Книга третья

Так шли церковные события в царствование Константина. Но по смерти его, учение отцов, собиравшихся в Никее, снова сделалось предметом исследования: ибо хотя оно (и прежде) не всеми было принимаемо, однакож, пока жил Константин, никто не смел явно отвергать его; когда же он умер, многие отступили от этого учения, и именно те, которых еще прежде подозревали в измене (православию). Больше всех усиливались поддержать учение Ария вифинские епископы, Евсевий и Феогнис, и удобнейшим к исполнению этого средством считали то, чтобы препятствовать возвращению Афанасия из ссылки, а египетские Церкви вверить своему единомышленнику. Они замышляли это, имея своим помощником того пресвитера, который при Константине был причиною возвращения Ария; ибо он пользовался благосклонностию и царя Констанция – за то, что передал ему в целости отцовское завещание. Считаясь человеком верным, этот пресвитер получил доступ даже к царской супруге и пользовался дружбою сильных придворных евнухов. Управителем царского двора был тогда некто Евсевий, который, сделавшись сам последователем Ариева учения, внушил свой образ мыслей и царице, и многим из придворных. Отсюда опять начались непрестанные толки о догмате – частно и публично, а вместе с тем возбуждались неудовольствия и неприязненные отношения, – и дело шло по желанию сообщников Феогниса.

В то же время Афанасий с запада из Галлии возвратился в Александрию. Еще сам Константин при жизни хотел вызвать его из ссылки и, говорят, выразил это желание даже в своем завещании: но так как он скоро умер, то возвратиться Афанасию позволил соименный Константину сын его, управлявший западными Галлами. При этом снабдил он Афанасия и грамотою к александрийскому народу, которую я нашел в переводе с латинского языка и предлагаю здесь в том виде, в каком нашел ее. Вот она:

Константин кесарь народу кафолической александрийской Церкви.

«Вашему благоразумию думаю, не безынтересно, что Афанасий, истолкователь достопоклоняемого закона, был на время послан в Галлию – для того, чтобы, по жестокости кровожадных и непримиримых врагов, угрожавших опасностию священной главе его, не потерпеть ему от козни злых неисцелимого зла. Для охранения его от такой именно жестокости, он был исторгнут из челюсти нападавших на него людей и послан жить под моим покровительством, так чтобы в назначенном для его жительства городе иметь ему в изобилии все нужное, хотя достославная его добродетель, полагаясь на помощь Божию, вместила бы ни во что бремя еще тягчайшей участи. Желая удовлетворить, сколько можно, боголюбивейшему вашему благочестию, владыка наш, блаженной памяти Константин Август, родитель мой, намеревался уже возвратить упомянутого епископа на прежнее его место: но так как, не исполнив еще сего желания, он предварен был человеческим жребием и почил; то сделавшись наследником намерений блаженной памяти царя, я счел долгом исполнить его. Увидевшись с Афанасием, вы сами узнаете от него, какое питал я к нему уважение. Да и не удивительно, если я что-нибудь сделал в его пользу: к этому располагали и побуждали мою душу сколько выражения вашей любви, столько же доблесть сего мужа. Божественное промышление да сохранит вас, возлюбленные братья!» – Уполномоченный такою грамотою царя, Афанасий, по возвращении в Александрию, снова стал управлять египетскими Церквами; а державшиеся учения Ариева негодовали на это и не могли оставаться спокойными. Отсюда происходили частые возмущения, подававшие повод устроять Афанасию новые козни; ибо Евсевиане заботливо клеветали на него царю, будто он – человек возмутительный и предвосхитил себе возвращение (на кафедру александрийскую) против законов Церкви, без суда епископов. Впрочем, как по наветам их Афанасий опять был изгнан из Александрии, я скажу после, в своем месте. А к этому времени относится то, что, по смерти Евсевия Памфилова, епископство Кесарии палестинской принял Акакий, усердный почитатель Евсевия, изучивший чрез него священное Писание, человек мыслящий, приятный в речи и оставивший много замечательных сочинений. Вскоре после сего, царь Константин, воюя близ Аквилеи против собственного брата Константа, умерщвлен был своими военачальниками; вследствие чего западные области римской империи поступили под власть Константа, а восточные – Констанция.

В то же время, по смерти Александра, константинопольское первосвященство принял Павел, и этот сан, по словам единомышленников Ария и Македония, предвосхитил без согласия никомидийского епископа Евсевия и епископа фракийской Ираклеи Феодора, которым, как епископам соседственным, принадлежало право рукоположения¹⁰. Но большею частию говорят, что он рукоположен пребывавшими тогда в городе епископами, по завещанию Александра, которому преемствовал. Когда Александр, имея уже девяносто восемь лет от роду, из коих двадцать три мужественно проведены им в епископстве, приближался к смерти, и клирики спросили его, кому после него надобно вверить Церковь, он отвечал: если вы желаете человека благочестиво-доброго и вместе учительного, то изберите Павла; а для дел внешних и для обращения с светскими властями способнее будет Македоний. Это свидетельство Александра о двух упомянутых мужах подтверждают и последователи Македония, только способность к делам и красноречию приписывают Павлу, а одобрительный отзыв о жизни относят к Македонию, на Павла же клевещут, будто он жил роскошно и рассеяно. Действительно, даже и по их свидетельству, Павел был муж красноречивый и превосходно учил в церкви, но к делам житейским и к обращению с людьми сильными, как показывают самые дела, был мало способен; ибо не разрушил, как свойственно людям способным, ни одного навета врагов, и хотя был чрезвычайно любим народом, однакож пострадал от злобы людей, отвергавших в то время постановленный в Никее догмат. Прежде всего осужденный будто бы за худую жизнь он был извергнут из константинопольской Церкви, потом приговорен жить в ссылке, где, по проискам людей, искавших его смерти, говорят, умер жалким образом – от веревки. Но это случилось после.

По случаю этого рукоположения, в константинопольской Церкви произошло тогда величайшее смятение: ибо, пока Александр был жив, единомышленники Ария имели мало смелости, и народ, по его примеру и руководству, славил Бога, – особенно после неожиданной смерти Ария, который умер вышесказанным образом, по Божию, как верили, наказанию и действию Александрова благочестия; а когда епископ умер, – народ, разделившись на две партии, стал явно состязаться о догматах и вступать в ссоры. Ревнителям учения Ариева хотелось рукоположить Македониия, а исповедникам единосущия Сына со Отцом – поставить епископом Павла. Последние одержали верх. Но после рукоположения Павлова прибыл царь, – ибо он находился тогда в отсутствии, – и разгневался, будто епископство дано недостойному. По наущению врагов Павла, он созвал Собор и, рукоположенного епископа изгнав из Церкви, константинопольскую кафедру передал никомидийскому епископу Евсевию.

Сделав это, царь отправился в Антиохию сирийскую. Так как в описываемое время уже окончена была тамошняя, необыкновенная по величию и красоте церковь, которую для своего сына начал строить еще при жизни Константин; то Евсевиане, давно думавшие воспользоваться этим случаем, постарались теперь собраться туда для составления Собора. Они, равно как и другие единомышленники их, под предлогом освящения новопостроенной церкви, а в самом деле, как показали последствия, для искажения никейских определений, отовсюду съехались в Антиохию в числе девяноста семи епископов. Антиохийскою Церковию управлял тогда после Евфрония Плакит. Это выл пятый год по смерти Константина Великого. Когда все епископы собрались и прибыл сам царь Констанций; то многие стали выражать неудовольствие и сильно обвинять Афанасия в том, что он нарушил иерархический закон, который они же установили, и взял в свое управление александрийскую Церковь, прежде чем это дозволено было ему Собором¹¹. Вследствие сего, говорили они, Афанасий сделался виновником смерти некоторых граждан; потому что при вступлении его в город произошло возмущение, и многие умерщвлены, а другие преданы в судилища. Сплетши таким образом величайшую клевету на Афанасия, епископы определили быть предстоятелем александрийской Церкви Григорию. После того перешли они к рассуждению о догмате и хотя и не произнесли осуждения против никейских определений, даже, рассылая грамоты епископам городов, объявляли им, что быв епископами, они не могли следовать Арию, – ибо как было следовать им пресвитеру, когда сами же испытывали его веру? – скорее можно бы принять его к себе; а содержимая ими вера предана от начала: однакож в символе, приложенном к их посланию, отнюдь не упоминалось ни о существе Отца или Сына, ни о слове «единосущный»; он составлен был из понятий двусмысленных, так что ни единомышленники Ария, ни последователи никейского Собора не могли упрекнуть их в употреблении слов, неизвестных из священного Писания. Отпустив все, чего не принимали те или другие, они исповедовали, что Сын существует со Отцом, что Он единородный и Бог, и имеет бытие прежде всего, что Он принял плоть, исполнил волю Отца, и прочее тому подобное: а совечен ли и единосущен ли Он Отцу, или напротив, – этого не написали. Впрочем оставшись, видно, недовольными своим сочинением, впоследствии они, кроме этого, издали другое, которое, как мне кажется, во всем согласно с учением никейских отцов, или только в их словах не скрывается какой-нибудь неизвестной для меня мысли. Не знаю, почему они, отказываясь называть Сына единосущным, признали Его однакож непреложным и неизменным по Божеству, верным образом существа, воли, силы и славы (Божией) и перворожденным всей твори. Они утверждали, что это исповедание веры вполне написано Лукианом, который пострадал в Никомидии и был муж, как по всему знаменитейший, так особенно отличавшийся знанием священного Писания. Правду ли они говорили, или свое собственное сочинение возвышали авторитетом мученика, сказать не могу. На этом Соборе присутствовали – не только Евсевий, который, по низвержении Павла, перешедши из Никомидии, занимал кафедру константинопольскую, но и Акакий, преемник Евсевия Памфилова, и Патрофил скифопольский, и Феодор епископ Ираклеи, которая прежде называлась Перинфом, и Евдоксий, епископ Германикии, впосследствии, после Македония, управлявший Церковию константинопольскою, и Григорий, избранный предстоятелем Церкви александрийской. Все они в то время считались единомышленниками. Присутствовали также Дианий, епископ Кесарии каппадокийской, Георгий – Лаодикии сирийской, и многие другие, бывшие епископами митрополий и прочих знаменитых Церквей.

Вместе с ними присутствовал и Евсевий, по прозванию эмесский. Он был родом из Эдессы озроенской и происходил от благородных родителей, с детства, по обычаю предков, изучал священное Писание, потом, посещая бывших в той стране наставников, узнал и греческие науки, а в последствии, под руководством Евсевия Памфилова и предстоятеля скифопольского Патрофила, занимался толкованиями божественных книг. Прибыв в Антиохию в то время, когда случилось низвержение Евстафия по обвинению клира, Евсевий жил дружески с преемником его Евфронием. Из Антиохии, избегая священного сана, он удалился в Александрию слушать тамошних философов, и научившись их наукам, возвратился в Антиохию, где опять обращался с преемником Евфрония, Плакитом. Во время бывшего здесь Собора константинопольский епископ Евсевий хотел было возвести его на кафедру александрийскую, ибо думал, что он, как муж обходительный и весьма красноречивый, легко отклонит Египтян от привязанности к Афанасию: но так как избираемый отказался от этого назначения, опасаясь встретить ненависть Александрийцев, которые не хотели никого видеть на месте Афанасия; то предстоятельство александрийской Церкви вверено было Григорию, а эмесской – ему. В Эмессе сделавшись причиною возмущения, – ибо клевета приписывала ему занятие тою частию астрономии, которую называют гадательною¹², он убежал в Лаодикию к тамошнему епископу, своему другу Георгию. Георгий, отправившись вместе с ним в Антиохию к епископам Плакиту и Наркиссу, сделал то, что Евсевий возвратился в Эмессу. Он пользовался благорасположением царя Констанция; ибо когда царь отправлялся на войну против Персов, то брал его с собою. Говорят, что чрез него Бог совершил много чудес, как свидетельствует Георгий лаодикийский, рассказавший о нем это и иное кое-что. Но быв таким мужем, Евсевий не избег однако зависти тех людей, которые обыкновенно не терпят доблестей другого. Он также подвергся клевете, будто держится мыслей Савеллия. Впрочем на Соборе антиохийском его мнение было одинаково с мнением собравшихся там епископов; между тем как иерусалимский епископ Максим, говорят, с намерением избегал этого Собора, раскаиваясь то есть, что раз уже был введен в обман и согласился вместе с другими подписать низложение Афанасия. Равным образом не присутствовал на нем ни епископ, занимавший кафедру Рима, ни кто-либо из прочих италийских, или дальнейших за Римом епископов. Итак, когда Франки нападали на западных Галлов, а области восточные, особенно же город Антиохия, после тамошнего Собора, были колеблемы величайшим землетрясением, – в то самое время Григорий вступил в Александрию под защитою военного отряда, которому приказано было стараться, чтобы вступление его совершилось безмятежно и спокойно. К этому отряду присоединились и единомышленники Ария, как для означенной цели, так и для изгнания Афанасия. Между тем Афанасий заботился, как бы из-за него не пострадал народ, и для того, при наступлении ночи, сделал церковное собрание. Когда воины уже овладели церковью, он, окончив молитву, приказал наперед читать псалом; а потом в минуты общего псалмопения, заставлявшего воинов хранить спокойствие, так как нападение теперь считали они неблаговременным, – тайно вышел вон среди поющих и удалился в Рим. Таким образом Григорий занял александрийский престол; но народ в негодовании сжег церковь, соименную Дионисию, который был у них епископом¹³.

Итак желания противодействующей ереси успешно приходили в исполнение; а люди, ревностно защищавшие на востоке догмат, утвержденный в Никее, были низлагаемы: ибо когда еретики заняли важнейшие кафедры, александрийскую в Египте, антиохийскую в Сирии и столичную при Геллеспонте; тогда епископы сих областей уже повиновались им, как подчиненные. Но правитель римской Церкви и иереи запада считали это для себя обидою; потому что, с самого начала согласившись во всем с отцами, собиравшимися в Никею, они и досель не переставали так мыслить, посему дружелюбно приняли прибывшего к ним Афанасия и взялись защищать его дело. Негодуя на это, Евсевий писал Юлию, чтобы он сам обсудил определения тирского Собора касательно Афанасия; но не дождавшись Юлиева мнения, вскоре после бывшего в Антиохии Собора, скончался. Тогда константинопольские ревнители учения, изложенного в Никее, снова ввели в церковь Павла; а сообщники Феогниса, епископа никейского, Феодора ираклийского и другие единомышленники их, каким случилось быть в Константинополе, в то же время собрались в другой церкви и, при содействии скопища еретиков, в епископа константинопольского рукоположили Македония. От этого в городе происходили частые возмущения, похожие на войны; ибо обе стороны народа нападали одна на другою, и многие погибали, – город кипел смятением. Узнав об этом, бывший тогда в Антиохии царь разгневался и приказал опять изгнать Павла. Исполнителем его повеления был начальник конницы Ермоген. Быв послан в то время во Фракию и проходя чрез Константинополь, он хотел выгнать Павла из Церкви вооруженною рукою: но так как народ не допускал и даже противился ему, то воины стали еще настойчивее исполнять данное себе приказание. Тогда возмутители напали на дом Ермогена и сожгли его, а самого военачальника умертвили и, привязав на веревку, таскали его по городу. Услышав об этом, царь верхом прискакал в Константинополь с намерением наказать народ, но увидев его идущим к себе на встречу в слезах и с повинною головою, пощадил. Впрочем с этого времени город лишен был половины хлебных запасов, которые отец Констанция Константин ежегодно дарил гражданам от казны из египетских доходов; ибо царь, может быть, подозревал, что многие из граждан, от роскоши и пресыщения проводя жизнь праздную, сделались склонными к возмущениям. Весь гнев свой излил он на Павла и повелел изгнать его из города, досадовал также и на Македония – частию за то, что он был виновник смерти военачальника и многих других, а частию и за то, что принял рукоположение без его согласия. Таким образом, и не утвердив его рукоположения, и не отменив, царь оставив дело так и возвратился в Антиохию. В то же время ревнители арианской ереси Григория, как нерадящего об утверждении их учения и ненавистного Александрийцам за случившиеся в городе бедствия при его вступлении и за сожжение церкви, вывели из Александрии, и на место его послали Георгия, родом Каппадокиянина, отличавшегося деятельностию и усердием к их учению.

Удалившись из Александрии, Афанасий, прибыл в Рим. Случилось, что в то же время прибыли туда – и Павел епископ константинопольский, и Маркелл анкирский, и Асклепа газский, который противился арианам и за то, подвергшись обвинению со стороны некоторых еретиков, обвинявших его в ниспровержении жертвенника, был низложен, а на его место предстоятелем газской Церкви поставлен Квинтиан. В Риме проживал так же, обвиненный в другом преступлении и лишенный своей Церкви, адрианопольский епископ Лукий. Узнав, в чем обвиняли каждого из них, и нашедши их единомышленными касательно учения никейского Собора, римский епископ принял их в общение, как единоверных и, исполняя свою обязанность пещись о всех, согласно с достоинством своего престола, каждому из них возвратил принадлежащую ему Церковь, а восточным епископам писал обличительно, что они несправедливо судили об этих мужах, и возмущают Церкви именно тем, что не принимают никейских определений. Вместе с этим Юлий не многих между ними приглашал к известному дню приехать в Рим и доказать, справедливо ли их решение касательно тех мужей, угрожая, что впредь он не будет терпеть, если не прекратится их стремление к нововведениям. Так писал он, и Афанасий вместе с Павлом и прочими снова получили каждый свою кафедру, а послание Юлия отправили к восточным епископам. Но последние приняли его с негодованием и, собравшись в Антиохии, написали Юлию в ответ напыщенное и ораторское послание, наполненное множеством насмешек и не чуждое сильнейших угроз. Говоря откровенно в своем послании, что римская Церковь выражает всем свое любочестие, поколику почитает себя пристанищем апостольского попечения и первоначальною митрополиею благочестия, хотя проповедники христианского учения приходили к ней с востока, – они объясняли, что не считают себя ниже его, что если и не возвышаются пред ним по величию или обширности Церкви, то побеждают его добродетелию и преимуществами душевными. Потом, поставляя Юлию в вину общение с Афанасием и прочими, они высказывали ему свое неудовольствие – будто бы за оскорбление их Собора и за отвержение их определений, и порицали этот поступок, как несправедливый и противный церковным законам. Несмотря однакож на такие упреки и свидетельства о сильной своей скорби, они обещали иметь с Юлием мир и общение, если он подтвердить низложение изгнанных и поставление рукоположенных ими лиц; а когда будет действовать вопреки их определениям, то угрожали противным: ибо и предшественники их, восточные иереи, (говорили они), нисколько не противоречили по случаю изгнания из римской Церкви новациан. О том же, что сделано ими против определений отцов, собиравшихся в Никее, они ничего не отвечали Юлию, а только упомянули, что имеют много важных причин к оправданию своих поступков, но считают излишним оправдываться в этом теперь, – без сомнения потому, что тогда вдруг были бы признаны несправедливыми во всех отношениях.

Так писали они Юлию, а царю Констанцию снова клеветали на низложенных ими епископов. Живя тогда в Антиохии, Констанций предписал константинопольскому префекту Филиппу – Церковь опять отдать Македонию, а Павла изгнать из города. Опасаясь народного возмущения, префект, отправился в знаменитую и обширнейшую публичную баню, называемую Зевкзипп, и пригласил к себе Павла – как бы для совещания о делах общественных. Но как скоро Павел прибыл, Филипп показал ему грамоту царя и приказал тайно отвести его к морю чрез дворец, примыкавший к бане, а там посадить на корабль и отправить в Фессалонику, откуда, говорят, происходили и предки Павла. При этом строго было запрещено ему переходить в области восточные, но идти в Иллирию и в дальнейшие страны не возбранялось. Потом, вышедши из судилища, префект взял Македония и поехал с ним в церковь. Между тем, во время этих событий, народ собрался в бесчисленном множестве и тотчас наполнил церковь; ибо все, как последователи арианской ереси, так и приверженцы Павла, старались занять ее одни пред другими. Когда префект вместе с Македонием находился уже близ церковных дверей, и войсками, чтобы очистить место для прохода, разгоняем был народ, который однакож не мог отступить, потому что дальнейшие места были заняты; тогда воины, думая, что народ умышленно не хочет посторониться, перебили многих мечами, а многие погибли, быв затоптаны другими. Так исполнено царское повеление, по силе которого Македоний занял Церковь, а Павел сверх чаяния был удален из Константинополя. Между тем Афанасий ушел и, опасаясь угрозы царя Констанция, скрывался; ибо царь, на основании доноса еретиков, будто он возбуждает возмущения, и будто при вступлении его многие погибли, грозился наказать его смертию. Особенно же причиною царского гнева была клевета, что он продает в свою пользу хлеб, который царем Константином назначен для раздачи бедным александрийцам.

Когда египетские епископы написали, что все обвинения Афанасия ложны; тогда, видя, что Афанасию не безопасно более оставаться в Египте, Юлий пригласил его к себе, а собравшимся в Антиохии, от которых в то время получено было послание, написал ответ, и обвинял их во-первых в том, что они тайно искажают учение никейского Собора, во-вторых в том, что вопреки законам Церкви не пригласили его на совещание, – ибо есть иерархический закон, что все¹⁴, совершаемое без ведома римского епископа, не действительно, и наконец в том, что дела их в Тире и Мареотиде против Афанасия ведены были неправильно, – ибо первые опровергаются клеветою касательно Арсения. В заключение же осуждал он их за надменность послания. По всем этим и другим причинам, Юлий заблагорассудил помочь Афанасию и Павлу; ибо, спустя немного времени, и этот, прибыв в Италию, жаловался на причиненные себе оскорбления. Но римский епископ, сколько ни писал о них иереям восточным, ни в чем не имел успеха, и потому донес о сем царю Константу. Констант просил брата Констанция – выслать кого-нибудь из восточных епископов для объяснения касательно низложения Афанасия и других. Вследствие сего избраны были трое: Наркисс епископ Иринополиса киликийского, Феодор епископ Ираклеи фракийской и Марк епископ Арефузы сирийской. Прибыв в Италию, они усиливались оправдать свои поступки и старались убедить царя, что решение восточного Собора справедливо. Когда же, по требованию, надлежало им объявить свою веру; то они скрыли символ, составленный ими в Антиохии, и представили другое, столь же несогласное с утвержденным в Никее письменное исповедание. Итак видя, что они несправедливо клевещут на упомянутых мужей, и избегают общения с ними не за какие-нибудь преступления и не за образ жизни, как сказано было в определениях об их низложении, а за разногласие в догмате, Констант отослал их назад без успеха в том, для сего они приезжали.

По истечении трех лет, восточные епископы отправили к западным другое сочинение, которое называли пространным изложением веры, потому что оно состояло из большого числа слов и выражений, чем прежние. В нем о существе Божием они не упоминали, но утверждающих, что Сын произошел из несущего, либо из другой ипостаси, а не от Бога, и что было время или век, когда Его не было, отучали от Церкви. Однакож Евдоксия, епископа Германикии, Мартирия и Македония, приезжавших с этим сочинением, западные иереи не приняли: для нас довольно, говорили они, и определений никейских; кроме их не считаем нужным придумывать что-либо. Так как царь Констант (письменно) просил брата возвратить Афанасию и прочим их престолы, но письма его, по причине противодействия ереси, не имели никакого успеха, а между тем Афанасий и Павел, лично являясь к нему, домогались Собора, поколику дело шло об искажении православного учения; то цари с общего согласия положили – епископам обеих частей империи к известному дню собраться в иллирийский город Сардик. Восточные сперва съехались в Филиппополисе фракийском и написали западным, которые уже собрались в Сардике, чтобы Афанасия с прочими, как уже низложенных, они отлучили от заседания и общения, а иначе, говорили, мы не сойдемся. Потом, прибыв даже в Сардик, они не хотели вступать в церковь, пока находились там низложенные ими. На это западные писали в ответе, что они никогда не отделялись от общения с ними и теперь не отделятся – особенно после того, как римский епископ Юлий исследовал все, на них взносимое, и не нашел их виновными, и что обвиняемые присутствуют здесь, как люди, готовые подвергнуться суду и снова оправдаться в приписываемых им преступлениях. Так как эти взаимные объяснения не имели никакого успеха, а назначенный день, в который надлежало рассуждать о том, для чего епископы собрались, уже прошел; то наконец одна сторона их написала другой такие послания, которые произвели между ними вражду сильнее прежней. Посему каждая из них, собравшись отдельно, составила противные другой определения. Именно, восточные, подтвердив прежние свои приговоры касательно Афанасия, Павла, Маркелла и Асклепы, низложили также римского епископа Юлия, как прежде всех вступившего с ними в общение, – исповедника Осию, частию по той же причине, а частию и за дружеские его отношения к предстоятелям антиохийской Церкви, Павлину и Евстафию, – и трирского епископа Максимина – за то, что он первый вступил в общение с Павлом и был виновником его возвращения в Константинополь, а прибывших в Галлию восточных епископов отлучил от Церкви. Кроме того, низложили они сардикского епископа Протогена и Гавденция, – первого за то, что защищал Маркелла, которого прежде осудил, а последнего за то, что он поступал вопреки Кириаку, которого был преемником, и весьма уважал низложенных ими. Сделав такие определения, восточные известили всех епископов, чтобы они не вступали с этими лицами в общение, не писали к ним и от них не принимали никаких грамот. А о Боге приказывали мыслить так, как сказано было в приложенном к их посланию писании, в котором не упоминалось о единосущии, и отлучались от Церкви утверждающие, что три Бога, или что Христос не есть Бог, или что Отец, Сын и Дух святой – одно и то же, или что Сын не рожден, или что было некогда время или век, когда Его не было.

С другой стороны, заседавшие с Осиею во-первых провозгласили невинными – Афанасия, как несправедливо оклеветанного собиравшимися в Тире епископами, – Маркелла, как доказавшего, что его образ мыслей был оклеветан, – Асклепу, как получившего епископство по определению Евсевия Памфилова и многих других судей, и доказавшего справедливость этого судебным порядком, – Лукия, как епископа, которого обвинители обратились в бегство, – и в каждую из этих Церквей написали, чтобы сих именно мужей признавали они своими епископами и ожидали, а Григория александрийского, Василия анкирского и Квинтиана газского не называли епископами, не имели с ними никакого общения и даже не считали их Христианами. Потом низвели с епископских мест – Феодора фракийского, Наркисса епископа иринопольского, Акакия кесарийско-палестинского, Минофанта ефесского, Урзакия сингидонского, что в Мизии, Валента мурзийского, что в Паннонии, и Георгия лаодикийского, хотя он и не был на этом Соборе с восточными епископами. Всех их лишили они священства и общения, как таких людей, которые отделяют Сына от существа Отцего, принимают тех, которые, за привязанность к арианской ереси, давно низложены, и возводят их на высшие степени Божественного служения. По этим причинам отлучив их определив считать чуждыми кафолической Церкви, они написали ко всем епископам, чтобы последние подтвердили их определения и согласовались с ними в вере, для чего и сами написали тогда иное изложение веры, пространнее никейского, впрочем заключавшие в себе тот же смысл и немного отличавшееся от него только в выражениях. Именно, Осия и Протоген, которые в то время между западными епископами, собиравшимися в Сардике, были главные, опасаясь, чтобы некоторые не подумали, будто они искажают определения никейские, писали Юлию и свидетельствовали, что эти определения признают они несомненными, но для большей ясности распространяют те же мысли, чтобы единомышленники Ария, злоупотребляя краткостию изложения, не могли увлекать неопытных к принятию этих мыслей в нелепом смысле. Поступив так, те и другие закрыли собрание, – и каждый епископ отправился в свою епархию. Этот Собор состоялся в консульство Руфина и Евсевия, в одиннадцатом году по смерти Константина. На нем было – из западных городов около трех сот епископов, а с востока – семьдесят шесть, между которыми находился и Исхирион, врагами Афанасия поставленный на епископию мареотскую.

После сего Собора те и другие уже не смешивались между собою и не сообщались, как единоверные; но западные простирали пределы свои до Фракии, а восточные – до Иллирии, и Церкви, чего и следовало ожидать, возмущаемы были раздором и взаимными наветами: ибо хотя и прежде разногласили они в учении, но, имея взаимное общение, не производили большого зла и казались единомышленными. Говоря вообще, вся западная Церковь отеческие догматы сохраняла в чистоте, и касательно их чуждалась словопрений и разногласий: ибо хотя и эту часть (римской империи) Авксений епископ медиоланский, Валент и Урсакий паннонские, старались склонить к ереси арианской; но их усилия, при тщательном наблюдении предстоятеля римского престола и прочих священнослужителей, истреблявших семена этой ереси, не имели желаемого ими успеха. Напротив, в Церкви восточной, которая после антиохийского Собора пришла в смятение и явно разногласила с верою никейской, – хотя на самом деле, как я полагаю, большая часть верующих в ней содержала то же учение и признавала происхождение Сына из существа Отчего, – некоторые упорно восставали против выражения «единосущный». По моему мнению, один из них, быв в самом начале против этого слова, потом уже, как случается со многими, стыдились принять его, чтобы не показаться побежденными. Другие, чрез непрестанные рассуждения об этом предмете, получив навык так мыслить о Боге, после не могли уже переменить своих мыслей. А иные, видя, что состязающийся утверждает не должное, склонялись на другую сторону и располагались к этому то силою, то дружеством, то другими причинами, которыми люди обыкновенно побуждаются благоприятствовать, чему не должно, или удерживать свою смелость от обличения, – чего должно. Много было и таких, которые, почитая безумием заниматься подобными спорами о словах, спокойно держались смысла Отцов никейского Собора. Тверже и явнее всех восточных хранили никейские определения Павел епископ константинопольский, и Афанасий александрийский, и все общество монашеское, как то: Антоний Великий, который был еще в живых, ученики его и весьма многие другие в Египте и во всей римской империи. Так как я упомянул об этих мужах; то пробегу кратко историю тех, которые, сколько мне известно, были особенно знамениты в это царствование.

Начинаю с Египта и двух Макариев, приснопамятных настоятелей скита и тамошней горы. Из них один назывался египетским, а другой гражданским, или как бы городским¹⁵, потому что был родом александриец. Оба они, за свое божественное предвежение и любомудрие, пользовались великим уважением, страшны были для демонов и совершали много чудесных знамений и исцелений. О египетском говорят, что он, желая одного неверующего убедить в истине воскресения мертвых, даже воскресил мертвого и жил около девяноста лет, из которых шестьдесят провел в пустынях. Начав вести жизнь любомудренную, Он еще в молодых летах так прославился, что монахи называли его юношею-старцем, и сорока лет от роду рукоположен в пресвитера. А другой Макарий сделался пресвитером позднее. Он испытал почти все роды подвижничества, из которых иные сам выдумал, а иные, переняв от других, исполнял с такою точностию, что от чрезмерно суровой жизни у него не росли волосы на подбородке. В то же время и в той же стране занимались любомудрием Памва, Ираклид, Кроний, Пафнутий, Путуваст, Арсисий, Серапион Великий, Питирион, живший близ Фив, и Пахомий, бывший настоятелем так называемых Тавеннисиан¹⁶. У последних одежда и образ жизни были несколько отличны от прочих монахов, что располагало их к добродетели и побуждало душу презирать земное и взирать горе, дабы она удобнее могла перейти в селение небесное, когда отрешится от тела. По примеру Илии Фесвитянина, они одевались в кожаные одежды, – думаю, для того, чтобы, при взгляде на кожу, всегда иметь в памяти добродетели Пророка, мужественно противиться нечистым пожеланиям, и как чрез подражание ему, так и в надежде подобных же воздаяний, лучше сохранять целомудрие. Говорят, что и прочие одежды египетских монахов выражали некоторое любомудрие и не случайно отличались от других. Так напр. они облачались в хитоны, без рукавов note align­bottom mark­numeric]Кассиан (lib. 1. Institut.) и Дорофей (in Doctrin. prin), называют эти хитоны colobia. note], давая тем разуметь, что руки не должны быть готовы на обиду; – на голове носили шапочку, называемую, дабы жить чисто и непорочно, подобно питающимся молоком детям, на которых кладут такие шапочки для прикрытия и защищения их головы; – употребляли пояс и покрывало, из которых первым опоясывали чресла, а другим обхватывали шею и плечи, внушая мысль, что надобно быть готовым для служения Богу и для деятельности. Знаю, что другие приводят на это другие объяснения; но мне довольно и сказанного. Пахомий сперва, говорят, один любомудрствовал в пещере; но явившийся Ангел Божий повелел ему собрать молодых монахов и жить вместе с ними: ибо успев в любомудрии сам по себе, он должен своим руководством приносить пользу и многим сожительствующим. Но управлять ими приказано Пахомию по правилам, какие будут даны, – и Ангел дал ему свиток, который и теперь у них сохраняется. Предписанные в нем правила позволяли каждому есть и пить, работать и поститься, либо не поститься, сколько кто мог, – и на тех, которые больше ели, повелено возлагать работы труднейшие, а на подвижников легкие; строить многие малые помещения и в каждом помещении жить троим, но принимать пищу всем вместе в одном доме; есть молча и сидеть за столом с покрытыми лицами, так чтобы не видеть друг друга и ничего иного, кроме стола и предложенных яств. Чужестранцу не позволялось есть вместе с ними, разве будет принят какой путешественник. А кто захотел бы сожительствовать им, тот должен наперед в течении трех лет исправлять труднейшие работы, и потом уже иметь с ними общение. Предписывалось также одеваться в кожаные одежды и покрывать голову шерстяными шапочками, а на шапочках делать значки красного цвета; употреблять сверх того льняные хитоны и поясы, и в этих хитонах и кожаных одеждах спать, сидя в особо устроенных седалищах, огражденным с обеих сторон так, чтобы они могли служить каждому вместо постели; но в первый и последний день недели, приступая к жертвеннику для приобщения божественных тайн, развязывать поясы и снимать кожаные одежды; молиться каждый день двенадцать раз, да столько же вечером и столько же ночью, а в девятый час – три раза; притом, пред принятием пищи, каждую молитву предварять пением псалма. Все общество должно было разделяться на двадцать четыре разряда, и каждому разряду надлежало носить имя одной из греческих букв, так чтобы это название соответствовало его жизни и нравам: например. простейшие назывались иотою, хитрейшие зитою или кси, а другие – другим образом, сколько можно было приспособить свойства разряда к начертанию буквы. Этими то правилами руководил своих учеников Пахомий, муж весьма человеколюбивый и много угодивший Богу, так что мог предвидеть будущее и часто беседовал с святыми ангелами. Он жил в Фиваиде на острове Тавенне, от чего ученики его и доныне называются тавенскими. Живя по вышеизложенным правилам, они сделались знаменитыми, и с течением времени число их так умножилось, что возросло до семи тысяч человек; ибо и одно общежитие на острове Тавенне, где жил сам Пахомий, простиралось до тысячи трех сот человек, – тогда как тавенцы обитали не только в Фиваиде, но и в других странах Египта, и у всех их был один и тот же образ жизни, у всех – все общее. Общежитие на острове Тавенне почитали они как бы материю, а тамошних настоятелей его – отцами и начальниками. В то же время монашеским любомудрием прославился и Аполлоний, который, говорят, начал любомудрствовать в пустынях еще с пятнадцати лет от роду, а достигши сорокалетнего возраста, по Божию повелению, пришел в места обитаемые. Свое общежитие имел он также в Фиваиде, весьма благоугождал Богу, совершал чудесные исцеления и знамения, любил делать, что следовало, и был добрым и ласковым учителем людей, приходивших для любомудрия. В молитвах своих он так успевал, что о чем ни просил Бога, ничто не осталось неисполненным; потому что, быв мудр, мудро возносил он и прошения, а таковые Бог всегда скоро удовлетворяет. В то же время жил, как полагаю, и преподобный Ануф, который, сказывали мне, с тех пор, как в первый раз во время гонений на христианскую веру исповедал (Бога), никогда не говорил лжи, не желал ничего земного, получал от Бога все, о чем ни молился, и на всякую добродетель был наставляем Ангелом Божиим. Но о монахах египетских этого будет довольно.

Подражая примерам Египтян, подобным образом начала любомудрствовать и Палестина. Здесь процветал тогда преподобный Иларион. Отечеством его было селение Фавафа, лежащее к югу от города Газы близ потока, который впадает в море и называется тамошними жителями по имени самого селения. Иларион слушал в Александрии грамматика, но увидев монаха Антония Великого, пошел в пустыню и в беседе с ним изучил жизнь любомудрственную. Пробыв там немного времени, он возвратился в отечество; потому что у Антония, к которому ежедневно приходило много посетителей, ему нельзя было безмолвствовать по своему желанию. Не застав родителей в живых, он разделил свое имущество братьям и бедным и, не оставив себе совершенно ничего, поселился в одном пустынном месте близ моря, расстоянием около двадцати стадий от родного селения. Жилищем его был небольшой домик, построенный из кирпича, хворосту и разбитых черепиц, и имевший столько широты, высоты и длины, что стоя, надобно было наклонять голову, а лежа, подгибать ноги; ибо он всячески приучал себя к перенесению трудов и к обузданию прихотливости. Подлинно, из всех людей, известных нам по неослабному и испытанному воздержанию, он никому не уступил первенства, ибо побеждал голод и жажду, холод и зной, и другие ощущения и пожелания тела и души. Нравом был он добр, в беседе – важен, и тщательно упражнялся в священном Писании, Богу же так благоугодил, что на его могиле еще доныне многие больные и одержимые демоном получают исцеление и, – что всего удивительнее, – исцеляются как на острове Кипре, где он был погребен прежде, так и в Палестине, где почивает теперь: ибо он умер в то время, когда находился на Кипре и был погребен тамошними жителями, воздававшими ему великое почитание и благоговевшими пред ним; потом, знаменитейший из учеников его Исихий, тайно взяв оттуда останки его, перенес их в Палестину и положил в собственном монастыре. С того времени здешние жители всенародно и весьма торжественно совершают ежегодное в честь его празднество; ибо у Палестинян есть обычай – именно так выражать почтение к бывшим у них святым мужам. Подобным образом чтут они Аврелия анфидонского, Алексиона вифагафонского и Алафиона асалейского, которые, живя во время того же царствования, благочестиво и мужественно упражнялись в любомудрии, и своими добродетелями много способствовали к утверждению христианской веры в городах и селениях, преданных язычеству. В описываемое время близ Эдессы любомудрствовал и Юлиан, проводя жизнь самую строгую и как бы бестелесную, так что состоял, казалось, из одних костей и кожи, без плоти, и писателю Ефрему Сириянину подал повод к составлению сочинения о его жизни. Мнение, какое имели о нем люди, подтвердил сам Бог, даровав ему силу изгонять демонов и исцелять всякие болезни – не врачевствами какими-нибудь, а одною молитвою. Вместе с ним в той же стране процветали и многие другие духовные мудрецы, как в округе элесском, так и под городом Амидою, около горы, называемой Гавгалою. Между ними был Даниил и Симеон. Но о монахах сирийских теперь довольно. Если даст Бог, – с большею полнотою буду говорить о них после.

У Армян, Нафлагонян и обитателей при понтийских начало монашеской жизни положил, говорят, предстоятель Церкви севастийской в Армении, Евстафий. Он ввел правила касательно всех частей благоговейного поведения, – какие то есть употреблять яства и от каких воздерживаться, какие носить одежды, какие соблюдать обычаи, и начертал весь образ строгой жизни; так что аскетическую книгу, надписанную именем Василия каппадокийского, некоторые приписывают Евстафию. Говорят, что, по любви к излишней строгости, Евстафий допустил некоторые странности, нисколько несогласные с постановлениями Церкви; но иные защищают его от этого упрека и обвиняют некоторых учеников его, что они осуждали брак, запрещали молиться в домах людей брачных, презирали брачных пресвитеров, постились в господские праздники, собирались для Богослужения в частных домах, чуждались людей, вкушавших мясо, и не хотели одеваться в обыкновенные хитоны и далматики, но употребляли одежду странную и необыкновенную, и вводили много других новостей. Обманутые этим многие женщины, оставляя своих мужей и будучи не в состоянии сохранять целомудрие, впали в прелюбодеяние; а некоторые, под предлогом благочестия, стригли волосы на голове и одевались не так, как прилично женщинам, но как свойственно мужчинам. Поэтому соседние епископы, собравшися в пафлагонской митрополии, Ганграх, объявили что отлучат их от кафолической Церкви, если, по определению Собора, они не откажутся от всего вышесказанного. С того времени, говорят, Евстафий, желая показать, что он ввел и исполнял это не из тщеславия, а для угождения Богу подвигами, переменил одежду и ходил подобно прочим священнослужителям. Быв таким по образу жизни, он возбуждал удивление и словом, хотя красноречием, правду сказать, не отличался, потому что не изучал этой науки, но был удивительного нрава и весьма способен убеждать, так что многих из приходивших к нему мужей и жен расположил вести жизнь целомудренную и подвижническую. Говорят, что когда некто мужчина и женщина, посвятившие себя девству по правилам Церкви, были обличены в сожительстве, Евстафий старался разорвать взаимную из связь, но не успев в этом, глубоко вздохнул и сказал: жена, законно жившая с своим мужем, услышав мои слова о целомудрии, отказалась от сожительства, которое позволено иметь замужним с их мужьями; а для сожительствующих друг с другом беззаконно мои убеждения оказываются слабыми. Такой то муж, по сказаниям был в тех странах основателем строгой монашеской жизни.

Фракияне, Иллирийцы и обитатели так называемой Европы хотя и не имели еще у себя монашеских общин, однакож не совсем были лишены любомудрствователей. У них в то время известен был Мартин, происходивший от знаменитых предков в паннонском городе Савории. Сперва счастливо служил он в военной службе и начальствовал отрядом, а потом, предпочетши благочестие, стал вести жизнь любомудрственную. Мартин сначала жил у Иллирийцев и, видя, что некоторые из тамошних епископов держатся Ариева образа мыслей, стал ревностно подвизаться за догмат. Это подвергало его наветам, частому публичному бичеванию и изгнанию. Быв изгнан, он прибыл в Медиолан и жил в уединении. Но так как епископ Авксентий, равным образом неправо исповедовавший веру никейских Отцов, стал строить против него козни; то он удалился и оттуда, и поселился на острове, называемом Галлинария, где несколько времени довольствовался корнями растений. Этот остров, лежащий на море Тирренском, мал и необитаем. Впоследствии Мартин сделан был епископом Церкви тарракинской. Есть предание, будто сила чудотворения была в нем столь велика, что он воскресил мертвого и совершал другие знамения, не меньше апостольских. В той же стране и в то же время, как до нас дошло, жил достоуважаемый по жизни и слову муж Иларий, вместе с Мартином изгнанный за ревность к (православному) учению. Итак о мужах, по благочестию и правилам Церкви, занимавшихся тогда любомудрием, я, что узнал, написал.

Но в то самое время чрезвычайно много красноречивейших мужей процветало и в недре Церквей Знаменитейшими из них были: Евсевий, предстоятель Церкви эмисской, Тит бострийский, Серапион тмуитский, Василий анкирский, Евдоксий германикийский, Акакий кессарийский и Кирилл, управлявший Церковию иерусалимскою. Доказательством их учености служит много замечательных сочинений, которые они написали и оставили потомству.

В то же время процветал и церковный писатель Дидим, бывший начальником духовного училища священных наук в Александрии. Он обогатил себя мудростию всякого рода: знал поэтов и риторов, астрономию, геометрию, арифметику и учения философов. Знание всего этого приобрел он одним умом и слухом, ибо ослеп еще в молодых летах, при первых опытах изучения азбуки. Достигши юношеского возраста, он возжаждал наук и образования, и посещая учителей, только слушал их, и достиг такой мудрости, что ему доступны были и самые трудные математические феоремы. Говорят, что формы букв изучал он, касаясь пальцами дощечки, на которой они были глубоко вырезаны, а слоги, имена и все прочее усвоял понятливостию ума, частым слушанием и припоминанием того, что уловлял слухом. Он служил немалым чудом. Его славою многие были привлекаемы в Александрию, – одни для того, чтобы слушать слепца, другие – чтобы только увидеть его. Поддерживая учение никейского Собора, он был непомерно тяжел для Ариан; ибо легко убеждал, делая это, повидимому, не силою красноречия, но особенным искусством убеждения – поставлять каждого как бы судиею спорных предметов. За то преданные кафолической Церкви весьма уважали его, равно как выражали ему почтение общества египетских монахов. Антоний Великий, прибыв тогда из пустыни в Александрию для засвидетельствования веры Афанасия, говорят, сказал ему следующее: не стоит скорбеть и жаловаться, Дидим, что у тебя нет очей, которые есть и у ящериц, и у мышей, и других маловажных животных: тебе гораздо приятнее наслаждаться блаженством, имея очи, подобные ангельским, которыми ясно созерцаешь Бога и верно постигаешь истинное знание. Были также и в Италии, и в подчиненных ей областях мужи, отличавшиеся знанием отечественного красноречия, например, Евсевий и вышеупомянутый Иларий, которого известны знаменитые сочинения о вере и против еретиков, равно как Люцифер, бывший, говорят, основателем соименной ему ереси. В то же время у еретиков славился Аэций диалектик, человек сильный в искусстве умозаключений, опытнейший в словопрении, беспрестанно этим занимавшийся и, за свои легкомысленные рассуждения о Боге, у многих прослывший безбожником. Говорят, что сперва был он врачом в Антиохии сирийской, усердно посещал церкви, беседовал о священном Писании и сделался известен тогдашнему кесарю Галлу, который питал великое уважение к вере и был весьма благосклонен к ревнующим о благочестии. Так Аэций приобрел его дружбу, вероятно, этими беседами, то стараясь понравиться ему еще более, стал тем усерднее заниматься помянутым родом наук; ибо Галл проходил, говорят, даже науки Аристотеля и слушал преподавателей их в Александрии. Кроме этих, много находилось в разных Церквах и других мужей, которые способны были учить и рассуждать о священном Писании. Перечислить всех их трудно. Но да не покажутся кому-либо неприятными похвальные мои отзывы о некоторых основателях или ревнителях упомянутых ересей: я говорю только, что они отличались красноречием и ученостию; что же касается до догматов, то пусть судят о них другие, кому следует. Ибо не в том состоит предмет моего сочинения, и это не относится к Истории, которая должна излагать одни события, не прибавляя ничего собственного. Итак из людей, говоривших по-гречески и по-римски, все, в то время прославившиеся своим образованием и ученостию, теперь нами перечислены.

Но, кажется, всех их превосходит и служит особенным украшением кафолической Церкви Ефрем Сириянин, родившийся в Низибии, либо в окрестностях этого города. Проводя жизнь в монашеском любомудрии, не учившись и не подавая надежд, что будет таким, он вдруг показал столь великую ученость на языке сирийском, что постигал высшие умозрения философии, а легкостию и блеском слова, также обилием и мудростию мыслей, превзошел знаменитейших греческих писателей: ибо если сочинения последних перевести на сирский, или другой какой язык, и лишить их, так сказать, приправы греческих оборотов речи, то они тотчас разоблачатся и потеряют прежнюю приятность; а сочинения Ефрема не таковы. Еще при его жизни, все написанное им переведено на греческий язык и остается до ныне, однакож не много отступает от природного своего совершенства. На греческом ли читаете его, или на сирийском языке, – он равно удивителен. Этим мужем восхищался и удивлялся его учености сам Василий, бывший после епископом митрополии каппадакийской. А мне по справедливости кажется, что такое свидетельство, произнесенное устами Василия о Ефреме, можно почитать общим свидетельством самих ученых между Греками мужей того времени; потому что Василий, как известно, превосходил всех славою своего красноречия. Говорят, что Ефрем написал всего около тридцати тысяч стихов и имел множество учеников, которые ревностно следовали его учению. Знаменитейшие из них были: Аввас, Зиновий, Авраам, Марас и Симеон, которыми Сирияне и все, получившие у них образование, очень гордятся. Хвалят также за красноречие Павлона и Аранада; но говорят, что они уклонились от здравого учения. Не известно мне, что у Озроэнов и прежде были равным образом красноречивейшие мужи: Вардисан, основавший названную по его имени ересь, и сын Вардисана Армоний, который, научившись греческим наукам, первый, говорят, подчинил отечественный язык поэтическим размерам и законам музыки, и установил напевы; так что Сирийцы нередко и ныне поют, пользуясь не сочинениями Армония, а его напевами. Как сочинитель, он был не совсем свободен от отцовской ереси и от того, что мыслят греческие философы о душе, рождении, разрушении и возрождении тела, и имея обычай писать в роде лирическом, примешивал к своим сочинениям и эти мысли. Видя, что Сирийцы увлекаются красотою его выражений и рифмом песен, а чрез то привыкают одинаково с ним мыслить, Ефрем, хотя сам и не имел греческого образования, однакож постарался изучить размеры Армония и, приспособительно к напевам его сочинений, написал другие стихотворения, согласные с церковным учением. Плодом этих трудов его были священные гимны и оды в похвалу бесстрастных мужей. С того времени Сирийцы размером песней Армониевым поют стихотворения Ефрема. Из этого можно заключить, каковы были природные его дарования. А в образе жизни он славился добрыми делами, строгостию правил и тем, что весьма любил безмолвие. Вид имел он степенный и так остерегался наветов, что избегал и одного взгляда на женщину. Говорят, однажды какая-то женщина, нерадивая по жизни и бесстыдная по нраву, либо сама желая искусить этого мужа, либо быв подкуплена другими, нарочно встретилась с ним в узкой улице лицом к лицу и нагло устремила на него взор. Он сделал ей упрек и приказал смотреть в землю. Да как же, когда я произошла не из земли, а из тебя, отвечала женщина? Справедливее будет смотреть в землю тебе, так как ты из земли получил бытие, а мне – на тебя, так как я произошла из тебя. Удивившись женщине, Ефрем изложил это событие в особом сочинении, которое Сирийцы поставляют в числе лучших его сочинений. Говорят, что прежде был он весьма склонен к гневу, но с того времени, как начал вести жизнь монашескую, его никогда не видывали гневающимся. Однажды, после многих дней обычного ему поста, служитель нес ему пищу и разбил сосуд. Видя, что он смешался от стыда и страха, Ефрем сказал: не робей; если пища к нам не идет, то мы к ней пойдем, – и севши к черепкам горшка, стал обедать. А сколько он был выше тщеславия, можно видеть из следующего: Однажды донесли ему об избрании его в епископа и хотели взять его, чтобы вести для рукоположения. Заметив это, он тотчас выбежал на площадь и притворился безумным: начал ходить беспорядочно, волочить одежду и публично есть пищу. Когда хотевшие взять его подумали, что он в самом деле сошел с ума и оставили свое намерение; то он, воспользовавшись временем, убежал и скрывался до тех пор, пока не был рукоположен другой. Этим я и удовольствуюсь касательно Ефрема, хотя туземцы знают и рассказывают о тем более. Напишу только еще, что он сделал не задолго пред смертию; потому что это мне кажется достопамятным. Когда город Эдесса долго страдал от голода, он вышел из своего жилища, в котором занимался любомудрием, и стал укорять людей достаточных, мудро доказывая им, что не должно презирать своего единоплеменника, погибающего от недостатка в необходимом, и заботливо сохранять свое богатство к собственному вреду и на казнь своей души, которая превосходнее всякого богатства, дороже самого тела и всего прочего, между тем как они нимало не ценят ее, что Ефрем обличал самыми делами. Устыдившись этого мужа и его слов, богатые отвечали, что они нисколько не заботятся о богатстве, но не знают, кому вверить его для распоряжения; ибо почти все стремятся к корысти и дело превращают в мелочное барышничество. А меня каким почитаете вы, спросил он? – Те единогласно отвечали, что почитают его мужем, достойным доверия, весьма честным и добрым, именно таким, таким представляет его молва. Так для вас я охотно приму на себя эту обязанность, сказал он, и взяв у них деньги, устроил в публичных портиках, около трехсот кроватей, где врачевал страдавших от голода, принимал странников и снабжал всех, приходивших из деревень и не имевших необходимого. Когда же голод прекратился, он опять пошел в свое убежище, где жил прежде, и прожив не много дней, скончался. В чине церковном Ефрем достиг только диаконского сана, по добродетелям был славен не менее тех, которые украшались саном священства, честным образом жизни и ученостию. Вот краткие указания на добродетели Ефрема. Чтобы рассказать и описать все по надлежащему, как он и всякий из тех, которые занимались тогда любомудрием, жил и поступал и с кем общался, нужен такой писатель, каков был он сам. А для себя я считаю это невозможным – как по недостатку слова, так и по незнанию самых мужей и их подвигов; ибо одни из них скрывались в пустынях, другие, хотя вращались и в городской толпе, но хотели казаться людьми простыми, ничем не отличающимися от всех прочих, и когда делали добро, то удалялись от истинного о себе мнения, чтобы не быть предметом прославления от других. Устремив свой ум к воздаянию небесному и благам будущим, они свидетелем своих подвигов поставляли одного Бога, а о внешней славе нисколько не заботились.

Впрочем, говоря вообще, и предстоятели Церквей в то время вели жизнь строгую. Так и не удивительно, что под влиянием таких мужей народ усердно становился вокруг знамени Христовых чтителей, и благочестие ежедневно возрастало ревностию, добродетелями и чудными деяниями освященных и любомудрственных мужей, уловляя и привлекая к себе последователей языческого заблуждения. Возрастанию благочестия содействовали и цари, поколику не менее своего отца заботились о Церквах, клириков же, детей их и прислужников удостаивали особенных почестей и освобождали от податей, а против жертвоприносителей, почитателей идолов, или другим образом совершавшихся языческое богослужение, не только подтвердили отцовские законы, но издали и свои. Они повелели все находившиеся в городах и селениях храмы затворить, а некоторые отдать в пользу Церквей, нуждавшихся в местах, или материалах. Особенно же заботились – одни из молитвенных домов, пострадавшие от времени, возобновлять, а другие великолепно воздвигать с самого основания. К числу последних принадлежит достойная удивления и превосходнейшая по красоте церковь эмесская. Иудеям законом запрещено было покупать в рабство кого-либо из людей, не принадлежащих к их секте. И кто из них поступил бы вопреки этому закону, того раб отписывался к государству; а когда купленный, сверх того, по обряду иудейскому, подвергался бы обрезанию, то купивший присуждался к уголовному наказанию и лишению имения. Всячески стараясь о распространении христианской веры, цари заботились и о том, чтобы лица, по рождению не принадлежащие к Иудейству, ненаказанно не переходили в Иудейство, но чтобы все, подававшие хотя надежду присоединения к Христианству, блюлись для Церкви; ибо Христианство возрастало преимущественно из среды язычников.

Касательно христианского учения сначала сохраняли они веру отцовскую, потому что оба следовали никейской. Констант так и остался до конца жизни; а Констанций никейского исповедания держался только до некоторого времени, впоследствии же, когда слово «единосущный» сделалось предметом нападений, отступил от прежнего мнения, хотя и не перестал признавать Сына подобным Отцу по существу. Между тем евсевиане и некоторые другие из епископов, славившихся тогда на востоке красноречием и жизнию, стали, как известно, различать выражения: «единосущный» и «подобный по существу», что называлось у них «подобносущием», – на том основании, будто единосущный относится собственно к существам телесным, напр. к людям и прочим животным, к деревам и растениям, которые получают бытие и сущность из того, что подобно им, а подобносущие относится к существам бестелесным, напр. к Богу и ангелам, из коих каждое мыслится само по себе, в собственной сущности. Ими то царь Констанций был переубежден, хотя внутренне, как я полагаю, мыслил он одинаково с отцом и братом и, только заменив одно слово другим, говорил – подобносущный, вместо единосущный; – ибо так угодно было нововводителям, которые утверждали, что это выражение точнее, и что кто говорит не так, тот подвергается опасности счесть бестелесное за телесное. Напротив многим другим это казалось нелепым; потому что означения предметов умственных, говорили они, надобно заимствовать слова от предметов видимых, и выражение нисколько не опасно, если погрешности нет в самой мысли.

Многие, даже из епископов, беспрекословно приняли это выражение, тогда как мысленно согласовались с отцами, собиравшимися в Никее; а иные не делали между ними никакого различия и употребляли их в одном и том же смысле. Поэтому, мне кажется, весьма далеко от истины следующее сказание единомышленников Ариевых: Они говорят, будто после никейского Собора, многие из епископов, в числе которых были Евсевий и Феогнис, отказались называть Сына единосущным Отцу, – и Константин, разгневавшись на это, осудил их на изгнание. Но потом сон ли то, или божественное видение явилось сестре царя и убедило ее, что изгнанные мыслят верно и пострадали несправедливо. Побуждаемый этим царь вызвал их назад и спросил: почему несогласны они с определениями никейскими, тогда как сами принимали участие в изложении никейского Символа веры? На что они отвечали, что изъявили свое согласие не искренне, опасаясь, как бы, в случае споров, он не счел христианского учения сомнительным, тем более, что сам недавно сделался Христианином и еще не был крещен. После такого-то, говорят, оправдания Константин даровал им прощение и намеревался составить другой Собор, но не исполнив своего намерения, по причине скоро приключившейся ему смерти, завещал сделать это Констанцию, как старшему своему сыну, и сказал, что царствование не принесет ему пользы, если все не будут единодушно чтить Бога. Итак, повинуясь отцу, Констанций созвал Собор в Аримине. Но здесь-то особенно и открывается ложь. Собор ариминский состоялся при консулах Ипатие и Евсевие, когда Констанций, по смерти отца, царствовал уже двадцать второй год; а втечение этого времени было много Соборов, на которых рассуждали о единосущии и подобносущии. Почитать же Сына по существу не подобным Отцу решительно никто не хотел до тех пор, пока эта мысль не заняла Аэция. И для отвержения его-то учения Констанций приказал иереям в одно и то же время собраться в Аримине и Селевкии; так что истинною причиною ариминского Собора было – не повеление Константина, а исследование дела Аэциева. А что это действительно справедливо, можно видеть из нижеследующего.

Узнав о происходившем в Сардике, Констант написал брату, чтобы он возвратил Афанасию и Павлу их Церкви. А так как последний медлил; то он опять написал ему, предлагая – либо принять упомянутых мужей, либо готовиться к войне. Сообщив об этом восточным епископам, Констанций счел безрассудным по такой причине начинать междоусобную войну. Он зовет к себе Афанасия из Италии, предлагает ему общественные подводы для проезда, и письмами не один раз убеждает ехать скорее. Афанасий, находившийся тогда в Аквилее, по получении Констанциева письма, отправился в Рим проститься с Юлием. Юлий принял его весьма дружелюбно и вручил ему послание к александрийскому клиру и народу, в котором справедливо удивлялся этому мужу, прославившемуся многими страданиями и, сорадуясь александрийской Церкви, по случаю возвращения к ней такого пастыря, увещевал ее мыслить с ним одинаково. Отсюда Афанасий отправился в Антиохию сирийскую, где тогда находился царь и где Церквами управлял Леонтий; ибо по изгнании Евстафия, антиохийский престол занимали приверженцы арианской ереси, – сперва Евфроний, потом Плакит, за ним Стефан, а когда последний, признанный недостойным, был низложен, епископство получил Леонтий. Афанасий удалялся от него, как от иноверца, а с так называемыми евстафианами имел общение и делал собрания в частных домах. Видя, что Констанций обходится с ним кротко и благосклонно, он решился просить его о возвращении себе своей Церкви и об отрешении предстоятелей арианской ереси. Я готов, сказал царь, исполнить все обещания, которые давал, вызывая тебя; но справедливость требует, чтобы и ты охотно согласился исполнить просьбу, которую предложу тебе: она состоит в том, чтобы из многих, подчиненных тебе Церквей, одна принадлежала людям, не желающим иметь с тобою общение. На это Афанасий отвечал: весьма справедливо и необходимо повиноваться твоим велениям, Государь, – и прекословить я не буду. Но так как и в этом городе Антиохии есть некоторые, избегающие общения с иноверцами; то и я прошу подобной же милости, чтобы им принадлежала также одна церковь, в которой они могли бы безопасно собираться. Слова Афанасия царь признал справедливыми: но еретики сочли за лучшее замолчать, ибо рассудили, что их ересь в Александрии при Афанасие успеха иметь, конечно, не будет; потому что Афанасий способен и сохранять единомышленников и привлекать к себе противников. Если же подобное состоится и в Антиохии; то во-первых, собирутся все многочисленныне приверженцы Евстафия, во-вторых, арианам вероятно придется испытать новые затруднения, чтобы удержать при себе тех, которые преданы их ереси; ибо и теперь, несмотря на обладание их тамошними церквами, не весь клир и народ совершенно следует их мнениям, но по обычаю составляя хоры для прославления Бога, каждый из них в конце песней произносит собственное свое верование: одни величают Отца и равночестного ему Сына, другие Отца – в Сыне, выражая этою прибавкою ту мысль, будто Сын занимает вторую степень. В таких именно обстоятельствах, управлявший тогда антиохийскою кафедрой со стороны арианской ереси, Леонтий не знал что делать. Препятствовать прославлявшим Бога по преданию никейского Собора он не решался, опасаясь народного возмущения; но, говорят, взялся за голову, которая у него была покрыта сединами, и сказал: когда растает этот снег, много будет грязи, указывая на то, что, когда он умрет, разногласие в славословиях окончится возмущением народа, если преемники его не будут к нему столь же снисходительны.

Между тем, Афанасия царь отправил в Египет, и городским епископам, пресвитерам, народу александрийской Церкви писал послание, в котором, свидетельствуя о правоте жизни и добродетельном нраве посылаемого епископа, увещевал их, под руководством такого предстоятеля, быть единодушными и чтить Бога в молитвах и молениях. А кто из неблагонамеренных произведет возмущение, тому угрожал он наказанием по установленным против таких людей законам. Вместе с этим царь повелел изгладить в государственных памятниках все, что прежде писано было им против Афанасия и людей, имеющих с ним общение, и его клирикам, в совершении священнослужения, по прежнему даровать свободу. Об этом написал он начальникам Египта и Ливии. По прибытии в Египет, известных себе лиц с ариевым образом мыслей Афанасий низложил, а кого сам испытал и одобрил, тем поручил Церкви и веру никейского Собора, заповедав им ревностно держаться ее. То же, говорят, делал он тогда и у других народов, где проезжал и находил Церкви под управлением ариан. Впоследствии это то именно поставили ему в вину, что то есть осмелился он рукополагать в городах, нисколько ему не принадлежавших. Но так как его возвращение в настоящее время совершилось против воли врагов, да и дружба царя Константа не позволяла питать к нему презрение; то теперь уважали его больше, чем прежде. Теперь даже многие из епископов например палестинских оставили против него вражду и вступили с ним в общение; ибо, когда он проезжал чрез их страну, дружелюбно приняли его. А Максим и другие, составив в Иерусалиме Собор, написали о нем следующее.

Святой, собравшийся в Иерусалиме Собор – живущим в Египте, Ливии и Александрии пресвитерам, диаконам и народу, возлюбленным и вожделенным братиям, желает здравия о Господе.

«Не можем, возлюбленные, по достоинству возблагодарить Бога всяческих за чудеса, которые он всегда совершал, и ныне совершил с вашею Церковию, возвратив вам пастыря вашего, господина и сослужителя нашего, Афанасия. Кто мог бы надеяться – когда либо и глазами узреть то, что ныне получаете вы на самом деле? Молитвы ваши, поистине, услышаны Богом всяческих, который, промышляя о своей Церкви, умилостивился над вашими слезами и воздыханиями, и внял вашим молениям. Вы подобны были рассеянным, гонимым и лишенным пастыря овцам: но на вас воззрел пекущийся об овцах своих Пастырь истинный, и возвратил вам того, кого вы желали. Вот мы, делающие все для мира церковного и соглашающиеся с вашею любовию, уже приняли и приветствовали его и, вступив с ним в общение, чрез него посылаем вам это выражение своего благожелания, чтобы вы видели наше единение с ним и с вами в союзе любви. Вам надлежит возносить молитвы и за благочестие боголюбезнейших царей, которые, узнав о нашем желании и невинности Афанасия, благоволили возвратить его вам со всякою честию. Примите же его с распростертыми объятиями и поспешите вознести о нем подобающие благодарственные молитвы к благодеющему вам Богу; да не престанете радоваться о Боге и исповедовать Господа во Христе Иисусе, Господе нашем, чрез которого Отцу слава во веки веков. Аминь».

Так писал Собор палестинский. Между тем случилось нечто, для Афанасия весьма важное, что ясно доказывало, как несправедливо осужден был он на Соборе тирском. Именно, Валент и Урсакий, которые, как сказано выше, вместе с сообщниками Феогниса отправляемы были в Мареотиду для исследования, точно ли Афанасий, согласно с доносом Исхириона, сокрушил священную чашу, раскаялись и римскому епископу Юлию написали следующее:

Господину блаженнейшему папе Юлию, – Урсакий и Валент.

«Так как пред этим пришлось нам своими грамотами взносить на епископа Афанасия много тяжких обвинений, а по письменному вызову твоей святости касательно упомянутого нами дела, мы не могли дать отчета; то в присутствии всех наших братьев, пресвитеров, признаемся пред твоею святостию, что все, прежде доходившее до слуха вашего на счет упомянутого Афанасия, есть чистая выдумка, и ни в каком смысле к нему не относится. Посему мы охотно вступаем с ним в общение, особенно же когда твое Богочестие, по врожденному добросердечию, благоволило простить нам наш обман. Объявляем также, что если бы восточные и даже сам Евсевий – захотели заставить нас злонамеренно дать об этом в суде неправое мнение, мы не отступим от истины без твоего ведома. А еретика Ария и защитников его, утверждающих, будто было время, когда Сына не было, или, будто Христос произошел из несущего, и не допускающих, что Христос есть Бог и что Сын Божий существует прежде веков, как мы изложили это и в прежнем медиоланском своем Символе, анафематствуем ныне и всегда. Подписывая свое исповедание собственноручно, мы и еще объявляем, что арианскую ересь и установителей ее, как сказано выше, осуждаем на веки. К сему исповеданию моему лично подписался я, Урсакий; то же – и Валент». Такое-то признание написали они Юлию. Надобно приложить к сему и то, что написано ими Афанасию. Последнее послание их состоит в следующем:

Господину брату епископу Афанасию – епископы Урсакий и Валент.

«Нашедши случай, сим усердно приветствуем тебя, возлюбленный брат, чрез брата и сопресвитера нашего Мусея, отправляющегося к любви твоей из Аквилеи. Желаем тебе здравствовать и просим прочитать наше послание. Ты утешишь нас, если на это писание ответишь свои. Знай, что мы имеем с тобою мир и церковное общение. Доказательством да послужит сие письменное приветствие наше». Итак, оставив западную империю, Афанасий возвратился в Египет. Равным образом отправились к своим кафедрам Павел, Маркелл, Асклепа и Лукий; ибо грамотами царя дозволено возвращение и этим епископам. По прибытии Павла в Константинополь, Македоний удалился и стал делать частные собрания. Только в Анкире произошло величайшее возмущение, когда, при вступлении Маркелла, Василий был изгоняем из тамошней Церкви; а в прочих городах вступление епископов в свои митрополии совершалось без затруднений.

Конец третьей книги церковной истории.

Примечания: