Оклеветанный старец отец Николай Гурьянов
Предложенные ниже читательскому вниманию строки я написал еще до отшествия батюшки ко Господу. Года не прошло, как мы были у него. Поездка оставила уникальное, небывалое ощущение: словно ожило все то, что так часто было читано на страницах древних патериков и святоотеческих писаний...
Но были, к сожалению, и некоторые моменты, оставившие смущение: это имело отношение не к самому батюшке, но к отдельным людям, окружавшим его, которые самочинно злоупотребляли авторитетом о. Николая, чему я сам был свидетелем. К сожалению, как я и опасался, это самочиние только усилилось и окрепло после смерти дорогого старца. В некоторых изданиях стали появляться чудовищные публикации с приписываемыми ему кощунственными утверждениями (типа канонизации Ивана Грозного и Григория Распутина), порочащими батюшку (как, например, Русский Вестник 2002, № 33–34).
Известно, что еще при жизни о. Николай сам опровергал грязные сплетни вокруг его имени (как, например, что будто он благословлял заочно крестить абортивных младенцев и т. п.). Но со всем валом подобной хулы, которая, увы, по злобе бесовской нередко сопровождает великих святых (вспомним св. Иоанна Кронштадтского и секту иоаннитов, обожествлявших его), справиться было едва ли возможно. И уж тем более смелыми стали такие хулители после того, как старец по плоти оставил нас. Сего ради я решился опубликовать свои записи, в надежде, что мое скромное свидетельство очевидца хоть в какой-то степени поможет избавить светлое имя батюшки от кощунственной клеветы.
Это Рождество я встречал на о. Залит. Поездка сия была для меня очень значима и оставила очень много теплых, дорогих воспоминаний. Но писать я решился здесь не о них, а о том, чему свидетелем я явился и что смутило меня, и не только меня.
Стояла оттепель. Мы шли по белому застывшему озеру. Впереди, в голубой дымке, все резче выявлялись очертания острова, усеянного крышами домов, над которыми высоко возвышался шпиль церкви. Над островом, большой прорехой среди темно-синих туч, светилось нежно-розовое небо. Сзади, за спиною, небо сгущалось еще сильнее. В другое время года наверняка пошел бы сильный дождь.
И вот, наконец, мы на острове. У церкви спрашиваем, как дойти до батюшки. Нам указывают – повернуть направо. Сразу за поворотом стал виден крохотный домик. Залит – остров небольшой, поэтому и дома здесь строятся небольшие по площади, и хозяйство располагается очень компактно, так что глазу, привыкшему к просторным избам обычных русских деревень все они кажутся маленькими, домик же батюшки был маленьким даже по залитским меркам.
Нас обогнал роскошный черный джип и, подъехав, остановился прямо у домика о. Николая. Открылись дверцы и наружу вышли 5–6 полных перевязанных платочками православных дам средних лет и бойко направились к калитке. Мы поспешили туда же.
– Можно будет сегодня батюшку увидеть? – спросила моя спутница.
– Нет. – важно отрезала женщина, идущая впереди.
– А записку передать?
– Нет. – повторила православная дама, останавливаясь, и отвернулась к деревянной дверце, ожидая, пока кто-нибудь выйдет из домика. Другая дама, посмотрев на нас, замахала рукой и проговорила шепотом:
– Можно, можно.
Мы достали записки и стали за женщинами. Ждать пришлось недолго – минут через пять дверка домика открылась, появилась невысокая пожилая женщина в черном, и засеменила по протоптанной в снегу дорожке к калитке. Вынимая по дороге из кармана толстую перевязанную стопку иконок, матушка, подойдя к калитке, стала раздавать иконки, внимательно следя за тем, чтобы досталось каждому из пришедших. Получив, я посмотрел на изображение и остолбенел. На золотом фоне стояли три фигуры – справа налево: «мученик» Григорий (Распутин), «святой благоверный» Иоанн (Грозный) и святой Василий Блаженный с очень скорбным выражением лица – видимо, из-за столь незавидного соседства.
В это время келейница беседовала с дамами из джипа – они оказались ее хорошими знакомыми. Дамы передали привезенные продукты и записки, сунули свои записки и мы. Матушка келейница удалилась, наказав ждать. Мы стояли наедине со своими мыслями, вдыхали влажный январский воздух и слушали тишину. В ожидании ответов батюшки забылась даже «странная» икона, отправленная на заточение в карман куртки.
Ждать пришлось недолго.
Пожилая женщина, забравшая наши записки, вернулась и стала раздавать их. Естественно, мы поспешили обратиться к нашей и с волнением и трепетом прочитали ответы старца Николая – и какие чудные, замечательные ответы! Слава Богу! Слава Богу!
Из радостных дум вывел деловой голос келейницы.
– Так, у кого здесь был судебный вопрос? У кого был судебный вопрос?
Женщины из джипа, также углубленные в ответы батюшки, не сразу сообразили, что от них требуется. Наконец нашлась среди них та, которая писала «судебный вопрос».
– Молись святому Иоанну Грозному. – внушительно посоветовала матушка, – Он очень хорошо помогает. Он ведь и сам столько справедливых законов принял…
Тут подошла еще одна наша спутница – пожилая женщина, ехавшая с нами из Москвы в одном вагоне с двумя внучками. Она хотела передать о. Николаю записку с просьбой, чтобы он помолился о некоторых особо нуждающихся в том людях. Но ей повезло меньше, чем нам.
– Что вы все ко мне приходите? – несколько нетерпеливо спросила матушка келейница, хотя женщина пришла, собственно, совсем не к ней, – Вот, ему молитесь, мученику Григорию, – и она махнула рукой в сторону кладбища. Мы все невольно оглянулись и я только сейчас заметил, что кладбищенские ворота разрисованы яркими, аляповатыми изображениями. – Он столько пред Господом за государя пострадал, вот его Бог и прославил, видишь, сам проявился…
Женщины из джипа заохали:
– Сам? Обновился? Чудо-то какое! Ой, а я и не посмотрела даже...
Волей-неволей пришлось перейти дорогу и подойти к воротам.
По всему было видно, что «чудесно обновленные» изображения появились здесь очень недавно, и принадлежат руке, мягко говоря, не самого талантливого художника. По обеим сторонам ворот в четырех кругах были довольно бездарно нарисованы лица великих княжон-страстотерпиц. На самом верху размещалось маленькое изображение Христа. А справа сверху смотрел на нас «мученик Григорий». Если на маленькой иконке он был изображен весьма реалистично, – иконописец добросовестно постарался передать даже знакомый по фотографиям бешенный взгляд и знаменитые сапоги, то здесь Распутин был изображен более вольно – в белых, развевающихся одеждах, напоминающих смирительную рубашку, и с весьма растрепанными бородой и бровями...
* * *
До сей поездки для меня оставался непонятным психологический механизм возникновения церковных апокрифов. «Как же так??– думал я,?– «Вот живет себе человек, считает себя православным, почитает какого-то святого, или некоего человека, как святого, затем сам сочиняет некий текст, и выдает его за текст праведника. Это же подлог, вполне очевидный для того, кто его совершает, очевидная ложь. Как же можно одновременно и почитать святого и лгать на него?» На острове я понял, как.
«Матушка N, – рассказывает нам прихожанка залитской церкви, – прожила при батюшке 8 лет. И теперь она знает, что батюшка думает по любому поводу, его ответ на любой вопрос. Так что если она что-то говорит – то не от себя, она говорит то же, что сам батюшка сказал бы».
Такая логика объясняет все и позволяет все. Если искренне считать, что все, что приходит к тебе в голову – это мысли старца, то тогда уже неудивительно поведать их кому-то еще или даже запечатлеть на бумаге. И логика сия, как я заметил, не только разделяется, но и насаждается самой матушкой-келейницей.
В своей книге «Оккультизм в Православии», вызвавшей бурную полемику несколько лет назад, о. Андрей Кураев впервые затронул действительно очень острый в последние годы вопрос о «втором нашествии апокрифов». Во многом справедливая и серьезная, книга, тем не менее, подчас подталкивает к такому выводу, будто за ошибки апокрифистов должны отвечать сами святые, пострадавшие от их болезненного воображения. Но Церковь знает другое отношение к этой проблеме. Так, например, первоисточником по житию св. Феклы являются апокрифические «Деяния Павла и Феклы», с откровенно еретическим уклоном. Известно, что пресвитер, сочинивший апокриф во II веке, был извергнут за это из сана. Но перестала ли Церковь почитать саму мученицу? Никак нет. Отбросив все еретическое и несуразное из апокрифа, она составила каноническое житие св. Феклы. Так еретическая хула на святую обратилась поводом для ее сугубого прославления. Церковь учит нас защищать своих святых от экзальтированных ревнителей не по разуму.
Насаждая культ Г. Е. Распутина, нечестивую жизнь коего обличали святой Иоанн Кронштадтский, святая преподобномученица Елизавета и священномученник Владимир Киевский, и Ивана Грозного, убившего в числе тысяч простых православных христиан святителей Филиппа и Германа Московских и преподобного Корнилия Псково-Печерского, эти люди попросту глумятся над Православием. Я не говорил с самим о. Николаем по этому поводу, и не знаю, что он сам думал обо всем этом. Впрочем, я разговаривал со многими людьми, которые общались лично с батюшкой еще тогда, когда он был в силах и даже служил, и ни один из них не сослался на то, что слышал из уст самого батюшки о святости вышеозначенных лиц или получал какие-либо их «иконки» (когда батюшка собственноручно дарил иконки приходящим к нему, все они, разумеется, были православные). Но я видел механизм возникновения и распространения этого соблазна, и о том, что видел, о том свидетельствую. И я видел, что воля самого о. Николая для этого механизма не нужна. И даже «иконки» нетрудно в батюшкин иконостас подставить?– ведь в последний год батюшка даже не мог самостоятельно встать с постели! И из расшифровки аудиозаписи трехстороннего разговора старца Николая с архимандритом Тихоном и келейницей об ИНН видно, как келейница пытается склонить его к осуждению ИНН: мол, это те номера, батюшка, которые Вы уже осуждали, вспомните... Но старец, несмотря на эту подсказку, «не вспоминает»! И не осуждает! Это – реальный документ, который меня еще больше утверждает в уверенности о непричастности о. Николая к мифотворчеству окружающих его людей.
Читая в раздумьях Книгу Откровения, я наткнулся вдруг на такие слова, до сего раза не обращавшие моего внимания: Ангелу Фиатирской церкви напиши: так говорит Сын Божий, у Которого очи, как пламень огненный, и ноги подобны халколивану: знаю твои дела и любовь, и служение, и веру... Но имею немного против тебя, потому что ты попускаешь жене Иезавели, называющей себя пророчицею, учить и вводить в заблуждение рабов Моих... (Апок. 2, 18–20). Сколько же ныне у нас таких иезавелей, которым мы не только попускаем, но и доверяем!
Некоторые из тех, с кем я поделился этой историей, недоуменно спрашивали: а что же сам батюшка думает обо всем этом, как терпит? Сие мне не ведомо. Вспомнился только почему-то один рассказ из жизни древних подвижников:
«Братья посетили святого старца, живущего в пустынном месте, и нашли вне монастыря его отроков пасущих и говорящих непристойные слова. После того, как они открыли ему свои мысли и получили пользу от знания его, говорят ему: авва! как ты терпишь таких отроков и не запрещаешь им, чтобы они не баловали? И старец ответил: по немощной природе, братья; я нахожу иногда дни, когда желал запретить им, и однако же, упрекая самого себя, говорю: если сего малого не переношу, то как могу перенести, если пошлется мне великое искушение? Поэтому-то я ничего не говорю им, чтобы получить привычку переносить случившееся» (Древний Патерик, 16.22).