Письма к Аксаковым

С.Т. Аксаков род. 20 Сентября 1791, ум. 30 Апреля 1859 года.

К.С. Аксаков род. 29 Марта 1817, ум. 7 Декабря 1860 года.

И.С. Аксаков род. 26 Сентября 1823, ум. 27 Января 1886 г.

Дело затеваете вы весьма доброе, почтеннейший Сергей Тимофеевич; и не только я мысль вашу нахожу прекрасной, но и всячески готов ей содействовать прямо как соучастник издания, и косвенно как вербовщик соучастников⁴⁵⁶. Время для меня строгое⁴⁵⁷, и занятия ему должны соответствовать; но я понимаю пользу доброго и невинного удовольствия и считаю делом хорошим всё то, что может возвращать человека к удовольствиям, сдружающим его с природой и отрывающим его от той вялой жизни, в которой тонет наше общество. Английский журнал весьма серьёзно говорит: «если в человеке нет хоть искры спортсмена, в нём природа искажена, не только физическая, но и духовная». А религиозный журнал Оксфордский замечает, что из университета Оскфордского много вышло не только людей замечательных по наукам или государственному правлению, но ещё и по делу проповеди и учения богословского; что они же отличались и строгостью нравственной жизни, а это всё он приписывает развитию гимнастики, кулачного боя, охоты и особенно катанья на лодках. Имея такие авторитеты, я в полном праве предполагать, что и охота во всех её отраслях должна иметь немалое влияние на доброкачественность жизни. И в правду, сравните румяный лик двадцатилетнего юноши, возвратившегося, скажем, хоть с пороши, с бледной фигурой его ровесника, просидевшего за лото и протаскавшегося в маскараде: как-то невольно веришь, что молодость лица обозначает такую же молодость и свежесть души. Итак, по всем соображениям считаю участие в вашем издании делом истинно хорошим и готов к услугам. Что-то скажет цензура? Это другое дело, а об успехе сомневаться нельзя.

Третьего дня сгорел Большой Театр, и человек, как кажется, за двадцать; в том числе и детей довольно. Вечером в Малом Театре, по приказанию из С.-Петербурга (по телеграфу), были живые картины; только зрителей не было. Кто говорит, что случай, кто другое; но вот что мило. Человек было погибал, охваченный пламенем на крыше. Маляр перекрестясь влез по жёлобу с верёвкой и спас погибающего. Народ плакал и накидал ему денег в шапку, рублей 200 сер. Тут адъютант Закревского подошёл и позвал его к графу, разумеется для награды. Бедный герой завопил: «Помилуйте, за что меня к графу? Я ничем не виноват», а народ кричит: «не дадим его в полицию» и пр. На силу уговорили ехать. Это рассказывал тот самый адъютант, который повёз героя к градоправителю.

Кстати, хижина Дяди Тома, строжайше запрещена безусловно.

Павлова⁴⁵⁸ допрашивали с увещанием иерея, и грозят большой грозой. Главная вина – запрещённые книги.

Прощайте, почтеннейший Сергей Тимофеевич. Грустно, что не могу как-нибудь урваться к вам на денёк. Скажите моё почтение Ольге Семёновне и поклон любезным детям вашим. Ваш А. Хомяков.

Тяжело было мне расстаться с матушкой⁴⁵⁹. Я и ожидал, и не ожидал её кончины. Давно уже силы её упадали, но в ней была такая обманчивая живость чувств и мысли, что, казалось, ей можно бы было ещё долго пожить; а это удаляло от меня ту уверенность в приближающемся конце, которую я должен бы был более иметь, если бы смотрел только на физические изменения. Я о ней могу сказать беспристрастно, что она была хороший и благородный образчик века, который ещё не вполне оценён во всей его оригинальности, века Екатерининского. Все (лучшие, разумеется) представители этого времени как-то похожи на Суворовских солдат. Что-то в них свидетельствовало о силе неистасканной, неподавленной и самоуверенной. Была какая-то привычка к широким горизонтам мысли, редкая в людях времени позднейшего. Матушка имела широкость нравственную и силу убеждений духовных, которые, конечно, не совсем принадлежали тому веку, но она имела отличительные черты его, веру в Россию и любовь к ней: Для неё общее дело было всегда и частным её делом: Она болела, и сердилась, и радовалась за Россию гораздо более, чем за себя и своих близких. Так, например, нынешний год она после тарифа несколько дней не хотела даже, чтобы у неё спрашивали про её здоровье, и очень удивила Свербееву тем, что на вопрос отвечала: «Что̀ вы тут толкуете о здоровье старухи, когда разоряют всех купцов! Вот вы о чём должны теперь горевать!» В ней было действительно что-то благородное и облагородствующее.

Дорогой и почтеннейший Сергей Тимофеевич! Недоброе затеяли вы дело хворать. И что же глядит Гольденберг! Как он это допускает? Ведь такая его слабость наносит некоторый позор гомеопатии. Если же вы сами его не призываете, то право, с вашей стороны нехорошо. Если человек имеет какую-нибудь возможность быть здоровым, он не имеет права хворать. Пожалуйста, не допускайте себя до такой дурной привычки.

Замедлил я отвечать вам и доставить условия, которые вы желали получить. Причина вот какая. Я знаю, что мои здешние условия с крестьянами вам не идут, и сверх того они не те, которых действие знает и одобряет Перфильев⁴⁶⁰. Поэтому я писал в те конторы, чтобы мне выслали один из подлинников, здесь велел списать и два списка к вам теперь посылаю. От души желаю, чтобы они вам пригодились при тех переменах, на которые вам укажет ваше собственное и подробное знание своей местности. На будущий год, если Бог поможет, я кончу везде: нынешний год не удалось за отсрочкой в межевании по одной деревне. Крестьяне нетерпеливо ждут этого, и я едва мог их уговорить для собственной же пользы отложить.

Петербургская перемолчка⁴⁶¹ ничего не значит. Я имел вернейшее доказательство, что там об этом думают и постоянно. Не знаю, ошибаюсь ли, но кажется мне, что близость ревизии имеет некоторое влияние на кажущееся усыпление: время это будто бы неудобно для перемен. Здесь слышно, что граф ***⁴⁶² как-то устроился и будто бы даже другой, Шевырёвский враг, тоже что-то сделал; но этот, будучи либералом, говорят, в чём-то крестьян надул. Дело вероятное и на которое я его считаю крайне способным. Но что за милая вещь – губерния! Все ждут перемены, бо́льшая часть боится её и что же? Поезжайте к помещикам: они знают (по крайней мере, думают, что знают) интриги придворные, рассказывают анекдоты про то, что̀ делается в уездах (например, что в Ефремовском уезде доктор прописал барыне микстуру с надписью: «перед приёмом встряхивать», и домашние поняли это так, что надобно всякий раз перед приёмом встряхивать больную, от чего она чуть-чуть не умерла); а про опыты, делаемые помещиками в отношении к изменению отношений с крестьянами, скорее узнаете в Москве, чем за десять вёрст от тех деревень, где производятся опыты. Что за гнилое сословие! Право, хуже поповского. Когда я буду в Москве, я вам расскажу про один интересный вечер, проведённый мною на постоялом дворе в распивании чая с Лебедянской чиновницей и откупившимся на волю крестьянином-прасолом. Бесстрастный смысл этого человека меня порадовал: в нём удивительно высказывалась та особенность крестьянина, которую я давно в нём вижу, несмотря на сомнения многих, и которой иначе нельзя назвать как историческим чутьём. От этого-то чутья, по моему мнению, происходит и самоё бесстрастие и какая-то важность в толковании о вопросах общественных. Была когда-то эта способность вероятно и в других сословиях; но её утратили, а сохранилась она по закону правосудия только в сословии обиженном. Я рад, что мы их презрителю С. отпели песенку. Ну да это покуда в сторону! Читали ли вы в «Молве» статейку мою о современном вопросе и довольны ли? Не знаю, напечатана ли моя статья о Чичерине? Мне хотелось покончить ту полемику, которая шла у нас с Западниками. Я делаю вопросы; не привезёт ли Константин Сергеевич ответа? Как бы он хорошо сделал. У вас теперь и Европейский путешественник⁴⁶³. Говорят, что его отказались восстановить в правах литературного гражданства. Если это правда, значит против нас злопамятны. Опять скоро в Москве полный сбор. Не соберёмся ли с силами для большей деятельности? Всем вашим передайте поклон мой; а вы, почтеннейший Сергей Тимофеевич, похлопочите о своём здоровье. Ваш от души А. Хомяков.

Любезный Константин Сергеевич! Благодарю вас за письмо и за брошюрку. Не понимаю трусости Погодина: чего он испугался? Чего пугался цензор? Храбрость была только с вашей стороны и то в смысле литературном, а не политическом. О Петербурге вы не говорите ничего, отстраняете его, – и только. Положим, что это не совсем лестно, да и ведь не революционно. Право, Погодин сам не понимает своих выгод: ему, во всяком случае следовало напечатать вашу статью, уже не для того, чтобы было в критике имя не одного из редакторов, а для того, чтобы публика видела оценку серьёзную, бесстрастную (т. е. без личной страсти) и чтобы Петербургские журналы видели, что вопрос о Гоголе ими не понят, даже и теми, которые его хвалят. Кстати скажу, что в О. З. похвалы относятся более к уму журналиста, чем к гению писателя, и что ровно никакого смысла нет в самом разборе.

Вам великое спасибо! Вы высказали смело свою мысль: вы указали на достоинство поэмы и на её народное значение, и вы не побоялись насмешек за фанатическую любовь к Гоголю, или за ещё бо̀льшую любовь к В. Русскому⁴⁶⁴ началу. Я, как вам известно, вполне разделяю с вами мнение о М. Душах и об авторе и о том, что в нём заметно воскресение первобытной искренней поэзии; но не прогневайтесь за некоторые критические замечания. Жаль, что вы не назвали нескольких имён великих поэтов, задавших себе большие задачи, но не вполне разрешивших свои задачи. Это пояснило бы мысль вашу, и даже благоговение, с которым вы назвали бы Гёте или Шиллера или Байрона, показало бы, что в вас не пристрастие, а чисто эстетическое чувство. Краткий разбор которого-нибудь из них был бы крайне поучителен. Он содержал бы новое воззрение на искусство и на его объективность, весьма возможную даже при полном преобладании субъективности в самом поэте (например, в лирике). Эту искренность поэзии можно приписать Русской словесности во многих случаях более, чем другим, гораздо богатейшим и высшим в других отношениях.

Говоря о повести как эпосе, вы совершенно правы, ограничивая её только эпосом. Элемент драматический может преобладать в ней без ущерба её достоинства, и только изменяя её характер. Таков род повестей Павлова, которых нельзя называть анекдотами и в которых интерес недостаточной завязки не пополняется описаниями. Я не говорю собственно о Павлове, но о повести, возможной в этом роде. Наконец, вы совершенно правы сказав, что М. Россия получила возможность полного выражения, только подчинив себя В.-Русскому началу; но вы не сказали ничего лестного для М. России, а она заслуживает особую похвалу. Она имеет то, чего мы не имеем, да и иметь не будем: бо̀льшую грацию, бо̀льшую склонность к объективности, бо̀льшую художественность. Сравнение В.-России с головой справедливо, но унизительно для других областей. Быть может, её скорее можно сравнить с высшими органами головы по черепословию. В них низшие органы получают свою общую гармонию; но, они не заключают в себе весь смысл головы.

Вот вам мои замечания не на ошибки, а на недосказы. Чтобы вам пустить в ход несколько брошюр по той же части? Опираясь на М. Души, как Лессинг на Лаокоона, вы могли бы обнять многие вопросы об эстетике и о других науках (философии, истории Русской и Европейской и пр. и пр.). Форма диссертационная не-Русская; в отдельных же брошюрах вы принимаете какую угодно форму, афоризма, анекдота, поясняющего мысль, лирики (как у вас о Р. песни) и другие, смотря по ходу самого рассуждения, по расположению минутному или по преобладающему чувству. С величайшим разнообразием можно бы соединить единство и сильнее действовать на публику, обходя журналы и не связываясь никакими условными цепями. Подумайте об этом.

Прощайте покуда. Благодарим вас за Московские поклоны. Прошу вас сказать моё почтение батюшке и матушке вашей. Жена и матушка кланяются и благодарят за память. От Митеньки и Маши не говорю ничего: чересчур будет невероятно. За них благодарят отец, мать и бабушка. Бабушки же, как уже давно замечено, имеют особый дар понимать, что говорять внучки, когда они ещё говорить не умеют. Прощайте.

Из Петербурга пишут мне, что о статье моей были толки велики, и она де не ко времени пришлась. Не понимаю, что бы это значило; но если сердятся, так хорошо.

Любезный, Константин Сергеевич! Говорить нечего, что я очень рад участвовать в подписке, и что я считаю её и полезной. (Такая уже начиналась в Одессе, прежде бомбардировки). Письмо к Закревскому очень хорошо и, разумеется, я покуда о нём не скажу ни слова. Но не вините меня в том, что я ещё этой подписки не открывал. Во-первых, я ждал вас в конце Святой недели и хотел с вами о ней переговорить; а во-вторых, по общему слуху ждал всякий день невольного путешествия в Питер или куда-нибудь подальше (подписка тогда пропала бы), а теперь несколько дней как сижу дома с расстроенным желудком. Дня через два примусь за неё, ибо надеюсь отделаться от своего недуга.

Признаюсь, разделяя вполне ваш восторг насчёт Болгарского письма, никак не могу любоваться манифестом. Пожалуй, он и лучше других наших документов, но искренности никакой в нём нет. Меня заваливают по городской почте безымянными пасквилями (даже с онёрами извощичьей речи), а в клубе называли даже изменником, подкупленным Англичанами⁴⁶⁵. Одесса теперь уже, вероятно, не существует. Бомбардировал её флот в полном составе, а наши пушки полевые не доставали, до неприятеля. Каково? Это случилось на Пасху. Прощайте. Меня перепугали было насчёт Ольги Семёновны⁴⁶⁶. Слава Богу, что она выздоравливает. От души радуюсь. Посылаю статейку.

От братца вашего получил я письмо, в котором он меня извещает об отставке кн. Львова⁴⁶⁷. Я о ней до того времени ничего не слыхал и, признаюсь, был огорчён за нас, а не за него. Его вознаградят, без сомнения, лучшим местом; но нас подчивают таким журавлём, что всех нас бедных квакунов уничтожит. Я полагаю вместе с Московской публикой, что Тургенев был отчасти предлогом, особенно потому, что б. Корф отзывался весьма недружелюбно о Сборнике и по преимуществу о вашей статье⁴⁶⁸. Впрочем, его слова о ней очень забавны: «Аксаков прав и, кажется, верно понял старый быт; статья могла бы быть очень полезной, но так как он не показал тех причин, по которым быт изменился и заменён лучшим, то статья вышла вредной и крайне опасной». Такой глупости по заказу не выдумаешь. Очевидно, дело не в статьях, а в тоне и ещё более в именах. Кажется, надежда на 2 том очень плоха.

Перемены в министерствах очень важны. Скажите вашему братцу, что я очень разделяю его прискорбие об удалении Пер.⁴⁶⁹; но ведь всё делается не так как думают и гадают делатели. Крутой нравом и волей Бибиков в то же время отец инвентарей и, пожалуй, в одном отношении так может действовать, что сам А.Н. Р.⁴⁷⁰ сказал бы спасибо. Я не желал бы никаких резких мер по этой части. Но что же делать, когда никто не хочет разрешать задачу по мере сил и в своём кругу? Всё лучше, чем застой крепостного вопроса и безнравственность теперешних отношений, а особенно безнравственность равнодушия общего к ним. За Попова не боюсь даже и тогда, когда Блудов, сделавшись канцлером, будет отстранён от законодательной стряпни. Наш малютка не пропадёт⁴⁷¹, прошмыгнёт куда-нибудь и хвать! очутится ещё выше, чем теперь сидит, но беда, если законодательство будет поручено Требонияну-Панину. Он сумел бы перепутать даже Римское право, если бы его допустили запустить туда пальцы.

Если вы или братец ваш в Москве, спросите у Елагиных конец статьи моей на Французском диалекте. Я им очень доволен. Некому поручить хлопотать о ней, то я прошу В.А Елагина поискать, не найдётся ли какой-нибудь оказии из Москвы, чтобы не прибегать к Петербургским знакомым; хорошо, если без них удастся обойтись. Она очень была бы нужна, именно теперь. Пальмер, от которого я недавно получил письмо из Англии, находится в настоящей осаде. Католики, пользуясь глупостью Греков, приступают к нему и очень ловко: просят об одном, чтобы он ехал в Рим, а там, разумеется, уж его не выпустят. Я желал бы поспешить дать ему помощь, но скоро ли удастся передать ему слово совета? Всё это очень и очень грустно.

Прощайте, любезный Константин Сергеевич; скажите мой поклон всем вашим.

Скажите батюшке, что как он видел странного беляка, так я недавно видел странного русака; но травить не удалось, пропал неизвестно куда. Русак огромной величины, с темной полосой на спине, с белыми пятнами на боках и белой шеей, притом весь лохматый. Никто из охотников такого не видал. Досадно, что не удалось затравить.

Что это, любезный Константин Сергеевич, ни от вас, ни от братца вашего нет ни слуха, ни послушания. Доволен ли братец ваш, довольны ли вы ответом моим на сделанный мне запрос? Кошелев был сильно взволнован, писал ко мне, говорил Самарину. Я ему писал про содержание моего ответа; не знаю, будет ли он доволен. Вот уже более месяца как я отправил к вам своё философствование и уже начинаю сомневаться – получили ли вы его. О себе мне почти нечего писать. Гильфердинг благодарил меня за сообщённое мнение об истории Прибалтийских Словян и очень меня обрадовал тем, что оно совершенно совпадает с его разысканиями, и он этим делом занимается с особым тщанием. В этом я вижу оправдание моего исторического метода, приводящего к верным выводам даже при ограниченных данных. Теперь перебираю корни Санскритские в сравнении с Русскими; это дело скучное и утомительное, но оно представляет большие выгоды, полагая начало определению сродства языков по звучной физиономии, и непременно отделит Славяно-Литово-Латинскую семью от остальных. Любопытны и частные явления, например,трика-трава объясняет нам нашу поговорку народную; сияна-сакуни, т. е. сокол-птица, объясняет наш ясен сокол и наконец, глагол челла-думать даёт нам лучшую и единственно разумную этимологии слова человеку как огневик, паровик и т. д. с аффиксом вик, обозначающим жизненный характер или его процесс или его исходное начало. Человек – мыслитель, мыслеживущий. Я вижу, вас: вам это нравится, и вы осклабляетесь, созерцая такую глубокую мудрость наших предков. Quantum mutati ab illis! Увы, потомки Карла Великого дожили до семейного кретинизма. Deus avertat omen! а что-то похоже.

Прощайте, любезный Константин Сергеевич. Лето моё уходит в скучных заботах. Из чужих краёв нет никакого ответа. На днях еду вёрст за 50 посажёным отцом к А.Н. Попову, который, как вы уже вероятно знаете, женится на Мосоловой. Я рад его счастью, но плохого он выбрал посажёного отца. Прощайте опять. Будьте здоровы, кланяйтесь вашему батюшке, братцу и всем вашим.

Любезный, Константин Сергеевич! Меня сильно зовут в Петербург. Разумеется, я и не думаю ехать; но говорю вам об этом обстоятельстве, как об указании (может быть) большей к нам благосклонности. Поэтому очень будет хорошо кому-нибудь из нас попробовать броды цензурные и, кажется, вы всех готовее на такую попытку. Не знаю, говорил ли Иван Сергеевич, что я советую вам попробовать отвечать Соловьёву на его нападение по вопросу о родовом быте. Дело само по себе удобное и невинное и к цензуре способное; да сверх того вы, разумеется, должны сказать, что первая статья напечатана там-то: тут ещё будет заключаться опыт, пропустят ли в цензуре имя заподозренного издания. Всё это не бесполезно, а между тем безопасно. Статью о Воспитании по предмету я бы очень советовал представить, но не очень помню подробности; кажется, она несколько отвлечённа, да это опять не беда. Смешно подумать, что мы ищем восстановления прав, которых лишены вследствие бестолковейшего подозрения. Это подозрение напоминает мне барина, который во сне руку отлежал да случайно спросонок, ощупав её другой, закричал караул. Своей руки не узнал! Насилу догадался; догадаются ли у нас? Из Питера всё слышно доброе. Ермолов понят великолепно. Авось даст он какие-нибудь добрые советы по делам военным. Как их сумели испортить! И скоро ли поправят? И едва ли можно ждать мира.

Напрасно Иван Сергеевич не послушался моего совета и не поехал в Питер. Если будут, а наверное, будут, в министерствах перемены, ему надобно быть налицо, и во всяком случае хорошо бы пройти лётом по течениям и отмелям; да и доброе слово, сказанное во время, может быть очень полезно.

Прощайте, любезный Константин Сергеевич, будьте здоровы. Скажите мой поклон и почтение батюшке и матушке. Я на днях еду в Тулу, чтобы перед выборами кое с кем поговорить.

Дела принимают новый оборот, но оборот также не безопасный. Некоторый дух жизни и свободы пробудился, очевидно, вызываемый правительством. Это уже видно из крайне замечательного приказа В.К.К.Н.⁴⁷², хотя я не знаю, на какую именно он записку ссылается (говорят, будто это записка Истомина). Но теперь что же? Все молчавшие, все рабствовавшие в то время, как мы одни смели небезопасно для себя просить свободы и протестовать против официального одурения, все встрепенулись, и кричат, и поют про свободу мысли. Запад встрепенётся, правда, уже лишённый своей резкой особенности, но, тем не менее, опасный, потому что опасность его состоит не столько в его цвете, сколько в его бесцветности. Что̀ же тогда? Разве не тот же вздор, не та же фривольность? Разумеется, надобно благодарить Бога за свободу слова, но благодарить как Аякс за свет дневной, т. е. как за возможность сражаться и, следовательно, приниматься сильно за борьбу. Верьте мне, всё, что̀ мы сделали для пробуждения общественного сна, весь наш протест или забудется, или же забыт. Если мы теперь не выступим с силой, наш нравственный авторитет (хоть и небольшой, но всё-таки уже приобретённый) пропадёт в миг. Вспомните, что я сказал у Елагиных, кажется, при вас: «Для нас Николай Павлович умер слишком рано». Этого забывать не до́лжно. Да: теперь дело идёт завоевать Россию, овладеть обществом и всё это не невозможно. Следовательно, задачу надобно выразить иначе: дело идёт дать обществу если не серьёзность, то зачатки серьёзности, заготовить торжество нашей мысли тем, чтобы люди несколько привыкли мыслить и подчинить жизнь мысли и убеждению; наконец, дело идёт – ввести нравственное начало, определённое и строгое, в шаткость общественной и частной жизни. Несть наша борьба крови и плоти.

Вот вам, любезный К.С., письмо моё к Г.⁴⁷³, дружеское и кредитивное, и работа моя. Кажется, она не мёртвая, несмотря на видимую сухость предмета и (как вы, к делу привычные, сами увидите) не безтрудная. Можете представить, чего стоило иногда одно слово, которого выводных или корня надобно было искать по целому лексикону, под разными буквами. Впрочем, оставим это. Вы сами скажете мне своё мнение. Перейду к другому, важнейшему.

Хочу вам писать о вашем письме. Очевидно (и я это говорю с особенным удовольствием), мы совершенно одинакового мнения насчёт главного вопроса. Вы, с совершенной ясностью и со справедливой оценкой слабости человеческой и прав чувства перед сухой логикой, расширяете круг частных прошений; но, по моему мнению, вы тут увлекаетесь опять слишком далеко. Кажется, человеческой личности и её естественной ограниченности вы даёте излишний простор. С одной стороны, это меня радует, потому что вы были склонны слишком утеснять эту бедную личность, например, хоть в искусстве, где вы стояли за полную безымянность (забывая слепого старика и всю поэзию Евреев, в высшей степени народную и других). Как я говорю, эта реакция меня радует; но, с другой стороны, вы уже опять даёте лицу в молитве права̀, которых оно не имеет. Оговорка «да будет воля Твоя» существует, правда, в самой идее христианской молитвы; но её ещё недостаточно. Шутливый противник иезуитов⁴⁷⁴ говорил, что они учат людей (разумеется, благовоспитанных), как просить у Бога не только «le pain quotidien» (хлеба насущного), «mais encore du pain beurré» (но ещё и хлеба с маслом). В этой шутке много глубокой правды. Без сомнения, в минуты тяжкой скорби и невыносимого страдания просьба человека будет носить характер этой минуты: ибо тогда она совпадает с молитвой о насущном хлебе, которую излишняя духовность напрасно толковала в смысле молитвы о дарах духовных (в эту натяжку впадали и иные из Св. Отцов). Но пусть вы в детстве просили у Бога слоёных пирожков: детство имеет перед Богом свои права; теперь такой молитвы вы себе не позволите, и никто не позволит. Почему же? Потому что молитва, кроме покорения воле Божией, требует обновлённого сердца и не рабствует плоти, с её даже невинными желаниями. Не грех предпочитать вино воде и слоёный пирог чёрствому хлебу (этому служит доказательством чудо в Кане Галилейской и слова Павла о еде и посте), но грех переносить требования или услаждения жизни земной (разумеется, своей, а не чужой) в молитву. Христос обратил воду в вино не для Себя, а для других, и тем научил нас стараться не только о сытости, но и о комфорте братий наших (опять наперекор нашим псевдоаскетам).

Поэтому, нимало не отвергая, что молитва есть и просьба, я полагаю, что круг её в этом смысле весьма тесен и что, следовательно, личности в ней не должно быть излишнего простора.

За этим, не скажу возражением, но пояснением (ибо полагаю, что такова же была и ваша, только недосказанная, мысль), разумеется, я с вами во всём согласен. Прибавлю несколько слов о чуде. Во-первых, я нахожу, что вы совершенно верно называете видимое чудо ещё грубым проявлением воли Божией (точнее, проявлением для грубых). Св. Писание называет его знамением. Помните, что я писал в другом, вам известном, письме о страсти некоторых людей к чудесам известного рода. Такова причина, почему я не допускаю или, лучше сказать, с досадой отвергаю в Христианстве все эти периодические чудеса (яйцо пасхальное, воду Богоявленскую, и пр.), до которых много охотников. Это всё, мало-помалу, дало бы, раз допущенное, самому Христианству характер идолопоклонства и, как вы говорите, немало было и есть ещё попыток обращать веру в магию или, по моему названию, в Кушитство. К этому особенно склонны паписты; но из них некоторые постигали опасность и восставали против зла, например, Боссюет смело сказал: «il у en a qui du Christ meme se font une idole» (есть люди, которые даже из Христа делают себе идола). Но вообще, о чуде, miraculum, можно сказать только то, что̀ сказано в самом его названии: вещь удивительная. Теперь, почему вещь удивительная должна считаться частным нарушением общих законов, я не вижу. В Америке вам показывают толстый брус железа, который висит на воздухе. Приглашают вас его опустить; вы налегаете, он подаётся и потом вас поднимает, и происходит забавная борьба между вами и висящим брусом. Ну не чудо ли это? Нет, говорит Б.., это гальванизм. Правда; но оно не чудо, потому что вы знаете силу, которой производится частное явление, по-видимому, нарушающее общий и непреложный закон тяжести. Отнимите ваше знание, и остаётся дело колдовства, магии, чудо. Исцелён слепой; вы говорите – чудо, и правы: оно удивительно, но оно точно также проявление силы, о которой вы ещё не имеете полного знания.

Чтобы дело яснее понять, надобно бы сперва спросить: что такое сила, сила вообще? Это вопрос очень важный, и который непременно ставит в тупик материалиста. Вещество является нам всегда в пространстве, в атомистическом состоянии. Очевидно, никакая частица вещества не может действовать вне своих пределов, т. е. действовать там, где её нет. Итак, никакой частной силы быть не может, и сила является принадлежностью не дробного вещества, но все-вещества, т. е. уже не вещества, но идеи, уже не дробимой, но всецелой, не рабствующей чему иному, но свободно творящей силу. Итак, сила сама есть только иное название воли. Какой? Самая плохая логика доводит уже тогда до идеи, что эта воля есть воля Божия. Тут явно исчезает всякий спор, всякое несогласие между чудом и обычным ходом мира. И в этом мире воли Божией, свободной, ходит опять свободная наша воля, всегда свободная в себе, хотя всегда подчинённая (как вы сказали) высшей воле в отношении своего проявления или последствии своего проявления. Так желающий вредить может помочь нехотя, и желающий помочь – вредит нехотя. Но воля Божья проявляется не для себя, а для разумного творения, человека, и когда воля человека, по своим чистым и святым побуждениям (всегда любви), совпадает с характером воли Божией (т. е. любви и святости), происходят новые явления, по-видимому, чуждые общему порядку вещей. В этом, для меня, проявляется нравственный характер того, что̀ мы вообще называем силой. Не знаю, ясно ли высказал я свою мысль; но для меня ясно, что всякое явление мира физического есть только непонятное нами проявление – грамота – воли святой, Божией. Очевидно, мы с вами согласны.

Заметьте, возвращаясь к молитве, что всякое исполнение молитвы есть чудо, и что, по тому самому, её исполнение обусловливается, как и всякое чудо, совпадением характера просьбы с характером волиБожией в любви и святости. Христос ходил хозяином в мире воли Божьей, по совершенству своего духовного существа; но Он отверг всякое чудо ненужное, в ответе, обличавшем сатану: «не искушай Господа Бога».

Вот вам ответ на ваше письмо, а толки ещё будут впереди.

Благодарю вас, любезный Иван Сергеевич, за письмо и за самый вопрос, к которому вы в нём приступили⁴⁷⁵. Вы совершенно правы в том, что не смущаетесь общепринятым мнением. Так называемое мнение есть весьма часто пустая или неясная формула, допущенная в обиход для устранения мнений, которые под нею притаиваются, нередко разноглася между собой и связываясь с формулой тонкими нитями диалектики, допускающими почти совершенное отрицание. Вот причина, почему я позволяю себе не соглашаться во многих случаях с так называемым мнением Церкви и почему вы, со своей стороны, могли, с некоторой справедливостью, сказать такое строгое слово о Церкви исторической. В то же время я уверен, что добросовестное мнение имеет полное право высказаться, и что, если оно справедливо, оно, до некоторой степени, оправдает общепринятую формулу, уясняя её и не встретив того осуждения, которое вы предвидите со всех сторон, от Грека и Скифа, от мирянина и духовного.

Я отчасти испытал это со своим «Исповеданием». Многие, предубеждённые ходячими формулами, думали, что духовные меня осудят чуть-чуть не на костёр; а на поверку вышло, что все те, которые прочли, согласились, что оно вполне православно и только к тиснению неудобно или сомнительно⁴⁷⁶. Убеждения или мнения и формулы обиходные далеко не совпадают друг с другом, и я считаю себя вправе быть смелым в отношении к формуле, вполне преклоняясь перед убеждением.

Верую Церкви, в которой нет, и не может быть ошибки или лжи.

Прежде чем приступлю к самому вопросу, я позволю себе сделать вам маленький упрёк, по случаю одного отдельного выражения. Вы, оправдывая горе и отчасти невольный ропот (в чем конечно вас обвинять нельзя), приводите в пример слова Христа: «вскую Мя еси оставил?» Вы в этом неправы. В словах Спасителя мы никогда ничего не можем видеть кроме истины, без примеси какой бы то ни было гиперболы чувства. Христос на кресте судится, так сказать, с Богом, т. е. с неумолимою логикою мироздания. Он, невинный, жертва этой логики. Он один оставлен милосердием Божиим, именно для того, чтобы никто кроме Него не был оставлен и не мог роптать, и эту-то высокую истину Он выразил в Своём скорбном обращении к Отцу. Вы за это замечание на меня пенять не будете. – Ещё другое вводное слово. Вы обвиняете Винѐ (Vinet), с некоторою досадою, за выражение, что человек, часто испытанный страданием, имеет причины считать себя «особенно любимым» и т. д. Я не стану оправдывать выражения, может быть не вполне строгого; но смысл его вы оправдали, сами того не замечая. В середине письма вы говорите: «счастливцу легче забыть Бога, чем страдальцу, которому нет другого утешения». Избавление от искушения не есть ли милость, и не оправдан ли наш общий друг Винѐ?

Перейдём к самому вопросу. Он, по-видимому, самостоятелен; но действительно, по отношению молитвы к греху, греха к судьбе человечества, разумения и познания к воле и действию, он входит в разряд тех неисчислимых вопросов, которые возникают из сопоставления свободы человеческой и Божьего строительства (или необходимости) и которые наделали столько хлопот человеческому уму, что Мильтон считает их наказанием для чертей в аду⁴⁷⁷. Эти отношения можно покуда отстранить и тогда вопрос значительно упрощается. Общие или обиходные формулы: человек наказывается за грехи несчастьем или посредством жизненного горя освобождается (положим, хоть отчасти) от ответственности за свои проступки. Кроме последнего положения (не общепринятого и чисто Латинского), эти формулы можно принять и, будучи ясно поняты, они, как мне кажется, совершенно согласны с истиной. Затруднения ваши возникают, если не ошибаюсь, из двусмысленного употребления слова грех в общем разговоре и даже в учении духовных писателей. Это слово обозначает: или собственно проступок личный человека, противный законам Божией правды, или общее отношение человечества к Богу, возникшее из первоначального нарушения закона, предписанного человеку. Мир есть творение, мысль Божия и сам по себе он представляет полную и строгую гармонию красоты и блаженства. Дух, нарушающий закон Божественной правды, становится, по необходимости, в состояние вражды с Божией мыслью, с гармонией мироздания и, следовательно, в состояние страдания, которое было бы невыносимо, если бы оно не умерялось постоянно благостью Божией. Высшее или полнейшее выражение этого страдания – смерть, проходящая через всю земную жизнь человека, в разнообразии своих частных и неполных проявлений, от расшибленного лба, занозы и даже самой легкой неприятности, до нестерпимого страдания и горя. Человек каждый дольник греха, по необходимости дольник страдания и, следовательно, страдает вследствие, но не в меру своей доли нравственной нечистоты. Не страдание человека, а его полное счастье было бы в высшей степени явлением антилогическим. Итак, совершенно справедливо говорит обиходная формула, что человек наказывается за грехи, хотя бы, может быть, яснее было сказать за грех, т. е. за готовность свою. Один только Христос, не будучи дольником греха и подчинившись добровольно логике человеческих отношений к Божиему миру, т. е. страданию и смерти, осудил эту логику, сделав её несправедливой к человеку вообще, которого Он в Себе представлял, хотя без Него она была бы справедлива к каждому отдельному человеку. Он без греха, из любви, принял все условия земной жизни, не принимая даже заслуженного блаженства, чтобы не разлучиться с братией, обращая, таким образом, добровольно принятый грех человеческого неповиновения и неправды в добродетель и высшую правду любви. Я не привожу текстов, подтверждающих это верование по самой простой причине: если мы приняли дух Евангелия, то слова наши будут согласны с текстами; если же нет, то и тексты мы приведём и поймём криво. Человек страдает как дольник греха. И так совершенно справедливо сказать, что человек наказывается за грехи, хотя крайне неразумно было бы думать, что он страдает по мере своей доли, как некоторые думают, и как можно бы предположить из отдельных выражений Св. Отцов. Мера каждого безмерна как грех вообще и в каждом она облегчается милостью Божией по закону Его общего строительства, неизвестному ни нам, ни даже высшим Его созданиям, как можно заключить из одного места послания к Ефесеям⁴⁷⁸. Вы совершенно правы, говоря, что Бог не наказывает человека, а что зло само себя наказывает по неотразимому закону логики и, в этом случае, я вам дам текст для оправдания против тех, которые стали бы вас обвинять. Апостол Иаков говорит: «как сам Бог не искушается злом, так и не искушает Он никого»⁴⁷⁹, а напротив того: «всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть, исходяй от Отца светов»⁴⁸⁰. Злом тут называет он не страсти, а всякое зло жизненное: ибо он прежде сказал: «блажен человек, претерпевший искушение»⁴⁸¹. Что человек страдает не по той мере личного греха, т. е. видимого проступка, которую мы склонны ставить в соотношение со страданием, в том нам свидетельствует Сам Христос, когда на вопросы почему человек болен, по своим ли грехам или по грехам родителей, Он отвечал: «ни по тем, ни по другим, но да явится на нём сила Божия». Если, в одном случае Он так сказал, то ни в каком случае нам нельзя искать того отношения между грехом и страданиями, которое многими предполагается. Разумеется, что больной, о котором говорил Спаситель, всё-таки страдал как дольник греха и словами Спасителя отстраняется только ложная идея меры; ибо иначе мы должны бы были предположить, что больной страдал сверх меры, т. е. несправедливо. Сам же грех наказывает себя логическим выводом – страданием, всегда умеряемым милосердием Божиим. Итак, сознание, что человек страдает за свой грех (как дольник греха), и сознание греха в каждом страдании, как бы оно ни было ничтожно, совершенно справедливо. То же самое относится и ко всякому неразумию, которое есть только одна из форм духовного страдания. В суждении о Вине не должно забывать, что он в одном месте говорит: «les péchés sont le péché» (грехи суть грех) и через это отстраняет идею меры, которая вас, мне кажется, сбила; ибо, отстранив её, выйдет, что вы согласны и с Вине, и с учением всего Христианства, кроме Латинствующих.

Вине говорит о страдании как воспитателе, данном нам от Бога. Когда вы признаёте, что счастливцу легче забыть Бога, чем страдальцу, не то же ли вы говорите? Но почему этот воспитатель даётся одному, а не даётся другому? Кто скажет, почему не всем людям одна судьба? В похвале страданию вообще много риторства, это правда; но не должно его оставлять и без похвалы. Вы совершенно правы, а что̀ ещё лучше, правы с теплотой душевной, когда говорите, что Бог учит всем, скорбью и радостью, солнцем и бурею. Но что ж из этого? Пословица всё-таки права: «гром не грянет, мужик (человек) не перекрестится». По крайней мере, часто так бывает.

О страдании и счастье я готов сказать то, что Павел о посте: «ты не ешь и благодаришь Бога; другой ест и благодарит Бога, и оба делают хорошо». Вине говорит: «если ты много страдаешь, думай, что тебя Бог много любит», а кого же Он любит немного? Или кого не любит Он, если человек только позволяет Богу любить его? Вине не прав, ибо дозволяет какую-то гордость страдания. Об этой гордости сказать можно тоже, что Варсонофий о гордости поста: «Ты постишься, а брат твой ест, и ты этим хвалишься. Пост – лекарство для души. Чем же ты хвастаешься, что с помощью лекарства достигаешь здоровья, которое брат твой имеет не лечившись? Разве больные могут хвастаться?» Но они могут и должны благодарить Целителя, понимая Его явную любовь. Бог не посылает страдания, логического последствия греховности нашей; нет, Он постоянно умеряет его едкость; но Он не устраняет его, дабы человек не впал в тупое довольство собой и миром. Страдалец благодарит Бога, счастливец также; оба равно Богу угодны. В этом я согласен и даже думаю, что благодарность счастливого человека лучше и святее. Вине говорить (слов не помню, но смысл таков): «Ты встал сытый из-за стола и взглянул на небо, и мысленно благодарил Бога – ты ещё не благодарил. Уделил ли ты часть своей трапезы голодному? Или подумал ли умом и сердцем, как бы его насытить? Или, если всё это тебе недоступно, поскорбел ли ты искренно об его голоде? О, тогда ты благодарил». Страдание способнее к состраданию, чем счастье (я говорю вообще, ибо иногда оно ожесточает), и поэтому благодарность, т. е. выражение её в деятельности любви к ближнему, труднее счастливому, чем несчастному. По этому самому человек, признавая страдание за последствие и, следовательно, за наказание греха, должен благодарить Бога, допустившего это страдание и убавившего, так сказать, тягость счастья, которой он не умел носить.

Вы видите, что мысль моя очень похожа на вашу и что вообще разница между вами и общепринятой формулой заключается собственно в том, что в неё вводят идею не только зависимости скорби от греха, но ещё какого-то арифметического отношения скорби к греху, т. е. чистую и явную нелепость. Отстраните её, и вы согласитесь, что если бы человек был безгрешен, Бог бы не мог его посещать страданием или смертью: смерть обратилась бы в преображение. Это служит ответом на безумное мнение, недавно возведённое в догмат папой, о полной безгрешности Божией Матери.

Но тут снова встречается тот бесконечный вопрос, о котором я уже говорил, вопрос о совмещении свободы и необходимости. Каким образом может человек, так сказать, требовать и вытребовать изменения логических законов миpoздания? Каким образом может он от Бога, всегда умеряющего строгость логического закона, т. е. враждебность мира (Его мысли) к человеку, отвергшему святость этой мысли, испросить ещё бо̀льшего умягчения закона в частном случае? Вопрос, очевидно, неразрешим вполне; но в то же время душа как-то чувствует, что различие между законом мысли Божией в отношении ко всему миру и в отношении той же мысли к каждому данному случаю выдумано бредом нашей слепоты и не имеет никакой существенности. Законы нравственного мира также непреложны, как и законы физического мира (который есть в то же время и нравственный); а между тем мы чувствуем, что наша воля (разумеется, под благодатью) изменяет нас самих и, следовательно, наши отношения к Богу. Почему же та же воля, выраженная в молитве, не могла бы изменить и отношений наших к миру внешнему? Скажете ли, что в одном случае молитва, явно законная (ибо есть требование улучшения), не может не быть исполнена, а в другом её исполнение было бы, так сказать, незаконным, ибо оно нарушило бы логику всеобщих явлений? Тут более кажущейся, чем истинной правды. Я горд и прошу исправления от гордости; я тону и прошу спасения от воды. Гордость моя есть, так же, как и опасность моя, логический вывод из целого ряда предшествовавших, внутренних проступков, увлекающих меня к новым проступкам или порокам; а за всем тем воля, под Божиим благословением, останавливает моё падение. С меньшей явностью относится этот закон и к физической опасности, но он остаётся тот же.

Однажды две дамы говорили целый вечер о чудесах; покойная жена моя, бывшая при этом, вернулась в дурном расположении духа и на вопрос мой, «чем она недовольна?» рассказала мне весь разговор.

«Я всё-таки не вижу, чем ты недовольна?»

«Видно, они никогда не замечали, сколько чудес Бог совершает в нас самих, что столько хлопочут о чудесах внешних».

Просите царства Божиего и всё приложится вам. Всякая молитва заключается в «Отче наш»; но, мне кажется, вы ошибаетесь невольно, когда идею воли Божией вы ограничиваете логическим развитием мировых законов. Они – выражение Его воли, но не оковы, наложенные на Его волю. К чему же просить нарушения законов, которым я подчинился вследствие греховности, т. е., законов страдания внешнего, которое часто спасительно? К тому, что естественно просить избавления от него и улучшения внутреннего в жизни бесскорбной. Это естественно. Хороша покорность в страдании, ещё лучше благодарение за страдание; но искренно пропетый благодарственный гимн (выражающийся всей жизнью) за избавление от скорби точно также великолепен, как Иовово терпение; а душа просит всякого счастья.

Видимое улучшение жизни физической, происходящее от простого напряжения умственных способностей (в Англии), будущее усовершенствование жизни земной, которое вы предвидите, по-моему, весьма справедливо, ставят в ваших глазах все эти явления вне зависимости от закона нравственного. Это едва ли справедливо. Множество пороков, в их явной отвратительности и уродливости, делаются невозможными в образованной земле, так же как засуха или чума. Следует ли из этого, что нравственный закон также подчинён необходимому развитию? Англия выше России в жизни физической и общественной – правда; но она и выше её и в приложении своих нравственных законов (хотя самые законы могут быть и ниже). Человек гадит свою внутреннюю жизнь, также как и зажигает дом свой, часто из неведения. Во всех случаях мы просим разумения и мудрости и во всех, кроме Божией милости, идём и путём внешним, размышлением, чтением, беседой и т. д. Я скажу более: самоё улучшение в физической жизни народов едва ли не находится в прямой зависимости от чувства взаимной любви, старающейся приложить всякое новое знание к пользе других людей-братий; недаром всякое просвещение даётся только христианским народам. «Всякое даяние благо (в мире физическом) и всяк дар совершен (в мире нравственном) свыше есть, исходяй от Отца светов». Труд для пользы других, бескорыстный (хотя отчасти), есть молитва, и молитва не только высшая, чем лепетание Славянских слов в уголке, перед Суздальской доской, но высшая многих, гораздо более разумных молитв, в которых выражается какой-то загробный эгоизм более, чем любовь. Молитве, так сказать, нет пределов. Отрывать её от жизни, формулировать, заключать её в отыскании «серединной точки» и проч., всё это нелепо. Она цвет жизни. Как всякий цвет, она обращается в плод; но она не лезет со своим великолепным венком из лепестков и семенных пучков, без стебля, листьев и корней, прямо из сухого песка, лишённого всякой растительности. Она может возникнуть, как некоторые тропические растения, почти в один миг, с необыкновенной красой и блеском, или развиваться медленно, как Cactus Zeherit (или столетний цвет); в обоих случаях у неё были жизненные корни. Кому в голову придёт отделить молитву Иисуса от Его проповеди, от Его исцелений, от Его крестного подвига? А впрочем, всякое счастье нужно человеку и всякое даётся Богом: вспомните чудо в Кане Галилейской.

Искренно благодарю вас за ваше письмо. Оно много потребовало размышлений; оно само проникнуто тем жаром и любовью к истине, которые одни только и могут оплодотворять жизнь. Видите, в чём мы не совсем согласны, и что нигде прямого разногласия нет. Вы немножко слишком много приписываете общему закону; но это очень естественно, потому что вообще слишком много дают простора партикуляризму: «Голова разболелась – это оттого, что на Кузьму и Демьяна я к обедне не ходила». Жаль только, что ни один помещик, когда у него болят зубы или спина, не подумает, что это – вознаграждение за оплеуху, данную камердинеру или за синяки на спине крестьянина. Если бы я видел партикуляризм, принявший тоже направление, грешный человек – не стал бы и восставать против него, хотя в душе и отвергал бы.

Прощайте. Кажется, ереси в вас нет, а только некоторый маленький стоицизм и боязнь вмешивать Бога в суету жизни земной. Впрочем, я уверен, что вы со мной согласитесь.

Любезный Иван Сергеевич!

Посылаю вам окончание Лютера⁴⁸². Вы ждёте от меня примечаний; но о примечаниях я ни от Кошелева, ни от Макс.⁴⁸³ ничего не слыхал. По-моему же они не нужны. Иное бы было дело – введение с определением Реформации и эпохи реформационной; да ведь это была бы целая статья и статья многотрудная. Мне было поручено исправить то, что могло подать повод к ложным толкованиям, и все слова и выражения, которые Новиковым употреблены неосторожно, по не ясному пониманию отношений Католицизма и Реформации к древнему понятию о Церкви. Это я и сделал. Более, думаю, не нужно. Вы увидите, что я в нескольких местах сделал весьма важные перемены. Одно мне сомнительно: вторая, мною теперь посылаемая вам, половина не была бы слишком огромна для одного №. Статья о Лютере много ниже статьи о Гусе; она уже и тем ниже, что она собственно обнимает жизнь Лютера только до его истинной деятельности и собственно должна бы называться «Meister Luther’s Lehrjahre»; но она всё-таки высокого интереса и для многих наших читателей важна, показывая христианина искреннего и горячего в человеке, которого привыкли считать чуть-чуть не извергом рода человеческого.

Приглашение к участию в делах конгресса о книгопечатании, по-моему, следует оставить без ответа. Во-первых, ещё Общество⁴⁸⁴ не утверждено; во-вторых, участие наше в этом деле будет ничтожно и, наконец, некому поручить представительство Общества. Если Общество утвердится, то я думаю при первом собрании (для избрания членов) можно будет предложить отнестись к Вяземскому⁴⁸⁵, так как он за границей – не захочет ли он принять это представительство на себя. Тогда же можно будет и quasi-конгрессу объяснить, почему ранее мы отвечать не могли.

Об Иванове я статью начал. Послужит ли она к чему-нибудь, не знаю. Быть может, она только раздражит многих; но я пишу её для себя и для него собственно, не полагая нисколько, чтобы рекомендация моя могла служить к чему-нибудь пред предержащими.

Был я в Туле, хотел собрать справки об эмансипационном вопросе и ничего не мог дознать. Одно ясно: дворяне все против, и ни за что бы не тронулись, да боятся правительства и подличают ему. Так Крапивенский предводитель объявил губернскому, что все дворяне отказываются⁴⁸⁶ и показал ему их отказ; а потом, когда побывал у губернатора⁴⁸⁷, и тот на него крикнул, стал уверять, что его не поняли, что, напротив, все согласны, и действительно, через неделю привёз согласие всего уезда. Довольно важно то, что все мирволившие дворянам (в том числе и губернский наш) столько получили оскорблений от ультраконсерваторов, что сделались жаркими эмансипаторами с досады. Есть и кроме этих соображений приметы, что вопрос в Комитете будет рассмотрен довольно дельно с хозяйственной стороны.

О крестьянах выхожу я опять прав и против Самарина, и против многих. Они так мало надеются на всю землю и даже на всю свою землю, что многие навоза не вывозят, не по причине заливных дождей, а потому, что говорят: «не знаем, что̀ достанется нам в крепость». С одной стороны это невыгодно для хозяйства, а с другой весьма хорошая примета. Из дворян многие за собственность крестьянскую (разумеется, с выкупом) и полагают, что другого выхода нет. Так сказывал мне Арсеньев⁴⁸⁸; а сам я в этом удостовериться не мог, но верю. Скажите Елагину⁴⁸⁹, что стыдно будет, если он не постарается в депутаты по Белёву.

Известие ваше о батюшке, по моему мнению, весьма хорошее, и по всей вероятности, было бы ещё лучшее, если бы погода была поблагоприятнее; но теперешние беспрестанные потопы вовсе не благоприятны для лечения. Я твёрдо уверен, что продолжение водяного и гомеопатического курса переработает хронические привычки организма и даст г… правильный исход, что̀ именно и нужно Сергею Тимофеевичу. Кланяйтесь ему, пожелайте ему доброго лова рыбьего; я и сам хочу ужением заняться и готовлю удочки. Ловить же буду, если погода не переменится, прямо из окошек. До этого уж недалеко: луга по вечерам как-то странно пищат, до того напитаны сыростью. При этом такая теплынь, какой я не запомню.

Прощайте, любезный Иван Сергеевич; будьте здоровы. Что-то делает братец? Я же читаю то, чего не успел прочесть в Москве – Устрялова и восхищаюсь его всесовершенной глупостью. Впрочем, я всё более и более убеждаюсь в одном: все ошибки Петра оправдываются (т. е. объясняются) странным бессмыслием Допетровской, Романовской, Московской Руси. Ещё раз прощайте.

Ваш А. Хомяков.

Любезный Иван Сергеевич!

Виноват я перед вами и перед Беседой⁴⁹⁰, но не столько, сколько кажется. Я по крайней необходимости ездил в Донков и конченую статью велел отправить к вам, а её не отправили, в чём я всё-таки несколько виноват по неопределённости оставленного мною предписания. Так пропало дней десять, и вы имели полное право негодовать на меня. Посылаю её, и в одно время сам ею доволен и огорчён. Мне хотелось было, чтобы Иванов её прочёл. Тяжело класть какой бы то ни было венец на гроб, будь это хоть венец святости или мученичества. На беду ещё я познакомился с ним⁴⁹¹ и почувствовал, что он точно был наш, всей душой нам сродни. Подите-ка, спросите у Константина Сергеевича, как это такие люди могут родиться в Петербурге, а родятся же! Впрочем, я ему в некоторое утешения скажу, что Иванов, хотя и не бывал никогда в Москве, но признавался в заглазной любви и влечении к ней. Надеюсь, что друзья его скажут мне спасибо за мою статью, которая, впрочем, писана совершенно по совести.

А, вот нет и Шеншина⁴⁹²! У меня просто кровью сердце залило при вести об его кончине. Славная, чистая, добрая, нежно любящая и детская натура! Он простудился и едва уже ноги таскал; и, как его Гильфердинг⁴⁹³ и доктор ни отговаривали, поехал в Комитет, потому что «заседание важное, а нас, стоящих за крестьян, мало». Гильфердинг справедливо говорит: «Il est mort sur la brèche»⁴⁹⁴. Меня радует, что его как будто оценили, и какое-то приходит странное, вероятно, мечтательное, убеждение, что лучшие чувства заговорят после его смерти даже в душе тех, которые с ним не соглашались в жизни. Но бедная жена! Я о ней даже думать не могу: становится страшно. А я к ней имею какое-то особенное чувство, как будто к дочери; иначе я его назвать не могу. Кажется мне теперь, что самое лучшее, что о ней мне могут сказать, это то, что она не пережила мужа. Мне за неё в сердце холодно, как будто туда лёд попал. Она, говорят, не уронила ни одной слезы, не простонала ни разу; а умри она, мне бы казалось, что смерть её укачала, как огорчённого ребёнка. Дай ей Бог силы!⁴⁹⁵

Вы не совсем довольны ответом синодальной критике⁴⁹⁶. Я очень это понимаю и готов с вами согласиться, а в то же время полагаю, что я был прав в своём воздержании. Полемика не печатная, по-моему, имеет вовсе другую цель с полемикой печатной. Её обязанность удалять раздражение, не теряя прав своих на правду, которую сознаёшь за собой. Убедить в этом случае почти невозможно, особенно потому, что мы сами были бы в страшном затруднении, если бы от нас потребовали наставления для Толстого⁴⁹⁷, как ему действовать. Положение Каткова и Крузе легче нашего, и по-моему Кошелев был прав, придавая своим отношениям некоторую елейность. Я очень сочувствую вашему негодованию и в то же время нахожу выражение его вредным. Заметьте, что я говорю вредным, вовсе не в смысле политического расчёта, а в другом – высшем. Негодование с одной стороны отрицает историю (первая несправедливость), с другой не признаёт умственного бессилия тех людей, на которых оно обращается. Иное дело – критика равных; иное дело – воспитание низших. Наше дело – воспитательное и мы должны быть снисходительными, потому что мы имеем дело не с ровней, а с людьми, которых надобно учить. Действительно, наши отношения к нашему духовному миру странны; да их не переменишь, а надобно, если можно, переменить самоё настроение духовенства, искажённое целым рядом злых исторических влияний. Теперь у Синода схватка с Географическим Обществом по случаю статьи Гильфердинга о Боснии; неизвестно, чем кончилась или кончится.

В Донкове видел я нескольких дворян. Настроение не совсем дурно. У многих склоняется расчёт к отчуждению земли в собственность крестьянам, но, разумеется, дорожатся. Иначе и быть не может: крестьяне, как везде, хороши; но хозяйство помещиков расстраивается вследствие трусости самих помещиков и их представителей. Я у себя это заметил и был принуждён облечься в грозу для поправления сделанных упущений.

Радуюсь очень известиям вашим о батюшке. Что боли возвращаются, это должно было ожидать. Многолетняя привычка местного раздражения не могла же исчезнуть мгновенно; но укрепление сил и освежение организма, вот что важно. Боли будут уступать постепенно. Скажите батюшке, Константину Сергеевичу и всем мой поклон. Будьте сами здоровы и не слишком пеняйте на меня.

Ваш А.Хомяков.

Если Лонгинова⁴⁹⁸ увидите, поблагодарите за статью. За присланную мою брошюру поклон в пояс. Тютчеву⁴⁹⁹ поклон.

Меня очень порадовало ваше письмо, любезнейший Иван Сергеевич; признаюсь, мне очень хотелось, чтобы статья была хороша: как будто была какая-то обязанность в отношении к покойному⁵⁰⁰ объяснить его дело, которое, того и смотри, нескоро бы оценилось вполне. Перемены, которые вы предлагаете, очень справедливы, а в слове иконописью без сомненья ошибка переписчика. А вот моя просьба: пошлите отдельный оттиск в Академию к Иордану с надписью: по назначению от автора. Он любил Иванова и у него я с Ивановым познакомился. Я очень рад, что Погодин пишет о Шеншине, но, пожалуйста, будьте осторожны. Вы говорите – статья горяча, даже может быть слишком. Этого нам всячески избегать надобно, не ради какой опасности, а потому что сдержанность есть несомненная сила, а всякая лишняя горячность роняет авторитет; да и грустно бы было, если бы наша горячность отозвалась как-нибудь нехорошо в ком-нибудь из читателей (порядочных) для памяти покойного. Он без сомнения был наш во всех отношениях; но не до́лжно о нём вспоминать так, чтобы говорили о нём как об un homme de parti; чем святее память о нём, тем полезнее она будет действовать на других, устраняя всякое раздражение.

А каков Т... Ф... против Даскалова⁵⁰¹ в «Московских Ведомостях»! Вот истинное поповство. Досадно и смешно. Не знаете ли, можно ли отвечать? Разумеется, мы не можем за недостатком данных; но Даскалов мог бы. Только надобно его направить. Думаю, однако, что отвечать не позволят. Статья в высшей степени оскорбительна для Болгар и произведёт по всей вероятности дурное действие. Греки спасибо не скажут, а Болгары ещё более отшатнутся.

Прощайте, любезный Иван Сергеевич. Я говею и читаю Шеллинга и Гогоцкого⁵⁰². Батюшке и Константину Сергеевичу мой поклон.

Ваш А. Хомяков.

Любезный Иван Сергеевич!

Во время моей поездки в Донков пришли два пакета на имя А.Ф. Гильфердинга; их туда послали, а я уже выехал обратно. Так гуляли они немало. Теперь, по возврате в Богучарово этих писем, спешу отправить их к вам, потому что не знаю, куда их адресовать; а если Гильфердинга и нет в Москве, вы, по крайней мере, знаете наверное где он.

Я прискакал из Донкова в Тулу к выборам⁵⁰³ по чувству долга и не жалею. Общая физиономия собрания была лучше, чем ожидали. В первый день встреча мне была свирепа до комизма; во второй придрались к тому, что я во фраке и потребовали моего удаления; я возвратился в чужом мундире.

В последний день у меня же спрашивали совета те, которые сначала хотели меня повесить. В уезде нашем выбраны негодные депутаты, в том числе Коптев, брат воспетого; за то в Белёве Елагин, б. Черкасов и Павлов, брат Верейского. Вообще итог депутатов очень сносен, хотя есть и большие негодяи и много плантаторов. Большинство сомнительно. От правительства князь Черкасский и Самарин⁵⁰⁴. Черкасский приобрёл доброе мнение почти всех и привёл в истинное благоговение Д.Н. Свербеева ловкостью своего поведения. Пять дней собрания подвинули дело эмансипации на основании собственности части земли для крестьян весьма значительно. Теперь вопрос, что будет в Комитете.

Скажите братцу, что его статья о Белёвской В.⁵⁰⁵ превосходная, и что он вопрос поставил в совершенно новом виде. Ещё одно нужно, что̀ в ней нет: именно историческое движение и показание последовательных перемен. Потом вот моё замечание: разница бежал и сошёл не значит ли с согласия или без согласия помещика? Дело тогда принимает ещё другой вид. Благодарю Константина Сергеевича за эту статью и за письмо, на которое переезды помешали мне отвечать. Разногласия у нас нет ни в чём, и с его оговорками насчёт моей статьи об Иванове я вполне согласен. Сам не пишу ничего, но крепко собираюсь на философскую статью. Нам нужно всё идти вглубь, но это тяжкая работа. Как-то справлюсь! Прощайте покуда. Сейчас опять еду в Донков дней на десять, а погода и дорога отвратительны. Скажите, пожалуйста, моё почтение батюшке, матушке и всем вашим. Ваш А. Хомяков.

Вот приписочка, которую надо прибавить к моему письму о Глаголице.

Я не говорил о том, можно ли букву ш считать займом Кириллицы из Глаголицы по весьма простой причине. Буквы щ и ш в Кириллице связаны между собой такой явной связью, что сказанное об одной непременно относится и к другой. Можно поспорить о том, какая буква вошла в состав буквы щ, червь ли, ш,

, тч или твёрдое ш, т, шт? (последнее ближе к Болгарскому произношению); но зависимость одной буквы от другой, т. е. щ от ш, не подлежит сомнению, и поэтому ясно, что обе приняты резами (Глаголицею) в одно время от Кириллицы.

Ещё слово о букве ц. Её форма в Глаголице довольно проста, и Кириллица могла её принять; почему отвергла она её? Мне кажется, что тут выразилось филологическое соображение разумных составителей Церковно-Словянской азбуки. Они хотели указать на неё как на изменение буквы ч: ибо связь их явна в Словянском слове, в котором цоканье составляет характеристику многих наречий. От того цы – ц – есть только червь

, с отодвинутым к стороне хвостиком Ч. Быть может, сохранению буквы Глагольской помешало также излишнее сходство с ижицей.

Пожалуйста, так как у меня теперь из Москвы посылка, доставьте мне, если можно, вторую часть Мелкотравчатых в Р. Слове (буде вышла) и Хвольсона о Вавилонских надписях; а я по почтеих вам доставлю.

На днях я письмо пошлю об эманцинации; но не знаю как; чтобы лучше след скрыть, оно переписано не моей рукой.

Любезный Иван Сергеевич!

В последний раз я вам писал при спазмах в желудке; становилось легче, но всё ещё они не проходят совершенно, что меня сердит; а тогда они ещё так были сильны, что я даже не отвечал на некоторое ваше обвинение, падающее на Кон. Сер., но, как и вы говорите, не совсем миновавшее и мою голову. Обвинение – в обвинении ближнего с успокоением совести разными не совсем добросовестными оговорками. Мне кажется, вы неправы, может быть даже более в отношении к братцу, чем в отношении ко мне; потому что он обвиняет вообще не так легко как я, и как будто всегда с принуждением или насилием над собою. Но лица в сторону: вопрос о самом обвинении. Можно ли какому-нибудь обществу существовать без общественного мнения? Назовите это общество церковью или как угодно. Где стихия общественного мнения? Не в откровенном ли мнении частном? Христианское начало не вводит в жизнь новых начал вещественных или формальных; оно только изменяет их внутренний смысл. Осуждение, которое было делом гордости, самоуслаждения и так далее, является как дело необходимости и, в весьма хороших натурах, необходимости тяжёлой. Палач-волонтёр является палачом от общины (предполагаю необходимость казни. Кстати: как это люди, пишущие об уголовных законах, ещё не догадались, что тюремщик и часовой при тюрьме те же палачи?) Я, тут не говорю о другом различии обвинения христианского от всякого другого, именно о том, что оно допускает признание осуждаемого лучшим в общечеловеческом смысле, хотя и преступником в частном значении, – таким, что ему нужно привязывать ярлык, как у Римлян сено бодливой скотине на рога. Но это, разумеется, остаётся между Богом и совестью человека, произносящего суд над ближним своим, и поэтому неподведомо никому: самый же факт осуждения есть дело общественного служения, от которого по моему мнению даже нельзя отказываться. Разве бу̀и, и вехи, и маяки не ставятся на отмелях и камнях, и не дело ли человеколюбия их ставить? Молодёжь, которая вступает в жизнь, да и муж совершенный в обществе мало ему известном не нуждаются ли в этих вехах и бу̀ях, которые выражаются такими словами, как подлец, негодяй и пр.? Вот, мне кажется, полное оправдание осуждения в смысле христианском, и как бы мы ни исправляли эту службу (вы улыбаетесь), я и Константин Сергеевич, мы попрёку не подвергаемся. Затем остаётся, разумеется, вопрос внутренний; но кто же его разрешит? Часто, думаю, при полнейшей откровенности, сам человек данных для его разрешения не мог бы представить.

Другой ваш вопрос труднее. Это вопрос о дуэли. Он входит в другой, более общий, а именно: при возникающем или не усовершенствовавшемся обществе, имеет ли христианин право самосуда, в то же время протестуя против него? Я не стану об этом говорить, потому что чувствую всю многосложность и сомнительность вопроса; поставленного в таких широких размерах; но я думаю, вы признаетесь, что его так именно и до́лжно ставить. В молодости, когда возможность дуэли была мне ближе, я себе поставил одно правило: всегда отказываться от дуэли кроме одного случая – когда дело коснётся чести женщины. Прав ли я был, не знаю; но и теперь убеждение моё не изменилось. Мужчина всегда себя оградить может, а женщина нет.

Вот хоть поздний ответ вам, но ответ; а поздний потому, что недели полторы я от болей в желудке вечером лежал, а я могу браться за перо только вечером. Теперь я почти вовсе здоров, благодаря Stannum и Staphysagria.

Безсонов просил у меня уведомления о судьбе его записки, и я ему отвечаю; но адреса его не найду. Пожалуйста, доставьте. Ещё просил я вас об имени Жансенистского епископа Утрехтского; если нельзя его найти в Le Nord, нельзя ли как-нибудь отнестись об этом к самому издателю? Письмо-то у меня написано: жаль так оставить.

Прилагаю стихи на обороте. Не знаю, каково исполнение, а мысль мне нравится. Спи.

Днем наигравшись и т. д.

Любезный Иван Сергеевич!

Пишу вам только несколько строк по поводу письма к Loos’y. Не годится его теперь печатать: мне хочется отнестись к нему серьёзно, как к человеку. Напечатать, значит раздражать и даже дать повод к неотвечанию. Надобно, чтобы он видел во мне человека, а не литератора, журнального сотрудника.

Если пройдёт месяца полтора без ответа, тогда надобно будет напечатать как апелляцию к Жансенистам против их епископа. А теперь, пожалуйста, пошлите по такому адресу прямо: A Monseigneur Henri de Loos, archevê que de l’ancienne communion Catholique-Romaine. A Utrecht.

Важно знать, будет ли он отвечать.

Прощайте, до свидания в Москве. Будьте здоровы.

Вам преданный А. Хомяков.

Только что получил вашу первую посылку, любезный Иван Сергеевич, пришлось мне ехать в Донков, а вторая пришла без меня и на почте ждала. Третьего дня я оттуда возвратился и посылки возвращаю с величайшей благодарностью. Протоколы очень любопытны; из них видно, что Черкасский играет важную роль. Нельзя не узнать во многих местах его оборота мысли и слова, его критических приёмов и многих особенностей. Направление, при всей кажущейся неподвижности, или, по крайней мере, медленности комитетских работ, довольно ясно: очевидно идёт работа двойная. Комитет разрабатывает un pis aller на случай, если с выкупом не сладит, а затем скрывается надежда на выкуп. Но эта двойственность портит всё дело; вследствие её не вырабатывается многими проект последовательного, хотя бы и не безупречного, а только не связные меры, из-за которых выглядывает: авось что-нибудь придумаем, авось деньги найдём и развяжемся. За всем тем общий дух хорош: уступок мало. Административные предположения могут дать простор жизни народной; хотя и тут, так же как и в юридических соображениях, ещё несколько преобладает формальность, но вообще всё лучше того, что можно бы было ждать. Для меня это чтение было в высшей степени интересно и очень оправдало меня в моих собственных глазах. Я разумею отправку своего письма, которое я отдал на почту дня за четыре до получения протоколов.

Странное совпадение обстоятельств. В Туле теперь поговаривают о многих из тех мер, которые я предлагаю, как о намерениях Ростовцова. Если тут есть какая-нибудь правда, то я вдвое более собою доволен: тем охотнее примет он мои соображения и пополнит ими собственные мысли. Более всего дорожу я предложениями о немедленном приступе к освобождению посредством отписки к казённым дачам и простого взноса известной нормы от самих крестьян. Я уверен, что такой приступ к делу мгновенно переменит всё нравственное настроение обоих сословий, крестьянского и дворянского, и подействует на правительство самым благодетельным образом. Это всё равно, что окунуться: покуда не окунёшься, чувствуешь, что ещё можно уйти домой, не выкупавшись; хотя бы уже стоял по пояс в воде.

Долго писать, а то я рассказал бы вам некоторые наблюдения, сделанные мной над казёнными крестьянами. Я пришёл к убеждению, что им во многих случаях слишком хорошо, и что они часто от этого не богатеют. В них, говорю, в целых волостях, зарождается та самая беспечность и сонливость ума, которая составляет характеристику степного помещика. Слишком обширное общинное владение делает каждого крестьянина каким-то владетельными принцем, потому что вне пахотной десятины всё уже общее, и каждому кажется, что всё его. По-моему следует их привести к общим правилам с помещичьими, для того, чтобы возбудить личную, деятельность. Так,например, на верховьях Вороны села Телехово, Калинкино, Губы и др., благословенный край, которым бы батюшка ваш мог восхищаться как прежним Оренбургом, решительно барин от богатства. У них,например, целыми деревнями заводятся споры и ссоры по утрам, чтобы вечером мириться с запивкой. И от этого народ даже на взгляд – дрянь.

Я стою на своём прежнем положении, которое для меня всё яснее и яснее оправдывается. Случайное деление на дачи всей России также гибельно, как и крепостное состояние: оно отнимает у жизни её подвижность, переливчатость и свободу в распределении сил. Народ без поземельной собственности общинной – не народ. Земля, разрезанная всецело на случайные собственности, хотя бы общинные, изуродует живущий на ней народ, заковывая его в случайность этой собственности. Переменить положение казённых крестьян также необходимо, как и помещичьих.

Возвращаю вам статью о Глаголице. В ней только и было серьёзной ошибки, что θвместо о.О назвал я длинным, потому что это омега. Статья, писанная о Космосе, есть не что иное, как та, которая была и в наборе; но в наборе есть выпуски для тогдашней цензуры. Тут Космос отчасти придирка. Библиотека для Воспитания у меня зачитана, а статей черновых у меня нет.

Я очень рад, что братец принялся за статью полемическую; авось его кто вгонит опять в действительную жизнь; а сверх того я убеждён, что статья будет очень хороша. Одно из призваний Конст. Сер. состоит в том, чтобы внести жизнь в безжизненность нашей грамматики. Тут есть даже какой-то особенный закон, сближающий его с Сергеем Тимофеевичем, как теорию с практикой.

Вчера хотел я к вам писать, да не мог от желудочных спазм, которые и теперь продолжаются, хотя легче.

Прощайте покуда. Будьте здоровы.

Ваш А. Хомяков.

Что̀ наш спор с типографией? Есть ли какие слухи? Да вот просьба. Хранится ли у вас Nord прошлогодний? Если хранится, то не найдут ли ваши сестрицы в известиях с половины Октября до половины Декабря экскомуникацию Утрехтского Жансенистского епископа папой. Кажется его имя Henry de Loos; но к несчастью я тогда не записал, а теперь не уверен, так ли.

Хвольсон очень любопытен. Я убеждён, что всё это не что иное, как подделка, которая обманула Ибн-Вашеею; но любопытна громадность этой подделки. Она показывает, что Халдеи времен Римских были шарлатанами в огромных размерах. Во всём Восточном, даже в плутнях какое-то величие, которого Европа не имеет.

Грустно было читать описание вашего теперешнего положения дел Беседы; грустно, но для меня не неожиданно. К несчастью, для меня такой год, что я никоим образом не могу её поддержать. Выше той цифры, которую я назначил, идти мне нельзя. Вы поверите мне на слово, что тут говорят и не скупость, и неравнодушие к делу. Но вопрос теперь, что же далее?

Беседа не может существовать сама по себе и причина этому очень грустная. Для неё нет в России читателя! Дабы Беседа могла существовать; нужно, чтобы она только отдалась более обширной и общедоступной деятельности литературной. Будь Парус⁵⁰⁶, вероятно и Беседа имела бы лишних подписчиков, потому что Парус был бы, так сказать, её толкователем и показывал бы читателю связь между её, по-видимому, отвлечёнными положениями и жизнью действительной, и потому, что он не допускал бы того заговора молчания, который составлен против неё всеми другими изданиями. Заметьте, что Константин С. и в этом случае имел чувство более всех практическое, когда он в одно время хотел газеты и предпочитал сборник журналу. Польза, принесённая Беседой, несомненна, но продолжение её мне просто кажется невозможностью. Опять скажу: при газете, м. б., она и была бы возможной (хотя и то сомнительно); без газеты никаких средств к её существованию не вижу. Мне кажется это ясно. Всё, что ещё возможно, это открыть подписку и до Января посмотреть её движение. Если бы разница не оказалась против прежних годов значительной, тогда можно бы рискнуть и употребить удвоенные усилия всякого рода, т. е. дойти до кредитовки. В противном случае закрыть подписку и возвратить подписные деньги. Кажется, нет сомнения, что этот исход во сто раз вероятнее всех других.

Существование Беседы я считаю поконченным⁵⁰⁷.

В этом ещё не было бы совершенной беды, если бы только дозволена была газета; но если не будет газеты, то дело очень плохо; а, кажется, и газеты ожидать нельзя. Пожалуйста, когда получите ответ о Думе⁵⁰⁸, уведомьте меня, Последнего слова до того времени сказать нельзя; но газеты, кажется, ещё можно и должно добиться.

Посылаю вам письмо своё к P.⁵⁰⁹ при письме к Кошелеву. Пакет не запечатан. Прочтите и пошлите к Кошелеву, а мне напишите хоть несколько слов о том, как вы находите и то и другое. Посылаю также незапечатанное письмо к Жансенистскому епископу. Если вы ещё не написали к издателю le Nord, чтобы узнать имя и адрес Голландского святителя, то не обратитесь ли к нему от имени моего, т. е. под псевдонимом Ignotus? Этим отстранилась бы некоторая странность самого вопроса, и на это довольно бы было десяти строк. О самом письме прошу мнения вашего и ваших.

Я пишу мало и сжато. Ходьба стала гораздо легче, но писать мне очень трудно: именно то положение, в котором приходится сидеть, возобновляет боль и заставляет бросать перо⁵¹⁰. Прощайте, будьте здоровы.

Ваш А. Хомяков.

Послание к Сербам скоро будет готово. Как обрадовали меня последние слухи о Самарине! Слава Богу, можно, кажется, быть покойным на счёт его.

Много вы сказали, о многом спросили в последнем письме своём, любезный Иван Сергеевич. Первое о Беседе. Номер таков, что без злости я о нём говорить не могу: ведь одного такого номера достаточно бы было для прославления любого журнала, а кто это оценит? Я не говорю об одних Записках Держ., или, говоря о них, не обращаю даже внимания на смелость их напечатания, а смотрю на них просто, как на исторический памятник⁵¹¹. Подобного памятника в России ещё не издано. Когда подумаешь о лицах выведенных на сцену или, пожалуй, на позор, который я считаю вполне заслуженным (Кочуб. и Сперан.), о близости эпохи, о ясном представлении Александра Пав., именно таким, каким он был и каким его ещё никогда у нас не представляли, и особенно о том характере добросовестности, с которым всё это передано стариком Державиным, очевидно вовсе не государственным человеком, но честным и прямодушным свидетелем: нельзя не сказать, что это у нас невиданное явление и приобретение весьма важное даже для Европейских публицистов. Как жаль, что нет его записки о третейском суде! Лично для меня это было бы очень любопытно. Не сошлись ли мы в общей мысли?⁵¹² О других статьях не говорю, только скажу, что не диво Безсонову и Ордынскому ею⁵¹³ восхищаться; а моя просьба, хоть в конце 2-й книги несколько розог Бус.⁵¹⁴: ведь он теперь наставник, так ему будет полезно и не так больно покажется с радости. Честное слово, тут во мне злости нет, а только глубокое убеждение, что без этого публика не поймёт. А вот что о Степном Цветке: я решительно им восхищаюсь и радуюсь, но только как словом прекрасной, глубоко-художественной и сочувственной, души. Я рад, что Сох. хотела и могла так посмотреть на Пушкина; но остаюсь при своём. Вспомните, что те чудные стихи, которые Сох. приводит и которые действительно составляют как бы связь между другими, совершенно отрывочными, переведены из Данте. Они-то и имеют по преимуществу характер басовой ноты. Пророк, бесспорно великолепнейшее произведение Русской поэзии⁵¹⁵, получил своё значение, как вы знаете, по милости цензуры (смешно а, правда). Вглядитесь во всё это беспристрастно и вы почувствуете, что способности к басовым аккордам недоставало не в голове Пушкина и не в таланте его, а в душе, слишком непостоянной и слабой, или слишком рано развращённой и уже никогда не находившей в себе сил для возрождения⁵¹⁶. Оттого-то вы можете им восхищаться или лучше не можете не восхищаться, но не можете ему благоговейно кланяться. Конечно, приводя Шиллера, вы как будто правы; в нём нехудожественное начало отнимает много достоинства у его серьёзности; в нём, как вы говорите, звук басовой струны есть не что иное, как гудение философской мысли. Это так, но скажете ли вы тоже о Гёте? О том

Was unbewusst

Oder unbewacht,

In dem Labirynth der Brust

Wandelt durch die Nacht?

Хвалите, браните этих людей; но как бы к ним ни относились в художественном сочувствии, вы не можете не признавать в них строгих, мужественных, мужских душ, духовных борцов, перед которыми невольно преклоняешься. Не так ли? И всё-таки я очень рад, что Сох. проследила, прочувствовала ту способность в Пушк., которой он не развил, те звуки, которые у него разбросаны более как вздохи временного ропота на себя, чем как слова сознательного достоинства. Соханскую самую я вдвое полюбил и должен признать в ней кроме высокого художественного творчества редкую силу анализа. Я рад, что она сверх того высказалась и что её будут бранить. Мне за неё совестно становилось, что её, пожалуй, будут хвалить как Гончарова или Писемского. Ей такие непристойно дружеские отношения к журналам неприличны. Ведь для них уже К. Павлова слишком серьёзна. Я точно также радуюсь будущей вражде нашей литературы против Сох., как радуюсь, что Катков купается на острове Wight, дышит тем же воздухом как королева Виктория и окунается в те же волны, которые омывают телеса её министров⁵¹⁷; а что покуда Р. Вестник делает подлости, это опять в порядке. Что касается до Беседы, я уверен, что если бы она издавалась как журнал-газета, число её подписчиков прибавилось бы значительно, но никак не надеюсь, чтобы вам дозволили быть её редактором. Сам не знаю даже, желать ли этого мне, даже при большом успехе, было бы жаль вас: стольких потраченных дней и сил, столького труда и такого всё-таки рабского отношения к публике. Дай Бог успеха, а если при этом ещё успех будет сомнителен или не полон!.. Впрочем, это бы ещё ничего; а всего важнее то, что деятельность редакторская может вам скоро наскучить, что вам самим почти будет невесело оглядеться на свою деятельность, а, пожалуй, может даже вообразиться, что вы трудились даром. Ваше желание уединённого труда и сосредоточенной мысли очень понятны, и я точно также радовался бы, как и все ваши домашние, если бы это желание исполнилось, но не на такой длинный срок. Я знаю вас и уверен, что вы так бы компактно устроили этот труд, что вам далеко меньше двух лет понадобилось бы для прекрасных результатов; но чего желать для пользы общей, право не знаю. Странно наше, так сказать, островное положение в Русском обществе. Чувствуешь, что мы более всех других люди Русские и в тоже время, что общество Русское нисколько дам не сочувствует. Чувствуешь, что нельзя по совести не старайся образумить это общество, а в тоже время, что это чисто внешнее действие не может быть нашим призванием, а нас так мало, что никому нельзя отлучаться от своего дела: некем заменить. Вот и теперь Самарин уехал и, слава Богу; пусть отдохнёт, окрепнет, освежится; пусть хоть сколько-нибудь жизни погуляет; а всё-таки чувствуешь, что есть уже для нас потеря в одном деятеле, если не литературном, то общественном. (Надеюсь, что он будет в Беседу письма писать). Но его отсутствие из Петербурга уже для общего дела нехорошо, и я за Кошелева больше боюсь, чем при нём. Очевидно, он (т. е. Кошелев) несколько запутался; но что же Черкасский? Этот других путает, да ведь не трудно при этом и самому сбиться с толку.

Вы жалеете, что я раньше не послал копии со своего письма⁵¹⁸; не знаю, не лучше ли так? Если может быть польза, что очень сомнительно, то, кажется, всего скорее её можно ожидать тогда, когда все перекружатся и будут рады такому исходу, который всех примирит, потому что не заключает в себе уступки какой-нибудь другой партии, а равно чужд всем. Впрочем, исполняя обязанность, я очень мало надеюсь на успех, просто потому что я предлагаю целый план, а мы от планов давно отвыкли и перебиваемся отрывочными мерами, которым предоставляем склеиться или не склеиться, как уже там судьба решит. Потом и то покажется странным, что я требую полной откровенности с народом. Как бы то ни было, надежд у меня крайне мало.

Не велика и на Жансенистов; но вы сами видите, что моё намерение втянуть их в полемику и потом заставить прочесть свои брошюрки. Потом самую полемику можно будет напечатать. Всё, может быть, какая-нибудь польза, К Сербам послание, как мне кажется, надобно никак в России не печатать прежде, чем оно не появится по-сербски: иначе оно получит характер литературный, а не серьёзно-общительный. Из этого письма вы видите, что мне лучше и что я могу сидеть довольно долго; но ходьба очень ещё плоха и боли часто возобновляются, хотя не сильно. Прощайте, будьте здоровы. К. Серг. и всем вашим кланяюсь.

Ваш А. Хомяков.

А я и забыл поблагодарить за справку об епископе.

Любезный Иван Сергеевич!

Благодарю вас за статью Сох., хотя она меня ставит в большое затруднение. Не знаю, как и советовать. Главное, боюсь – как бы не стали её обвинять в раздражении и в самолюбии, хотя ни того, ни другого не замечаю. Оправдание Власа Никанд. едва ли верно, не потому чтобы я не соглашался отчасти с нею, но потому, что это лицо введено слишком эпизодически. Босой поп – ничего: он тоже введён эпизодически и прекрасно, но он не описан. Внимание слишком останавливается на Власе, и поэтому он не должен исчезать вовсе без следа; вот маленький недостаток в повести, а в объяснении он идеализирован и едва ли верно. За то в статье пропасть прекрасного, глубокого, живо прочувствованного, а в итоге жалко не печатать. Кое-что можно переменить, о женщинах оговорку сделать, а, кажется, надобно напечатать. Конечно, ей достанется после от журналов; ну, да что за беда? Её на то хватит, чтобы с ними справиться, и тогда их брань сделается стихией большого успеха.

Скажите, получили ли вы мои стихи и длинное письмо; с тех пор я от вас уже имею два известия, а о нём ни слово. Не пропало ли? Тогда, хоть я в другой раз письма и не напишу, по крайней мере, напишу и пришлю другой список стихов.

Я всё ещё не оправляюсь и даже вовсе недоволен своей ногой: подозреваю внутренний разрыв в сухожилье. Впрочем, жду снега, да всё задерживают здесь открытия. Кажется, я напал на след, на признаки богеда, которого ищут для газа. На днях узнаю повернее⁵¹⁹.

Я очень рад, что было публичное заседание общества, и без меня. Мне кажется, это для разнообразия лучше. А хоть и кланяюсь Шиллеру глубоко, немцев бы не потешил. «Möge Ihnen auch ein Schiller entstehen». Чувствуете тут скрытое свинство? Черта с два! Будет, дескать, у вас, дураков, Шиллер. Ну да всё-таки хорошо⁵²⁰.

Я насчёт дела о печатании⁵²¹ не совсем согласен с вами. Вы правы, потому что вами предлагаемый путь лучше в юридическом смысле, но он опасен. Что̀ будет, если Сенат скажет в решении: Устав ясного права не даёт, а почему вы им пользовались, не наше дело. Так, дескать, просто вам терпели. Что̀ нам тогда делать? Всё будет испорчено, а Государь сам едва ли решится отказать.

Прощайте покуда; будьте здоровы. Мне очень хочется в Москву.

Ваш А. Хомяков.

Письмо-то моё уже можно теперь послать. Выходит, что имя-то я помнил (Henry de Loos), да только боялся перепутать.

Сердце у меня ёкнуло, любезный Иван Сергеевич, когда получил я заключительное слово. Очень хорошо составлено; но больно читать, и всё-таки не скроешь ни от себя, ни от других, что нас подрезало равнодушие общества, подобного «аспиду глуху, иже не обавается от премудра». Этого я ожидал уже с прошлого года; но надобно нам всем думать, что Беседа издаётся и она будет издаваться, даже ещё лучше, только не в журнальной форме. Жаль одних Славян. Кончила Беседа со славой, потому что статьи были к концу превосходные, и со скандалом по милости Якушкина, что̀ я считаю тоже не совсем дурным. Кстати о скандале: очень жаль, что допустили Безобр. до скандала. Его надобно было бы осрамить, но втихомолку; а теперь он в глазах губернских дворян мученик, пострадавший от Никониянцев.

Сербов⁵²² вчера кончил; надеюсь, что вы все будете довольны и подпишите охотно. За одного подписчика даже ручаюсь – за Константина Серг. Впрочем, и за всех почти ручаюсь: думаю, что согласитесь все, но буду просить строгого суда. Дело общее и серьёзное.

Снежок порошит. Только бы до утра, и можно будет денька через два тронуться в путь. Пора! Невыгода шоссе та, что оно хуже снег держит, чем простая дорога. Прощайте, авось только на несколько дней.

Ваш А. Хомяков.

А каков почерк! Превесело, когда попадётся хорошее перо.