Святой Киприан и святой Августин о расколе

О расколе¹

В статье поднимается вопрос природы и смысла расколов и разногласий в Церкви, говорится о том, какие решения принимались и предлагались. Также даны ответы на ряд вопросов: допустимо ли богословское истолкование канонических указаний? Или это всего лишь образцы наставнического благоразумия и сдержанности?

Проблема природы и смысла расколов и разногласий в Церкви возникла со всей остротой и определенностью с самого начала христианской истории, и сразу стали предлагаться и приниматься самые различные решения. Это породило новые противоречия. Все, кто изучает церковную историю, знакомы с разногласиями святого Киприана и папы Стефана. Строго говоря, этот спор так и не был разрешен. На Западе в конечном счете возобладало решение, которое предложила Римская Церковь. Это было обосновано, приняв богословскую форму, святым Августином в его сильном доводе против донатистов, тщетно посягавшим на авторитет самого святого Киприана. Римско-католическое богословие по-прежнему строго придерживается позиции святого Августина. Спор определенно касался экклезиологического истока, и поэтому это было нечто большее, чем просто диспут по вопросам дисциплины. К великой заслуге западных богословов, эта проблема дисциплины изначально рассматривалась и обсуждалась на богословской основе, в контексте вероучения Церкви. На Востоке многие века она никогда не ставилась в подлинно богословском изводе. Однако некоторые отцы Церкви, в том числе святитель Василий, а затем преподобный Феодор Студит, по-видимому, склонялись к позиции святого Киприана. То же отношение может быть выявлено и в некоторых канонических правилах и предписаниях, которые время от времени обнародуются Вселенскими и Поместными Соборами. Все эти древние каноны (все еще обязательные) затрагивают лишь конкретные случаи и не допускают всеобщего применения. Правда, некоторые другие каноны тех же самых Соборов, эскизно представляются ближе духу святого Августина.

Более того, возникает еще один вопрос: допустимо ли богословское истолкование этих канонических указаний? Или это всего лишь образцы наставнического благоразумия и сдержанности? Между тем определенный богословский взгляд на эту проблему уже вызывает много сомнений и вопросов. Право постановки любых заключений по вопросам догмы или вероучения на основе канонических решений часто оспаривалось: утверждали, что каноны относятся к дисциплине, а не к вероучению. Это очень двусмысленное предположение. Разве дисциплина не зависима от вероучения? Быть может, такое утверждение предполагает, что канонические предписания могут направляться и вдохновляться более наставнической целесообразностью или умением, чем строгим вероучением? Могут ли эти дисциплинарные разногласия разрешаться без возврата к первоначалам вероучения? И по существу, речь идет не о заключениях; нас интересуют исходные предпосылки и скрытые смыслы. Каждое решение подразумевает некое вероучение. Поэтому лучше четко прояснить, в чем состоит исходная предпосылка вероучения.

Определим состояние главных составных частей проблемы. «Ригоризм» святого Киприана был всего лишь логическим следствием его общего вероучения de unitate ecclesiae². Его точка зрения такова. Церковь учреждается таинствами. А таинства, безусловно, устанавливаются в Церкви – а это значит, что они действенны и могут быть действенны только в Церкви. (Можно заметить, что для Тертуллиана использовать Писание может одна Церковь, а «сектанты» не имеют права обращаться к Писанию именно потому, что это чужая «собственность».) Между тем раскол (всякий раскол) разрушает общность и братство и отделяет от великой Церкви. Поскольку единство есть esse³ Церкви, всякое нарушение единства само по себе немедленно уводит за последнюю грань, в нечто полностью и предельно «кромешное». Святой Киприан с неумолимой последовательностью развивает вероучение полного отсутствия благодати во всякой «секте» как раз по причине того, что это «секта», т.е. отделенное тело. Для святого Киприана все «отделенные братья» – вовсе не братья, и с ними должно обращаться точно так же, как с «язычником и мытарем». Они уже никак не связаны с Церковью. Они пребывают, строго говоря, «во тьме кромешной». И было сказано, что все их экклезиастические действия суть святотатственные узурпации и по этой причине бессильны и недейственны, обделенные каким-нибудь сакраментальным или харизматическим значением, и даже наполнены некой разрушительной энергией.

Основной акцент святой Киприан делает на раскольнической воле, на разделяющих и подрывных намерениях всех расколов. Все это является подрывным элементом единства, а единство для него – смысл самого существования Церкви. В таком понимании кроется глубокая истина. И вполне возможно, что учение святого Киприана так и не было никогда опровергнуто даже святым Августином. Несмотря на то, что оно кажется угрожающе односторонним. Святой Киприан начинает с невысказанного предположения о том, что канонические и харизматические пределы Церкви всецело и неизменно совпадают. Это, однако, вызывает серьезное возражение. Действительно ли единство Церкви учреждается человеческим единодушием и согласием, человеческим послушанием и преданностью? Или это единство скорее божественный дар? Если единство Церкви учреждается таинствами, то становятся ли от этого таинства зависящими единственно от человеческой преданности? И еще, возможно ли разглядеть истинные пределы Церкви просто по каноническим указателям и знакам? Церковь как мистический организм, как священное тело Христово, едва ли возможно адекватно описать одними каноническими или правовыми терминами и категориями. В своей сакраментальной жизни Церковь отрицает и превосходит все чисто канонические размерности. Это именно то, к чему склоняется августинианское понимание.

Святой Августин существенно переворачивает изначальное предположение святого Киприана, исходя из иной посылки: Церковь есть там, где таинства совершаются, даже если обряд таинства происходит в редуцированном или несовершенном состоянии, вызванным предательством и неповиновением, ведь истинная причина реальности Церкви в том, что она образуется таинствами. Отождествление Церкви сферой таинств полностью признается и святым Киприаном, и святым Августином. Но святой Августин особенно выделяет сверхъестественную сторону таинств. Как нечто сверхъестественное, они не могут быть разрушены человеческим предательством и неповиновением. Таинства обладают собственным содержанием, бытийно укорененным в искупительной воле Господа, которое никогда не сможет быть расстроено человеческим несовершенством. Именно эту сверхъестественную реальность святой Августин обозначает словом character. Решительно важно, что вся проблема обсуждается в истинном свете церковного вероучения. В конечном счете, августинианское понимание показывает глубокую двойственность Церкви: duas vitas novit ecclesia⁴. Возникает сильное чувство загадочной «несоразмерности» между двумя измерениями одной и той же Церкви. Налицо несоразмерность «исторического» и «эсхатологического» измерения. И есть несоразмерность между каноническим и сакраментальным измерением. Но Церковь все еще одна и та же. Такая теория убедительно борется с антиномией раскола и пытается истолковать его на богословском уровне. Это испытание в «богословии аномального». Она никак не разрешает парадокс. Наоборот, это лишь подчеркивает его, признавая бытие некой загадочной «сакраментальной сферой» по ту сторону канонических границ воинствующей Церкви. Это некий вид третьего «промежуточного состояния» между Церковью Божией и кромешной тьмой «посюстороннего мира». Попытка разрешить парадоксальную ситуацию бытия того, что никак не должно бы существовать, но, тем не менее, существует.

Правда, взгляд святого Августина – это, конечно, не более чем theologoumenon – отдельное вероучение одного отца. Все же оно не должно поспешно отвергаться православным богословием единственно потому, что святой Августин писал на латыни, а не на греческом, или потому, что его точка зрения повсеместно принята Римской Католической Церковью. Святой Августин – отец неразделенной Церкви, и мы должны принять его свидетельство во внимание, если мы стремимся к подлинному вселенскому синтезу. Киприанское понимание также theologoumenon. И оно только опускает парадокс. «Аномальное» берется исключительно как предмет дисциплины. Знаменитое изречение extra ecclesium nulla salus⁵ позволяет двойное толкование. Это есть самоочевидная истина, ведь спасение происходит через членство в Церкви, которая есть Тело Христово. «Быть спасенным» означает именно «быть во Христе», а «во Христе» – значит, «в Его Теле». Все же, если мы ограничимся каноническими или уставными пределами, то мы можем оказаться в очень сомнительном положении. Имеем ли мы право предположить, что все те, кто в ранние годы пребывал вне строго канонических границ Церкви, являются недостойными спасения? В самом деле, очень немногие богословы готовы зайти так далеко. Наоборот, чрезвычайно важно подчеркнуть, что окончательное суждение принадлежит единственно Христу и не может точно предвосхищаться человеком, особенно в отношении тех, кто прожил достойную жизнь, но оказался вне Церкви, кроме того, не по собственному выбору или решению. Даже самый строгий православный богослов едва ли согласится верить, что Франциск Ассизский и Иоанн Креститель недостойны обетованного спасения и будут отнесены к «языческому человеку». Но обыкновенно не понимают очевидного смысла этой «эсхатологической оговорки». Всего лишь потому, что спастись можно только в Церкви, надежда на спасение для «отделенных» неизбежно влечет за собой признание факта, что они сохраняют некое членство в Церкви, так сказать, если некоторые из тех, кто пребывал вне воинствующей Церкви, будут спасены, то они окажутся в победоносной Церкви. Между тем есть только одна Церковь, и наше разделение на «две Церкви» является непоследовательным. К тому же, эсхатология отсылает не только к «будущему» состоянию. Все существование Церкви эсхатологично. Это будет сомнительным избавлением, если мы прибегнем к понятию «беззаветной благодати», которое с трудом укладывается в схему «кафолической» экклезиологии. Более того, «беззаветная благодать» полагает скорее некий вид спасения extra ecclesiam⁶, поскольку «Завет» является неразрывно связанным с Церковью. Таким образом, ход наших собственных размышлений возвращает нас к «августинианскому» различию между каноническими и мистическими пределами Церкви, между «историческими» и «эсхатологическими» сторонами ее жизни (которые святым Августином целиком и полностью сознавались) или же к различию между «совершенным» и «несовершенным» членством в Церкви.