Памяти Николая Михайловича Зёрнова

Николай Зернов

1898–1980

25 августа, на восемьдесят втором году жизни, скончался в Оксфорде Николай Михайлович Зернов – один из основателей Русского Студенческого Христианского Движения, богослов, историк Русской Церкви, деятельный участник экуменического движения, профессор истории Восточного Православия в Оксфордском Университете, автор многочисленных книг и бесчисленных статей.

Уже одно это перечисление показывает многогранность деятельности H. M., богатство его даров, наполненность его жизни, широту его интересов. Каждое из этих его служений заслуживает особого разбора и оценки. Но и разбор и оценка останутся все же неполными; особенно для тех, кто не знал H. М. лично, без свидетельства, прежде всего, о нем самом. Я убежден, что из всех даров, полученных нами от него, главным, лучшим даром был он сам, его живой, неповторимый человеческий образ. Я знал много людей, расходившихся с ним во взглядах и убеждениях, несогласных с ним часто по очень важным вопросам. Но я не знал и не знаю ни одного человека, который, зная его лично, не любил бы его. Потому в этой краткой памятке мне и хочется ответить на – для меня – главный вопрос: что вызвало эту любовь, чем привлекал он к себе столько самых разнообразных людей, почему весть об его кончине вызывает у всех, знавших его, ощущение уже ничем незаполнимой, горестной пустоты?

Сначала, однако, несколько слов об его жизни. В замечательной семейной автобиографии, написанной несколько лет тому назад, H. М. совместно с братом, сестрой и женой¹ подробно рассказал об истоках, определивших всю его жизнь, – о деде священнике, об отце – московском враче, о детстве и юности, неотрываемых от духовного, культурного и бытового аромата предреволюционной Москвы. Это московские корни сделали H. М. навсегда, неистребимо, русским, хотя большую часть своей длинной жизни прожил он на Западе, преимущественно в любимой, и ставшей ему родной, Англии. В «русскости» же этой органически сочетались две традиции. От своего· «левитского», священнического корня унаследовал H.М. также неистребимую, кровную церковность, опыт православия как самоочевидной и всеобъемлющей основы всей жизни. А от отца – живого воплощения добротворной и милосердной традиции русского врача – понимание жизни как служение. Этому двуединому наследию остался H. М. верным до последнего дня своей жизни.

Очутившись совсем еще молодым за рубежом России, H.М. поступил на богословский факультет Белградского университета. В отличие, однако, от многих своих сверстников, окончив его, он не принял священства. Словно уже тогда, неким внутренним чутьем, он знал, что ему, да и не только ему, но и всей семье его, надлежало явить и осуществить образ именно мирянского служения Церкви, мирянства как не просто «светской» части Церкви, свободной от той всецелой самоотдачи себя церковному служению, что требуется от «духовенства», а, напротив, как призвания к трудному и высокому подвигу воцерковления всей жизни: просветления в ней светом Христовой истины. Действительно, не только к одному H. M., но и ко всей семье Зерновых можно отнести слова, сказанных когда-то Ю. Ф. Самариным о Хомякове: «все мы бываем в Церкви, Хомяков в Церкви жил...». Вот так – Церковью и в Церкви – жила и эта удивительная семья, как бы естественно и самоочевидно претворяя свою церковность в служение людям, в дело помощи обездоленным, просвещение, христианского свидетельства... Русский Париж тридцатых годов – золотого века первой русской эмиграции – невозможно представить себе без Зерновых. Без престарелого отца бессменного председателя Московского Землячества, этого средоточия эмигрантской благотворительности, без брата H. М. – Владимира Михайловича – присяжного врача сотен обездоленных русских беженцев, без сестры Софьи Михайловны, неутомимой в заботах о русских детях (приют в Монжероне), безработным (Центр Помощи), молодежи (курсы по истории России, Русской Церкви, русской культуры). И, наконец без Коли Зернова...

Во всем своем объеме его служение развернулось в Англии, куда переехал он в 1932 г. для работы в содружестве св. Албания и преп. Сергия (общества, созданного для взаимного – на глубине – ознакомления православных и англикан) и где позднее, в 1947 г., стал он профессором Оксфордского Университета. Об этих годах поистине лихорадочной деятельности – церковной, научной, экуменической² – подробно и живо рассказано в упомянутой выше семейной автобиографии. Скажу только, что H. М. никогда не стал всего лишь «кабинетным» ученым, не удовлетворился академическим покоем и комфортом Оксфорда. Mutatis mutandis и дух и метод его служение можно назвать «апостольским». По призванию, по дарам своим, по убеждению, был он и до конца остался, проповедником, свидетелем, и, потому, как и апостолы, неутомимым путником. Он объездил весь мир, читал лекции, «свидетельствовал» – в Европе, Америке, Австралии, Индии. Неутолима была его жажда все новых и новых встреч – со странами, культурами, людьми. И, однако, проповедь и свидетельство его были всегда о том же, о тех трех, органически для него связанных, реальностях, которыми он не просто жил, а подлинно горел: о Православии, о христианском единстве, и о России: – об ее трагической судьбе и подлинном лике...

***

Такова внешняя канва его жизни. Жизни, которую в своем описании его последних дней и смерти, жена его, Милица Владимировна, назвала счастливой. Назвала, думается мне, как бы непроизвольно, своей любовью к мужу услышав это верное, по отношению к нему, слово. Ибо, действительно, самым привлекательным, самым покоряющим в H. М. было, по моему, именно это, неизменно изливавшееся из него, счастье. Счастье не внешнее – бытовое и самодовольное – от успешности и, в целом, благополучной жизни. А то – детское – счастье, которое огромное большинство людей так рано растрачивают и теряют. Счастье, прежде всего, от детской, никогда не дрогнувшей, никогда не поколебавшейся веры, от знания, что этой, самой главной и глубокой, радости никто не в силах отнять. И потому счастье от опять-таки детского – восхищенного и радостного – восприятие природы, «заморских стран», людей – всего того в мире, что так щедро вводил, ниспосылал в его жизнь Бог.

Я убежден, что именно это счастье, укорененное в религиозном опыте H. М. и этим опытом светившемся, и было главным, что привлекало к нему людей. Оно было источником, в нем самом, его удивительного интереса к людям, к каждому человеку, встреченному на жизненном пути. Я говорю удивительного, потому что не было в этом интересе того, что так часто определяет отношение «учителей» и «профессоров» к людям: интереса к ним в ту меру, в какую люди эти их единомышленники и последователи. И потому и те, кто войдя в жизнь H. М, не становились его единомышленниками, оставались навсегда его друзьями, «ближними» в полном, евангельском смысле этого слова, и общение с ним не переставало быть для них радостью, приобщением к той жизни, что так явственно и до самого· конца жительствовала в нем.

Эта же «детскость» H. М. была источником той доброты его, что сказывалась больше всего, в отсутствии в нем обидчивости, злопамятства, обличительства, какой бы то ни было «партийности». В те годы среди православных шли горячие споры об «экуменизме», о целях и методах его, о степени «дозволенного» и «недозволенного» в отношениях православных с инославными. В этих спорах H. М. занимал одну из крайних по своей широте позиций и потому сам был постоянным объектом всяческих обличений и часто очень резкой критики. Но я не знаю и не помню ни одного случая когда бы он обиделся лично, на резкость ответил бы резкостью, употребил бы тот злобно-обличительный тон, который в наше несчастное время церковных разделений кажется иным условием «истинного православия». Он не любил полемики, словно против самого естества его был всякий только отрицательный, только полемический подход, «суд и расправа», и влекло его к себе только положительное, тο, о чем можно радоваться и благодарить Бога. И было это не от релятивизма и равнодушия к истине, как инсинуировали тогда иные из его противников. Напротив, при всей своей широте и мягкости, был H. М. человеком мужественным, не боявшимся идти «против течения», иногда даже своего «течения», когда этого требовала его совесть...

И если я продолжаю считать некоторые из его «экуменических» идей ошибочными (например – об «общении в таинствах» с инославными), то хочу засвидетельствовать и вот о чем: он был одним из тех, очень немногих, православных участников экуменического движения, для которых разделение между христианами были постоянной личной болью и страданием. Для многих других, думаю – для большинства – «экуменизм» был своего рода академической проблемой, учеными спорами ученых. Для H. М. он был жизненной драмой; отсюда – его нетерпение, горячность...

Что-то в его трудах, в его идеях отсеется. Но навсегда останется образ его как носителя и проповедника православия светлого, радостного, любовного, может быть, нужно добавить: православия русского, православия не только «обличающего», но и милующего... В одном из рассказов Чехова старенький, опустившийся, запрещенный священник говорит самодовольному и горделивому «обличителю»: «...наказующие всегда найдутся, ты бы милующих поискал...». Вот таким милующим был и H. M., таким останется и в нашей благодарной памяти и верю, в памяти России.