Некоторые воспоминания о митрополите Филарете

Многие из почитателей покойного митрополита спрашивали меня: неужели вы не записывали о всех интересных разговорах его, бывая у него так часто? На что я всегда отвечал: в том-то и беда, что я этого не делал, о чем и сам очень сожалею, потому что слыхал много интересного, и теперь чрез столько лет многое вышло из памяти. На сие возражали мне: по крайней мере то, о чем можете теперь вспомнить, следует записать; почему и решаюсь к тому приступить¹.

В первый раз я увидел Филарета в 1814 году в Петербурге в тамошнем Казанском соборе; ему было тогда 32 года от роду, а он уже был архимандритом и ректором Петербургской Академии, украшенный панагиею и орденом св. князя Владимира 2-й степени со звездою. Награждение в то время редкое в звании архимандрита (в последствии, когда я с ним хорошо познакомился, он говорил мне, что когда ему пожаловали сей орден, то его называли скороспелкою).

В тот день, как я его в первый раз увидел в 1814 году, было в Казанском соборе молебствие, по случаю полученного известия о взятии Парижа: в соборе собралось все знатное духовенство, начиная с бывшего тогда митрополита Амвросия. Императрица Мария Феодоровна с великою княжною Анной Павловной прибыла в собор в парадной карете, сопровождаемая верхами великими князьями Николаем Павловичем и Михаилом Павловичем. В соборе дожидались их все придворные и весь генералитет. Меня пригласила с собою ехать туда же Екатерина Владимировна Новосильцова, урожденная графиня Орлова, для которой отведено было место на малых хорах собора, чтобы видеть всю эту церемонию. Тут мне указали на знаменитого архимандрита Филарета. С того времени не видал я его до 1821 года, когда он уже был назначен архиепископом в Москву. 3 июля 1817 года, посвящен он был в епископа Ревельского оставаясь ректором и викарием С.-Петербургским, потом переименован был архиепископом Тверским, и назначен был синодальным членом; в 1820 году переведен был в Ярославль, в котором однако не успел побывать, потому что в 1821 году 5 августа назначен быть архиепископом Московским, на место митрополита Серафима, назначенного быть митрополитом С.-Петербургским.

Новый архипастырь прибыл в Москву 14 августа; на другой, день т.е. 15 августа в Успенском соборе после совершенной им литургии сказал вступительное слово, о Благодати и мире, как предметах желания.

После того случалось мне видать его неоднократно в служении, но я не был еще с ним знаком до 1822 года. Познакомился же с ним вовсе неожиданно. Это случилось таким образом: посетив Троицкую Лавру, и собираясь обратно в Москву, зашел я проститься с бывшим тогда наместником покойным Афанасием, которого я очень любил и уважал. Он спросил меня, не возьмусь ли я доставить владыке очень нужное письмо? Иначе надобно будет дожидаться почтового дня, или посылать нарочного (потому что тогда не было еще ни железных дорог, ни телеграфов). Я отвечал ему, что с удовольствием принимаю его поручение, чрез что буду иметь случай получить благословение владыки. Итак по прибытии моем в Москву отправился я к владыке; он принял очень ласково, и благодарил за доставление письма, расспрашивал о Лавре и об отце наместнике. Собирался я уже и откланяться ему, как докладывают ему, что приехали к нему Екатерина Владимировна Новосильцева и Варвара Михайловна Нарышкина. Обе дамы давно и коротко мне были знакомы, почему я еще остался несколько посидеть у него. Разговор сделался общим; погодя немного, подошел я к владыке, чтобы принять его благословение и проститься с ним, при чем просил у него дозволения бывать у него впредь; он отвечал мне, что ему всегда приятно будет меня у себя видеть. Приняв это только за вежливый ответ, я не думал быть у него скоро; но на другой день Нарышкина передала мне, что владыка, видя, что я с ними очень знаком, много у них обо мне расспрашивал и между прочим спросил: где я служу, и когда ему сказали, что я в отставке, то сказал: „это очень жаль, мне кажется, этому человеку можно доверить миллионы”. Не знаю, из чего мог он сделать такое заключение, потому что у меня с ним не было никакого разговора по сему предмету. Может быть не следовало бы мне упоминать о том в сих записках, чтобы не похвалиться лестным для меня его мнением, но как бескорыстие не есть мое приобретение и есть во мне врожденная склонность, то и не считаю себя заслуживающим никакой похвалы.

После милостивого его отзыва обо мне, я начал посещать его чаще, и всегда принимаем им был с любовью, а потом уже так часто, что когда не удавалось мне быть у него несколько дней сряду, то у общих наших знакомых спрашивал он:

– Да не знаете ли вы, не прогневался ли на меня за что Михаил Михайлович, давно его не вижу.

В сем же 1822 году в Троицкой Лавре было от преподобного Сергия исцеление купеческой дочери Екатерины Николаевны Грезенковой, о чем из Лавры владыке было донесено. На каковое донесение написал он от 7 ноября к тамошнему отцу наместнику Афанасию секретно следующее предписание:

„Преподобный отец наместник! Из Лавры донесено мне о совершившемся, благодатью Божией, и молитвами преподобного отца нашего Сергия, исцелении девицы Екатерины, дочери московского купца Николая Ивановича Грезенкова. По сему случаю поручаю вам, присоединив к себе духовника сего семейства, посетить оное, и, при желании от нас им благословения Божия, изъявить им соутешение наше о явленном в них милосердии Господнем. Не излишне будет напомнить при сем, что говаривал некогда Врач душ и телес исцеляемым: вера твоя спасет тя, иди в мире; се здрав был ecu, ктому не согрешай. Воспоминая сие, исцеленная, и ближайшие участники ее радости, родители ее, пусть утверждаются в вере и надежде на Бога, и в сем найдут мир душам своим. Благодарность за особенный дар Божий пусть сохранят, как особенное побуждение всегда жить и поступать по святой воле Божией. За сим вы попросите их дать ответы па некоторые вопросы, которые нашел я нужным сделать в дополнение к сведению мною полученному.

Надеюсь не нужно уверять их при сем, что в требовании моем нет иного намерения, как то, чтобы истина происшествия представилась в большей ясности, к назиданию чтущих дела Божия. Прилагаемые при сем вопросы вы возвратите мне, вместе с дополнительными сведениями, которые по оным получите. Филарет А. Московский”.

По получении требуемых сведений владыкою сделано было описание исцеления в таком виде:

“Сведение о сем исцелении заимствовано частью из сказания отца получившей исцеление московского купца Николая Иванова Грезенкова, частью из очевидного свидетельства многих в Троицкой Сергиевой Лавре. Симеоновской церкви, что за Яузой, священник Николай Федоров, духовник семейства Грезенковых, также письменно засвидетельствовал, как о необычайной болезни, так и о чудесном исцелении ее. Обстоятельное же описание всего происшествия с подробным указанием времени, когда что случилось, сделано родственником девицы, г. титулярным советником Василием Добровольским, очевидным свидетелем и спутником ее в Троице Сергиеву Лавру. Я долгом почел, говорит он в своей записке, записать для себя что видел и что слышал от самой болящей. Мы думаем, что не менее того есть долг сообщить сие и другим верующим в благодатное Провидение для утешения и назидания”.

“1821 года марта 3 дня девица Екатерина Николаевна Грезенкова ездила проститься с принявшею ее при рождении повивальною бабкою, которая скончалась. Возвратясь домой, девица Грезенкова почувствовала зубную боль, стрельбу в ушах, потом – боль в правом боку; и наконец подвержена была судорогам и лому, который принуждал ее кричать день и ночь. Лечение призванным врачом вместо помощи привело ее в великое расслабление. По времени приглашен был другой: но и сей не имел успеха. Накануне Светлого Христова Воскресения присоветовал он больной поставить в хрен ноги, от чего свело у нее правую ногу, к самой спине. Врач уверял, что это ничего не значит. Потом взять был и третий врач, который и обещал скорое выздоровление; но не видя облегчения, наконец отказался от пользования. Екатерина Николаевна во время болезни своей неоднократно видела во сне преподобного Сергия, который приказывал ей сказать отцу ее, чтобы ехал с нею к Троице (в Троицкую Сергиеву Лавру). Он именно сказал ей: Ты будешь здорова, только не скоро, а иначе скоро забудешь. Но родители эти, почитая сновидения обыкновенным действием воображения болезненного состояния, хотя и сбирались ехать в Лавру для утешения страждущей, только медленно.

„Однажды ночью, когда она спала, бывшия при ней девицы увидели, что она вдруг повернулась, вскрикнула, потянула сведенную ногу, и уперлась ею в грудь одной из них; но чрез несколько времени ногу опять начало сводить; и когда хотели удержать ее, больная не велела трогать. Поутру, когда окружающие рассказывали о сем родителям ее, они спрашивали ее, не видела ли чего во сне? Тогда она рассказала следующее: видела я, что пришел преподобный Сергий с Божией Матерью и оба, наложив на ногу руки, сказали: „теперь поверят”. Божия Матерь сказала еще: „жаль тебя, девица, давно ты страдаешь”,и указывая на преподобнjго, сказала: „поезжай, он исцелит тебя”. Но как выпрямилась нога, того она не чувствовала, и не помнит даже, что не велела удерживать, когда стало ее сводить. После сего конечно уже надобно было поверить, и решительнее располагаться к путешествию в Лавру.

„Между тем преподобный еще виделся ей, и между прочим приказывал на дорогу исповедаться и приобщиться св. Христовых Таин. В ночи же пред тем днем, в который ей надлежало исповедаться и приобщиться, опять видела во сне Божию Матерь и преподобного, который пришел со святыми дарами, чтобы приобщить ее. Она сказала ему, что ее завтра будут исповедовать и приобщать; но он ответствовал: нет нужды, то будет завтра, а я теперь приобщу тебя. Когда же преподобный приобщил ее, то Божия Матерь отерла уста ее пеленою, по потом вновь повелевала ей ехать, говоря: поезжай и если будет тебе дорогою хуже, не отчаивайся: Мы будем с тобою во всю дорогу.

„Наконец мая 12 дня отправились в путь, и для переезда 60-ти верст с небольшим, по чрезвычайной слабости болящей, потребовалось четыре дня”.

„Мая 16 к вечеру приехали в Троицкий Сергиев посад, и когда под стенами монастыря остановились, чтоб найти удобную квартиру, больная очнулась и услышав, что приехали к желаемому месту, перекрестилась, и слезы радости полились из глаз ее. Мая 18 внесли ее в соборную церковь на доске и па перине, и поставили на правой стороне у правого клира против самой раки преподобного. До начатия литургии, по желанию ее исповедовалась она у иеромонаха Гавриила при гробе преподобного. В известное время она принесена была к царским вратам, для принятия тела и крови Христовой; а потом опять поставлена была на прежнем месте. По окончании литургии и соборного молебна, когда народ приложился к мощам преподобного, больная принесена была ближе к раке, и начат молебен преподобному. В сие самое время у нее начались сильные судорожные движения. Она схватила мою руку, говорит г. Добровольский, и приложила к сердцу, которое необыкновенно билось, как будто бы хотело вырваться из нее. Нога же стала выправляться, и когда окончился молебен, была уже совсем выпрямлена. Больная несколько раз крестилась, и предстоящие видя таковое Божие благоволение, молились со слезами, и многие стояли на коленях. По окончании молебна приложили ее к мощам. Таким образом привезли ее на квартиру с прямою ногою; но спустя часа два, начало ее опять сводить, и к другому утру она сведена по-прежнему.

„Мая 21-го, в день празднования Божией Матери в честь иконы Ее Владимирской, болящая привезена была опять в собор и поставлена на прежнем месте, и опять после литургии во время молебна нога стала выправляться, и выпрямилась совсем, с тою только разницею, что судорожные движения были не так сильны, и биение сердца, хотя также необыкновенно, но легче прежнего. После молебна, как и в первый раз, приложили ее к мощам преподобного и привезли в дом с прямою ногою, но чрез несколько времени начало сводить ее. Мая 22 также во время молебна у гроба преподобного вновь выпрямилась и уже без всяких судорожных движений, но потом в доме свело у левой руки пальцы. Мая 29 в Троицын день во время молебна нога выпрямилась; когда стали прикладывать больную к мощам преподобного, и рука коснулась одежд покрывавших его, то пальцы на руке сведенные вдруг выпрямились; после в доме рассказывала, что в то время чувствовала, как будто бы кто ее ударил в руку,– после сего руки более не сводило. Мая 30 в день сошествия Св. Духа, мая 31, июня 4, 5, 6 и 8 чисел (всякий раз) при гробе преподобного во время молебна ему, угоднику Божию, всякий раз нога выпрямлялась. Надобно заметить, что со второго раза ее сводило раз от раза менее, и наконец после 8 июня она осталась совершенно прямою. Во все сие время лекарств не употребляла, кроме масла из лампады преподобного”.

„По исцелении ноги ее и пальцев руки, она давала знать родителям, что должно ехать в Москву и быть пока довольными, как бы давая разуметь, что еще не пришло время получить окончательное исцеление.– Июля 24 привезена она была в Москву с прямою ногою, но с закрытыми глазами и без употребления языка, и в сем состоянии пробыла до 24 ноября, то есть до дня своего ангела. В сей день, когда пришел священник приобщить ее Св. Таин, она вдруг открыла глаза. Наконец 1822 года в день Светлого Христова Воскресения, Спаситель мира, по молитвам угодника Своего, благоволил довершить милосердие Свое над болящею. Когда отец ее, возвратясь из церкви к семейству, между прочими и ее приветствовал: Христос воскресе! уста ее разрешились, и первое ее слово было: воистину воскресе! После сего потребовала она трость; с помощью ее встала с постели, и с тех порч» начала укрепляться.

„Да славят Господа за милость Его и за чудеса Его для сынов человеческих! Послал слово Свое, и исцелил их, и избавил их от могилы их”. (Пс.92:20–21.)

„Прославив с Давидом Бога исцелителя, не можем удержаться, чтобы не обратить внимания и болящих и здравых на достопамятные в описанном здесь приключении слова, сказанные болящей: Ты будешь здорова, только не скоро, а иначе скоро забудешь. Без сомнения Отец щедрот и Бог всякого утешения всегда желает и всегда готов подать немощным и скорбящим отраду и помощь; но когда видит, что рановременная помощь не произведет духовного плода, для которого скорбями возделывает Он землю сердца нашего, тогда по милосердию медлит делом милосердия, чтобы с неблаговременно помилованным не случилось горшаго; дает вкусить горечь страдания, дабы потом совершеннее восчувствована была сладость помилования, и тем более подкреплены были вера, надежда и любовь”.

Семейство исцелившейся мне было знакомо и я был свидетелем того, как ее подносили на доске к мощам чудотворца Сергия, и как пальцы рук ее расправились, когда прикасались покрова преподобного. По отбытия же их из Лавры часто присылали ей через меня масло от лампады чудотворца, которым она лечилась.

В 1823 году владыка вызван был в Петербург для присутствования в Синоде, куда он и отправился. Прощаясь со мною, приметил он, что я неравнодушно с ним расстаюсь, и желая утешить меня, приказал при отъезде своем казначею Лавры о. архимандриту Арсению тотчас по отъезде своем отвезти мне образ Спасителя благословляющего. На обороте этого образа сделана его рукою надпись.

По приезде своем в Петербург пожаловав он был орденам Св. Александра Невского, за написанный им пространный катехизис, рассмотренный и одобренный святейшим Синодом.

В следующем же году уволен был в .Москву, кажется на целый год. В Москву в августе месяце приезжал в последний раз император Александр I, которого и я видел в последний раз 30 августа, в день его ангела, шествующего в Успенский собор в ленте Александра Невского.

Кажется, владыка приехал в Москву незадолго до прибытия государя. На пути случилось с ним забавное происшествие. Один из моих петербургских знакомых А. И. М. перед отъездом его в Москву пришел к нему, чтобы с ним проститься. Владыка, зная его со мною дружбу, спросил его:

– Что прикажете сказать о себе Михаилу Михайловичу? И ежели угодно будет послать к нему со мною и посылку, то у меня для сего место отыщется в экипаже моем.

Тот обрадовался доброму случаю, изволил отправить посылку ко мне с вареньем из морошки, которую я любил и каковой в Москве не всегда можно найти. Служители владыки, желая бережливее доставить мне посылку, вздумали обернуть ее во владыкино шелковое одеяло. Преосвященный в проезд чрез Тверь, пожелал остановиться ночевать, чтобы несколько отдохнуть. Озябнув ночью, приказал принести одеяло, которое ему и было подано. Покрывшись им, он не знал, как объяснить, от чего руки его склеились; призывает своего служителя, и тут загадка разъяснилась. По приезде в Москву, рассказывать он мне с улыбкою о сем происшествии. Совестно мне было слышать, что я некоторым образом был причиною сего происшествия, и на другой же день, вместо того, чтобы благодарить своего приятеля за присланный им мне гостинец, я написал ему выговор. Тот, получивши мое письмо, встревожился и написал к преосвященному извинительное письмо, за что и я получил выговор от владыки. Он, увидав меня, сказал мне:

– Разве я для того рассказал вам о том, чтобы вы писали в Петербург?

Многие знакомые преосвященного просили у него дозволения снять с него портрет, на что он долго не соглашался. Наконец, по убедительной просьбе всех желающих того, согласился и дозволил мне привести к нему художника, мною рекомендованного, Андрея Петровича Соболевского, который удачно снимал портреты акварелью. Владыка назначил мне день и час, когда я могу его привести, что мною и было исполнено. Тогда владыка спросил меня:

– Как прикажите мне, – стоять или сидеть?

Я отвечал ему, что желаю того, что для него спокойнее быть может. Он сказал, что ему совершенно все равно, и что он не устанет и стоять. Тогда просил я его сесть, и чтобы ему не скучно было сидеть без дела, я просил у него дозволения читать вслух ему ту книгу, за чтением которой мы его застигли, на что он согласился и благодарил меня. На другой день художник должен был по его назначению опять приехать. Но владыка уведомил меня следующею запискою:

„Принужден предварить вас, м. г., Михаил Михайлович, что я сегодня так немощен, что начатому делу продолжаться нельзя Можно ли завтра в предположенное время, постараюсь предварить рано. Апр. 9, пятница”.

Через день подучил от него следующую записку:

„Есть ли вам, Михаил Михайлович, и художнику свободно будет, я согласен ожидать вас сегодня, или в три, или с половиною, или в четыре часа, как вам удобнее. Посылаю проповедь и речь для княгини Екатерины Алексеевны Волконской. Прошу, чтобы сие было от меня. Ранее не поспел, не зная, где она пребывает”.

Через день получил записку:

„Нс худо бы как-нибудь сегодня кончить дело; в первом ли, во втором ли часу пополудни угодно быть у меня, найдете меня и, надеюсь, готовым. Апр. 10, суббота”.

Портрет был почти готов, оставалось написать звезды на рясе. Я писал к владыке: вместо того, чтобы его еще раз беспокоить, вновь привозить к нему художника, не угодно ли ему будет прислать ко мне свою одежду, – сего достаточно будет для окончания портрета. На сие получил от него следующую записку:

„Посылается требованная одежда. Надобно бы ей возвратиться домой ночевать. А есть ли опять нужна будет, то может быть вновь прислана от раннего утра до позднего вечера. Мая 3”.

Неоднократно случалось мне видать его в затруднительных и неприятных для него положениях, а именно: в 1824 году, по возвращении своем в Москву, он был опечален тем, что указом Свят. Синода типографской конторе предписано было остановить печатание написанного им (владыкою) катехизиса, рассмотренного и одобренного Св. Синодом и изданного по Высочайшему повелению. Об этом случае много было толков; продажа катехизиса его не только запрещена была, но и находившиеся уже в лавках экземпляры отбираемы были. Любопытствующие узнать причину того предлагали по 20 рублей за экземпляр и не могли получить.

Некоторые из посещавших владыку так были неосторожны, что дозволяли себе спрашивать его:

– Правда ли, преосвященнейший, что катехизис ваш запретили?

На что он ответствовал:

– Нет, не мой, а изданный по Высочайшему повелению, и одобренный Святейшим Синодом.

Автор катехизиса письмом к первоприсутствующему в Синоде митрополиту Серафиму просил его „обратить внимание на возникшее дело о синодально утвержденном катехизисе и дать сему делу направление сообразное с истиною, с порядком и достоинством иерархии, с миром и бессоблазнством православной церкви. Если сквозь дело хотят уязвить лицо, – пускай. Но должно ли допускать, чтобы подкапывали твердость и достоверность церковного правительства, чтоб возмущать мир церкви”?

По сему же случаю в день святителя Алексия сказано было им слово в Пудовом монастыре на текст: Не мнози учители бывайте, много бо согрешаем ecu.(Иак.3:1) Запрещение же катехизиса сделано было по настоянию бывшего тогда министра просвещения Шишкова, ревностью его не по разуму. Не православным показалось ему то, что Символ веры (названный им министром молитвою), также Отче наш и десятословие изложены были в катехизисе русским, а не славянским языком, и сия-то именно причина прописана была в указе Святейшего Синода к московской типографии. Хотя причина такового запрещения была не важная, тем не менее, чувствовал владыка оскорбление, нисколько не заслуженное.

Кончилось тем, что катехизис его дозволено было продавать и приказано было везде по оному преподавать, но до сего разрешения трудно владыке было переносить скорбь сию.

В 1825 году, посещая часто Александра Павловича Протасова, встречал я у него двоюродную сестру его графиню Екатерину Петровну Ростопчину, супругу бывшего главнокомандующего в Москве графа Ростопчина. Она изменила православной вере и присоединилась к римской церкви. Слышал я однажды рассуждение ее о книге, сочиненной архипастырем нашим по случаю присоединения к римскому исповеданию родного племянника князя Александра Николаевича Голицына, под названием: Разговоры между Испытующим и Уверенным. Графиня сказала:

– В Париже против этой книги вышло сочинение в нескольких книгах, в котором сделано сильное и ясное опровержение против книги Филарета: желала бы я знать, что бы мог сказать теперь ваш Филарет.

Протасов, зная, что я часто посещаю владыку, предлагал мне передать ему этот разговор. Долго не решался я ему о том говорить, не находя всегда удобным начинать о сем, при многих встречавшихся у него посетителях. Однажды, когда я был с ним наедине, зашел как-то разговор о римской церкви. Тогда передал я ему слышанное от графини Ростопчиной. Он отвечал мне, что по настоящим его занятиям, он не имеет довольно свободного времени, против огромного сочинения направленного против его книги писать, но если угодно будет сделать любой вопрос, то он готов на всякой дать ответ. Это мною и передано было графине. На другой же день получил я от нее выписку из книг на французском языке и поспешил отослать к владыке. Не прошло более часа, как получил от него ответ, который мною и отослан был к графине. Таким образом завязалась чрез меня переписка с нею, которая довольно долго продолжалась и в которой владыка оставался всегда победителем. Графиня, для которой возражения писали всегда аббаты, не имея что на суждения владыки отвечать и не говоря, что его доказательства несправедливы или неосновательны, уклонялась от них в сторону, начинала новые споры, что продолжалось довольно долго. Владыке это наскучило; он сказал мне, что он не желает более продолжать споры, которые ни к чему не ведут. Последний его ответ графине был следующего содержания:

„Логика учит, или если угодно иначе, рассудок сказывает, что когда доказательство справедливо и заключение из доказательства выведено верно, то нельзя спорить против заключения; ибо что выводится из истины и выводится верно: то по необходимости есть истина, а не ложь. – Мне предложили предмет и назначили род доказательства. Употребив данный род доказательства я вывел заключение. Не говорят, что доказательство ложно; не говорят, что заключение выведено неверно: следственно и заключение неоспоримо”.

„Но, минуя доказательство, вновь начинают спор против заключения: сим образом, кому есть досуг, продолжать можно всякий спор без конца, приискивая разные призраки противоположных доказательств”.

“Между прочим требуют многочисленных доказательств. Доказательства не деньги, которых чем больше у кого есть, тем более тот может купить. Если есть одно твердое доказательство: то истина стоит безопасно, хотя бы тучи стрел, т.-е. возражений, в нее пустили. Господу надлежало доказать против саддукеев важную истину– воскресение мертвых: Он употребил одно доказательство: 0 воскресении же мертвых несть ли ели реченнаго вам Богом глаголющим: Аз есмь Бос Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковлъ? Несть Бог, Бог мертвых, но Бог живых (Мф.22:31–32). Неужели сказать, что доказательство сие не годится, потому что одно, а надобны многочисленные? И враги Господа не сказали сего: но слышавше народи дивляхуся (33), и самые Фарисеи признавались, яко посрами саддукеи (34). Итак требование многих доказательств не ослабляет одного данного: хотя впрочем и многие представлять полезно, когда того требуют обстоятельства.

“Тысяча примеров и множество текстов, которых в самом деле не приведено, составляют доказательство, на которое надобно что-нибудь отвечать, потому что оно кажется торжественным, но на которое трудно дать ответ, который бы не показался неприятным. Да простят меня и выслушают спокойно, что я спокойно говорю, по необходимости, будучи вызван. Сия тысяча и сие множество суть слова, в которых много звука, но мало света; а истина требует света, как и сама есть свет. Это род ученой угрозы: но угроза не всегда означает силу, и не всегда ручается за победу. Представлено три выписки: я и считаю три, а не тысячу.

„О двух выписках в пользу римской церкви из Иеронима и Кирилла Александрийского ничего теперь не скажу, потому что книг сих писателей не имею под рукою. Выписку из Кирилла не знаю и найду ли, потому что указание сего не обещает. Третья выписка из Амвросия Медиоланского, которого книга близка. Итак перепишем по-русски Французскую выписку и сличим с подлинною книгою св. Амвросия. „Церковь, пишет св. Амвросий Медиоланский, есть там, где Петр. Корабль св. Петра есть ковчег Ноев, вне коего все погибает. Общение (communion) с Римом есть то, которое достаточно для соединения со всеми католическими епископами; его-то важного суждения (autorite) держаться должно в затруднениях, какие встречаются”. На псалом. 40. слов. 11, письм. 74, к Феофилу.

„Раскрываю толкование на псалом 40 и нахожу следующее: Где Петр там Церковь, где Церковь, там нет никакой смерти, но жизнь вечная. О римской церкви пи слова. Петр же был не в одном Риме, где хотели бы его заключить нынешние римские епископы, но также и в Антиохии, а прежде всего в Иерусалиме, который и называется в литургии св. Иакова и в стихах ев. Иоанна Дамаскина, которые доныне поются на воскресной вечерни, материю церквей. Раскрываю слово, по парижскому изданию 1661 года, 62-ое, по прежним изданиям 11, и нахожу изъяснение повествования евангельского о Спасителе из корабля Петрова учащем пароды. Между прочим св. Амвросий говорит о Господе: „Петров корабль избирает, Моисеев оставляет, т.е. презирает вероломную синагогу, приемлет верную церковь. Далее: поступи во глубину, т.е. во глубину рассуждений о божественном рождении: ибо есть ли что столь глубокое, как то, что сказал Петр Господу: Ты еси Христос Сын Бога живаго? Еще далее: „как Ноев ковчег, при потоплении мира, всех, которых привял, сохранил в безопасности: так и Петрова Церковь, когда мир сгорать будет, всех, которых объемлет, представит невредимых”. Опять ни слова о римской церкви. Петровою же Церковь Христова названа очевидно по применению к кораблю Петрову, и к его исповеданию веры, на котором утверждается Церковь, я по которому Петр, первый исповедник Христа Сына Божия, как первый камень положен в основание Церкви Христовы, впрочем рядом с древними камнями древнего храма, и с другими новыми храма обновленного, на едином для всех краеугольном и во главу сущем каменеви, но реченному: наздани бывше на основании апостол и пророк, сущу краеуголъну самому Иисусу Христу (Еф.2:20). Основания бо инаго никтоже может положите паче лежащаго, еже есть Иисус Христос. (1Кор.3:11).“

Эта переписка владыки с графинею Ростопчиной ведена была не непосредственно, а через меня и сохранилась у меня в копии. Как-то почтенный отец архимандрит Даниловский Иаков, ныне епископ Муромский, посетил меня, и увидев эту переписку, просил меня дать ему для прочтения. Потом показал ее митрополиту, прося его дозволения напечатать ее в издании Общества любителей Духовного просвещения. Митрополит, увидав сию переписку, о которой вероятно и забыл, с удивлением спросил, где мог он ее достать, и когда отец архимандрит сказал ему, что он получил ее от меня, сказал ему: оставь ее у меня для рас смотрения, – и через несколько времени дозволил напечатать в Чтениях Общества любителей Духовного просвещения, однако же не вполне. Она помещена в книжке Чтений 1865 года.

В том же 1825 году преставился блаженной памяти государь император Александр Павлович 19-го числа ноября в Таганроге. Известие о сем нескоро могло достигнуть до Москвы, ибо тогда еще не существовало ни железных дорог, ни телеграфов. 27-го числа поутру я узнал о сем несчастий, и в тот же день вечером перед всенощною, которую я всегда слушал в домовой церкви владыки, зашел к нему. Я никак не мог вообразить, чтобы не дошло до него сие печальное известие. К удивлению моему, нашел его в веселом расположении духа. Не желая быть первым вестником сего печального происшествия, я не начинал говорить о сем; но когда он улыбаясь сказал мне, что ему принесли курьезную книгу, которую сейчас мне покажет, – тогда я удостоверился, что он ничего не слыхал о постигшей нас горести. Я остановил его и сказал ему:

– Вероятно, преосвященный, вы ничего не знаете, что с нами случилось.

Он, остановясь, спрашивает меня:

– А что такое?

Я должен был ему объявить, что 19-го числа государь скончался.

– Что вы говорите? Это не может быть, – возразил он.

Я же отвечал ему, что по несчастию, могу его в том уверить, и он мог только сказать:

– Боже мой! Какое несчастие! Что с нами теперь будет?

Вслед за сим начали к нему приезжать посетители, которые подтвердили мною сказанное. На другой день был я у обедни в домовой церкви князя Сергия Михайловича Голицына. У него и обыкновенно много бывало посетителей, но в сей день особенно много собралось гостей, может быть потому, что надеялись узнать что-нибудь подробнее о кончине государя. Князь, увидав меня, подошел ко мне и говорит мне:

– Я сейчас получил письмо от преосвященного Филарета; он просит у меня дозволения приехать ко мне. Вероятно желает он со мною переговорить о чем-нибудь насчет кончины императора. Ты видишь, сколько у меня гостей, при всех говорить ему будет неудобно. Надобно дать время всем разъехаться, тогда мы с тобой к нему поедем.

Я отвечал ему:

– Очень хорошо, – и прибавил, – вообразите, что преосвященный до вчерашнего вечера ничего о том не знал, что я первый перед всенощной ему о сем объявил, и заметно было, что это его очень встревожило.

Итак, когда все гости от князя разъехались, мы с ним поехали к преосвященному.

Владыка начал говорить:

– Вообразите, что со мною делает князь Дмитрий Владимирович² он до сих пор меня ни о чем не уведомляет. Я узнал о сем несчастии от Михаила Михайловича, а мне может быть нужнее знать о сем, нежели кому другому.

Говоря это, он имел в виду завещание покойного императора, подписанное им 16-го августа 1823 года. Оно составлено самим владыкою по поручению государя и по его приказанию положено было им – преосвященным, – для хранения в ковчеге на престоле в Московском Успенском соборе, с тем, чтобы по смерти императора, прежде всякого действия оное вскрыть. Князь Сергий Михайлович всячески старался оправдывать князя Дмитрия Владимировича и уговорил владыку вместе с ним ехать к нему для объяснения обо всем. Князь же Дмитрий Владимирович не знал о завещании, положенном покойным императором и весьма был удивлен, когда услышал о сем. Одному только владыке известна была надпись на пакете собственноручная покойного императора таковая:

„В случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе, прежде всякого другого действия”.

В то же самое время получено было приказание от великого князя Николая Павловича, чтобы тотчас принесена была присяга воцарившемуся императору Константину I, пребывавшему тогда в Варшаве, и чтобы прежде сего не приступали ни к какому иному действию. Вследствие такового повеления, 30-го ноября и учинена была присяга императору Константину Павловичу. После того между двумя братьями происходил великодушный спор. Старший Константин, как давно уже отрекшийся от наследования престола, настаивал, что он не переменит прежнего своего намерения. Младший, т.е. великий князь Николай Павлович, не соглашался также принять престол. Довольно долго продолжался между двумя братьями сей спор. Наконец 12 декабря великий князь Николай Павлович вынужденным нашелся в сем споре уступить и манифестом изданным 12-го декабря объявил о своем восшествии на престол. Вслед затем, т.е. 14-го декабря последовало в Петербурге известное уже всем возмущение. 18-го же декабря и в Москве принесена была присяга императору Николаю Павловичу. Пред присягою, при многочисленном съезде всех знатных особ, архиепископом вынесен был из алтаря ковчег, в котором хранилась последняя воля императора Александра, и положен был на аналой, стоявший на амвоне. Потом архиепископ поднес к предстоящим тут ковчег с сими словами:

– Изволите ли видеть печать императора?

По рассмотрении всеми, она была снята. Из ковчега вынут был пакет также запечатанный, с надписью собственноручною императора, которую преосвященный также всем показав сказал:

– Изволите ли видеть собственноручную надпись покойного императора?

Тогда вскрыт им большой пакет, в котором находились отречение от престола великого князя Константина Павловича, также письма его к покойному императору и к императрице Марии Феодоровне, и завещание императора Александра о назначении после себя наследником престола великого князя Николая Павловича. В след за сим произнесена была архипастырем речь о последней воле императора, за речью следовала присяга.

Накануне сего дня, т.е. 17-го декабря, был я у владыки и он рассказывал мне, в каком опять находился беспокойстве и затруднительном положении. В два часа ночи его разбудили и доложили, что пришел к нему священник от церкви Троицы, что на Листах, который имеет ему сообщить о деле, нетерпящем времени. Владыка призывает его к себе, и спрашивает его: что ему нужно? Тот объявляет, что он получил от своего начальства предписание о немедленном приведении к присяге императору Николаю Павловичу команды морского ведомства, приписанной к вышеозначенной церкви. Новое было затруднение для владыки, не получившего ни от кого официального уведомления о присяге; надо было действовать наугад: как разрешить, так и воспретить священнику приведение к присяге казалось опасным. Чтобы выиграть несколько времени до получения чего-нибудь верного, владыка сказал священнику:

– Поди домой и принеси мне подлинную бумагу, которую ты получил.

А между тем карандашом написал наскоро записку князю Дмитрию Владимировичу, спрашивая его, не получил ли он чего из Петербурга. Князь отвечал ему, что он ничего не получал. Можно себе представить то затруднительное положение в каком был владыка. Между тем священник принес к нему бумагу; рассмотрев ее и убедившись, что она должна быть настоящая, владыка приказал священнику приводить команду к присяге. Уже в 8 часов утра князь Дмитрий Владимирович уведомил владыку, что получен манифест о воцарении императора Николая и что в этот день должна быть ему принесена присяга. Замешательство произошло оттого, что каждый министр по своей части послал по своему ведомству курьеров; посланный морским министром упредил других, а потому начальством Сухаревской Башни сделано было распоряжение о присяге ранее, что владыке доставило не мало беспокойства.

По прошествии нескольких дней, князь Сергий Михайлович должен был отправиться в Петербург, куда пригласил и меня ему сопутствовать, и кажется 20 числа мы выехали из Москвы. Накануне того дня владыка при прощании со мною просил меня доставить его письма: одно к с.-петербургскому митрополиту Серафиму, а другое к преосвященному Григорию, бывшему тогда ректором С.-Петербургской академии и петербургским викарием (в последствии митрополит Новгородский и Петербургский). 24 декабря накануне праздника Рождества Христова приехали мы в Новгород, где и остановились ночевать. Князь спрашивает меня:

– Где же нам слушать утреню?

Я отвечал ему:

– Всего лучше было бы в Софийском соборе, где мы приложимся ко всем мощам.

Предложение мое было принято. А слушать обедню я посоветовал в Юрьеве монастыре, об украшении которого все тогда так много толковали, что любопытно было бы все это видеть. Князь сказал, что и он бы этого желал; но, как ему известно, что графиня Анна Алексеевна Орлова теперь там и вероятно захочет познакомить его с отцом Фотием, чего он никак не желает, то и находить неудобным туда ехать. А как мне непременно желалось видеть этот монастырь, то я представил князю, что в день такого великого праздника вероятно будет там много народа, и мы можем стать в таком месте, что нас никто и не увидит, а когда обедня кончится и все из церкви .выдут, мы свободно тогда все можем рассмотреть. Князь на мое предложение согласился. Таким образом мы поехали в Юрьев, и поместились в церкви у западной стены. Архимандрит Фотий служил обедню в богатом облачении с панагиею из крупных изумрудов, осыпанною бриллиантами. Графиня Орлова приобщалась св. Христовых Таин. Когда же обедня кончилась, и все из церкви вышли, мы остались одни, и начали рассматривать образа, богато украшенные драгоценными камнями. Я сказал князю:

– Видите ли вы, как хорошо сделали, что меня послушали, теперь мы на просторе все рассмотрим.

Вслед за этим моим словом, является к нам посланный от графини Анны Алексеевны, и говорит, что графиня убедительно просит нас зайти к отцу Фотию. Не знаю, как она могла проведать, что мы тут; вероятно ямщик наш проболтался. Князь отвечал посланному, что он извиняется пред графинею и не может исполнить ее воли, потому что одет в дорожном платье и в теплых сапогах. Потом оборотясь ко мне, сказал:

– Уйдем поскорее, – и мы поспешили к своей карете.

Не зная, где находятся кельи отца Фотия, мы шли именно против крыльца его, а на крыльце уже стояла графиня, дожидаясь нас, говоря:

– За что же вы для такого великого праздника хотите огорчить о. архимандрита, что не желаете принять его благословения?

Сколько ни отговаривались мы тем, что одеты по-дорожному, что неучтиво будет в первый раз представиться в таких костюмах, графиня настояла на своем, и мы в теплых сюртуках и в дорожных сапогах должны были ей повиноваться. Отец Фотий принял нас очень ласково, чего не всегда ожидать было можно от него, потому что он многих трактовал по-своему. Нам подали кофе. Графиня сама наливала сливки и говорила:

– Не правда ли, что это велие утешение после такого продолжительного поста?

Отец Фотий много говорил о событиях тогдашнего времени, и мы более часу у него пробыли: при прощании с нами дал князю просфору, а мне благословенный хлеб, и целовал нас в голову. На другой день приехали мы в Петербург, остановились в собственном доме князя, находившимся близ Синего моста.

В Петербурге не совсем еще было спокойно; беспрестанно встречались закрытые рогожею повозки, в которых привозили из разных отдаленных мест преступников, участвовавших в заговоре, кончившемся бунтом 14 декабря и провозили их в крепость, где они содержались. По приезде нашем в Петербург поспешил я исполнить поручение нашего владыки и на другой день отправился в Невскую Лавру к митрополиту Серафиму; он принял ласково, и узнав, что я приехал вчера вместе с князем Сергием Михайловичем, с веселым лицом сказал мне:

– Какую вы мне сказали радость! Этого человека я так много люблю и уважаю.

Долго удерживал меня у себя, расспрашивая, что и как у нас в это время было; рассказывал мне подробно о недавно случившихся происшествиях в Петербурге, и вздохнув прибавил:

– Вот, сударь, до чего мы дожили, и мне пришлось воевать. В это время я находился во дворце для приведения к присяге в ожидании Государя, который находился еще на площади, где происходил бунт, – и долгое время мы его ожидали. Наконец изволил прислать своего генерал-адъютанта ко мне, приглашая меня приехать на место бунта. Я поспешил сесть в карету, а генерал-адъютант изволил стать на запятки, и когда мы доехали до места, где эти беспорядки происходили, я вышел из кареты в мантии и держа в руках крест, начал говорить бунтовавшим: „именем Распятого уверяю вас в истине; я уже одною ногою стою в гробе и обмавывать вас не стану”. Некоторые из них начали креститься и подходить ко кресту, чему я не мало обрадовался, как вдруг один выскочил из толпы, имея шпагу в руке, и помахивая ею закричал: что вы этому старому плуту верите? Он вас обманывает. Затем над головою моею пролетело несколько пуль; тогда Государь приказал мне удалиться; меня провели по каким-то доскам, посадили в сани, за которыми стал диакон и меня обратно привезли во дворец, в дворцовую церковь, где и находился я до прибытия Государя долгое время, и тогда уже принесена была присяга. Митрополит киевский Евгений также выезжал на площадь, но и он возвратился без успеха. – Дом митрополита в Лавре очень хорош; комната в которой я у него сидел, хорошо убрана, канапе и кресла обиты малиновым бархатом с золотом. Постясь с ним, я отправился к преосвященному Григорию, который жил в академическом доме, будучи академии ректором. Этот меня также принял очень ласково по дружбе его с нашим владыкою, много об нем расспрашивал и несмотря на то, что я торопился его оставить, дорожа его временем по большим его обязанностям, он все у себя удерживал и приветливостью своею много расположил меня к себе. Когда я по возвращении своем в Москву передал о том нашему владыке, он сказал мне: „да, я имел честь быть учителем преосвященного Григория, а теперь многому желал бы у него поучиться». Вот как он ценил его.

В Петербурге (в 1825 году) прожил я с князем С. М. Голицыным более месяца; в продолжении этого времени я посещал обоих преосвященных. Митрополит Серафим приезжал к князю. По вечерам же всего чаще проводил я время у Наталии Кирилловны Загряжской, урожденной графини Разумовской. Всякий день у нее собиралось лучшее петербургское общество. Она жила в одном доме с князем Кочубеем, на племяннице³ которой он был женат. Князь Сергий Михайлович был принят особенно милостиво государем, который часто приглашал его к себе. Однажды государь сказал ему, что недоволен архиепископом московским за то, что будто он разрешал в бывшей тогда присяге Константину Павловичу, чего не следовало ему делать; также за то, что какой-то образ, явившийся в Москве, носим был по улицам. Князь уверял государя, что ему донесено было о сем не так и не справедливо. В скором времени после этого государем пожалован был архиепископу брильянтовый крест для ношения на черном клобуке.

В конце января 1826 года мы собрались возвратиться в Москву и накануне выезда нашего поехали к митрополиту Серафиму, чтобы с ним проститься; мы встретили его на Невском проспекте едущим в Синод. Он просил пас перейти в его карету, что мы и сделали; поговорив с ним довольно времени, тут и простились с ним в надежде скоро опять с ним свидеться в Москве, куда он должен был прибыть для короновании императора.

В Москву мы возвратились 1-го февраля; здесь ожидали тогда прибытия из Таганрога тела покойного императора. Слухи в Москве ходили очень неблагоприятные, – говорили, что с прибытием тела его, будет бунт в Москве; слухи эти так напугали жителей, что многие семейства собирались выезжать из Москвы. По этому поводу владыка 28 января 1826 года разослал предписание ко всему московскому духовенству следующего содержания: „Братиям и сослужителям о Господе радоватися. Приближается время принесения тела в Бозе почившаго государя императора Александра Павловича чрез сей град. Чуждые народы сопровождают память его молитвою и оплакиванием, кольми паче отечество паше, кольми паче сей первопрестольный град. Устройте сердца ваши провести сие время во благоговении, в смирении пред судьбами Божиими, которые великими лишениями и скорбями посещают нас по грехам нашим, и в прилежных молитвах, да успокоит Всеблагий Бог душу преставившегося царя и да не престанет сохранять царство и град от сынов отступления, запечатленных печатью отчаяния, и от всякого зла. Внушайте и прочим православным людям, чтобы приготовляемых для царского величия почестей не делали для себя предметом одного праздного любопытства, но чтобы взирали па оные с умилением и благоговейным помышлением, как преходит земное величие, и как от великого царя до малейшего из подданных для всех одна непреходящая надежда есть царствие Божие”.

Несмотря на распространившиеся слухи о имеющем быть возмущении в Москве, когда привезено будет тело покойного императора из Таганрога, оно встречено было, как и следовало, очень спокойно; процессия тянулась от серпуховской заставы до самого кремля. Пышную и печальную церемонию смотрел я из дома какого-то купца, уступленного им на сей день графу Владимиру Григорьевичу Орлову, который просил меня сопровождать внуку его Е. П. Д., бывшую в последствии княгинею Долгоруковою. Тело покойного императора поставлено было в Архангельском соборе, под богато-устроенным балдахином на возвышенном полу; и в сем случае владыка наш имел неприятное столкновение с главноначальствующим кремлевскою экспедициею, князем Николаем Борисовичем Юсуповым, которому устройство сей церемонии было препоручено. Предположено было поднять пол до того, чтобы он покрывал и гробницы с св. мощами, которые тогда были бы попираемы ногами. Владыка не согласился на это и успел не допустить сего. На другой день по привезении тела императора, т.е. 4-е Февраля, архиепископом совершена была в Архангельском соборе заупокойная литургия и сказано им весьма красноречивое слово на текст: Подобен ему не бысть пред ним царь, иже обратися ко Господу всем сердцем своим и всею душею своею, и всею силою своею. Обаче не отвратися Господь от ярости гнева своего великаго. (4Цар.23:25–26).

Не помню, сколько дней оставалось тело императора в Москве, но помню, что к нему не только целые дни, но и целые ночи стекалось множество народа всякого звания. Все желали проститься со своим царем, которого так искренно любили, свидетельством чего служили проливаемые слезы. С такою же церемониею провождено было тело государя из Москвы и до Санкт-Петербурга. Не доезжая Петербурга, оно в Чесме переложено было в другой гроб и привезено было 6 марта в Петербург, а 13 числа марта 1826 года предано было земле в Петропавловском крепостном соборе.

30 апреля императрица Мария Феодоровна прибыла в Москву, где встречена была в Успенском соборе архиепископом и приветствована была от него речью. Она изволила отправляться через Москву, для встречи возвращавшейся из Таганрога вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны; но последняя, достигнув только до города Белева Тульской губернии, переселилась в вечность, не дождавшись свидания с матерью. Тело ее из Белева препровождено было в Петербург через Можайск, куда и императрица Мария Феодоровна отправилась; сюда же прибыл и архиепископ московский и служил в присутствии ее величества заупокойную обедню, после которой сказывал надгробное слово. Императрица Мария Феодоровна из Можайска возвратилась в Москву и до приезда императора оставалась в окрестности Москвы в селе Влахернском, принадлежащем князю Сергию Михайловичу Голицыну.

Приближалось время коронации; много стало съезжаться архиереев; надобно было нашему владыке всех удобно разместить, и сделать разные распоряжения касательно коронационной церемонии в Успенском соборе.

Настал и 22 день августа, назначенный для коронации. Чтобы не опоздать в кремль, в который позже пяти часов утра уже не пропускали, я отправился туда накануне того дня. Всенощное бдение слушал в Архангельском соборе, и ночевал в царских теремах, раннюю обедню слушал в Чудове монастыре, и потом отправился на места, устроенные рядом с Архангельским собором для зрителей. Отсюда виден был выход с Красного крыльца царской Фамилии. Прежде проходила вдовствующая императрица Мария Феодоровна под глазетовым балдахином, а спустя несколько времени и император Николай Павлович с императрицею Александрой Феодоровною и вся царская Фамилия шествовали. Коронование совершал митрополит новгородский и петербургский Серафим; наш же владыка в сей день пожалован был митрополитом и не прежде возложил на себя белый клобук, как отнес оный в Чудов монастырь, положил его в раку святителя Алексия, и как бы от него принял оный и возложил на себя. В сей же день поздравлял я и князя Сергия Михайловича, получившего Александровскую ленту.

По возвращении из Успенского собора император с императрицею, в коронах и порфирах, проходили мимо нас в Архангельский собор для прикладывания к образам и мощам. Отсюда заходили в Благовещенский собор, и чрез Красное крыльцо пошли в Грановитую Палату к обеду. Для зрителей, в числе которых был я, устроен был балкон у окна Грановитой Палаты, с которого очень хорошо было видно, как государь с обеими императрицами в коронах и порфирах на троне изволили кушать. В то же время за накрытыми столами сидели все приглашенные; одни только великие князья цесаревич Константин Павлович и Михаил Павлович не садились за стол, а ходили вовремя обеда; я видел, как император встал и держа в руках бокал, взглянул на тайник и пил здоровье великих княжон, находившихся в оном для смотрения церемониального обеда. Государь очень устал и торопился скорее окончить обед, так что едва успевали подать одно блюдо, как тотчас отнимали и начинали подавать другие. За обедом я первый раз увидел графа Сперанского. Вечером город весь и Иван Великий великолепно были иллюминованы. Государь с государынею и со всею царскою Фамилиею прокатывались по городу, улицы были переполнены народом. Несколько дней празднества продолжались; для простого народа было угощение па Девичьем поле; при дворе и у многих были балы. Митрополит Серафим имел пребывание в Новоспасском монастыре; однажды я встретил у него митрополита Киевского Евгения, с которым тут познакомился. Наконец наступило время государю со всею царскою Фамилиею отправиться в Сергиеву Лавру, куда за несколько дней пред тем для встречи их там, отправился и митрополит Московский. Туда же и я поехал. Это было пред праздником дня преподобного Сергия. По приезде в Лавру посетил я митрополита. Он меня принял не в своем доме, который приготовлен им был для помещения вдовствующей императрицы, а в кельях отца ризничего, императору же с супругою приготовлено было помещение в академии. Между прочим я сказал владыке, что в день преподобного Сергия я постоянно бывал в Троицком соборе, а ныне лишен буду сего утешения, потому что со мною нет мундира, без чего в присутствии государя в собор не пропустят. Он отвечал мне:

– Если желаете быть, то могу я к вам прислать своего человека, который проведет вас в алтарь, через что вы не лишитесь удовольствия праздновать день преподобного Сергия близь его мощей.

На другой день действительно владыка прислал своего служителя, который меня проводил в алтарь, откуда мне удобно было видеть, как на правом клиросе, обитом парчею, поместились обе императрицы и император. Подле него стоял хор певчих, и государь подпевал им. Великий же князь Михаил Павлович с великою княгинею Еленой Павловной стояли на левом клиросе. По возвращении в Москву и по окончании всех празднеств государь изволил со всею царскою Фамилией и со всем двором отправиться в Петербург.

Не помню когда именно, но знаю, что в одну из суббот случилось мне быть у владыки, как это и всегда бывало, у всенощной в домовой его церкви. По окончании всенощной заходил к нему, и просидев у него довольно долго, спросил его:

– А где вы завтра изволите служить?

Он отвечал мне, что будет служить в селе Черкизове, где будет освящать престол, – и притом спросил меня:

– А вы приедете ли туда?

Я отвечал:

– Ежели вы будете там говорить слово, то приеду, а если нет, то не буду.

На сие он сказал мне, что он к тому не приготовлялся, а потому и говорить не будет. После сего я еще оставался довольно долго и не прежде 10 часов с ним простился. На другой день вечером прихожу я к нему, и он улыбаясь встретил меня с сими словами:

– А что же, милостивый государь, – приказали вы мне сказать проповедь, а сами и не приехали?

– Как же мог я ожидать сие, – отвечал я ему, – после того как вы изволили сказать мне, что говорить не будете?

– Да я и точно не был намерен говорить, – сказал он мне, – и приготовлялся уже ко сну, но никак не мог заснуть. Мысль о вопросе вашем: буду ли я говорить, меня не оставляла и я решился встать и написать слово, после чего я и мог уснуть.

Изъявил я удивление к такой его способности. Тогда рассказал он мне, что когда он был Тверским архиепископом, то в приезд туда из Петербурга на короткое время, служил там тринадцать дней сряду, и при каждом служении говорил без приготовления, что тогда проповеди его бывали продолжительнее тех, которые им были писаны, потому что во время сказывания без приготовления рождались новые мысли и новые рассуждения.

Однажды, за несколько дней до ангела его, был я у него, и зная, что в сей день он всегда уезжал на Перерву, просил я секретаря его Александра Петровича Святославского в сей день принести ему от меня поздравление, присовокупив к тому, что я желал бы и сам для сего приехать в Перерву, но не знаю, понравится ли ему это, потому, что уезжая из Москвы, вероятно, он не желает принимать поздравлений, следственно и думать не следует его преследовать, на что секретарь отвечал:

– Конечно так, сударь, но вам-то он будет рад.

Почему 1-го декабря и отправился я к владыке па Перерву. Он меня ласково принял. Из светских гостей никого у него не встретил, были только архиереи и несколько архимандритов; посидев у него несколько времени, подошел я к нему, чтобы принять от него благословение и проститься с ним; тогда он встал; взял меня за руку и сказал мне:

– Да не како ослабеют на пути, – и хотя не договорил: не отпустим их не ядших, но понятно было, что он не хотел отпустить без обеда, и таким образом провел я у него день очень приятно.

Как-то случилось мне быть у него вместе с семейством Нарышкиных. Он объявил нам, что на днях отправляется в Лавру; тогда Нарышкины начали упрашивать заехать к ним в деревню, находящуюся близь Троицкой дороги, на что он изъявил согласие. А как он знал, что и моя деревня находится по близости от них, то сказал:

– А Михаил Михайлович меня к себе не приглашает?

Я сказал ему, что только потому не приглашал его, что не смел его сим беспокоить, но почел бы за счастье, ежели бы он и меня посетил. На что он отвечал, что он с удовольствием бы приехал и ко мне, только не будет уметь меня отыскать; тогда я просил его о сем не заботиться и сказал, что мною выслан будет верховой в село Мытищи, который проводит его по прекрасной дороге не далее 5 верст. В назначенный день посланный мною в Мытищи человек проводил его в село Большево, где я встретил его при церкви со множеством собравшегося народа. Осмотрев церковь, он прибыл ко мне в дом, и при входе в первую комнату сказал:

– Мир дому сему и всем живущим в нем.

Тут я его познакомил с матушкой моею и сестрою. Он вышел на балкон и долго любовался прекрасными видами и сказал:

– Это место живописное.

После поданного чаю, просил я его остаться завтракать, но он не согласился, сказав мне, что таким образом он не успеет в тот день приехать в Лавру, потому что надобно еще заехать и к Нарышкиным, куда он от меня и отправился. Через несколько дней приехал я к нему в Лавру благодарить его за посещение меня, застал его прогуливающегося по своей террасе, он сказал мне:

– Хотя ваше местоположение и весьма красиво, но я не поменялся бы с вами, потому что остаюсь и своим очень доволен.

В 1830 году священник церкви Троицы, что на Капельках, с причтом и с прихожанами начали просить меня, чтобы я согласился быть при сей церкви старостою, потому что в их приходе не находится никого, кто бы мог занять сию должность. Так как церковь пришла в такую ветхость, что необходимо нужно было приступить к постройке, я отказывался от принятия на себя этой обязанности, да и дом мой был в другом приходе; несмотря на сие они успели меня уговорить, но прежде окончательного изъявления на то согласия, я сказал, что считаю нужным переговорить о сем с владыкою. Владыка сказал мне, что церковным старостою может быть принадлежащий к другому приходу; но когда объяснил я ему, что есть другое обстоятельство, которое страшит меня принять должность старосты, а именно то, что немедля должно будет приступить к строению, потому что колокольня, находящаяся на стене церковной, дала большую трещину, отчего оказывается в своде самой церкви трещина, почему необходимо будет сломать колокольню, выстроить ее отдельно, чтобы не допускать трещине увеличиваться. Тогда владыка сказал мне, что он на другой же день перед вечернею приедет все сие осмотреть. Это было 29 числа июля накануне приходского празднества в честь Иоанна Воина. Во всех церквах давно начались вечерни и наш священник хотел начинать вечерню, полагая, что по случаю дождя владыка не приедет, хотя я и уверял его в противном; только что начали вечерню, как он пожаловал, так что я один вынужден был его встречать. Он пошел прямо в алтарь и по окончании уже службы начал все осматривать, что мною было указано. Он согласился, что опасения касательно непрочности церкви справедливы, и что немедля надобно приступить к строению. В это самое время пошел такой сильный дождь, какого я никогда не запомню, и владыка уехал. На другой день, когда явился я к нему благодарить его за принятое им беспокойство, он улыбаясь встретил меня такими словами:

– Здравствуйте, господин староста иже на Капельках. Только, когда возвращался я от вас домой, на меня не по капелькам лил дождь, а как из ушата.

После того стал спрашивать:

– Сколько же для строения есть у вас церковных денег?

И когда я сказал ему, что есть только четыре тысячи ассигнациями, то возразил мне:

– Как же с такой незначительной суммой вы хотите приступить к тому?

Я отвечал, что нужно только начать, а там и помогут, чему много было примеров: надеюсь на милость Божию.

Он сказал:

– Ну, ежели надеетесь на милость Божию, то приступайте к делу.

Тогда же я просил его дать мне сборную книгу, и хотя он не охотно таковые выдавал, особенно для московских церквей, но видя что я прошу по необходимости, мне в том не отказал. По прошествии года не мог я строения сего окончить, так как оказалось много еще новых не предвиденных построек и денег на приведение к окончанию всего много еще не доставало. Тогда просил я владыку еще на год дозволить продолжать сбор по книге, на что он, видя много недостатков, вторично изъявил согласие. По и новые пожертвования оказались недостаточны. В алтаре большой церкви оказалась новая трещина, а жертвователи давали деньги с тем условием, чтобы сделан был новый придел во имя святителя Митрофана. Притом колокольня мною затеяна довольно высокая и на новый колокол к ней в 215 пуд употреблено было девять тысяч рублей ассигнациями; нужно было также сделать новую ограду, ибо старая совсем развалилась. Священник уговорил меня обратиться к владыке, который тогда находился в Петербурге, с новою просьбою о продолжении еще на год сбора по книге; просьба была послана и через неделю была возвращена к преосвященному викарию, с такою резолюциею: „Февраля 27. Преосвященный, призвав священника, вразумит его о следующем: что сборных книг просят только редкие из московских церквей, и редко, по крайним нуждам; что если легко давать книги просящим по произволу, то сборщиков будет более подавателей; что скудость пособий надобно было предвидеть, а потому не предпринимать многого лишнего, например высокой колокольни, коей высота не служит ко спасению; что после того, как снисходительно дана книга и еще снисходительно повторена, надлежало подумать, вводить ли в искушение себя и начальство новою просьбою о книге с таким притом забвением собственных обязанностей, что на книге не видно следа ни счета, ни обревизования предписанного в самом заглавии книги; что священнику надлежало не на одни деньги устремлять глаза, но на правильность и чистоту дела. А потому изъявить достойное священника мнение господину старосте, которого, впрочем, за примерное попечение о своей должности, и необыкновенный успех в благоустроении сей церкви, весьма уважаем и благодарим и многое ему от Бога благословение призываем”

Из подобной резолюции владыки можно было усматривать какой он был мастер, похваляя, делать выговоры, которые до меня касались. По возвращении его из Петербурга в Москву, явился я к нему, и он встретив меня с улыбающимся лицом, сказал мне:

– Верно вы меня браните, что я не исполнил просьбы вашей?

Я отвечал:

– Прошу у вас прощение за беспокойство, которое я вам доставил.

Он сказал, что не бывало такого примера, чтобы три года сразу давать сборные книги, – и просил извинить за сделанный отказ.

Вскоре после того новый придел во имя святителя Митрофана был готов, и я просил у него разрешения освятить, тогда спросил он меня:

– А кто же будет у вас освящать?

Я отвечал:

– Тот, кто от вас назначен будет.

– А разве вам не угодно будет, чтобы я освящал?

– Напротив, – отвечал я, – очень бы желал сего, но не смел вас беспокоить.

Он сказал, что это его нисколько не может беспокоить и что он с удовольствием исполнит мое желание, и прибавил, что в следующее воскресенье, которое приходилось на 9 декабря, он готов будет для сего.

На вопрос мой: кого из архимандритов прикажет он мне пригласить на служение с ним? Отвечал мне, что выбор сослужащих предоставляет мне. При сем просил я его после освящения посетить меня, и остаться у меня кушать. Хотя он по обыкновению редко где оставался обедать, но дал мне слово исполнить мое желание. По окончании освящения и литургии сказывал слово и приехал ко мне на обед: на другой день я ездил его благодарить и он остался очень доволен устройством церкви.

Княжна Анастасия Михайловна Голицына и сестра ее Елизавета Михайловна Ермолова просили меня доставить владыке портфель и записную книгу, что мною к нему и было послано при письме к нему, на которое он тотчас мне отвечал следующим письмом: „Примите, милостивый государь Михаил Михайлович, посредство уверить княжну Анастасию Михайловну и Елизавету Михайловну Ермолову, что я с благодарностью принимаю их вещи – портфель и книгу записную, чтобы иметь утешение употреблять вещи, пришедшие из добрых рук с благословением. При сем препровождаю мое отношение к Оренбургскому генерал-губернатору по делу Михаила. Прошу доставить в руки, как желали иметь. Отношение к преосвященному тамошнему мною подписано и пошлется по почте. Благословение Божие над вами, и, если смею употребить слово друга, любы моя со духом вашим. Филарет митрополит Московский. 1832, мая 22”.

Вскоре после того митрополит вызван был в Петербург для присутствования в Синоде; проводя его, я отправился в Ростов, и по возращении оттуда писал к нему в Петербург; на мое письмо он отвечал мне следующим: „Письмо ваше, милостивый государь мой Михаил Михайлович, не прощения заслуживает, а благодарности, которую и примите от меня за чувствования любви и доверенности, не моим достоинством, но вашим сердцем вам внушенные, и наипаче за молитву о мне. Молитва друг о друге есть лучшее из общений. Несовершенства же молитвы должно по возможности исправлять, но не должно унывать от них. Надобно различать дело молитвы от услаждения в ней. Дело делает человек, и должен делать постоянно и неослабно по правилу и порядку, а утешение дарует Бог по благодати, когда то нужно для привлечения, или подкрепления человека, и когда человек принять оное может. Подобным образом и чувство собственной немощи не на то употреблять должно, чтобы тяготиться и упадать духом, но чтобы оставлять надежду на себя и чрез молитву о помощи переходить к надежде на Бога. Так апостол сказывает Коринфянам, что он не надеялся остаться в живых, и сие случилось для того, продолжает он, да не надеющеся будем на ся. но на Бога возстановляющаго мертвыя Потому и еще говорит: благоволю в немощах: егда немоществую, тогда силен есм. Всесильный Бог да совершит спасительную силу Свою и в наших немощах! Что вы долго не слышите обо мне, удивляюсь; на другой день но приезде уведомлял я о себе преосвященного викария, с тем чтоб чрез то уведомить и прочих сотрудников моих и воспоминающих обо мне из паствы. Князю Сергию Михайловичу, княжне Анастасии Михайловне и Елизавете Михайловне прошу свидетельствовать мое почтение. К нему я писал вчера. Портфель оказался полезным и в дороге и здесь. Записной книге употребление предназначено. Размышления на Евангелие, с тех пор, как получены от князя Сергия Михайловича, находятся в моей малой походной библиотеке. Прошу свидетельствовать мое почтение и Анне Михайловне Грессер. Она и другие да простят мне, что я по стеснению времени, уехал не простясь со многими, с которыми желал проститься. Радуюсь, что графиня Анна Алексеевна почтила гроб отца Амфилохия. Помянув о ней, не могу умолчать, что ей встретилось искушение, думаю, трудное. По учреждению в Юрьеве общежития предписано,– ни настоятелю, ни братии не принимать ни кого на дух, без письменного позволения от еперхиального архиерея. Распоряжение не гласное, но не тайна, потому что уже дамы в Петербурге говорят о сем. Бог да устроит все во благое. Только трудно бывает и потому жалко, когда переходят из крайности в крайность. По моему мнению, в сношениях монашествующих с мирскими всегда нужна великая осмотрительность, которая не в том состоит, чтобы сегодня неограниченно дозволить, а завтра неограниченно запретить. Желательно, чтобы графиня приняла сей случай с христианским терпением, не яко, от человеков, но яко от Бога; чтобы не спешила употреблять человеческое противодействие, но с молитвою и бдением подождала мановения Божия, которое бы указало путь из затруднения к безопасности и спасению. Благословение Божие Екатерине Владимировне и Варваре Михайловне! Я писал к ним, имея долг ответствовать; а что я не всегда платежный должник, прошу не прогневаться. Благословение Божие Екатерине Сергеевне, если можно ей передать сие, ибо мне думается, что она не в городе. Пора кончить и с вами беседу; мира душе вашей желаю. 1827 года июля ll”

„Только вчера пришел на место конец моей свиты; завтра, если Бог благоволит, принесу к здешнему алтарю память и об отсутствующих”.

Многие находили, что проповеди вашего владыки темны и недовольно понятны. Это дошло и до его слуха, и потому однажды он сказал мне:

– Говорят, будто я пишу так темно, что меня не понимают, а мне кажется, что я очень просто пишу; что вы мне скажете о сем?

Я отвечал ему, что в его проповедях кроме света ничего не вижу, и что я всегда с особенным удовольствием его слушаю. И действительно находя истинное услаждение в его проповедях, я редкий раз пропускал случай слушать их, разве тогда только, когда не знал, что он будет говорить. Особенно нравились мне делаемые им уподобления, например в одной из своих проповедей он так рассуждает:

– Когда горит дом, толпы народа бегут сражаться с огнем за бревна и доски часто неизвестного хозяина. Но когда душа горит огнем злой страсти, похоти, ярости, злобы, отчаяния; также ли легко находятся люди, которые поспешили бы живою водою слова правды и любви угасить смертоносный огнь, прежде нежели он обнял все силы души, и распространился до слияния с огнем геенским?

В другом слове говорит:

– Когда котел кипит на огне: тогда не смеют к нему приблизиться, ни насекомое, чтоб осквернить, ни наглое домашнее животное, чтоб похитить пищу, приготовляемую в нем для человека. Но когда снимется с огня и остынет, тогда насекомые роятся около него и падают в него, и наглый пес может приблизиться, осквернить, похитить. Подобно сему когда душа человека кипит огнем божественного желания: сей духовный огнь служит ей в одно время и силою для действования и бронею для защиты. Но если небрежение допускает угаснуть сему огню, и благочестивое усердие остывает: то суетные, лукавые, нечистые помыслы, родятся и роятся в области чувственной, падают в глубину души и оскверняют ее, и может придти наглая страсть, и расхитить в душе, что в ней уготовлялось для благоугождения Богу.

Не умножая выписок, скажу, что все те, которые находили проповеди владыки темными и неясными, лучше бы поступили, если бы приняли па себя труд ближе познакомиться с ними. Они убедились бы, что нет в них ничего неясного и темного. Легко могло быть, что они никогда не читали того, о чем рассуждали, а повторяли только слова тех, которые по зависти или нерасположению к проповеднику осуждали его.

Мудрость данная ему от Бога уравновешивалась с его смиренномудрием. Каждое слово его имело силу и вес. Не напрасно некто выразился о нем так: что слово, то труд.

Когда главный престол церкви Пресвятой Троицы, при которой был я старостою, был готов, то просил я его освятить, в чем он мне не отказал, извиняясь только в том, ежели не в силах будет говорить слова: присовокупив к тому, что ныне для него не так сие легко, как бывало прежде; взамен чего утешил меня обещанием после освящения посетить меня и даже остаться у меня кушать. Это было 17-го сентября 1839 года.

Услыхав от кого-то, что я желал бы иметь собственноручную его проповедь, он тотчас прислал мне говоренную им 20 мая 1827 года в Чудове монастыре, в день праздника святителя Алексия, которую и храню у себя на память о нем.

Пользуясь благосклонностью владыки, нередко просил я его объяснить некоторые недовольно понятные места священного писания и приметно, что ему казалось сие приятным. Сожалею об одном, что вопросы сии делаемы были словесно. Ежели бы я делал письменно, то уверен, что он бы тотчас давал ответы: какая могла из того произойти польза, не для меня одного, но и сохранилось бы для многих.

В 1827 году, я в письме ко владыке жаловался на свою леность. На сие он ответствовал мне следующим письмом:

„Есть ли бы я поверил тому, что вы говорите о лености, то сказал бы вам: иди ко мравию. Но надеюсь, что не нужно посылать вас так далеко. Против нашей немощи, греховности, ничтожности есть бесконечная благость и всемогущее милосердие Божие. А против лености Бог положил нечто и в нас: ибо если умеем победить леность и трудиться неутомимо и неусыпно для выгод мирских, как можно часто видеть на многих: то почему не возбудить себя к подвигам для царствия небесного? А поколику возбуждаемся, Бог и дело Свое нам указует и силу творить оное дарует, не так впрочем иногда, чтобы нам тотчас видеть и успех дела, но довольно, что не дает препятствиям и отчаянию победить нас. Впрочем дом душевный, по большей части, строится подобно тому, как, по сказанию о церкви Киевской Лавры: пока строили, она все была не много выше земли; а явилась вся, когда вся была достроена”

„Слушаюсь вас с избытком. Вместо одного посылаю два письма, и прошу доставить. Если еще пришлется книжка: она принадлежит другу моему Алексею Кирилловичу Нарышкину. Князю Сергию Михайловичу, сестрицам его мое почтение и желание благословения Божия. Благодати Спасителя нашего вручаю вас, и мир его призываю. Филарет м. московский 1827 г. июня 30”

В ответ на сие письмо я написал между прочим владыке:

„Вам угодно было сравнивать мой душевный дом с церковью Киево-Печерской Лавры, но вернее было бы сравнивать оный с храмом строющимся на Воробьевых горах, которого и начала еще не видно и будет ли оный построен, не известно”.

В ответ на мое письмо владыке угодно было почтить меня следующим письмом:

„Благословение Отца небесного да будет над вами, Михаил Михайлович! Более двух месяцев должен я вам ответом. Простите меня. Не хочу согласиться с вами в сравнении вашего душевного храма с храмом на Воробьевых горах. Здесь нет основания, а в вас основание, которое по апостолу есть Иисус Христос, положено еще святым крещением. Надеюсь, что вы нечто и построили: прочее да совершит, по вере вашей, Великий Зиждитель Бог, по реченному: Бог же возрасти. Открый ко Господу пут твой и той сотворит

О новопросвещенном Михаиле преосвященный оренбургский отвечал мне, что поручил его попечению надежного священника; а оренбургский генерал-губернатор писал не благоприятно. Дальнейшей помощи сему делу не видно: помолимся о брате нашем Михаиле, да поможет ему Бог или победить по вере, или претерпеть с верою. Если вам приведется оставить город, то с Богом! А когда с Богом будете, то не будете одиноки, и от тех, которые в нем и ради его любят вас, не разлучитеся. Если не по собственному произволу переменяете место, тем лучше, ибо тем вернее по устроению Божию. А куда ведет Бог – добрый путь! Благодарю за сообщаемые вами мне воспоминания добрых людей. Да воспомянет их Бог в милости и любви! Князю Сергию Михайловичу я также должен ответом; да потерпит на мне. Поклонитесь ему и его почтенным сестрам. Бог да благословит их, и вам писать останавливаюсь. Филарет м. московский 1827, сент. 29’’

Спустя несколько дней после дня моего ангела получил я от владыки из Петербурга следующее письмо:

„Скажу вам, Михаил Михайлович, как праздновал день вашего ангела. После полудня надлежало праздновать у владыки⁴. По сей причине, по немощи ли, по лености ли, не хотел было я праздновать поутру в церкви. Но в навечерии сегодня получил я от В. М. письмо, в коем изъявлено желание, и даже надежда, что я не отрекусь принести к алтарю некоторые имена, в том числе и ваше. Лености моей стало стыдно и я благодарю добрых людей, которые побудили меня исполнить долг, который и остальную часть праздника не воспрепятствовал провести без большего утомления. – Говорят, что князь Сергий Михайлович предпринимает путь в здешнюю страну моего пришельствия. Очень желаю его увидеть. Не было ль бы при этом хорошо, чтобы и вы ему сопутствовали как прежде? Благословение Божие вам и другим, в которых желание благословения Божия знаю! Прилагаемое письмо прошу доставить. Филарет м. московский. 4 8 ноября 1827 года”

Извещал я владыку о болезни родительницы моей и о чувствуемом оттого беспокойстве. Владыка ответствовал:

„Укрепляйтесь, Михаил Михайлович, верою и надеждою на Бога и покорности поле Его, всегда благой; и в сем да споспешествует вам сердечная молитва. Сии средства полезны вам и болящей родительнице вашей, а не беспокойство, которое вас тяготит, а ее не облегчает. Хорошо, что ее лечение начали вы божественным врачевством, которого действие верно, если и не очевидно.–Ходатайство ваше довольно поздно. Прежде покровительствуемой вами, я получил много просьб, и уже дал им действие. Потому при всей доверенности к вашему свидетельству, еще не знаю, что сделать должно будет. Призываю милость Божию вам и родительнице вашей. Филарет м. московский, 25 апреля 1828г”

Следующее письмо было в ответ на мое, коим уведомлял я его о приключившейся со мной болезнью.

„Благословение и милость Божия да будет с вами, возлюбленный о Господе Михаил Михайлович. Благодарю, что вы и меня вспомнили с добрым желанием, и о себе меня известили. Против одного слова спорю с вами– против благодарности. Любовью мы с вами должны друг другу: благодарностью вы мне не должны. Благодарение Богу, что воздвигнул вас от болезни. Не сомневаюсь, что вы скажете также: благодарение Богу и за то, что болезнью посетил. Не бесполезно в болезни испытать чувство отрешения от мира, чтобы и после болезни придерживаться сего чувства. Не удивительно, если чувство сие не так легко приходит после болезни, как во время болезни; в болезни Бог дарует оное на потребу немощному, а в здравии требует, чтобы он подвизался обрести оное. Не унывайте, а подвизайтесь верою и молитвою, терпением и смирением“

„Князя Сергия Михайловича давненько я не видал. На вопрос, предложенный ему у меня: когда его застать, он запретил мне ехать к нему. Третьего дня во дворце я его не встретил, а только после узнал, что он был. Собираюсь или ехать, или послать к нему: и все не могу. Вчера в Синоде был я с трудом; сегодня в совет Человеколюбивого Общества не в силах был ехать. Вот вам и образчик моего житья в Петербурге. Княжну Анастасию Михайловну за воспоминание о мне я благодарил, и еще теперь благодарю. Матушке вашей и сестрице прошу изъявить мою благодарность и желание благословения Божия, которого и вам паки и паки желаю. Филарет м. московский. 28 декабря 4828 года”.

От 11 декабря 1829 г., получил от владыки следующее письмо:

„Примите труд, милостивый государь Михаил Михайлович, доставить прилагаемое при сем письмо. Мне так сказано, что через вас надобно доставить. А я рад, имея случай сказать, что помню вас с любовью, и мира душе вашей искренно желаю”.

Не помню, из-за какого дела возникло в комитете Человеколюбивого Общества разногласие у владыки с князем Сергием Михайловичем. Князь по горячности своей не мог ему высказать всего, что нужно было для объяснения дела, и с ним в том согласиться, почему просил меня съездить к митрополиту и рассказать ему яснее сущность дела, что мною и было исполнено. Для того, чтобы видна была истина, я сказал, что могу ему показать подлинную бумагу, относящуюся к спорному делу; но видно и я не совсем равнодушно с ним объяснялся, о чем я узнал из письма владыки к В. М., которой он между прочим написал: „вчера у меня был Михаил Михайлович, который принес мне вечернюю зарю гнева достопочтенного князя Сергия Михайловича”. Через день после того при письме моем к владыке представил я обещанную мною подлинную бумагу, и получил от него следующий ответ:

„Покорнейше благодарю, милостивый государь Михаил Михайлович, за разрешение моего сомнения. Вы уже сделали слишком много: ваше слово равно было бы для меня удовлетворительно, как и чтение акта. Возвращаю оный и прошу от Господа мира и вам и всем, которые не вполне обретают сие благо. Филарет м. московский”.

В 1830 г., была в Москве первая холера, – она началась в последних числах сентября. Вот как узнал я о том: приехал я в комитет Человеколюбивого Общества, в котором был я непременным членом; туда же прибыл и президент наш князь Сергий Михайлович Голицын; приказав затворить двери присутствия, чтобы никого посторонних тут не было, секретно объявил нам, что в Москве появилась новая болезнь под названием холеры, и что нужно принять меры к заготовлению продовольствия для богаделенных домов, особенно для богадельни убежища бедных, находящейся в 20 верстах от Москвы; потому что есть слух, что Москву оцепят и не будут ни в нее, ни из нее никого пропускать. Эта неожиданность всех нас встревожила. После обеда я отправился к митрополиту, чтобы и от него узнать что-нибудь; прихожу к подъезду его крыльца и вижу его карету, в которой он отправлялся к князю Дмитрию Владимировичу для некоторых совещаний; на крыльце я встретил выходящего доктора его, Григория Яковлевича Высоцкого; на вопрос мой о болезни, он только успел мне отвечать:

– Ежели вам нужно поехать из Москвы, то поспешите нынче же выехать, а то Москву запрут.

Возвратясь домой, я тотчас отправился к Крестовской заставе, где встретил множество народа, которого уже не пропускали за заставу; тут же был остановлен и экипаж не помню какого архиерея, отправлявшегося в новую свою епархию. В сей день прибыл в Москву и император; когда ему доложили о том архиерее, он приказал его пропустить. Я, как непременный член комитета и вместе с тем директор Набилковской богадельни и богадельни убежища бедных, озаботился о том, чтобы смотритель этой последней богадельни, находившийся в то время в Москве, искупил все, что было нужно, для продовольствия бедных; он сделал все нужные покупки, но донес мне, что из Москвы его не пропускают с заготовленным им продовольствием. Зная, что ежели его не пустят, то бедные живущие там могут умереть с голоду, поспешил я донести о том кн. Сергию Михайловичу; князь тот же час поехал к государю, который изволил разрешить ему пропуск.

Первая холера многих напугала, потому что действительно много людей умирало. Каждодневно известиями о том наполнялись афиши; многие закупорились в своих домах, но храмы наполнялись молящимися и все спешили говеть и приобщаться св. Таин. Благодаря Бога, я не пугался и жил довольно спокойно, употреблял пищу такую же, как и прежде, и в здоровье перемены не чувствовал. Посещал иногда князя Сергия Михайловича и митрополита, у которых в сенях ставили какие-то предохранительные средства, и прежде нежели взойти к ним в комнаты, надобно было умывать руки уксусом, по предписанию гг. докторов.

Екатерина Владимировна Новосильцева находилась в это время в своей подмосковной, в селе Отраде. Она не столько страшилась смерти, сколько того, что ежели она окончит там жизнь, то тела ее не пропустят в Новоспасский монастырь для погребения рядом с покойным ее сыном, которого она так много любила; по сему случаю она просила приятельницу свою В. М. Нарышкину передать сию заботу ее владыке и попросить его, чтобы убедил г. губернатора в случае смерти ее дозволить провезти ее тело в Москву. Владыка отвечал Нарышкиной: „Напишите Екатерине Владимировне, что я принимаю ее поручение, чтобы облегчить ее от заботы о Новоспасском, и дать ей свободу заботиться о том, что более на потребу. А если Бог так устроит, что ей после меня, а не мне после нее можно будет исполнять поручения, то я прошу ее просить мне сколько-нибудь мирного места там, куда здешний градоначальник ни запретить, ни открыть пути не может”.

В холерное время, я его как-то посетил; хотя в тот день он чувствовал себя нездоровым и никого не принимал, но меня приказал пустить и принял в своей спальне, в которой было слишком жарко. Между прочим сказал он мне:

– Угадайте, кто у меня нынче был?

Я отвечал ему, что так как много есть людей, которым он дозволяет иметь эту честь, то мне трудно будет угадать, кто именно. Тогда объявил он мне, что к нему приезжал граф Петр Александрович Толстой, которому государь император поручить изволил передать владыке, что ежели он желает говорить проповеди, то не говорил бы подобных последней им сказанной. Владыка спросил меня:

– Что вы находите в ней?

Я отвечал, что сколько могу понимать, она мне кажется прекрасною. При сем не приметно было в нем никакого смущения и он казался спокойным.

В некоторых случаях казался он мне мнительным, особенно в отношении к здоровью; например, сидя однажды в своей гостиной вместе со мною на среднем диване, он сделал мне такой вопрос:

– Скажите мне, все ли вам равно будет сесть на мое место, а мне уступить ваше?

Я отвечал ему:

– Для меня совершенно все равно, только позвольте мне спросить вас, для чего угодно вам, сделать таковое перемещение?

– А вот для чего, – отвечал он мне, указывая на свою щеку, – вчерашний день, у меня болела эта сторона от простуды, а как свет с этой стороны от окна, то это может иметь влияние на больную сторону.

Между тем мы сидели очень далеко от окна, потому что его гостиная очень глубока.

Когда я в первый раз приехал в Лавру по железной дороге, и об этом сказал ему, то он спросил меня:

– Ну что же вы чувствовали после того?

Я отвечал:

– Ничего кроме спокойствия и приятности от скорого путешествия.

На что сказал он мне:

– А у меня, когда я приехал в Лавру по железной дороге, на другой день болела голова.

Я заметил ему, что это могло случиться не от железной дороги, а так заболела голова.

– Нет, не так, – сказал он мне, – я знаю это потому, что когда я возвращался в Москву, также по железному пути, то же самое действие повторилось. Притом нахожу я более приятным ехать в экипаже, потому что всегда можно когда угодно остановиться, пройти несколько пешком и вместе с тем смотреть на богомольцев, которые с таким усердием стремятся к святыне Лавры.

Случалось мне часто обедать у владыки в Лавре по окончании экзаменов академических, также и в Москве приглашаем им был на обеды, во дни, когда он посвящал своих викариев; тогда бывали большие и великолепные обеды, и во время их он вкушал мало. Во дни праздников преподобного Сергия в Лавре, когда я также приглашаем был в трапезу к соборному столу вместе со многими посетителями, он не позволял делать слишком роскошного стола. Однажды случилось мне сидеть за этим столом с ним рядом, конечно по его указанию, и когда я стал хвалить украшения трапезной церкви, т.е. лепную работу в ней, во вкусе Рококо, тогда спросил он меня:

– А знаете ли вы, почему этот вкус назван Рококо?

И когда я отвечал, что не знаю, то он рассказал мне:

– Французский король Людовик XIV отделал свой дворец в этом вкусе, и захотел показать его своей бывшей кормилице старухе, выжившей из ума; показывая ей, спросил ее, хорошо ли это? тогда она, окинув глазами все это украшение, сказала: Рококо, – слово, которого не существовало, – и с того времени вкус сей не иначе стали называть, как рококо.

Как-то случилось мне обедать у владыки в Москве с двумя архимандритами: симоновским Мельхиседеком и Новоспасским Аполлосом. Первый не переставал говорить во время всего стола, и более всего превозносил свою колокольню, уверяя, что не только во всей России, но и во всей Европе нет подобной: последний потупясь все молчал, а владыка только улыбался, и, наконец сказал:

– А что же Новоспасский архимандрит не защищает своей колокольни?

Тот на сие ничего не ответствовал, а я вместо его сказал:

– Я думаю, что отец архимандрит потому не защищает своей колокольни, что она сама себя защищает.

Тогда владыка сказал:

– Замечание ваше весьма справедливо.

Еще как-то после обедни в Чудове монастыре, которую служил митрополит, зашли к нему многие в его здешнюю келью на закуску. Вероятно владыка очень устал, а потому не начинал еще разговора, тот же Симоновский архимандрит позволил себе начать разговор и сказал:

– А у меня вчера был принц Ольденбургский.

На что митрополит спросил у него:

– О чем же вы поговорили?

Архимандрит отвечал:

– Я у него спросил: правда ли, ваше императорское высочество, что вы к нам в Москву назначаетесь генерал-губернатором?

– Ну что же он тебе отвечал? – спросил его митрополит.

– Он мне сказал, что он этого не знает.

– Ну вот то-то же, – сказал владыка, – русская-то пословица справедлива: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.

В другой раз на подобной же закуске, разговор коснулся какой-то иконы, вовсе потемневшей, так что изображение па ней трудно было разобрать. Находившийся тут же И. М. Снегирев сказал:

– Я думаю, владыка, что она потемнела от прикосновения наших нечистых уст.

А митрополит прибавил:

– И от скверного языка, – зная, что сей собеседник был на язык не всегда воздержан.

Однажды после вечерни сказали мне, что митрополит едет по Мещанской улице, на которой был мой дом, и что экипаж его повернул в переулок. Я догадался, что он едет в церковь Набилковской богадельни для осмотра ее; а как я тогда был директором этой богадельни, то и поспешил туда через свой сад и находящуюся тут рощу, чтобы его встретить и проводить. По осмотре церкви, которою он остался очень доволен, хотел он ехать домой. Но я, зная, что он часто любил прогуливаться, предложил ему пройти рощею и моим садом, с тем чтобы карета его приехала за ним ко мне в дом, на что он и изъявил согласие. Проходя рощею и заметя построенную там Иордань, спросил меня:

– Что это у вас построено?

Я ни мало не смутясь отвечал ему:

– Это Иордань, на которую в известные дни выходим для освящения воды.

Этого без особенного дозволения делать не следовало; однако он промолчал тогда, а после, когда я уже не был там директором, приказал ее сиять, потому что вода, над которою была Иордань, была нс проточная. Из рощи пришел ко мне в сад, довольно долго сидел у меня на террасе, хвалил мой сад и сказал:

– Все это у вас хорошо, только все по барски: одни цветы.

А когда я ему сказал, что кроме цветов у меня более ста плодовых деревьев, тогда он сказал:

– Ну вот это хорошо, – и, осмотрев мой дом, уехал, отказавшись от чая, опасаясь простудиться.

Однажды пришел я к нему и застал его с книгою в руках. Он спросил меня:

– Знаете ли вы, что я теперь читаю? Это рукописные письма покойного митрополита Платона к Преосвященному Гавриилу митрополиту С.-Петербургскому, очень любопытные; если желаете, то я вам их несколько прочту.

Я благодарил его за милостивый его вызов и сказал, что много мне сим доставит удовольствия. За чтением писем следовал разговор о покойном митрополите Платоне, о его времени. Владыка рассказал, как он учился в Лавре, как скудно было тогда содержание учеников.

– Часто бывало в классах очень холодно, потому что жалели дров; митрополит Платон часто приходил на лекции, сам зябнул и говорил нам: в поучении моем разгорится огнь. Когда потребовали меня по пострижении в Петербург, – продолжал владыка, – и митрополит Платон, не желая меня отпустить, спросил меня: имеешь ли ты желание отправиться в Петербург? тогда отвечал я ему, что желания сего не я имею. „Ежели не имеешь, сказал он мне, то подай прошение – напиши, что желаешь остаться здесь. Я отвечал ему, что я подал одно прошение о пострижении, и после такого прошения не могу подавать никакого, потому что первым отрекся от своей воли. Между тем из Петербурга настоятельно меня требовали, и таким образом надобно было отправиться. По приезде туда, назначили мне преподавать предмет, с которым я сам был мало знаком, так что я сам с вечера должен был учиться, а на утро то преподавать; следовательно в одно время я учился и учил.

И многое владыка мне рассказывал о своем петербургском житье и о митрополите Амвросии, которого считал своим благодетелем. Сожалею очень, что я многого из его рассказов не записывал тогда, а теперь, по прошествии слишком сорока лет, все это вышло из памяти.

Редко можно было заставать его одного, так как многие часто его посещали, и тогда разговор делался общим, а потому не столько любопытным, как он сам о чем рассказывал. Между прочими встречал я у него иногда четырех сестер, которые мало допускали его говорить, будучи сами охотницы говорить, и часто слова его перебивали. Как-то они к нему приехали и говорят:

– Как мы жалели, преосвященный, что не знали, что вы служили в Архангельском соборе и говорили проповедь!

Владыка отвечал им:

– О чем же жалеть?

– Как же не жалеть, ведь вы российский Златоуст.

Владыка, помолчав немного, спросил их:

– Скажите пожалуйста, кто вас прислал меня искушать? А я сейчас читал книгу Златоуста.

Потом владыка развернул эту книгу и прочел им что-то из нее. Приметно было, что он не охотно их принимал, и делал сие для того, чтобы отказом не огорчить их. Бывало когда доложат, что они приехали, то он задумается и скажет:

– Проси.

Как-то А. Н. М. спросил владыку:

– Скажите пожалуйста, владыка, где вы их откопать могли?

Тогда владыка отвечал:

– Они мне достались по наследству после покойного митрополита Платона, и как-то умели себя пристроить к московской иерархии.

Впрочем они были девицы очень добрые. Еще встречал я у него бывшую в Алексеевском монастыре игуменью Назарету Васильевну Гладкову, которая с собою привозила монахиню Шкурину, бывшую прежде Фрейлиною императрицы Екатерины. Шкурина часто упоминала о дворе, что, приметно, владыке в монахине, отрекшейся от мира, не совсем нравилось. В гостиной его пробили часы; по этому случаю г-жа Шкурина вспомнила о часах, бывших во дворце, и сказала, что каждый раз как надлежало им бить, появлялся из них петух, махал крыльями и кричал по петушиному столько раз, сколько показывали часы. На сие митрополит сказал:

– Это так было давно, что этот петух верно с тех пор уже охрип.

Еще: сижу я однажды с ним на диване; докладывают ему, что приехала новодевиченская игуменья, по Фамилии Якушкина, почтенная старушка; я хотел встать, чтобы уступить ей свое место, а он мне тихо сказал:

– Оставайтесь на своем месте.

А она села поодаль на кресла. Благословив только ее, он продолжал начатый со мною разговор и, окончивши его, спросил ее:

– Ну что у тебя делается в монастыре?

И поговорив с нею несколько, опять продолжал мне что-то рассказывать. В другой раз я к нему пришел, и он сказал мне, что сегодня у него болят уши.

На сие сказал я ему:

– Вероятно, вы сегодня выезжали и как-нибудь застудили.

– Нет, – отвечал он мне, – это от того, что у меня битых два часа сидел В. М., который не переставал говорить.

Действительно сей человек любил переливать из пустого в порожнее, потому не мудрено, что ушам владыки сильно досталось, и было от чего заболеть.

Некогда сидя подле владыки на креслах и рассказывая ему о чем-то, положил я шляпу свою на пол подле себя. Он заметя сие, встал, взял мою шляпу, отнес ее к столу, так что я не успел его удержать, и сказал мне:

– Голова никогда не должна быть ниже ног.

Желая похвалить какую-нибудь книгу, он говорил о сочинителе:

– Это добросовестный писатель.

Рассказывая ему о каком-то человеке, я сказал ему:

– Он человек не ученый, но очень начитанный.

Тогда отвечал он:

– Да ежели начитанный, то стало быть и ученый.

Был я как-то в Лавре и, отъезжая домой, зашел к владыке проститься. Я нашел у него и на крыльце его и в комнатах множество просителей, и потому, боясь его беспокоить, просил доложить ему, не позволит ли он мне на одну минуту взойти к нему, чтобы принять па путь его благословение; он приказал просить. Просидев у него не более пяти минут, встал я, чтобы проститься, а он не вставая с своего места сказал:

– Да дайте же наглядеться на себя.

Тогда я опять сел и счел неприличным подниматься с места до тех пор, пока сам он встал, чтобы благословить меня.

В лаврских его покоях во все время его управления ничего не изменялось, все оставалось как было при митрополите Платоне,–та же мебель и то же украшение, а в Гефсиманском скиту совершенная простота была в его кельях.

Однажды накануне дня преподобного Сергия, за всенощной, в то время когда он на своем настоятельском месте читал житие преподобного, как это всегда бывало,– кто-то заговорил; он тотчас перестал читать и довольно громко проговорил:

– Кому угодно говорить, тот может идти вон. – После того наступила совершенная тишина.

Священник, пришедший благодарить его за полученный им по его представлению орден, кланяясь ему говорил:

– Владыко святый, я этого не заслужил.

На что он отвечал:

– Если не заслужил, так заслуживай.

На одном академическом экзамене, не помню по какому случаю, дело коснулось до слова ведьма, владыка спросил:

– А как в мужском роде назвать ведьму? Студент, к которому относился этот вопрос, задумался. Тогда владыка сказал: что же тут задумываться? женского рода ведьма, а мужского ведун, т.е. ведущий; ведьмою названа от ведения, от того, что будто она все ведает.

Еще на одном экзамене в Москве, в казенном каком-то заведении, законоучитель задал воспитанникам такой трудный вопрос, на который никто не мог ответить; видя их затруднение, законоучитель вздумал этот вопрос переменить на другой. Тогда владыка остановил его и сказал:

– Нет, если законоучитель завязал уже этот узел, то пусть он его и распутывает сам.

Последний мялся и очень затруднялся, как ему объяснить; тогда уже владыка помог ему в его затруднении.

Помню, как Аграфена Ивановна Жадовская привезла слепую мать свою в домовую церковь преосвященного, когда он служил обедню. По окончании обедни подвела ее ко владыке, чтобы принять от него благословение; благословляя слепую, сказал он ей:

– Света духовного ищите и надейтесь, когда не имеете видимого.

Рассказывал он мне, как однажды затруднялся он в решении какого-то деда, бывшего в консистории. Чтобы узнать истину, он пригласил к себе двух членов консистории, посадил их в разные комнаты, и каждому из них приготовил вопросы, на которые они должны были писать ответы. Из сопоставления их ответов истина открылась во всей ясности, и дело решено было без всякого сомнения, справедливым образом.

Покойный наместник Лавры, отец Афанасий, доносил ему о случившемся там пожаре, во время которого сгорела оранжерея, и о том, что отец эконом очень плачет о сем. Владыка отвечал наместнику:

– Скажите эконому, чтобы он перестал плакать, потому что не хлеб сгорел, а прихоть

Как-то князь Сергий Михайлович спросил у владыки:

– Верно вчера хоронили какого-нибудь священника, потому что довольно поздно везде звонили?

Митрополит отвечал ему:

– Нет, князь, это был звон для живого мертвеца, возвращавшегося после служения.

Был я свидетелем необыкновенного спокойствия духа преосвященного. В день празднования иконы Владимирской Божией Матери служил он литургию в Сретенском монастыре; во время херувимской песни, в ту самую минуту, когда он от престола только что успел дойти до жертвенника чтобы отпустить св. Дары, – огромная оконная рама, находящаяся над самым жертвенником, сорвалась и с большим треском стремглав упала, едва не коснувшись жертвенника; все предстоявшие и находившиеся в алтаре ужаснулись. Один владыка нисколько не смутился, никому ничего не сказав, начал отпускать св. Дары и потом продолжал всю службу как будто ничего и не было, с обыкновенным спокойствием, тогда как он перед тем на волос от смерти находился.

Случилось мне однажды просить владыку за одного диакона, подавшего ему прошение на священническое место. Он мне отвечал, что теперь ничего сказать мне не может, не узнавши о его достоинствах, но уверен, что я не прогневаюсь на него, ежели нельзя будет удовлетворить моей просьбы.

– Один известный и вам человек (владыка назвал его) прогневался на меня, что я не мог исполнить бестолковой его просьбы. Он просил меня произвести одного диакона во священники потому только, что у этого диакона дом очень ветх. Вот какое превратное понятие о священстве, – присовокупил он.

Бывало, иногда спросишь его:

– Где завтра изволите служить?

Он иногда скажет – где, а в другой раз ответит:

– Надобно спросить Леонтия

Это был иеродиакон, с которым он обыкновенно служил – тотчас пошлет за ним, и когда тот явится, то спросит его:

– Где нам завтра служить?

Леонтий, ни мало не задумываясь, отвечает:

– Всего лучше в Чудове, владыко святый.

Тогда он и скажет:

– Ну, вот слышите; Леонтий приказывает в Чудове, там и будем служить.

К Леонтию он привык, потому что сей долго при нем находился. Он был хотя и добрый и простой человек, но подчас бывал капризен, часто ссорился, со всеми живущими на подворье, что иногда доходило и до сведения владыки. Однажды созвавши всех недовольных им, владыка начал поочередно спрашивать их о причине их недовольства: подошедши к своему иподиакону Александру Семеновичу, спросил и его:

– Скажи пожалуйста не обижал ли тебя чем-нибудь Леонтий?

Тот, любя говорить свысока, отвечал:

– Ей Господи, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь.

Тогда владыка сказал:

– Я тебя не молитву заставлял читать, а спрашивал тебя: не обижал ли тебя когда Леонтий?

Александр Семенович, подняв руки к небу, отвечал:

– Владыко святый, уж что я претерпел от отца Леонтия, это одному Богу известно.

Владыка обратясь к Леонтию, сказал ему:

– Видишь ли, – все на тебя жалуются. – И сделал ему надлежащее вразумление. Не помню, удалось ли владыке исправить о. Леонтия, только о. Леонтий оставался при нем до тех пор, как уже не в силах был долее служить. Он жил после на покое в Чудове монастыре.

В разговоре с владыкою, кто-то, почему-то, заметил, что в простом народе встречается много остроумных людей; по этому случаю владыка рассказал, что когда он обозревал церкви в бывшей своей Тверской епархии, случилось ему на пути завечерять. Встретив идущего крестьянина, приказал остановить его и подозвав его к своей карете, спросил его, что это за село, которое отсюда видно?

Крестьянин отвечал ему, что это село Доброе.

Тогда владыка спросил его:

– Да есть ли тут добрые люди?

Крестьянин отвечал ему:

– Ежели бы добрых людей не было, так и село бы не стояло. Видите, – присовокупил владыка, – как он умно отвечал, вместо того чтобы мне его чему поучить, он сделался моим учителем.

Тогда же владыка рассказал о разговоре митрополита Серафима с крестьянином. Серафим во время объезда епархии так же остановил идущего крестьянина и спросил его:

– Откуда шествуешь?

Тот отвечал ему:

– Из безгрешного города.

– Как из безгрешного города, когда ни одного человека нельзя назвать безгрешным?

– Как же не из безгрешного, – отвечал крестьянин, – когда у нас в городе ни в чем греха не поставляют?

В 1845 году переселился я в подмосковную в 20 верстах от Троицкой Сергиевой Лавры, и хотя приезжал в Москву, но всегда на короткое время, а потому редко посещал владыку. Когда же в 1857 году переехал опять на житье в Москву, о чем объявил ему, тогда он сказал мне:

– Надеюсь, что продолжите со мною знакомство.

Но как в то время здоровье его сделалось слабее и часто бывал он нездоров, то не позволял я себе так часто бывать у него, как прежде, хотя он принимал всегда с любовью, когда был здоров.

Последнее свидание владыки с князем Сергием Михайловичем было 3 Февраля 1859 г. за четыре дня до кончины князя. В это время я сидел у него, а он был уж так слаб, что едва мог говорить. Докладывают ему, что владыка приехал. Князь приказал его просить и обратясь ко мне. сказал:

– Пожалуйста, поди и встреть владыку, – что я тотчас и исполнил.

Он начал меня расспрашивать:

– Каков князь?

Я объявил ему, что он так слаб, что едва может говорить. Владыка, взошед, сказал несколько успокоительных слов ему, и потом, разговаривая, обращался более ко мне, сберегая силы князя. В это время князь так укрепился, что сам стал вмешиваться в разговор. Он начал рассказывать, как ездил за границу, как был в Варе у мощей святителя Николая, как им заказан был молебен святителю, который очень хорошо служили. Но в это время пришел туда же Кирилл Александрович Нарышкин и спросил:

– Что это поют?

Князь сказал ему, что по его просьбе служат при мощах молебен. Тогда Нарышкин сказал, что и он желает заказать молебен. Только когда начали по его просьбе служить, совсем уже не так служили как мне, а аббаты во время молебна между собою все спорили. Тогда митрополит сказал:

– А кто же в этом случае был виноват, как не ваше сиятельство, вероятно вы так щедро их наградили, что у них произошел спор, кому из них служить.

При этом князь сказал, что во время своего путешествия он очень беспокоился о том, не пришлось бы ему опасно занемочь в таком месте, где бы не случилось нашего священника: что бы тогда было делать?

Митрополит на сие сказал:

– Вы могли бы с собою взять запасные дары, которые священник может отпустить благонадежному человеку; в первые века христианства многие миряне имели у себя в домах святые дары, например сестра Василия Великого; но впоследствии это было воспрещено, когда стали жить не благочестно.

При сем спросил я владыку:

– Ежели бы мне случилось быть за границею, где не случилось бы нашего священника, то, находясь при смерти, мог ли бы я приобщиться от католического священника?

На сие владыка сказал мне, что это делать бы не следовало, потому что вы должны бы были уже отказаться от своей Церкви. Потом я рассказал ему анекдот, о котором не помню, где читал или слышал от кого: один лютеранин, живший в Воронежской губернии в деревне, занемог, и находясь при смерти пожелал приобщиться св. Христовых Таин от православного приходского священника, который в том ему отказал; соседние священники также не решались его причастить; дошло сие до сведения святителя Тихона; тогда он сам принес св.Дары и причастил его, а после, когда тот выздоровел, присоединил его к нашей Церкви, нарекши его, по его желанию, Тихоном. Трудно ручаться за достоверность сего анекдота, и митрополит сказал, что он в первый раз о сем слышит.

Это свидание его с князем было за четыре дня до его кончины. Когда я пошел провожать владыку, то сказал ему:

– Видно князь очень обрадован был вашим посещением,– оно его совершенно оживило. Он до прибытия вашего был так слаб, что с трудом мог сказать слово, когда же вы пожаловали, он твердо стал говорить, и рассказывать о всем как здоровый.

7 числа князь окончил жизнь, а 13 числа владыка его отпевал в церкви Воспитательного Дома. Заметно было, что он был растроган; но по слабости здоровья не мог говорить слова, – заменил его в сем случае протоиерей Сергий Григорьевич Терповский. Владыка дружески был расположен к князю, и каждый раз, когда я у него ни бывал, ни разу не случалось, чтобы он об нем со мною не заговорил.

Последнее же мое свидание с владыкою было 3-го января 1867 года. Я был у него по просьбе хорошего моего приятеля И. А. М., человека больного, имевшего собственную дачу в Петровском Парке; дача его приписана была к приходу церкви Василия Кесарийского; а как далеко было каждый раз для исправления церковных служб на даче посылать за священником в Москву, то желал он, чтобы дозволено ему было приглашать священника, находящегося при церкви в Парке. По сему случаю прибыл я к владыке и нашел у него собрание архимандритов, протоиереев и всех благочинных, которые приглашены были к нему на этот день для совещания о сборе пособия Кандиотам и дожидались его призыва в другой комнате. Видя, что я приехал не во время, я хотел обратиться назад, с тем, чтобы приехать в другой день; но служитель его успел уже о мне доложить, и он приказал меня просить. Я застал его сидящим в длинной гостиной у стола за кипами дел и бумаг. Благословив меня, спросил:

– Что скажете?

Я отвечал ему:

– Я к вам, владыко, с просьбою, но чтобы не долго вам объяснять, дозвольте мне прочесть записку мною составленную, что будет короче.

По выслушании сей записки он сказал:

– Да это не будет в порядке вещей.

После чего я замолчал. Но говоря о чем-то другом, он начал сам:

– Все, что я могу для вас сделать, это то, что я за сие не буду взыскивать со священника.

Поблагодарив его за сие, я подумал про себя, что священник, который меня совсем не знает, может мне в том не поверить; потом я подошел к нему, чтобы принять от него благословение. Заметно было, что он не желал мне отказать, и сказал мне:

– Во всяком случае оставьте мне вашу записку, посмотрим что можно будет сделать.

Подавая записку, я спросил его:

– Стало быть, владыко, вы дозволите мне о сем наведаться?

– Конечно.

Только после Крещения 10 числа января я опять взошел к нему. Он спросил меня:

– Что прикажете?

Я отвечал ему, что по поданной мною ему записке дозволил он мне к себе явиться.

– А о чем была записка?

И когда сказал я ему о содержании записки, – он отвечал:

– Извините меня, ничего еще не успел сделать.

Почему я просил у него позволения еще наведаться к нему, и он дозволил. Спустя несколько дней приезжаю, но видеть его не мог, потому что он был болен и никого не принимал; спрашивал я П. Васильевича, его секретаря, не сдавал ли вам владыка записку мою? Он отвечал:

– Нет, вероятно она попала между какими другими бумагами, – и советовал мне составить новую и подать владыке; но я уже не пожелал беспокоить и обременять владыку при его слабом здоровье и при множестве дел; он давно говаривал, что у него больше дел, нежели времени.

После он уехал в Лавру, где праздновали юбилей 50-летпяго служения его в святительском звании. На юбилее мне быть не удалось; в октябре возвратился он в Москву; я все собирался к нему, но сберегая его покой, день за день все откладывал. Наконец наступило 19 число ноября, день его кончины; на другой день в домовой его церкви я навеки простился с ним, лежащим уже во гробе.

Ваши воспоминания о митрополите Филарете напомнили мне многое, что мне случилось видеть и слышать от покойного, незабвенного нашего владыки, хотя я и не имел счастья быть так близок к нему, как вы.

Еще в детстве я много слышал от отца моего о Филарете, как знаменитом проповеднике. Две отдельно напечатанные его проповеди – одна надгробная по князе Кутузове, а другая при вступлении на московскую паству, лежали постоянно па письменном столе у моего отца; он по нескольку раз читал их и меня заставлял читать, так что я десяти лет от роду рассказывал наизусть по целым страницам, особенно из надгробного слова.

В 1822 году я в первый раз видел преосв. Филарета, уже архиепископа московского. Феодор Александрович Голубинский взял меня па публичный экзамен Московской Духовной Академии, при окончании 3-го учебного курса. Тут кроме местного владыки было еще два архиерея: Симеон Ярославский и Парфений Владимирский. Несколько часов просидел я, слушая внимательно и весьма мало понимая, а после экзамена, в кельях ректора Кирилла, когда я принимал благословение преосвященного Филарета, он спросил Феодора Александровича: „что за мальчик?» и после прибавил: „слушал внимательно, но понял ли что“? Я сначала сконфузился, потом сказал, что понял рассказ о Моисее и странствиях Израильтян в пустыне. Владыка с улыбкою заметил: „довольно и того для его возраста». Мне было десять лет, но я был мал ростом и казался моложе. Возвратясь в деревню, я все это рассказал моему отцу; он был в восхищении и сказал мне: ты счастливее меня: видел Филарета, а я не видал и может быть не увижу его. Так действительно и случилось.

Вскоре после кончины батюшки в 1825 году, началось мое постоянное пребывание в Сергиевском посаде и учение у Феодора Александровича Голубинского. Здесь я уже не редко видал владыку и бывал у него с покойною матушкой. На экзаменах в Академии я бывал постоянно и очень ими интересовался, по близкому знакомству с профессорами и студентами того времени. Глубина, острота и меткость замечаний владыки были поистине изумительны; их как огня боялись те, до кого касалось дело. В последствии, приближаясь к старости, преосвященный Филарет совершенно переработал свой характер и сделался снисходительным и кротким. Но в то время, о котором я говорю, было еще далеко до этой перемены. Слишком в сорок лет многое позабылось; но и теперь еще помню, что на экзаменах чаще и сильнее доставалось наставникам, нежели студентам. Особенно часто сыпались замечания на ректора Поликарпа; инспектору Евлампию, назвавшему полемическое богословие воительным, владыка сказал: „От чего же не назвать солдатским богословием”? В другой раз заметил ему же, при трактате об ариапах: „Ты сражаешься с тенями“ На экзамене из всеобщей словесности разбиралась однажды, как образцовое произведение, известная надпись Рубана к памятнику Петра I (колосс Родосский и проч.). Владыка разобрал и мысли и слова со свойственною ему остротою и доказал почтенному профессору Платову Ивановичу Доброхотову, что эта надпись вовсе не образцовое произведение. Способности студентов владыка умел оценить почти с первого взгляда; об одном из них он отозвался: „Этот весь плоть” Слово оказалось совершенно метким.

Зимою 1826 года владыка, приехав из Москвы в Лавру для приема принца Оранского, рассказывал моей матери о перенесении чрез Москву тела императора Александра I. В Москве составлена была комиссия для устройства печальной церемонии, собиравшаяся в зале Кремлевской Экспедиции. „В Комиссии сидели, говорил владыка, князь Дмитрий Владимирович Голицын, князь Николай Борисович Юсупов, граф Петр Александрович Толстой и я. Князь Юсупов предложил, чтобы, по тесноте Архангельского собора, постлать помост поверх всех гробниц там находящихся и на этом помосте поставить катафалк. Я отвечал, что князю Николаю Борисовичу, проведшему целую жизнь при дворе, лучше меня должно быть известно, прилично ли попирать ногами царские гробницы. Об этом я спорить не буду, но попирать св. мощей не позволю. Пол был настлан поверх гробниц, но над раками царевича Димитрия и черниговских чудотворцев прорезаны отверстия, окруженные решетками. В другой раз князь Юсупов представил в комиссию рисунок балдахина, покрытого сверху Флером: над ним, почти уже в куполе, должны были гореть огни, представляющие венец из звезд. Я заметил, что от этих огней может произойти пожар и пожалуй придется приводить в собор команду с трубами и насосами. Меня не послушали, но после Флер действительно вспыхнул и наделал тревоги. Князь очень гневался на мои замечания и гнев его дошел до Петербурга, так что государь поручил князю Дмитрию Владимировичу примирить князя с архиепископом; я отозвался, что вовсе не желал прогневать князя, по только исполнял свою обязанность.

Во время коронации императора Николая Павловича мне случилось быть в Москве, и отец Поликарп, назначенный к служению литургии, как настоятель старшего из ставропигиальных монастырей – Новоспасскаго и ректор Духовной Академии, провел меня с собою в собор. Литургию готовились служить два митрополита: Серафим Новгородский и Евгений Киевский и архиепископ Московский Филарет, которому в тот же день пожалован был белый клобук. Не стану описывать известных всем обрядов коронации; скажу только об одном обстоятельстве, которое особенно осталось для меня памятным. Наш владыка почему-то опоздал и спешил скорее облачиться, стоя перед жертвенником. В ту минуту, когда на обе руки его иподиаконы надевали поручи, вдруг поклонился ему в землю архимандрит в облачении и богатой бриллиантовой митре. „Кто это“? спросил владыка. Юрьевский архимандрит Фотий, отвечал тот вставая. „Теперь не время и здесь не место” – Этими словами московский архипастырь дал заметить Фотию, что он, прожив два месяца на даче графини Орловой (в Нескучном), давно уже должен был явиться за благословением к местному владыке, а не беспокоить его в то время, когда он спешит для встречи Государя.

Между тем, как в Москве происходили торжества коронации, в Лавре случилось грустное происшествие. Окончен был 5-й учебный курс в Академии; список студентов составлен академическою конференциею и ученые степени назначены. Кончившие курс воспитанники разъезжались каждый на свою родину и проводы товарищей сопровождались иногда дружеским угощением. После одного из этих проводов, студент Михаил Лаговский, которому уже назначена была степень кандидата, пришел ко всенощной в Успенский собор (это было под 29 августа) и стал петь безобразно. Инспектор Академии Евлампий приказывал ему замолчать, но он не послушался. По окончании службы, Натовский, на выговор инспектора, отвечал ему какою-то грубостью за что был заперт в карцер. В ту же ночь послано было к митрополиту донесение о происшествии. На другой день призвал митрополит ректора Поликарпа, находившегося в Москве, и сказал ему: „Знаешь ли, что делается у тебя в Академии? Вот прочти письмо инспектора.» Пораженный неожиданной новостью, отец Поликарп старался смягчить гнев архипастыря и вымолить пощаду виновному. Для этого он несколько раз поклонился в ноги митрополиту, чего прежде никогда не делал. И Феодор Александрович Голубинский нарочно поскакал в Москву с тою же целью, но все просьбы остались тщетными. Владыка решил, что в настоящее время нельзя оставить такого поступка без наказания, тем более, что слух об нем может дойти до Двора, находившегося в Москве. Бедный Лаговский выпущен был из Академии студентом с дурным аттестатом, возвратился на родину в Кострому, где года через три умер от чахотки. До конца жизни своей он получал ежегодное пособие от отца Поликарпа.

По приезде в Москву, а уже гораздо реже видал владыку. С начала университетские занятия, потом мирские суеты и утехи отвлекали меня совершенно в другую сторону. Но позднее, когда я обратился к занятиям духовно-историческою литературою, милостивое внимание владыки встретило меня одобрением на новом поприще. Один из первых моих опытов: „сказание о чудотворной Иверской иконе Божией Матери” – было рассмотрено покойным митрополитом прежде напечатания. Он переменил в нем несколько выражений и совершенно исключил описание другой Иверской иконы, находящейся в соборной церкви Новодевичьего монастыря и принадлежавшей царевне Софии. Когда я поднес ему другую книгу: „О древностях Ростова” он сказал мне, что будучи архиепископом Ярославским, имел намерение откладывать каждый год из своих доходов для возобновления Ростовского Кремля, но не успел привести в исполнение этой мысли, потому что через несколько месяцев переведен был в Москву, не успев и побывать в Ярославской епархии. Рассказы мои из истории Русской Церкви имели счастье понравиться владыке; он принял от меня первую и вторую книжку с милостивым одобрением и особенно похвалил те главы в последней из них (поднесенной ему за несколько времени до его кончины), где говорится о преподобном Сергии и учениках его. Владыка находил полезным напечатать эти главы отдельно для продажи в Лавре.

С глубокою признательностью воспоминаю об участии, какое принимал иногда покойный владыка во мне и в моем семействе. Когда я готовился вступить в брак и просил благословения у митрополита, он спросил: „Разве есть родство или какое препятствие?”

Я отвечал, что препятствий никаких нет, но я прошу его благословения, как видимого знака благословения Божия. Расспросив, о качествах невесты и семейства, в которое я вступаю, он приказал мне побывать в другой раз и назначил день. В этот день нашел я владыку больным; он принял меня в спальне и благословил иконою Спасителя на убрусе. Когда я представил митрополиту новобрачную жену мою, он сказал ей: „я давно знаю графа и прошу вас: успокаивайте его. Помните слова апостола: яко Сарра почитание Авраама, господина того зовущи

Во время тяжкой болезни, посетившей меня в 1857 году, я видел митрополита Филарета во сне. Этот знаменательный сон с его последствиями описан мною в Душеполезном Чтении⁵. Там же помещено и письмо, полученное мною от владыки во время болезни моей⁶.

Дети мои сохраняют залоги милостивого внимания к ним покойного владыки; почти все они получили от него на благословение иконы. Два старших мальчика по вступлении в гимназию были представлены мною владыке и получили от него краткое наставление.

Вот все, почтеннейший Михаил Михайлович, что пока я мог припомнить о незабвенном нашем архипастыре. Чувствую, что мои воспоминания слишком мелочны и не важны. Но я верую, что дух блаженного святителя, отошедшего от нас плотью, близок и теперь ко всем любящим его, а потому полагаю, что каждая черта из его жизни, каждое слово, какое кто-либо может припомнить, должны быть сохранены не только для современных чтителей памяти Филарета, но и для потомства.

Гр. М. Толстой.