V. Смоленская легенда о св. Меркурии и ростовская о Петре царевиче Ордынском

Смоленская легенда о св. Меркурии принадлежит к важнейшим произведениям древнерусской литературы. Как народные песни заставляют князя Владимира воевать с Татарами, так и эта легенда соединяет в одно поэтическое целое древнейшие предания народного эпоса с характеристикой нравственного и религиозного движения русской жизни во времена татарщины. Это произведение принадлежит столько же письменной литературе, как и безыскусственной народной поэзии, и, хотя дошло до нас по преданию письменному, но во всей ясности обнаруживает свое древнейшее чисто народное происхождение. Если собственно исторические, точные сведения в житиях русских святых и в других духовных повествованиях предлагают историку России драгоценные данные для разработки народного быта; то легенды, то есть, такие повествования, в которых историческая истина, проходя через таинственную область творческой фантазии, возводится до поэтических идеалов, – дают самое богатое и самое существенное содержание истории нашей литературы.

Предлагая читателям опыт литературного изучения смоленской легенды, почитаю обязанностью предварительно упомянуть, что она уже введена г. Шевыревым в 3-ю часть его «Истории русской словесности». В изложении ХIII века, под рубрикой Герои отечества (стр. 57 и след.), автор говорит следующее: «Первое место между святых мужей ХIII столетия занимают герои, действовавшие против Татар мечом и мученическим терпением. Первым является Меркурий, смоленский витязь и чудотворец; он родом был Римлянин, но православного исповедания; Богоматерь от иконы своей позвала его на подвиг против Татар. На Долгом Мосту, перед Смоленском, сражался он с ними; сначала он поразил какого-то исполина татарского, а потом и целое полчище врагов. Ему помогали святые молниеносные мужи и сама Богоматерь солнцеобразная. Эту воздушную рать видели Татары. Но по совершении победы, суд Божий, т. е. смерть постигла и Меркурия. Он, утомленный, преклонил сном голову, и сын исполина, им убитого, ему отсек ее. Меркурий взял голову и принес ее в город. Исповедав событие перед изумленным народом, он возлег в Смоленске, и особенным явлением приказал, чтобы оружие его было повешено над его гробом» (стр. 57–58).

Очевидно, что г. Шевырев имел в виду не самое сказание, а только предмет его, то есть, героя, в сказании прославленного. Потому, как здесь, так и в других местах, почтенный автор хронологию своего исторического изложения ведет по лицам, когда они жили и действовали, а не по сказаниям, когда составились они о тех лицах, хотя бы между действующим лицом или событием и между сказанием о том и другом прошло сто, двести и более лет. Несомненно, и давно признано, что Меркурий Смоленский, Евфросиния Суздальская, Петр и Феврония Муромские, Петр Царевич Ордынский и друг., относятся к ХIII веку; но не только сомнительно, принадлежат ли той же эпохе сказания об этих лицах, но даже достоверно известно, что большая часть сказаний, составились в XV, даже в XVI веке, а некоторые и в XVII. Г. Шевырев знал это очень хорошо, но допустил в свою историю литературы анахронизмы по следующему соображению: «Многие из житий – говорит он – сложены в том же столетии (т. е. в ХIII) и внесены в летопись; многие появились в XIV, XV и даже XVI столетиях, уже в подробнейшем изложении. Но мы решились, при изучении этих многообильных памятников нашей древней словесности, следовать не времени, когда жития писаны, а времени тех святых мужей, которых жизнь послужила для них предметом. На это две причины: первая та, что устные предания, служившие для составления житий, рождались современно святому мужу, которого касались; вторая, что подробности, извлекаемые из житий, раскрывая нам внутреннюю сторону народной жизни, в порядке времени, особенно любопытны нa своем месте, живее обрисовывают каждый век и тем восполняют недостатки летописей, которые этой стороны, по большей части, чуждаются». (часть 3-я, стр. 57).

Эти основания изложены г. Шевыревым перед характеристикой Героев отечества и святых по жизни XIII века. Посмотрим, как теория приложена автором к делу.

Сначала первая причина, то есть: «устные предания, служившие для составления житий, рождались современно святому мужу, которого касались». Известны баснословные народные предания о Петре и Февронии Муромских, не вошедшие в Пролог и изъятые критикой из истории русской церкви²²⁸. Сам г. Шевырев говорит о них следующее: «Житие муромского князя Петра и супруги его Февронии, носят на себе следы устных преданий народных, которые собраны неизвестно кем и когда». (3, стр. 63). По теории г. Шевырева, следовало бы полагать, что эти предания современны житию Петра и Февронии; но весь сказочный состав повествования об этих муромских святых, убеждает всякого, что устные о них предания не имеют ничего общего с исторической истиной; и народный идеал вещей ткачихи и пряхи, загадывающей загадки и своей сказочной хитростью побеждающей князя – есть создание народной фантазии, которого составление принадлежит глубокой мифической древности, а применение к личности муромской княгини стало возможно только спустя много лет после кончины ее. Предложенное мною сближение муромской легенды с преданиями немецкого и русского эпоса, и особенно с сербским сказанием, достаточно убеждает всякого, занимающегося литературой, как опасно вести хронологию на основании устных преданий²²⁹. Смоленская легенда о св. Меркурии, как показано будет ниже, содержит в себе несколько грубейших исторических несообразностей, каковы, например, смешение имени Татар с Печенегами, сказка о смерти Батыя, встреча обезглавленного Меркурия с девицей, шедшей по воду и проч. Все эти несообразности обязаны своим происхождением устным, народным преданиям, которые, по критике г. Шевырева, следовало бы отнести к эпохе, ближайшей и даже современной смоленскому герою; но они устранены уже из позднейшей, литературной редакции сказания, которой пользовался автор Истории русской словесности.

Теперь вторая причина принятой г. Шевыревым системы изложения: «подробности, извлекаемые из житий, раскрывая нам внутреннюю сторону народной жизни, в порядке времени, особенно любопытны на своем месте, живее обрисовывают каждый век». Совершенно справедливо, что эти подробности, раскрывающие внутренний быт народа, особенно любопытны в порядке времени и на своем месте, т. е. в ту эпоху, когда эти подробности взяты из народного быта, и вместе с тем, когда и как они были записаны автором сказания. Всякий автор изображает события и лица, сообразно понятиям и воззрениям своего века, а часто и сообразно своим личным убеждениям. Потому позднейшие составители житий святых эпохи древнейшей придают многим подробностям новейшую характеристику и тем самым нарушают историческое правдоподобие. Любопытный пример такого анахронизма можно видеть на 59 стр. 3-й части Истории русской словесности, в характеристике Евфросинии Суздальской. Житие было составлено уже в половине XVI века, довольно образованным по тогдашнему времени монахом. Современник Иоанна Грозного по понятиям и литературным пособиям своего времени судил и о ХIII веке, приписав благочестивой княжне начитанность и обширные познания в риторике, философии, даже в арифметике и геометрии. И в XVI веке такое обширное образование для девицы могло быть только желанным, вознесенным до того святого идеала, который предлагался автором жития в личности Евфросинии Суздальской. Сам г. Шевырев на стр. 60 говорит, что житие этой княжны составлено уже в XVI веке, а на стр. 59, предлагая характеристику благочестивой девицы XIII века, пользуется для того чертами позднейшей эпохи: «Рано обрекши себя Богу – говорит он – она (т. е. Евфросиния) не пренебрегла и земными науками, как говорится об ней в житии: изучала грамматику, риторику, философию, науку числа и меры. Вероятно, сам г. Шевырев чувствовал здесь некоторую неловкость потому и прибавил: как говорится об ней в житии. Потому же, вероятно, он оставил эту характеристику русского образования в ХIII в. неполной, умолчав о том, что благочестивая княжна, по сказанию того же позднейшего жизнеописателя, имела себе ученым наставником во всех этих предметах, известного боярина Феодора, пострадавшего в Орде вместе с Михаилом, князем черниговским.

Умел ли по крайней мере г. Шевырев воспользоваться подробностями в житиях святых, раскрывающими внутреннюю сторону народного быта и живо обрисовывающими век, хотя бы и не тот, к которому они отнесены в Истории русской словесности? Это лучше всего может видеть читатель из сличения сказанного г. Шевыревым о царевиче Петре с теми подробностяии, которые предложим мы по са­мому житию. На стр. 64 и 65 того же 3-го тома, и тоже в характеристике ХIII века, у г. Шевырева сказано: «Житие Петра, царевича Ордынского, по прозванию Берки, свидетельствует, что силою Христовой веры мы в XIII веке уже действовали на своих поработителей, Татар. В Орде, когда епископ ростовский Кирилл рассказывал хану Беркаю о том, как Леонтий крестил ростовскую землю, – тогда слушал его племянник хана, пленился христианством, оставил все богатство отца своего и вместе с епископом ушел из Орды в Ростов. Богослужение храма Пресвятой Богородицы, где на левом клиросе пели тогда по-гречески, а на правом по-русски, поразило татарского царевича. Он молил Кирилла крестить его. Им основаны были впоследствии храм во имя Петра и Павла на том месте, где явились ему сами первоверховные апостолы, и монастырь на берегу озера. Петр был женат на русской, одарен землею от князя – и по кончине супруги, постригшись в монахи, скончался в глубокой старости, в 1253 году. Потомки Петра спасали Ростов от грозы татарских ханов, напоминая им о родстве своем».

Не зная жития в подлиннике, может ли читатель догадаться по этим словам г. Шевырева, что ростовское сказание о царевиче Петре в высокой степени важно своими характеристическими подробностями, не только для истории литературы и церкви, но и вообще внутреннего быта древней Руси, и в особенности юридического? Г. Шевырев, будто нарочно, именно там остановился, где сказание предлагает любопытнейшие, драгоценные для историка подробности о татарщине в Ростове и об установлении и определении юридических понятий о владении землею и водою.

Вот эти подробности, по рукописям графа Уварова, № 884 (Царск. № 743) и № 517 (Царск. № 378).

«По прибытии царевича Петра из Орды в Ростов, епископ Кирилл помер в 1262 г. Ему наследовал владыка Игнатий, при князе Борисе Васильевиче ростовском. Не оставляя своих царских потех, однажды царевич Петр охотился ловчими птицами, вдоль ростовского озера, и, утомившись охотою, к вечеру заснул на берегу его. Тогда явились ему два светлых мужа. Когда царевич в ужасе пал перед ними, они, взяв его за руку, говорили ему: «друже Петре! не бойся! мы посланы к тебе от Бога, в которого ты уверовал и крестился, и посланы для того, чтоб укрепить род твой и племя, и внуков твоих до скончания мира». Потом дали они царевичу два мешка, в одном золото, а в другом серебро, и велели выменить ему в городе три иконы, одну Св. Богородицы с младенцем, другую Св. Димитрия и третью Николая Чудотворца. Царевич сначала подумал, что эти чудесные мужи в Татарах племя ему укрепляют²³⁰, но, узнав, что они апостолы Петр и Павел, уразумел истину. Потом велели они царевичу, с вымененными иконами, явиться к епископу и сказать от имени первоверховных апостолов, чтоб он соорудил им церковь при озере, где царевич спал. В ту же ночь являлись они и самому епископу, с тем же повелением о сооружении церкви; и когда на другой день епископ Игнатий беседовал о том с князем ростовским, приходит к ним царевич с вымененными иконами, которые сияли, как солнце, и поведал им о своем видении. Князь и епископ, поклонившись иконам, много удивлялись, как мог царевич выменять такие на торгу, потому что в городе не было иконописцев; видели также, что царевич был молод и от иноверных²³¹. Но когда Петр разрешил их недоумение, епископ пел иконам молебны, и, отправившись на указанное место при озере, заложил храм апостолам Петру и Павлу. Когда храм был готов, и царевич Петр поставил в нем вымененные три иконы, тогда князь ростовский, вместе с ним возвращаясь от храма и садясь на коня, глумясь сказал царевичу: «владыка тебе церковь устроил, а я места не дам: что тогда будешь делать?» Петр отвечал: «Княже! повелением святых апостолов, я куплю у тебя, сколько благодать твоя отлучит от земля этой». Князь же, видев мешки Петровы в епископии, помолчал немного, потом сказал: «Петре! вопрошу тебя: дашь ли за мою землю столько, сколько ты дал за иконы? дашь ли девять литр серебра, а десятую золота?» Петр сказал: «святые апостолы говорили мне: что владыка Игнатий повелит, то и сотвори; потому спрошу его самого». Тогда владыка на вопрос царевича, благословил его и сказал: «Господь изрек своими святыми устами: просящему у тебя дай; и ты, чадо, не пощади родителей имения²³², дай князю, сколько он хочет». Петр, веруя словам владыки, поклонился ему до земли; пошел к князю и сказал ему: «да будет, княже, воля святых апостолов и твоя!» Тогда князь велел извлечь вервь от воды и до ворот, и от ворот до угла, а от угла возле озера: место это велико. После того Петр сказал: «повели, княже, ров копать, как в Орде бывает, чтоб не погибло то место». Так и сделали: выкопали ров, который виден и доныне; а Петр начал от воды класть деньги поодиначке, вынимая из мешков, девять литр серебра и десятую золота; и наполнили возы петровыми κунами и те колесницы, на которых клеть²³³, возили, так что кони едва тронули с места. Князь же и владыка, видевши множество выложенного серебра и золота, а мешки все также полны, дивились великому чуду.

Спустя некоторое время однажды князь и владыка говорили между собою о царевиче Петре: «если этот муж царского племени уйдет в Орду, будет не ладно²³⁴ нашему городу»; – а Петр был ростом велик и лицем красив. И потом оба они говорили ему: «Петре! хочешь ли мы выдадим за тебя невесту?» Петр же прослезился и отвечал князю и владыке: «я возлюбил вашу веру и пришел к вам: да будет воля господня да ваша!» – Князь взял ему от великих вельмож невесту, потому что были тогда в Ростове ординские вельможи; а владыка венчал Петра и устроил ему церковь и освятил ее по заповеди святых апостолов.

Князь всегда брал Петра на царскую утеху около озера; ястребами, кречетами и прочими утехами тешил его, дабы в нашей вере утвердился²³⁵. Однажды, во время охоты, сказал ему князь: «велию благодать обрел ты пред Богом и граду нашему. Писано есть: что воздам Господеви о всех, яже воздаст нам; – приими же, господине Петре, малую эту землю от нашей отчины и воды от этого озера: я тебе напишу грамоты». И отвечал ему царевич: «Я, княже, от отца и матери не умею землею владеть: а грамоты эти для чего?» – «Все это я тебе сделаю – говорил князь: а грамоты для того, чтоб после нас мои дети, внуки и правнуки не отняли тех земель у твоих детей и внучат». Петр принял предложение, а князь велел перед владыкою писать грамоты: множество земель, от озера воды и леса, которые и до ныне, были уряжены Петру.

Орда была тогда тиха много лет, и князь так любил Петра, что и хлеба без него не ел, и при владыке побратался с ним в церкви. И прозвался Петр братом князю; и народились у него сыновья; и спустя малое время помер владыка Игнатий, помер и князь ростовский, а дети его звали Петра дядею и до старости. И много лет в благоденствии пожил царевич Петр и преставился в глубокой старости, в монашеском чине. И положили его у Св. Петра и Павла, у его усыпалища; и от того времени установился там монастырь.

Внуки же старого ростовского князя, забыв Петра и добродетель его, начали отнимать луга и украйны земли у Петровых детей. Тогда сын Петров пошел в Орду, сказался внуком брата царева; и возрадовались дядья его, почтили его многими дарами и испросили ему у царя посла. Царев посол пришел в Ростов и рассмотрел грамоты Петра и старого князя; и положены были тогда рубежи землям по грамотам старого князя, а Петрова сына посол оправил и грамоту ему дал с золотою печатью.

Когда посол воротился в Орду, молодые князья ростовские стали говорить между собою и с боярами: «слышали мы, что родители наши звали Петра дядею, и что дед ваш много у него серебра взял и братался с ним в церкви; а ведь это род татарский, и кость не наша: что это нам за племя? Серебра же нам не оставили, ни дед, ни родители наши!» Так говорили они, а не искали чудотворений святых апостолов и забыли любовь своих родителей; жили так много лет, зазирая Петровым детям, за то, что в Орде выше их честь принимали.

И народились у сына Петрова, у Лазаря, сыновья и дочери. Один из внуков Петровых, именем Юрий, навыкши от родителей своих честь творить святой Госпоже Богородице в Ростове, возлагал на нее гривны златые, и учреждал пирования владыкам и всему клиросу, и собору, в праздник апостолов Петра и Павла, творя ежегодно память по родителям.

И ловили рыбы ловцы Петровы гораздо больше, чем ловцы городские. Петровы ловцы в шутку закинут сети и вытащат множество рыбы, городские же, сколько не трудятся, все понапрасну. И стали эти последние говорить князю: «господине княже! если Петровы ловцы не перестанутъ ловить, то все озеро наше опустеет: всю рыбу повыловят». Тогда-то правнуки старого князя ростовского стали говорить Юрию: слышали мы, что дед ваш грамоты у прародителей наших на место монастыря вашего взял, и рубежи земли его, а озеро наше: на него грамоты не было взято: потому запрещаем вашим ловцам ловить в этом озере». Слышав то, внук Петров Юрий пошел в Орду и сказался правнуком брата царева. Дяди же многими почестями его почтили и дарами многими, и посла у царя испросили ему. И пришел посол татарский в Ростов и сел при озере у святых апостолов Петра и Павла. И был страх ростовским князьям от царева посла. И стал он их судить с внуками Петровыми. Юрий положил перед ним грамоты; и посол, воззрев на грамоты, сказал: «положены ли грамоты на эту куплю²³⁶? ваша ли вода? есть ли под нею земля? и можете ли снять воду от земли той?» И отвечали ростовские князья: «Так, господине! положены эти грамоты, а земля под водою есть, а вода, господине, наша отчина, а снять ее с земли не можем». Тогда сказал им посол царев: «если не можете снять воду от земли, то по что своею называете? а сотворение есть вышнего Бога на службу и на пищу всем человекам и скотам». И присудил царев посол по земле и воду внукам Петровым: как есть купля землям, так и водам; дал Юрию грамоту с золотою печатью и ушел в Орду; князья же ростовские перестали Юрию творить зло и утишились на многие лета.

И возрос правнук Петров, у Юрия сын, Игнатий. При нем случилось следующее. Пришел Ахмыл царь на русскую землю и пожог город Ярославль; оттуда направился со всею своею силою на Ростов. Устрашилась вся земля, а князья ростовские бежали; бежал²³⁷ и владыка Прохор. Но Игнатий, с обнаженным мечом погнавшись за владыкою, сказал ему: «если не пойдешь со мною против Ахмыла, то убью тебя! Это наше племя и сродники!» И послушал его владыка: со всем клиросом, в ризах, с крестами и хорургвями, пошел против Ахмыла, а Игнатий с гражданами перед крестами. Взял он тешь царскую – соколов и кречетов, и дорогие шубы, и цветные портища, и питья различные, и будучи край поля и озера, стал на колена перед Ахмылом и сказался ему древнего брата царевым племенем: «а это – говорил он – село царево и твое, господине! а купля прадеда нашего, где чудеса творились, господине!» И страшно было видеть рать Ахмылову вооруженну. Тогда Ахмыл сказал: «ты тешь подаешь; а это кто в белых ризах, и что это за хоругви? или биться с нами хотят?» Игнатий отвечал: «это богомольцы царевы и твои, да благословят тебя, а носят они божницу по закону нашему, господине!»

В то самое время у города Ярославля был в тяжком недуге сын Ахмылов, и возили его на возилах. Ахмыл велел привести его, да благословят его. Владыка Прохор со всем клиросом, моляся Богу, пел чудотворцам молебны, и, освятив воду, дал испить больному царевичу и благословил его крестом, – и тотчас же стал здоров сын Ахмылов. Сам же Ахмыл возрадовался, сошел с коня перед крестами, и, воздев руки на небо, сказал: «благословен вышний Господь, вложивший мне в сердце прийти сюда! Праведен еси ты, господине епископе Прохоре! ибо молитва твоя воскресила сына моего. Благословен и ты, Игнатие! ты уберег людей своих и спас этот город; ты, – наше племя, царева кость! И если будет тебе здесь обида, не ленись дойти до нас!» Сказав это, дал он 40 литр серебра владыке и 30 его клиросу; а сам взял от Игнатия царскую тешь, целовал его, и, поклонившись владыке, сел на коня и поехал в Орду восвояси. Игнатий же, проводив Ахмыла с честью, возвратился вместе со владыкою и с гражданами в великой радости; и, певши молебны, прославили они Бога и всех святых чудотворцев».

Это превосходное ростовское сказание оканчивается следующим заключением, из которого ясно видно, что предметом его было не одно житие царевича Петра, но историческое повествование обо всем роде его, который Татары величали своим племенем и царевою костью.

Вот это наивное заключение: «Дай же, Господи, утеху почитающим и пишущим древних родителей деяния, зде и в будущем веце покой! А Петрову бы сему роду соблюдение и умножение живота и неоскудение до старости, и безпечалие, и вечная их память до скончания мира, о Христе Иисусе Господе нашем, ему же слава во веки аминь!»

Этот любопытный эпизод из ростовских сказаний я внес с двоякой целью: во-первых, для того, чтоб яснее определить критический взгляд г. Шевырева и достоверность его «Истории русской словесности»; и во-вторых, для того, чтобы сличением двух легенд из эпохи татарской, то есть, легенды ростовской и смоленской, яснее определить литературное значение последней.

На этот раз мы ограничиваемся вышеупомянутым отделом «Истории» г. Шевырева, именно, только характеристикой героев и святых ХIII века. Из подробного и внимательного рассмотрения этого отдела оказывается следующее:

1. Г. Шевырев смешивает эпоху, когда жили лица и происходили события, с эпохой, когда были те и другие описываемы. Мы уже видели на его характеристике Евфросинии Суздальской, к каким грубым анахронизмам довел автора, принятый им некритический метод.

2. Сосредоточивая внимание на священных лицах, а не на рассказах о них, г. Шевырев переходит из области истории литературы в чуждую ему сферу церковной истории. Но так как для этого последнего предмета еще необходимее историческая и филологическая критика; то и в этом отношении книга г. Шевырева столько же погрешительна, как и в отношении истории литературы.

Вот пример. Г. Шевырев, как мы уже видели, относит кончину Петра царевича к 1253 году, следуя «Словарю святых». Но из самого жития мы уже знаем, что владыка Игнатий, при котором этот царевич жил и подвизался в Ростове, был возведен на епископский престол в 1262 году. Сверх того, о хронологии этого жития г. Шевырев должен бы принять следующие очень важные соображения Преосвященного Филарета, в его Истории русской церкви: «Св. Игнатий был преемником Кириллу с 1261 г.²³⁸ (Летоп. у Карамз. 4. пр. 113). Хан Берге или Бергай был преемником брату своему Батыю с 1257 г., и умер в 1266 г. Таким образом прибытие царевича в Россию последовало едва ли прежде 1257 г. Св. Петр после крещения вступил в брак, имел детей, овдовел, пережил св. Игнатия, скончавшегося в 1288 г., и след. скончался около 1290 г. В Словаре святых самая смерть Царевича отнесена к 1253 г. Это уже нелепость». (Изд. 3-е. 1857. ч. 2, стр. 23). Решительно нельзя понять, почему г. Шевырев безо всяких со своей стороны доводов, решился принять мнение, признанное за нелепость.

3. Желая сосредоточить характеристику духовного развития Руси ХIII века на священных личностях, как на исторических данных, г. Шевырев не обращает уже надлежащего внимания на литературные источники, откуда извлекаются сведения об этих данных. Известно, что жития, как и другие древнерусские произведения, различаются по редакциям. В истории литературы необходимо означить, какая редакция принята в основу изложения и чем отличается она от других. Это должно быть исходной точкой в разработке нашей древней письменности. Но г. Шевырев ограничивается следующими указаниями: о житии царевича Петра в примеч. 83-м указано: «Опис. Рум. Муз. CLX. л. 83. – Катал. рук. Царск. № 135, л. 485; № 190, л. 135, № 378, л. 270; № 614, л. 258; № 728, л. 334 об.; № 743, л. 267 об. – Библ. В. М. Унд. № 358». – О Меркурие Смоленском в примеч. 72-м: «Русский Времянник. Печат. в Моск. Синод. Типографии 1790 г. стран. 114. – Второе Прибавление к описанию славяно-росс. рукоп. графа Ф. А. Толстого. Отдел. II, № 455, л. 43. – Каталог рукоп. И. Н. Царского. № 380, л. 381». Этот ряд цифр может озадачить неопытного и внушить ему великое уважение к полноте или по крайней мере к громаде источников, которыми пользовался автор Истории русской словесности. Но в сущности это не более, как решительно бесполезный набор цифр. Из этих указаний г. Шевырева неизвестно, помещены ли оба эти жития в Макарьевской Минее, и если помещены, то в каком виде, в кратком или распространенном, в первоначальном или переделанном? Между тем как и то, и другое, действительно, вошло в этот литературный сборник половины XVI в., и г. Шевырев на первом плане своих ссылок на источники должен бы упомянуть Четьи-Минеи. Потом, вошли ли эти жития в прологи, разумеется в позднейшие, старопечатные? Далее, какие претерпели они изменения и в каких редакциях дошли до нас? Нет ли каких особенностей в различных редакциях одного и того же жития или сказания? – Из нашего исследования о смоленской легенде читатели увидят, что она дошла до нас в четырех различных редакциях, между тем как г. Шевырев пользовался одной, и то не означил, что это редакция Макарьевской Минеи.

4. При таком отсутствии критических оснований все указания г. Шевырева на авторов житий и сказаний не заслуживают вероятия; потому что неизвестно, какая именно редакция была сочинена или сложена тем автором, которого г. Шевырев называет. Так, например, об авторе жития Петра и Февронии Муромских г. Шевырев говорит: «житие Муромского князя Петра и супруги его Февронии носит на себе следы устных преданий народных, которые собраны неизвестно кем и когда. В одном сборнике сочинитель назван монахом Эразмом». Ч. 3. стр. 63. Этим последним известием мы обязаны г. Ундольскому, как это видно из следующих слов г. Шевырева в 82-м примеч. к 11-й лекции: «Владелец библиотеки (т. е. г. Ундольский) замечает, что по Сборнику академическому за № 224, это есть сочинение монаха Эразма». Известие любопытно и важно, как, и все то, что ни сообщит г. Ундольский; но г. Шевырев не умел воспользоваться этим известием, потому что не справился, какая именно редакция жития приписана Эразму, простая или витиеватая? Потому что и эта легенда, как и многие другие, подверглась риторической порче. Витиеватую редакцию мне случилось видеть в Сборнике гр. Уварова за № 425 (Царск. № 129), л. 77. Если академическая рукопись приписывает Эразму именно эту редакцию, то все авторство наивного монаха ограничилось неуместной напыщенностью.

5. Хотя и думает г. Шевырев удержать исторический факт во всей его чистоте, независимо от вымыслов и личных соображений авторов того или другого сказания; но, не руководясь основательной критикой, часто за исторический факт выдает выдуманную повесть. Например, никак нельзя понять, каким это странным случаем, в обзоре духовного религиозного характера наших предков, под чисто исторической рубрикой: святые по жизни помещены у г. Шевырева сказочные подробности о загадках вещей девы, мифический образ которой в преданиях народных слился с памятью об исторической личности муромской княгини? – Само собою разумеется, что легенда о Петре и Февронии, как один из лучших поэтических памятников русской старины, заслуживает полного внимания историка русской словесности; но пользоваться им, с какой-то исключительно религиозной целью, только для характеристики святых по жизни, как это делает г. Шевырев, значит – оказать такую же плохую услугу истории русской церкви, как и истории народной поэзии, то есть – отнять у последней собственное ее содержание и насильственно навязать его первой, или иначе сказать: принять поэтический вымысл за истину и рядом с действительно-историческими фактами постановить народную повесть, восходящую своими основами к мифическим преданиям и согласную с известной сербской сказкой, как это объяснено мною в другом месте²³⁹. Таким образом, неправильный и слишком ограниченный взгляд г. Шевырева на муромскую легенду лишил его возможности оценить по достоинству этот драгоценный памятник древнерусской поэзии.

6. По той же самой причине г. Шевырев не умел воспользоваться множеством замечательнейших подробностей, которые в духовных повествованиях предлагаются не только вообще для истории внутреннего быта, но и в особенности для истории литературы. Примером этому служит приведенное мною ростовское сказание о Петре царевиче. Г. Шевырев, как мы видели, пользовался этим сказанием только для доказательства общеизвестной мысли, что уже в XIII в. некоторые из Татар принимали христианскую веру. Для того и все сказание приурочил он к ХIIІ-му же веку, хотя в примеч. 83-м и говорит: «Когда написано это житие, неизвестно; но должно думать, что оно написано еще во времена татарского нашествия. В заключении рассказывается, как Игнатий, правнук Петра, освободил Ростов от нашествия Ахмыла, татарского хана, в силу своего родства с ним по предкам». Преосвященный Филарет в своем Обзоре русской духовной литературы (статья 94-я) относит сочинение сказания к XV веку, присовокупляя: «В описании говорится о внуке Петра, и описание оканчивается так: «дай же Господи Петрову сему роду соблюдение и умножение»; следовательно, это писано еще при потомках св. Петра». Последний вывод в высшей степени важен для истории литературы. Именно им, по моему мнению, определяется не только эпоха, когда это сказание составилось, но и весь литературный характер его. После царевича Петра уже третье поколение, то есть, его правнук – внесено в легенду. Следовательно, она могла составиться не ранее ста лет после ордынского царевича, то есть, не ранее последней четверти XIV столетия; литературную же отделку могла получить в первой половине XV в. Основная мысль сказания – удержать за монастырем Петра и Павла не только земли, но и озеро, приобретенные ордынским царевичем в церковное владение. Царевич приехал из Орды в Ростов, ве­роятно, не с пустыми руками; но все же приобрел он эти владения не на татарские деньги, а на данные ему чудесно от самих первопрестольных апостолов. Этим самым уже определялась святость и неприкосновенность церковного владения; впрочем, в сказании есть замечательный намек на то, что земли могли быть куплены и на суммы, вывезенные царевичем из Орды: «Чадо! не пощади родителей имения» – говорит ему владыка Игнатий. Подробности отмежевания земли в высшей степени любопытны. Ростовский князь по древнерусскому обычаю отмеривает землю вервию, по обычаю, согласному с юридическим значением верви Русской Правды. Но татарский выходец этим не довольствуется, и, по обычаю татарскому, отделяет купленные им земли валом. Уже при жизни царевича Петра заметно со стороны ростовского князя противодействие татарскому элементу, пускавшему свои корни в Ростове. Князь сначала не дает Петру земли, а потом продает ее за самую дорогую цену, и только тогда перестает питать к нему подозрение, когда женил его, и таким образом сделал его оседлым в Ростове; наконец подружился с ним, и дружба их обоих была освящена обрядом побратимства. Но тотчас же по смерти того и другого потомки обоих стали враждовать между собою. Князья ростовские гнушались потомками ординского царевича, называя их татарским племенем и татарскою костью, а также и завидовали, что они в Орде выше их, князей русских, честь принимают. Неудовольствия усилились корыстью, и возникла тяжба о владении озером. Надобно было прибегнуть к высшей власти в Орде, и татарский посол, в качестве юриста, решает дело в пользу потомков царевича Петра, а вместе и в пользу церкви против святотатственных покушений князей русских. Любопытное сказание о татарском адвокате за православие против христианских князей! Во всяком случае это сказание заслуживает того, чтоб было введено в историю русского права. Из него явствует, что в XIV веке юридические понятия о владении водою еще не были определены во всей ясности, что подавало повод к тяжбам. По земле присудити и воду, и как есть купля землям, так и водам – вот результаты, добытые русскими юристами XIV века. Татарский посол предлагает наивное и наглядное доказательство истины этих результатов. Наивный довод – чтоб мнимый владелец взял свое озеро с чужой земли – есть как бы отдельный юридический анекдот, вставленный в сказание. Наконец самое заключение его чисто эпическое: это – описание царской теши, сопутствуемой крестным ходом, для отвращения немилости татарского хана, который, оставив свои враждебные замыслы, воздает хвалы и православной вере, и епископу, и правнуку Петрову, называя его татарским племенем и татарскою костью.

Из предложенных мною замечаний о критической методе г. Шевырева читатели могли усмотреть, почему его история русской литературы не дает понятия о самой жизни русского человека, которой наша древняя и народная литература служила верным выражением. И тем чувствительнее этот недостаток в книге такого автора, как г. Шевырев, который, казалось бы, до того проникнут мыслью о русской жизни, что готов всеми собственно литературными интересами жертвовать этой основной и любимой своей мысли. Причина этого недостатка, как мы видели, неумение отделять исторический факт жизни действительной от народного предания о факте и от литературной отделки предания; то есть, неумение отделить истину историческую от субъективных представлений и воззрений, в которых она передается литературными источниками.

Руководясь таким мнением об «Истории русской словесности» г. Шевырева, мы пришли к тому убеждению, что, вместо полной критической оценки всего этого сочинения гораздо полезнее будет для науки это сочинение переделать, дав ему более прочные историко-филологические основы. А чтоб показать путь, которому, по-нашему мнению, должно следовать для достижения результатов более верных и для науки полезных, мы выбрали на первый раз для опыта смоленскую легенду о св. Меркурии. По незрелости вообще всех исследований по нашей старине и народности, без сомнения, и этот опыт не изъят от некоторых погрешностей; по крайней мере, позволяем себе думать, что читатели убедятся в необходимости других, более основательных начал и воззрений, для составления истории русской литературы, нежели те, которые усвоил себе г. Шевырев.

* * *

В изучении духовных повествований надобно отличать три важнейшие эпохи: во-первых, эпоху самого события или лица, послуживших предметом повествования; во- вторых время, когда составились народные предания об этом предмете, и наконец эпоху литературной обработки и потом переработки предания. Если самый предмет вымышлен, то, разумеется, первой эпохи для него нe существует. Если повествование обязано своим происхождением искусству книжника, то изъемлется из исследования и вторая эпоха. Впрочем, большая часть повествований проходят, по крайней мере, через обе последние эпохи, удерживая от первой хотя бы самые скудные и краткие данные, иногда только одно собственное имя или намек на известную местность или на какое-либо историческое событие. Легенда смоленская проходит через все три эпохи. В основе легенды факт, принятый нашей церковью; потом этот факт послужит предметом разнообразных народных преданий, и наконец предания эти получили литературную обработку.

Самый факт не составляет предмета истории литературы. Она имеет дело только с двумя последними эпохами повествования. Помощью историко-филологической и эстетической критики довольно легко и почти безошибочно можно отделитъ народные предания и безыскуственные рассказы от витиеватых переделок, вставок и всякого многословия наших старинных книжников. Само собою разумеется, что народный элемент сказания или легенды не только несравненно важнее всяких риторических переделок, но и по преимуществу он один составляет то существенное достояние литературы, в котором выражается жизнь народа. Книжная переделка витиеватого свойства дает понятие только о степени развития грамотного просвещения в известную эпоху, о личных взглядах и пристрастиях автора; между тем как народное сказание или, по крайней мере, народные предания, вошедшие в книжные переделки, ставят исследователя лицом к лицу в прямые отношения с верованиями, убеждениями и воззрениями всего народа. Эти предания и сказания, хотя бы и не во всем основанные на действительно происходившем историческом событии, все же должны быть рассматриваемы, как исторический факт, потому что служат они выражением духовной жизни народа в известную эпоху и в известной местности.

В истории нашей литературы обыкновенно принято определять время составления жития или какого другого духовного повествования той эпохой, когда эти произведения получили литературную обработку трудами известного, поименованного автора. Конечно, это хронологическое указание очень важно для определения последней из трех принятых нами эпох. Но гораздо труднее определить хронологию второй эпохи, то есть, времени, когда составились народные предания, вошедшие в повествование. Иные предания многими веками могли предшествовать историческому существованию самого предмета народных сказаний. Таков именно мифический элемент многих преданий. Другие сказания, по-своему очевидно вымышленному, фантастическому характеру, могли составиться только спустя много лет, даже спустя целое столетие после действительного существования того лица, которого они касаются. Другие же, хотя и баснословные, могли произойти одновременно с исторической эпохой лиц и событий, о которых повествуется; как например и в наше время в народе возникают различные басни и эпические рассказы о текущих событиях. Таким образом, народные предания, вошедшие в легенды, точно также составлялись в течение многих лет, даже целых столетий, как и народные песни или вообще эпизоды народного эпоса.

Из сказанного явствует, что интерес устных преданий гораздо шире обхватывает народную жизнь, нежели их книжные переделки. Устное предание живет в народе свободно и привольно, не стесняемое никаким исключительным применением к известной цели. Напротив того, грамотный переделыватель его, обыкновенно благочестивый монах или вообще человек набожный, предназначает свой риторический труд для поучения и душевного спасения. Важнейшим переходным пунктом между народным преданием и его литературной переделкой служит составление похвалы святому и песнопений в честь его. И похвала, и эти стихи обыкновенно отличаются тем же риторическим характером, какой замечается и в литературной редакции сказания.

Со времени составления песнопений сказание получает в глазах народа высшее значение, освящается авторитетом церкви, и из области народного эпоса переходит к духовной лирике, сопровождаемой церковной музыкой или пением. Таким образом за эпическим периодом народного предания наступает новый период, лирический, в песнопениях или стихах, и прозаический в литературной отделке предания. Конец XV века и первая половина XIV, то есть, время Пахомия Логофета, Геннадия и Макария, есть самая заметная эпоха этого важного литературного перехода от эпической простоты к искусственной лирике и прозе. Сентиментальность Иоанна Грозного много способствовала развитию этого нового направления духовных повествований. Впрочем, должно заметить здесь, что вследствие тугого и довольно неправильного развития литературных форм древней Руси, и в XVI, даже в XVII веке, еще составлялись народные легенды эпического характера.

Само собою разумеется, что главное внимание историка русской литературы должно быть обращено на народные предания и сказания, составляющие основу всех лучших духовных повествований. Несмотря на разнообразие интересов, не только церковных, но и светских, несмотря на примесь вымысла и даже мифологии, эти народные сказания дышат неподдельным чувством искреннего верования. Можно даже сказать, что в них больше чистоты убеждений и искренности, нежели во многих витиеватых переделках, разбавленных пустым многословием. Сверх того, не нужно думать, чтоб эти духовные повествования составлялись в народе с исключительно религиозной, поучительной целью. Это была особенная художественная форма, соответственная благочестивому духу времени, для выражения всего разнообразия нравственных интересов народа. Муромская легенда о Петре и Февронии, между прочим, забавляла остроумными загадками и хитростями вещей ткачихи, ставшей потом княгиней. Сверх того, в этом сказании явственно выражен протест со стороны личных достоинств против боярской спеси и аристократических предрассудков. Ростовская легенда, возникшая в городе, проникнутом татарщиной, очевидно, держится татарского направления против своекорыстия и маловерия ростовских князей. Легенда смоленская, как увидим впоследствии, в противоположность ростовской, восстанавливает чистую идею христианства против татарского варварства.

Как в настоящее время господствующей формой литературы – повесть и роман, так в древней Руси – духовное повествование и легенда. В форме жития или легенды излагалось самое разнообразное содержание и подвиги святых, и крупные исторические события, и семейные памяти, или мемуары, и различные любопытные похождения. Это было не только поучительное чтение, но и благородная забава или утешение: потому составитель ростовского сказания и говорит в заключении: «дай же, Господи, утеху почитающим и пишушим» – то есть, тем, которые будут читать это сказание или переписывать.

После этих общих соображений, обращаясь собственно к смоленской легенде, мы должны прежде всего рассмотреть различные редакции, в которых она дошла до нас.

Эти редакции следующие: во-первых, народная, существенно отличающаяся большой свободой фантазии; во-вторых, лирическая, в церковных песнопениях и стихах, служащая переходом к книжной переделке; в-третьих, литературная, вошедшая в Макарьевские Четьи-Минеи, и наконец, в-четвертых, самая краткая, вероятно, народного происхождения, но записанная уже в позднейшую эпоху в «Книге, глаголемой о российских святых».

Для предупреждения всяких недоразумений, предварительно должно сказать, что и народная редакция, будучи записана книжником, содержит в себе некоторую литературную порчу; а также, наоборот, и литературная редакция, будучи составлена на основании устных рассказов, содержит в себе любопытные данные для истории народных преданий. Но мы отличаем здесь народную редакцию от литературной по степени участия в той и другой элементов народных и книжных. Строгое отделение тех и других элементов в обеих редакциях должно быть предметом историко-филологической и эстетической критики, опыт которой предлагаем здесь читателям.

Итак, во-первых, народная редакция, по Синодальному Цветнику Жюлева 1665 г. (№ 908, лист. 218 об. и след.) отличается следующими подробностями.

В городе Смоленске жил некто молодой человек, по имени Меркурий; он был благочестив, в заповедях Господних поучался день и ночь, процветал преподобным житием, постом и молитвою, и сиял, как звезда богоявленная, посреди всего мира. Был умилен душою и слезен, часто приходил к кресту Господню молиться за мир, зовомый Петровского Ста. А в то время злочестивый царь Батый пленил русскую землю и мучил христиан, проливая безвинную кровь, как сильную воду. И пришел тот царь с великою ратью на богоспасаемый град Смоленск, и стал от него за 30 поприщ; много святых церквей пожег и христиан побил, и твердо вооружался на тот город. Люди же были в великой скорби, неисходно пребывали в соборной церкви Пречистой Богородицы, и умильно вопияли с великим плачем и со многими слезами ко Всемогущему Богу и ко Пречистой его Богоматери и ко всем святым, о сохранении града того от всякого зла.

И было некое смотрение Божие к гражданам. Недалеко от города за Днепр-рекою в Печерском монастыре преславно явилась Пречистая Богородица пономарю и сказала: о человече божий! скоро изъиди ко оному кресту, где молится угодник мой Меркурий, и рцы ему: зовет тебя Божия Матерь!» Пономарь отправился, нашел его молящимся у креста, и назвал по имени: «Меркурие!» – А тот ответствовал: «что ти есть, господине мой? – И сказал ему пономарь: «иди скоро, брате! тебя зовет Божия Матерь в Печерскую церковь!» – И пошел богомудрый Меркурий во святую церковь, и увидел там Пречистую Богородицу на золотом престоле со Христом в недрах своих, окруженную ангельским воинством. И пал он к ногам ее с великим умилением и ужасом. Божия Матерь восставила его от земли и сказала ему: «Чадо Меркурие, избранниче мой! Посылаю тебя! иди скоро, сотвори отмщение крови христианской; ступай, победи злочестивого царя Батыя и все войско его! Потом придет к тебе человек, прекрасный лицом: отдай ему в руки все оружие свое, и он отсечет тебе голову; ты же возьми ее в руку свою и ступай в свой город; там примешь кончину, и положено будет твое тело в моей церкви». Меркурий сильно востужил о том и восплакал, и говорил: «О Пречистая Госпожа Богородица, мать Христа Бога нашего! Как же я, окаянный и худой, непотребный раб твой, могу быть силен на такое дело! Разве недостало Тебе небесных сил, о Владычица, победить злочестивого царя?» Потом взял он от нея благословение, и весь вооружен был и отпущен, и, поклонившись до земли, вышел из церкви. И нашел там прехраброго коня; сел на него и выехал из города. Достигши полков злочестивого царя, Божиею помощью и Пречистой Богородицы, побивал он врагов, собирая пленных христиан и отпущая их в свой город; и скакал по полкам, как орел летает по воздуху. Злочестивый же царь, видя победу над людьми своими, одержим был страхом и ужасом, и скоро бежал от города того без успеха, с малою дружиной. И ушел он в Угры, и там был убит царем Стефаном.

Тогда предстал Меркурию прекрасный воин. Меркурий поклонился ему и отдал все свое оружие: потом преклонил свою голову и был усечен. И так, блаженный, взяв голову в одну руку, а другою ведя коня своего под устцы, пришел в свой город, безглавен. Люди же, смотря на него, удивлялись Божию устроению. И так дошел он до Мологинских ворот. Некоторая девица, вышедши по воду, увидела, как святой идет без головы, и начала его нелепо бранить. Он же в тех воротах лег и честно предал душу свою Господу, а конь его стал невидим.

И пришел архиепископ того города с крестами и со множеством народа, дабы взять честное тело святого. И не вдался им святой. Великий плач был тогда в людях и рыдание, что не восхотел святой подняться; архиепископ же был в великом недоумении, моляся о том Господу. И был к нему глас, глаголавший: «О слуга Господень! не скорби о сем! Кто послал его на победу, тот и погребет». И три дня лежал святой непотребен. Архиепископ всю ночь без сна пребывал, моляся Богу, да явит ему эту тайну. И смотря в оконце свое, прямо к соборной церкви, видит он: ясно, в великой светлости, как в солнечной заре, вышла из церкви Пречистая Богородица с Архистратигами Господними, с Михаилом и Гавриилом, и, дошедши до того места, где лежало тело святого, взяла оное Пречистая Богородица в полу свою, и принесла в свою соборную церковь, и положила на его место, где и доныне, видим всеми, творит чудеса во славу Христу Богу нашему, благоухая, как кипарис. Архиепископ же, вышедши в церковь к заутрене, увидел преславное чудо: святой уже лежал на своем месте, почивая. Сошелся народ, и, видя то чудо, прославил Господа Бога.

Такова народная редакция. Главнейшие пункты, на которые следует в ней обратить внимание, суть следующие:

1) Меркурий представляется героем народным, русским. По крайней мере, в народном сказании нет и следа о римском или немецком его происхождении.

2) Вся обстановка героя идеальная. Конь, дожидавшийся его у выхода из церкви, был необычайный. Обезглавленный Меркурий привел его с битвы в город, где он чудесно исчез, стал невидим. Это чудесное животное напоминает нам дохристианское чествование коней, отразившееся в мифе о Слейпнире Одина, о коне Световита балтийских Славян, о виловитом или вещем коне Момчилы в сербском эпосе, о Сивке-Бурке-Вещей-Коурке наших сказок и проч. Как бы то ни было, только чудесный конь смоленской легенды прямо указывает на живую связь ее с народным эпосом.

3) По этой редакции святой герой сражается не с татарским великаном, а со всем Батыевым войском, и, что особенно важно – убивает Меркурия не сын великана, в отмщение за убиение отца, а некто человек красен или, как сказано в другом месте, прекрасен воин. Меркурий должен был, по повелению Богородицы, покорно отдать ему свое оружие и для усечения преклонить перед ним голову. Ясно, что не от татарина, даже не от человека обыкновенного приключилась ему смерть, но от какого-то существа прекрасного, от прекрасного воина, какими представляются в нашей древней литературе ангелы. Совершив веление Богоматери, исполнив свое назначение в мире, Меркурий должен был, во цвете лет лишиться жизни. Смерть должна была набросить свой таинственный, непроницаемый покров на неведомые, столь же таинственные сношения героя с миром чудесного, неземного. Но народной фантазии жаль было представить храброго героя жертвою татарина. Он заслуживал лучшей участи, и, если уже не суждено было ему жить, то пусть же лучше самовольно и тихо отдаст он свою душу в руки неземного, светлого существа. Впрочем, вместе с произвольным движением, оставлена была ему жизнь до тех пор, пока он не дошел до своего города. Для истории народной поэзии – как кажется – не надобно упускать из виду того обстоятельства, что прекрасный воин, усекнувший Меркурия, в сказании не назван ангелом. Следовательно, это сверхъестественное существо, можетъ быть, не что иное, как слабый отсвет древнейшего, доисторического верования в какое-нибудь светлое божество.

4) Местные черты сказания видны в том, что Меркурий до совершения своего подвига «часто прихождаше ко кресту Господню молитися за мир, зовомый Петровского Ста», и что, воротившись с битвы, обезглавленный «дошед врат Мологинских», – был встречен в этих воротах девицей, шедшей по воду: «ту же вышла по воду некая девица, и зря святого без главы идуща, и начат святого нелепо бранити» – странная и наивная подробность, очевидно народного и местного происхождения.

Наконец 5) все сказание по народной редакции отличается простотою, малосложностью и краткостью, в противоположность усложненной и витиеватой редакции искусственной.

Впрочем, как увидим далее, и эта последняя редакция дает нам возможность усмотреть некоторые новые народные основы, которые частью вошли в ее содержание. Но чтобы яснее был для нас состав ее, сначала необходимо познакомиться с некоторыми чертами смоленского сказания из стихов, или похвальных молитвословий, под 24 числом Ноября по рукописи графа Уварова, № 681 (Царск. 563). лист. 404–420. Похвалы эти и славословие состоят из двух частей, вторая начинается на л. 414, под заглавием: «Второе творение Меркурию Смоленскому же». В этой второй половине, на л. 415, находится между молитвами, следующая вставка, важная в библиографическом отношении: «Канон святому Мер­курию. Повелением и благословения (sic) святого его рукоположения бывает исписана блаженнейшего епископа, того же Смоленска Кир Варсанофия. И мы краегранесие сицево, велехвално поем воина тверда, святого добляго Меркурия» и проч.

Эти похвалы, существенно отличаясь своим содержанием от народной редакции, во всех главнейших пунктах представляют такое замечательное сходство с редакцией литературной, что прямо говорят об очевидном влиянии одного литературного произведения на другое. Я позволяю себе думать, что не литературная редакция вошла в основу похвал и раздробилась на части, а наоборот – составитель этой редакции пользовался похвалами, приведя в систему все то, что было рассеяно в похвалах и молитвословиях со многими повторениями и распространениями.

В пользу этого предположения говорит одна характеристическая подробность в похвалах, уже устраненная из литературной редакции сказания, как анахронизм или непонятная странность. Хотя кое-где и говорится, что Меркурий сражался с Агарянами, с Татарами, напр. на л. 409 обор. «ту победил много вой татарских»: но гораздо чаще врагами Меркурия, Смоленска, и всей Руси называются не Татары, а Печенеги; например, на обор. 404 л. восхваляется Меркурий: «како злого богоборца царя Батыя набег низложил и исполина победил и злотворных Печенег много множество побил» – «противу злочестивых Печенег крепко пострада». 405 об. – «Меркуpиe прекрасне, преудобренне воевода! како удивишася ангельская воинства, видяще твое крепкое страдание противу злых Печенег». 412 и обор. – «егда злый богоборец царь Батый виде яко исполина убита, и множество много Печенег побитых, и не смея граду належания сотворити, и побеже посрамлен от Госпожи и Богородици, дивнейшия заступницы нашея». 413 и об.

Это странное смешение Татар с Печенегами устранено в литературной редакции сказания, которая, впрочем, во всех остальных подробностях представляет самое полное сходство с историческими местами песнопений. Отсюда ясно, что в сказании исправлена уже неточность первоначальных его источников, открываемых в этих похвалах.

Конечно, во многих случаях не следует обращать серьёзного внимания на анахронизмы и смешение исторических фактов в старинных письменных памятниках, так же, как и в народной поэзии. Но здесь, как мне кажется, память о Печенегах имеет немаловажное значение. Уже неоднократное внесение этого имени, и притом, в похвальные песнопения, устраняет всякое предположение о случайной ошибке или описке писца. Без сомнения, действительно так, а не иначе воспевалось в похвалах Меркурию Смоленскому и Пречистой Богородице, заступнице города Смоленска от безбожного Батыя. Если бы это смешение Татар с другим народом не имело никакого сомнения, то, конечно, не с Печенегами бы, а скорее с Половцами надобно было ожидать этого случайного, бессмысленного смешения. Память о Половцах была еще свежа, когда составлялись сказания о Татарах, между тем как Печенеги давно уже сошли со сцены исторических преданий. Откуда же могло взяться в похвалах Меркурию это настойчивое, неоднократное возвращение к народу, казалось бы, давно уже забытому? Зачем сражается Меркурий с исполином? В памяти народной не могла ли быть сближаема эта победа, одержанная Меркурием над исполином, при помощи Богородицы, с другою подобною же победою, тоже над исполином, и тоже при чудесном пособии Богоматери? История народной литературы предлагает нам множество сближений различных событий и эпох, по сходству идеи или даже некоторых подробностей в двух или нескольких преданиях, отделенных друг от друга веками.

Действительно, некогда одержана была блистательная победа Мстислава Тмутороканского над касожским исполином Редедею, при чудесном заступничестве Богоматери. Победа эта была так знаменита, что еще в конце XII в. воспоминалась автором «Слова о полку Игореве», как событие, воспетое Бояном, то есть, как один из сюжетов исторического народного эпоса. И именно в печенежском исполине смоленской легенды я позволяю себе видеть естественный переход от древнейшего полуисторического предания о борьбе русских витязей с восточными исполинами, Касогами, Печенегами или с каким другим племенем, – к позднейшим чисто историческим сказаниям о Татарах. Меркурий отражает от Смоленска уже Батыя, но борется еще с Печенегами и побеждает печенежского исполина, как Мстислав, «иже зареза Редедю перед плъкы касожьскыми». Такова, по-нашему мнению, эпическая связь Смоленской легенды со «Словом о полку Игореве» и с замышлениями Бояна, соловья старого времени. Во всяком случае, в Печенегах смоленской легенды сохранился след древнейшего предания, только не исторического, а поэтического. Древнейшие сношения Руси с Печенегами, передаваемые из уст в уста в народных сказаниях, оставили по себе еще некоторую память, когда слагалась легенда о поражении Батыя Меркурием. Таким образом, в этой смоленской легенде, сквозь позднейшую обстановку, доносится до нас голос народного сказания из той ранней эпохи, к которой принадлежат многие баснословные рассказы Нестора о борьбе Руси с Печенегами.

Другая подробность, впрочем, внесенная уже вместе с другими в литературную редакцию сказания, вероятно, также принадлежит к древнейшим эпическим преданиям народным. Это, некоторым образом, символическое сопоставление земли, как лица одушевленного, с самою Богоматерью. Как бы то ни было, только поэтический плач матери земли и начинается, и оканчивается обращением молитвословия к Богоматери. Это место в похвалах Меркурию заслуживает особенного внимания для истории поэзии в связи с народными верованиями. Вот оно:

«Мати Царя и Господа славы, мати Бога Еммануила, мати, рождьшия всея твари Творца, мати, порождьшия избавителя и спасителя душам нашим, тебе, истинную Богородицу вси роди величаем». Вслед за этим обращением, идет песнь 6-я следующего содержания: «Како быша злых Измаилтен великое пленение, тогда земля восплакася яко некая чудолюбивая мати, мы же тогда возрадовалися, и возвеселилися, видяще божие милосердие и пречистые Богородици защищение, и страдания воина Христова благочестно хвалим. Како бышя от неверных православным стонание, велие сетование и вопль к Господу Богу, тогда наша мати земля жерлом (т. е. горлом, голосом) возстоняше, вопиющи: Чаде мои, чаде мои! прогневоваше Господа своего, а моего Творца и Бога! Мы же тогда к Господу Богу и к Пречистей Богородицы умилно возопили, глаголюще: заступница лица наша Госпожа Богородица! избави нас варварского нахождения и злого пленения. Тогда земля зря и възрыдала, како от пазухи ея православнии отторгаемы и безмилостивно посекаемы; тогда мы руце въздеюще и с воздыханием слезы испущающе, молящеся Христу Богу и Пречистой Его Матери, вопиюще и глаголюще: Слава Тебе, Иисусе, сыне Божий! Слава Тебе, Святая Богородица! избави нас от агарянского насилования и горкого томления! Како нам даровала стократное и милостивое заступление, Госпожа и Богородица, тогда възопили к Богородицы с усердием молящеся, слезы от очию точаще и глаголюще: Пресвятая Госпожа и Богородица! Ты избавила род христианский от адова мучительства, и ныне нас избави поганых нахождения, и злого и нечестивого пленения и посечения! Мы же тебя, Богородицу, песнено славим и величаем, и покланяемся Пречистому Твоему образу». Л. 410 и обор.

Прежде нежели определим литературное значение этого места, необходимо, в предупреждение недоразумений, упомянуть, что художественная форма олицетворения земли, хотя и согласуется с народным мифическим представлением о матери сырой земле, однако в нашу духовную литературу вошла без сомнения, из Византии, так, как и все другие художественные формы искусственного развития древнерусской образованности. Еще в изображениях Страшного суда, особенно имевших сильное влияние на умы, предки наши могли видеть олицетворение земли и моря в виде двух женщин, отдающих или возвращающих от себя телеса умерших²⁴⁰. Это живописное влияние могло находить себе сильную поддержку в чтении. Златоструй, один из самых ранних памятников переводной славянской литературы, в 135 слове, о втором пришествии Христове, предлагает олицетворение земли и моря, готовящихся к встрече своего Творца, и вступающих между собою в спор. Пря земли с морем, напечатанная в приложении к моей речи о народной поэзии, есть не что иное, как переделка на русские национальные воззрения художественного мотива древне-христианского.

Но вот самое место из Златоструя, по сборнику графа Уварова № 542 (Царск. 408): «Глаголет земля к твари: Приидите все рождение мое, соберетеся и видите на небеси и на земли славимаго! Приидите, видите и возрадуйтеся на руку женску носима, иже на херувимех вышних седит; приидите и видити млеком кормима, дающого млеко женам. Грядите, видите во чрево девыя вместившася в небеса не вместимаго: Приидите, видите от матери пищу приемлюща, иже всю вселенную питает. Грядите, видите учителем предаема иже всем учителем ремества дает», и проч. в том же роде; воззвание земли оканчивается так: «Приидите, малии с великими, нищ з богатыми, раби с господами, грешныи с праведными, пресмыкающися с четвероногами и птицами, и видите всем живот дающаго; и лета времены, зимами паче естества плод принесете тамо обещавшему нам плоды вся твари божество (sic), и своя принесете ухания, яко да о всех их призрит на плоды земныя. Си вси сристашася, якоже речено бысть: и пустая места прозябóша и многоплодие прия, да пророчество Исаино збудется, глаголющее: да возвеселится пустыни, и да процветет, яко крин, и да велми ублажиться пустыни Иорданова. – Прится море с землею: сим же сице содеваемым, тогда же и море восхоте прияти благая, и начат само ся обличати, и земли сопротивляшеся, глаголя: и мне уже Господа подаждь, еда бо твой един владыка есть, яко всю от него благодать прия; или (?) его приити ко мне²⁴¹. Аще бо не приидет ко мне, и покрыю ти лице; аще бо не бых его разумел и срамлялся печатлевшого мя и связавша мя нерешимыми узами, то паки бых покрыл ти лице. Или не веси, яко прежни тебе есмь, и преже рожения твоего стоях? Преже бо явления твоего аз во глубинах ликовах. Отдаждь ми владыку моего, яко же рече пророк: яко того есть море, и той сотвори е; по сем же рече: и сушу руце его создасте. Понеже после создана еси, перстная мати, и пара несытая, окровавление лстивых и гробе мертвых, и грехом доме! Что мучиши старейшого себе, и едина приемше держиши Господина? Пусти его ко мне, да избудется реченое: в мори путие твои и стезя твоя в водах многах. Отдаждь ми присного Творца, да и моя недра исполнит радости. – Прится земля с морем: И тако нудима от моря земля, того волею пряшеся, глаголющи: Егда горши тебе есмь, воздивияло естество, разслабленое и настоящее, горко шумящее, пагубное и славное пиво, и непотребное житию, нетлачный пути, ветрови содруженый, посинелое бурею! аще еси, яко же рече, честнейше мене; то к тебе бы преже пришел Господь. Ныне же от сего являешися сам, яко содержащи та есмь; яко во мне преже луча испусти божества. Толице тебе прежши есмь, яко бо мати есмь человеком, а ты пресмыкаемым гадом. Аз Святыя Девы мати есмь, яже прозябе Владыку; ты же – лукавому змию, иже ругается животным. Аз мати есмь пророком и апостолом, и святым мужем; ты же дивиим и пресмыкаемым мати, и водоплавающим телесам²⁴². Аз есмь рай плодящи и имущи цветца и ароматы; ты же – ветры нестройныя. Аще бы во мне да бых аз держала Господа, то не бых дала ему нe приближитися к тебе». Л. 20–23.

Итак, поэтическое олицетворение земли в глазах наших благочестивых предков, не только не имело в себе ничего мифологического, но даже напоминало священные изображения византийского искусства и литературы. В этом случае, как и во многих других, народные, своеземные верования нашли себе оправдание в искусственной иностранной литературе, с давних пор внесенной к нам в переводах. Каковы бы ни были воззрения при олицетворении земли в смоленской легенде, русские или византийские, во всяком случае местное и историческое применение этих воззрений дает олицетворению чисто народный, русский характер. Под землею разумеется уже земля только русская. Она жалуется на погромы татарские, как на бедствие, причиняемое будто бы жителями не земли, а какой-то другой, богопротивной области, как бы того жилища враждебных сил, которым, по северной мифологии, окружен Мидгард или серединное жилище светлых Асов и Ванов. Такое нелогическое сокращение понятия о земле, такое низведение этого понятия до известной страны, есть самый обыкновенный прием эпического воззрения. Настоящая земля – только та, на которой живет народ русский; это земля русская; все остальное, все окружающее этот Мидгард древнерусского человека – наполнено враждебными, проклятыми силами, чуждыми спасения и обреченными на вечную гибель. Этот Мидгард – есть земля свето-русская или свято-русская то есть, не только светлая, но и святая. Таково, по-нашему мнению, эпическое значение странного, нехристианского выражения: святая Русь, которое в народной поэзии употребляется в самом обыкновенном, общем смысле русской земли, без всякого присоединения к тому какого бы то ни было намека на святость известных лиц или урочищ и предметов.

Итак, олицетворение в смоленской легенде, с понятием о земле соединяет частное представление земли русской. Она – чадолюбивая мать всех православных – видя, как от пазухи ее православные отторгаемы посекаются, восстонала и вопияла: «О чада моя! прогневали вы Господа своего, а моего Творца и Бога!» Но когда сетовала так земля, – и православные обращались с благодарственною молитвою к Богородице и ее угоднику Меркурию о спасении града Смоленска и всей земли русской. Эти совокупные воскликновения и земли и православных, заключаются торжественным обращением к Богородице, как главной заступнице, ниспославшей Меркурия для победы над Батыем; и в этом восторженном лиризме песнопения живо чувствуется, как мать-сыра-земля, эта земная мать всех людей, смиренно передает свое заступничество Матери Небесной, взявшей под свой надежный покров всех православных христиан.

Плач и томление земли от погромов Батыя, искренностью и свежестью лиризма, заставляют предполагать, что исторические основы смоленской легенды составились в эпоху татарскую, точно так же, как лирические, скорбные стихи, там и сям рассеянные в народных стихах о татарщине.

Если народная редакция смоленской легенды переносит нас к доисторической эпохе народного эпоса, и если Печенеги, упоминаемые в похвалах, указывают на следы древнейших поэтических преданий; то плач русской земли о гибели православных есть один из драгоценнейших памятников русской поэзии темных времен татарщины.

Теперь обратимся к другим подробностям в похвале Меркурию. Все они, как замечено выше, вошли в литературную редакцию легенды, за исключением двух, о которых будет упомянуто в своем месте.

Народная редакция ничего не знает о происхождении героя, или по крайней мере – не упоминая об этом обстоятельстве, почитает Меркурия русским. Но в похвалах он называется уже Римлянином: «Рим оставль к нам пришел еси; богатество римское оставль и прият богатество на небесех, и ныне со ангелы водворяешися. Римское княжение и славу суетную ни во что же вменив, оставль княжение, и прият царство небесное и ныне живеши с лики ангельскими. Римских родителей своих небрег, едино вожделел еси, за веру Христову кровь свою пролиати и за православных, верующих в Господа, и сего ради веселишися в селех небесных». Л. 406. – «Римское богатество оставль, и прият богатество от Господа венец, приим в руце копие, крепко пострада, зловерного царя Батыя ужасил, и самохвального исполина победил, и вси внуци агарянскыя проженул, страстотерпче Меркурие, моли Христа Бога спастися душам нашим». Л. 411. – «Римлянин родом сый, но верою благоверною огражден, а не полуверием боляй; но угодник Богу бысть и того Рожешой; льстивого ратника посрами, исполина с сыном порази, и венечник Христов явися и славы радостныя причастися: сего ради священную его память празднуем ныне». Л. 417.

В похвалах упоминается и о возрасте героя: «млад убо телом, душею свят, верою благочестив, по благочестии поборник, за православие страдалец». Л. 406 об.

Подробности самой легенды передаются следующим образом: «Начнем касатися духовней беседе, страданиа воспомянем угодника и мученика Христова Меркурия, како злочестивый и богопротивный царь Батый наиде на град наш со многим множеством варвар, хотя град наш со многим множеством варвар, хотя град наш пуст сотворити, а нас погубити; но Богом и Пресвятою его Материю и страданием угодника воина Христова, спасет град и люди. По благовещению Святыя Богородица, прииде святый в церковь Богородичну, и обретоша свещу горящу пред самою иконою Госпожи Богородицы, от нея же изыде глас пономарю, и падше святый пред образом чюдотворным, нача молитися: Госпоже Богородица! буди помощнице на супротивных сих. И тако глас бысть от иконы Пресвятыя Богородицы и явление святому, безбожных нахождение, и посла победити их силою Христовою. От чюдотворныя иконы Пречистыя Богородица бысть глас глаголюще: рабе мой Меркурие! иди злотворного Батыя и измаилтескы люди огрози; пленны свободи дарованием Христовым; дом мой и град, и люди безбедны²⁴³ сотвори. От пречистого и чюдотворного образа Пресвятыя Богородица бысть глас предоброму воину Христову: Рабе мой Меркурие! иди, убий сильного исполина, а злочестивного царя Батыя и поганых Агарян прожени; Божиею благодатию люди и град от них спасутся. Пречистая Госпожа и Богородица! некосная наша заступнице; крепкая держава, непобедимый воевода града нашего, имущи во своем граде такового воина и угодника своего Меркурия, и тако святого воспосылаше огрозити и победити зловерных, и прогонити от лица нашего». Л. 407 об. и 408. – «Како проиде святый градныя врата и стены бещука²⁴⁴, и дошед злоименитого царя Батыя ужаси, и немощию обложена силного исполина победил, и инех измаилтеских людей мечю предал, и оставшии на бег себе вдаша; и взвратился святый к светлу венцу радуяся». Л. 409. – «Прииде святый на место, идеже повеле святая Богородица, и ту победил много вой татарских, и оставшия варвари разъяряхуся сердцы и распыхахуся суемыслеными душами на богохраним град Смоленск. И бе виде жену превелику и пресветлу солнцеобразну с множеством вой небесных, и ужасошася, вскоре отбежа от нас. Шаташася безумнии в молве горкого своего злого неверия, яко провидели Госпожю Богородицу, паче солнца сияющу и помогающу своему угоднику; и тако расыпашася мысли их, и бысть яко прах, и побегоша вскоре, и на бег себе вдашя. Прииде святый в богопокровенный град и ту блаженная глава, яко доброплодная маслина, процвете». Л. 409 об. и 410. – Выше было уже приведено место о том, как Меркурий «исполина с сыном порази». Л. 417. – О убиении святого в одном месте сказано глухо: «Егда злии Агаряне отсекоша главу святому Меркурию, и въсприат ю сам святый и принесе в град, пред всеми людьми, глаголюще и поюще глава, како бысть победа и каково от Госпожи и Богородици заступление и святому от нея поможения». Л. 413 об. – Но в другом месте определительнее: «Скончался, святе, от исполина, Меркурие, мечем усечен в главу ти, и оттуду получил еси желаемого тобою венца». Л. 419. – «Красно место и свято, на нем же твои всечестнеи нозе стоясте, идеже своя святая глава усечена, и ту бе воин Христов свыше от Бога, яко царскую диадиму приат, сияя в лице святых мученик, яко солнце посреде звезд осиявая град и люди». Л. 412 об. и 413. – О принесении главы еще в другом месте: «Ангели бо удивишася и мученицы²⁴⁵ ужасошася, видящи како твои руце пречестную твою главу принесоша во град». Л. 412 об.

Итак, из песнословий явствует, что в эпоху составления их еще не определилось сказание об убиении Меркурия сыном того исполина, которого поразил святой. Это обстоятельство также, может быть, говорит в пользу древности песнопений, которые в этом случае, стоят на середине между народной редакцией и литературной.

О последующей судьбе Меркурия воспевается так: «По преставлении явися святый тому же пономарю, яко жив, в воинском подобии, и рек старцу: повеждь гражданом, да устроят щит и копие мое над гробом моим, и когда будет гражданом притужение от злых нахождений, тогда износят мое оружие, прославляюще Господа славы и того рождьшую Богоматерь, и мене смиреного раба Божия Меркурия поминающе, да подаст Господь верным на супротивных крепость и одоление». Л. 413. – «Спомочника имеяху вси граждане, страстотерпче Христов доблественый! копие и щит твой выну пособие имущи, тя величают, Христа Бога славяще, венчавшего тя!» Л. 419 об.

Эта любопытная подробность дает нам разуметь, что древний обычай ставить копье и щит на могиле воина имел не только эпическое, но и религиозное значение. Почивший герой для новых воинских подвигов восставал из своей могилы и вооружался оставленным на ней оружием. Это верование идет от той отдаленной эпохи, когда воина зарывали в могилу вместе с оружием и с конем.

Оружие Меркурия, хранимое на гробе его, было для граждан Смоленска знамением победы и избавления от вражеских нашествий. Как однажды этим оружием отражены были Татары, так и всегда впредь будет оно символом божественного могущества против врагов православия.

О судьбе Батыя воспевается: «Восточную страну пленил и на запади изратова, и тамо приял, яко Каин, месть от Бога, мечное усечение от угорского самодержца Владислава, и той злый кровопийца живот свой зле предал со всеми вои своими». Л. 414. Здесь следует заметить о разногласии с народной редакцией в имени угорского короля, и о полном отсутствия этой подробности в литературной редакции²⁴⁶.

Уже из вышеприведенных цитат явствует, что песнопения эти были составлены в Смоленске, который потому и называется постоянно: град наш. Что же касается до эпохи, когда составились эти похвалы в их окончательном виде; то, судя по следующим местам, надобно определить ее временем самодержавия московских царей, и конечно не позже первой половины XVI века, когда на основе этих похвальных песнопений была составлена литературная редакция смоленского сказания, вошедшая в Макарьевские Четьи-Минеи. Вот эти места: «Кими благодарными песньми воспоим страстотерпца и мученика... восточней стране бысть великое радование всея российстей земли самодержцу государю нашему благочестивому царю великому князю, к Богу тепла предстателя». Л. 404. – «И ныне, святе, испроси царю и государю нашему великому князю здравие и на супостаты одоления». Л. 406. – «Святая Богородице! даруй крепость и одоление правоверным; посли победу на злочестивых православному царю и государю нашему великому князю скипетры утверди, град наш и вся грады и люди соблюди от всяких находящих бед». Л. 408 об.

Ставши предметом церковных песнопений, смоленское сказание было сближено с подобными же о других священных лицах. Защита города от врагов при участии божественных сил и битва с исполином – вот главные черты, подавшие повод к сближению. Сближения эти иногда так наивно предлагаются в духовных повествованиях, что невольно наводят на мысль о литературном подражании.

В похвалах Меркурию Смоленскому воспевается следующее: «Как царь Давид Божиею помощью убил превеликого и силного Голиафа, такоже и сий святый мученик Меркурий повелением Пресвятыя Богородици уби силного исполина... Како посыла святая Богородица угодника своего древняго Меркурия, соблюдающи град Кесарийскый, и верныя люди в нем спасающи, да убьет злого мучителя законопреступного царя Ульяна; такоже и сего блаженного Меркурия посылала пресвятая Богородица, храня град и люди, царя Батыя ужасити и исполина убити, варвар победити, инех прогонити». Л. 411 об. – «Другого тя поем, имящего поборение по духу, Христов Меркурие, яко непобедимого воина. Внегда бо по велению, угодниче Божий и Богородицы, изшел еси на стретение поганых сил, и исполина с сыном крепкого победил еси пособием Богородицы, подобием якоже святый мученик Нестор ярость прекратив злосверепого мучителя Люя богоборца, победив Христовым именем и силою, или тезоименитому тя святому мученику Меркурию, яко во Александрии он победив, прободе сердце мучителя и законопреступника, ревнуя по благочестии». Л. 414 и об. Сверх того, принесение своей собственной головы могло напоминать общеизвестное сказание о Дионисии Ареопагите.

После этого подробного разбора песнопений нам будет уже очевидно все сходное с ними в литературной редакции, которую предлагаю здесь по двум спискам: по одному в Макарьевской Четьи-Минеи, за ноябрь (по Синодальн. рукописи, № 176, Л. 2273 и след.), и по другому, согласному с этой Минеею, в Синодальн. Сборнике XVII в. (под № 850, Л. 820 и след.). Систематической литературной отделкой, некоторым искусственным порядком и очень заметной витиеватостью редакция эта явственно указывает на свой позднейший состав и существенно отличается от простой и малосложной редакции народной. Не смотря на сокращения излишнего многословия, которые я позволяю себе в изложении Смоленского сказания по редакции Миней, все же достаточно познакомятся читатели с ее витиеватостью и искусственностью.

Великое чудо предлагается ныне в повести, которая долгое время предана была забвению и нерадению. О господа и братия, богатые и маломощные, вельможи и властители (оставя всякую гордость) и все народное множество людей города нашего! Воспомянем дивное чудо сие, как дивнейшая заступница и милостивая помощница наша, Госпожа Богородица невидимою божественною силою своею и святым своим омофором осеняет и покрывает город наш от всякого искушения и язвы, от тайно находящих бед и зол. Воспоминается в этом чуде о пособии нашему городу от непорочной Девы через святого Меркурия, и о твердой победе города нашего. Вы же с чистым сердцем послушайте, и бодро молитвою к Богоматери прилепимся, да и ныне поможет она своим угодником чудодействовать, да вручит граду нашему пособие велие и спасет его от бед.

Во времена оны было то лютейшее нахождение злых варвар на все страны христианских пределов, попущением Божиим, великим прещением и праведным Божиим гневом; потому что умножились беззакония великия, и лютые грехи, и мерзкая нечистота блудная. И за то всетворческая десница Божия послала на нас великую беду и запустение городов; и было великое лютое пленение не на один город Киев, но и на все страны и пределы православных христиан. Была тогда такая великая беда, что и великия церкви оскудели и опустели, даже дикие звери в них плодились; потому что оскудели люди и разорены были честные монастыри; городам же и деревням великое было и тяжкое запустение, а священникам и всем сановникам тяжкия узы на хребтах, честнейшим инокам и инокиням лютейшее и немилостивное посечение, и всем православным людям тяжкое иго и ярмо поганское на шеях.

И восплакалась тогда земля, как чадолюбивая мать, видя ту беду, бывшую на всех странах христианских. Лютые те варвары не щадили и грудных младенцев, отторгая их от недр матерних и ударяя о землю. Иных оружием прободали; оскверняли чистоту девства, растлевая юных дев, разлучали брачных жен от мужей, и самых инокинь, честнейших невест Христовых, оскверняли блудом. И многие от православных сами себя зарезывали и от себя смерть принимали, дабы не оскверниться от поганых. Лютое плененье было тогда на православных, и бесчеловечно показали себя немилостивые враги, связывали пленных друг с другом волосами собственных их голов, и гнало их, как скот, тыкая острыми рожнами.

И видя все то, общая наша мать земля вопияла своим голосом и стонала: «О, сыны русские! Как же мне оставить вас, о любимые мои дети, прогневавшие Господа своего, и моего Творца Христа Бога! Вижу вас отторгнутых от моей пазухи, и, судом Божиим, в поганския руки немилостивно впадших и рабское иго имущих на своих плечах. И стала я бедная вдова: о ком же прежде буду я сетовать, о муже или о любимых чадах? Вдовство мое – запустение монастырям и святым церквам, и многим городам. Не терпя лютой беды, возопию к Творцу общему Господу Богу: Боже сотворивый вся и содетелю всех! презри беззаконие людей своих, и милосердно помилуй и утоли праведный гнев свой, и возврати их, да вторицею наследят меня, твоим повелением, Господи, яко ты еси един Бог, милуяй грешных!»

Слышите ли, как земля, не терпя той беды, возопила гласом своим, моляся Творцу. Кольми паче стократное молитвенное показалось на нас дивное заступление Госпожи Богородицы. Если бы не она, святая, умолила сына своего Христа Бога нашего и праведный его гнев с прещением утолила, кто бы избавил нас от такой беды и злого мучительства? Уведайте же ныне истину от чудес ея.

Было великое нахождение на православныя страны и пленение от безбожного и злочестивого царя Батыя, варварина злого, от которого пострадал за Христа великий мученик Христов, православный и благоверный великий князь Черниговский, блаженноименитый Михаил и боярин его Феодор. В лето 6745 (т. е. 1237 от P. X.) было нахождение злобожного того варвара. Пришел он к Киеву и преодолел его, а оттуда проходил многие города, полоня их, даже и до самой Москвы, и там попленил. Нельзя подробно рассказать о всем его злом мучительстве, о пленении и разорении; потому что великою жалостию утроба наполняется, оцепеневает язык и гортань пресыхает. Мы же воспомянем только о подвиге и о великом побеждении святого Меркурия; потому что чудеса эти были в тогдашния лета, во время того злого пленения. И умыслил злой мучитель Батый тайное нашествие на богоспасаемой град Смоленский; с ним был и исполин с сыном своим.

Смотрите же, православные, скорое и милостивное городу тому поможение от заступницы нашей Госпожи и Богородицы подвигом угодника ея святого Меркурия! В ту ночь во святой своей церкви явилась она сама от святой своей иконы пономарю, то есть, церковному сторожу, и сказала: «иди, человече, к рабу моему Меркурию, на Подолие на такое-то место» – и двор назвала пономарю – «и скажи ему»: «Госпожа зовет тебя»; а шедши туда, не просто ко двору приходи и не стучи в ворота, но кого найдешь среди двора, того и зови, говоря ему тихо: ««Меркурие! иди скорей! Госпожа зовет тебя во всем твоем воинском подобии»». Тотчас же отправился пономарь на показанное место и нашел святого Меркурия, который в то время стоял среди двора, опоясан и вооружен во всем воинском подобии, и с воздетыми к небу руками молился Господу Богу и пречистой его Богоматери; потому что было уже ему явлено выше о послании и победе. И было глубоко в ночи пришествие пономарево. Пономарь, став перед воротами, сказал, как был научен самою Богородицею: «Святой Меркурие! иди скорей! Госпожа зовет тебя!» Меркурий, отворив ворота, вышел и вместе с пономарем отправился на гору; и пришли они в церковь Богородичную, и увидели свечу горящую перед самою тою иконою, от которой был голос пономарю. Меркурий пал на землю и молился с великим слезным плачем. Тогда икона Богородицы провещала: «Угодниче мой Меркурий! аз посылаю тя огрозити дом мой! аз бо тя на сие призвах, раба моего».

Был же святой Меркурий от римских пазух, от славного рода, княжеского, из земли римской, а заехал в Смоленск еще в юном возрасте на службу к самодержцу того города Смоленска, или же, справедливее сказать, воззванием от Госпожи Богородицы и посланием на чудотворение и на великую помощь своему городу и превеликой своей церкви. Как мы сказали, родом был он Римлянин, верою же благочестив, святой веры греческой, и по благочестии великий поборник и ревнитель истинный, соблюдал себя в девстве, да будет свят чистотою телесною.

И говорила ему сама святая Богородица: «Вот идет безбожный мучитель в тайне, в эту ночь хочет напасть на мой город своею ратию: с исполином и сыном его хотят опустошать город мой. Возненавидела я велеречие того мучителя, как он, вознося суетно, охуждает православие; потому умолила Сына моего, да не предаст мой город в плен и рабство злым варварам. Того ради повелеваю тебе выйти на встречу злому тому мучителю, но так, чтоб граждане того не ведали, ни старейшины градские, ни сам святитель превеликой той церкви; но все бы оставались в ту ночь в городе, ничего не ведая, где тот злой ратник. Ты же выдь и ступай на место, называемое Долгий Мост, потому что там злой богоборец уготовил рати на мой город. Возвещаю тебе: там победишь ты исполина, помощию и силою Христа Бога. И я сама буду там с тобою, помогая тебе на врагов. Потом возвращу тебя назад, опять на это место, перед городом, где ты увенчаешься своею кровию, и победы венец от Христа приимешь» – там, где и ныне место то знаемо есть на крови его, на поле, вне перед городом²⁴⁷.

О дивнейшее заступление на нас от славной заступницы тезоименитым оному древнему Меркурию, бывшему в Кесарийском граде! Охраняя град Кесарийский, и тогда сама Госпожа Богородица посылала своего угодника, того Меркурия, да убьет внезапно злого мучителя, законопреступного царя Юлиана – и избавлен был город тот. Так и ныне другого мученика, нового Меркурия она же посылает избавить город наш от иноплеменников.

Услышав все то от иконы Богородичной, святой Меркурий радостию исполнился, и, поклонившись иконе той до земли, вышел и отправился на показанное место. Прошел он ворота, незамеченный городским сторожем, и прибыл на Долгий Мост. Ознаменовав себя крестным знамением и призывая в молитве Богоматерь, взял он свой меч, и, вшедши в полк злобожных варваров, убил того сильного исполина и посек мечем многое множество других из вражеского полка. На заре проснулись ратные, и, к удивлению своему, увидели, что сильный исполин их убит, и около множество мертвых тел. Не смотря на то, не оставили они своего злого намерения и пошли к городу. Тогда святой Меркурий отошел на то место, где принял непобедимый венец, и, стоя там, молился он Богородице о победе и о своей смерти, говоря в своей молитве: «Царица и Владычица всей твари, Госпожа и Богородица, Приснодева Мария! Милостию своею покрой город и церковь свою навеки невредимо от ратных; обо мне же, о рабе твоем, умоли сына своего Христа Бога нашего, да покоит меня мирно от временных сих, и да учинит меня с ликами святых мучеников; ибо я хочу пострадать за Христа и кровь свою пролить за святую твою церковь». И тотчас же после его молитвы был ему голос: «Рабе мой! дерзай, и будетъ тебе, что просил ты: город свой соблюду я невредим до конца века, тебя же самого положены будут мощи в моей церкви, в этом же городе».

Итак, враги подступили к тому месту, где стоял святой Меркурий; и он победил их всех, другие же со срамом предались бегству, восклицая: «О горе нам, братия! Молниеносные мужи поборают нас и немилостиво посекают; а еще видели мы и больше того: стояла там некая прекрасная жена, превеликая и солнцеобразная: она и мертвых на помощь воскрешала и посылала против нас!»

Видите ли, какое дивное было заступление городу нашему!

Святой же Меркурий подклонил свою голову, по суду Божию: по содеявшейся от него победе, пришел один лютый варварино, или сын того исполина, и убил святого Меркурия мечем своим, и тут блаженный кончину приял о Господе²⁴⁸. Сам же варвар устремился и побежал назад от великого страху; а злобожный царь Батый, видя убитым исполина со множеством других, не смел приблизиться к городу и побежал от Долгого Мосту назад, будучи посрамлен от небесной царицы, Госпожи Богородицы.

Когда же отсекли голову святому Меркурию, тогда он сам свою отсеченную голову своими руками принял и к городу принес перед всеми. И провещал святой своею головою, поведая о победе и заступлении Госпожи Богородицы. И все граждане стеклись на это чудо, и слышали о дивном заступлении Богородицы; честное же тело преславного Меркурия с великою честию, с псалмами и песньми взяли и положили в церкви Пречистой Богородицы, перед левым крылосом, на одной стороне от Красных врат.

Не забудем сказать и того, что вскоре после явился Меркурий тому же пономарю, как живой, на коне, во всем воинском подобии, и сказал: «Поведай гражданам, да повесят оружие мое, копье и щит над моим гробом, и когда будет какая беда городу, да взносят мое оружие, прославляя Господа Бога и рождшую его Богоматерь, а меня смиренного раба Божия поминая, да подаст Господь Бог победу от моего оружия, и да посрамит врагов города». И так граждане, по заповеди святого, повесили оружие над гробом, как и доныне всеми нами видимо есть²⁴⁹.

Такова литературная редакция в своих подробностях и господствующем в ней тоне. От похвальных стихов она отличается не столько по содержанию, которое обще обоим произведениям, сколько по порядку изложения и по литературной отделке.

В отношении содержания, как уже замечено было выше, эта редакция отличается от похвальных стихов в трех пунктах:

1) опущено предание о Печенегах;

2) опущена также заметка о судьбе Батыя в Уграх, и

3) прибавлено об убиении Меркурия от сына поверженного им исполина.

Впрочем, последний пункт, не вошедший ни в народную редакцию, ни в стихи, как кажется, не твердо еще был установлен, когда смоленское сказание было внесено в Макарьевскую Четьи-Минею: потому об убийце Меркурия в ней сказано глухо: «варварин лют, или сын того исполина». Но потом эта неопределенность была замечена и устранена: и по списку XVII в., в Синод. Сборнике, разделительный союз или опущен, и убиение приписано лютому варвару, сыну исполина. Отделение победоносных подвигов Меркурия от принятия венца и от убиения его от руки варвара кажется в литературной редакции какой-то намеренной натяжкой, которой отлично избежала редакция народная внесением чудесной личности прекрасного воина, перед которым Меркурий преклонял свою голову, вручив ему прежде все свое оружие.

Не будем говорить о витиеватом тоне литературной редакции, который мы старались удержать в нашем переложении. Но порядок и способ изложения заслуживают нашего полного внимания. Сначала ставится на вид заступничество Богородицы, в похвалу которой предлагается и самое сказание о Меркурии. Потом говорится о нашествии Татар и о бедствиях, причиняемых ими русской земле. Затем, как естественное вступление в рассказ, плач земли, от которого делается прямой переход к заступлению Богородицы: «Слышасте ли, како ону беду видевши земля и не стерпе и возопи жерлом ко Творцу моляся. Колми паче и стократное и милостивное на нас показася, дивное заступление Госпожи и Богородицы». По Сборн. № 850, Л. 822 об. В этом переходе очевиднее и несомненнее то символическое сопоставление матери земли – Богородице, Деве Матери, на которое только намеки встретили мы в песнопениях.

За этим вступлением следует сама история о нашествии Батыя на Смоленск. Явление Богородицы пономарю, таинственное пришествие Меркурия к иконе Богородицы. Здесь помещена, очевидно, вставка о римском происхождении Меркурия. Далее голос Богородицы, посылающей Меркурия на подвиг. Здесь опять вставка, но уже необходимая в литературном, искусственном произведении: это сравнение Смоленского героя с древним Меркурием. И уже затем идет описание самого подвига. Сначала Меркурий ночью, тайно от граждан Смоленска, поражает Татар, убив их исполина; потом обращается к Богородице с молитвою о венце мученическом, и, отшедши на показанное место, лишается головы от меча варварина или сына того исполина. Наконец возвращается в город, неся в руках свою голову. Повествование оканчивается рассказом о положении тела Меркуриева в церкви и о вооружении eго гробницы копьем и щитом, и прочим оружием святого.

Таким образом, литературная редакция представляет нам одно обдуманное целое, выведенное из главной идеи о спасении города Смоленска заступлением Богородицы и подвигом ее угодника Меркурия. Картина бедствий русской земли от татарского нашествия дает естественную обстановку величавой фигуре матери-земли, оплакивающей чад своих. Мифологический образ получает здесь символический смысл в быстром переходе от земли к Небесной заступнице города Смоленска и всей земли русской. Великая, солнцеобразная жена является в битве поборницею за Меркурия; но в самом описании битвы о ней не говорится, а только, как чудесное видение, представляется она в устрашенном воображении Татар, обратившихся в бегство: поэтическая черта, достойная даже более развитого художника, нежели каков был составитель нашего сказания. Бесплотные существа духовного мира сообщаются с миром земным, или посредством своих чудодейственных сил, или же через видимый символ, через свое изображение. Потому не сама Богоматерь является Меркурию, но только через свою икону входит с ним в таинственное сообщение, непроницаемое для посторонних свидетелей, и самому Меркурию доступное только в благодатные минуты его слезных молений.

Согласно с этим характером чудесного, весь подвиг Меркурия совершается в таинственной обстановке. В глубокую полночь понамарь находит Меркурия на показанном месте, и оба они тихо и таинственно идут к церкви Богоматери. Без ведома жителей Смоленска, Меркурий ночью же побеждает Татар и убивает исполина. Даже сами враги узнали о своем бедствии только по утру, когда, пробудившись от сна, увидели мертвые тела. Наконец, так же таинственно и ни для кого невидимо, Меркурий получает венец мученический, и только принесенная им самим голова его чудесно поведала о великом подвиге и о милостивом заступлении Госпожи Богородицы.

Несмотря на малосложность событий и действий, характер Меркурия обрисован живыми чертами; герой своей симпатической личностью возбуждает участие. Он молод и храбр. Приехал из далеких стран; живет в Смоленске без рода и племени. Будучи иностранного происхождения, он всем чужой на Руси, и только верующей душою своею умел он найти родной для себя приют под милостивым покровом общей всем заступницы рода человеческого. Римлянин, то есть, католик по происхождению, из княжеской породы, но верою благочестив, то есть, православный, прибыл он в Смоленск на службу к тамошнему князю; но единственной для себя владычицей и госпожею избрал чудесную заступницу города Смоленска. «Изыди отсюду скоро! Госпожа зовет тя!» – вот слова, которыми Богоматерь велела понамарю позвать к себе Меркурия, и герой тотчас же уразумел, кто такая госпожа его.

Если уже самое происхождение героя из чужой, далекой стороны, придавало его характеру некоторую таинственность и идеальность, согласно со всей таинственной, чрезвычайной обстановкой рассказа; то душевное расположение и образ действий героя, идущего на победу, просящего себе мученического венца и добровольно принимающего смерть, в юном, цветущем возрасте – отличаются трогательным драматизмом. Это уже не только герой эпического произведения, но и симпатическая личность трогательного, сентиментального произведения. Это великодушный рыцарь, посвятивший всю свою жизнь служению Небесной Царице.

Таково, по-нашему мнению, высокое литературное значение этой искусственной редакции. Она составилась очевидно под влиянием кротких, человеколюбивых идей, распространявшихся вместе с размножением легенд и сказаний о высочайшем идеале женского существа в кротком образе Девы Марии. Если эта литературная редакция составилась, как замечено было выше, уже на основе разобранных нами стихов и песнопений, то, без сомнения, принадлежит она к эпохе довольно поздней, к концу XV века или к началу ХVI-го. Воспоминание о мученической кончине Михаила, князя Черниговского и боярина его Феодора, может быть, внесено в эту редакцию под влиянием жития этого князя, которое во второй половине XV века было составлено Пахомием Логофетом.

Теперь остается нам рассмотреть сведение, сообщенное о Меркурии Смоленском в Книге глаголемой о российских святых, где и в коем граде, или области, или в монастыре, или в пустыни поживе, и чудеса сотвори, всякого чина святых. Книга эта составлена не ранее конца XVII века²⁵⁰, но, без сомнения, вошли в нее многие древнейшие известия, как из литературных, так и устных преданий. По рукописи графа Уварова, в 4-ку, № 223, между святыми киевскими упомянуто: «Святый великомученик Меркурий воин, Смоленский чудотворец, в лето 6747 (1239) ноемвриа в 14 день во гробе в Киев приплы». Стр. 20.

Известие это прибавляет новую, неожиданную черту к нашей легенде. Приплытие новорожденного младенца в ладье и спускание умершего человека на воду тоже в ладье, которая потом в сказаниях заменяется гробом – предмет древнейших народных верований, возникших в связи с господствовавшими некогда обрядами похорон, как уже говорено было об этом в другом месте²⁵¹. По известию в Книге, глаголемой о российских святых, через два года после совершенного Меркурием подвига, Смоленск лишился своего символического знамения победы и одоления на врагов. Днепр, по которому некогда сносились дружины Киева и Смоленска, и теперь послужил путем нового соединения этих городов, доставивших из Смоленска знамение его победы в разоренный Татарами Киев. Нет сомнения, что оба предания, и смоленское о вековечном хранении оружия св. Меркурия над его гробом, и киевское о приплытии святого к Киеву в гробу – составились независимо друг от друга. Драгоценная святыня, в которой виделся залог будущего избавления от врагов, равно желанна была и для Киева, и для Смоленска: и это благочестивое желание нашло себе выражение в двух различных легендах, соответствующих самым местам их происхождения. Смоленское предание ведет верующего по горячим следам чудесного подвига и показывает, на драгоценных останках, спасительное оружие, которым был совершен великий подвиг. Напротив того, предание киевское указывает на таинственную даль, откуда чудесным вестником о событии является плывущий по Днепру гроб. Оба предания равно национальны, равно составляют драгоценный материал для истории русского народного эпоса. Как смоленское предание освящало в воображении народа древний обычай поставления оружия на гробе героя, так киевское напоминало о древнейших похоронных обрядах на воде.

Рассмотрев главнейшие видоизменения смоленской легенды о Меркурии, в заключение приведем их к общим результатам.

1. В основе смоленской легенды сохранились древнейшие предания народного эпоса о борьбе русских богатырей с великанами и существами сверхъестественными. В литературной редакции говорится об исполине с его сыном, как о лицах известных: они действительно давно уже известны были народной фантазии. Меркурия убивает или сын исполина: то есть, такой же исполин, или прекрасный воин, сверхъестественное, светлое существо, подобное тем ангелам, с которыми вступали в бой русские богатыри, после того превратившиеся в камни. Во всяком случае, Меркурию пришла смерть по суду Божию, согласно с выражением литературной редакции.

2. Другой, древнейший элемент, вошедший в легенду, взят из народных обычаев и обрядов, сопровождавших похороны. Мы уже видели, как Смоленск и Киев разделили между собою предания об этом предмете. Как воспоминание старины, легенда составилась уже на гробе святого воина; потому предание о похоронных обрядах могло дать первые мотивы для составления всего сказания.

3. Что в борьбе смоленского героя с врагами сначала не имелись в виду Татара, явствует из того, что в похвальных стихах этот народ смешивается с Печенегами, которые, таким образом, служат средним звеном, соединяющим баснословных исполинов с историческими полчищами Батыя.

4. Вымышленные рассказы о Батые и поэтический состав повествования дают разуметь о том, что легенда составилась по прошествии очень многих лет, после погромов Батыевых.

5. Тем не менее вся легенда, как она есть, принадлежит эпохе татарской. Меркурий есть победоносный герой этой эпохи. Его оружие – знамение победы над нечестивыми басурманами. Если многие другие легенды наши составлены в духе потворства и сближения с Татарами; то легенда смоленская, как бы предвещая Мамаево побоище, проникнута фанатической враждой к неверным и геройским сознанием о возможности победы над ними. Многие лирические места легенды, проникнутые искренней скорбью о бедствиях угнетаемой и терзаемой Руси, свидетельствуют о том, что донеслись они от этой тяжелой татарской эпохи, и внесены в легенду, хотя и переработанную уже в позднейшее время.

6. Эпоха татарская много способствовала к развитию сознания о народности, в противоположность чужеземному, как неправославному, нехристианскому. Понятие о своем родном, то есть, о русском, освященное идеей христианства, было вознесено над чужеземным, которое таким образом низведено было до варварского. Татара – варвары в противоположность угнетенному русскому православию. Это сознание могло выработаться из лирических воплей бедствовавшей Руси только тогда, когда на­род перестал уже трепетать перед сокрушительной силой Татар, когда уже он начал уверяться в возможности сломить дотоле представлявшееся неодолимым их страшное могущество, когда наконец печальное раболепие перед татарином уступило благородному сознанию национальной независимости. В Меркурии Смоленском был выражен идеал этого благородного национального сознания. Народная фантазия так высоко превознесла геройство святого витязя, что даже убиение его приписала не сыну татарского исполина, а светлому воину, существу сверхъестественному. Символ победы над врагами, по народной редакции легенды, не должен был носить на себе никаких следов ослабления своего могущества, не должен делать никаких уступок вражеской силе. Даже литературная редакция допускает смерть Меркурия от меча татарского только по соизволению и по молитве самого героя. Таким образом, победоносный тон легенды говорит в пользу того предположения, что она окончательно сложилась в ту эпоху, когда, вместе с ослаблением татарского ига, стало возникать отрадное сознание национальной самостоятельности. Сама Церковь способствовала уже развитию этого сознания, как это могли мы видеть из похвальных стихословий Меркурию.

7. Происхождение героя заслуживает не меньшего внимания. Легенда в этом отношении колеблется. В народной редакции ничего не говорится об иностранном происхождении героя, следовательно, в народе Меркурий мог слыть за русского; но литературная редакция, следуя стихам, называет смоленского героя иностранцем, Римлянином, то есть, католиком. В этом предании очевидны следы сношений Смоленска с Ригой, Готским берегом и вообще с Немцами. Меркурий хотя и принял православие и стал смоленским гражданином, однако сохранил в себе благородный дух геройской независимости, искони свойственный немецким племенам. Сочувствие свое к Немцам и уважение к их благородным качествам, Смольняне ничем лучше не могли засвидетельствовать, как признанием немецкого происхождения в своем великом герое и защитнике. Если Ростов, грустно примиряясь с татарщиной, составлял легенду о татарском царевиче Петре; то Смоленск, с надеждой обращавший взоры на запад Европы, хотя и бессознательно, превознес в своем герое плоды западного просвещения и противопоставил его восточному насилию и варварству. Потому весь характер смоленского героя проникнут рыцарством: это крестоносец, совершающий чудеса храбрости, это Божий дворянин, поборающий за христианство против поганых мусульман, это паладин из полчищ Карла Великого, и вместе с тем благочестивый рыцарь, посвятивший себя на служение Мадонне.

8. Легенда жила и в устах народа, и в преданиях русской Церкви. Она дала новую пищу народной фантазии, и вместе с тем перелилась в звуки молитвенных песнопений. Таким образом великие события народной жизни находили себе сочувственный отголосок и в светской народной поэзии, и в духовном, церковном стихе. Из слияния того и другого образуется великий народный эпос духовного, религиозного содержания. Смоленская легенда есть один из лучших эпизодов этого великого эпоса. Проводником между народом и Церковью здесь, как и во многих других эпизодах, было лицо посредствующее, по своему общественному положению стоявшее между простолюдьем и священством. Это был понамарь. Таинственный участник в подвиге Меркурия, он был вместе с тем и искусным рапсодом, поведавшим миру о событии. Если просвирни, по свидетельству Стоглава²⁵² имели святотатственное притязание на совершение каких-то церковных обрядов и тем самым способствовали распространению невежественных суеверий; то, с другой стороны, церковные сторожа и прислужники благотворно действовали на развитие народного религиозного эпоса. Во всяком случае, и те, и другие, и просвирни и понамари заслуживают почетное место в истории народной поэзии; и как Пушкин указывал на чистоту русской речи в устах московских просвирен, историк литературы с неменьшим уважением должен отозваться о поэтических рассказах древнерусских понамарей.

Из всего сказанного нами, без сомнения, читатель уже ясно видит, что Смоленская легенда, как литературный памятник эпохи татарской, не только не уступит другим сказаниям о татарщине, но даже далеко оставляет за собою и самое знаменитое из них, известное в народе под именем Мамаева Побоища.