Беседы

Несколько лет тому назад одно французское издательство обратилось к ряду известных людей – писателей, философов, людей искусства – с просьбой высказаться на тему «Во что я верю».

Большинство этих людей – верующие и при этом принадлежащие к одной церкви – Католической, меньше, чем другие, допускающей пресловутую «свободу мнений» и требующей от своих членов конформизма по преимуществу. И вот, несмотря на это, ответы опрошенных оказались глубоко разными, и каждый из них читается с захватывающим интересом. Одна и та же вера, преломляясь в личном опыте, в личном восприятии и переживании, становится новой и уникальной, а вместе с тем не перестает быть единой и общей.

Я заговорил об этом потому, что в наши дни очень часто говорят о вере, о религии, о христианстве в плане «объективном», догматическом. Не только враги религии, но и сами верующие привыкли рассуждать о том, чему учит христианство, что утверждают авторитетные богословы. Между тем вера по самой природе и сути своей есть дело глубоко личное, и по-настоящему живет она только в личности и в личном опыте. И только когда то или иное учение Церкви, тот или иной, как мы говорим, «догмат», т. е. утверждение некой истины, становится моей верой, моим опытом и, следовательно, содержанием моей жизни – только тогда вера эта живет.

И если вглядеться, вдуматься в то, как совершается передача веры от одного человека к другому, станет очевидно, что по-настоящему убеждает, вдохновляет и обращает именно личный опыт. В христианстве же это особенно важно потому, что христианская вера, на глубине своей, есть личная встреча с Христом, приятие не того или иного «догмата» о Христе, а в конечном счете Самого Христа. Христианство, иными словами, предельно лично. Это совсем не значит, что оно индивидуалистично, ибо встречают, узнают, любят Одного и Того же Христа. Но это значит, что и Христос обращен к каждому, чья вера, будучи укоренена в вере общей, в то же время единственна.

Напомнить об этом важно потому, что в наши дни враги веры все пытаются свести всякий разговор о ней к «научному» спору, разбить верующих «научными» аргументами, как если бы речь шла об объективно познаваемом явлении природы, хотя в этом «научном», лучше же сказать – псевдонаучном плане, все, что утверждают о своей вере христиане, совершенно недоказуемо. Для христиан, однако, это и не требует доказательств, будучи содержанием их опыта. Реальность же этого опыта известна им из непосредственного его переживания, подобно тому как известна всякому человеку реальность любви и восхищения, жалости и сострадания.

Но если веру нельзя «доказать», то рассказать о ней можно. И таким рассказом о вере, а не научной сводкой о фактах является, в сущности, само Евангелие. Ибо оно есть непосредственная передача личного опыта тех, кто видели и слышали Христа, и поверили, и полюбили Его так, что Он стал их жизнью. Потому-то и остается Евангелие навеки живым, потому-то и ударяет оно прямо в сердце, тогда как богословские трактаты слишком часто оставляют и ум и сердце холодными! И больше всего нужен нашему холодному и жестокому веку живой рассказ о живой вере, передача не просто знаний, не просто фактов о вере, а самого ее опыта.

Пусть каждый из нас знает твердо и несомненно, что при всей недостаточности его веры – ибо к нам обращены слова Христа: «О вы, маловерные!» (ср.: Мф. 8:26, 16:8) – есть у него этот опыт, единственный и несравненный. Ибо, не будь его у миллионов людей прежде, откуда пришла бы к нам эта вера, почему узнали бы мы, что событие двухтысячелетней давности имеет решающее значение для нас сегодня? А ведь именно в этом и состоит вера – в непостижимой уверенности, что все сделанное и сказанное Христом сделано и сказано для меня, что не отделен Он от меня ни веками, ни пространствами – ничем, кроме моего маловерия, кроме моего забвения, кроме бесчисленных моих измен Ему.

Эти беседы я хотел бы посвятить вере, но не только в ее «объективном» и, так сказать, собственно богословском содержании, но прежде всего тому, как прорастает она в отдельной душе. В самом деле, что бы я ответил, если бы меня спросили: «Что значит для вас Бог? Что, собственно, разумеете вы под этим таинственным и одновременно таким знакомым словом? Кто такой для вас Христос? Вот говорят христиане, что Он умер за нас и воскрес из мертвых, что в Нем побеждена смерть; вот слышится в ваших церквах: „И мертвый ни един во гробе»², а вокруг нас продолжает царствовать смерть. И что же значит все это не на словах только, не по ученым книгам, а в реальной жизни единичного человека? Вы говорите всегда о Церкви – но в чем ее смысл? Вы говорите о Троице, о Духе Святом, о благодати и таинствах, о прощении грехов, но за всеми этими словами должен ведь стоять живой личный опыт, иначе к чему они? А между тем в нашем мире, далеко ушедшем от веры, так трудно прорваться к этому опыту, так трудно по душам поговорить о нем!»

Так вот – попробуем. За тридцать лет священства я понял, что самое трудное дело – говорить о самом простом и самом насущном. Как легко излагать чужие мысли, ссылаться на чужой опыт, говорить чужими словами и как трудно – от сердца к сердцу! Итак, в следующий раз попробуем начать с Начала всех начал – с Бога. «Бог есть», – говорит верующий; «Бога нет», – говорит неверующий. Но чем наполнено, как живет, как действует во мне это слово – Бог!

«Я верю в Бога!»

Произнося эти слова, я сознаю, конечно, их несоизмеримость со всем остальным, что мною произносится. Я знаю, что, произнося их, перехожу, так сказать, «в другое измерение».

И все же, произнося их, я в девяноста девяти случаях из ста не задумываюсь, пожалуй, о смысле сказанного, и они звучат так, как если бы относились к повседневной жизни с ее маленькими заботами. Я привык к ним – привык к тому, что верю в Бога, как и к тому, что есть вокруг меня люди, которые в Бога не верят. И именно привычка эта не дает мне прорваться к единственности, особости, неслыханности того, что я утверждаю как нечто само собой разумеющееся. Поэтому новое углубление в смысл этих слов, новое раскрытие этого смысла хотя бы для меня самого не может не начаться с удивления – с особого восприятия их как впервые услышанных.

Таков, между прочим, тайный закон всякого подлинного знания: оно всегда начинается с очищения и обновления взора, слуха, каждого чувства. Только раскрыв в себе способность заново удивляться, можно начать проникновение в скрытый большей частью смысл всего, что составляет нашу жизнь. А удивляться – это и значит освобождаться от чувства привычного, которое точно серой пылью покрывает наше восприятие. И тогда слова «Я верю в Бога» благодаря этому удивлению начинают звучать как непривычные. Я обращаю на них свой внутренний взор и слух, стараясь как можно вернее, честнее, глубже сам себе ответить на вопрос, что же они означают. И вот первое, что становится мне очевидно, – то, что каждое из этих слов окутано некоей тайной, которая усиливается по мере того, как я в них вникаю.

Кто такой прежде всего этот «я», который утверждает свою веру в Бога? Конечно, «я» – это я сам, сознающий в себе, однако, множество разных «я». И которое же из них, как и когда обращено к Богу? «Верующий в Меня жив будет Мною» (ср.: Ин. 6:57), – говорит Христос. Но сколько часов, а лучше сказать – сколько минут в день действительно живет Богом мое «я»? И не погружено ли оно все остальное время в заботы и интересы, никакого отношения к вере моей не имеющие? И есть ли во мне тогда вера, память о Боге, опыт Его присутствия и сама нужда в этом присутствии?

И вот оказывается, что вера и Бог приходят мне на память лишь тогда, когда они очень нужны, и выпадают из моей жизни всякий раз, когда что-то другое оказывается нужнее. Но тогда и это, по существу, уже не вера, а суеверие, рождающееся из страха, незнания, инстинктивной потребности в защите и т. п.

Я говорю все это в глубоком убеждении, что для такой лишь изредка вспыхивающей веры в нашем мире скоро не будет уже места. Мир, по слову древнегреческого мудреца, всегда был полон богов³, но это отнюдь не означает, что он был полон веры. Эти боги (и тут антирелигиозная пропаганда действительно права) требовались людям как защита, помощь в житейских делах или утешение – словом, как то, на чем можно утвердиться в этом загадочном и крайне опасном мире.

Но разве о такой вере, о таких богах говорит на все времена Евангелие? Посмотрим правде в глаза: все Евангелие направлено на разрушение веры как суеверия, как эгоистического ожидания «пользы». «Кто Мне служит, Мне да последует» (Ин. 12:26), – говорит Христос. А тем, кто следует за Ним, Он не обещает в этой жизни ничего, кроме того, что составляло Его жизнь, а значит, ничего, кроме креста, кроме мучительной борьбы со злом этого мира, кроме трудного, бесконечно трудного послушания воле Божией и высокому замыслу Божию о мире.

Все это означает, что в отношении моего «я» слова «Я верю в Бога» требуют глубокой и мучительной проверки. И проверка эта должна показать мне, что мое «я», дерзнувшее заявить о своей вере в Бога, было не только самым глубоким, самым сердцевинным из всех моих «я», но и объединяющим остальные своей ответственностью за них.

Сказать «Я верю в Бога» – значит свободно и ответственно выбрать то, что отныне будет главным в моей жизни и судом над всем прочим в ней, дабы вся она, включая остальные мои «я», без остатка отнесена была к вере и оценивалась в ее свете. Утверждающий «Я верю в Бога», таким образом, уже переступил некую черту – самую важную, самую ответственную и определяющую отныне всю его жизнь. Ибо вера – это не то, что сразу дает мне нечто, но то, что прежде отдает меня самого, делая всю мою жизнь чем-то бесконечно важным, после чего уже невозможно жить так, как если бы эти слова «Я верю в Бога» не были мною произнесены. Отныне в моей жизни не может, не должно быть ничего нейтрального, несущественного. В свете моего решения и моего выбора все приобретает особое значение, все становится верностью или же изменой вере. И все это потому, что вера, которую я принимаю этим необратимым утверждением, есть некий свет, озаряющий всю мою жизнь как новое и целостное ее понимание.

К ней, к этой вере, засвидетельствованной вторым словом утверждения «Я верю в Бога», мы и перейдем в следующей беседе.

«Я верю в Бога». Но что такое вера?

Не странно ли это – вновь и вновь задавать все тот же вопрос, и прежде всего – себе самому? И не дан ли ответ на него тысячи, миллионы раз в религиях всех времен и народов?

Но вот в последней беседе я говорил, что, если вдуматься в это утверждение заново, оно перестает казаться привычным. И прежде всего выясняется, что вера – не то же, что знание, во всяком случае в общеупотребительном, житейском смысле последнего слова.

Сказав «Утверждение „Я верю в Бога» означает: „Я знаю, что Бог есть"», мы ни в коем случае не сделаем это знание подобным моему знанию о том, что в моей комнате стоит стол, а за окном ее идет дождь. Знание последнего рода, которое мы называем «объективным», не зависит от меня, оно входит в мое сознание помимо моей воли, помимо всякого свободного выбора. Это знание в самом деле «объективно», и я, т. е. субъект, личность во мне, могу только принять его, сделать своим.

Утверждение же «Я верю в Бога» предполагает выбор, решение, – предполагает, иными словами, какое-то очень личное участие всего моего существа. И как только это личное участие исчезает, мертвой и фактически нереальной становится и моя вера. И об этом я говорил в прошлой беседе, заявляя, что по-настоящему верим мы отнюдь не всегда, ибо веру никак не превратить в «объективную», всегда самой себе равную часть моих убеждений, моего мировоззрения.

Многие обращаются к Богу в страхе, несчастье, страдании. Но проходят трудные минуты, и они возвращаются к жизни, никакого отношения к вере не имеющей, живут так, как если бы никакого Бога не было.

Еще больше таких, кто верят не столько в Бога, сколько, как ни странно это звучит, в «религию». Им попросту хорошо, уютно, покойно в храме. Многие из них с детства привыкли к этой «священности» храма и обряда, где все так красиво и глубоко таинственно, не то что в уродливой и плоской повседневности. И они держатся за эту «священность», ни во что толком не вдумываясь. Конечно, такая «религия» порой дает высокие и светлые переживания, помогающие жить, но все же и она сама по себе, а жизнь – сама по себе.

Есть и такие, кто считают религию полезной и нужной для нации, для общества, семьи, для больных и умирающих, для поддержания морали, – иными словами, сводят ее к некой «пользе». Помню, когда я был еще молодым священником, матери обращались ко мне с просьбой помочь им посредством исповеди искоренить в детях дурные наклонности: «Скажите моему ребенку, что Бог все видит! Он испугается и не будет больше так делать».

Религия помощи и утешения, религия как некое удовольствие от священного и возвышенного, религия как польза... Замечу, что в таком ее понимании есть своя доля правды. И однако, сведенная только к этому, религия не имеет ничего общего с той верой, о которой апостол Павел на заре христианства сказал: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11:1). Вдумаемся в эти странные слова: осуществление ожидаемого, уверенность в невидимом. Странные – потому что заключают в себе, по-видимому, противоречие. Ибо если я ожидаю чего-то, то именно потому, что оно еще не осуществилось, иначе незачем было бы и ожидать. И как может невидимое – т. е. то, что не может быть проверено и засвидетельствовано, – стать во мне уверенностью, т. е. реальностью, обладанием?

А между тем именно так, этими с виду парадоксами определяет апостол Павел веру. Заметим прежде всего, что в этом определении нет слова «Бог». Это слово появляется дальше, в следующих стихах его послания, а тут он говорит о вере как присущем человеку особом состоянии, как о некоем даре, которым он обладает. Что же это за дар?

На вопрос этот можно ответить так: стремление, тяга к самому желанному, предчувствие совсем иного, чем то, что уже есть, ожидание того, для чего только и стоит жить. И вот странно: почти так же определяет человека безбожник – философ Сартр. «Человек, – говорит он, – есть бесполезная страсть»⁵. Бесполезная, потому что предмет ее иллюзорен и человеку на деле некуда стремиться, нечего ожидать, нечего жаждать. Но важно то, что и он, Сартр, находит в человеке это ожидание и эту жажду.

Так вот, вера, по апостолу Павлу, есть жажда, ожидание и одновременно стремление человека к тому, о чем он знает своим глубинным опытом. Не будь того, чего человек жаждет, не было бы в нем этого ожидания и стремления, а без этого стремления не было бы и встречи. Встречи, в которой невидимое становится уверенностью, т. е. реальностью и обладанием.

Все это значит, что вера в христианском опыте не итог рассуждения и проверки, не мимолетное эмоциональное переживание, но встреча самого глубокого человеческого ожидания с тем, на что оно, порой неведомо для самого человека, направлено.

Об этой встрече, об этом осуществлении ожидаемого и уверенности в невидимом лучше всего сказал блаженный Августин: «Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя»⁶.

Бога «никто из человеков не видел и видеть не может» (1Тим. 6:16). Это сказал не атеист, не агностик, не усомнившийся искатель веры, не обыватель, которому не до «возвышенного»... Это сказал апостол Павел, чья огненная вера и через две тысячи лет опаляет всякого, кто берет в руки его послания.

Но что же означает тогда извечная вера? На что, на Кого она направлена? Что вкладывает человек в самое таинственное, самое неизъяснимое из всех слово «Бог»?

До сих пор мы говорили о двух первых словах утверждения «Я верю в Бога». О «я», с которого оно начинается, и о вере, которую это «я» исповедует. О вере мы говорили, что это прежде всего некая отдача себя, или самоотдача, возможная лишь тогда, когда узнал человек то, чему возможно себя отдать, подобно тому как и любовь загорается в душе у нас с появлением любимого. Но вот любимого мы видим и, видя, узнаем, а узнавая – любим, Бога же «никто из человеков не видел».

Значит ли это, что мы Его чувствуем? Здесь обнажается бедность, беспомощность наших слов для выражения самого главного и потому остающегося невыразимым. Ибо совершенно очевидно, что слово «чувствовать» может означать столько разных состояний и настроений, что им одним наше восприятие Бога не выразить. Да, Бога мы, несомненно, чувствуем, но чувство это глубочайшим образом отлично от всех других чувств, будучи по отношению к ним вполне иноприродным. Ибо чувства во многом подобны вкусам, а о вкусах спорить не принято. Одному нравится одно, другому – другое, один чувствует так, другой эдак. Если вера – одно из таких мимолетных чувств, если она зависит от наших преходящих эмоций, то о ней действительно не поспоришь.

А именно к субъективному чувству, к мимолетной эмоции и сводят веру те, кто борются с ней. «Одни, – говорят они, – верят в несчастливое число 13, другие в наговоры и заклинания, третьи в святую воду, четвертые еще во что-то!» И вот выходит, что за верой нет ни твердого знания (ибо Бога никто не видел), ни даже единого чувства (ибо чувства зависят от человеческого темперамента). Поэтому повторим: слова «чувство» недостаточно, или же оно должно быть уточнено, очищено от всего, что не имеет отношения к собственно вере.

Итак, в чем же единственность, абсолютная особость состояния, которое мы называем верой? В том, что она есть ответ. А ответ не только предполагает наличие того, кому отвечают, но и удостоверяет это наличие. Можно сказать несколько иначе: вера есть ответное движение. Движение не души одной, а всего человека, всего его существа, внезапно узнавшего нечто и отдающего себя узнанному. На языке христианства это можно выразить так: вера от Бога, от Его призыва. Она всегда есть ответ Ему, т. е. человеческая самоотдача Тому, Кто Сам Себя отдал. Об этом изумительно сказал Паскаль: «Бог говорит нам: ты не искал бы Меня, если бы уже не нашел»⁸.

И именно потому, что вера – ответ, ответное движение, в ней всегда остается и искание, и жажда, и стремление. Я ищу в себе, в своем опыте ответ на вопрос «Почему я верю?» – и вот не нахожу его. Что есть для меня Бог? Ключ к объяснению мира и жизни? Нет, ибо для меня очевидно, во-первых, что не из-за этого объяснения я верю в Него и, во-вторых, что моя вера в Него как раз и не объясняет всех тайн и загадок мира. Мне приходилось не раз стоять у постели умирающего в страшных мучениях ребенка. И мог ли я «объяснить» что-нибудь окружающим, «религиозно оправдать», как говорят иногда, эти мучения, эту смерть? Нет! Я мог сказать только одно: «Бог здесь, Бог есть!» Я мог лишь исповедать всю несоизмеримость Его присутствия с нашими скорбными земными вопросами.

Нет, конечно, не из нужды в объяснениях рождается вера. Но тогда откуда же? Из боязни загробных мук? Из заложенного во мне страстного и, в конце концов, эгоистического желания не исчезнуть до конца? Нет, ибо детским лепетом представляются мне самые умные философские рассуждения о загробном мире, вечности и т. д. Что знаю я обо всем этом? И что могу сказать другим? И не потому верю я в Бога, что хочу загробной жизни и вечности, а потому верю в жизнь вечную, что верю в Бога.

Но тогда на вопрос всех вопросов «Почему я верю?» можно ответить только одно: потому что Бог дал мне эту веру и все время дает. Дал как дар, в реальности которого удостоверяет меня та абсолютно ни от чего в мире не зависящая радость, тот абсолютно ни от чего внешнего не зависящий мир, которые ощущаю в себе в те редкие минуты, когда слово «Бог» перестает быть только словом, становясь изливающимся на меня водопадом света, любви, красоты, истинной жизни. «Мир и радость во Святом Духе» (Рим. 14:17) – так сказал об этом апостол Павел, и нет уже других слов. Ибо, когда веришь и живешь верой, слов не нужно, да они и невозможны.

Но спросят: «Почему же не всем дан этот дар веры? Почему одни верят, а другие нет? Что здесь – какое-то избранничество?» В самом деле, когда смотришь вокруг, поражаешься глубине неверия и безбожия, заполонивших мир. И закрадывается в душу сомнение: «Так ли всесилен всеблагой Бог?»

К этим вопросам, органически связанным с природой и сущностью веры, мы и перейдем в следующей беседе.

Вера, по утверждению христианства, есть дар Божий. «Никто, – говорит Христос, – не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня» (Ин. 6:44).

Но почему же тогда дар этот дан не всем? Почему выходит так, будто одних Бог избрал и привлек к Себе, а для других остался закрыт? Вопрос этот и вправду мучительный, и на нем часто так или иначе спотыкались защитники и истолкователи христианского вероучения. Например, один из основоположников протестантизма Кальвин во главу своего понимания христианства поставил учение о предопределении, согласно которому одни от века избраны и предназначены Богом к спасению, а другие – к гибели. Но, конечно, не может наша христианская совесть принять это страшное учение. Нам сказано апостолом любви, что «Бог есть любовь» (1Ин. 4:16); сказано также, что Бог послал Сына Своего, чтобы ничто не погибло, но все было спасено (см.: Ин. 3:16–17).

Вот почему так мучительно труден вопрос, с которого началась наша беседа. И ответ на него, конечно, только один. Да, вера есть дар Божий, и дар этот дан каждому, как и сказано в чудной церковной молитве о «свете Христовом, просвещающем всякого человека, грядущего в мир»⁹.

Все Евангелие пронизано той особой арифметикой, согласно которой добрый Пастырь оставляет девяносто девять овец, дабы спасти одну заблудшую. Все Евангелие излучает любовь к грешнику, к падшему, к погибающему. И следовательно, вопрос не в том, кому дан или не дан дар этой веры (ибо дар этот дан всем), а в том, почему не все его принимают, почему верующие всегда составляют в мире «малое стадо» (Лк. 12:32), почему сам Христос с горечью вопрошает: «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18:8).

И вот в поисках ответа лучше всего, быть может, начать с изумительных по глубине слов Достоевского: «Каждый перед всеми во всем виноват»¹⁰. И виноват, продолжим мы, конечно прежде всего в том сокрытии или прямом отрицании божественного дара, которое миллионы людей делает безнадежно слепыми и глухими к вере.

Не случайно в Евангелии так часто говорится о детях. О них сказано: «Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Лк. 18:17). Что это значит? Это значит, что ребенку свойственно саму жизнь воспринимать как некий рай, что в его восприятии все целостно, радостно, все в глубочайшем смысле слова вера, но только еще не отделенная от жизни, не противостоящая ей. Она проявляется как безраздельное доверие, отовсюду ожидающее только любви. И все мы знаем, как с уходом детства разрушается эта целостность, как входит в жизнь опыт зла, разделения, страдания.

И вот тут, где-то близ этого решающего момента человеческой жизни, и начинается страшный бой за душу, исход которого – сохранение или утрата такого первоначального опыта как дара свыше. Именно тут в какой-то момент все висит на волоске, и одно слово, а равно и отсутствие его могут оказаться решающими. Но вот как ни страшно это, но снова и снова убеждаешься в том, что опыт зла, вернее, само зло приходит к человеку всегда от других людей. Мы определяем жизнь окружающих нас – и в зле, и в добре – нашими собственными словами и делами, всей нашей жизнью. Как вера зарождается в человеке от веры другого, так и безверие – от чужого лицемерия и лжи, от торжества зла и греха вокруг.

«Мир во зле лежит» (1Ин. 5:19). Но кто же погрузил его в это зло? Если в самих верующих зачастую не живет дар веры (или, лучше сказать, они сами не живут им), если, говоря о любви и праведности, они продолжают ненавидеть, а призывая к вышнему – всецело погружаются в земное, то как бесконечно трудно обрести веру тем, кто смотрит на них! Тогда возникает разъедающее душу сомнение. Тогда приходит страшный опыт безлюбовности, безрадостности жизни. Тогда загорается в сердце темный огонь отрицания, ненависти к высшему, почти бессознательная жажда разрушить внутреннюю свою святыню.

Я приводил слова апостола Павла: «Бога никто из человеков не видел и видеть не может» (1Тим. 6:16). Но вот Он является нам в человеке, который есть образ Его. Мы видели, мы знаем Его во Христе, но можем увидеть Его и в каждом человеке, подобно тому как в каждом человеке может прийти к нам демоническое отвержение Бога и вся тьма сатанинской ненависти к миру Божию.

«Я не верю в Бога, – говорит неверующий, – потому что вижу вокруг слишком много зла, страдания и бессмыслицы. Если бы Бог был, Он не допустил бы этого». «Я верю в Бога, – говорит верующий, – потому что среди зла, страданий, бессмыслицы пережил силу, радость и правду веры». Тот же мир, то же знание его – и абсолютно разный опыт! Нет, не лишает никого Бог Своего дара, Своей любви и избрания, но слишком часто скрыты они завесой зла, что висит над миром и помрачает человека.

Но тогда неизбежно возникает вопрос: а откуда же это зло? И почему так часто торжествует именно оно, а не всесильный, всеблагой, вселюбящий Бог? Почему добро, начиная борьбу со злом, куда чаще полагается на его методы и само исподволь превращается в зло? Об этом – в следующей беседе.

Сегодня мы можем подвести итоги нашим раздумьям о самом важном и самом таинственном из всех человеческих утверждений: «Я верю в Бога».

В утверждении этом мы распознали, почувствовали, пусть неясно – так сказать, «ощупью души», – некий дар свыше. Я не столько сознательно, дедуктивно, разумно прихожу к вере в Бога, сколько нахожу ее в себе – нахожу с удивлением, радостью и благодарностью. Я нахожу ее в себе как присутствие – таинственное, но явственно ощутимое присутствие Того, Кто весь – мир и радость, тишина и свет. Это присутствие не может быть от чего-либо во мне, ибо нет ни во мне, ни в окружающем мире такой радости, такого света, такой тишины. Откуда же оно?

И вот я произношу слово, которым все это выражено и названо и которое в отрыве от этого опыта, от достоверности этого присутствия не имеет никакого смысла. Я произношу слово «Бог», которое не мог бы произнести, если бы не имел этого опыта. Однако, произнося его, я освобождаю этот опыт, это чувство присутствия от его субъективности, мимолетности, расплывчатости. Я определяю содержание этого опыта, и тем самым принимаю его как дар, и отвечаю на этот дар встречным движением всего моего существа. «Я верю в Бога!» И вот оказывается, что вера, которую я нашел на самой глубине своей души, есть не только мой личный и неизреченный опыт, но и то, что по-новому связывает меня с людьми, жизнью, миром, становясь освобождением от одиночества, на которое в той или иной мере обречены все люди.

Ибо если радостно бывает обрести веру в собственной душе, то не менее радостно обрести ту же веру, тот же опыт в других. И не только в людях, окружающих меня теперь, но и в отделенных от моего времени многими веками. Вот раскрываю я книгу, написанную более чем за тысячу лет до нашей эры в мире, так мало похожем на теперешний, и читаю: «Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли, Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе. Еще нет слова на языке моем, – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно. Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою. Дивно для меня ведение Твое, – высоко, не могу постигнуть его! Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: и там рука Твоя поведет меня и удержит меня десница Твоя. Скажу ли: „может быть, тьма сокроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью». Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет. Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это. <...> Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их! Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка; когда я пробуждаюсь, я все еще с Тобою. <...> Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный» (Пс. 138:1–14, 17–18, 23–24).

Это псалом 138, написанный, повторяю, три тысячи лет назад. Но вот читаю и изумляюсь и радуюсь: Господи, да ведь все это именно так, как я сам чувствую и переживаю! Это мой опыт, это обо мне и от моего лица сказано! И даже это детское косноязычие, пытающееся выразить то, что выше слов, – тоже мое. И значит, вера эта жила и живет веками; значит, миллионы людей почувствовали то же самое.

И наполняется сердце радостью, когда избытком веры вспыхивают эти удивительные слова: «Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет». И в этом свете я по-новому вижу мир. Несмотря на всю его тьму, он осветился для меня первозданным светом. Действительно, «дивны дела Твои и душа моя сознает это»!

Я повторяю за псалмопевцем: Славлю Тебя, потому что я дивно устроен – и по-новому узнаю себя, грешного, слабого, порабощенного, ибо дан мне тайный орган знания внутреннего, чтобы постичь то, что высоко, дивно и славно, чтобы захотеть высокого ведения и высокой жизни, чтобы различить между путем тленным и путем вечным.

И еще одно открывает мне эта вера – что все в мире являет Бога, светится Им: лучезарное утро, но и ночные сумерки, счастье, но и страдание, радость, но и печаль. И если столь многие не видят этого, не ощущают ночь жизни светлой как день, то потому лишь, что я и подобные мне – слишком слабые свидетели веры, потому лишь, что с самого детства окружаем мы человека ложью, внушая ему искать не глубины, но маленького земного счастья, привязывая его к суетному и тщетному. И вот отмирает в человеке тяга к свету и любви, и наполняется его мир липкой тьмой скепсиса и неверия, озлобления и ненависти.

Но и в этой тьме, и в этом страшном падении не оставил нас Бог. И беспомощные мои слова о вере были бы пустыми, если бы в заключение я не исповедал веру уже не просто в Бога, а в того единственного Человека, в Котором Бог пришел в мир, а в мире – к каждому человеку, чтобы спасти и возродить его.

Я верю в Бога, но Бог в полноте радости обладания открывается во Христе. «Бога не видел никто никогда, – говорит апостол Иоанн Богослов и тут же прибавляет: Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18). И он же извещает нас, что слова его есть свидетельство «о том, что... мы... видели своими очами... и что осязали руки наши, о Слове жизни» (1Ин. 1:1). О Нем, о Слове жизни – наша следующая беседа.

Итак, в конце наших размышлений о вере мы пришли к имени, которое для нас, христиан, составляет одновременно и содержание этой веры, и ее источник. Мы пришли к имени Христа.

Стоит только назвать его, и сердце наше всякий раз заново исполняется изумления. И может быть, именно с этого изумления все и начинается.

Почти два тысячелетия отделяют нас от событий, описанных в Евангелии. За это время в мире совершилось столько грандиозных перемен, сменилось столько героев, оставивших по себе и добрую, и страшную память, что должен бы, кажется, потускнеть, отдалиться от нас образ Христа, запечатленный в одной из самых коротких книг. Образ Того, о Ком мы знаем, в сущности, неизмеримо меньше, чем о Наполеоне, Ленине или Эйнштейне, чьи биографии подробно изложены в тысячах книг, а каждое слово – тщательно проанализировано. Но вот нисколько не потускнел этот образ, ибо для верующих в Христа Он жив и любовь к Нему, общение с Ним составляют смысл их жизни.

Мы читаем Евангелие и заново повторяем слова тех, кого послали фарисеи к Христу, чтобы найти против Него хоть какое-нибудь обвинение: «Никогда человек не говорил так, как этот Человек» (Ин. 7:46). И по сей день ощущаем мы правду, абсолютную правду этих слов. Действительно, никогда не говорил человек, как этот Человек. Никто в мире не произнес слов, исполненных такой истины и одновременно такой любви, такого смирения. И, вслушиваясь в них, мы начинаем с того, что верим Христу, ибо не можем не верить, не можем не принять всем сердцем все, что Он говорит. И, поверив Ему, приходим к вере в Него.

Путь от веры Ему к вере в Него можно описать так. Сначала мы чувствуем – и опять всей глубиной своего существа, – что не мог Человек этот лгать. Если слова Его – ложь, тогда все в мире ложь, все тьма и бессмыслица. И когда говорит Он, что послан для спасения человека, что верующий в Него обретет радость, которую никто не сможет отнять, мы, принимая эти слова, верим в Христа. И вера эта удостоверяется водворением в нас такой радости и такого мира, что уже других доказательств не нужно: «Не оставлю вас сиротами, приду к вам» (Ин. 14:18), «Я с вами во все дни до скончания века» (Мф. 28:20). И вот потрясено сердце этим присутствием, и с каждым из нас происходит то же, что с неверующим Фомой, который хотел доказательств, а кончил восклицанием: «Господь мой и Бог мой!» (Ин. 20:28).

Нет, не на отвлеченное божество, отрицаемое безбожниками, направлена наша вера, не в нем ее содержание, а в Боге, Которого явил нам Христос. И не чудесами, не силой и не властью привлекает Он нас, а любовью, добром и красотой, которые изливает Его образ. Поистине, «никогда человек не говорил так, как этот Человек»!

Все в мире изменяется и забывается, все проходит. Но Христос остается Кем был – объектом такой любви, такой веры и верности, что миллионы людей предпочитают смерть и страдания отречению от Него. Более того, в самих страданиях видят они возможность разделить Христовы страдания, а в смерти – залог пребывания с Ним. И что на земле сравнимо с этой любовью, с этой верой и верностью?

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя¹².

Эти строки Тютчева – о России. Но их можно отнести ко всей земле, ко всем временам. Ибо это хождение, это присутствие Христа среди нас все так же очевидно, как две тысячи лет назад в Галилее.

И поэтому наши беседы о вере можно заключить так: говоря «Я верю в Бога», я вижу перед собою лик Христов. Он смотрит так, как если бы смотрел только на меня. Я знаю умом, что Он – для всех, но вот ощущаю в Нем именно ко мне обращенный призыв, на меня направленную любовь и как будто слышу слова: «Я к тебе пришел и ради тебя отдаю всего Себя! Я люблю тебя и хочу вечного общения с тобой!»

И в минуты, когда опыт этот не заглушен во мне суетой жизни, я отдаю Ему себя ответной любовью, и не нужны мне ни доказательства, ни рассуждения. Я знаю всем существом, что подобным же образом стучит Он в сердце каждого. И хочется сказать: «Вглядись в Него, вслушайся в Его слова, ибо никогда не говорил человек так, как этот Человек. И наступит для тебя та единственная встреча, глубина и радость которой не сравнимы ни с чем в мире. Начнется новая жизнь, засияет новый свет. И сколько бы ни падали, сколько бы ни изменяли мы им на жизненном пути, радости этой никто не отнимет от нас!»

Вот, в сущности, содержание нашей веры, но и источник ее. Вера эта начинается Христом, рождаясь от встречи с Ним, и Христом заканчивается. Она часто как бы умирает в нас, мы забываем о ней, погружаясь в житейскую суету, но попадается нам в руки все та же маленькая книжица – и снова перед внутренним взором тот же образ, снова стоит Кто-то у дверей сердца и стучит.

И как важно, как бесконечно важно в грохоте жизни распознать этот стук!