, или же о постройке и освящении новой церкви.⁶⁵ Наконец, при том стремлении к высшему образованию, которое в XVII веке охватило наши светские и духовные правящие классы, а также и частных лиц, как например бояр Ртищева, Морозова и др., московские прихожане не остались равнодушными к этому благому делу, как свидетельствует челобитная частных людей, прихожан церкви Св. Иоанна Богослова, поданная ими царю и патриархам в 1668 году о разрешении устроить в своем приходе грамматическую школу. В этом письме прихожан, между прочим, сказано; «Еще же и другую благородную и полезную православному народу умысливши вещь, сиречь Словенския грамматики училища состроение, учителя и учеников пристяжание, написахом челобитную к пресветлому Царскому величеству, да изволит нам сие начинание к совершению возводити». Оба патриарха восточные Паисий и Макарий и Московский патриарх Иоасаф двумя грамотами утвердили сие намерение по одобрении его царем Алексеем Михайловичем; при этом патриархи указали прихожанам, чтобы у них священнику быть ученому, могущему учить народ, а при их церкви быть школе Греческой и Славянской и Латинской грамматики, и чтобы в церкви было пение партесное.⁶⁶

* * *

В таком виде обрисовывается пред нами древне-русский православный приход в своем самоуправлении, самопомощи, в своих благотворительных, просветительных и церковно-устроительных делах.

Можно с полною уверенностью сказать, что возвышавшийся крест на православном храме служил в старину стягом, под который с чувством самоотвержения становились добрые и благочестивые люди, и они своими тихими и незримыми для нас подвигами, в свою очередь, способствовали укреплению православной церкви и русского государства, особенно в эпоху тяжких испытаний, которых встречалось немало на пути нашей прошлой жизни.

Теперь мы должны коснуться тех обычаев и порядков, которые были заведены нашими предками в их общинных праздниках и пирах. Эти праздничные собрания, помимо их бытовых сторон, могут главным образом интересовать потому, что они всего рельефнее указывают на сплоченность и организацию церковно-приходской общины, всегда стремившейся сохранить за собою право собственности суди и самоуправления.

С незапамятных времен, в нарочито избранные праздники, обыкновенно в дни рождественские или пасхальные, а также в дни памяти покровителя святого, в честь которого была выстроена церковь (кроме того и в дни родительские поминальные, в дни заложения церкви) устраивались повсеместно на Руси – в городах и селениях – «складочные пиры», ведущие свое начало, быть может, со времен языческих. Эти праздники и поминания, сопровождавшиеся непременно таким пиром в складчину, носили весьма понятное название «братчин»,⁶⁷ и продолжались нередко несколько дней подряд (обыкновенно три дня); таким образом справлялись «братчины-никольщины», «братчины-михайловщины», «братчины-рождественские», «братчины-успенщины», «братчины-покровщины» и т. п.; на Пасху было в обыкновении по селам учреждать большую братчину в понедельник. Участники таких пиршеств, члены братчины, давали свою «сыпь» натурой – съестными припасами, ячменем (и другим зерном), – солодом, медом, пивом; со временем этот вклад участника определен был известною суммою денег, которая, впрочем, зависела от щедрот и достатка участника. На этих пиршествах, по старине, допускались песни, игры, пляски скоморохов, стихотворцы-потешники (глумцы), развеселые шутники с медведями и учеными собаками, дававшие целые сценические представления с переряживанием и в шутовских масках (личинах). Под влиянием этого веселья молодежь развертывала свою удаль, боролась, бегала в запуски, скакала на лошадях в перегонки, метала копьем в кольцо, положенное на земле, стреляла из луков и иногда, в недобрый час, веселое собрание кончалось общей свалкой и побоищем.

В наших былинах сохранились воспоминания о таких «братчинных пирах». В Новгородской былине о Василии Буслаевиче поется – вспоминается о пиршестве такой «братчины-никольщины»:

«Послышал Васинька Буслаевич

У мужиков Новгородских

Канун варен, пива ячныя,

Пошел Василий со дружиною,

Пришел во братчину во Никольщину: –

«Не малу мы тебе сыпь платим,

За всякого брата по пяти рублев». –

А за себя Василий дает пятдесят рублев,

А и тот то староста церковный⁶⁸

Принимал их во братчину в Никольщину;

А и зачали они тут канун варен пить,

А и те то пива ячныя.

Молодой Василий, сын Буслаевич

Бросился на царев кабак,

Со своею дружиною хораброю;

Напилися они туто зелена вина

И пришли во братчину в Никольщину.»

В другом варианте той же былины говорится:

«Мужики Новогородчана, на питье они завидные,

Никола Зиновьевич, Фома Родионович,⁶⁹

Засмекали они собирать братовщины Никольщины:

Насобирали они хлеба семнадцать мер,

Накурили они зелена вина,

Пьют веселятся мужики Новгородчана».

Также о такой «братчине-никольщине» поется-вспоминается в другой не менее знаменитой былине, «о Садко богатом госте»:

«И будет во Новегороде,

У того ли Николы Можайского;

Те мужики Новогородские сходилися

На братчину Никольщину,

Начинают пить канун,⁷⁰ пива ячныя:

И пришел тут к ним удалой добрый молодец,

Удолой молодец был Волгской сур,⁷¹

Бьет челом, поклоняется:

«А и той вы еси, мужики Новгородские!

Примите меня во братчину Никольщину,

А и я вам сыпь плачу немалую»,

А и те мужики Новогородские

Примали его во братчину Никольщину.

Дал молодец им пятдесят рублев».

Былины приписывают Садко построение нескольких церквей в Новгороде и повествуют, что он, вступив в братчину, сделал заклад. победил и на свои средства отстроил с особенным великолепием церковь Николы Можайского, которая именуется его «приходом»:

«Взглянул Садко он на Новгород, –

Узнал он церкву, приход свой,

Того Николу Можайского».

В повести об «Анике-Воине», издревле ходившей в народе, также упоминается о стародавнем обычае «читать канон празднику», то есть сообща праздновать, собирать пир и варить для этого пива ячныя. Аника-Воин, принадлежащий к циклу богатырей до-татарского времени, ездя по полю по пути к Иерусалиму, повстречал смерть, и сначала дивился этому чуду, смеялся и пугал его, но потом скоро ослабел и стал умолять смерть дать ему отсрочку, обещая снять её лик на икону, поставить в церковь во соборну:

«Будем мы тебе покланяться

И будем тебе все покоряться

Будем тебе молебны исправляти

И будем в каноне тебе читати».

Смерть все отвергла и сказала:

«Раб человек, Аника-Воин,

Нельзя мне во церкви стояти

Нельзя мне молебны исправляти

Нельзя мне в канон читати».

При этом смерть замечает, что она застигает всюду человека и при церкви соборной, при торгу при базаре, при пиру, при беседе.⁷²

Такие братчины справлялись по деревням и местечкам несомненно в тех трапезах, о которых выше было упомянуто. Для варения общественного «молебного пива и меда при церквах и часовнях существовали особые медные котлы, ведер в 20-ть, и чаши (братины), находившиеся в заведовании церковного старосты и, в частности, трапезника, на которого, как мы видели, возлагалась обязанность собирать это «сыпное мирское» (хлеб, солод, хмель) с прихожан.⁷³ Иногда в приходе устраивалась особая пивная поварня, снабженная необходимой посудой. Это пиво (брагу) или мед носили предварительно в церковь для освящения, почему оно и называлось «молебным», и кроме того, по тому празднику, к которому оно готовилось, называлось еще «никольским», «покровским» и т. п. Еда приготовлялась тоже в складчину и обыкновенно, по отходе обедни и после благословения священником яств и питий, прихожане вместе с женами усаживались по кругам (человек по тридцати в кругу) и принимались за свое мирское угощение.

На собрания братчин приглашались в качестве гостей и посторонние, нередко почетные, лица (даже князья), так что в этих сельских братчинах участвовали не только крестьяне, но и владельцы вместе с ними зауряд, а равно и должностные лица.⁷⁴ На этих праздничных собраниях старшими членами общины обсуждались не только церковно-приходские дела, но также и другие общественные, промышленные и торговые дела и предприятия, причем к сроку собрания братчины приурочивались разные расчеты и платежи. Все условия таких продолжительных и организованных в определенном помещении собраний придавали этим собраниям выдающееся общественное значение в обиходе древне-русской жизни. В братчинах, собиравшихся в определенном личном составе постепенно вырабатывались свои правила и порядки и братчики старались охранить и оградить внутреннюю жизнь своего собрания, свои обычаи и обряды, от всякого постороннего вмешательства. Продолжительность празднования и сложное устройство братских складочных пиров вызвали потребность в руководителе праздника и таким руководителем стал тот же церковный староста, который на это время превращался в «пирового старосту», а пирующие братчики получили характерное название «пивцов» («пировлян», «пировщиков»).⁷⁵ Сначала братчины приобрели естественным путем право надзора за благочинием и тишиной на многолюдных своих собраниях, при обязанности «пирового старосты» с некоторыми «пивцами» мирить ссорящихся, а затем, при господстве в старину общинных начал, постепенно укрепилось за братчинами и право суда над лицами, совершавшими во время собрания буйства, бесчинства и покражи.

В судных грамотах XIV и XV веков встречается следующая выработанная юридическая норма: «братчина судит, как судьи». Эта норма помещена в Псковской судной грамоте, где также предписывается всякому псковитянину, у кого, между прочим, случится кража во время пирования (в братчине), объявлять об этом «пировому старосте», или «пивцам» («а в пиру ино к пировому старосте, или пивцам явити...»).⁷⁶

При том доверии вообще к общине, которое выказывалось ей со стороны великих князей и царей, и которое, как было выше сказано, выражалось предоставлением многим общинам по особым жалованным грамотам права суда чрез своих излюбленных судей, даже над лихими людьми (разбойниками, грабителями и душегубцами) – с устранением при этом в тех местностях правительственного суда (наместников, волостелей и их помощников-тиунов), – весьма естественно, что односельчане, соединявшиеся в своих погостах, при местных церквах, в приходские общины, в братчины, приобретали, в лице своих избранных людей, право надзора и суда над лицами, производившими смуты и раздоры во время сходок братчиков. Конечно такой суд братчин был судом по преимуществу примирительным по делам маловажных правонарушений (ссор, обид словом и действием, мелких краж), учиненных тут же на месте, во время собрания, и которые можно было покончить примирением, или же уплатою обиженному пени. Суд братчин, как суд мировой, являлся относительно проступков, совершенных в братчинных собраниях, тем более желательным и подходящим, что в большинстве случаев проступки эти учинены были в нетрезвом виде, служившем в старину обстоятельством смягчающим наказание, а также иногда влекущим за собою и легкость примирения между тяжущимися сторонами. К этому суду братчин, вероятно, народ охотно прибегал также в видах избежания уплаты тяжелых судебных пошлин, налагаемых княжескими чиновниками.

До нас дошел из глубокой древности целый ряд уставных грамот, жалованных повсеместно в России, разного рода сельским и городским общинам, большим и малым, и из этих грамот усматривается с каким доверием высшее правительство относилось к крестьянам и простым горожанам, дозволяя им, по их вековому обычаю, составлять сходки и собрания для совокупных дел и совокупного празднования, и как старательно оно оберегало проявившуюся издавна в народе потребность обходиться в маловажных случаях собственным судом и расправой; при этом весьма примечательно то, что высшее правительство оберегало эти братчинные права от своих же собственных чиновников, которых волокита в делах и всякого рода злоупотребления властью, а в особенности несправедливые и чрезмерные поборы с народа, ему были хорошо известны. Так, в этих грамотах с замечательным постоянством повторяется запрещение всякого рода княжеским чиновникам ездить на братчины незванными. Кто же из этих чиновников ослушается этого приказа и приедет непрошенный и незванный на братчину и станет пировать и пить насильно, тот обязывался, без суда и без следствия, платить вдвое за всякое лихо, которое произойдет на братчине и, сверх того, подвергался наказанию и денежному взысканию по приговору великокняжеского суда. Вот в каких именно выражениях писался в старинных грамотах этот запрет: «А на пиры и в братчины не ходит незван никто (в других грамотах прямо перечислялись: – тиуны и иные наместничьи люди и волостелины и боярские люди, и воротники), а кто к ним придет в пир, или в братчину, пити незван и они того вышлют вон безпенно; а кто у них учнет пити сильно (то есть насильно), а учинится у них в том пиру или в братчине какова гибель, и яз ту гибель велю на том взяти без суда и без исправы» (то есть без следствия); в других грамотах значится: «и тому та гибель платити вдвое»; во многих грамотах в конце помещались еще следующие слова: «а от меня от Великаго Князя быти (ослушнику) в казне (и) и в продаже» (то есть пени). В некоторых великокняжеских грамотах прямо указывалось, что от этой езды незванных на пиры и в братчины «чинилось душегубство и татьба, и иных лихих дел много».⁷⁷ Заботливость великокняжеского правительства в ограждении интересов крестьян и вообще простолюдинов, от своеволия чиновников, которые, в качестве незванных гостей, приезжали на народные праздники не столько для пирования и дарового угощения, сколько с целью взыскания разных поборов с братчин, деньгами и натурой, простиралась даже до того, что особыми запрещениями сдерживался этот произвол и званных. В приведенной выше грамоте (Дмитровского князя Юрия Иоанновича от 29 июля 1509 года) говорится далее: «а кто из братчин позовет к себе тиуна или доводчика (сыщика или следователя) пити в пир или в братчину, и они пивши, да тут не ночуют, а ночуют в иной деревне, а насадок из пиров и из братчин у них не емлют».⁷⁸ Последние слова грамоты указывают на то, что обыкновенно с братчин взыскивались разные пошлины и поборы (в пользу должностных лиц, помещиков и их приказчиков), от которых великие князья особыми грамотами освобождали некоторые волости.⁷⁹ Общим обыкновением было, что чиновники, приезжая на братчины, содержались на счет крестьянского общества вместе со своими людьми и сверх того брали с него пошлину. Эта пошлина взыскивалась на том основании, что для своего местного праздника братчина, как мы видели, в складчину целым селом или деревней варила пиво и мед, а это право варения и курения вина и спиртных напитков и продажу их казна всегда присваивала исключительно себе, и разрешала это варение частным лицам и обществам под условием уплаты акциза («капщизны – на западе России и в Польше), и только дворянам и служилым людям разрешалось варить пиво и мед для собственного употребления («про себя» или «про свою нужу»).⁸⁰ Под словом «насадок», употребленном в грамоте, и надо понимать определенную пошлину с приготовленных питий, которая взыскивалась натурой (ведрами), или же определялась деньгами;⁸¹ приготовление же народом напитков разрешалось особыми постановлениями только в определенные дни в году, как например: к Пасхе, к Дмитровской субботе, к Николину дню и к Масляной, да и то указывалось сколько именно дней вольно было потреблять эти питии («а пити три дня»).⁸² Обыкновенно с братчин шло волостелю (вероятно и наместнику в городах), два раза в год с приготовленных напитков, к Пасхе и к Николину дню – «по насадке (ведру) пива» – «а не люба насадка – алтын». Из этих правил мы видим, что освобождение братчин от уплаты этих пошлин и предоставление им в известные дни в году и в храмовые праздники варить беспошлинно пиво, мед и брагу было большою льготою. Кроме того братчинам дозволялось приглашать на свои праздники скоморохов «веселых молодцов», которым однако в грамотах запрещалось самовольно являться на праздник без приглашения братчин.⁸³ Скоморохи, ходившие из села в село большими ватагами человек в 50, 70 и 100, составляли неизбежную принадлежность пиршеств и обрядных торжеств языческой Руси, и понятно, что правительственная власть, согласно указаниям духовенства, старалась по возможности ослабить языческие народные привычки, а потому и издавало стеснительные правила для скоморохов.⁸⁴

Надо вообще заметить, что с укреплением христианства на Руси, когда пастыри церкви возвысили свой авторитетный голос против остатков язычества, против «игр и позоров бесовских и плясок срамных»,⁸⁵ разгул, сопровождавший обыкновенно языческие празднества ослабевал понемногу, и наши братчины, образовавшиеся на церковной почве, уже являлись понемногу очищенными от языческих суеверий и обрядностей; общественные увеселения, приурочиваемые к святым дням, теряли постепенно свой прежний языческий колорит. Конечно братчинные пиры сопровождались излишествами в еде и питье, но во всяком случае это излишество не вменялось участвующим в обязанность, как во времена языческие, когда требовалось объедаться на священных пирах и воздержанность почиталась за стыд. У древних приходских общин, как мы видели выше, церковно-религиозные интересы ставились на первом плане. Устраивая по праздникам свои братчинные пиршества, эти общины по установившемуся христианскому обычаю, заключавшемуся в уделении при общественном пировании милостыни убогим и нищим, не забывали в свою очередь дел христианского милосердия.⁸⁶ По стародавнему порядку наши братчины продолжали для пиров сытить мед и варить пиво, но старались приготовить напитков побольше, а выпить поменьше; остаток этот предназначался в продажу, а вырученные деньги поступали на нужды церковные, на дела благотворительные, а оставшийся от сычения меда воск шел на церковные свечи

Сведения о древне-русских братчинах постоянно появляются в древне-русских актах, начиная с XII и кончая XVII столетием, и указывают на сильную сплоченность наших церковно-приходских общин. Опираясь на эти многочисленные исторические свидетельства, можно, кажется, с достаточною уверенностью заключить о том, что существование таких братчин указывало вместе с тем и на то, что в этой местности были образованы церковные православные союзы при местных приходских храмах, с выбранными церковными старостами во главе приходского самоуправления, с возложением на всех прихожан обязанности заботиться о нуждах своей церкви и оказывать попечение ютящимся около храмов местным бедным, больным, дряхлым и увечным, с правом примирительного суда и расправы над провинившимися сочленами, с неизбежными складочными пирами в дни больших праздников, а также в дни местных храмовых. – Эти церковно-приходские союзы являлись весьма полезными для церкви учреждениями и были отнюдь не случайными и редкими явлениями в нашей древней жизни, а напротив повсеместно составляли, как бы неизбежную и характерную принадлежность древне-русского быта. Так, из указанных грамот и из других источников, о которых речь ниже, мы видим в глубокую древность такие братчины повсюду: в землях Новгородских, Псковских, Московских, Полоцких и прочих частях западной России, в городах Владимире, Угличе, Ярославле,⁸⁷ в крестьянском быту и у горожан Белозерского края (Заозерье, Московского княжества, в XV веке) у рыболовов Переяславских (на озере Переяславле, во Владимирской области), в крае Онежском у Онежан, у горожан Устюжских, в волостях Двинских (у Холмогорцев, Унян и Ненокшан), у разных дворцовых и монастырских крестьян, в том числе у бобровников (занимавшихся бобровым промыслом) в разных волостях и местечках русского государства.

Неразработанность в исторической литературе интересной темы о жизни и деятельности древнего прихода не дозволяет с желательной полнотой осветить со всех сторон также и того положения и значения, которые приобрели братчины в народной жизни; но и те небольшие и беглые изыскания, которые сделаны на предыдущих страницах, дозволяют с некоторою положительностью утверждать, что братчины, в смысле «повольных союзов прихожан», зародились в незапамятную древность в недрах церковно-общинной жизни и, получив от христианства высшую цель и содержание для своей деятельности, пробрели многознаменательное и плодотворное значение в древней церковно-общественной жизни. На востоке России и в средней её полосе закрепощение крестьян сильно придавило их самобытную общественную жизнь, а раскол направил религиозные и церковные потребности некоторой части нашего народа по ложному пути, а потому и церковно-приходская жизнь не получила дальнейшего своего развития; на западе же России, хотя закрепощение народа было и не менее сильно, но за то особые политические обстоятельства, при известной свободе тамошней городской жизни, вызвали к бытию и к необычайной деятельности православные церковно-приходские союзы, явившиеся с характером более постоянным и устойчивым, нежели те, которые были на востоке. При изложении исторического очерка о деятельности этих союзов в северо и юго-западной России мы постараемся указать, какие громадные силы таились в этой несложной по форме, но крепкой но духу, церковно-общественной организации.

Из эпохи более отдаленной сохранилось весьма мало сведений о таких братчинных союзах, которые по своей деятельности выделялись между остальными и оставили следы своего существования в истории; мы разумеем здесь такие союзы, которые будучи территориально связанными «приходом» в одно целое, преследовали в обширном виде свои религиозно-церковные интересы, так равно и те, которые составлялись например лицами, связанными по торговле, и которые ограничивали свою деятельность заботами о нуждах какого-либо храма. Недостаток исторических данных о древних приходских союзах делает те немногие сведения, которые сохранились о некоторых из них, весьма ценными.

Обращаясь к севернорусским народоправствам, к Новгороду и Пскову, мы находим в древних актах некоторые подробности о церковно-приходских союзах, существовавших в весьма отдаленную эпоху в этих областях. Так, прежде всего, следует отметить Новгородскую церковно-приходскую купеческую общину, которая уже в 1134 году существовала при церкви святого великого Ивана на Опоках, или на Петрятине дворище, что на Торговой стороне, в Славянском конце. Эта церковь в честь св. Иоанна Предтечи была выстроена в 1130 году благочестивым великим князем Всеволодом Мстиславичем (причисленным на Соборе в Москве в 1549 году к лику святых). Эта церковь была снабжена и украшена иконами и Евангелием многоценными, и «всеми книгами исполнь», и при ней состоял многочисленный причт. С целью увеличить церковные доходы, великий князь Всеволод дозволил устроить в притворе церкви весы для взвешивания товаров и взимания за то пошлин.⁸⁸ Кроме того вокруг церкви отведен был участок земли, который отдавался под торг за плату, и деньги эти тоже шли на церковь. Благоустройство церкви и все заботы о правильном поступлении церковных доходов, а равно и содержание многочисленного причта было возложено великим князем, главным образом, на местное купечество Иванское, которое по своей внутренней организации напоминало «гильдейский союз»; в купечество Иванское⁸⁹ вступали лишь те торговцы, которые уплачивали предварительно купечеству известную сумму денег (50 грив. серебр.),⁹⁰ из которой половина шла на нужды церкви. Отдавая на попечение купеческого товарищества заботы о церкви, великий князь, вместе с тем, предоставил в этом деле участие и другим классам населения; так к двум купецким церковным старостам (из пошлых купцов), житии люди (зажиточные горожане) ставили своих трех старост, а что всего замечательнее в организации этой церковной общины это то, что черные люди (простолюдины) также имели своего представителя в этом общем церковном деле, именно своего «тысяцкаго». Иванская церковная община во всех своих церковных и торговых делах была ограждена уставною грамотою великого князя Всеволода от всякого вмешательства, в её дела со стороны Новгородских посадников и бояр; именно в грамоте сказано: «управливати им (то есть старостам) всякия дела Иванская, и торговая, и гостинная, и суд торговый», а «попов и дьякона и дьяка и сторожов призирати старостам и купцем». Ближайших сведений о деятельности этого церковного общества и его старост, к сожалению, не сохранилось, но до нас дошло описание того, как справляла эта братчина свой храмовой праздник, то есть день рождества св. Иоанна Крестителя. Из церковной казны отпускалась довольно большая сумма денег (25 грив. серебр.) на праздник, который продолжался три дня, а старосты купеческие выдавали 70 свечей и ладан. В первый день праздника служил сам Новгородский владыка, во второй – один из архимандритов Новгородских, а в третий – игумен Антониевского монастыря. На празднике присутствовали важнейшие правительственные власти города. Все перечисленные духовные лица получали от этого древнейшего нашего церковного братства денежные суммы; так владыке полагалась гривна серебра; кроме того этим же духовным лицам, а также присутствовавшим на празднике властям, шли богатые подарки, как-то: куски заграничных сукон. Весьма также характерно, что все эти духовные и должностные лица, приглашенные на праздник, сами должны были давать «по старине» положенное с каждого число пудов меда «на подсыту», или «на подсласту», то есть для варения меда, распиваемого на празднике.

На подобие Новгородских купеческих товариществ были такие же торговые общества в городе Пскове, в гор. Руссе, в городе Торжке, в Заволочье (то есть в Двинской области, включавшей в себе все земли к северо-востоку от Белого озера). Эти товарищества, кроме своих купеческих дел, несомненно также включали в круг своих общих обязанностей и дела церковные, так как многие из них сооружали или поддерживали на свои средства церкви, в которых устраивали особые подвалы или ниши для хранения товаров; так в городе Пскове такою церковью, построенною местным купечеством в XIV веке, и состоявшею на его попечении, был храм св. Софии, а в городе Руссе новгородские купцы прасолы построили в 1404 году каменную церковь Св. Бориса и Глеба; еще гораздо ранее, а именно в 1147 году, новгородские купцы поставили свою церковь в Киеве, именно в честь св. Михаила, называвшуюся «Новгородскою божницею».⁹¹ В городе Торжке была сооружена, в конце XIV века, на купеческие средства церковь Спаса Преображения.

Первое летописное сведение о древне-русской церковной братчине мы имеем в летописи Ипатьевской, под 1159 годом. В этой летописи, при описании борьбы, которую вели между собою Полоцкие князья Ростислав и Рогвольд, упоминается о том, как Полочане принимавшие в то время сторону Рогвольда, с целью избавиться от Ростислава, старались заманить его к себе на братчину, которая справляла свой праздник в городе Полоцке при «старой» церкви Пресвятой Богородицы, на Петров день, и тут, во время пиршества думали овладеть Ростиславом, полагая, что князь приедет к ним на праздник без оружия. Но Ростислав, проведав о замыслах Полочан, явился к ним в братчину, надев под платье броню, и горожане, заметив оружие на князе, не осмелились его схватить. Вот подлинные слова летописи, относящейся до Полоцкой братчины: «и начаша Ростислава звати льстью у братьщину к Святой Богородице к старей, на Петров день, да ту имут и».

Указание Ипатьевской летописи на существование в северо-западной России, в XII веке, братчин, занесенное в летопись, конечно, мимоходом, как о совершенно обыденном явлении, служит лучшим доказательством той тесной связи, которая существовала в церковных делах между православным русским востоком и западом. И действительно позднейшие исторические данные, в свою очередь, свидетельствуют, что в западной Руси, как и в восточной, повсеместно при храмах существовали церковные союзы прихожан, известные под именем «медовых братств». Эти медовые братства, по древне-русскому обычаю приготовляли, к определенным праздникам («урочистым святам») большую свечу, пели молебен и устраивали складочные пиры, варили пиво, сытили мед, а воск отдавали на свечи и на церковные потребности. О стародавности благочестивого обычая сычения прихожанами меда с целью доставления приходской церкви средств на удовлетворение церковно-хозяйственных нужд, свидетельствует, между прочим, епископ Пинский и Туровский Вассиан, живший в XVI веке. Употребление этих доходов на нужды церкви в большинстве случаев служило для литовско-польских королей поводом к освобождению прихожан, посредством особых грамот, от уплаты капщизны за это медоварение и пивоварение. О медовых братствах, существовавших при церквах в западной России, упоминают многие древние акты.

Несомненно, при церквах основывались по древнему обычаю разные благотворительные учреждения, как о том, например, свидетельствует запись Луцкого и Владимирского князя Любарта Гедеминовича, совершенная 8 декабря 1322 года в пользу соборной церкви св. Иоанна Богослова в городе Луцке; запись земельного имущества сделана «на потребу» церкви, в пользу причта, и на устройство богадельни для нищих, больниц и странноприимных домов. Из эпохи позднейшей имеется ценное свидетельство о том, что при церквах учреждались школы. Так, один протестантский писатель Павел Одербон, бывший пастором в Ковне, входивший в собеседования с русскими священниками и посещавший Вильну, в своем сочинении, писанном в 1581 году, сообщает: «русские всегда имеют при церквах школы; здесь тридцатилетий юноша обучает детей первым начаткам грамоты; алфавит их весьма похож на древний греческий. Катехизиса не преподают никакого, а предлагают детям только молитвы к Пресвятой Деве и св. Николаю, написанные в книгах; впрочем изучают апостольский символ, несколько измененный. Затем следуют псалмы Давида, которые они употребляют и днем и ночью».⁹²

Миряне западной России пользовались еще в более широких размерах, нежели миряне восточной России, своим правом выбора епископов, священников и прочих членов причта, так равно и правом распоряжения церковным имуществом; они считали своей первой обязанностью защищать пред правительством неприкосновенность православной веры, прав и вольностей своей церкви, и в этой защите принимали участие, не только высшее служилое сословие, дворяне, но и мещане и даже черные люди.⁹³ Если в сельских приходах со времени отобрания земель (в XV веке) в пользу короля, служилого сословия и высшего духовенства и постепенного разрушения сельской общины, право выбора членов причта и право распоряжения делами церковного благоустройства, а также церковным имуществом, перешло к владельцам, в качестве патронов церкви, то в городских приходах, не расположенных на владельческих землях, это право по прежнему оставалось за прихожанами.

Здесь уместно будет напомнить, что западно-русские городские общины, особенно на юге (в степной Украине), где поместья земян и высшего сословия были весьма редки, долгое время сохраняли за собой, как общинную поземельную собственность, расположенную в иных местах на довольно обширном пространстве вокруг города, так и свои старинные общинные права-самосуда и самоуправления, – которые литовско-польские короли старались, как увидим ниже, поддержать путем введения Магдебургского городского устройства.⁹⁴

Такая самостоятельность городов и некоторая независимость жителей – мещан от наместнической или старостинской административно-судебной власти, способствовали удержанию в руках мещан самоуправления в делах церковно-приходских. Литовские государи Владислав III, Казимир, Александр, Сигизмунд Старый, в своих грамотах всему русскому духовенству и народу торжественно подтверждали гражданскую свободу русских, вместе со свободою совести. Так, в грамоте от 1499 года великий князь Александр заявлял, что все доходы и имущества церковные, все справы и суды духовные он будет защищать от посягательств своих чиновников, что все церковные дела разрешается производить «подле обычае» православной церкви, «по давному», па основании «свитка Ярославля». Под защитой этих грамот, русские православные мещане, в лице своих выборных представителей, избирали священников, дьяконов, уставников и пономарей, ежегодно проверяли и описывали совместно с духовенством, церковное имущество («скарб церковный»), а по смерти священника забирали ключи от церкви и хранили их пока новый священник, по рукоположении, не являлся в церковь для служения. Если в Вильне, Полоцке и, быть может, в других северо-западных городах, должность церковного старосты совмещалась в лице бургомистра и его помощников (радцев и лавников), то в средней полосе, как например в старом Берестье (Бресте), право распоряжения церковным имуществом принадлежало целому приходу, который действовал чрез церковного старосту («starosta cerkwie»); староста и прихожане, совместно с причтом, распоряжались церковными землями, отдавали их в аренду, делали замены одних земель на другие, словом, действовали на правах полных хозяев.

Весьма понятно, что правильно организованные церковные братства, с нарочито составленными уставами, легче и скорее всего могли появиться на почве больших городов, коими в эпоху XV века были Вильна и Львов. Прежде чем перейти к историческому очерку древних Виленских церковных братств, бросим беглый взгляд на прошлое города Вильны и на быт её горожан.

Местность, где лежит город Вильна, стала заселяться еще в XII и в особенности в XIII веке, когда литовцы, теснимые в своих первоначальных поселениях (в северо-восточной Пруссии и Курляндской губернии) немецкими рыцарями, толпами устремились в нынешнюю Ковенскую, а затем Виленскую губернии. Вместе с литовцами здесь селились и русские, ища в непроходимых и дремучих тогда лесах Литвы, защиты от полчищ Батыя; они селились по обоим берегам реки Вилии,⁹⁵ от имени которой получило название и новое поселение. Значение Вильны, как главного города, начинается со времени княжения Гедимина, основавшего здесь свою столицу. Русские переселенцы, вместе со своими познаниями в ремеслах и духом торговой предприимчивости, принесли в край и христианскую веру, которую однако насильно не навязывали литовцам-язычникам и мирно проживали рядом с ними. Древнейшие православные храмы в городе были построены в XIV веке. Супруга великого князя Ольгерда Мария Витебская построила (умерла – около 1346 года), по образцу киево-новгородских храмов каменную церковь св. Параскевы, называвшуюся в народе Пятницкой; церковь эта расположена была на месте бывшего языческого капища и сделалась придворною. Затем, в то же правление Ольгерда, при содействии его второй супруги, княжны Тверской Иулиании, была устроена на месте мученической кончины св. Иоанна, Антония и Евстафия церковь св. Троицы. Мученики эти были погребены при церкви Николаевской, построенной, быть может, еще при Гедимине, в честь святителя Николая, почитавшегося покровителем Литвы вплоть до конца XV века. Во второй половине того же XIV столетия великим князем Ольгердом, несомненно под влиянием его благочестивой супруги Иулиании, «защитницы христиан русской веры», возведен был в центре русского поселения, недалеко от великокняжеского дворца, Пречистенский собор, освященный, по преданию, митрополитом Московским Алексием, пребывавшим временно в городе Вильне. К тому же веку относят постройку церкви в честь пророка Ильи. Существование православных церквей в такую отдаленную эпоху указывает на преобладание в городе русских, где они действительно составляли значительную часть населения и преимущественно держали торговлю в своих руках.⁹⁶ В XIV веке, в Вильне было два русских гостиных двора, обращавших внимание своим богатством и разнообразием товаров. Вильна считалась долгое время самым промышленным и торговым городом на востоке Европы; она вела торговые сношения с Московскою Русью, Крымом, Константинополем, Пруссией и Венгрией, а её склады богатых и разнообразных мехов почитались лучшими в Европе; сюда наезжали купцы из Венеции, Англии, Голландии и Германии, торговавшие шелковыми тканями и сукнами. Русское купечество, занимавшееся торговлею мехами, построило близь ратуши великолепный скорняжий дом, и только здесь могла производиться торговля «косматыми» товарами, как тогда назывались меха. Это благосостояние русских купцов и мещан-ремесленников благоприятно отразилось также и на церковно-устроительных делах местных православных храмов.⁹⁷

В средине XV века (приблизительно около 1458 года) в городе Вильне образовалось церковное братство «кушнерское» (скорняков), которое к трем праздникам в году, именно св. Духа. св. Николая и Рождества Христова, покупало в складчину мед, сытило его и затем распивало на братском собрании; в эти же праздничные дни братство раздавало восковые свечи по церквам. В продолжении 80 лет оно, не встречая никаких препятствий со стороны духовных и гражданских властей, настолько окрепло и размножилось, что создало устав и построило на Конской улице особый дом для братских собраний. В 1538 году уполномоченные от всего братства, представляя за братскою печатью свой устав, били челом королю Польскому и великому князю Литовскому Сигизмунду I с просьбою дать им грамоту на подтверждение их братства и устава, выработанного на основании их давних обычаев. Король удовлетворил их челобитье и выдал 31 декабря 1538 года за собственноручною подписью и печатью уставную грамоту.

Выработанные братством правила сводились к нижеследующим главным положениям:

1. братчики (старшие и младшие) выбирали ежегодно из своей среды старост, которым отдавали в заведование все братские деньги, все имущество и поручали все братские дела;

2. в конце года старосты обязаны были представить братству отчет;

3. в помощь старостам выбирались ключники для братских послуг («к послузе братской»);

4. надзор за порядком, тишиной и благочинием в доме братском, во время собраний, был возложен на старост и ключников, причем им было предоставлено право делать замечания всем нарушающим эти порядки;⁹⁸

5. братство имело право, если эти замечания не подействовали, наказать упорствующих («чим братья обложат»), а также и всех тех, которые нанесли старостам и ключникам какую-либо обиду словом, или действием;

6. суду братскому подлежали также и сами старосты, если бы они стали противодействовать братству,⁹⁹ а также ключники в случае непослушания старостам;

7. лицо, получившее в доме братском во время собраний какую-либо обиду словом или действием, могло свою жалобу принести старостам, которые на другой день должны были эту жалобу представить на обсуждение всех братчиков; последние разрешали это дело на общем собрании «судовным обычаем» на виновных налагали наказания (пени денежные или воском, а в крайних случаях – исключение из братства); при этом в уставе было выражено запрещение искать, помимо братского суда, иного суда, будь то суд светский, или духовный (римского или греческого вероисповедания), ибо, прибавлялось в уставе, все такие дела, по стародавнему обычаю, разбирались всегда братским судом;

8. в частности в уставе запрещалось и лицам духовным римской или греческой веры, как состоявшим членами братства, так равно приглашенным на собрания в качестве гостей, или же вписавшимся только на тот день, когда бывало собрание – искать в поименованных делах, помимо братского суда, разбора у бискупа, или митрополита, а также у их наместников;

9. далее, запрещалось шляхтичу, дворянину или иному «обчыму» человеку, вписавшемуся («вкупившемуся») на тот день, когда у братства справлялся праздник и было пирование, или же приглашенному в качестве гостя («ради чести») разбирать местом, а где приведет случай там, по указанию старосты, и надлежало ему занять место: также точно запрещалось таким панам входить в братскую светлицу с оружием и в сопровождении слуг.

Наконец, в заключение шли следующие постановления:

10. вписанному братчику предписывалось в случае перехода в другое братство сообщать об этом старостам и братству, которое потом и исключало его имя из списка;

11. в случае смерти братчика братство должно было выдавать для его погребения бархат, свечи и провожать его тело;

12. бургомистрам и радцам Виленским, вероисповедания римского и греческого, указывалось не отбирать у братства его вписных членов и не записывать их в состав других братств («до своих братств на послугу себе брати») и тем наносить вред кушнерскому братству.¹⁰⁰

Этот документ любопытен во многих отношениях; так, он свидетельствует что в начале XVI века, а может быть и ранее, в Вильне существовали другие церковные братства, что в братстве кушнерском были весьма развиты древние русские общинные начала, нашедшие себе выражение в равноправности всех его членов, в самоуправлении с устранением произвола и нерадения, в подробно составленных правилах собственного суда, ревниво в уставе оберегаемого. Особенно обращает на себя внимание постановление о допущении на братские собрания, и даже в состав братства, католиков, а также духовных особ римской церкви. Это постановление указывает, что до унии православные братства, возникавшие с целями церковно-устроительными, вовсе не вводили в программу своей деятельности задач открытой борьбы с католицизмом. Вообще следует заметить, что веротерпимость до унии простиралась до такой степени, что православные священники часто приглашались в католические семейства для крещения детей, для погребения умерших и для совершения других церковных треб, на что в 1579 году луцкое католическое духовенство жаловалось даже королю. Все эти проявления веротерпимости указывают, что некогда в западной России между православной и римской церквами существовала настоящая уния, которая могла, с Божьей помощью, укрепляться и быть может со временем привести эти церкви к соединению, но дело это было разрушено рукой чуждой и враждебной русскому народу.¹⁰¹

Существование в Вильне, в начале XVI века, других церковных братств подтверждается также иными документами. Так, из грамоты Литовского митрополита Иосифа, от 20 сентября 1509 года, видно, что тогда существовало православное братство «дома Пречистой Богоматери», которому Константинопольский прислал патриарх подвижный антиминс для его церкви. Вероятно в состав братства входили многие торговцы, ибо митрополит своей грамотой разрешал священникам свободно отправлять богослужение на этом антиминсе в каких бы странах, польских, немецких, или иных ни случилось быть членам братства. Горожане Виленские и Львовские отличались в ту эпоху достаточным образованием, многие из них отправлялись за границу по торговым делам, причем некоторые из них, ездившие на восток, посещали в Константинополе патриарха, которому сообщали о церковных делах Литвы и Галичины, обращались к нему с просьбами по поводу своих церковных нужд и затруднений и просьбы эти по возможности, как мы видим, патриархом удовлетворялись. Упомянутое братство было вполне церковным и благотворительным и существовало при Виленском Пречистенском соборе; оно установило свои трехдневные праздники шесть раз в году, и имело свой братский дом, находившийся на Савач-улице (ныне Бакшта) и освобожденный от уплаты повинностей, а при Спасской церкви свою богадельню, на содержание которой ассигновало доходы с своих каменных бань на реке Вилейке и с домов, расположенных, как по соседству бань, так и на Савич-улице. По мнению митрополита Макария,¹⁰² в состав этого братства входили Виленские бургомистры, радцы, лавники греческого закона, то есть все православные власти города, и оно, впоследствии, называлось также «местским» (городским) и «панским».

В начале XVI века (если не прежде, как замечает митрополит Макарий) образовалось еще в городе Вильне братство «купецкое-кожемяцкое».¹⁰³ Оно имело грамоты короля Сигизмунда I, а цели его и устройство были одинакие с прочими братствами в городе, то есть оно обязывалось «радеть о потребностях церквей Божиих и о гошпиталях;¹⁰⁴ в избранные праздничные дни, по своим стародавним обычаям («водле давных звычаев своих») оно устраивало в складчину трехдневные медовые пиры (восемь раз в году); не выпитый мед оно продавало беспошлинно и доходы обращало на дела церковные (на слуги церковные) и благотворительные (вспоможение бедным и пособие госпиталю), а воск шел на церковные свечи. Братство имело свой дом на Стариче-улице, освобожденный также от городских повинностей и постоя, и братский устав был совершенно сходен с уставом кушнерского братства; в нем находим те же правила о самоуправлении и собственном суде, а также правила о веротерпимости, допускавшей в составе братства католиков, и широком гостеприимстве.¹⁰⁵

Для полноты сведений о числе и устройстве всех известных по актам церковных православных братств в Литве и в частности в городе Вильне, которых введение унии застало уже вполне организованными, необходимо коснуться и тех братств, которые возникли в самом конце XVI века, как в городе Вильне, так и в других местах Литвы, а также и тех правительственных распоряжений, которые относились до прежних, а равно и до нововозникших братств. Так, в царствование короля Стефана Батория, панское, купецкое-кожемяцкое и кушнерское братства испросили себе подтвердительные грамоты, а в 1582 году в предместье города Вильны – Росе учредилось новое православное братство при церкви Пречистые Богородицы, состоявшее из шапошников, сермяжников и ноговичников (чулочников). Оно по типу хотя и принадлежало также к медовым братствам, но вместе с тем составляло и цех, а потому в уставе своем более чем другие братства отвело место цеховым правилам; это братство имело также свой дом на предместье Росе, сытило, по примеру прочих братств, мед к четырем праздникам в году, именно к Юрию вешнему, к св. Иоанну, к Нароженью Пречистой и к Громницам (к Сретенью), помогало бедным (давало на шпиталь) и принимало на свой счет их похороны.

Касаясь церковной жизни г. Вильны конца XVI века надлежит в виде предположения высказать, что по всем вероятиям, при большинстве православных церквей города существовали церковные братства, как в том убеждают новейшие разыскания в обильном древними актами Виленском центральном архиве. Так оказывается, что при Покровской церкви, на церковной земле, был в то время дом, принадлежавший ремесленникам портным, а при церкви Петропавловской, на Заречьи, о которой акты упоминают в XVI веке, был госпиталь; в конце того же века, именно в 1594 году в актах упоминается, что при церкви под названием Пятницкой, на Великой улице (Wielkey), существовало Пятницкое братство и богадельня на погосте; об этом братстве однако не сохранилось более подробных сведений.

В 1584 году Стефан Баторий пожаловал грамоту Виленским бургомистрам, радцам и лавникам православной веры о предоставлении в их ведение и управление древнего Троицкого монастыря со всеми принадлежавшими к нему имениями, угодьями и доходами, причем доходы эти предназначались на нужды монастыря, а также на построение школ и на содержание учителей и учеников. Монастырь этот в то время находился в заведовании и управлении митрополита Онисифора и потому король дозволял виленским мещанам воспользоваться его грамотой лишь по кончине митрополита, который, как известно, лишен был в 1588 году патриархом Иеремией своего сана. Уступка Троицкого монастыря виленцам и обязательства, принятые ими по этому случаю на себя, является весьма важным актом для наших северо-западных церковных братств; вышеприведенная грамота указывает, как зарождалось в то время в Вильне новое братство, которое сплотило воедино силы более стойких в вере православных граждан, задавшихся широкими просветительными целями, которых прежние братства не вводили в такой степени в круг принятых на себя обязанностей. Так возникло в 1584 году религиозно-просветительное церковное братство сначала при Свято-Троицком монастыре, а затем, по отнятии его униатами, при Свято-Духовском монастыре, построенном в конце XVI века этим братством. Это братство, как известно, пользовалось в XVII веке громадным влиянием в делах западно-русской церкви на Литве и прославилось на вечные времена своей защитой православия и русской народности от страшных гонений католиков и униатов, а также религиозно-просветительной деятельностью на пользу православной церкви.

Кроме находившихся в городе Вильне церковных братств документы сообщают о таких же учреждениях и в других городах и местечках Литвы, обнаруживших свое существование в царствование Стефана Батория.

Из наказной королевской грамоты Мстиславским старостам от 20 января 1579 года видно, что ею дозволялось тамошнему мещанскому братству, по старинному обычаю («з давних часов») производить свободно на св. Троицу и в дни Миколины «медовые склады», с обращением дохода с них в пользу церкви.¹⁰⁶ Сохранились сведения, что в древне-русском местечке Куренец (Виленской губернии. Вилейского уезда), где уже в 1355 году была православная церковь Рождества Пресвятой Богородицы, в 1576 году существовало при этой древней церкви церковное братство «св. Пречистое Куренецкое», земельное имущество которого писарь великого княжества Литовского Гавриил Война записью 1576 года старался оградить от всякой кривды не только со стороны арендаторов, но и со стороны своих наследников. При церкви Спасской в том же местечке Куренец жил в указанное время бакалавр (боколяр) и следовательно существовала школа, где производилось обучение местных детей. Из грамоты королевской от 3 марта 1585 года Полоцкому архиепископу Феофану узнаем, что король Стефан Баторий постановил изъять из его заведования Могилевский Спасский монастырь и предоставить его в ведение граждан города Могилева. Это распоряжение было затем подтверждено в 1588 году Сигизмундом III.¹⁰⁷ Могилевские горожане, получив обратно Спасский монастырь почти одновременно с образованием Виленского св. Троицкого религиозно-просветительного братства, учредили и в городе Могилеве такое же братство, устроив при монастыре школу латинского, русского и польского языков. Король Стефан Баторий старался населить город Могилев разными ремесленниками и между прочим кожевниками, которые в 1589 году в свою очередь учредили церковное братство (кушнерское или скорнячное), по своему уставу совершенно сходное с Виленским кушнерским братством.

О существовании в городе Львове церковного православного братства упоминается впервые в летописи этого братства за 1463 год, когда оно приняло в свое заведование древний монастырь св. Онуфрия, восстановленный и наделенный доходами Львовским мещанином Стефаном Дропаном. Во Львове в то время было восемь православных церквей и между ними Успенская, при которой и образовалось церковное братство, но с точностью год его учреждения не известен, а равно и первоначальный его устав.¹⁰⁸ Главной заслугой братству в эпоху XVI века следует признать его старания о восстановлении православной епископии в Львове, увенчавшиеся успехом, так как в 1539 году король Сигизмунд I вновь учредил уже более 100 лет несуществовавшую во Львове и Галичине православную епископскую кафедру и епископом назначил из Львовского братства Макария Тучанского.¹⁰⁹ Из Летописи братства узнаем, что с половины XVI века братство особенно было занято восстановлением своей древней каменной Успенской церкви, которая от пожаров и ветхости потрескалась. Братство за пособием на это дело обращалось к православному Молдавскому господарю Александру, который выдавал щедрую денежную помощь и принял церковь под свое покровительство; в память этих щедрот эта церковь стала слыть в народе под именем Волосской церкви. В 1571 году братство постигло несчастье; только что обновленная и украшенная церковь сгорела дотла и братству снова пришлось собирать средства на её восстановление, причем на этот раз оно обратилось за пособием к Московскому царю Федору Иоанновичу, который выслал братству щедрое подаяние, а пока она стала строиться на свои средства. Так чрез несколько лет после пожара на средства члена братства польского дворянина Константина Корнякта окончилась постройкой величественная колокольня из тесаного камня на место прежней обрушившейся и построенной тоже на средства одного из братчиков, именно старшего братчика Давида Фомы.¹¹⁰

Выдающееся значение в крае Львовского Успенского братства не могло не отразиться благоприятным образом на церковно-приходской жизни, как в самом Львове, так и в других городах Галичины. Так в 1542 году епископ Львовский Макарий грамотою благословил и утвердил совместно со своими крылошанами духовное или церковное братство в городе Львове, при церкви Благовещения Пресвятой Богородицы, на Краковском предместье. При утверждении этого братства обращает на себя внимание то обстоятельство, что за благословением и утверждением его к епископу приходил местный священник вместе со всеми прихожанами, которые обязались, по доброй воле, крепко держаться в братском союзе для душевного своего спасения. В 1544 году такое же братство учредилось в городе Львове при церкви Святителя Николая. Братчики при самом начале вносили в братскую кружку по шести грошей¹¹¹ и вписывали имена свои и своих родных в братские книги для вечного поминовения, потом ежемесячно уплачивали по пол гроша. Ежегодно совершались в братской церкви четыре заупокойных литургии и одна за здравие и спасение братчиков. Братство принимало в свой состав также лиц проживавших вне прихода (в том числе, как значится в уставе Благовещенского братства, и панов и шляхтичей), а также и гостей на свои празднества, которые уплачивали по 2 гроша и приносили свечи. Братство оказывало пособие бедным и больным, а умерших братчиков всей громадой провожало до могилы. Для управления делами братство ежегодно избирало из среды своей двух старших и во взаимных обидах судилось собственным судом.

Вне Львова учредилось в Галичине в середине XVI века церковное братство в городе Вишне, как видно из грамоты от 18 августа 1563 года Перемышльского и Самборского епископа Антония. Мотивы, выставленные в уставе вишненскими мещанами и жителями предместья для образования из их среды церковного братства весьма примечательны: они заявляли, что образовали братский союз «для душевного избавления и по смерти покоя и на память вечную предкам и родителям их». Епископ утвердил это братство с ведома всего крылоса и духовенства кафедральной церкви св. Иоанна Крестителя, причем в грамоте указал: «абы (братчики) дръжали един с другым братство сполон и друг друга в почтивости мели; вступнаго каждый плотит 6 грошей; сходятся у громаду в 4 недели раз». Братчики также обязывались сопровождать тело умершего сочлена и лицо, не исполнившее эту обязанность, должно было внести штраф, именно, 1 фунт воска.

Таким образом, в конце XVI века, как мы видим, по всей Литве, северной и южной, равно во всей Галичине, православное население было охвачено стремлением сплачиваться в братские церковные союзы, которые еще более размножились во времена унии, когда опасность для православия сделалась явной. Эти союзы послужили очагами религиозно-церковного возрождения для православного населения всего Западного края. Цели, которым служили прежние медовые братства, а именно, церковно-устроительные и благотворительные, оказывались по обстоятельствам времени недостаточными, и на первом плане были поставлены заботы религиозно-просветительные. Как уже было сказано, в городах Вильне и Львове, а также в городе Могилеве церковные братства почти одновременно преобразовались в религиозно-просветительные союзы и вскоре, по образцу Виленского и Львовского братств, стали возникать повсеместно церковно-православные братства просветительного характера и густою сетью покрыли всю западную Русь, на пространстве от города Мстиславля до самых западных границ Галичины.

Настоящее историческое изыскание направлено к раскрытию того факта, что русские общинные начала, проникнувшись христианским светом, послужили основанием для повсеместного учреждения на Руси церковных братств, которые получили свою крепкую организацию на нашем западе в конце XVI и в начале XVII веков. Поэтому, встречая в исторической литературе довольно распространенное мнение о том, что наши церковные союзы в некотором отношении обязаны своим возникновением Магдебургскому праву, которое предоставлялось литовско-польскими государями, начиная с конца XIV века, западно-русским городам, и, в частности, основанному на этом праве цеховому устройству ремесленного населения в этих городах, мы должны высказать вкратце соображения, по которым мнение это кажется нам вполне ошибочным и не соответственным всем тем историческим данным, которые раскрываются при изучении вопроса о происхождении наших церковных братств.¹¹²

Постановления Магдебургского права, сосредоточившие обширную административную, судебную, полицейскую и хозяйственную власть в выборных городских коллегиях (магистратах), были по своему духу чуждыми русским общинным началам, в силу которых все члены городской общины были вполне равноправны в делах самоуправления и самосуда, причем равноправность эта достигала своего высшего проявления и осуществления на вечевой сходке всех членов общины, являвшейся вполне естественно верховной инстанцией для окончательного разрешения всех дел общины и единственным источником всякой общинной власти, которая не могла превратиться в произвол привилегированного правящего сословия.

По исследованию В. Б. Антоновича,¹¹³ время пожалования королями Магдебургского права городам западной России, с целью предотвратить окончательное порабощение городского сословия военно-шляхетским сословием, совпадало со временем упадка общинного строя жизни в каждой области, и в тех городах, которые раньше получали названное право (как например в городах Галичины, начавших получать эго право со второй половины XIV века) этот строй жизни был более подавлен военно-административной и судебно-полицейской властью правительственных чиновников, чем в тех городах, которые позднее получали это право. Будучи чуждым по духу русскому обычному праву, Магдебургское право, предоставляемое королями городским общинам с известными ограничениями и подчинением магистратов наместнической или старостинской власти, а также и власти частных владельцев, если город был расположен на их земле, никогда и не было усвоено нашими городскими общинами. В названном исследовании приводится достаточное количество примеров того, как Магдебургское право («Speculum Saxonicum»), и в частности, городское уложение, («Weichbild») было известно большинству городских общин только по имени и вовсе не привилось, ни к быту, ни к юридическим понятиям русских мещан. Еще менее соответствовало исконным русским понятиям о свободном занятии ремеслами и промышленностью немецкое цеховое устройство, проникнутое насквозь духом монополии, не допускающим никакой конкуренции и затрудняющим всячески свежим силам доступ в цеховую корпорацию. Цеховое устройство дозволяло горожанам-ремесленникам: распадаться на соответствующие их ремеслам цехи, и каждый цех, соединявший горожан одинаковыми интересами по ремеслу или промыслу, жил и действовал, как корпорация, по своим уставам, которые утверждались магистратом и регулировали всю внутреннюю жизнь цеха. Весьма естественно, что русские мещане, издавна привыкшие к общению и единению в своих братчинах на совершенно иных, как мы видели, началах, воспользовались этими новшествами, вводимыми по инициативе высшего правительства и сумели эти расширяющие права в сфере их общественной жизни перенести в сферу церковных своих дел и обязанностей, столь близких всегда сердцу русского человека. Таким образом, введение литовско-польским правительством немецких порядков в городскую жизнь западной России повлияло на развитие в городах церковно-братских союзов в том лишь смысле, что эти союзы, пользуясь таким направлением в политике польских королей, легче могли достигать признания своих прав на дальнейшее свободное существование в государстве, а также свободнее вырабатывать свои уставы, применяясь к обстоятельствам времени и требованиям своей церковной жизни. Для правительства это обособление православного населения в церковные союзы для осуществления целей церковно-устроительных, благотворительных и религиозно-просветительных не могло казаться каким-либо новшеством и чрезмерным домогательством. Вот почему православные, правда не без труда, а при господстве унии даже и при помощи значительных денежных затрат, однако все-таки получали от польских королей, как от «верховных подавцев и обронцов церквей Божиих» грамоты на учреждение и преобразование своих церковных братств и польское правительство преследовало только те братства, которые возникали без согласия короля. Недостаточная разработка истории русских церковных братств дозволяет, конечно, высказывать все приведенные выше соображения только в виде предположений, а равно возможно только с большим вероятием принять и мнение, что уставы русских церковных братств (как например кушнерского), выработанные раньше развития церковного устройства в городе Вильне и в других городах Литвы, скорее повлияли смягчающим образом на уставы цеховые, но во всяком случае при сравнении этих уставов нельзя не видеть коренного различия тех начал, которыми руководились церковные союзы и цеховые корпорации принимавшие также на себя церковные и благотворительные обязанности. Тема об этом различии весьма любопытна, но она не входит в предмет настоящего исследования. Здесь мы можем сделать одно общее замечание, а именно, что самоуправление, самосуд, общность кассы, некоторая обрядность в проявлении общественной жизни – все это формы, встречающиеся всюду и везде, у разных культурных народов, члены которых организуют общественные кружки, объединяемые какими-либо общими целями и интересами; вся суть в тех началах, которые в них вложены и в том, – для чего люди объединяются и как это объединение осуществляется на практике. О началах, на которых устраивались наши братчины и братства уже было говорено, цели же их были исключительно религиозные в общем смысле этого слова. Что же касается до цехов, то известно, что эти ремесленные союзы, развившиеся в очень раннюю эпоху (в X веке по Р. X.) в западной Европе и перенесенные к нам сначала в западный край, образовались в видах самозащиты во времена процветания феодального строя, не дававшего сословиям правильного равновесия по отсутствию в государствах западной Европы крепкой верховной власти, способной поддержать это равновесие. Зародившись и укрепившись в городах с значительным ремесленным населением, цех, как общественно-городская единица, быстро приобретает у высшей власти, заинтересованной в ослаблении феодалов, политические права, которые он и старается закрепить за собою и приумножить. Цеховые корпорации, сосредоточивая в своих руках власть в городе, пользуются этой властью для создания себе монополии и привилегий и, эксплуатируя все более и более чужой наемный труд – подмастерьев и учеников, – стараются закрыть свободный вход в цех младшим ремесленникам. Должности в магистрате сосредотачиваются в руках нескольких старинных ремесленных родов, и таким образом появляется наследственная цеховая аристократия, которая потом долгое время с успехом выдерживает борьбу с низшими сословиями, а также и с верховною властью. Об экономическом равенстве членов цеха не могло быть и речи и вся их солидарность ограничивалась соблюдением общих формальностей, да регламентацией качества работы и вознаграждения за неё. Цеховая форма выросла на почве монополии, принуждений и привилегий; принадлежность к цеху составляла частное право корпорантов, занятие ремеслами – их монопольное право. Какая разница по началам с нашими артелями. Подробности о цехах западной Европы см. между прочим у Дитятина «Уст. и упр. гор. России», СПБ. 1875 г., гл. II. Цехи в западной Европе.

Если искать сходства между русскими братчинами и братствами с западно-европейскими учреждениями, то это сходство можно найти в духовных гильдиях Западной Европы, но, по замечанию Н. Скабалановича (Западно-европейские гильдии и западно-русские братства», Христ. Чтение, 1875 г., сент. и окт.), братства и гильдии развивались самостоятельно и нет никакой надобности объяснять замечаемое сходство «взаимодействием».

Во всяком случае нельзя доказать, чтобы православные братства возникли только в тех городах, где было введено Магдебургское право, – как справедливо заметил автор критического обзора сочинения Флерова «О православных церковных братствах»; см. Рус. Беседу 1858 г., т. I (отдел критики).

Сергиев Посад. Моск. губ. 2-я Типография А. И. Снегиревой. 1897.

Оттиски из № 2, 3 и 4 «Богословского Вестника» за 1897 год.